Балашов Владимир Филиппович : другие произведения.

Ленинградка

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЛЕНИНГРАДКА
   Монодрама в двух актах
  
   ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО:
  
   ВЕРА ВИТАЛЬЕВНА ЕНДОВИЦКАЯ.
  
   В первой сцене ей восемнадцать лет, во второй -- двадцать восемь, в третьей -- сорок три, в четвертой -- семьдесят шесть.
  
   Действие этих сцен происходит в 1916, 1926, 1941 и 1974 годах.
   Место действия -- Ленинград. Впрочем, в первой сцене -- это еще Петроград.
  
   Вступление -- мелодия, исполняемая на рояле.
  
  
   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
  
   Большая комната петербургской квартиры. Слева высокое окно. Перед ним резной столик орехового дерева, на котором под бледно-зеленым шелковым абажуром -- электролампа на нефритовой ножке. Диван орехового дерева. Тисненые обои в тон обивки мебели. Над диваном на стене несколько эмалевых овальных миниатюр. Резное, орехового дерева, трюмо. Кабинетный рояль. Справа высокая дверь с бронзовой ручкой. Дверь постоянно открыта. Через нее виден висящий в проеме громоздкий настенный телефон: там прихожая квартиры, снимаемой молодым преуспевающим инженером Борисом Андреевичем Ендовицким. Осень 1916 года. За открытым окном моросит, сея серость, дождь. Время -- за полдень.
   Звонки телефона. Кто-то открывает входную дверь квартиры. В пелерине, с закрытым уже зонтом, с покупками в руках к телефону подбегает Вера -- счастливая, еще не привыкшая к званию супруги молодая женщина. Положила покупки.
  
   Вера (сняв трубку).
   Мадмуазель!.. Отбой... Боренька звонил. Не придет обедать? (Снимает трубку, крутит ручку.) Барышня, двадцать два шестьдесят семь... Никто не отвечает? Спасибо. (Повесив трубку.) Значит, не он звонил? Или звонил не от управителя... Я кофе ячменного купила. Мануфактуры нет, коленкору давали по четыре метра на человека. Дороговизна чудовищная. (Раздевается. Засмеялась.) А мужчины на меня засматриваются. Незнакомка в вуалетке. Может быть, я улыбаюсь сама себе? Потому что жена, потому что даже эта несносная война не может сделать меня несчастной. (Отнеся покупки, подходит к зеркалу.) Дама в вуалетке. (Показала язык зеркалу. Сняла пелерину, шляпку с вуалеткой, отнесла их в прихожую. Входит, снова заглядываem в зеркало.) Не изменилась после замужества. Не хочу рожать. (Уходит и скоро возвращается в халатике. Принимает перед зеркалом разные позы.) Фик-фок! (Застыла перед зеркалом.) Статуэтка из слоновой кости. (Вдруг.) Как дурно пахнет в военном присутствии. (Трогает виски.) С той недели я сиделка. Как Даша Севастопольская. Но нас теперь много. Никто не запомнит меня, не назовет Верой Петроградской. (Распаковывает сверток. Надевает косынку с крестом, примеряет передник.) Передник как у гимназистки. Рюшки отпорю. Боренька будет мною доволен... А вдруг где-нибудь в лазарете я встречу искалеченного Женю? Давно не молилась за него. А он снова на позициях... Будь благословенно Царское Село. (Декламирует, чуть нараспев.)
  
   "Я помню нашей встречи час и день,
   Прогулки первой робкие мгновенья,
   Души моей притихшей вдохновенье
   И белой ночи храмовую сень..."
  
   Давно за него не молилась... Думала о нем на всенощной, но всенощную не выстояла до конца. И снова думаю о нем. Почему?.. Вспомнила. Я увидела на Невском офицера без обеих ног. Денщик вез его в коляске. (Закрыла глаза.) Жуть. (Открыв глаза.) Грешно думать о Жене и еще грешнее не думать о нем. Он страдает за отечество. Газет неделю не смотрела. (Все еще не сняв косынку с крестом, убегает в глубь квартиры и возвращается с газетами.) Господи, какие длинные списки! Сколько убитых и отличившихся... "На семьдесят четвертом году умерла румынская королева Елизавета..." Царство ей небесное. И списки, списки... Совестно жить счастливой. Но попробуй быть несчастной, когда ты счастлива. За это расплачиваются. (У зеркала.) Перед кем и за что, я не знаю, но расплачиваться придется. Я и иду сиделкой в лазарет. (Сняла косынку. Ходит по комнате. Зажгла лампу, выключила, снова зажгла.) Нефрит просвечивает. Свет словно застыл в нем. (Выключает свет.)
  
   Где-то в глубине квартиры бьют часы.
  
   Лампа, конечно же, должна стоять в Борином кабинете: она к письменному прибору. Но я так хочу. (Включает лампу.) Хочу постоянно видеть вещь, которую любит Борис. Он балует меня. Но какая я жена? Просто курсистка... (Просматривает газеты.) "Его императорское величество на всеподданнейшем докладе председателя Романовского комитета статс-секретаря Куломзина о весьма успешном сборе пожертвований в пользу Романовского комитета на призрение сирот, крестьян и воинов от учащихся во всех учебных заведениях собственноручно начертать соизволил: "Глубоко тронут истинно христианским порывом нашей учащейся молодежи..." "Как писать военнопленным..." Вот как я перенесу запах хлороформа. Станет тошнить, курить начну. И буду всякий день учить раненых грамоте. (Просматривает газеты.) Поручика Евгения Головнина в числе павших, слава Богу, не значится. (Вскрикивает.) Испугалась... Евгений Сергеевич, но фамилия не его! Господи, чему я радуюсь? Тому, что убит кто-то, а не мой знакомый?! Пойди-ка пойми себя. (Читает.) "В лазарете Красного Креста скончался студент, работавший в составе дезинсекционного отряда..." И я могу. (Перекрестилась, собирает газеты.) Прощаясь, Женя грубо отозвался о Борисе. Но Борис -- в третьем разряде воинской повинности. И работает в снарядном цехе. Великий князь хвалил его. Лизанька считает, что это начало служебной карьеры. (Снова читает.) "Расстреляно двенадцать человек железнодорожных рабочих..." Нашли время бастовать. (Откладывает газеты.) От газет портится настроение. И погода скверная. (Тоскливо.) Все ясно, все прекрасно: я буду сестрой милосердия. (Подходит к окну.) Фабрикант Зязев выезжает. С эскортом.
  
   Шум конного выезда.
  
