Условно счастлив

Милая Иэ «Время вытекло из прошедшего дня, как вытекает жизнь из махнувшего на себя рукой. С милой Иэ отношения не улучшились, почти все сегодняшние планы пришлось перенести на завтра, а ведь они большей частью состояли из планов вчерашних, перенесенных на сегодня; хорошо еще, что в процессе переноса часть дел всегда естественным образом отсеивается. Перечитывал "Дао дэ цзин". "Кто, будучи больным, считает себя больным, тот не является больным"». Я вздохнул, с удовольствием почесал в затылке, зевнул — и стал натягивать спецкостюм для сна. Прикрепившись к стене, закрыл глаза, вызвал в памяти ехидную физиономию Иэ — и задумался о том, почему ей нравится надо мной издеваться. «О природе ее феноменальной ядовитости» — таким будет название у моих мемуаров. Я мысленно поплыл сначала по течению, затем поперек реки... И вдруг в дремоту ворвалось жалобное пиканье. Чтоб вы сдохли! Не открывая глаз, я дотронулся до нужной панели. — Капитан, вы не спите? Я узнал первого помощника. — Вы разве не знаете, Джек, что я никогда в жизни не сплю? И почему у вас такой голос? — Я взглянул на изображение и добавил: — Да и рожа не лучше. — Так заметно? Да у нас тут, это самое, как бы сказать... Неизвестный объект, если в двух словах. На запрос не отвечает, идентификации нет. Расстояние стабильно, девять триста. Нет, миль пардон, три девятьсот. Нет, черт, не то говорю: в первый раз сказал правильно, а вот когда... Не то, чтобы я испугался, но в груди вдруг возникла пустота, будто от тела осталась лишь оболочка. «Не колбаса, но колбасная оболочка...» — А что Иэ говорит? — Ничего. Ну, то есть, конечно, много чего говорит, как всегда. Но, мне кажется, вам не стоит слушать... Мне так захотелось осадить Джека, сказать ему какую-нибудь гадость, что у меня задергалась щека. Отключив связь, я стал не спеша переодеваться, время от времени посматривая на себя в зеркало. Почувствовав, что сильно пересохло в горле, стал пить воду маленькими глотками. Снова раздалось пиканье, но я не ответил. Протер лицо влажной, уже не слишком чистой тряпкой, сунул ее обратно в холодильник — и выплыл из каюты. • Иэ, второй помощник, висела под потолком, скрестив на груди руки. — Рада приветствовать тебя, мой командир Хильчук, — гадко улыбнулась она. А ведь наверняка помнит, что я ненавижу, когда меня называют по фамилии... Джек подплыл к главному экрану, занимавшему одну из стен, и ткнул в него пальцем: — Полюбуйтесь! Сейчас дам увеличение. Может, цвета картинки для удобства поменять? На черном фоне зеленовато поблескивал корабль, напоминавший сильно вытянутую спиральную раковину. — Правильно, поменяй, — подала голос Иэ. — Заделай фон бурым, а изображение — бежевым. Тогда выйдет, как в жизни: дерьмо на дерьме сидит и дерьмом погоняет, — и она издала звук, похожий на хрюканье. — Ой, извиняюсь: что-то мое горло сегодня находится в забарахлившем состоянии. В ее сторону я не взглянул — пусть даже не надеется. — Может, это то самое, что называют контактом? — не унимался первый помощник. — Это «то самое», не сомневайтесь! — хмыкнула Иэ. Джек надулся: — А что я такого смешного спросил? — Попрошу всех успокоиться и слушать мои команды! — произнес я как можно более строго. — Успокоившиеся слушают, — снова хрюкнула из угла Иэ. Я подумал, что моя строгость все только ухудшит, — и поменял тон на самый мягкий: — Видите ли, друзья мои, случившееся является не чем-нибудь выходящим за грани понимания, а штатной ситуацией. «Штатной» в том смысле, что инструкции для всех едины, даже если у тех, кто их писал, мозгов было существенно меньше, чем у тех, кому эти инструкции предназначены. Ведь в жизни как обычно бывает: мозги у каждого свои, а потому смотрят в разные стороны... — И где же эти инструкции?! — перебила меня Иэ. — Давайте-ка их все вместе почитаем! Неужели я не права? Ведь нас всегда как учили: работать надо не с конспектами, а с первоисточниками! — Ты же знаешь, — заставил я себя улыбнуться. — Да, правда, где они? — поплыл в мою сторону Джек. — Я, Джек, говорю не конкретно, а образно, и инструкции эти предназначены не для вас, а только для меня. И в них написано, что вам всем следует покинуть рубку, а управлением мне придется заниматься самостоятельно, хочу я того или нет. — Вы, наверно, указаний с базы будете ждать? — Точно ты все понял, первый помощник, буду, причем именно с базы! А сейчас все свободны, всем кыш из рубки! Спите, пока есть возможность! Кто не будет спать — лишу премии и набью морду. Я попытался улыбнуться, но Джек уже надул губы. — Нет, это чушь какая-то! — буркнул он. — Будто у нас двигатель аварийно выключился, не более того! Я смотрел, как он медленно-медленно плывет к выходу, затем перевел взгляд на застывшую Иэ — и не выдержал: — Оглохла, дорогуша?! Мне в десятый раз повторять?! Если ты мне понадобишься, я тебя вызову, не сомневайся. — Хильчук, ты о чем? — невинно спросила она, а затем вдруг заорала: — Ты, наверно, перепутал меня с девушкой по вызову? Нет, я, конечно, понимаю, что привычка — вторая натура, но не надо из меня дуру делать! — Покинь рубку! Какого черта при молодом выкаблучиваешься? — При молодом? А я, получается, старая? Старая стерва, да?! Спасибо! А ты у нас, очевидно, главный педагог, и Джеку лапшу вешать — это такая методика... — Мне на самом деле лапша не нужна, — подал голос первый помощник. — Я правду люблю. — Почему ты еще здесь? — крикнул я. — Обычно в экипаже об этом знает лишь капитан, — заговорила Иэ. — Но бедняге Хильчуку не повезло: ты ведь в курсе, Джек, что я тоже была капитаном, пока меня не разжаловали. Болтала я многовато. Как ты думаешь, о чем? — О чем? — Прекратить сейчас же! — крикнул я. — Джек, вон отсюда — я вам запрещаю ее слушать! А ты, придурочная, оставайся на месте! Я схватил его за шиворот, но он вывернулся и принял боевую стойку. Я выхватил трубку спитера-парализатора, поднес ее к губам, но, засомневавшись, почесал ею себе щеку и спрятал обратно. — Так это не контакт, да? — виновато спросил Джек, переводя взгляд с Иэ на меня и обратно. — Ну какой контакт, дурачок? Фантастики начитался? — скривилась та. — Про планетную систему HD 168443 в созвездии Змеи слышал? Если вкратце: жили там колонисты, потом что-то произошло. Что конкретно — не знаю, врать не буду: то ли на медицинский карантин их перевели, то ли они там чересчур прогрессивных законов напринимали... — Ерунда! — крикнул я. — В первый раз слышу, ей-богу, что именно 168443. Ты слухи пересказываешь! Иэ, сжав губы, покачала головой: — Когда начальник чего-то не знает, то это, естественно, может быть только ерундой и слухами. Железная логика, мужская такая, кондовая! А то, что у меня жених был на самом верху, — это тоже слухи? У него, между прочим, от меня секретов не было, вот только потом он будто испарился, а его друзья по работе — все, как один, — сказали мне, что про такого даже и не слышали никогда, да и меня, собственно, знать не знают... — Существует ли хоть одна неженатая баба, у которой не было бы принца, павшего за ее честь? Может, он от тебя просто сбежал? С тобой ведь, мягко говоря, непросто — сама, небось, догадываешься. — Сострил? Джек понуро смотрел на нас с Иэ, затем тихо спросил: — Теперь мы воюем, что ли, с ними? — Не угадал, «что ли», — фыркнула Иэ. — Мы их теперь истребляем. Там были две пригодные для обитания планеты — мы обе и гробанули. И большую часть их кораблей. А знаешь, что сейчас должно произойти? Наш милый Хильчук подаст команду со специального пульта, наша посудина автоматически развернется к ним нужным образом, после чего взорвется. Особенности конструкции таковы, что получится направленный взрыв. Дальность поражения — до пятидесяти километров. У Джека вытянулось лицо. — Что?! Нет, это несерьезно. Мне это не подходит хотя бы по той причине, что я еще ни разу в жизни в отпуске не был — уже за четыре года накопилось. Капитан, скажите, она ведь врет?! — Врет, конечно. — Джек, клянусь, что это правда! — Так ведь Хильчук сказал, что ситуация «штатная», — какая тогда надобность в суициде? Нас бы тогда соответствующим оружием снабдили! — Мертвый свидетель — не свидетель, — тихо произнесла Иэ, подлетела к Джеку и что-то зашептала ему на ухо, приобняв за плечи. Я потер ладонью лоб и признался: — У меня нет ни малейшего желания ни спорить с вами, ни доказывать вам что-то, ни наказывать вас... — А вы понимаете, что это преступление против всего, так сказать, человечества?! — спросил вдруг Джек как-то подозрительно громко, пристально глядя мне в глаза. — Вы понимаете, что являетесь либо преступником, либо гнусным пособником, либо тем и другим одновременно?! Вам не стыдно идти в одной колонне бог знает с кем — со всякими уродами, готовыми ради чужой подлости наплевать на самих себя?! — Совсем охренел?! — схватил я его от удивления за рукав. — Головой повредился?! — У меня-то с головой в два пи раз лучше, чем у вас, господин Хильчук! — хмыкнул Джек. Я почувствовал за спиной движение, стал разворачиваться, но не успел. Нога Иэ мелькнула у меня перед глазами — и голова наполнилась гулом. Я поднес ко рту трубку спитера, глубоко вздохнул, но, увидев сквозь красно-черную муть ее испуганную физиономию, выдыхать не стал... • Очнувшись, я приоткрыл глаза, но явь была явно не в фокусе. Я попробовал прислушаться, но услышал только