Целитель страстей людских
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Рука целителя милосердна. Будь ты раб или господин, нищий или богач - каждый равен перед недугом, каждый - ходит по кромке жизни. Вернувшись в родной город, Теварис хочет лишь одного - возвыситься над собственным прошлым, выйти на бой и стать победителем в схватке, где бессильны мечи и копья. Рука целителя милосердна - но всегда ли милосердна его душа?
Предупреждение: некоторые неаппетитные подробности, детализированное описание сексуального насилия. Несовершеннолетним и чувствительным людям не читать :) Пояснения в конце текста.
|
Теварис вошёл в Гальту после полудня, под громкие насмешки солдат и скрип тележных колёс. Жгучие ласки южного солнца не трогали его загрубевшую кожу, а бранные слова - не ранили душу: только едкий дым жаровен, ударивший в нос, заставил выпрямиться и повести головой, угадывая ароматы знакомых трав.
Жёлтые башни Врат Восхваления стиснули каменный тоннель, перегороженный отрядом городской стражи. На лицах воинов покоилась тень.
- Кто? - бросил, не шелохнувшись, седой аксиомат в полированной до блеска кирасе. Голос эхом разнёсся внутри пустого тоннеля.
- Вольный лекарь Теварис с двумя доверенными рабами. Милостью Такрим Талассар допущен в Гальту, дабы врачевать болезнь и разделись судьбу города. Со мною также повозка с личным имуществом, а далее - иные повозки, которые мне поручено передать страже врат.
Он протянул дощечку с выжженной печатью и привычно склонился, отдавая офицеру дань уважения. Ученики молча замерли у телег.
- Ты можешь пройти.
Отвернувшись, аксиомат сделал жест рукой и фаланга слаженно расступилась. Три человека с повозкой, запряжённой ослом, прошли мимо начищенной бронзы, чтобы снова оказаться под небесным сводом - но теперь уже внутри кольца стен. Позади них засуетились солдаты, разгружая приведённые с кордона телеги.
На площади позади тоннеля Теварис остановился. Огляделся по сторонам, вдыхая воздух, прислушался к человечьему гулу, равно царящему во всех городах, чьей бы власти они ни принадлежали. Приди он в Гальту месяцем раньше, едва ли такое можно было себе позволить возле самых ворот, где суета всегда обильна, а поток людей и животных не иссякает, однако теперь, когда торговая жизнь замерла и подалась от рынков к складам, никто не бранил его нерасторопность и не толкал в спину.
Город увядал. И протяжное мычанье быков, и блеск золочёных подвесок, и крики "Айя!", обыкновенно окружающие приезжего со всех сторон, и даже запах рыбы со стороны порта, бесцеремонно смешавшийся с запахом благовоний - всё поблекло, съёжилось, как негодно выделанная шкура, став лишь тенью недавних дней.
- Учитель, - шепнул на ухо невозмутимый Клеос, - осла напоить нужно.
- Не здесь. Позже.
Ещё раз осмотревшись - жёлтый камень, стража, нищие у полудохлого рынка - лекарь подозвал крутившегося поодаль мальчишку, придирчиво осмотрел его и наконец, удовлетворённый, бросил монету, которую тот поймал на лету.
- Покажешь путь к ставке кинварха, да смотри, чтоб через толпу идти не пришлось.
Так и двинулись: впереди - худая, загорелая спина проводника, следом - сам Теварис, опираясь на крепкий посох, а позади него - ученики, ведущие за собой укрытую грубой тканью повозку. Древняя, богатая Гальта ложилась под ноги мощёной мостовой и стоками подземной канализации, вздымалась домами в три, четыре, пять этажей, складами, банями, лавками и тавернами. Торговые кварталы тянулись от внешних укреплений, оседлавших гряду холмов, до башенок малых стен, охраняющих владения киммерет - изящных вилл и небольших дворцов, облицованных белым мрамором, крытых алой черепицей и окружённых кипарисами. Город сползал к породившему его морю, широкие улицы давали простор взору, и глядя поверх несчётных крыш - плоских, крутых, округлых - можно было видеть блеск воды и укреплённую гавань, а в стороне - пирамидальный шпиль храма Тысячи Огней, напоминающий жало устремлённой к небесам пики.
Всюду сновал народ. Рабы в набедренных повязках, с ошейниками и охранными печатями, простые горожане в коричневых, зелёных, чёрных туниках, возничие со своими медлительными быками, почтенные торговцы - в кругу помощников, на носилках, и мелкие торгаши - с тележками и лотками. Бегали посыльные, шли, перекрикиваясь, группы мастеровых, визгливо болтали женщины, молча топала стража. Встречались величавые жрецы в алом - при виде их Теварис опускал взгляд - и даже киммерет, которых лекарь старался обойти загодя.
Всем была обильна древняя Гальта, богатством и бедностью, гордостью и пороком - и только на улыбки скупилась она, будто человек, скованный скрытой тревогой. Теварис кожей своей осязал, что враг его уже здесь, ждёт, затаившись до срока среди суетных горожан, и суетность эта, и маски, вздетые поверх лиц, яснее слов говорили о присутствии того, чей след смердел человеческим страхом и лицемерием.
Город лицедействовал. Город обернулся огромной сценой, на которой актёрами стали те, кто населял и питал этот огромный орган в теле державы, стали по собственной воле и по велению слабых сердец. Быть может, им казалось, что если не замечать беду, они и сами станут незримы для её взора - но лекарь знал, что от пальцев судьбы не скрыться, закрыв глаза. Слабый ум уповает на столпы обычая, чтобы придать силу своим суждениям, до последнего держится за привычное, пока оно не обратится островком в океане хаоса - и тогда, в последний миг, прозревает и теряет себя, отправляясь в страну мёртвых прежде, чем примет смерть.
На новую городскую площадь мальчишка вывел быстро и не теряясь. Здесь, тяжким символом присутствия Талассандры, высился огромный дворец, как родных братьев напоминающий те, что доводилось видеть Теварису в иных городах. Все они разнились в деталях, но имели общую суть: огромную лестницу, по которой поднимались чиновники и просители, и венчающую ступени колоннаду, за которой пряталось множество высоких дверей. С двух сторон возвышались крылья Палат Милости и Палат Достатка, над крышей вставали рога двух массивных башен - одна из них ощетинилась балками, с которых свисали тела казнённых.
- Это дворец наместника, - повернулся к провожатому лекарь. - Слышал ли ты, куда я сказал меня отвести?
- Ага, слышал. Сюда-сюда, почтенный. Здесь господин Шанра живёт.
- С каких пор?
- А как наместника казнил - так и живёт. Наместник, говорят, на Костяной башне болтается, да отсюда не разглядеть.
- Кинварх казнил наместника?..
Мальчик рассмеялся, показав полоску белых зубов. Он ещё не играл на сцене и мог улыбаться: лекарь с жалостью глядел в хитрющие глаза на юном лице.
- Тот бежать вздумал, жирная задница, - с гордостью разъяснил провожатый. - А на рынках сразу в гонг били, и солдаты повеление Владыки читали. Я тоже ходил, слушал: никому из города нельзя. Никому, хоть даже и киммерет. А наместник удрать решил, думал, он самый главный. Тогда его и поймали.
- А ты, я смотрю, доволен?
- А чего же? Кто ж из города по своей воле пойдёт, если жить негде? Пусть и знатные остаются, не то сбегут - так здесь и еды, может, не будет. Грех равно метит!
