Из тринадцати человек нашей мужской палаты только мы с Филипповым каждую ночь развлекались по полной программе. Сил у меня, правда, было поменьше, чем у Фили, но в тот день я выспался днем, а потому от него не отставал. Для начала мы провели три зверских драки на подушках, затем совершили пять диких круговых пробежек: четыре по кроватям и одну, самую сложную и нечеловеческую, на четвереньках под кроватями. Еще мы рассказали по два черных анекдота — и стали размышлять, чем заняться дальше.Дверь вдруг противно заскрипела — и из щели показалось нечто глазастое противоестественное. У меня от страха мгновенно наступил полный паралич, а вот на Филю, похоже, синее лицо с белыми щеками подействовало возбуждающе.— Что за осел сует нам этого уродливого зайца? — гаркнул он.Конечно — это ж был большой плюшевый синий заяц, я его видел у девчонок.Животное пропало и на его месте возникла голова Шурочки, самой мерзопакостной девицы нашего отряда.— Сам ты осел, козел, баран недоделанный! — заверещала она своим гадким писклявым голоском. — У вожатых планерка закончилась, они через пять минут уже припрутся — а вы орете, как стадо обезьян. Почему вы такие придурки, мальчики?! Или вы не любите своих девочек — ведь из-за вас и нам достанется!— Александрова, ты?! Совсем, значит, обнаглела, девочка?! — радостно завопил Филя. — Остатки стыда потеряла?! Испугать нас хотела?! Да я особей женского пола в темноте насквозь вижу, даже через двери!Он вдруг бросился с подушкой в руке по проходу, вылетел следом за Шурочкой в коридор, но тут же ретировался, с силой грохнул дверью — и истерично заорал:— Шухер! Кажись, идет кто-то!Подбежав к своей кровати, он вдруг вскочил на мою — и стал прыгать.— Гад какой, сволочь! — разозлился я: от неожиданности у меня никак не получалось вытащить руки из-под одеяла.Наконец я схватил его за ногу и стал ее выкручивать. Наступив мне напоследок на живот, Филя все же не удержал равновесия и рухнул на пол.— Черт! Совсем, да?! Я обе руки из-за тебя сломал! — застонал он. — Шуток не понимаешь!— Сам подлюка вонючий, кишки мне чуть не расплющил, — сказал я как можно свирепее. — Да и зачем тебе руки, если у тебя мозгов нет?Филя поднялся, потер себе локоть — и вдруг изо всех сил врезал мне подушкой. Я погнался за ним, но почти тут же наступил босой ногой на что-то острое и вскрикнул.Дверь распахнулась, зажегся свет.— Что происходит?! Ты!!! — заорал Макс, наш вожатый. — Забыл, как твоя фамилия... Сбрендил?! Шизофрения?!— Нет, — тихо ответил я.— Как это «нет»?! Ребенку, который еще не сошел с ума, сидеть ночью на полу незачем!— Да не делал я ничего плохого, просто мне в пятку что-то впилось, — честно сказал я. — Вот, можете посмотреть. Между прочим, если это иголка, то она может пойти по венам и артериям, дойти до головного мозга и закупорить все сосуды. Спросите у нашей медсестры — она подтвердит.— Чушь, не в пятке у тебя шило, я точно знаю! Марш в постель, завтра я с тобой три душеспасительных беседы проведу! А услышу еще хоть один скрип из вашей палаты — всех накажу, причем так жестоко, что в письмах будете со слезами умолять родителей забрать вас отсюда! Да только не надейтесь: никому раньше срока домой не попасть! А знаете, почему? Потому что никто ваших паскудных каракулей не получит! Хы-хы-хы-ха-ха!!!Едва за вожатым закрылась дверь, я заковылял к Филе.— У тебя спички были. Зажжешь одну, посмотришь, что там у меня с пяткой?— Так свет зажги.— Да?! Больно ты смелый!Филя покопался в тумбочке и вытащил из тайника коробок.— Только учти: обожжешь меня — пришибу тебя на фиг, клянусь.