громкий звук собственного сердца. Со мной что-то случилось — особенное, важное, гадкое — но я забыл, что именно. Всплыло воспоминание: я на экзамене по самозащите, до спасительной трубы метров пятьдесят, но преследующий меня пес слишком близко. Если я остановлюсь, то могу не уложиться в норматив, поэтому мне очень хочется врезать с разворота животине мыском ноги аккурат в солнечное сплетение. «Зэ-зэ», — на автомате бормочу я заученное напоминание и бросаюсь под небольшой колючий куст. «Злобу — в задницу, злобу — в самую дальнюю задницу...» — продолжаю я бормотать. Прижимаю лицо к траве, руки прячу под грудь, замираю — и начинаю говорить ласковым голосом: «Ты ж не кобель-сука с помойки, ты штатная собака-орденоносец, мне с тобой все равно не справиться, так что успокойся, никуда я от тебя уже не денусь...» Пес носится вокруг, хрипло рычит, от его вонючего дыхания меня начинает подташнивать — но надо, как нас учили, лежать неподвижно и ждать благоприятного момента... Я задышал ртом, борясь с тошнотой, — и все вспомнилось: и корабль-раковина, и придурок-помощник, и моя «милая». Почти тут же внутри черепной коробки вспыхнула дикая боль, эхом отдавшаяся в боку, в спине, в животе. Подождав еще немного, я открыл глаза — и обнаружил себя висящим, как обычно, на стене в своей каюте, рядом с панелью управления, только в рабочем костюме, а не в специальном для сна. На одежде рыжели пятна засохшей крови. Потрогал голову — она оказалась почти полностью обмотанной универсальной медлентой. Отцепившись, я поплыл к выходу. Створки разъехались, но на месте проема чернела металлическая поверхность — и голова снова наполнилась болью. Не поленились, уроды... Мне вспомнилась фраза, которую в меня забивали гипнозом на курсах переподготовки: «Ни одна посторонняя мысль не должна мешать набору номера и нажатию кнопки "пуск"». Схалтурили они с гипнозом: откуда у меня столько мыслей и полное нежелание что-либо нажимать? Я дотронулся до панели, на экране появилась Иэ. — Оклемался? Ну, извини, мой капитан, что так вышло. — Доложи, что происходит, дрянь! — Неужели я тебе врезала для того, чтобы продолжать перед тобой отчитываться?! — засмеялась Иэ. — Ну ладно, скажу: пока ничего нового. У тебя, я надеюсь, тоже? А за ласковые слова спасибо, любимый! — У меня из-за твоей любви мозги наружу лезут, — и я потрогал себе голову. — Это не я дрянь, а дела у тебя дрянь... — снова засмеялась Иэ. — А хочешь, чтоб у тебя и гляделки наружу полезли? Она провела рукой сверху вниз — и ее униформа распахнулась. При виде ее оголенных холмов меня, похоже, закоротило: экран давно погас, а я все смотрел на него и смотрел... Машинально открыв сейф, я снял боковую панель. «Только попробую», — извинился я то ли сам перед собой, то ли перед Иэ, и начал набирать цифры. Каждое следующее нажатие требовало все больших психических усилий... — К делу увеличения мусора во вселенной будьте готовы! — проговорил я вслух и пошевелил неожиданно затекшими пальцами: осталось набрать четверку и пятерку. — Нет, не готовы... А ведь Иэ знала, что специальный пульт находится у меня в каюте, в сейфе, но все равно заперла меня здесь. Для того, чтобы проверить, сделаю ли я это, «тряпка» я или нет? — Сорок пять — и все в дерьме опять. Я ткнул в «четверку», затем в «пятерку». Занес палец над «Пуском» — и нажал на «Сброс». На магнитной полке сейфа я заметил прозрачный пакет с медицинским скальпелем, лежащий там с незапамятных времен. Потрогав лезвие, я поранил палец и стал слизывать кровь. Слизывал ее и слизывал — а она все никак не останавливалась... Подлетев к месту в потолке, из которого выходил кабель связи, я стал его резать. Он был довольно толстым, но через пару минут я с ним справился. Проглотив капсулу сильного снотворного, я переоделся в костюм для сна, прицепился к стене, закрыл глаза. Вот из меня вытекло и еще немного жизни. Сегодня мне предложили сделать этот день последним, но я отказался. Но счастья от этого не прибавилось, даже наоборот. Счастье, наверно, это когда время течет — и ничего не случается, все тихо, никого не надо ни хвалить, ни ругать. И никому не надо давать указаний, поскольку все делают изо дня в день одно и то же и делают это неплохо. Вот только непросто уловить разницу между счастьем и зеленой тоской... А может, это спецпроверка? Когда я проснусь, к нам уже пришвартуется спецкорабль со спецкомандой и всех нас отправят на спецпереподготовку как не справившихся... Нет, когда я проснусь, меня признают неопасным и выпустят. И одна из этих, которые из созвездия Змеи, так проникнется к раненному капитану, что будет щекотать мне пятки... Нет. Когда я проснусь, то скажу Иэ, что она совсем не такая, какой хочет казаться. Хотя, конечно, из меня ухажер еще тот, но она должна клюнуть, ведь некоторые женщины просто стесняются быть желанными... Нет, обычно все кончается расстрелом. • — Разобрался с Хильчуком? — раздался голос начспецотдела. — Никак нет, — вжался в кресло начспецлаб Цц-оо, чувствуя, как его тело от волнения идет пятнами. — Как ты смеешь мне говорить «нет»? — Мы просканировали память, но получить картинку с приемлемой ясностью так и не удалось: у него слишком сложная мотивация поступков. — Двойственная, что ли? — Нет. Даже не тройственная. Придется использовать косвенные методы анализа... — Как ты мне надоел со своими умностями, Цц-оо! Понимаешь, тупица, что именно из-за таких, как ты, у нас до сих пор нет нормальной пилотируемой космонавтики?! У всех козлов есть, а у нас нет! Наши генералы уже еле сдерживаются, когда меня видят, — а у военных, сам знаешь, всегда все кончается расстрелом. Или, может, ты хочешь, чтобы в космос вместо переработанных аборигенов летали мы, беспозвоночные малявки? Ладно, трудись дальше, но учти — если результата не будет, я тебя и всю твою команду под трибунал отдам! «Испугал! Он бы еще заявил, что теперь все будут сидеть в лаборатории круглосуточно!» — вздохнул начспецлаб и стал собираться домой: одним щупальцем запустил программу создания резервных копий, другим вытряхнул в урну пепельницу, третьим вылил в ротовое отверстие остатки диметилформамида. Напоследок он открыл файл дневника и дописал: «Время вытекло из прошедшего цикла, как вытекает энергия из того, кто перепутал полюса. Мало того, что ничего из текущих планов не выполнено, так еще и пришлось добавить два новых пункта. Хорошо хоть, что у двух других пунктов закончился срок жизни. Дома ждет милая Оо-цц, но она наверняка прямо с порога начнет говорить мне гадости, назовет «тряпкой». На самом деле она совсем не такая, какой хочет казаться, но некоторые самочки стесняются быть желанными. Хотя, конечно, из меня тоже самец еще тот... Вечером буду перечитывать "Дао дэ цзин". "Кто, имея знания, делает вид, что не знает, тот выше всех"».

Охота на летающие тарелки — Ты, кстати, Соньку знаешь? — будто невзначай спросил Длинный. — Ну, про которую говорят, что черт подавится, а она проглотит и еще попросит. — Которая крысами, что ли, торгует? — Разве еще какая есть? Толстый пошевелил губами, затем лениво ответил: — А то нет! На свете полным-полно всякого добра... Помнишь, мы прошлой зимой пару дней у старухи ночевали около сто восьмой воронки? Прикольно у нее в землянке было: уютно, сытно. Ее тоже звали Сонькой. — Я своих-то баб не всех упомню, а тут старуха... — Мы еще у нее пса украли: рыжего такого, хромоногого. Помнишь? Который таким вкусным оказался, жирненьким. — И Толстый громко сглотнул. — Да, что-то было. Только я, кажись, и есть ничего не стал, кроме ушей, от мяса ведь воняло чем-то химическим. А тебе-то, известное дело, все равно, что жрать. — А тебе, «известное дело», подавай пищу поблагородней... Вот прирастет у тебя желудок к позвоночнику — по-другому запоешь! — оскалился Толстый. — А что, так бывает? — Бывает. Особенно у тех, кто о бабах с утра до вечера думает. — Нет, правда? Чушь, небось, несешь, как всегда. — Заткнись! — зашипел Толстый. — Иди сюда: наша пришла! Она была самой обыкновенной — таких по осени полно появляется на пригородных свалках: черный перевернутый таз высотой в половину человеческого роста c разноцветным переливающимся куполом сверху. Тарелка беззвучно зависла над пахучим месивом, в днище открылся люк — и из него выскользнуло ядовито-оранжевое существо размером с котенка, отдаленно напоминающее осьминога. Плюхнувшись в маслянистую черно-коричневую жижу, оно выбралось на сухое место и принялось нескладно двигать верхними щупальцами, пытаясь очиститься. Затем, повращав многочисленными глазками, торчащими из макушки, стало проворно перебирать мусор, откладывая некоторые предметы в сторону. Толстый, осторожно выглядывавший из-за высокой кучи, подался обратно. — Дождались-таки, — задумчиво произнес он. — Теперь главное — спокойствие: оранжевые, говорят, похитрее зеленых. Зачем только он, урод стеблеглазый, прямо в грязь плюхнулся? Мы с тобой что — еноты-полоскуны, чтоб с ним возиться?! — А за неотмытого меньше дают, что ли? — Что ли, — усмехнулся Толстый. — Ясный пень, что меньше. Или их покупают, чтоб за их шерсткой ухаживать? — А мне почем знать? — Вот не знаешь — и вообще заткнись: не время сейчас! Сосредоточься, кретин: тебе надо думать только о том, что сегодня ты не испугаешься и останешься невозмутимым! — А сам-то ты помнишь про обещание долг мне скостить на одну седьмую? — У меня без обмана. И с памятью, в отличие от некоторых, все в порядке. Давай, давай, повторяй про себя, не ленись: «Я ничего не боюсь, я невозмутим, я хладнокровен, как гадюка». Давай! — Даю... — скривился Длинный. — Только зачем про гадюк-то лишний раз вспоминать?! Может, ты все-таки врешь насчет того, что они не кусаются?! — Да не вру, вот те крест, — и Толстый, надув щеки, резко провел мизинцем себе по горлу. — Что ты дрейфишь, как интернатский?! Помнишь, я тебя учил внутренней гимнастике? — Ну, помню. Длинный застыл, расправил плечи и стал медленно выдыхать через рот. — Правильно, продолжай! — тихо засмеялся Толстый и больно треснул напарника ладонью по спине. — А я делом займусь — помолюсь об удаче: самое время. Он закрыл глаза, поднял подбородок повыше и забормотал нараспев: — Матушка-волна, гладишь ты пески черные, глину зеленую, камни красные, погладь и меня, младенца чистого... Чтобы не расхохотаться, Длинный зажал ладонью рот. — ...