Последний возглас из уст мальчишки звучал чуждо и неуместно, будто выложенная в корзину к цветам рыба - и казался неясной пока угрозой.
Отпустив провожатого и оставив Клеоса с повозкой, Теварис со вторым учеником, Альвой, ступил на широкие каменные ступени. Символическое значение столь длинной лестницы не могло быть тайной: её построили, чтобы подчеркнуть ничтожность всякого просителя пред высшей властью, которая, подобно рукотворной горе, возвышается над людским муравейником. Юный Альва задрал голову, разглядывая огромный дворец, и даже сам лекарь, привыкший к монументальной архитектуре, невольно преисполнялся трепета, сравнивая свою жизнь с той силой, что могла воздвигать себе подобные обиталища.
Размышляя об этих вещах, он едва не пересёк путь небольшой процессии, идущей по лестнице вниз: лишь заметив краем глаза яркую белизну одежд, Теварис быстро шагнул в сторону и склонился в поклоне, проклиная свою невнимательность. Ноги свиты шагали мимо - сандалии приближённых рабынь, грубые башмаки телохранителей, босые ступни носильщиков... В какой-то момент процессия замерла, заставив лекаря съёжиться под своей чёрной накидкой в ожидании окрика и удара, но вместо того послышался шорох, а слуги расступились, пропуская вперёд обладательницу белой мантии.
- Не ты ли Теварис, искусный лекарь? - вопросили его мелодичным и звонким голосом, едва ли привыкшим удлинять фразы ради простых любезностей.
- Да, госпожа. Я польщён, слыша своё имя из ваших уст.
Рядом недобро забормотали, но голос киммерет прервал чьё-то негодование.
- Ты не случайно услышал своё имя - ведь и сам, должно быть, знаешь моё.
Тут он рискнул поднять голову и увидел прямо перед собой женщину, и сразу, спохватившись, опустил взгляд, как положено дамасту перед знатной особой.
- Простите мои слепые глаза, госпожа Аштария. Ваши милость и доброта навсегда останутся в моей памяти.
Язык его произносил положенные слова, а глаза продолжали рассматривать стыки меж гладких камней. Бледное, как лунная лилия, лицо Аштарии он помнил и без того. Прежде оно искажалось гримасами боли, казалось беззащитным и слишком юным - но теперь расцвело, обретя холодную завершённость. За спасение молодой киммерет было заплачено щедрой рукой - волю, дарованную рабу, чтобы тот касался госпожи, не оскверняя её сверх меры, позолотили горстью монет - иначе новоявленный дамаст мог умереть от голода, побираясь у дверей храмов.
А чтобы он не забыл, какова на ощупь кожа благородной Аштарии, спину лекаря расчертили рубцы от бича, не заживавшие много дней. По сию пору его память хранила и прохладную мягкость её плоти под жёсткими пальцами, и биение жизни в ней, своё потаённое желание - и свою же тайную дрожь, когда тонкое лезвие ножа исправляло чужое тело, задевая за струны жизни. Их было легко пресечь, эти струны - но он лишь выправил их, получив три дара взамен.
Теперь она стоит перед ним - статная, с умащёнными ароматным маслом чёрными волосами, в окружении слуг - но где-то там, под белоснежной мантией, горят на коже отпечатки рук простолюдина, и Теварис усмехается - про себя, не позволяя дрогнуть ни единой мышце лица.
- Когда мы встретились в прошлый раз, тебя отблагодарил мой отец: теперь и я хочу воздать за твоё искусство. Ведь и ныне оно бросает вызов смерти?
- Как видите, госпожа. Если будет на то божья воля, мои познания ещё раз принесут пользу жителям Гальты.
Злобный шёпот снова пополз меж свиты, но Аштария только небрежно взмахнула рукой - кинув короткий взгляд, лекарь заметил, как качнулся жемчуг в её ушах.
- Ксорас, дай этому человеку знак моей благодарности.
Названный Ксорасом - могучий мужчина, облачённый в панцирь, ходячий кошель - шагнул вперёд и уронил в ладони едва успевшего выставить их Тевариса кожаный мешочек с монетами.
- Благодарю вас, госпожа.
Склонившись в очередном поклоне, он выпрямился лишь после того, как спины процессии удалились на десяток шагов.
- Учитель, бог милостив к нам!
Альва, до того почтительно стоявший поодаль, подбежал к Теварису, заглядывая в лицо. Лекарь погладил его светлые волосы.
- Истинно так, истинно. А теперь нам надо идти, чтобы не провести здесь всю ночь.
Одолев, наконец, лестницу, достигли они величавой колоннады. Люди, проходящие меж облицованных мрамором столбов, казались коротышками в древнем лесу, где неохватные исполины держат крышу листвы. Позади колонн разместились воины гарнизонных фаланг, со щитами, копьями и мечами. Через арку главного входа Теварис вошёл в гулкую, прохладную пустоту, наполненной отзвуками голосов и лёгким запахом благовонных курений. Здесь он обратился к одному из чиновников-экспозиториев, показал ему печать и долго, как ребёнку, объяснял своё дело. Презрение и непонимание на лице морщинистого экспозитория постепенно сменилось скепсисом, а потом и ужасом, но Теварис настаивал, а печать притягивала взгляд старика: чёрные линии складывались на ней в крылья пернатого змея, символ верховной власти.
Зажатый меж угрозой наказания за неусердие и самоуправство и немыслимым требованием просителя, чиновник наконец сдался, скрывшись за ширмой.
- Учитель, та женщина, почтившая вас, очень красива!
Простодушный Альва устал от вежливых препирательств с экспозиторием и вовсю глазел по сторонам - едва ли ему доводилось раньше бывать во дворцах, тем более, столь огромных. Своды полутёмной залы пропадали в тенях, по стенам взбирался геометрический орнамент, люди в длинных одеждах ходили меж нишами, неся в руках наборы свитков и бесценные пергаментные книги со списками державных законов. Приглушённые голоса ползли из конца в конец, сливаясь, как ручейки, в реку общей разноголосицы, из которой то и дело выпадали отдельные слова, лишённые оправы всякого смысла.
- Не упоминай её столь непочтительно, - нахмурился лекарь. - Палки в руках слуг только и ждут, чтобы твоя спина впитала немного мудрости - раз уж голова пренебрегает этим напитком.
Альва тихонько рассмеялся: учитель никогда не бил его ни палкой, ни даже рукой. Взгляд Тевариса, однако, потемнел - и солнышко улыбки на лице отрока тут же скрылось. Худшим наказанием для него была немилость наставника.
- Я понял, учитель. А могу ли я спросить, откуда...
В этот момент вернулся экспозиторий, и ученик тут же оборвал речь. На шее у него болтался кожаный шнурок с медной бляхой раба, а рабу не пристало порочить хозяина, открывая рот без приказа.
Вслед за чиновником явились двое стражей. Повторилась процедура допроса.
- Ты ли назвавший себя Теварисом, врачевателем телесных недугов?
Слова звучали резко, как воинские приказы. Произносивший их фалангист кривил тонкие губы, пересечённые длинным шрамом.
- Я, гражданин.
Ни у кого из стражей не было явных знаков облечения высокой властью, и лекарь дерзко обозначил свою претензию на равенство. Это могло помочь, вызвав определённое уважение... но могло и помешать, если собеседники почувствуют себя оскорблёнными. Теварис рисковал, однако мысль о том, что надо прилюдно склонить голову перед равными, приводила его в тихое бешенство.