— Не боись, — недобро заржал он.Я сел к нему на кровать и протянул ногу.— Филь, ты вчера обещал страшную историю рассказать, — вспомнил я.— Прямо сейчас, что ли?— А что — завтра, что ли? Или ты спать уже собрался?— Что?! Да я вообще по жизни не сплю, так только — чуть-чуть дремлю порой! Что я, девчонка, что ли?— Тот, кто по жизни не спит, не может ночью так жутко храпеть, — подал голос Генка по кличке Парадиз. — Ты ж прямо хрюкаешь! Как соловей-мутант. Хрюкаешь, но не спишь, что ли?— Ну, может, и сплю... Но это так только — для понта, за компанию... — неуверенно ответил Филя, чиркнул спичкой — и я завизжал от боли.Моя обожженная нога сама по себе так въехала ему в грудь, что он врезался боком в тумбочку и повалился на пол. Я подумал, что он сейчас рассердится, треснет мне своим огромным кулаком в морду — и мы с ним навсегда рассоримся...— Шухер! Идут! — крикнул я изо всех сил, совершил три длинных прыжка и нырнул к себе под одеяло.Минут пять мы лежали в тишине.— Кажись, пронесло, — раздался шепот Генки.— Ты там жив, погорелец? — совсем незло спросил Филя.Я промолчал.— Обиделся, что ли? Ладно тебе! Хочешь, я себе тоже пятку прижгу — ну, чтоб тебе не так обидно было? А может, лучше Парадизу какое-нибудь место поджечь?— Я тебе сейчас подожгу! — завизжал Генка. — Если ты меня тронешь, я так ужасно заору, что весь лагерь сбежится!— Какие все нервные... Ладно, в качестве искупления грехов расскажу вам что-нибудь пострашнее. Только я переиначу немного, ладно? Так даже интереснее будет. Ну, я имею в виду, что буду рассказывать, как будто на самом деле это с Шурочкой Александровой произошло... — и Филя, как мне показалось, застеснялся.— Супер! — послышался восторженный голос Генки. — Мне уже жуть, как нравится!— Ну, значит, так, — прокашлялся Филя. — На самой окраине одного ничем не примечательного города в одной ничем не примечательной многоэтажке жила ничем не примечательная семья. Александр Александрович был в этой семье отцом: он ходил на работу, на рыбалку, на футбол, ездил в командировки — ну, короче, пытался зарабатывать деньги. Александра Александровна была матерью: она ходила по магазинам, готовила пищу, стирала белье, выбивала пыль — в общем, пыталась воспитывать детей на примере отца. Еще был сын Саша, который ходил в школу и пытался не быть полным дебилом. И, наконец, замыкала список пятилетняя дочь Сашенька, которая круглый год болела, а потому никуда не выходила, разве что летом, когда ее на пару недель вывозили на дачу... И вот однажды вечером этот Александр Александрович возвращается с работы, открывает дверь, спрашивает, как дела, какие оценки принес из школы двоечник-сын, что будет на ужин — снова недоваренная картошка с тушенкой или что-нибудь менее отвратительное, — и вдруг обнаруживает, что спрашивать-то и некого, что никто ему не рад, потому что никто его не встречает. Он удивленно шагает по квартире, забыв снять грязные ботинки, смотрит в разные стороны — и видит, что под столом что-то шевелится. От ужаса он громко кричит, но оказывается, что это всего лишь его дети: они сидят на полу, накрывшись одеялом, и трясутся. «Где твоя мать?» — спрашивает он у сына, но тот, заикаясь, говорит, что когда он вернулся из школы, ее уже не было. «А твоя где мать?» — спрашивает он у дочери, — и та, рыдая, сообщает, что к маме пришла какая-то незнакомая тетя в огромных черных очках, они вдвоем пошли мыть руки и уже не вернулись. Александр Александрович идет в ванную, смотрит — а там на стенах свежие следы красной жидкости. Он по вкусу определяет, что это кровь, после чего звонит в милицию и обо всем рассказывает. Ему сначала не верят, говорят, что он просто выпил лишнего, что у него самогон неправильной очистки, обзывают его последними словами, но потом все же обещают кого-нибудь прислать. Милиционер приезжает, все осматривает, всех опрашивает, съедает остатки вчерашнего ужина, выкуривает три вонючих сигареты без фильтра, берет у Александра Александровича немного денег — и, наконец, сообщает, что ничем помочь не может...