   Боря говорит: Россия больна. (Прилегла на диван.) Не хочет, чтобы Женя писал мне. Ни слова не говорит, но этим-то и показывает, что не хочет... А на фронте кровь, вши, газы, стоны. И хорошо, что Толстой -- латинист в гимназии называл его Лёв Николаевич -- умер до войны. Сейчас бы он умер от состраданья к солдатам. Женин бог... А меня воспитывали на Никитине. Вот "Евгения Онегина" оба знаем наизусть... Опять о нем. (Уходит, уносит газеты и возвращается с тарелкою, на которой тостики. Ест.)
  
   За окнами внизу топот копыт по брусчатке.
  
   (Подходит к окну.) Казаки с пиками.
  
   Высокий голос запевает песню "Донцы-молодцы".
  
   Запевала чубатый.
  
   Песню лихо подхватили.
  
   И дождь нипочем.
  
   В передней звонок. Вера уходит. За казачьей песней мы слышим ее голос: "Проходите, проходите". Песня казаков заполнила улицу и сквозь окно рвется в квартиру. Постепенно она удаляется. Слышно, как в передней хлопнула дверь.
  
   (Входит.) Околоточный. От чая отказался. (Продолжает есть тостики.) Прохладно что-то. (Накидывает на плечи шаль.) Скорей бы вечер. У Лизаньки гости будут... Боже, еще не выбран романс! (Рада найденному делу. Подходит к роялю, перебирает разбросанные на нем ноты.) Этот слишком минорный. Этот шаловливый. Боря попросил бы спеть этот. (Начинает тихо играть, затем поет.)
  
   Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,
   Как печально камин догорает.
   И в нем яркое пламя то вспыхнет порой,
   То бесследно опять угасает.
   Ты грустишь, но о чем? Не о прошлых ли днях,
   Полных неги, любви и привета?
   Так чего же ты ищешь в потухших углях,
   Не найти в них тебе уж ответа.
   О поверь, и любовь -- это тот же камин,
   Где сгорают все лучшие грезы.
   А погаснет любовь, в сердце холод один,
   Впереди лишь страданья и слезы.
  
   Нужно так петь, чтобы всем плакать хотелось.
  
   Звонок телефона.
  
   (Бросается в коридор, снимает трубку.) Слушаю... Борис Андреевич на службе. Он просил спрашивать, кто ему звонил. Слушаю вас, господин студент... Я вас не знаю, чтобы звать по имени... Слушаю вас, Гайоз. Я правильно произнесла ваше имя? Я запомню. Хорошо, запишу. (Пишет в висящей у телефона книжечке.) Я правильно записала? "Комитет скорби и памяти двенадцати... расстрелянных рабочих Николаевской железной дороги приглашает вас на вечер. Вечер состоится сегодня в двадцать часов в здании Технологического института". (Растеряна.) Вы считаете вправе отнестись к Борису Андреевичу с подобным приглашением? А вам не кажется, господин Якашвили, что вы неосмотрительны? Технологический институт -- полувоенный институт... Ваша фамилия мне ровным счетом ничего не говорит... Я передам. (Повесила трубку, дает отбой.) Всему виной Борины лекции и его прямота: "Петербург не столько Невский, сколько Волковская улица". Возил меня на Заставскую, показывал, как живут рабочие... И отчего я пообещала передать все Борису? (Снова и снова перечитывает приглашение.) Он мне будет потом благодарен. (Вырывает из книжечки лист, рвет его на мелкие кусочки и уносит на кухню. Возвращается, садится за рояль, продолжает напевать романс.)
  
   И встает предо мною златая весна,
   И те дни, что когда-то горели.
   И в сиянии майском выходит она,
   И журчат соловьиные трели.
  
   Доверительность этого студента граничит с дерзостью.
  
   Звонок телефона.
  
   Боря! (Бросается к телефону, снимает трубку.) Боренька? Кто это? Почему вы молчите? Женя. Евгений Сергеевич, ты?.. Я рада слышать твой голос. Ты проездом? До шестнадцати. Да что же это? Ты только не волнуйся, я слушаю тебя... В какую гостиницу?.. А зачем надо было снимать номер? (Долго слушает.) Женя, что ты говоришь? Ты забыл, что я замужем! А если бы дома был Борис? Дай мне, наконец, собраться с мыслями. Ты даже не подумал, что оскорбляешь... нас с Борисом... Поручик Головнин, Женечка... Это не вы. Опомнитесь, милый. Я каждый день искала тебя в списках павших и раненых, слава Богу, не находила. Вот и сегодня... Это не состраданье. Это другое, Женя... Работает в снарядном цехе с восьми до часу и с шестнадцати часов до девятнадцати... Потому и звонишь? Ты не смеешь, я не давала повода, чтобы ты вот так... грубо отнесся ко мне и к Борису... Не забывай о нем! Гимназисточка Вера стала женою... Разумеется, не поеду! В семнадцать сорок с Варшавского? Но мне расхотелось тебя видеть... Ради меня, ради той, которую ты боготворишь, если и впрямь боготворишь, не умоляй. Не приеду. Нет, меня не будет дома! Я ухожу на дежурство в лазарет... Да, сиделкой. Борису нужно говорить, что ты был в Питере? (Слушает.) Друг мой, ты придумал все это. Война сделала тебя, извини, вульгарным. Ты не смеешь ждать этого от меня... Нет, не приедешь... Проживу и без акварельки Соколова... Предчувствия иногда обманывают. Тебя не убьют, Женечка. Помнишь, цыганка в Павловске нагадала, что ты утонешь? А ты воюешь на суше. И сегодня ты едешь поездом, а не плывешь пароходом. Ну, и я молюсь за тебя... Нет, нет! Я ухожу. Я же сказала -- в лазарет. Прости, милый... Мне кажется, что ты убил во мне себя и мою к тебе нежность... Что греха таить, да, -- но выбор сделан. Я уверилась, что люблю Бориса. Люблю, люблю, люблю. И я рада, что он -- на заводе. Если солдатчина, то уж лучше служить так. Люди с состоянием становятся за станки, чтоб освободиться от повинности, а его оставил главный мобилизационный отдел. Он талантлив! Изобрел станок для обточки деревянных пробок к снарядам... Не знаю, каких. Кажется, они предохраняют нарезки от ржавчины... Я купила ему на случай солдатчины инженерный значок. Он работает как заведенная машина... Нет, прощай, милый. Я благословляю тебя. И пусть моя... Ну, хорошо -- любовь... сохранит тебя... Бог простит. Я буду молиться... Нет, не приеду. Не умоляй и не вставай на колени! Пусть кто-нибудь другой поцелует тебя за меня! (Повесила трубку, дает отбой.) Женя. Звонит Женя!.. Клянется, что хочет только увидеть, но голос... Это не он! Не его слова. Война уродует души... Господи, запрети ему приехать! Но он приедет... И тогда я напою его ячменным кофе. Как отказать человеку в том, что так обычно? Человеку, на полдня вырвавшемуся из ада? Я напою его кофе. И у меня есть монпансье от Елисеева. Я заставлю его вести себя прилично. Сказал, что возьмет лихача... Он выпивши. Господи, он пьян! (Ходит в волнении.) Закрою окно. (Закрывает окно.) В квартире -- никого. Я должна переодеться. Много ли надо им, истосковавшимся там, в окопах, просто по облику женщин, по нашим рукам, прическам, духам... Приму его на четверть часа. На счастье случилось монпансье от Елисеева... А если вернется Борис? Господи, почему я не согласилась ехать в гостиницу? Я могла бы надеть мелкую вуалетку. Но я-то, я бы знала, что еду к нему в номер. Боже! Страшно даже подумать о том, что могло быть...
  