Страж не изменился в лице.
- Знаешь ли ты, что наказание для всякого, кто ищет сверх дозволенного ему и взывает сверх пределов почтения, состоит в ста ударах бичом на площади?
- Знаю.
- И по-прежнему полагаешь, будто можешь отвлечь на себя часть времени, что небеса отмерили господину Шанре Квенану?
- Именно так, гражданин. А если он сочтёт, что я просил о неподобающем, готов смиренно принять положенное.
- Ты дерзок и смел, целитель. Это хорошо для воина, но плохо для дамаста вроде тебя.
- Целитель должен быть дерзок, иначе ему не одолеть недуг.
- Тогда жди, что к назвавшему себя воином отнесутся, как к воину. Господин Шанра примет тебя и решит твою участь.
Он развернулся, заканчивая разговор, и Теварис ощутил разлившийся внизу живота холод. Внимание высшей власти есть внимание сурового отца: кто станет искать его по собственной воле? Кто, кроме безумца, явившегося в запертый город?
По длинным коридорам, по крутым лестницам, освещённым масляными фонарями, провели его вглубь дворца. Камень смыкался со всех сторон, гладкий, хранящих следы трудов тысяч безвестных рук, порой украшенный фресками, а порой - голый, лишь немного отшлифованный. Вскоре служебная часть здания сменилась жилой - пол устлали циновки, на стенах появились узоры и барельефы, стали встречаться тихие, расторопные слуги.
Возле оббитых начищенной бронзой дверей, заключённых в изящный портик, провожатые остановились и передали лекаря в руки стоявших по обе стороны солдат. Мгновения ожидания, короткий доклад - и створки распахнулись перед Теварисом, выпустив наружу облако цветочного аромата. Сильная рука толкнула в спину, и он, не успев испугаться, почти влетел туда, где едва ли было место для человека его сословия, в обитель безмерной роскоши и грозной силы, способной молоть людей, как зёрна в мельничных жерновах. Лишь подумав об этом, лекарь бросился наземь, уткнувшись лбом в небывало мягкий ковёр.
Здесь полагалось смирять гордыню.
Здесь полагалось без сомнений отдаваться в чужие руки.
Здесь уже не было самого Тевариса, только бывший раб, недалеко ушедший от своего прошлого - ведь с высоты положения хозяина комнаты эти мелочи становились неразличимы.
- Подними голову.
Медленно, не отрывая рук и колен от ковра, лекарь исполнил прозвучавший приказ. Увидел стоявшего пред ним и снова замер.
Шанра Квенан. Кинварх провинции Гальта, а ныне - ещё и наместник в одном лице. Человек, привыкший повелевать - и можно ли было сказать о нём нечто большее?
Но Теварис знал: сказать можно. Разум не слушает торопливого биения сердца, не корчится в оковах почтения - он свободен, даже если тело в цепях, а потому глаза, хоть и упёршиеся взглядом в колени господина Шанры, успели подметить его черты.
Сильный. Могучий телом и заключённым внутри него гневным духом, а потому - опасный. С детства вбитый каждому рабу урок требовал сторониться сильных, а если избежать встречи нельзя - стать как можно более незаметным. Сделать так, чтобы в тебе видели не человека, но вещь, скрыться от глаз, различающих лишь тщеславие.
Согнуть свою спину, по которой скользнёт равнодушный взгляд.
Господин Шанра не выглядел урождённым талассарцем, как его воины - жилистые, стройные, тонконосые. Длинные чёрные волосы выдавали в нём уроженца севера, а высокий рост и обнажённые руки больше подошли бы бойцу с весёлых арен, нежели видному иерарху. Грудь кинварха покрывала золочёная чешуя, бёдра - кожаный птерюгес, украшенный бляшками в виде львиных голов. Он брил лицо по талассарскому обычаю, а чертами походил на изображения Бога, пребывающего в идее войны - будто всё прочее изгнано, вымыто, словно песок из крепкой породы.
- Скажи, врачеватель, - звякнул холодный голос, мощный, как сам его обладатель, - знаешь ли ты, куда явился?
- Да, господин.
Постыдная дрожь заставила Тевариса напрячь горло, чтобы слова прозвучали твёрдо, как подобает человеку, который ведает свою правоту.
- У тебя подлинная печать кинварха Южной армии, а это значит, что ты умён. Почему же ты явился в Гальту, когда все, чей рассудок ещё крепок, не ступят даже в тень её стен?
- Я...
"Я пришёл сюда сразиться с тем, против чего бессильна гордыня киммерет, с врагом, которого не пронзить их стрелам, мечам и копьям."
- Прости мою дерзость, господин, но я, как и ты, имею свой долг. Твой долг велик, мой же - мал и скромен, но я не могу противиться его силе. Я пришёл, чтобы врачевать больных и разделить судьбу города, ибо здесь вышел из материнского чрева.
- Уж не вообразил ли ты, что можешь снять печать греха с человека?
Вопрос пронзил внутренности Тевариса, пригвоздил его к полу крепче, чем взгляд кинварха. Печать греха!.. Больше, чем простой недуг, больше, чем вызов его умению!
- Рука Бога ставит печать, рука Бога - снимает её, господин. Но как ставится она за грехи - так и снимается за труды и старание. Быть может, моё старание будет угодно воле Его.
- Похвально, врачеватель. Твоя дерзость уместна, ведь она подкреплена делом. Чего же ты желаешь от меня, который более со смертью дружен, чем с исцелением?
- Позволь распоряжаться уходом за больными в палатах врачевания. Мне и моим ученикам нужна лишь крыша над головой, но делу моему требуется место и дозволение указывать служителям, и вскрывать тела умерших, и, сверх того, пара крепких рабов, чтоб готовить снадобья.
Шанра промолчал. Тишина не сулила ничего хорошего, она обволакивала и душила, заставляя острее, чем прежде, чувствовать аромат незнакомых цветов, наполняющий помещение. Запах этот, сперва нежный и приятный, со временем становился всё более сладким и опьяняющим, забиваясь в нос, будто шлюха, что настойчиво лезет под плащ клиента.
- Я бы приказал тебя высечь, врачеватель - но и теперь твоя дерзость останется безнаказанной. Мне поведали о твоём имени - говорят, что его слава меж людьми вашего искусства подобна славе Асфальция меж поэтов. Если так, то у тебя есть право просить о многом. Что ж, проси!
Зверем перед охотником ощутил себя Теварис, зверем, что и отступить не может, зажатый цепью загонщиков, и впереди видит лишь верную смерть на жале копья. Шанра будто чувствовал, что лекарю есть ещё, что сказать, и милостиво приглашал сделать это - чтобы попасть в ловушку.
"Дважды повинен просящий у сильного: в первый раз за то, что желает чужого, во второй раз - ибо себя в чужие руки он предаёт."
Неумолима Книга Владычества, неумолимы песчинки в сосудах времени. Охотник не будет ждать.
- Дерзну теперь дать совет.
Язык едва не присох к гортани, однако лекарь сглотнул и продолжил, понимая, что иного шанса не будет.
- Если хочешь помешать Язве, повели народу не ходить меж кварталов своих. Закрой рынки. Пусть не будет шествий, пусть не собираются горожане вместе у фонтанов и площадей. Если сделать так - Гальта спасётся от многих ужасов, ведь не город проклят, но люди его. Закрыты врата в стенах - пусть закроются и двери в домах, пусть тот, на ком печать, не касается того, кто чист, и смирение да отвратит Божий гнев.