За окном что-то хрустнуло — и Филя замолчал.— Вам уже страшно? Кто в штаны наложил? — спросил он, немного выждав.— Чего страшного-то?— Мне тоже пока как-то не очень... — поддержал я Парадиза.— Смелые, значит?! А в столовую слабо сходить? Мне сегодня, знаете, какую тайну открыли? На кухне, на подвальном окне, шпингалет сломался, поэтому рама там теперь запереться не может в принципе. Ее закрывают, конечно, а изнутри даже подпирают чем-то, но это все видимость... Может, рискнем? Там, говорят, такие залежи сгущенки, что если пару десятков банок того, никто и не хватится — они ж там и сами воруют, а учета все равно никакого нет. Сейчас в дырку, потом пятьсот метров по диагонали — вот и весь поход! А я, пока идти будем, дорасскажу — вот и посмотрим, кто как ночью в лесу себя ведет... Так слабо или нет?— Да тебе самому слабо, — пробурчал Генка.— Мне-то как раз не слабо.Я подумал, что Филя не врет: с тремя приводами в милицию ему и что похлеще не слабо.— А мне тоже не слабо, — сказал я. — С начала смены уже две недели прошло, а этот гад-вожатый даже моей фамилии запомнить не смог, сволочь, в каком только институте его такого выкопали... Мне теперь даже своей пятки не жалко.— Ненормальные вы, шизики просто! — обиделся Генка. — Тюрьма по вам плачет.— Заткнись! — рявкнул Филя. — Не хочешь идти — не иди, я тебе и здесь применение найду: назначаю тебя на время своего отсутствия старшим по палате. Но учти: чтоб ни звука! Если Макс сюда на крики припрется, я потом именно тебе такую шмась сотворю, что сам себе упокойные песни распевать будешь!Мы оделись, скомкали и положили к себе под одеяла одежду спящих соседей — чтоб казалось, будто в кроватях кто-то есть, — и вылезли в окно. Перебежками добрались до забора и пролезли в дыру.— В лесу хорошо! Можно, как всем нормальным, в полный голос разговаривать. Даже кричать можно, — радостно сообщил Филя.Ничего хорошего я в лесу не видел, но и страшно мне пока не было. Вот только тропинка, по которой мы сто раз днем шастали, куда-то исчезла...— Давай, продолжай, — сказал я. — А то слишком тихо.— Даю, слушай. На следующий день Александр Александрович велит сыну сидеть дома с сестрой, в школу не ходить. «Да и что тебе туда ходить, раз ты все равно двоечник?» — говорит он, а сам, как обычно, идет на работу: мол, жена женой, а без денег даже человеческих поминок не собрать. Вечером возвращается, а его опять никто не встречает, опять ему никто не рад. Он принимается, как полоумный, бегать по квартире и находит свою дочь, Сашеньку, дрожащую на балконе под старым ватником, которым они осенью ящики с яблоками прикрывают. Девочка со слезами на глазах рассказывает, что появилась та самая потусторонняя незнакомая тетя в черных очках, увела мальчика мыть руки — и обратно они уже не вернулись. Отец идет в ванную — и снова находит на стенах свежие следы красной жидкости. Он снова по вкусу определяет, что это кровь, снова звонит в милицию, снова его обзывают последними словами, снова приезжает человек в погонах, все осматривает, записывает, выпивает целый литр только что принесенного Александром Александровичем кефира, выкуривает подряд семь вонючих сигарет без фильтра, безуспешно пытается одолжить немного денег — и, наконец, сообщает, что снова ничем помочь не может...