   В гостиной бой часов.
  
   Он уезжает с Варшавского. Изменился ли он внешне? Потемнели или нет его усы?
   Что за блажь приходит мне в голову! Боренька, Боренька... Я же могу позвонить ему! Сначала переоденусь, потом позвоню... Но из этих двух дел я могу решиться только на одно. Позвоню Борису. (Постояв возле телефона, решительно крутит ручку.) Двадцать два шестьдесят семь, барышня... Управление? Мне инженера Ендовицкого. В цехе? Ничего не надо передавать... Ах, это вы, господин Полузадов... Нет, просто я соскучилась... Авария? Никто не пострадал? И он обедать не придет... Передайте ему... Нет, ничего не передавайте. Кланяйтесь вашей жене. (Повесила трубку, дает отбой.) Судьба? (Достала с груди золотой изящный крестик.) Боря, крестик на мне, не волнуйся. Надо переодеться... Дворник может увидеть Женю. Господи, и пусть. Мало ли к кому приезжают офицеры? Актриса Надеж- дина ездила зимой к любовнику, французскому капитану, в одной шубке. Только в чулках и шубке, под медвежьим пологом... Что мне в голову лезет! (Подходит к окну, услышав цокот копыт.) Женя! А я еще не переоделась... Сумасшествие! Он поймет, что я переоделась для него. А разве я переодеваюсь не для него? (Уходит и скоро появляется в светлом платье, застегивая его на ходу.) Он что-то несет в руках. Цветы?
  
   Еле слышный шум лифта.
  
   Поднялся.
  
   Слышно, как открывается и закрывается дверь лифта.
   Закрыл лифт.
  
   Звонок в передней.
  
   (Кричит.) Меня нет дома! (Закрыла рукой рот.) Не открою.
  
   Звонки -- два коротких и длинный.
  
   Так он звонил в нашу квартиру. Отец узнавал его по звонкам.
  
   Звонки.
  
   Верочка, не будь смешной. (Выходит в прихожую и тут же возвращается.) Он не имеет права так мучить меня. Не имеет права! (Поцеловала крестик, снова вышла в переднюю и тут же снова возвращается.) Господи, как поступить? Как? (Решившись, спрятала крестик на груди, выходит.)
  
   Звонки.
  
   (Почти в беспамятстве вбегает и падает на диван.) Он истязатель. Не открою!.. Нет! Нет и нет!
  
   Звонки становятся настойчивее, затем прекращаются.
  
   Неужели уйдет?
  
   Тишина. Еле слышно, как опускается лифт.
  
   (Подбегает к окну.) Вышел. Лихач его ждет... Господи, как стыдно, как было бы стыдно, если бы он... (Перекрестила Евгения.) Да хранит тебя Бог!
  
   Удаляющийся цокот копыт.
  
   Уехал. (Обессиленная, глубоко дыша, садится на диван.) Все позади. Все кончилось. И чего это я вырядилась? (Смотрится в зеркало, поправляет прическу.) Впрочем, скоро надо будет одеваться к вечеру... Он уезжал без свертка. Посмотрю почту. (Уходит. Слышно, как она открывает дверь комнаты, выходит на площадку, заходит через некоторое время в переднюю, появляется в комнате. В одной руке ее букет, обернутый бумагой, в другой -- журналы и газеты.) Обычная почта. (Положив почту, разворачивает букет.) Стебли длинные. Вложил в ручку двери. Кремовые розы! Мои самые, самые... (Подбежала к окну.) Женя! Записки никакой?.. Я не выронила ее?бегает и возвращается.) На полу ничего нет. Надеялся, что увидит меня. (Понюхав, положила розы. Разбирает почту.) "Огонек", "Весь мир", Борин журнал и газеты... Что это? (Разворачивает обернутый синей бумагой небольшой пакет. Это застекленная акварель: бледно-палевый портрет женщины высшего света.) Акварель Соколова. Безумно нравилась ему. (Переворачивает портрет.) И тут ни словечка, ни буковки. Это жестоко! (Села и смотрит на акварель и розы.) Что-то нужно с ними делать. Объяснить их появление Борису. (Подошла к роялю, машинально сделала несколько аккордов. Закрыла рояль.) Я чиста. (Опустила крестик на платье.)
  
   В глубине квартиры бьют часы.
  
   Через час Женя будет на вокзале. Зайдет в буфет выпить бокал шампанского, затем будет томиться в офицерском купе и, может быть, с горя, пьяный, с какой-нибудь... Я поступила бессердечно. Кто-то из француженок говорил, что это нам не стоит ничего, а мужчинам -- наслаждение. (Ходит по комнате.) Господи, о чем я думаю! Нет, я не поеду на вокзал... В церковь, молиться за него!
  
   Звонок телефона.
  