Ответом были шаги. Тяжкая нога кинварха наступила на голову Тевариса и с силой заставила её склониться к полу: вкус приставшей к губам пыли показался ему вкусом собственной ничтожности.
- Ты возомнил себя жрецом, врачеватель?!
Нога всё сильнее вжимала его голову в пол. Разгневанный властитель не ждал ответа.
- Или ты решил, что теперь можешь указывать, как должно сменить установленный обычаем распорядок? А может, ты помыслил, будто обрёл частицу истинной власти?!
"Он с самого начала не собирался меня слушать. Он воин! Воин, которому не с кем биться, и я позволил ему заметить моё тщеславие!"
Мысль метнулась испуганным зайцем и пропала. Остались только животный страх, да ещё - смирение перед силой. Бешено стучало в стены своего обиталища сердце. Теварис сосредоточил всё внимание на руках - они подрагивали, готовые сами собой ухватить кинварха за ногу, оттолкнуть его, осквернить - и тогда уже не казнь и не порка, смерть на месте ждала дерзнувшего.
- Ты заработал свои плети, врачеватель. Благодари за это идею милости, потому что порка - самое меньшее, чего ты заслуживаешь после громких речей. Или ты собрался о чём-то ином просить? Говори, пока ты здесь, говори, я слушаю! - бросил он почти ласково, не убирая ноги, так что лекарь и при желании не смог бы произнести ни слова.
"Вот оно - бессилие сильных. Я глупец, если думал, что голос разума звучит для них громче, чем для иных. Кинварх лжёт самому себе, а ложь властителей - боль для тех, над кем они властвуют."
От этой мысли стало легче дышать - ведь тот, кто придавил Тевариса к полу, сам был пленником своего страха, был ошеломлён крушением порядка вещей. Город стоял на грани, и кинварх чувствовал эту грань острее прочих, чувствовал - но руки его оказались бессильны изменить нависшую над Гальтой судьбу. Мог ли он позволить простолюдину отобрать у него часть своего бессилия?
Собаке не летать, подобно орлу. Дамасту не разделить бремя власти с киммерет.
Даже если киммерет не знает, по какой дороге идти.
Даже если Печать Греха не разбирает сословий.
Теварис окончательно успокоился. Он ждал решения собственной участи со страстью фанатика, и объяви сейчас господин Шанра о казни - готов был рассмеяться ему в лицо.
Чувство превосходства над избранным пьянило сильнее, чем вино и утехи плоти - но приговор так и не прозвучал. Вместо него послышался новый голос - тихий и звонкий, мелодичный и жёсткий - сотканный из сотен неразличимых тонов в единое полотно.
- Стоит ли наказывать одного человека лишь за то, что он смел на язык, если недавно наказал другого за трусость?
Прижимавшая голову Тевариса к полу тяжесть исчезла.
- Смелость не равна дерзости.
- А дерзость - глупости, не так ли, прославленный Шанра Квенан, победитель друметов и страж Арголы? Пусть Печать сама решит, чего он достоин.
Смущённый резкой переменой, лекарь поднял лицо - и чуть было не распластался по ковру снова. Из глубины комнаты, оттуда, где курильницы источали одуряющий аромат, выступил человек, по сравнению с которым и мрамор стен, и богатство занавесей, и даже мощь кинварха казались эфемерной тканью, что натянута поверх истинных идей, нерушимых костей реальности.
Всю его одежду составляла юбка из тончайшего шёлка, белая, как сама непорочность, скреплённая на бёдрах цепью серебряных чешуек и застёжкой в виде пары сплетённых змей. На обнажённой груди висела цепь драгоценной стали с маленькой кровавой звездой. Босые ступни, волосы - бледное золото, тонкий стан - почти юноша, если бы не текучий рельеф мускулатуры под бронзовой кожей и светлые, пугающие глаза, взгляд которых, казалось, не упирался в камень и плоть, а проходил сквозь них, наблюдая самую суть вещей.
Истинный Танцор Бога.
Он не шёл - скользил, перетекая с места на место, подобно ветерку, летящему средь травы, и нельзя было ухватить тот миг, где одно движение переходило в другое, потому что всё его тело было одним движением. Сам кинварх, рослый, сильный и властный, рядом с ним изменился, будто отражённый в зеркале чужого бытия, острые грани его души задрожали и смазались, а неуверенность, тревоги, изъяны проступили из глубины, превратив властителя - в человека.
Подойдя ближе, Танцор невесомо склонился, взял лицо Тевариса в свои ладони, прохладные и сухие, пахнущие цветами - и мягко поднял его с колен. Прикосновение рук вызывало дрожь, и когда они соскользнули с грубой кожи лекаря, тот едва не подался вслед за ними.
- Сделай по моему слову, Шанра. Пусть этот человек придёт в палаты врачевания, пусть возьмёт ношу, которую хочет взять. Едва ли он отберёт у тебя твою.
И господин Шанра Квенан, кинварх и наместник провинции Гальта, опустил меч своего гнева, бессильный против стоящего перед ним проводника Гласа Божьего. Улеглась буря в потемневших глазах, разгладились морщины на лбу, спала с плеч незримая тяжесть.
- Да будет так, - устало выдохнул он. - Радуйся, врачеватель, и пей вино: нашёлся тот, чей голос просил за тебя и был услышан. Ты получишь то, что желал, и разделишь судьбу города на своём посту.
Кинварх обернулся к Танцору, окинул его оценивающим, долгим взглядом.
- Ты доволен? Я отпускаю этого наглеца.
- Неважно, доволен ли я, Шанра - ведь я лишь тень. Скажи: доволен ли ты сам? Была ли моя просьба камнем на прямом пути твоей воли - или стала мостом над бурной рекой?
Владыка нахмурился. Отвердел лицом, на мгновение замер - и вдруг рявкнул Теварису:
- Убирайся, раб! Ты истратил слишком много моего времени!
Быстрее мысли лекарь оказался снаружи. Окованная бронзой дверь захлопнулся с громким стуком.
***
Палаты врачевания встретили Тевариса торжественной убогостью смерти. Длинные колоннады, уставленные кроватями и лежанками, выглядели преддверием Киридды, в котором души избавляются от земного. Это земное, в виде сотен умирающих, в виде подготовленных к сожжению тел, уложенных возле кирпичных печей во дворе палат, в виде кусков испачканного кровью и гноем полотна, в виде зловонных бадей с испражнениями, пятнало своим присутствием холодные камни зданий. Куда как лучше смотрелись бы они, избавленные от живой грязи, считающей последние дни, и неважно даже, что камни были сложены людьми для людей - лекарь поймал себя на мысли о том, что творение порой превосходит творца, и устыдился собственной ереси.
Только здесь, в палатах, наполненных больными, становилось ясно, сколь велика на деле беда, пришедшая с моря в Гальту. Из безумных глаз и чернеющих гнойников на Тевариса глядела вовсе не Печать греха - другое, древнее имя славило её сквозь столетия.
Язва.
На корабле проникла она в гавань города, в телах матросов потекла по венам его, и город начал заживо гнить, ещё не зная, что божественная воля обрекла людей на страдания.
Язва поедала людей неспешно. До семи дней скверна могла таиться внутри, ничем не проявляя своей натуры, чтобы после вздуться нарывами, пойти пятнами, вырваться с удушливым кашлем. Пятеро из десяти умирали на исходе второй недели или в начале третьей, четверо из пяти оставшихся болели долго и тяжело, оставаясь после измученными, в рубцах, иногда и вовсе калеками. Один оставался крепок и цел: его жизнь оказалась угодна и правильна.