— Где-то здесь должен быть забор, — тронул я Филю за плечо.— Да, мы уже сто лет, как должны были в него упереться... Вот черт!В тишине мы прошагали еще метров двести и вышли на поляну.— Я сейчас по звездам сориентируюсь, — заявил Филя.— Ты как будто умеешь...— Умею: отец учил. Из полезных дел он меня только этому, по большому счету, и выучил... Измеряем на глаз край вон того большого ковша, откладываем пять раз вверх, находим маленький ковш — там север. А запад — налево от севера.— А ты уверен, что нам на запад?— А куда — на восток, что ли? — как-то скрипуче засмеялся Филя.И мы двинулись на запад, хотя до меня уже дошло, что я в очередной раз совершаю что-то не совсем то.— На следующее утро милиционер остается сидеть с девочкой, а Александр Александрович сообщает, что, как обычно, отправляется на работу: мол, сын сыном, а без денег ни дочь замуж выдать, ни на футбол сходить. На самом же деле он только хлопает входной дверью, а сам прячется в стенном шкафу и принимается смотреть в заранее проделанные дырки. Он сидит там час, два, три, как вдруг видит, что к кухне на цыпочках подбирается Сашенька — глаза у нее светятся красным, лицо синее, а изо рта высовываются многочисленные острые клыки. А представитель законной власти сидит себе на табуретке и безуспешно пытается решить кроссворд. Время от времени он открывает холодильник, неодобрительно осматривает его пустые полки — и закуривает очередную вонючую сигарету без фильтра. Девочка, подкравшись, издает звериный рык, ловко прыгает милиционеру на шею, рвет ему зубами горло — и тот падает, не успев от изумления издать ни звука. Сашенька затаскивает тело в ванную и принимается разрывать его зубами прямо вместе с одеждой. А потом начинается самое страшное...— Четвертая мировая война, что ли?— Пятая и шестая, — хмыкает Филя. — Эта маленькая девочка у милиционера сердце вырывает и сжирает. Представляешь?!— Представляю. А милицейское удостоверение она, случайно, не сжирает?— Точно! Откуда знаешь?— А отец, значит, в шкафу сидит?— Сидит — куда ж ему деться-то? Сидит он и вспоминает, что дочка-то его родная уже который день от пищи отказывается: мол, из-за всего происшедшего у нее что-то аппетит ослабел... А девочка тем временем все-все остальное рвет зубами на мельчайшие части, кидает в унитаз — и спускает. Рвет, кидает и спускает, рвет, кидает и спускает, как заведенная... После этого кое-как моет пол со стенами и идет к себе в комнату. Отец смотрит в дырочку, а у нее уже ни светящихся глаз нету, ни синего лица, ни торчащих клыков, — прямо-таки ребенок-одуванчик. Вот только в животе у нее так громко урчит, будто отбойные молотки работают...— Тихо! — дернул я Филю за рубашку.Мы остановились. Издалека донесся протяжный вой.— Волки летом на людей не нападают: я читал, — сообщил Филя. — Не боись!— Сам не боись! Так что там с отцом семейства? — попытался я усмехнуться, но мне вдруг стало так холодно, что у меня начали стучать зубы, а из глубин желудка к горлу стало что-то подниматься...