сними с меня боли и нои, зуды и щипоты, порчи и проклятья, тяготы и скорби, отдай их тем, кто отвык, кто ушел, кто забыл... Лоб уцелел, да глаз побелел, да язык околел... Рука утонула в звездной реке, железный кулак на руке, зажата звезда в кулаке... Длинный тоже закрыл глаза и попытался расслабиться. В голове всплыли сопки, заросшие вечно рыжими кустиками сосен, и маслянистая гладь воды. Правильно — это ж он в прошлом году решил сдуру в сточном озере на остров сплавать. Туда доплыл без проблем, — ничего, правда, там не нашел, — а на обратном пути у него руки отказали, перед глазами красные и черные пятна пошли. Но потом вдруг эти пятна расступились и на него посмотрела такая красивая девушка, что он перестал паниковать и смог на спине выплыть, работая одними ногами. Если сильно зажмуриться и надолго задержать дыхание, то эти пятна иногда удавалось вызвать снова, но девушку не удавалось вызвать еще ни разу. Он зажмурился, напрягся, но ничего не вышло. Он напрягся изо всех сил... • — Очнись, — больно толкнул его Толстый. — Ты как начнешь что-то воротить, так до полной отключки! Посмотри, какую я вчера посудину припрятал! Для полетов, конечно, не годится... — и он, негромко смеясь, вытащил из основания кучи ржавый ночной горшок с ручкой. — Зато как емкость для цветного придурка — самое оно! Оттуда же он извлек моток проволоки и кусок мокрой полупрозрачной пленки. — А это тебе. Напоминаю технологию: я его накрываю, ты подсовываешь пленку снизу, затем всë стягиваем проволокой. До цели — метров пятьдесят, поэтому беги изо всех сил, а то я тебе так ногой в морду дам, что ни одна баба на тебя не взглянет! Полный вперед! — прокричал он и решительно выскочил из-за кучи. Длинный ринулся следом. Он давно хотел показать, что тоже умеет профессионально бегать, но тут же споткнулся. Немного сбавив темп, он стал смотреть под ноги, но снова чуть не упал. — Не отставай, придурок! Жми на весь костыль! — крикнул Толстый. Существо прекратило свои мусорные дела, повернуло все глаза в сторону людей и даже двинулось навстречу. Сблизившись, Толстый прыгнул и накрыл его горшком. — Вот и всë! А ты, Длинный, такие длинные ноги отрастил, а шевелить ими по-человечески так и не научился! — проворчал он, затем поднял голову — и заголосил: — Где пленка?! — А-а-а... Ты рванул... Я тоже... Даже не знаю, почему я ее там оставил. Сейчас сбегаю. — Нет!!! Держи горшок! А то, я чувствую, ты уже не вернешься! Длинный, раскорячившись, протянул вниз руки и сжал днище посудины. Он огляделся — и ему пришла мысль, что из-за стоящего неподалеку покореженного металлического агрегата очень удобно наблюдать за происходящим. Он всматривался в переплетение труб — и вдруг боковым зрением заметил открытый люк в днище тарелки. «А если там второй? А если там третий? И даже если они не кусаются, почему у них не может быть, например, оружия?» Оранжевый активно зашевелился внутри горшка — и Длинный для устойчивости решил опуститься на колени. С силой нажимая на днище, он начал медленное движение, как вдруг его пронзил такой жуткий страх, что он застыл. Он обреченно подумал, что однажды с ним такое уже было. Когда в наполовину пустой кувшин с молоком залезла крыса, дед сказал принести ее наверх. Длинный в те времена еще всего боялся и был совсем не Длинным, а очень даже коротким. Ему и в голову не приходило кого-либо ослушаться, — а потому он взял кувшин с тварью, которая пищала, дергалась, билась, и пошел к лестнице. Он поставил ногу на нижнюю ступеньку, узкую и осклизлые, и оцепенел: ему, будто во сне, представилось, что он добирается до последней ступеньки, теряет равновесие и летит головой вниз, а крыса выскакивает из кувшина и намертво, как собака, смыкает зубы на его горле. Так он в тот раз и простоял на одной ноге, пока в погреб не спустился дед и не надавал ему затрещин... Оранжевый зашевелился сильнее, Длинный подумал, что надо сделать усилие и навалиться на горшок всей массой — но вдруг мир пропал, всë кончилось, жизнь прекратила существование: нечто холодное и скользкое крепко сжало ему горло, чьи-то тонкие щупальца полезли за шиворот. «Они поймали меня... Как глупую бабу... Не я их, а они меня...» Мозг прекратил соображать, а сердце, только что бешено колотившееся, остановилось. Он сдавленно захрипел — и его тело непроизвольно дернулось вбок, вкладывая в это движение всю оставшуюся энергию... Длинный лежал на чем-то жестком и колючем. Он чуть-чуть приоткрыл глаза — и перед ним возникла, будто отражение в мутное луже, фигура его напарника с растянутым в противной улыбке ртом и с грязной пленкой в руках. — Гад... — прошептал Длинный. — Ах ты гад! — в тот же миг истерично заорал Толстый и прыгнул. Он опоздал: оранжевый выбрался из-под горшка и рванул к тарелке. Резко остановившись под люком, он непонятным образом подпрыгнул, створки тут же сошлись — и аппарат с еле слышным шипением понесся вверх. • Они сидели спиной друг к другу за той же кучей, что и утром. — Откуда ж мне знать, что это ты, а не второй оранжевый... — в десятый раз пробурчал Длинный — У страха моргалки — в два бурта, а не видят ни черта, — не оборачиваясь, изрек Толстый и сплюнул. — У меня теперь скула из-за тебя дергается — это как, нормально?! — А ты такую гадость со мной сотворил — это как?! Тебя самого убить разве не надо, придурок толстый? — Меня, может, и надо, а вот тебя убивать жалко: как ты мне тогда долг сможешь отдать? С другой стороны, и жить тебя оставлять накладно. — Толстый снова сплюнул. — Ко всякому бизнесу надо иметь предрасположенность, а из тебя охотника не выйдет, даже вторую проверку на вшивость устраивать смысла нет — и так все ясно: критические ситуации не для тебя. Полдня на ветер! Длинный даже поднялся. — Ты проверял, что ль, меня? — спросил он дрожащим голосом. Схватив обломок металлической трубы, он замахнулся, но Толстый, резко развернувшись, кинулся ему в ноги. Длинный, потеряв равновесие, замахал руками, упал на спину — и угодил затылком точно в лужицу черной жижи. — Вот ты и еще одно испытание не прошел! — заржал Толстый. — Нет, не умнее ты этого оранжевого! — А ты... А ты... — хотел огрызнуться Длинный, но ничего не придумал. Поднявшись, он принялся ладонью стирать грязь с волос. — Не зря спец со сточного говорил: «На придурков цветных охотиться — не валяться с тем, с кем хочется!» — Ладно тебе умничать! О жратве лучше давай подумаем, — дружелюбно сказал Длинный, продолжая чиститься. — Может, крыс десяток наловим и двинем к Соньке? Я только так и не понял: ты ее знаешь? Толстый потер себе лоб, затем отвернулся. — Да пошла она... — сказал он тихо. — У нее и раньше-то мозгов было столько же, сколько воды в пустых колодцах, а без меня она, говорят, совсем распустилась. Ты тоже, кстати, распустился — про учебу думать ни хрена не хочешь, все мысли дерьмом забиты, будто мы с тобой тут не живем, а всего лишь выжить пытаемся! — Ты крыс, наверно, боишься, — улыбнулся Длинный. — Ты это серьезно?! Да я их за свою жизнь тьму штук наловил! Я в детстве день считал потерянным, если у меня к вечеру в корзине трех тушек не лежало! — Да успокойся, пошутил я. — Пошутил... Ты ж меня тиной кормишь, просто тебе к Соньке очень хочется! Длинный фыркнул и отвернулся. Они долго молчали. Первым не выдержал Толстый. — Ладно, крысы других зверей не хуже, даже лучше: родное — оно ж всегда милее. Да и Сонька давно уж не моя баба. Она, я слышал, теперь поближе к автобазе перебралась? — Да, там места поглуше, поспокойнее. А то шастают тут всякие уроды типа нас с тобой. — Дорогу к ней, я так понимаю, ты хорошо знаешь... — Знаю. — А с психикой у нее сейчас полегче? Помню, как весна, так говорить с ней становится невозможно. — Ночь на ночь ни приходится: она ведь редкостная сволочь... — просветленно вздохнул Длинный и мечтательно улыбнулся. — Да и зачем с ней говорить?! К тому же и не весна сейчас вовсе. — А ты слышал, будто она вообще не человек? Вот ты хоть раз ее голую спину видел? — Нет. Мы как-то и без голой спины обходились. А ты это серьезно? — Шучу! — заржал Толстый. — Ладно, собирайся, а я сейчас, в порядок себя приведу, в гости все-таки идем... Отойдя метров на пятьдесят, он укрылся за огромной кучей пластиковой стружки, снял рубаху и принялся босой ногой аккуратно приглаживать свои грязно-серые недоразвитые крылья.