Таков был враг, о котором Теварис ведал из многих свитков, враг, Чёрным Потопом сокрушивший все империи древности, столь страшный, что сам Бог, став идеей милости и ужаснувшись содеянному, уменьшил власть его вполовину, чтобы у живущих в Сотворённом мире остался шанс.
Обещание кинварха исполнилось в тот же день. Лекаря с учениками поместили в просторном и запущенном доме рядом с пустой конюшней, внутри квартала общественных зданий поблизости от Палат. Со стены, ограждавшей двор, виднелась беспокойная шкура моря. Двух жилистых рабов, смуглых и безъязыких, привели позже вечером - им препоручили осла и грубую работу со ступами. Альва, слишком юный и неопытный, приглядывал за рабами. Сам Теварис вместе с молчаливым Клеосом взялся распаковывать вещи, нужные для работы.
На свет появились балахоны из грубой кожи, обработанные воском и смолами, длинные перчатки, сапоги, капюшоны, глухие маски. Последние стоили особенно дорого: вытянутые, словно морда хищного зверя, прикрывали они всё лицо, а толстые раструбы для дыхания ложились на плечи и отходили за спину, где в них вставлялись клубки тонкого волокна и ароматные травы. Глаза защищали пластинки из цельных кусков хрусталя, отполированные до полной прозрачности, а швы были промазаны древесной смолой.
Когда на следующий день, после скромного завтрака, облачённые в эти одежды лекарь с учеником отправились к месту своего испытания, многие служители поспешили пасть на колени, вообразив, что двое поводырей смерти явились в обитель горя. Палютасу, седому управителю Палат, пришлось вразумлять помощников палкой и крепким словом, однако и после того они опасливо косились на две мрачные фигуры, в молчании пришедшие им на помощь.
Управитель оказался подобен старому дубу, простому и безыскусному, но крепкому и благородному. Дни свои он почитал завершёнными, а потому ни страха перед болезнью, ни неприязни к пришлому врачевателю не испытывал. Прочие служители - увечные и адепты идеи милости - отличались робостью внешней, но потрясающей силой духа. Их уже начала косить болезнь, но и тогда эти скромные люди не оставляли своих дел, разнося меж прочих воду и хлеб, убирая нечистоты, покуда хватало сил. Рук недоставало, и некоторым рабам пообещали свободу, если выживут: эти работали за страх, поскольку нерадивых выводили к страже и приканчивали ударом пики.
Поначалу Теварис лишь смотрел, подмечая особенности происходящего и давая знаки Клеосу, чтобы и тот обратил внимание на царящие в Палатах порядки. Они вошли с одной стороны длинного здания и двинулись вдоль прохода, между колонн. Свет проникал сквозь узкие окна в стенах, растворяясь в царившем внутри сумраке, и выхватывал из теней то бледное лицо, то безжизненно висящую руку. Воздух в маске очень быстро стал спёртым, лицо и тело вспотели, резко пахло кожей и травами, но лекарь терпеливо и неспешно шагал вперёд, давая дорогу испуганным водоносам.
Вокруг царило страдание. В нём, как огонь в песке, таяли любые эмоции, оставляя после себя одно каменное равнодушие, да ещё душевную тяжесть, какую испытывает человек, столкнувшийся с чем-то неодолимым. Теварис приблизился к хромой женщине в застиранной тунике, что поднесла одному из лежащих кувшин с питьём, и смотрел, как тот, со слезами на идущих пятнами щеках, поднимает навстречу ей голову, как ловит струйку губами, как пытается улыбнуться - и засохшие губы трескаются, выпуская капельку крови. Женщина, заметив тень лекаря, обернулась: у неё было бесконечно усталое лицо несчастной матери, и вместе с тем - лицо верной подруги, не утратившее былой приятности черт. Вскочив на ноги, служительница кинулась прочь.
Подойдя к напоённому ей человеку, лекарь наклонился, сравнивая рисунок пятен с тем, что видел в старинных свитках. Воспалённые глаза глядели на него снизу вверх, и Теварис знал, что вместо человеческого лица они видят чёрную морду с блестящими стёклышками-глазами. Мужчине оставалось не более трёх дней: язвы уже вскрылись на теле.
Теварис запоминал. Он рассматривал лежащих, успокаивая их наклоном головы и умиротворительным сложением рук, оценивал тяжесть состояния, подмечал физические проявления хвори, наблюдал за уходом, но никого не касался руками и не притронулся к работе, оставляя другим ежечасный труд. Расспрашивал служителей, узнавая, кто и сколько времени содержится в палатах, как много людей умерло и не удалось ли кому-то выздороветь, а после - проверил, какие запасы есть у Палютаса и налажен ли их учёт.
Домой он вернулся в лихорадочном волнении человека, который взялся за давно желанное дело. Прежде всего, сбросил неудобное облачение и помылся морской водой, которую натаскали рабы под присмотром Альвы; потом - достал драгоценные листы папируса и принялся за описание того, что увидел. Буквы и символы сами собой рождались под его руками, соединяясь в цепочки и наполняясь смыслом. Чёрные значки выстроились рядами, похожие на солдат, вышедших сразиться с врагом - а Теварис знал, что солдат ему понадобится немало, пусть даже таких ничтожных, как чернильные закорючки.
После короткого сна началась уже иная работа. Глядя через свои стёклышки на морщинистое лицо Палютаса, лекарь глухим голосом выговаривал тому, что и как потребно изменить, и блекло-голубые глаза старика ширились с каждым словом. Всё, что касалось более чем двух сотен больных, Теварис запомнил и свёл воедино со своими наблюдениями, а равно - и с записями прошлых веков. Память заменяла ему богатство - ведь свитки стоили больших денег, и владеть каждым простой дамаст мог едва ли: особенно ценились составленные настоящими врачевателями из тех, кто осмелился лично столкнуться с Язвой. Стороннему человеку такое умение казалось чудом и колдовством, но и это шло лишь на пользу - поверив, что пришельцу ведомо сокрытое, служители не пытались оспорить его приказов.
Перво-наперво он выбрал из числа больных каждого, кто находился в Палатах две недели и более и не был при этом при смерти. Таких приказал перевести в отдельное помещение, и после посылать туда каждого, кто за две недели не умер. Этим людям назначил пить лишь отвары особых трав, обязательно - горячие. Назначил бы и вино, но вино давно уж стало столь дорогим, что позволить его себе могли только богатые горожане.
Приказал и прочих поить отварами, которые вызывают в теле человека бодрость и жар и не дают застаиваться внутренним сокам, но не всех: иным предписал одну горячую воду, другим - не делать ничего сверх обычного.
На третий день, взяв свежий труп умершего, Теварис решился провести вскрытие. Тело принесли дрожащие от страха рабы. Их кожа, покрытая потом, уже несла на себе Печать, пока что едва заметную, а взгляды ни разу не упёрлись в чёрные маски. Мертвец - худощавый плотник лет сорока - не успел ещё окоченеть, он был жив, пока лекарь ел свой сыр, запивая его разбавленным вином, и отправился в Киридду не раньше, чем тот вступил под крышу Палат. Лёжа на грубом столе, несчастный напоминал выброшенную оболочку, оставленную утомлённым от жизни духом - истощённую, истёртую, грубую. Запали гноящиеся глаза, прилипли к черепу тонкие поседевшие волосы, грудная клетка проступила каждым ребром, а гениталии покоились меж бёдер дряблым мешочком. На коже умершего зияли прорехи фиолетово-чёрных язв, они виднелись у основания шеи, на груди, в паху и подмышечных впадинах - самые большие достигали размера детской ладони. Плоть вокруг этих меток набухла и покраснела, а кое-где шла чёрными пятнами. Из язв, оказавшихся на боку, сочилась сукровица, смешанная с нечистой кровью и гноем.
