Все началось осенней ночью 55го. Именно тогда туманная мгла породила существо столь ужасное, что добропорядочные граждане бледнели и крестились, лишь услышав упоминание противоестественного Сатруна. Им пугали детей, и хоть взрослые часто использовали подобные методы, существование Сатруна никем не было поставлено под сомнение с самого давнего происшествия...
Город погружался в одеяло мрака, оранжевые фонари тонули в ватной темноте, оставляя вокруг себя лишь ореолы, доказывающие лишь им самим их собственное существование. Четырнадцать тысяч человек готовились встретить День мертвых, а потому готовили ритуальный ужин или же прятались от всепоглошающей сырости ноября в уютных либо унылых питейных. Даже грабители и проститутки оставили свои дела до лучших времен, кутаясь потеплее в своих каморках и апартаментах.
Город, дремавший в лощине, покрывало одеяло облака, сотканного из тумана, и с северной дороги виднелись лишь огни въезда, словно обозначающие вход в посеребреную луной мглу. На дороге появилась фигура человека. Закутанный в шерстяное пальто, в широкополой шляпе, он появился из-за поворота, простучал ботинками с железными подметками мимо въездного "Добро пожаловать в Даунхоуп" и на минуту остановился. Он пробормотал что-то в пустоту, казалось, он обратился к луне, и проследовал в город, погружаясь в кипящий вокруг его ног туман. Когда щелчки его шагов скрала мгла, мир стал стремительно терять яркость - небо неумолимо накрывал фронт туч.
Говорят, первой в ту ноябрьскую ночь съехала Патриция Блэк. Ее нашли в машине с очередным дружком Уолли, они словно хотели подобрать кого-то - бьюик стоял на обочине, а боковое стекло было опущено. Только вот у Уолли было обглодано лицо, а Патриция была найдена на соседнем сиденье, захлебнувшаяся его кровью из откушенных причиндал во рту. Следов борьбы не было, ошметки лица обескровленного Уолли выражали восторг...
Кит вышел из дома и зябко поежился на крыльце. Затянув пояс плаща, он побрел по еле различимой в рассеянном свете дорожке, отмеченной в воздухе цвета самой тени болотными огоньками фонарей. Мысли его вращались вокруг теории квантования времени, а перед глазами на тротуаре, как на лекторской доске вились формулы. Через пять минут ходьбы он замедлил шаг и покосился на дом справа, в чьих окнах ярко горел свет, освещая лишь пустоту внутри богато убранных комнат и механические движения и разговоры жильцов. Кит прошептал "Вероника", но как и всегда, не произошло ничего необычного. Свет все так же медленно пробирался сквозь туман, а легкий ветерок шуршал в еще не сброшенных листьях дуба.
Мягкий гул в баре притих, когда кипящие клубы тумана в открытой двери исторгли незнакомца в шерстяном пальто не по сезону, но явно соответствующий погоде. Радиола задорно требовала голосом Перкинса убежать, неяркие лампы слегка замерцали, на что бармен недовольно покосился за стойку и выключил калорифер. Тяжелый стук подметок господина в шляпе оглушительно разносился во всеобщем молчании. Он снял шляпу и мягко положил ее на стойку. С виду ему было за 40, орлиный нос я высокий лоб казались бы красивыми, если бы не бледные серые глаза, изучавшие каждого на пути, и какзалось, проникавшие в душу и глубже. Местный пьяница Джонни впоследствии рассказывал, что его охватил такой ужас при виде этих глаз, что он быстро расплатился и убрался подальше, возможно, это и спасло его от помешательства, а заодно и от алкоголизма. Бармен первым нарушил неловкое молчание:
- Впервые в нашем городе, мистер?..
- Сх'ат-р'ун. Мистер Сх'ат-р'ун, это мое имя. Нет, не впервые, но сменилось четыре поколения, и вы забыли обо мне, - последнюю фразу мужчина произнес еле слышно, что бармен принял на счет усталости или легкого сумасшествия клиента.
- Итак, мистер Сатрун, чем могу вам помочь? Что вам налить?
- Молока, пожалуй.
Бармен удивился, но поставил на стойку стакан молока. Сатрун отпил из стакана, поморщился, выплюнув что-то вроде "снова свинец" и положил перед собой тускло блестевшую под лампами монету. Бармен не минуты не сомневаясь, отмерял ему 70 центов сдачи, хотя спустя две недели, вернувшись из больницы уже без глаза, обнаружил в кассе далеко не серебрянный доллар, а, как оказалось, древнегреческую драхму.