Условно счастлив Вывалившись из крохотной аварийной капсулы, я долго лежал, мысленно себя ощупывая. Серьезных повреждений я у себя не обнаружил, но настроение от этого не стало лучше. Наверно, потому, что совсем не было сил: их хватило лишь на то, чтобы поднять голову и определить, что видимость составляет шагов двадцать, а дальше все тонет в рыжей мути. Была мысль подбодрить себя вслух псевдорадостными лозунгами из предыдущей жизни, но я решил потратить остатки энергии на другое: разгребя тонкий слой пыльной щебенки и встав на четвереньки, я долго вглядывался в материал основания. — Да, такое вполне возможно: это бетон, а нахожусь я на территории секретной земной базы, которой на гражданских картах, естественно, нет, — громко сказал я. — Да, цивилизация всегда начинается со строительства! Я счастлив, потому что теперь вероятность обнаружить здесь кого-то живого не равна, как прежде, нулю! Увы, я не ощутил никаких положительных эмоций. Мультисканер запищал, сигнализируя о завершении первого этапа, я почитал отчет — и забормотал: — Я счастлив, ибо у меня великолепное настроение. Волшебное. Воздух, условно пригодный для дыхания, — это просто счастье по сравнению с воздухом, для дыхания не пригодным. Спасибо тебе, Господи, что ты разрешил мне дышать условным воздухом, — я теперь «условно беззаботен», а потому счастлив... Самовнушение подействовало на меня как-то неправильно: я стал задыхаться... • Каждый шаг отдавался ноющей болью — то в плече, то в спине. А правая нога, слабенькая сучья дочь, в старые добрые времена в семи местах сломанная, то и дело норовила подвернуться. Я подумал, что у меня непозволительно тяжелый рюкзак и часть вещей из него следует выкинуть, но потом внушил себе, что даже вообще без груза мне легче не будет, — и побрел дальше вдоль бесконечного ряда прямоугольных ям, заполненных темно-серой слизью, не прекращая бормотать: — Я счастлив, ведь мне не надо думать о направлении движения, я счастлив и благодарен... • Я находился здесь уже почти сутки. Усевшись на рюкзак, я наблюдал, как меняются цифры секунд на часах. Когда на смену пятерке с девяткой пришли два нуля, я сделал хороший глоток воды из фляжки и на боковой стороне карандаша произвел легкий надпил. — Я счастлив, потому что теперь у меня есть собственный ежедневный ритуал, а лишь тот, кто соблюдает ритуалы, может быть счастлив. А вот и соответствующие жизнерадостные слова: «Да здравствует священное время девять двадцать семь утра! Я прибыл сюда, чтобы жить, упиваясь счастьем! Пять на ноль, девять на ноль — вот и повод потанцевать, повеселиться...» Да, стихи не очень, но времени еще вагон, чтобы придумать рифму, переложить их на музыку и вообще довести до гениальности. • Я сделал шаг, затем еще. Воздух, мне показалось, стал сильнее, чем раньше, пахнуть фенолом и уксусом, но я уже успел себе внушить, что с детства любил именно эти запахи. Получить хоть какое-то удовольствие от нагрузок пока не удавалось, но попыток я не оставлял: — Я счастлив, потому что верю, что скоро мне станет совсем хорошо! С каждой минутой эта дрянная планета становится мне роднее дома родного! Роднее, ей-богу, зуба кривого! А уксус и фенол — это лучше, чем в заднице кол. Снова запищали часы. Я скинул рюкзак и приступил к работе, которую сам выдумал: каждые четыре часа я вынимал из очередной ямы немного слизи, смешивал ее с щебенкой и лепил небольшой конус. На память о том, как хорошо мне было. Закончив, я потряс по очереди ногами, чтобы стряхнуть с подошвы слизь, — и вдруг меня посетила дурная мысль: покопавшись в рюкзаке, я нашел анализатор пищи, положил шмоток серой гадости в его маленький контейнер и дотронулся до кнопки старта. Да, как я и предвидел, на экранчике появилась надпись, что слизь «условно съедобна» и содержит приличный процент воды... А премудрость условной съедобности нам читали целых три семестра, да еще был и месяц спецпрактики. Я осторожно ее понюхал, попробовал на язык. — Я счастлив, потому что у нее нет запаха, а ведь она могла вонять, как... Мне жутко повезло, что у нее нет вкуса, а ведь он мог быть таким, будто... Возникшие образы были такими сочными, что я впервые за последние сутки искренне рассмеялся, вот только мой желудок оказался не готов к моим фантазиям и начал выворачиваться наружу. • Боль, возникавшая после каждого шага, была уже не ноющей, а острой, и правая нога совсем «развязалась». И рыжая муть за пять дней пути не рассеялась ни разу. — Поскольку условий для фотосъемки как не было, так и нет, то мне надо подумать о том, чтобы начать обустраиваться, — стал я размышлять вслух. — Поскольку сил у меня немного, то жилище лучше строить не с нуля. Вариантов два: или вернуться к своей капсуле, или попробовать выбрать всю слизь из какой-нибудь ямы, поскольку маловероятно, что это колодцы. А из щебенки со слизью можно смастерить широкий полуметровый вал... Я скинул рюкзак, несколько минут полежал, вытянувшись вдоль края ямы, затем зачерпнул ладонью немного слизи и стал ее глотать, даже не вставая. Говорить с набитым ртом я не стал, поэтому подбадривал себя мысленно: «Как я счастлив, что у меня так много еды, не каждый на Земле может этим похвастаться. А ждать хорошей погоды надо там, где пища, поэтому я останусь прямо на том месте, где сейчас лежу. Да, мне не удастся здесь поснимать желтые водопады в тени фиолетовых скал и синие закаты на фоне зеленых островов, но у меня такой классный фотокомпьютер на почти вечных теплобатареях, что я наверняка что-нибудь придумаю. Небеса мне помогут. Буду снимать натюрморты из камней и пыли». Натюрморт, «мертвая природа». Мертвая биомасса перерабатывается микробами и становится слизью, следовательно, ряды ям — могилы... Догадка вызвала столь болезненный спазм, что я, усевшись, подтянул колени к груди. — Это ничего не значит! Ерунда! Наплевать и забыть! Я все равно счастлив! Курсовая по решению психпроблем была куда сложнее, а я все равно сдал ее на «отлично». Я кашлял так долго, что даже забыл о боли в желудке. Лег головой на рюкзак — и снова принялся кашлять. — Нет, мне равно очень мягко и удобно, радостно, весело! Спасибо тебе, высший разум, как раз к этому я с рождения и стремился! Я здоров, у меня полно жратвы, мне некуда торопиться. Меня никто не ждет, никто не ищет, никто даже не знает, что я здесь, поэтому-то я так и счастлив! У меня за душой ноль целый ноль десятых грехов, я никому ничего не должен — и мне без разницы, что все остальные так не считают. Я счастлив, я сто раз счастлив и даже двести... А ты, моя чертова дыхалка, у меня не отвертишься — я заставлю тебя полюбить этот воздух! Загрудинная боль, до этого еле ощутимая, вдруг усилилась, по лицу заструился холодный пот. Испугавшись, я закрыл глаза и постарался отключиться. — «Земной плевок на неземном бетоне», «Десятитысячная отметка на самодельном календаре», «Анализатор питания, в сердцах раздавленный некрофагом», «Цивилизация заканчивается строительством»... — проговаривал я вслух названия своих будущих фотошедевров. — А помирают, ничего толком не сделав, только идиоты! Я — не идиот, следовательно, мне никак не умереть... Кстати, я давно не беседовал с Тобой. Ты слышишь меня, Любящий троицу? Моя жизнь была недолгой, но я дважды смог приспособиться к таким же тошнотворным мирам, как этот, так что если на третий раз меня постигнет неудача, Твоя репутация пострадает». Я подумал, что надо бы улыбнуться — дать понять, что я говорил это в шутку, — но губы отказались шевелиться. И тогда я услышал смех. Прислушался — и не смог определить, я это смеюсь или кто-то еще. • Та сволочь, которая меня нашла, была в звании старшего лейтенанта и располагала такими пышными формами, что я не решился ей не подчиниться. К тому же сил у нее было, как у племенной кобылы. Одной рукой она взяла мой рюкзак, а второй схватила меня за шиворот и, засмеявшись, поволокла таким специальным образом, чтобы я задевал мордой камни. — Да не надо меня спасать, я и здесь в каком-то условном смысле счастлив, мой бог меня и здесь ни на мгновенье не покидает, — попытался я ее разжалобить. — Словам — вера, а долгам — счет, — снова засмеялась она. — Алименты надо было платить вовремя, придурок!