Проведя наружный осмотр, Теварис подал знак Клеосу, и тот поднёс ему обитый кожей футляр с инструментами. Достав щипцы и главное своё сокровище, нож драгоценной хамарской стали, лекарь приступил к делу.
Сделал шаг во владения Врага, которого избрал себе ступенью к признанию.
Шаг во тьму - и он идёт, он торопится встретить всё, что уготовано на этой дороге. Работа увлекает, заставляет забыть обо всём, кроме инструментов, продолжающих руки. Правая - владеет жизнью, левая - смертью. Правой рукой излечивают и убивают. Левой - прикасаются к душам.
Тонкое лезвие погрузилось в пятно на груди и легко рассекло его от края до края. Выступила густая кровь. Сделав крестообразный надрез, Теварис разъял края раны и принялся осматривать очаг поражения. От его глаз не укрылись ни наполненные жидкостью пузырьки, каких не бывает в плоти здорового человека, ни истончившаяся над пятном кожа, ни тонкая дряблость мышечного пласта, истощённого жестокой болезнью.
Лезвие срезает края соседней язвы: глубоко ли поражена плоть? Почему здесь, а не в иных местах? Что пустило свои корни в человека, разрушая его хрупкую оболочку?
Клеос повинуется небрежному жесту и подаёт совсем иной, более массивный и прочный нож. Влажно отходит широко взрезанный пласт грудины, обнажая алую решётку. Металл с хрустом впивается в хрящи, отделяет рёбра, которые растаскивает щипами помощник. На столе больше нет останков человека: только разделанная, сочащаяся кровью туша, в которой сокрыта тайна.
Опавшие плёнки лёгких и диафрагмы. Трубки сосудов. Висящее на них сердце.
Разрезы полосуют живот. Желудок и кишечник пусты, полость, вмещающая склизкий блеск внутренних органов, ничем не загрязнена.
Теварис не стал вынимать ни печень, ни прочие куски плоти: лишь приподнял щипцами, осмотрел, нарезал долями и осмотрел снова, пытаясь обнаружить явные изменения.
Забыв обо всём, он кромсал труп несчастного дамаста, пока не превратил его в распластанную багровую куклу. Рабы, которым поручено было убрать останки, выбежали в ужасе, как только бросили взгляд на стол. Палютас попытался образумить их сучковатой палкой, но те лишь смиренно принимали удары, став на колени. Тогда, на глазах у прочих невольников, обоих закололи ударами в шею и сердце: ручейки крови, текущие из тел распростёртых товарищей, вселили в души прочих немного храбрости.
Заходя в комнату, они с дрожью косились на лекаря с учеником, полощущих ножи в крепком уксусе. "Иератон" - шептали рабы и служители. "Иератон сихазма у мас эйлаза!" - молитвенно неслось вослед двум чёрным фигурам, и Теварис улыбался под своей маской, впитывая ласкающие душу слова.
В глазах обречённых он стал жрецом самой смерти.
***
Гальта, древняя, морская, торговая Гальта, город-рынок, город-ворота, съёживалась в границах своих стен, своей каменной одежды, бывшей впору во времена благоденствия, но слишком просторной во дни нужды. День за днём, неспешно и неуклонно, росло число заболевших. Вскоре Палаты врачевания оказались забиты умирающими, и новых страдальцев уже не куда было принимать. Люди начали умирать прямо в своих домах, подводя черту под всеобщим лицедейством: больше нельзя было притвориться, будто жизнь течёт, как и прежде. Язва вышла к горожанам, явив свой лик. Горожане сбросили в ответ свои маски.
Обезлюдели рынки и уютные площади со старинными каменными скамьями у фонтанов - места, где обменивались новостями, пускали слухи, вели разговоры о делах и приобщались к городскому сообществу. Вода многолюдья уходила от своих пристаней, впервые обнажая их растрескавшуюся, позеленевшую за века основу.
Не имея, на кого уповать, толпы потянулись к храмам. Сперва лишь маленькие кучки народа, сбившиеся у ступеней и колоннад, они быстро росли, слипались, и вот уже потекли реками шествий по главным улицам, возглавляемые суровыми жрецами в алых мантиях, высоко поднимая свечи и факелы древней идеи бога, заключённого в чистом пламени. Храм Тысячи Огней стал маяком для тысяч заблудших душ.
Всё это наблюдал своими глазами Теварис, выбираясь иногда за дорожающим провиантом в сопровождении учеников и рабов. Как главному управителю Палат, ему полагалось содержание в виде хлеба, вина и масла, да иногда - свёртков с вяленым мясом, но этого с трудом хватало на пятерых, и потому лекарь с сожалением отрывался от своих дел, отправляясь к лавкам или складам, где можно было раздобыть зелени, гороха, а порой - рыбы или конины.
Битва с болезнью тоже давала свои плоды. Из тех, кто пережил первые две недели и был всегда хорошо напоен бодрящим отваром, не умер почти никто. Выздоровление шло медленно, и всё же сам его факт подтверждал записи целителей прошлого: Язва умеет щадить. Упоминалось и о том, что на смерть обречены не более половины ею отмеченных, но тут Теварису никак не выпадал случай проверить своих почивших учителей. Часть больных, получившая лучший уход и обильное горячее питьё, в самом деле дала несколько более выживших, чем остальное их количество, о котором заботились, как обычно, но и в ней спасался едва ли каждый четвёртый. Лекарь связывал такое положение с недостатком хорошего питания, истощавшим тело человека, однако исправить дела не мог - слишком мало средств выделял кинварх на Палаты.
Кинварх. Скрипя зубами, Теварис вспоминал преисполненное силы надменное лицо, скрывающее страх бессилия, вспоминал испытанное унижение и лелеял в себе огонёк злобы. За годы рабства он привык гнуть спину и пропускать оскорбления сквозь себя, не позволяя им якорями падать на дно души, а за годы свободы понял, что каждый человек во всём подобен рабу, и разница меж ними - только в числе хозяев. Жизнь есть лестница, по которой раб взбирается всё выше, и число тех, кто сверху, постепенно уменьшается, в то время как число оставшихся снизу - растёт. Позднее он осознал, что лестниц более, чем одна: на той, что ведёт к власти, не протолкнуться, но по ступеням, ведущим к мудрости, шагать можно не толкаясь локтями. Соотношение между теми, кто шёл по разным путям, постепенно становилось яснее.
Злоба Тевариса давно уже утратила облик зависти к стоящему выше. Теперь он ненавидел стену, воздвигнутую на его пути ползущими по соседней лестнице властолюбцами, ненавидел силу, валуном лежащую на дороге, а сильнее всего ненавидел тех, кто пытался рядить его, Тевариса, в собственные одежды и тем самым ставил вровень с собой. Шанра Квенан не мог сражаться с Язвой, но не мог и признать того, что с врагом способен сразиться простолюдин. Быть может, признавал лекарь, кинварх и не мыслил столь очевидно - и тем не менее он, а не кто-то иной, отверг разумный совет, он, а не мёртвый наместник, заставил город вариться в котле страстей, не делая и шага, чтобы погасить свирепый огонь. Кинварх привык командовать воинами перед лицом врага. Битва с Язвой вела его поражению.