   (Подходит к телефону. Решившись, снимает трубку. Долго ничего не может понять.) Боря? Звонила. Тебе оставлена телефонада! Неким Якашвили... Сегодня ты приглашен на вечер скорби и памяти расстрелянных железнодорожников. Вечер будет в Технологическом институте в двадцать часов... А ты не устал?.. Я приглашена Елизаветой Орестовной. Мне надоело ходить из угла в угол. А там будет чтение, флирт, закуски и море вина. К чаю приедет Керенский. Лизаньке удалось его заполучить. А после чая нас будет развлекать Владимир Степной... Баянист, любимец князя Юсупова. Это так патриотично теперь -- баян... Боренька, ну надо же мне попраздничать перед лазаретом! Я могу поступить, как ты велишь... Почему должна решать я, если тебе небезразлично, куда я пойду?.. Хорошо, я иду к Елизавете Орестовне. Ой, совсем забыла! Заходил околоточный. Вероятно, свидетельство о благонадежности наводят. Я отвечала ласково, потому и он со мной разговаривал с удовольствием... Ты заедешь?.. Селянка и каша. Увы!.. Целую. До ночи. Так и хочется прикоснуться к твоей царапке... Ни в чем я перед тобой не виновата. Целую! (Повесила трубку, дает отбой.) Господи, он что: через стены видит? А говорят, мужчины толстокожи... (Смотрит на розы и акварельку.) Боря мною недоволен. Хочет, чтобы я была в Технологическом... Но позволяет все решать самой. Самое тяжкое позволяет мне. Он, видите ли, за эмансипацию... Конечно, я уже не экстатическая гимназистка... Ехать в Технологический или нет?.. Сойдется пасьянс -- иду к Лизаньке, не сойдется -- еду в Технологический... Розы погибают. (Раскладывает пасьянс, включив свет лампы.) Ездила к отцу в Петрозаводск... По дороге никаких разговоров. Каждый едет сам по себе. Шуток и смеху вовсе нет... Короля к даме. (Перекладывает карту.) При переезде через мост в вагон вошли солдаты с ружьями и запретили смотреть в окна. (Продолжает раскладывать пасьянс.) И даже газеты читать запретили. "Внутри газеты может быть положена бумага для снятия плана", -- объяснил солдатик.
  
   Пасьянс не сходится.
  
   И у всех в глазах печаль. Чувствуется, что случилось великое несчастье. Несчастье, которое задело своим крылом всех. Тоскливо и пусто... Сошелся пасьянс! (Подбросила карты.) Боря будет на вечере скорби, я у Лизаньки, а Женя возвращается в окопы. (Поднимает карты, складывает их в кожаный футлярчик.) Муж придет, а меня нет. Может, вначале в Технологический, а потом к Лизаньке? Совестно. Две вещи несовместные... Быть в одиночестве, быть везде и нигде. Забиться сверчком в щели. (Подходит к телефону, снимает трубку.) Сорок семь девяносто семь, милая... (Слушает.) Вечер добрый. Пригласите Елизавету Орестовну. (Говорит так, словно у нее заложило нос.) Лизанька, ангел, как настроение? Помогаешь повару. Ты счастлива, ты увлечена... Если я скажу, что не буду у тебя, ты очень огорчишься?..
   Представишь меня в следующий раз. Степного я уже слышала в Народном доме... Нет, не из-за Бориса Андреевича. Он приглашен на бридж Полузадовым, а у меня инфлюэнца. Я чихаю. Держала открытым окно. (Чихает достаточно искусно.) Слышала? И нос заложило... Мне так хотелось петь, я даже романс выбрала. Ты обиделась?
  
   За окном слышен приближающийся духовой оркестр, играющий марш "Прощание славянки", и топот солдатских сапог.
  
   Я же слышу, ты обиделась... А каково мне? Я очень, очень тебе завидую. Целую, благо по телефону тебя нельзя заразить. Прости меня. (Повесила трубку, дала отбой.) Вот и все. (Подошла к зеркалу.) Гости Лизы не увидят пленительной женщины. (Подошла к окну.) Солдатиков на позиции гонят... (Накинула шаль, открыла окно.)
  
   Музыка оркестра и шум солдатских сапог ворвались в комнату.
  
   Храни вас Бог... Храни вас Бог! (Лихорадочно крестит солдат. Подбегает к букету, берет из него две розы и бросает их вниз. Закрывает окно.) И вправду инфлюэнцу получу. (Ходит вокруг букета и акварели.) Какая из меня интриганка? (Приносит широкую вазу с водой, опускает в нее, подрезав, розы.) Так и скажу Борису: от Жени. Акварельку на стену. Между эмальками. (Переменив местами на стене эмалевые миниатюры, вешает чуть выше их акварель.) Ах, как к месту! (Прислушалась.)
  
   Марш продолжает звучать.
  
   Где мой дневник? (Достает дневник с золотыми обрезами страниц, в кожаном коричневом переплете с медными застежками.) Война, Боря говорит, еще лет пять продлится. (Сидит неподвижно.) Бедные, бедные люди. Бедный Женя... Что это? (Смахнула со щеки слезу.) Слезы? С чего бы? (Разрыдалась громко и безутешно.) Ну все, все... Под вечер надену черное платье и поеду в Технологический. Узнает Лизанька, простит. Луна живет отраженным светом. (Устроилась уютно в углу дивана.) Какие дивные розы, и какой грустный день... А марш все еще звучит, он уже где-то далеко-далеко.
  
   Занавес.
  
  
   Мелодия, исполняемая на старом рояле.
  
   2.
   Та же комната, разделенная занавесью на две половины: левая -- Веры Витальевны, правая -- Бориса Андреевича. В левой -- те же диван и столик орехового дерева, по-прежнему на стене висит в окружении эмалевых миниатюр акварель Соколова. В овальной раме -- портрет Севы, мальчика лет шести. Тут же швейная ножная машина фирмы "Зингер". Боком к стене стоит платяной шкаф. Он и разделяет комнату. Половина Бориса Андреевича более тесная. Сюда внесены книжные шкафы с книгами. Письменный стол с нефритовым письменным прибором, кушетка, заменяющая Борису Андреевичу кровать. Рояль, стоящий на половине Бориса Андреевича, сверху завален книгами.
   Квартира стала коммунальной. За окном раннее утро. Хлопнув дверью, появляется Вера Витальевна. В руках кастрюля.
  
   Вера Витальевна (продолжая с кем-то спорить). В комнате готовить? Чад пойдет! (Проходит в свою половину, ставит кастрюлю.) Борису хорошо, ни с кем не общается, ходит только в ванную и туалет. (Закуривает нервно, открывает окно.) От квартиры остался один этот вид из окна. Раздражена до кончиков пальцев. (Смотрит на свои руки.) Господи, мои руки. Как у пролетарки. И Боря такой нервный, что страшно слово сказать. Ему хуже, он без работы.
  
   В коридоре два коротких телефонных звонка.
  
   Не нам. Надо думать о приятном. Это же можно, пока я ничем не занята... Завтра воскресенье и день рождения Пушкина.
  
   Из глубины коридора доносится граммофонная запись песни "Чужие города", исполняемая Вертинским.
  