— С Александром Александровичем? Да с ним все в ажуре: сидит себе в шкафу да сидит, — почти, правда, не шевелится и дышит с трудом. Наконец он приходит в себя, осторожно-осторожно выбирается наружу, на цыпочках подходит к входной двери, тихонько ее открывает — а потом как шарахнет ею со всей дури, будто только что с работы вернулся. Дочка выходит в прихожую и внимательно-внимательно на него смотрит. «Ну, наконец-то, дождался-таки я на третий день, чтоб меня хоть кто-то дома встретил, чтоб хоть кто-то был мне рад!» — пытается он шутить, а затем невинно спрашивает, где дяденька-милиционер. Сашенька рассказывает то же, что про маму и брата: появилась, мол, та самая незнакомая тетенька-чертовка в черных очках, они с дяденькой скрылись в ванной — то ли руки помыть решили, то ли еще чего, — а уж что там дальше было, одному дьяволу известно. Александр Александрович слушает ее, слушает, делает вид, что потрясен известием еще больше, чем вчера или позавчера, принимается плакать, растирать рукавом глаза, а сам — бочком-бочком на кухню. Пока он там сравнивает ножи — какой из них подлиннее и поострее, Сашенька подкрадывается к нему, прыгает на спину и вгрызается в шею. Отец наносит ей несколько ударов ножом для резки овощей, но она успевает перегрызть ему сонную артерию. Истекая кровью, они вдвоем валятся на пол — и девочка шепотом рассказывает отцу, как его расколола: он не пошел в ванную проверять, есть ли там следы крови; кроме того, утром у него волосы были черными, а когда он появился вечером, вся его растительность, даже брови, стали седыми, как шерсть у песца...— Кто такой песец?Филя задумался, затем прислушался.— Ты слышишь? — спросил он.— А что я должен слышать?— Звук странный.— Может, верхушки елей от ветра шевелятся? Или волк опять?— Нет, еще что-то...Мне показалось, что у него дрожит голос, — и я подумал, что сейчас удобный момент предложить вернуться.— Слушай, а что мы вообще в этой гадкой столовке забыли? Ты уверен, что там есть сгущенка?— Мне говорили, что есть, — замялся Филя. — Но гарантий не дам, конечно... Мне жрать на самом-то деле и не хочется уже — и вообще я замерз!— А у меня обугленная пятка что-то не очень себя ведет...— Да, воля страшнее неволи.И мы пошли обратно. Только я очень сомневался, что обратно — это именно в этом направлении.— А теперь — самое главное. Смотрит Александр Александрович, а клыки-то у его дочки потихоньку втягиваются, синева с лица сходит, глаза светятся все слабее, слабее... И едва эта Сашенька принимает свой обычный вид, она, безудержно плача, сознается, что летом, когда жила на даче, однажды ночью вылезла в окно и пошла на старое деревенское кладбище: ей захотелось проверить, есть ли в ней смелость, может ли она хоть что-то делать самостоятельно — или ей до второго пришествия предстоит мучиться, живя с родителями. И когда она проходила мимо могилы со сломанным крестом, на нее кто-то напал сзади и укусил в шею. И этот некто, мол, шепнул ей: «Пройдет ровно тринадцать раз по тринадцать дней, и я в тебе возродюсь!»— «Возрожусь», — поправил я.— Что, шибко грамотный? — разозлился Филя. — А по морде не хочешь, нет? Ну, короче, девочка сообщает отцу, что этот срок наступил как раз позавчера — и, мол, ни зубы, ни руки, ни ноги ее уже не слушались, вытворяя всë сами по себе... «Я тебя прощаю», — говорит Александр Александрович дочке, целует ее и умирает.— Я б ее не простил, — сказал я.— Так он любил ее — вот и простил. Когда по-настоящему любишь — любую гадость простишь, я это даже по себе знаю.Мы, наверно, прошагали пять километров, прежде чем уперлись в забор. Нашей дыры мы так и не нашли, пришлось лезть верхом.Осторожно забравшись через окно в палату, мы стали выгружать из своих кроватей чужую одежду, когда раздался шепот Генки:— Вам жутко повезло! Сначала Макс заглянул, а потом он вместе с самим начальником лагеря приперся. Но они как-то странно ходили: фонариками под кровати посветили — и ушли, ничего не заметив. А вы-то как?