Направляясь в Старый город, Теварис преследовал две цели. Первая была проста: купить несколько бутылей с хорошим уксусом. Вторая имела прямое отношение к битве - лекарь хотел выяснить, как сильно распространилась болезнь и какими путями она шествует меж людей. Его чёрную накидку узнавали: порой кланялись, порой - шептали заклятия-обереги. Ученики - даже Альва - помалкивали, проникнувшись повисшей тревогой. Плывущие над Гальтой барашки облачков, голубое небесное полотно, вычищенное ясной улыбкой солнца, свежий ветерок с моря - всё казалось ненастоящим, декорациями сцены, на которой драматик собирается обмануть чаянья зрителей, явившихся к весёлому представлению.
Юго-западная часть Гальты, прилегающая к морю, давным-давно стала прибежищем бедноты, ремесленников и прочих меднолицых дамастов, составляющих фундамент всякого общества, его корни и питательную среду. Здесь город, как распластанная больная собака, уже не скрывал гнойников и струпьев на своём теле. Тёмными пустыми окошками, грудами отбросов, бездонными глазами нищих на Тевариса смотрела нужда - а вместе с ней, этой всевластной богиней, сгибающей тела и души людей в колесо, над грязными улочками царила тень безысходности.
Построенные при Тламине Первом высокие полидормы, грязные и потемневшие, соседствовали с глинобитными хижинами и старыми постройками из плит ракушечника. Потрескавшиеся кирпичные стены давали приют торговцам похлёбкой и шлюхам, попрошайкам и уборщикам нечистот, красильщикам и швеям. Женщины таскали корзины с лепёшками и зеленью, жилистый рыбак громко выкликал достоинства своего улова, дети играли в грязных канавах, а ободранные собаки вынюхивали отбросы. Запахи дешёвой еды, вонь нечистот и немытых тел, солёный морской бриз - всё смешалось воедино, заставляя лекаря вспоминать детство, проведённое в сердце этих трущоб. Ещё не отдавая себе отчёта, он уже шёл по улочкам, ведущим к старому дому, где всегда пахло пряными травами, а доброе лицо матери неизменно встречало грязного сорванца, приносившего домой то украденную репу, то - собственные синяки и царапины.
Всё сменилось. Лавка, в которой торговали сплетёнными тут же циновками, а крикливый усач-хозяин порой жаловал детишек горстью изюма, стояла с заколоченной дверью. На террасе у дома Мерсы-рыбачки продавали дешёвое пиво и маленькие лепёшки с перцем и солью. Замечая приметы времени, Теварис против воли замедлял шаг, пока не оказался возле двухэтажного дома, облупленный фасад которого в старину украшала разноцветная плитка. Когда он был ребёнком, несколько блестящих пластинок ещё держались под крышей. Теперь их не было.
В окне второго этажа показалась молодая женщина. На мгновение - на один миг! - у лекаря дрогнуло сердце, но та, призывно и наигранно улыбнувшись, обнажила плечо, привычным жестом зазывая прохожего.
Сжав губы, лекарь махнул ученикам и двинулся дальше. Прошлое отступило, взгляд его сделался, по обыкновению, жёсток и пристален, подмечая в людях то, что сами они заметить были не в состоянии. Теварис видел тех, кто уже заболели, но скрывали от соседей свою беду: их выдавала чрезмерная тщательность в одежде и стремление прикрыть обычно открытые части тела. Видел и тех, кто уже несли на себе Печать, но пока не догадывались о том - острое зрение и опыт позволяли отличить зловещие пятна от ушибов и грязи. На углу, возле бань, больную женщину побивали палками. Её вопли неслись над крышами, словно эхо небесного проклятия, а кровь струилась по прижатым к лицу рукам.
Гальта погружалась в объятия недуга, теряя размеренные привычки: что ей было до кинварха, который пытался сохранить их в неприкосновенности? То, что не захотел сделать человек, по-своему проделывала болезнь.
Достигнув площади у Храма Тысячи Огней, лекарь подивился многолюдству, какое раньше наблюдал лишь во время ритуалов и празднеств. Храм врастал колоннами в мощёную гладкими плитами землю, а на колоннах покоилась Корона - венец из башенок, окруживших высокий четырёхгранный шпиль, сияющий медной облицовкой. По ночам на шпиле и в каждой башенке зажигались факелы и лампады, свидетельствуя о негасимом пламени Бога, днём же проходили обряды очищения и торжественные молитвы, на которые народ собирался в алтарном зале. Теперь зал уже не вмещал всех желающих приобщиться к небесной власти, и жрецы служили прямо на ступенях, обжигая волосы коленопреклонённых горожан факелами и бросая, в знак очищения, горсть песка.
Не все шли к самому храму. Иные явились на площадь просто для того, чтобы не остаться в одиночестве, или, по старинке, обменяться новостями и сплетнями - такие собирались кучками по краям, рассаживались возле домов и низкой ограды, затевали игру в таблички и даже в полководцев - духовное, как всегда у людей, тесно переплелось с мирским. За толпами Теварис наблюдал с неприязнью. Сам он держался в стороне ото всех, то же заставил делать учеников, и, пробираясь мимо горожан, то и дело ловил на себе цепкие взгляды.
Пора было уходить, но в этот миг до Тевариса долетел голос, выводивший, под звуки примитивной лиры, слова старой запретной песни:
- У Киридды на краю я оставил жизнь свою
Я оставил жизнь свою, было так!
Перешёл я по мосту, бросил душу в пустоту
Бросил душу в пустоту, было так!
Я забыл любовь и честь, ведь скитальцу их не съесть
Ведь скитальцу их не съесть, было так!
Стал я лёгок, будто лист, пуст и смел, как ветра свист
Пуст и смел, как ветра свист, было так!
Но ступил в Киридду сам - стал подобен валунам,
Стал подобен валунам, было так!
Нет меня и самого, не осталось ничего
Не осталось ничего - было так!
Канул в омут пустоты, и меня не вспомнишь ты
И меня не вспомнишь ты - стало так!
Оборванный нищий с упоением исполнял еретическую песню, и его слушали, стоя вокруг в молчании. Когда слова закончились, слушатели принялись бросать ему монеты и обниматься - Теварис понял, что наткнулся на одну из многочисленных мелких сект, оживающих всюду, как грибы по весне. Дородный мужчина со слезами на отвисших щеках попытался обнять и лекаря - но тот с отвращением оттолкнул наглеца, чувствуя мгновенную вспышку гнева. Они не понимали. Ни единого лица из всех стоящих вокруг, ни единого человека, ни одного живого ума, догадавшегося о собственных глупости и безумии.
- Вы безумны! - крикнул он, заставив окружающих отшатнуться. - Идите по домам, закройте двери, скройтесь от Печати греха! Зачем вы ищите смерти? Язва среди вас! Бегите!
Сжался от страха Альва. Замер за плечом верный Клеос. Лица гладкие и обветренные, суровые и мягкие, юные и мятые старостью, женские и мужские - все смотрели на Тевариса, а он обводил их взглядом, ища хоть одну искру понимания.
И не мог найти.
- Язва поражает не грешников, дети глухоты! Она незримо живёт в ваших телах, пока вы предаётесь безумствам! Неделю! Семь дней она не показывает своей печати, и вы обмениваетесь этой печатью, лобызая друг друга, а потом вопите о милосердии!