Не от мира сего Шщ, висевший жирной оранжевой грушей в полуметре от пола, давно уже чувствовал, что постепенно впадает в прострацию, но ничего не мог с собой поделать: огромное пространство с зеркальными изогнутыми стенами было издевательски похоже на спортивный зал для игры в любимый щшщбол, но играть в него можно было только впятером, а их здесь было всего двое... Тем более вторым был не кто-то, а зеленовато-фиолетовый Щш, который сейчас как раз высунул непонятно откуда свое обнаженное тело и принялся бормотать: — Город мучить, ограда жучить, огород чебучить... Милый-несравненный начальник, ей-богу, позволять разрешщшать задавать спрашщшивать? Шщ дернулся, как последний псих, потерял пространственно-временную ориентацию и растекся мутноватой лужей. — А?! Что?! Не знаю вас! — заголосил он ровно через щшщ мгновений. — Откуда вы? Отойдите от меня, черти, делатели неправды! — Откуда? Оттуда! Почти сегодня спозаранку! — ответил Щш, раскачиваясь из стороны в сторону. — Мочь я один вопрос задавать или не мочь? Шщ долго-долго смотрел на Щш, затем спросил: — Добрий ранок, як справи? — Что, уже не узнавать свой подчиненный?! — рассмеялся Щш. — Ты-я кушщшать-пить один котелок, пуд натрий-хлор! Ты учитель ум-разум, я ученик! — Перепрошщшую... Извиняюсь... Шщ поднес глаза вплотную к Щш — и вдруг тоже рассмеялся, при этом его кожа пошла перекатываться волнами. — Нет, ты не думай, у меня дома полный набор, — пробулькал он сквозь смех. — Да, не узнал тебя, космонавт, — но с кем не бывает... Так что там? Выкладывай. Щш, перейдя на эллиптическую орбиту, параллельную полу, приблизился к командиру и вывернул карман, располагавшийся у него на животе чуть ниже пупка. — Пустой, — показал он. — Мой тело хоть и голый, но карман все равно иметься. Иметься-то иметься, но все равно пустой. Зато авторазведочный отчет не пустой: мы мочь обнаруживаться! Вероятность такой высокий, просто невероятность! Тревога! Шщ ловко вспух с пола, снова приобретя форму груши, затем судорожно растопырил многочисленные конечности. — Да, абориген нынче пошщшел непростой, — вздохнул он: — злой, психованный, антипрагматичный. Значит, говоришщшь, «тревога»... И что? Наверно, теперь всем пить пора? Много-много пить мало-помалу, да? А если я пить не хочу? А если я и тревожиться не хочу?! А если я тебе так скажу: пусть Александр Сергеевич тревожится?! — О удивительно мудрый старшщший командир-бригадир, как так?! — воскликнул Щш, сделав одинарное, а затем и двойное сальто. — Как? Натощшщак! Ты посмотри, сколько у тебя шщшрамов на коже! А у меня кожа гладкая, как пузо у крокодила. Отчеты я ему читать буду! Ты где Виссариона Григорьевича увидел? — Но случай-то, все же, сильный: информация суперкласс, целый щшщ петабайт! Ничего не знать — голова носить, а всë знать — голова не носить, голова долой, пополудни семь раз сдохнуть! Шщ совершил несколько судорожных движений в плоскости, перпендикулярной полу, затем погладил себя по спине всеми конечностями одновременно и со скрипом вздохнул: — А ведь ты уже весь извелся, мозговëрт, у тебя ипохондрия. Казалось бы — что вопить-то: узнал и узнал! Если б ты ждал от меня похвалы за бдительность, я бы тебя похвалил, мне не жалко, я бы мог тебя даже на доску почетного почета повесить — веси там себе, сколько влезет, пока не упадешщшь... Нет, тебе похвала не нужна. И как именно это с тобой случилось, мне сто раз понятно: пусть мы иногда друг друга в упор узнать не можем, но чтоб от нас информация ускользнула?! Да, кто-то не закопал эти сведения поглубже, но это ж не твоя вина. Тем более ты от природы к тому дрянному разряду сущшществ относишщшься, которые ростом с червячка, а понимают с полтычка. Может, тебе все-таки попробовать обо всем забыть и не переживать?! Щш слегка ускорился — и вдруг сделал тройное сальто с прихлопом. — Я не переживать, я пережевывать, — сказал он. — Я не винить, я только обнаруживать и сообщшщать. Преступление, расследование, суд, наказание? Ой-ой, идти задница! Следователь, судья, обвинитель, адвокат? Ведать не ведать! — Чушщшь не городи, свет мой Федор Михайлович, — скривился Шщ, почесывая затылок девятой нижней конечностью. — Научился б ты для начала слова одно к другому правильным концом приставлять — а то приспичит тебе что-нибудь с неземного на земной переводить, а ты только и сможешщшь проблеять: «Какой ещшще мой документ, какой такой СИЗО? Ведать не ведать!» Стыдно мне за тебя будет, абсурд-ты-мой-сыновей. — Стыд — это когда шщштаны навзрыд! — Чтоб красиво философствовать, надо иметь хотя бы красивую растительность под мышщшками! — провозгласил Шщ, щипнув себя за мочку наполовину оторванного уха и тщетно попытавшись достать языком до кончика собственного носа. — А ты лысый, как вакуум! Мой случай, впрочем, аналогичен, но я и не выпендриваюсь. А вот если б у тебя волосы были, ты б давно уже принял хоть какое-нибудь решщшение — и принял бы его молча, без всякого этого твоего идиотизма со шщштанами! Рассуждения вслух суть признаки скуки, а скука есть признак того, что ты забыл про особенности своего сущшществования, а ведь мы здесь с тобой на задании категории важности ЩШЩ! Андэстэнд? Фершщштейст? Юммярряткë? Щш стабилизировал скорость, затем заорал: — Так точно! Опупеоз ясность! Полная завязка! Но вероятность все равно плохой. Умирать даже. Копыто отбрасывать, будто седьмой запятой знак. — Отставить панику! — скривился Шщ. — Пусть в проекте одна вероятность, а в действительности другая, на порядок большщшая, но эта вероятность все равно ничтожна! Это с одной стороны. — Одна сторона — или перед, или зад: некомплект. Два сторона — и перед, и зад: жирный комплект. — Не перебивай! Пусть даже нас обнаружат — что с того?! У нас такой дюжий корабль, столько в его защшщитном поле щшщиллионов шщшиных сил, что мы можем на всех с колокольни плевать! Щш сделал пируэт, затем, без остановки, тройное сальто с тройным пируэтом, — и ехидным тоном спросил: — Мы иметь колокольня? Раз так, я помалкивать! Только расчет-то не помалкивать! Целый ночь не спать, модель считать, что быть, когда попадать Оно. — Оно? — Ну, это, как там... Красивый, сильный, умный. Современный, стиль хай-тек... Толстый и ядерный! — Свящшщенный Устав, значит, всю ночь нарушщшал? — спросил Шщ, то ли ковыряясь в своем пупке, то ли с хрустом потягиваясь. — А ведь это садомазомозгоплюйство. И результат себя ждать не заставил! — Именно!!! — радостно завопил Щш, начиная понемногу замедляться. — Вот он, великий результат: взрыв один — жить складно: жрать, спать, работать. И взрыв два — жить складно. Но взрыв три — жить нескладно: не жрать, не спать, не работать. Не отдыхать, не размножаться, «ш» и «щ» разные стороны расходиться. Шщ, обнаружив, что у него выскочила коленная чашечка, попытался ее вставить, но, судя по его животным крикам, только усугубил положение. — А ты, наверно, думаешщшь, что нам приближающшщуюся ракету не обнаружить? — спросил он, морщась от боли. — Что мы в этот момент как раз размножаться будем? Или, обнаружив ее, портрет Льва Николаевича в руки возьмем и специально так развернемся, чтоб урон максимизировать? — Лев Николаевич нет, ноль фунт лихо, — замер Щш. — Но я не знать, а ты знать. Я догадываться, а ты не объяснять. Я тревожиться, а ты плевать. Я нервничать, а ты назло гадить. Теперь я страдать, шщшевелить мозги, анализировать, аппроксимировать. Вчера доверие, сегодня недоверие. Вчера психоз беспричинный, сегодня причинный. Страдание, слеза капать, кашщ-кащш. — Как же мне тебя успокоить, глупышщшок? — виновато улыбнулся Шщ, приступая к зашиванию с помощью шила и лески рваной раны на своей средней ягодице. — Ну, не плачь, все равно горя не вернешщшь. Если б не ты у меня, а я у тебя был в подчиненных, то сказал бы: как раньшщше жили, так и после будем. В жизни всегда так бывает: посмотришщшь повнимательнее — а ничего, оказывается, не изменилось. А сейчас, в качестве начальника, я тебе вообщшще ничего не скажу: нет смысла. — Смысл отсутствовать, тут я согласный, — кивнул Щш. — Но если полный доверие порождать счастье, блаженство, нирвана, а неполный доверие вгонять депрессия, неэффективность, антинаучность, а неполный недоверие повергать метание, незнание, геенна, то полный недоверие приводить ссора, бездна, падение, острый бамбуковый палка, брюхо пропарывать. Но смысл отсутствовать, согласный... — Раз согласный, то пойдем спать. — Ой-ой, спать несогласный! Спать — прикрывать непонятность. А прикрывать непонятность незаконно! Мой хоть не юрист, но пахнуть уголовщшщина. Мочь делиться старый секрет: я знать, как дело обстоять, раньшщше, чем сюда отлетать. Мой приятель гениальный инженер изумляться ненаучный подготовка. Всë тяп-ляп одно место, черт знать что, перкеле финский черт! Серьезность минус, адекватность минус, приказ номер щшщшщ — квадратный дебильность. — Ещшще те у тебя приятели, — сказал Шщ после долгой паузы, — специальным кормом таких кормят. Мировая выдумка у этих техногениев — крепкая, хрустящая на морозе, — но говорить тут все равно не о чем, поскольку план основных работ неприкосновенен. Для меня план — это такой документ, в котором даже грамматические ошщшибки нельзя исправлять! Ты, кстати, тестирование приборов седьмого блока закончил, сукин сын? Нет? Вот и вали отседова, а я отдыхать пойду. — Отдыхать-веселиться? Правильно. Начальник иметь крепкий нерв, — забубнил Щш, начиная движение с углом атаки в десять градусов. — Вот только голубой планет — матерь вселенский. И отец вселенский — голубой планет. А черный планет — наоборот. Точно так же, как первый слово важный, а второй наоборот. Голубой планет — головоломка-головомойка, а не поговорка-скороговорка! Мой сердце понимать это давно, теперь мой мозг понимать. Шщ высморкался без помощи платка, после чего сказал: — Слишщшком сильная у тебя вера в свои собственные мозги, Михайло Васильевич! Но ведь их у тебя нет! А черный цвет я и сам ненавижу, единственное его положительное качество — это то, что он утвержден