   И эмигранты чтут Пушкина. Он и там для них не менее дорог. Но без Петербурга его представить не могу. (Дослушав песню до конца.) Забыться, уснуть. Но лифчики, лифчики, будь они прокляты! Надо сшить еще восемь штук. Лиза устроилась дежуранткой в Эрмитаж, а я? Думала ли я, что буду работать на нэпачей? Скоро это может кончиться. Как ответит Уобберу Боря?.. Пока я отдыхаю, надо думать о чем-то приятном... Утром шла с работы, приняли за проститутку. Надо носить красную косынку. Соседей по подъезду обворовали беспризорники. Надо думать о приятном!.. Полузадов в Японии. Добрался с белыми до Харбина, а оттуда махнул в Токио. Притерся, бездарь. Впрочем, почему бездарь? А Боря снова не в ладах с властью. Не нравится, когда "пущают" начальнический тон. Но независимость в классовом обществе -- мираж, как сам он говорит. Сегодня все может кончиться... От Якашвили ни слова.
  
   Из кухни доносится перебранка.
  
   Продолжают ссориться. (Подходит к двери.) Боже, дай ангельской кротости!.. Постным маслом пахнет. (Гасит окурок, садится за швейную машинку, дошивает лежавший на ней лифчик.) Ну и размеры заказывает мадам. Спрос такой. (Шьет.) По монпансье соскучилась.
   В коридоре два длинных звонка телефона.
   Нам. (Срывается, убегает и возвращается с телефонной трубкой на длинном шнуре. Плотно прикрывает дверь, говорит не очень громко.) Я слушаю... Здравствуйте, мистер Уоббер... Борис Андреевич ушел на рыбалку. Наверное, больше думать, чем ловить рыбу... Рекомендательное письмо только раздражило его. Потому что оно написано Евгением Сергеевичем. Вам это не понять... О чем вы говорите, я бы и думать не стала: хоть к черту на кулички! Но вы не знаете Бориса Андреевича, хоть прожить один день сейчас для нас -- мужество... Его и у вас должны знать. Статьи переведены на многие языки. На немецкий и английский он переводил сам. Сейчас учит шведский. Свободен от всего. И от жалованья... Я не хочу, чтобы вы встречались у нас. Квартира коммунальная, надо сохранять тайну переговоров. (Очень тихо.) Пусть явным это станет тогда, когда вы добьетесь для него заграничной визы. Разумеется, если он скажет "да"... Ваша фирма щедра. (Выглянула в коридор.) Я посмотрела, не ждет ли кто телефона. Никто... Евгений Сергеевич -- мой давний друг... Звоните, пожалуйста. Но ни слова ни с кем из квартиры! Его и так считают шпионом, из тех, кого вылавливают пачками... Звоните, мистер Уоббер. (Выходит в коридор, кладет трубку, возвращается.) Идя с работы домой, видела бледный месяц с правой стороны. Хоть денег у нас ни гроша, задумала о Борисе. Я месяцу немножко верю. (Садится за швейную машинку и продолжает шить лифчики.) А лифчики не такие уж и безобразные.
  
   В коридоре пение.
  
   Хористка проснулась. А коробейник с утра величается. Судя по всему, она его женит на себе. (Шьет.) Я говорила с американцем политично. Ничего, решительно ничего определенного не сказала. (Шьет.) Иногда думаешь, главное еще впереди, а то, что ты сейчас переживаешь, не главное. Но проходит время, и оказывается, то, что позади, и было главным. (Шьет.) Женя в Америке, у Жени двое детей. (Смотрит на акварель.) Я же вчера протирала. (Поднимается и протирает стекло портрета.) А если бы тот день вернулся, поехала бы я к нему в гостиницу? Себе говорю: "Конечно, нет", а в глубине души ... Но было то, что было.
  
   В коридоре пение.
  
   Только от одного ее верхнего "ля" за границу сбежать можно. (Закрывает уши.) Не закричать, только бы не закричать. Боже, дай мне кротости!
  
   Пение прекращается.
  
   По монпансье соскучилась, по елисеевскому монпансье.
  
   В коридоре длинные телефонные звонки.
  
   Нам. (Выходит -- в открытую дверь снова врывается голос поющей хористки. Возвращается с телефонной трубкой. Разговаривает негромко.) Я слушаю... Гайоз Георгиевич? Откуда вы звоните? Из Тифлиса? А слышимость прекрасная. Как будто бы рядом. Почему вы не ответили на письмо? Я хожу на почту каждый день... Звонок не хуже письма, но я, было, пожалела, что написала вам... Я тоже рада... Квартира коммунальная -- когда я громко разговариваю, в дверь стучат... Уехал на рыбалку.
  
   С улицы доносится марш.
  
   Я окно закрою.
  