Салли смотрела в окно сквозь запотевшее от дыхания стекло, но не видела города снаружи. Но не потому, что кроме едва угадывающихся окон другой стороны улицы и вездесущих фонарей ничего нельзя было увидеть. Салли представляла. Представляла, сколько звезд можно уместить на место луны, чтобы они светили так же ярко, представляла море, которого не видела, представляла папу, который почти не разговаривал с ней, уткнувшись в газету или телевизор. Представляла темнокожих женщин на далеких пляжах, вылавливающих жемчуг. Представляла такими, какими видела на картинках в книжках и интернете... От последней мысли ей захотелось расплакаться - мама была очень зла, когда узнала, что Салли просиживает ночами, читая статьи и истории, из-за чего спала на уроках. Возле двери раздались шаги и дверь резко отворилась.
- Салли! Ты спишь?
Рука, белеющая в темноте комнаты, нашарила на стене выключатель.
- Салли?! Чего ты сидишь здесь в темноте? Ты сделала уроки? - и, не надеясь на ответы, мама закомандовала. - Марш вниз, мой руки и садись за стол.
Мама Салли была энергичной женщиной, что подтверждалось скоростью ее речи и привычкой все контролировать. Спускаясь в столовую, Салли думала о двух своих учительницах, которые, сплетничая на переменке, сказали, что ее мама держит яйца своего мужа в сумочке. Может быть поэтому она так печется о ней и меняет каждые три месяца?.. Ужин проходил даже в более холодной атмосфере, чем обычно. Папа в честь праздника не смотрел в телевизор, газету, телефон или еще какое окно из этого дома. Но взгляд его тускло блуждал между блюд, лиц жены и дочери и собственных непонятных никому мыслей. Салли мерно жевала в иных обстоятельствах превосходную еду, но сама блуждала на просторах внутренних джунглей и пустынь, подальше от этого бесцветного ноября. Когда-то давно папа мечтал стать авиаконструктором, рассказывал он Салли, но необходимость кормить семью и малютку Салли заставила его после колледжа пойти работать механиком на даунхоупский горнопромышленный комбинат.Мама скользила взглядом с лица папы на лицо Салли и обратно, медленно бледнея и сжимая челюсти сильнее с каждой секундой. И когда вот-вот должен был послышаться хруст трескающихся зубов, она выдохнула:
- Ричард, что нового у тебя не работе?- растянутые гласные давали понять все недовольство мисис Крон.
- М? А, на работе... Сегодня новому парнишке в моторе ленты раздробило руку, жаль беднягу...
- Ричард, обязательно говорить об этом за столом?! - мисис Крон получила свой повод и оправдние взорваться негодованием. - Тут и так по телевизору сплошные трагедии, еще этот твой несчастный случай! Разве нельзя было вспомнить что-то нормальное, соврать, в конце концов? Ну чего ты опять молчишь!
Вообще, Ричард Крон думал сейчас о том, что его собственная семья целиком парад психических расстройств современности: жена-тиран, дочь-аутистка и он сам, сороколетний механик-лузер. В голове Ричарда возникал шизофренический план разрубания этого гордиева узла. Всего лишь нужно снотворное в каплях, бензин и баллон с пропаном для барбекю...
- ...нет, Салли, ты же знаешь, тебе вредно много читать. От этого портится зрение и размягчается твой маленький мозг. Ричард, скажи хоть что-нибудь!
Ричард вздохнул. В его голове медленно разрывалась бомба гнева. Настолько медленно, что это можно было проследить по метаморфозам на его лице: полуприкрытые веками глаза разом открылись, обнажив неадекватно широкие зрачки, ноздри раздувались словно в замедленной съемке, а кожа лица меняла цвет с желотватого на буро-фиолетовый. Порыв ветра неожиданно застучал по крыше, но подняла голову к потолку только Салли. Глория невозмутимо отчитывала дочь, не обращая внимания на мужа, который уже поудобнее перехватил вилку и налитыми глазами целился жене чуть выше ключицы. Салли была неприятна очередная нотация матери, но в то же время было что-то неладное, еще более неприятное в отце.
- Пааап?.. - взгляд Ричарда Крона скользнул на дочь, остекленевшие глаза вновь стали осмысленными.