в качестве стандартного. А стандарт Шщщшщ — нашщше всë. Ни отнять, ни пропить до белого каления. — А голубой планет-легенда? Тоже ведь ни отнять, ни пропить! Шщ посмотрел на Щш — и вдруг запел:Жил я на красной планете, был за нее я в ответе. Где же сейчас та планета? Щшщ! Не могу дать ответа... Жил я на желтой планете, был за нее я в ответе. Где же сейчас та планета? Щшщ... Заткнув самому себе звуковое отверстие металлической пробкой, он с улыбкой покрутил пальцем у виска, затем пробку выдернул и спросил: — Байку про мать вселенскую разве для тебя придумали?! Это ж для придурков, которые шщшкольное образование безуспешщшно пытаются малолетним преступникам привить! Щш, резко замедлившись, завис над пультом управления. — Цвет не спорить, шщшкольное образование не уважать, но голубой — любить, — сказал он. — Всë, отстань, я от твоего эллиптического мозговерчения уже сам без ума, — громко зевнул Шщ, медленно вылетая из помещения. — Так утомился, что, того и гляди, усну, до отхожего места не дотяну... Щш, оставшись один, сосредоточенно пролетел туда, сюда и обратно, затем поменял цвет своего тела на телесно-розовый и нажал себе на мочку уха. — Прощшщанье быть недолгий... — пробормотал он. — Удивительно сорок девятый, удивительно сорок девятый, прислушщшиваться! Я то ли триста сорок третий, то ли четыреста тридцать четвертый! Информация: бесполезность, отшщшучивание. Продолжать — время терять. Предложение: осторожно красться, острый нож толстая спина, один героический удар — первый-второй-третий сердце насквозь, дохлый муха. Откинувшщшийся сандаль. Благословлять? О'кей! Зер гут! Хювя он! Он снова нажал себе на мочку — и пробормотал: — Говорить, как местный: пух-перо, рог-копыто. Отвечать: черт-черт. О мой голубой планет, ты спасаться, я быть спаситель! Щш вылетел из помещения — и тут же, просочившись откуда-то из-под пола, вверх устремилась туша Шщ. — Какие сволочи! — вздохнул он из-под потолка. — Такой классный у меня работник был — веселый, шщшебутной, бесшщшабашщшный, — а эти голубопланетники ему шщшарики на ролики заменили, вот он и стал «твоя-моя-абсурд-свинья»... Не хочется под суд его отдавать, но и не отдавать нельзя... Может, к аборигенам его катапультировать — все-таки он, в отличие от меня, гуманоид? И практику по земному языку бесплатно получит. Шщ со всей дури врезал себе конечностью по лбу — и цвет его тела мгновенно поменялся на ядовито-зеленый. — Конечно, вот он, выход! — взвизгнул он. — В инструкции есть пункт, из которого при желании можно понять, что проводить стандартизацию планеты, если на ней находится хотя бы один нашщш представитель, запрещшщается. Я его на поверхность скину, а потом состряпаю документы: мол, член экипажа отправился на героическое проведение геологических анализов, но связь с ним прервалась, спасательная операция была мною проведена тоже героически, с гипертрофированными усилиями, но, увы, прости его, господи... Жалко Щш, конечно: его харизма настолько железобетонна, что он наверняка попытается объяснить аборигенам, что Царство его не от мира сего, но ему в ответ скажут, что один такой у них уже был. Щш будет настаивать — и тогда аборигены или его распнут, или забьют камнями, или в то самое место упрячут, в котором одержимых бесами держат. С другой стороны, арестовать его сейчас, а затем под родной щшщ-суд отдать — ещшще жальче. С третьей стороны, если его на корабле оставить, не арестовывая, то он меня точно убьет — я бы сам на его месте себя, то есть меня, убил... Шщ задумчиво посмотрел в никуда, одним махом смахнул одиннадцать слезинок с одиннадцати своих глаз, попытался мысленно проникнуть в будущее — и пространство у него в голове заполнилось звуками, похожими и на крики сторонников переименования Калининграда в Кантоград, и на рев противников фаст-фуда, и на вопли гигантских комаров, обнюхавшихся фумитокса. Шщ потряс головой, прочистил уши, засунув в слуховую щель палец по самый локоть, — и забормотал: «О Максимаксимаксимилиан, порождение газосварочного огня, кацик неведомых пустынь по ту сторону неправды; триумфатор обеих мириад забастовок; одетый в палладиевую епанчу и напоенный из иридиевой ендовы; оранжевый, как Лилу; гистолог космических тканей: живой талисман для самого себя; дважды председатель совета президентов, трижды президент совета председателей, — к тебе обращшщаюсь я с одной мольбой и тремя желаниями. Умоляю тебя — помоги мне бескровно избавиться от напарника! А желания мои — те же, что и вчера: пусть мое денежное довольствие вырастет хотя бы на тридцать процентов, пусть пенсионный возраст снизится хотя бы до возраста Ноя, то есть до девятисот пятидесяти. И, наконец, пусть перестанет болеть мой правый нижний зуб мудрости — нет уже сил бороться с той вселенской мудростью, которая из меня прет, как при диарее!»

Волосы Вероники Жуть такая, что ощущаю в груди пустоту и скользкий холод — будто падаю по нерасчетной траектории. Даже свое сердце перестаю слышать. Чтобы хоть немного взять себя в руки, решаю сотворить что-нибудь гадкое, противозаконное, вот только не могу ничего придумать. А рыло у этого придурка зеленоватое, в шишках — страшнее, чем у моего начальника, когда он скафандр одевает. Зеленорыл изредка бросает на меня равнодушные взгляды и продолжает выдвигать ящик за ящиком. В каждый чуть ли не носом залезает. Сообщил бы, урод, что ищет, я бы ему, глядишь, и помог — ведь ему, возможно, нужно что-то такое, чего мне не жалко, тем более я крупный специалист в вопросах поиска затерявшихся на складе предметов. Мы бы наладили с ним межвидовой контакт, я бы понял, что он не совсем дурак, а только с виду так, — и меня бы уже не окутывал такой ужас... Кажется, он наконец что-то нашел. Это лист наждачной бумаги. Он сворачивает его в узкую трубку шершавой стороной наружу и подносит мне к лицу. «Самая крупная, сороковая? — спрашиваю я, демонстрируя, что люди тоже способны контролировать свои эмоции, а затем, слегка прокашлявшись, добавляю: — На эту тему на Земле есть замечательный анекдот...» Я не успеваю: неожиданно сунув трубку мне в рот, он принимается пропихивать ее вглубь. Я дергаюсь, извиваюсь, но кошмарная боль в горле лишь усиливается... • Я кашлял до тех пор, пока Ника не сунула мне в руку открытую бутыль с водой. — Почему нет света? — Мне почем знать? — вяло отозвалась жена и тоже закашлялась. — Наверно, Кошкин выключил, фонарик ведь у него... Чувствуешь, как душно? Я слушал ее и не мог сообразить, дура она или нет, понятно ли ей, что без электричества система жизнеобеспечения работать не способна, поэтому-то воздух теперь и не очищается... — Кошкин, ты где?! — крикнул я, лишь бы с ней не разговаривать, — и снова закашлялся. — Не отзывается он, я уже кричала. А в темноте его как найдешь — не видно ведь ничего. — Но бутылку ж ты мне дала. — Так это на ощупь. — Может, ты и коменданта нашего на ощупь видела, откуда мне знать? — Да пошел ты со своими шутками! — Ладно, тогда давай еще покричим, — сказал я и заорал изо всех сил: — Кошкин!!! Мы немного посидели, прислушиваясь, затем с трудом поднялись и стали медленно ходить по бункеру галсами, взявшись за руки. — Я на что-то наступила, — сообщила жена. — Сейчас попробую определить, на что именно. Может, на Кошкина? Я хотел пошутить насчет дохлого зеленорыла, но не успел: Ника оглушила меня своим визгом. Это действительно был наш комендант. Обшарив его карманы, я нашел и включил фонарик. Кошкин лежал неподвижно, но на мертвого был не похож. — А ты уверен, что это вообще он? — испуганно спросила Ника. — Дура, да? Кто же это еще: я, что ли? Сейчас пульс ему пощупаю. Я передал ей фонарь и наклонился. — Нет, не выходит: у меня самого так сердце колотится, что ни черта не слышно, — сообщил я. — Но он дышит, точно. — Да я и без тебя это вижу. Сколько, как ты думаешь, нам осталось? — Ты спрашиваешь, умрем ли мы вообще или о том, как скоро? — попытался я выгадать время. — Прогноз, между прочим, может не сбыться и солнечная буря не будет такой рекордно долгой. Тогда к нам успеют прислать спасательную бригаду... — Ой, заткнись, ни о чем я тебя не спрашиваю... — сказала она, направив свет мне в глаза. — О чем мне тебя спрашивать, если ты додумался при таких обстоятельствах лететь на рекреационную базу?! Ты б еще на Землю отправился грибы собирать! — Что такое «грибы»? — спросил я и отобрал у нее фонарь. — Выключи сейчас же, гаденыш! — крикнула Ника, когда я осветил ее лицо. Она кинулась на меня, но я успел отскочить. — Я все равно считаю, что мысль у меня была совершенно верной, — сказал я. — Где много народа, там мало еды и кислорода. На главбазе бункеры, конечно, получше, только у нас с тобой слишком низкий разряд, так что еще неизвестно, куда бы нас с тобой пристроили. Может, нам вообще бы места не хватило! А здесь, я думал, запасов человек на двести, при этом почти никого нет, потому что не сезон. Кто ж знал, что все разворовано вплоть до просроченных консервов?! — Кто знал! А почему у нашей семьи такой разряд?! Потому что ты всю жизнь мне испортил своим бездельем! Кто не пошел на нормальную работу?! Я, как последняя дура, целый месяц своего крестного уламывала тебе помочь, потом он перед своим начальством унижался — и что в результате? Ты не захотел! Ведь ты ж козел после этого! — Твой крестный козел. Сидеть в порту и выдавать справки об отсутствии задолженности по таможенным пошлинам — это нормальная работа? — А нормально — редактировать, как ты, рекламные тексты про детские скафандры? — Ну, не только детские. К тому же еще неизвестно, кто дольше протянет: они там или мы здесь. — Ты вдохни поглубже — сразу поймешь! Все твои оправдания годятся лишь коту под хвост! — Может, это не кот, а кошка... Кошкин, будто откликнувшись, застонал и что-то забормотал. — Ты сделаешь хоть что-нибудь или нет?! — всхлипнув, ударила вдруг меня Ника кулаком в плечо. — Или ремонтом тоже я должна заниматься? — А ты знаешь, что сломалось? — Разве я должна это знать?! Какой ты мерзавец! — и