   За окном скандирование детских голосов:
   "Пионерский лагерь -- смычка города и деревни!.." Звон оркестра и снова: "Прибавим за месяц по пять фунтов в весе!" (Закрывает окно. В трубку.) Пионеры. Чучело Пуанкаре чуть в комнату не заглянуло... Что вам мой голос?.. Гайоз, вам пора жениться... Поздравляю! А как ее зовут?.. Медея -- одно из красивейших имен в мире. (Чуть ревнуя.) Не сомневаюсь... Севка в Порхово. Там не так голодно. (Выглянула в коридор.) Я посмотрела, не ждут ли телефона... Ездил артельщиком на Синявинские торфяные разработки, тем и жили. Теперь я работаю. Женщины рассчитываются за классовые распри мужчин... Преподавал, но был против бесчисленных митингов и собраний. Говорил, что студенты должны многое уметь и знать, а не только петь "Интернационал". Вы знаете Борю. Рабкория выступила против. Профессура не защитила, и вот... А буквально днями, по-моему, позавчера... Я не задерживаю вас? И это же дорого!.. Тогда я прочту. (Берет газету.) "Ленинградская правда". (Читает, держа трубку.) "В целях сокращения общественной нагрузки студенчества..." Вы слушаете? Помехи какие-то!.. Я испугалась: думала, разъединили. "В целях сокращения общественной нагрузки студенчества признано необходимым ограничить количество общих собраний в вузах как по партийной линии, так и по профсоюзной, комсомольской и общестуденческой". Это решение оргкомиссии губкома. А он из-за этого место потерял... Не перебивайте меня. В газете -- шапки: "За экономию, за бережливость", приказ Дзержинского постоянно вспоминают. А разве на заводе Боря не за это ратовал?.. Прагматик более, чем марксист? Да, но он такой... Его родной Технологический объявил конкурс на замещение доцентских должностей. В том числе и по его спецкурсу -- технологии металлов. Он мечется. Помимо жизнеописания и печатных трудов требуется отзыв об общественной деятельности. А кто ему даст позитивный отзыв? Тычут тем, что ему когда-то пожал руку великий князь... Не перебивайте. Я заплачу... Мы не долго говорим? Это же безумно дорого!.. Ах, служебный. (Слушает.) Прием заявлений на конкурс скоро прекратится, и Борис Андреевич снова останется без дела... Я? Ну что я. У меня умер папа. Работаю в клубе "Трокадеро" продавщицей карточек для лото. Работаю ночами до пяти утра. Нэпачи, бывшие офицеры... Ой, сегодня один застрелился. Проигрался в пух, и тут же, в игорном зале -- "бах"... Бедный Питер. Извините, я еще не привыкла и, кажется, никогда не привыкну называть его по- новому. Приезжайте, вы города не узнаете. Вши, грязь, уголовщина. Нищие просят милостыню у Казанского собора. Может быть, этот Киров порядок наведет... Я же писала: и на заводе Борю считают старорежимным. Реально ему маячит место во Владимирском клубе. Объявителем при игре в лото. Он же читал лекции, голос от природы поставленный. Протекцию ему составил один знакомый крупье... Зарегистрирован на бирже, на Кронверском. Ходит, отмечается... Я не идеалистка, но так дальше жить нельзя... (Выглядывает в коридор.) Я посмотрела, не ждут ли телефона... Завтра у нас маленькое торжество, и он пошел с удочками добывать рыбу. На Мойку. Гайоз Георгиевич, приезжайте скорее! Скажу правду... Сегодня решается Борина судьба. Он должен дать ответ одной американской фирме. Выгоднейшее место. Я не знаю, как к этому относиться. Нет, я знаю. Он потом будет мучиться всю жизнь. Но он доведен... до отчаяннейшего невроза. Говорит: "Если мой мозг не нужен России, пусть он служит первому, кто даст ему работу". Он истекает завистью к волховстроевцам... Ездил туда туристом. Исхудал, он же любил поесть... Ему пытались помочь, но его претензии пугают людей. Он много пишет ночами и прячет тетради даже от меня... А чем поможешь? Ходила советоваться к невским сфинксам. Молчат! Горько, но Боря почти разуверился в большевиках. А он нужен России. (Не может найти слов.) Это... редкий ум... Знаете? Так почему не оберегаете его? (Плачет.) Небось, когда вы были студентом, нуждались в нем. Я помню ваши звонки. В семнадцатом он помог вам на Путиловском. Как никто не поймет, что праздность для таких натур, как Борис Андреевич, -- смерть?.. Я не плачу. Откуда вы взяли? (Хлюпает носом.) Лишнего наговорила?.. Куда будете звонить? А зачем в Смольный?.. Простите. Не смею задерживать. (Вышла из комнаты, положила трубку, возвращается. На ней нет лица.) Господи, что я наделала! Так. Он звонит сейчас в Смольный. Бориса арестует ГПУ. Сегодня же. За тайную связь с белоэмиграцией. У мистера Уоббера письмо от Евгения Сергеевича... Господи, какая дура! Замшелая! Я же не знаю, каким стал Якашвили... Ну уж нет, ГПУ заберет Бориса только со мной. (Ходит, натыкаясь на мебель, садится за швейную машинку, шьет.) Будь они прокляты, эти лифчики! Как шары Монгольфье!.. Сон как рукой сняло. (Шьет.) Не хотела бы пережить Борю. Эгоизм, но не хотела бы. Хорошо, что мужчины не знают наших мыслей... Я еще чуть не спросила, ухаживают ли тифлисцы, как прежде, за могилой Грибоедова! До этого ли ему сейчас. (Бросила шитье, открывает окно, закуривает.) На Литейном очередь.
  
   В коридоре звонок телефона.
  
   Кто? Кому? (Уходит и возвращается с трубкой, прикрыв плотно дверь.) Вера Витальевна... Нет, мистер Уоббер, он еще не приходил. (Замявшись.) Звоните... Нет, я этого не могу сказать. Вы -- умный человек и можете представить, что нас могут... Нет, вы не поняли... Как вам наша погода? Как, говорю, вам наша погода? Звоните. (Уносит трубку и возвращается.) ГПУ может подслушать. Ой, не надо ни о чем думать. Дождусь Борю. (Включает негромко радио.)
  
   Голос: "В эфире скрипичный квартет имени Вильома". Музыка.
  
   Ругается, что у меня нет позиции. Человек -- это позиция, твердит он, философская, нравственная, профессиональная. (Закрывает глаза.) Нет, Боренька, у меня, кажется, есть позиция. (Вдруг.) Почему-то вспомнилась гимназия... Однажды в Крещенье показывали живые картины. А потом -- как сейчас помню, после мазурки -- выдавали лотерейные билеты, и мне досталась ветка восковых груш... Стали одолевать воспоминания. Со временем человек все более и более живет прошлым. Это и есть старость. Старость -- жизнь, повернутая в прошлое.
  
   Музыка звучит успокаивающе.
  
   (Засыпает и тут же просыпается.) Я, кажется, уснула? Сил нет ни на что. Даже раздеться. (Подходит к зеркалу.) Ужас как похудела! Весьма неинтересна. По коже рук понимаю, что старею. (Выключив радио, начинает раздеваться.) Господи, я забыла об обеде. (Уносит кастрюлю и возвращается.) Квартира пуста! (Вдруг берет высокую ноту и, сдержа" ее, проходит по квартире. Возвращается, заканчивает пение.) Вот как надо петь! Студия Вахтангова приехала. Лизанька обещала контрамарки достать на "Турандот"... Все может полететь в тартарары. Но надо дошить лифчики... К черту лифчики! (Ходит по комнате.) Что-то будет? Что-то будет? Ему и так невмоготу. А все мой длинный язык. Боря просто убьет меня!
  
   Звонок телефона.
  
   (Выходит, берет трубку. Слушает.) Она, вероятно, в Мариинке. (Повесила трубку.) Огонь в керосинке прибавить. (Уходит и возвращается.) А Женя женился, у Жени двое детей.
  
   Звонок телефона.
  