Он плюнул и развернулся, чтобы уйти, но толпа не спешила расступаться.
- Иератон! - воскликнул чей-то зычный голос, и крик подхватили десятки глоток.
- Врачеватель! - взорвались другие. - Он умеет снимать печать!
- Исцели нас! Очисти!
- Нет! - кричали третьи. - Он насылает болезнь, насылает порчу!
Кто-то кинул камнем, но промахнулся и попал в тотчас завопившую женщину. Толпа заволновалась, по рядам людей пошли волны, кто-то молил и протягивал к Теварису руки, другие выкрикивали угрозы.
- Он знает лекарство! - заголосили совсем рядом. - Я был в Палатах, я был там! Одних он лечит, а других губит и расчленяет! Колдун!
- Колдун! - зашумели людские голоса, - Осквернитель!
Ученики прижались к Теварису. Вокруг начиналась буря, подхваченные демоном толпы незнакомцы скалили зубы, выталкивая из себя застарелые гнев и страх. Лекарь вспомнил побитую женщину: сердце его колотилось, но ужас перед расправой затмевала ненависть к мельтешащим повсюду невеждам, проклятым ещё при рождении. Он закричал бы им о смерти прямо в лицо, если бы не презирал каждого, на кого падал взгляд, богача и нищего, прекрасного и урода.
Множество рук протянулось, чтобы схватить его, множество сердец ожесточились, чтоб растерзать, и ждали только первого шага, первого смельчака, готового принять на себя проклятие колдуна. Альва неслышно заскулил. Клеос сжал кулаки.
Сквозь столпотворение пробились жрецы с вооружёнными рабами храмовой стражи. Эти, перекрикивая всеобщий рёв, потребовали передать обвинённого в колдовстве им - и в измождённых лицах священнослужителей Теварис узрел ту же скрытую ревность, которую излил на него кинварх. Рабы в кожаных панцирях, со щитами и дубинками, двинулись к нему, чтобы схватить - и это сулило отсрочку расправы, но неминуемую смерть в будущем. Лекарь протянул руки, смиряясь со своей участью, но рабы остановились, а чуть позже - замолчала толпа.
Словно порыв ветра пронёсся над головами. Люди оборачивались в одну сторону - и расступались, двумя волнами расходились по сторонам, освобождая дорогу фигуре, шагающей сквозь толчею, как сквозь пустое пространство.
Белая юбка вьётся вокруг лодыжек. Глаза взирают на мир с безмятежностью бескрайних небес. Ноги скользят, едва касаясь презренной тверди.
Танцор Бога. Воплощённый глас божества.
Внимая чуду, успокоился и Теварис. Низкие мысли о спасении, об удаче и презренной толпе разбивались о непоколебимое чувство восхищения и гармонии, укрывавшее Танцора лучше одежды и крепче стражи. То самое лицо, та искра, которую искал лекарь, двигалась сейчас перед ним.
Подойдя ближе, Танцор остановился и словно впервые оглядел толпу. Повёл рукой - так стремительно и так совершенно, что Теварис невольно вздрогнул.
- Кто из вас прекрасен? - взлетел голос, обратившийся во все стороны, но будто бы лично к каждому. - Кто из вас?
Слова вспыхнули огоньками, прячась в сотнях блестящих глаз, и те начали опускаться, гаснуть, незримые узы толпы снова отпускали на волю отдельные души. С восхищением и ужасом лекарь наблюдал, как одного за другим охватывает чувство стыда - стыда за своё убогое и злое несовершенство, и сам, ничуть не удивляясь, ощущал этот стыд внутри себя - как маленький тёплый огонёк, свечу, горящую утешением.
- Этот человек обвиняется в колдовстве, - неуверенно начал высокий жрец, расправив костлявые плечи и скрывая ладони в мантии. - Не вмешивайся, слуга двух владык, твоей заботы тут нет. Мы слышали, что он зовёт себя Иератоном, а это грех.
Танцор сделал шаг. Жрец остался стоять на месте, но Теварис зримо чувствовал его желание отступить, попятиться, сдаться - а заодно чувствовал и внутреннюю силу человека, вставшего на пути воплощения Гласа божьего.
- Я посланник Такрим Талассар и я не вижу зла. Разве этого не довольно?
Ни единой угрожающей ноты. Просто вопрос - вопрос, заданный самой невинностью. Служитель пламени дёрнулся.
- Понтификат узнает, что Скованный цепью не смирил свою волю.
Не дожидаясь ответа, жрец отступил с дороги. В молчании рассеивалась толпа.
***
Резкий вопль мечется под крышей Палат. Девушка умолкает, заглатывая ртом смрадный воздух, и вновь кричит - пронзительно и бездумно. Рабы держат её руки; ноги привязаны к толстым скобам. Она ещё молода, быть может, даже бездетна - но язвы на шее и на груди оставляют ей мало шансов. Рука Тевариса опрокидывает чашу, солёная вода льётся на гниющую плоть, исторгая из мечущегося тела очередной крик.
Соль. Уксус. Вино. Мёд. Расходы велики, но знание дороже, чем серебро, и лекарь не скупится, приобретая недостающее. Больных, готовых испытать на себе любое средство, каким бы ужасным оно ни казалось, всё больше.
Теварис бьётся, накапливая крупицы знаний. Все его удары приходятся в пустоту, и он с каждым днём мрачнеет, замыкаясь в себе. Язва неуязвима для ножа и целебных трав, её не вправить, как вывих, и не зашить, как рану солдата. Она убивает равно худых и толстых, мужчин и женщин. Угадать, кого она отпустит, нельзя.
Накапливается исписанный папирус. Вместе с ним копится и усталость. Чем больше знаний сохраняется в виде свитков, тем явственней и глубже пропасть незнания. Бессилие угнетает, и гнёт его особенно тяжек в свете банальной истины: нет никакой Печати, есть лишь физическая натура, проникнуть в которую не дано единственно от слабости ума и приданных ему инструментов.
Каждый вечер он осматривает себя, учеников и двух безгласых рабов, которым запрещено касаться других людей. Пятен нет. Знания верны, но их не размножить, не вложить в головы. Выйди к толпам - и станешь для них добычей.
Одним из таких вечеров в дверь Тевариса постучали. Альва, посмотревший в окошко, тут же откинул засов и склонился в поклоне. Выглянул из кладовой с бутылью в руках, да так и застыл Клеос. Сам лекарь остался стоять посреди комнаты, не сумев для себя решить - то ли броситься на колени, то ли сделать вид, что всё идёт, как и должно.
На пороге дома стоял Танцор. Его обнажённая кожа казалась светящейся на фоне приморских сумерек.
Пока хозяин пытался открыть рот, подобрать хоть слово, Танцор мимолётно улыбнулся, кивнул Теварису и самым обычным голосом вопросил:
- Позволите быть вашим гостем, искусные врачеватели?
Лекарь ответил неуклюжим жестом, и гость вдруг оказался внутри - будто не он сам зашёл в комнату, а весь дом подался ему навстречу.
- Я - Лайве Ташрайгерад, - неожиданное представился он, разглядывая потолочные балки со свисающими с них пучками сушёных трав.
- Таш...
Теварис всё же бухнулся на колени, а следом за ним - оба ученика.
- Зачем? - спросил у них Танцор, словно не понимая смысла такого действия. - Я - лишь тень, и ничего более, а имя не сделает тень весомой.