она снова меня ударила. — Ладно, уже иду. — И куда ты идешь? — Ну, распределительный щит искать — мне кажется, я примерно представляю, как он выглядит. — Нет, ты бы знал, как мне обидно, что я с тобой связалась! Ты так обманул меня! Во всем! Куда ни ткнешь — один обман! Ты ни капли человеческой жизни не смог мне дать — я уже одиннадцать лет с тобой мучаюсь, а толк нулевой, даже отрицательный! — Если все починится, ты еще несколько дней сможешь со мной помучиться, — сказал я. — А не починится, ругаться будем не более суток. — Надо его на матрас переложить, а то он простудится на бетоне... — Ты, такое чувство, меня то слышишь, то не слышишь. Ладно, бери за руки, а я — за ноги. — А не легче ли будет матрас сюда перенести? — Да, что-то я не сообразил. — Дурак ты, Витя. • Фонарь был слабым, поэтому мне было несложно представить, будто многочисленные трубы под потолком — это затаившимися в полутьме инопланетные существа: тонкие и толстые, они сканировали меня, ожидая удобный момент, чтобы прыгнуть, обвиться вокруг моей шеи и начать пить человеческую кровь. Впрочем, это было неважно, поскольку ничего сломанного я в бункере не нашел. — Без коменданта не обойтись, — сообщил я, вернувшись, и осветил Кошкина. — Надо попробовать его растормошить. — Я уверена, что это он сделал! — сказала Ника. — Он вчера вел себя слишком подозрительно. — Мне так не показалось. — Да куда тебе! Я, правда, сама только минуту назад сообразила... Он же до этого два дня вообще со мной не разговаривал, а вчера вдруг спокойной ночи мне пожелал! Надо ему воды дать. Она взяла бутылку и попыталась напоить Кошкина. Он немного попил, но глаз не открыл. — Эй, отвечай! Ты это сделал или не ты?! — закричала она и принялась лить воду ему на лицо. — Слышишь, гад?! Очнись! Ты или не ты?! — Твой вопрос, конечно, справедлив, но какой смысл задавать его тому, кто еле жив? Даже если он тебя слышит, вряд ли что-то понимает. — А что, вопросы надо задавать тогда, когда человек уже помер окончательно? — Ну, он может и ожить. — А вдруг у него после этого не будет настроения со мной разговаривать?! Эй, Кошкин, не притворяйся! — снова заорала она, стукнула пустой пластиковой бутылкой его по носу, а затем ею же принялась лупить его по щекам. — Да что ж ты такое с ним делаешь?! — крикнул я и попытался ее оттащить, но в это время Кошкин наконец издал какие-то звуки. — Вот видишь — подействовало, — сказала Ника и склонилась к его губам. — Что?! Громче! Кажется, он тоже спрашивает, что я с ним такое делаю. А что я делаю?! Я ничего не делаю — а вот ты, Кошкин, что с нами сделал, сволочь?! И она снова дала ему пощечину, на этот раз рукой. — А ты уверен, что это он сделал? — спросила вдруг Ника и как-то испуганно на меня посмотрела. — Дура последняя?! Сама ж сказала, что это он! А может, это ты сделала? В забытьи, например? Может, ты таблеток каких-нибудь наглоталась, а потом пошла шататься по бункеру, как пьяная сомнамбула? — Нет, Вить, ты чего? Я таблеток не глотала. — Сдохните, — отчетливо произнес Кошкин. — Все, как один, сдохните. Всех вас ненавижу. — Ты была права, — сказал я, расстроившись. Ника снова замахнулась, но Кошкин успел увернуться. Он вцепился ей в волосы, она заголосила, я бросился на коменданта и схватил его за горло. Кошкин захрипел и мгновенно обмяк, а когда я его отпустил, стал натужно кашлять. Только теперь я заметил, что фонарика нигде нет. — Фонарь погас, — сообщил я в темноту, шаря пальцами по полу. — Зачем же ты это сделал? — тихо спросила жена. — Да я испугался, что вы с комендантом друг друга покалечите, вот и забыл обо всем, ты уж извини. — Я тебя, что ли, спрашиваю? Дурак совсем?! — закричала она. — Кошкин, ты меня слышишь?! Отвечай сейчас же! Ты нас на двадцать лет старше, а так себя ведешь, будто на двадцать лет моложе! Или у тебя разжижение мозгов случилось? — Затем. — Убить бы тебя, — буркнула Ника. — Да убивай, пожалуйста, только рад буду. — Больной, что ли? То есть ты решил самоубиться, а о нас просто не подумал? — спросил я. — Нет, не так. Именно о вас я и подумал. — Что ж это тут такое, в конце-то концов?! — запричитала Ника. — Кто-нибудь в состоянии мне объяснить, почему я должна все это терпеть? Через секунду сдавленные вопли Кошкина смешались с визгом жены. Я бросился на звук, но, получив сильный удар в грудь, упал и долго кашлял. — Ладно, хватит драться-то, ей-богу! — послышался голос коменданта. — Что вы, как в поговорке: жена дует, муж кует! Нику я нашел сидящей на матрасе, пристроился рядом и слегка приобнял. — Дралась с ним, дурочка? Она положила голову мне на плечо, и я уловил еле слышные всхлипы. — Вы где? — раздался из темноты голос. Мы молчали. — Отзовитесь, пожалуйста! — Что надо? — не выдержал я. — Можно мне подойти? Присев рядом, Кошкин покашлял, затем начал виноватым тоном: — Просто вы больно на моих смахиваете... Ну, на детей. Даже внешне. А с ними разговаривать — как об стену горох. Я, представьте себе, ни с первым ее мужем не знаком, ни с нынешним. Мой внук уже школу заканчивает, так я и с ним ни разу не виделся. А про сына вообще ничего не знаю: один он, не один — номер-то у меня его есть, только он со мной дольше десяти секунд не общается. «Жив я еще. До свиданья!» — вот и весь его разговор... — Ничего не поняла, — сказала Ника. — Вот и слушай! Я для чего рассказываю-то?! Когда у меня пару недель назад с сердцем плохо стало, я с ней соединился и говорю: «Сейчас ведь не сезон, на базе никого нет, помочь некому, до ближайшего врача триста кэмэ безвоздушной пустыни, того и гляди ноги протяну». А она мне и отвечает, что надо было об этом думать, когда я на работу устраивался. Дескать, если б я жил в соседнем подъезде, проблем бы не было, а когда она на одной планете, а я на другой, то и смысла нет друг другу жаловаться. А какой может быть соседний подъезд, если я сюда специально улетел, чтоб она там в моей квартире смогла наконец свою личную жизнь устроить... — Да, Кошкин, ты редкостный тип, — вздохнула жена: — умудряешься портить жизнь своим детям даже из космоса... — В том, что ты не на моей стороне, я и не сомневался. — Зато я на стороне твоей дочери и прекрасно понимаю, как ты ей надоел! Ты ж даже меня уже десять раз за последнюю неделю достал, хотя изначально я по отношению к тебе была абсолютно нейтральна. Вот, например, кто мне налил воды в ту самую кружку, из которой до этого пил сам?! Зачем мне чужие заболевания, когда у меня и своих хватает? — Ты, Вероника, как ребенок рассуждаешь, — вздохнул Кошкин. — И даже хамишь мне как-то по-детски. — А как мне еще тебе хамить, если ты иначе не понимаешь? Послышались странные звуки — я не сразу понял, что это он плачет. — Нет, все-таки дурак ты, Кошкин, — сказала Ника. — До шестидесяти лет дожил, а все дурак. — Сама не умнее, — ответил он и куда-то пошел. — И чего ты добилась? — спросил я. — Он только обозлился, а по поводу самого главного так и не сказал. К тому же я совсем не удивлюсь, если он сейчас опять какую-нибудь гадость сотворит. — Так догони его и обезвредь. А от меня отстань, я лягу. У меня температура из-за вас обоих поднялась. — Врешь, небось. Я потрогал ей лоб, но он на самом деле был очень горячим. • — Убить бы тебя! — сказал я Кошкину, с трудом обнаружив его в темноте. — Только, раз уж сделал почин, то подавай и конец! Что ты там сломал-то? — Не хочу я с тобой говорить. — Да не в обиде я на тебя. — Зато я в обиде! — Ладно тебе, Кошкин, извинились уже все перед тобой. — Кто извинился-то? Твоя, что ли? — И она тоже, клянусь! Просто ей, с ее-то характером, в этом очень сложно признаться. — Мудрено! Ладно, покажу. Фонарик, кстати, где? Нету? Вот найди его, тогда пойдем и посмотрим. Ты, я надеюсь, в электричестве понимаешь? — На уровне школы. Не так, как ты, очевидно. — А я понимаю на уровне детского сада. Я ж тебе комендант, а не электрик. — Не ври. Я точно знаю — у меня знакомый хотел устроиться на должность типа твоей, так он, когда почитал, что на экзамене могут спросить, сразу расхотел. Там и технологических вопросов была куча, и по юрправу, и даже по медицине что-то... — Правильно говоришь. Только я никогда ни на какую должность не попадал — меня по документам на этой базе нет и не было. — А кто ж тогда здесь комендант? — Если исходить из бумажек, то начальник базы. Он у нас един в четырех должностях, поскольку еще и две ставки механиков получает. Он какому-то хмырю из генеральских сынков два года назад разрешил здесь в сезон отпусков временный минимаркет разворачивать — вот все бумаги и получил, без всяких там юрдепартаментов. Ты пораскинь мозгами — зачем ему кого-то, помимо себя, оформлять? Сегодня человек наниматься явился, а завтра запылился, уволился и куда-то улетел, — а нового человека он официально принять на должность, пока тот экзамены не сдаст, не может. А нет человека на должности — нет под него и денег от управления. — Но ведь это уголовщина... — Разумеется Только вряд ли у начбазы будут неприятности, даже если все и вскроется: переведут его начальником на другую базу, вот и все наказание. — А зарплату тебе черными платят? — Черными. Только не целый год, а лишь когда здесь нет никого, — засмеялся Кошкин. — В сезон я на подножном корму: и с обслуги имею, и с водителей вездеходов, да и сам кое-чем приторговываю. А основной доход, конечно, с минимаркета идет: они там спиртным и другой контрабандой с Земли втайне от хозяина торгуют, а я их прикрываю. И он принялся объяснять, в чем состоит хитроумность «прикрытия». Я его почти не слушал: закрыл глаза и ждал. А комендант все не мог остановиться: дескать, все сезонники — воры и крохоборы, ребро ему в том году сломали, а начбазы — гад, жадный и хитрый, зато жена у него добрая... — А вообще — какая теперь разница? — прошептал вдруг он. — В любом случае недолго осталось. Может, не дергаться? — Может, все же подергаемся? — Тогда ищи фонарь. А я пока покашляю: вдруг на том свете кашлять будет запрещено... • Фонарь я нашел только через полчаса. — Коленки