   Нам. (Входит с трубкой, прикрывает дверь.) Никого же нет. (Ногой открывает дверь.) Да. Инженера Ендовицкого нет дома. Кто его спрашивает? Какой Киров? Хорошо, поговорю... Здравствуйте, Сергей... Миронович. Простите, растерялась... Он на рыбалке. И я люблю прямоту. Мы завтра отмечаем, как вам сказать, день рождения... Нет, не мой. И не Бориса Андреевича. Пушкина... Александра Сергеевича Пушкина. Шестое июня, двадцать шестое мая по старому стилю... Почему удивительно? Все истинные петербуржцы отмечают его день рождения. Ничего удивительного, Пушкина Россия любит интимно... Не знаю, интересно ли, но мы отмечаем. Вечером приходят друзья. Читаем стихи, музицируем... В вазе обычно две розы... Пожалуйста, приходите... Только имейте в виду, что каждый гость что-нибудь с собой приносит. Глиэр, например, обещал две бутылки вина, если не уедет в Москву. Гельцер начинает репетировать "Красный мак"... (Слушает.) При муже. Мужчины -- мудрые дети, и иногда приходится делить их заботы... (Слушает.) Мои? Отец был инспектором реальных училищ, мать репетитором... О каком деле?.. КУЖД?.. Комиссия улучшения жизни детей? На Казанской? И обратиться к председателю? А вы уверены, что я хочу этим заниматься? Откуда вы знаете, что я продавщица карточек лото? И думаете, я справлюсь? Леший его знает.
   (Закрыла рукой рот.) А кто меня вам рекомендовал? Конечно, не все равно. (Нюхает воздух.) Извините, Сергей Миронович, но у меня, кажется, суп вскипел. (Закрыла трубку рукой.) Смеется. (Слушает.) Он позвонит вам сию же минуту, как явится. Извините... До завтра. (Почему-то осторожно положила трубку.) Неужели и вправду придет? (Бросилась на кухню. Возвращается.) Я не заискивающе с ним говорила? Напорист, но прост... Это Гайоз. Партийцы оперативны. Телефон служебный, платить не надо. (Перекрестилась.) А я гадко о нем подумала. (Оглядела комнату глазами постороннего.) Хаос! За уборку. (Надевает фартук.) И вспоминать "Онегина"... Это наш Гайоз! (Принялась за уборку. Под руки попадает дневник. Она перекладывает его. Начинает читать наизусть четвертую главу "Евгения Онегина".) Милая гимназия, как я благодарна тебе. (Протирая нефритовый письменный прибор, продолжает читать "Евгения Онегина".) Брюсов говорил, если случилась бы всемирная катастрофа, то Пушкин был бы сохранен для будущего. Он знал всего Пушкина наизусть. Всего! (Закрывает швейную машину, обраищя ее в стол. Убирая с рояля книги, проигрывает на нем походя мелодию вальса из оперы "Евгений Онегин". Продолжает читать стихи. Читает она вдохновенно. Когда зазвонил телефон -- берет трубку.) Вера Витальевна... Да, мистер Уоббер. Бориса Андреевича все еще нет. И не будет. Он позвонил мне и сказал, что уезжает в Порхово, к Севе. К сыну. Звоните нам... Нет, не завтра. Лучше послезавтра. (Положила трубку. Подходит к окну.) Грибной дождичек. (Смеется тихо.) Возможность смеяться в наши дни не просто возможность смеяться, а подарок судьбы. (Молчит.) Виват, Питер! (Увидев трость Бориса Андреевича с набалдашником из слоновой кости, хватает ее и играет ею, как биллиардным кием, на освобожденной от книг крышке рояля.) Второго дуплетом в угол! (Задумалась.) Что завтра надеть? (Бросается к платяному шкафу.) Платье с Невского, двенадцать. (Переодевается, подходит к зеркалу.) А я еще ничего. Очень даже ничего. Туфли от француза еще не вышли из моды? (Ищет в нижнем ящике платяного шкафа туфли.) Господи, они же проданы. (Ходит в маркизетовом платье перед зеркалом на пальцах, воображая себя в туфлях на каблуках.) Что-то надо придумать. У Лизы большая нога... (Отвлекается и начинает читать седьмую главу "Онегина". Без перехода.) Но петербуржанка без фасонных туфель не петербуржанка?!
  
   Занавес.
  
   Мелодия, исполняемая на старом, расстроенном рояле.
  
   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
  
   3.
   Декабрь 1941 года. Комната Веры Витальевны. Заиндевелые углы. Полумрак: стекла окон местами заменены фанерой или перекрещены крестами из газет. Диван, покрытый одеялами и пледом. Над диваном одиноко висит акварель Соколова. Под нею следы от снятых со стены овальных эмалевых миниатюр. Столик, на котором телефон и коптилка. Зеркало, слева от которого висит радиорепродуктор, справа, в овальной раме -- свадебный портрет Севы и Нади. Посреди комнаты буржуйка, коленчатая труба которой выходит через окно на улицу. На буржуйке лежат два кирпича. Через комнату из угла в угол протянута бельевая веревка, на которой висят какие-то вещи. Перед буржуйкой ведро с водою и горка еще неразьятых паркетных дощечек. Кабинетный рояль упал крылом и стоит на двух ножках. Третья ножка валяется тут же. На бронзовой ручке раскрытой двери висит сумка с противогазом. Голос по радио: "Отбой воздушной тревоги. Отбой воздушной тревоги". И через паузу начинается трансляция ударов метронома. Слышно, как в передней кто-то долго открывает входную дверь. Закутанная в шаль, в потертом беличьем пальто, в серых солдатских валенках появляется Вера Витальевна. Входит в комнату, присаживается на стул. Отдышавшись, подходит к буржуйке, открывает ее дверцу, снимает варежки, греет руки. Все это она делает, поглядывая на телефон.
  
   Вера Витальевна (вслух.) А может, Боря все-таки звонил? Вещи не скажут... Он вернулся. Сын дворничихи опух. (Достаem из-под мышки хлеб завернутый в платок.) Карточка где? (Расстегнув пальто, лихорадочно ощупывает подкладку пояса юбки.) Убьют при бомбежке, погибнет. (Разглаживает полоску карточки.) Немцы фальшивые карточки сбросили. Пока регистрация не пройдет, неполную норму выдавать будут. В восемнадцатом был голод. Этот изнурительней. С ноября ни разу не наедалась досыта... Может, из хлеба сделать похлебку? (Подходит к ведру.) Вода кончается. (Выпивает несколько глотков.) Перед едой. (Закрыла глаза.) Боря должен был вернуться вчера. Талон в столовую обещал принести: снята с котлового питания... Все детям. (Не открывая глаз.) Гномики перестали говорить, не слушают сказок и видят вкусные сны. Ручки -- ниточки, на лице растут волосы, как у стариков. Жалость к ним -- пытка. Как голод. (Идет к зеркалу, слушая начавшуюся в отдалении канонаду.) Дальнобойные. С Ла-Манша прибыли.
  
   Близкие выстрелы.
  