— Лучше всех! — сказал я, залезая под одеяло. — Так нажрались сгущенки, что чуть не лопнули. У меня она уже из ушей лезет!— А с собой принесли что-нибудь?Я услышал, как Генка сглотнул.— Парадиз, ты круглый дурак — или как? — возмутился Филя. — А если б нас по дороге поймали? За одно только хождение ночью по территории могут из лагеря турнуть...— Я б хотел, чтоб меня турнули... — вздохнул Генка.— ...а если б у нас еще и улики из столовой нашли, тут уж они нас даже в милицию могли бы сдать: это ж подсудное дело. А туда попасть я даже тебе, Парадиз, не пожелаю...— Ты будешь дорассказывать-то, в конце концов? — вспомнил я.— В конце концов... В конце концов приезжает милиция, девочка дает показания, что на нее напала какая-то незнакомая страхолюдная тетя в больших черных очках, что папа героически с этой гадиной сражался и даже почти ее одолел, но ему не хватило сноровки — и он умер, защитив собственную дочку ценой собственной жизни. Девочку увозят в больницу, врачи ее там спасают, но она остается на всю жизнь с парализованными ногами и живет с тех пор в специальном детском доме для инвалидов. Никаких странностей у нее нет, если, конечно, не считать того, что она никогда не расстается с медалью, которую посмертно дали ее отцу, и все время просится на могилу к родителями и брату... Но каждые сто шестьдесят девять дней из этого детского дома сбегают двое-трое воспитанников — так, во всяком случае, детдомовское начальство пишет в заявах, которые подаются в милицию. Никто, правда, не может понять: как же это инвалидам раз за разом удается перелезть через трехметровую ограду с колючей проволокой наверху? И еще — именно после побегов начинает отвратительно работать канализация, а девочка несколько дней подряд плачет и отказывается от пищи...С полминуты стояла тишина, затем Генка загундосил:— А я, это самое, середины не слышал! Филя, расскажи заново, а то я не усну! Ну, Филечка, ну пожалуйста!— Жирным будешь! Ты начало и конец выслушал — вот и хватит с тебя. Середину сам можешь придумать.— Да, я очень умный, что ли? И вообще я смысла не понял! А без смысла я не могу! Кто орудовал-то там — девочка или тетя?— Слушай, Парадиз, когда ты на человека смотришь — тоже ведь у него только перед и зад видишь, даже если этот человек совершенно голый, — сказал Филя. — И не надо ржать, идиот. То, что у человека посередке, между передом и задом, можно только в анатомическом театре увидеть, так ведь? Поэтому поступай ты после школы в медицинский — и смотри себе во все глаза, пока не ослепнешь! А смысл страшилки я тебе объясню: кто надеется на лучшее, в сто раз быстрее скопытится, чем тот, кто уже не надеется ни на что, кто никогда не расслабляется, кто всегда ко всему готов.— К чему готов-то?— Ко всему готов, тебе ж сказали! — засмеялся я.— И еще, — мрачно сказал Филя. — Помни, что тринадцатый цикл — самый ужасный, геенна огненная рядом с ним отдыхает. А если тринадцать умножить на сто шестьдесят девять, а потом разделить на триста шестьдесят пять, то получится почти ровно шесть лет. Чертовой малютке было пять; плюс шесть — получается одиннадцать, то есть, как нам. Предположим, что малютку вылечили и в этом году послали в наш оздоровительный лагерь. Догадываешься, где она может быть, Парадиз?— Это что же, один из нас может кого-нибудь загрызть? — еле слышно спросил Генка. — Может, это я?!— Придурок! Ты что, девочка? — хмыкнул Филя.— Да и вообще, — посмотри на себя, какой ты дистрофичный! — сказал я. — У тебя по мячу-то сил ударить не хватает!— Да?! А девочку, я так понимаю, тоже в расчет никто не брал! Или это все-таки была тетя?