и ладони до крови протер, зато на душе, странное дело, как-то спокойнее стало, — сообщил я Кошкину. Он с трудом поднялся, молча подвел меня к стене, что-то нажал — и открылась панель, о существовании которой я и не подозревал. На ней имелось штук десять тумблеров — и все идущие к ним провода были перерезаны. — Вот, — ткнул он пальцем. — Можешь чинить. Починишь — еще сильнее успокоишься. — А что — если их заново соединить, все заработает? — Без понятия. — А ты ничего, кроме этого, не портил?! Я почему-то подумал, что ты агрегат какой-нибудь сломал. Убить бы тебя, Кошкин: битый час нам мозги разговорами полоскал, а тут работы, наверно, всего на полчаса. — Дурак ты, Витя: если б я не выговорился, то хрен бы ты от меня что услышал. И что вы с женой все время «убить бы тебя» да «убить бы тебя» — противно уже! Держи кусачки, пока мне не захотелось тебе ими нос перекусить! А сам я спать пойду. • Женский крик раздался, когда я занимался предпоследним проводом. Я все бросил и побежал, луч фонарика заметался по бетонному полу и вдруг уткнулся в две фигуры, одна из которых лежала, а вторая сидела с ней рядом на корточках. — Я только лоб ей потрогал, — вздохнул Кошкин, вставая. — Мне показалось, что она окончательно разболелась. Так оно, судя по всему, и есть. А у тебя как дела? — Да, так оно и было, — виновато сказала Ника. — Я спала, а потом просыпаюсь, смотрю — а он уже тут, лоб мне молча трогает, будто ему кто разрешал. — А как ты определила, что это именно он? — спросил я. — Ну, на ощупь... Захотелось сделать что-нибудь гадкое, но я постоял, покашлял — и пошел обратно. Зачистив последний провод, я задержал дыхание — и вставил его в клемму. Ничего не произошло. Я проверил тумблеры — все они были во включенном положении. — Чтоб ты сдох, Кошкин! — тихо сказал я и у меня от слез защипало в глазах. Еще я почувствовал, что у меня ужасно мокро и под мышками, и на шее, на животе. Пот был таким противным, что я не поленился снять рубаху и ею вытереться. Одевать ее обратно не хотелось, но я одел... • Коменданта я нашел лежащим на матрасе посреди бункера. — Не вышло ни хрена. — Значит, не судьба, — равнодушно заметил он. — Спать пойду. — Фонарь оставь: я с силенками соберусь — сам посмотрю. — Фигней только больше не страдай... Я нашел жену, сел к ней, погладил ей волосы. Затем подтащил к ней свой матрас и тоже лег. • Я лежу на спине с открытыми глазами. Вообще-то вокруг кромешная тьма, но почему-то всë четко видно. Правильно, это ж не бункер, а минус первый этаж моего бывшего института, куда вход запрещен даже тем, кто имеет нулевой допуск, а жены у меня нет, не было и уже не будет. «А вот чего не надо, так это раньше времени записывать меня в мертвые космонавты!» — лезет ко мне Кошкин, но спотыкается, падает и принимается чертыхаться. Я вспоминаю, что он начальник моей лаборатории, причем начотдела чуть ли не каждую неделю грозится отправить его на пенсию за пьянство. «Что-то у тебя сегодня неважное настроение», — говорю я. «Это точно. Но ты спи, пока жив», — смеется он. Я с усмешкой благодарю его за совет и продолжаю смотреть в потолок, на котором все явственнее проступает текст на непонятном языке. Я осознаю, что тоже могу что-нибудь вписать в этот бортовой журнал, причем для этого не требуется шевелить рукой, достаточно мысленно представить себе буквы. Я всматриваюсь в знаки, один за другим появляющиеся надо мной, но до меня быстро доходит, что это всего лишь бессмысленные каракули. Расстроившись, я спрашиваю: «Как же мне, интересное дело, зафиксировать все, что случилось с кораблем, если я не в состоянии написать собственное имя?» — «Да на кой тебе что-то там фиксировать? — смеется пьяный Кошкин. — Пока спится, надо спать...» •

Вспыхнувшие тусклые лампы показались ужасно яркими. Я смотрел на них и пытался хоть немного радоваться. — Надо было всë перещелкнуть, — послышался деловитый голос коменданта. — Выключить и заново включить. Без меня вы никуда, получается! Еще б немного — и тю-тю, приказали б долго жить! — Ника, живем... — негромко сказал я и стал нехотя вставать. Жена молчала. Я подошел к коменданту и тронул его за рукав. — Давай договоримся, — тихо-тихо сказал я: — больше ни слова о том, сколько нам осталось. Особенно при ней. Ладно? — и я сжал ему руку. — Ладно, — буркнул он и вырвался. — Как, кстати, тебя по имени-то, Кошкин? А то неудобно даже... — Неделю сидели-тарахтели — удобно было. А теперь уже смысла нет. — Я тебя однажды спрашивал. — Плохо спрашивал. Вот если выживем — тогда скажу. Он наклонился ко мне и прошептал: — А ты не хочешь ко мне на склад устроиться? У меня с людьми дефицит. Неофициально, конечно, зато на неплохую зарплату. — Я подумаю... Для начала все-таки надо выжить. — Молодец, соображаешь логически. Я вернулся к жене, а комендант расположился метрах в десяти от нас. Он лег на живот, замер, но потом поднял голову и, посмотрев в нашу сторону, спросил: — Вы на меня не в обиде? — Дурак ты, Кошкин, — первой открыла рот жена. Она перевела взгляд на меня и сказала: — И ты, Витя, тоже. Подумай над этим. Кошкин засмеялся. — Ты чего? — спросил я. — Очередной приступ? — Нет, это называется хорошим настроением — все-таки мы починились! Это не главное, разумеется, но я подумал, что будет забавно еще несколько дней послушать, как вы ругаетесь. У меня-то жена давным-давно умерла, так что я уж и забыл, каково это — с женой ругаться... Вероника хмыкнула и повернулась ко мне спиной. Я вытянулся вдоль нее, уткнулся носом ей в волосы и решил, что надо срочно спать — пока есть возможность, пока есть, чем дышать. — Забыл передать: он просил нас с тобой не говорить ему «убить бы тебя», — прошептал я ей на ухо. — Не будем, ладно? Она еле слышно ответила. — Что? — спросил я, но она молчала. — Извини, моя хорошая, я просто не расслышал. — Глухая тетеря! — повернувшись, крикнула она. — Я сказала, что буду говорить то, что думаю! А думаю я о том, что мне тебя убить хочется! А уж как сильно этого псевдокоменданта хочется, ты и сам знаешь! Мне хочется убить вас обоих прямо сейчас! Витя, кстати, а почему на тебе рубаха наизнанку? Что, даже не почувствовал? А может, все же почувствовал, только не смог сообразить, что к чему?! И после этого ты хочешь, чтобы я не ругалась? И еще — ни на какую неофициальную работу ты у меня не пойдешь! Я стал прикидывать, что бы такого ей ответить, но Кошкин вдруг хрипло рассмеялся — и я, не удержавшись, тоже стал хохотать. Я давно уже сполз с матраса и катался по бетону, но остановиться не мог.

Люди и боги И так и этак я намекал ему, что если он ужасно постарается, то сможет, конечно, что-нибудь со мной сотворить, вот только избавиться от меня, пока он перемещается по космическим дорогам, ему не удастся, потому что я лучший работник нашего отделения, а заключается моя работа в том, чтобы за ним присматривать, и мне за это платят немалые деньги, а когда мне за что-то хорошо платят, я буду этим заниматься со всей ответственностью даже в том случае, если меня попросят об обратном. «Вот если ты вернешься к себе в деревню и займешься выращиванием каких-нибудь мериносных козлов, тогда пожалуйста, но пока — извини...» Он в ответ смеялся, негигиенично брызгая слюной, но смысла в его смехе, очевидно, не было: ведь это не я его, а он меня тщетно пытался убить триста сорок два раза в течение сорока девяти последних лет. И когда на прошлой неделе он засмеялся снова, я расценил это уже как чистой воды идиотизм, хотя, что и говорить, его очередная попытка была в определенном смысле успешной. Тем более, что ему даже удалось скрыть следы преступления: тело мое он сжег, а пепел, недолго думая, высыпал в систему вентиляции. Вообще-то я до смерти миролюбив и для меня отомстить — то же, что для людей самим себе без наркоза отрезать серпом уши. Причинив кому-либо боль, я всегда клянусь больше так не делать, но сдержать слово мне еще ни разу не удавалось, потому что, когда меня хоронят способом, о котором мы не договаривались, я невольно зверею... Вот и в этот раз он смеялся, как ребенок, лишь пару минут — затем за работу принялись микроскопические частицы моего пепла и он стал чихать не реже одного раза в минуту... Сначала он, правда, не придал этому значения; он чихал, когда проводил сеансы связи с другими кораблями галактической группировки, когда занимался регламентными проверками оборудования и когда смотрел кассеты про девочек с Венеры; он не спал и почти ничего не ел, — но держался. Но однажды количество все-таки перешло в качество: у него в голове перепутались слова «открыть» и «закрыть», в результате лабораторные карликовые ежи разлетелись по всем помещениям — и он не выдержал. Люди в погонах по несколько раз читали вслух его признательное заявление и корчились от смеха — ему никто не поверил, ведь о моем существовании никому не было известно, о моей пропаже никто не заявлял, а моего трупа никто не находил. Он настаивал на расследовании, чихая с пеной на губах, — и ему в ответ стал угрожать, поскольку решили, что он не просто сумасшедший, а еще и смеется над силовыми структурами. Он не отступал — и его, смеха ради, все-таки направили на обследование. На лунной базе над ним экспериментировали по всем неписанным законам селенопсихиатрии, но добились лишь того, что он, окончательно расчихавшись, сбежал с операционного стола, залез в морозильник и заперся изнутри. Он собирался от меня избавиться с помощью каких-то жалких минус семнадцати по Цельсию! Узнав это, я даже рассмеялся — впервые с того момента, как начал с ним работать. Ему и самому бы, наверно, это показалось смешным, если б только он смог осознать, на каком именно свете находится. Увы, пока он способен лишь лежать без сознания под капельницей и смешить молоденьких медсестер, чихая с той же периодичностью, что и до самозаморозки... А причину того, что он так заразительно смеялся, пытаясь меня убить, я понял только сегодня, когда случайно наткнулся на стихотворение Хармса «Мы люди, вы боги...»