— Хватит орать! Давайте лучше отдохнем чуток, — зевнул Филя. — Даже у меня уже силы на исходе: столько шоколада в животе, что сейчас умру...— Шоколад?! Не сгущенка?! — оживился Генка.Я возмутился:— Ты чего — на слове нас поймать задумал?! Кто сгущенку жрал, а кто — шоколад. Или ты хотел, чтоб мы там свет включали и делились друг с другом?— А можно в следующий раз с вами пойти?— Завтрашней ночью туда уже не попадешь, — сказал Филя: — за день окно наверняка отремонтируют. Так что, если кто хочет нажраться, как свинья, надо прямо сейчас отправляться.— Как я один-то пойду?— Ну, Денисова Игорька разбуди: он пожрать любит больше, чем мы все, вместе взятые, — заржал я.— Не... Игорек мне по морде даст еще до того, как проснется... Да, совсем из головы вылетело: Шурочка пару раз заглядывала. Я сначала соврал ей, что вы в туалете, но она проверила, вернулась — и стала меня пытать. Чуть не изнасиловала!— Может, все же изнасиловала? — заржал Филя. — Много я видел странных телок, но таких, как она... А представляешь, какой бы прикол был, если б Александрова сейчас к нам снова приперлась?Дверь гадко заскрипела — и в палату вплыла серовато-молочная фигура.— Не знаю, кто должен смеяться, но это действительно она... — прошептал Филя.Шурочкина ночная рубашка была столь неправдоподобно коротка, что у меня снова наступил паралич, даже еще более сильный, чем от вида синего зайца.— Мальчики, ну вот почему вам обязательно надо быть такими дураками последними?! Это ж просто кошмар, как вы шумите! — заговорила она таким голосом, будто принялась водить собственными зубами по стеклу.— А я за секунду до того, как ты появилась, вспоминал о тебе... — неестественно растягивая слова, проговорил Филя.— Не ври!— Он на самом деле о тебе говорил... — подтвердил Генка.— И что ж ты, Филечка, говорил?— Ну... Что ты классная девчонка, необычная такая... Просто супер-пупер-гëрл...— Необычная? Ты угадал! — зловеще засмеялась она и двинулась в нашу сторону. — Ну, а ты, Горелая пятка, как поживаешь? — неожиданно спросила она меня. — Парадиз мне доложил о твоем ранении.— Ничего я не «ложил», она силой выпытала, гиена! — пискнул Генка.— Спасибо, что спросила, ты так добра... — зачарованно ответил я, не в силах на нее не пялиться, не в силах даже моргнуть. — Ты сегодня так красива, Сашенька... Не тревожься за меня, до смерти я наверняка оклемаюсь...— До смерти? — захохотала она. — Что ж, попробуй успеть!И вдруг мое сердце так заколотилось, что глазные яблоки чуть не вывалились из глазниц: ее лицо засветилось мертвенно-синим, глаза — красным, а многочисленные острые клыки, высунувшиеся изо рта, — ядовито-лимонным. Я непроизвольно нащупал ногами пол — и в тот самый миг, когда Александрова, издав звериный рык, бросилась на меня, одним прыжком преодолел три метра до окна и нырнул в темноту рыбкой...
•
Моя пятка, слава богу, зажила довольно быстро, а вот левая рука, на которую я тогда приземлился, до сих пор почти не сгибается в локте.«Когда по-настоящему любишь, можно простить любую гадость. Помни об этом, Горелая пятка!» — буковка за буковкой пишу я в толстой тетради, не забывая ни про две запятых и точку в середине, ни про восклицательный знак в конце. Своим куриным почерком я исписываю по тринадцать страниц в день, но у меня, слава богу, чистых тетрадей еще целый шкаф.— Интересно, в ту ночь мы с тобой видели одно и то же или разное? — негромко спрашиваю я, когда Филя приходит ко мне в гости, но он меня, естественно, не слышит. |
![[Березовская Э.В.]](/img/b/balashow_m_m/trb1/brz.gif)