   Наши. Морские. (Смотрится в зеркало.) Грудь как у мужчины. Фик-фок. (Отводит глаза.) Я постучала Лизаньке? Стучим, чтобы не лежать одной на случай конца. Чтобы крысы лицо... не изгрызли. (Слушает метроном.) Около мечети мертвец, завернутый в простыню. А на Пискаревском -- полные рвы. (Подошла к телефону, подняла трубку.) Работает. Ради Бори... До Сестрорецка пешком дойти, а там передовая. Когда уезжает, прощаемся. Хотя говорим "до свиданья". (Повторяет "до свиданья" несколько раз на разные лады.) Какое дивное слово!
  
   Канонада становится яростней.
  
   А где слова, за которыми все это? (Относит хлеб в платке на столик.) Нет сил, а мы тянем. Изо дня в день, из часа в час, из секунды в секунду... Болит голова. (Шепчет в ритме метроному.) Голова, голова, голова... Меньше двигаться -- сохранить себя. (На портрет.) От Севы с Наденькой нет ничего... Или сегодня что-то было? Начинаю путать дни. (Портрету.) Мы бы уехали, но за нами не пришла машина. "Не судьба", -- сказал Боря. И как будто обрадовался... В Казани эвакуированных кормят и обрабатывают в санпропускнике... Не согреюсь. (Подходит к буржуйке, берет кирпич. Прикладывает его к груди, запахивает пальто.) Другой -- Борин. (Сидит, улыбается.) Истома... Камень за пазухой, шутит Боря. (Надевает варежки.) Радио молчит? (Открыла ухо.) Нет... Стала хуже слышать.
  
   Звонок телефона.
  
   (Вздрагивает, подходит не спеша к телефону, снимает трубку.) Квартира профессора Ендовицкого.
  
   Молчание.
  
   Квартира Ендовицкого... Молчат. (Положила с трудом трубку.) Почему? Из всех телефонов в доме оставили два... (Подошла к столику.)
  
   В глубине квартиры мелодично и мирно бьют часы.
  
   Боря заводил... Обедать -- еще не время. (Подошла к ведру.) От воды отекают. (Отошла от ведра.) До войны на углу толстуха торговала газированной водой. Я любила морс и проходила мимо. А могла пить сколько угодно с сиропом. Вишневым, клюквенным, грушевым... Как мы счастливо жили! Не поддаваться инерции мысли.
  
   Звонок
  
   (Не решается брать трубку. Берет, наконец, не расставаясь с теплом кирпича.) Сергей Сергеевич?.. Это вы, доктор? Я думала, с завода. (Слушает.) Господи, как я вам благодарна... Спасибо! Я позвоню ей... Это справедливо! Я не могу лечь... Завтра по Ладоге эскортирую детей. Две группы... сто сорок человек... Место предназначено мне, значит, я имею право им распорядиться... У нее распухли ноги и кашель со рвотой... Ну что же, не будет и не будет. Она начальник группы самозащиты жэка... Я благодарна вам! (Положила трубку.) На лестнице умерло одиннадцать человек. (Сняла трубку, набирает номер, ждет долго.) Не подходит. (Положила трубку.) Но дверь она мне открывала.
  
   Резкий звонок.
  
   (Вздрагивает, долго слушает звонки, опускает кирпич, решительно берет трубку.) Квартира Ендовицкого. Не поняла. Какой Юрий Егорович? Ах, это вы... (Забылась в прострации. В трубку.) Алло... Нет, не обморок... Помню, помню. Я обменяла на ваш рис эмальки Лалика. Вы спаситель, я выходила Бориса Андреевича... Сгущенное молоко? Целую банку? На что менять?.. Она вам понравилась. (Смотрит на акварель Соколова.) На Мальцевском меняют на сгущенку золото, но подлинный Соколов тоже чего-то стоит... Нет, я должна посоветоваться с мужем... А вы не согласитесь взять что-нибудь другое?.. У нас есть письменный нефритовый прибор... Только Соколов и только ради меня... Борис Андреевич должен был уже вернуться. Жду вашего звонка через час... (Положила трубку.) Лизанька что могла, давным-давно променяла... (Вдруг.) На какой улице я живу?.. Знаю, на какой. А немцев бьют... Долбят! (Кричит.) Долбят! Москва спасена, теперь нам помогут. Гитлер впервые бессилен... (Зло смеется.) Какое смрадное имя! Англичане поставили виселицу для него. (Слушает метроном.) Успокаивает. (Подходит к акварели.) Предлагает банку сгущенного молока... Нельзя решать на голодный желудок. (Разъединяет дощечки паркета. Растапливает ими печь.)
   Люди умирают лицом к печке. Почему я так мало ела раньше? (Разворачивает платок, достает кусочек хлеба.) Останусь жива, ежедневно буду печь пирог из ржаной муки, начиненной перловой крупой.
  
   Голос в репродукторе: "Говорит Ленинград. Слушайте музыку из произведений Петра Ильича Чайковского". Начинает звучать первая часть Шестой симфонии Чайковского.
  
   Граммики. (Поставила кусочек ребром.) Лизанька съедает сразу. Дворничиха съедает три четверти и четверть оставляет на утро. Неразумно... Надо есть все сразу, но медленно и по крошкам. (Очень медленно делит пайку на крошки.) Их и не видно. (Зажигает коптилку.) Чревоугодница. (Пробует хлеб.) С целлюлозой. Буду есть долго. Хлеба много! (Ест пайку по крошкам.) Прибавку обещают... Музыка? (Прислушивается.) Чайковский?!.. Господи, какой праздник! (Вслушавшись, пытается дирижировать. Увидела свою тень. Делает на стене из сложенных рук тень собачьей головы. Лает.) Соседи съели сеттера. (Доедает хлеб.) У Севы с Наденькой все в порядке. Свадьбу сыграли за день до войны. Сказка... Эвакуированы в Ревду. Что это за Ревда? Живешь-живешь, а Россию не знаешь. Урал знаю, а Ревду нет... Я что-то еще принесла и что-то забыла сделать... Ничего не принесла, но забыла позвонить на завод. (Набирает быстро номер, в трубку.) Сергей Сергеевич? Что с Борисом?.. Что в Сестрорецке, я без вас знаю... Что с Борисом Андреевичем? Но вы набрали номер нашего телефона и замолчали. Я по дыханью поняла, что это вы... Зачем они едут ко мне?.. Понимаю. (Слушает.) Не понимаю... А что это значит -- прямое попадание?.. Ушанка со старорежимным инженерным значком?.. От какого дота?.. И не хоронили? Ах, да... (Слушает.) Знаю, что я -- сильная женщина... Жду их. (Положила трубку. Долго стоит, прислонившись к стене.) Я еще вчера знала, что его нет... Кого? Бори, Бори нет? И все-таки знала... Как громко играет музыка... Голова вот-вот лопнет... В ней переливается что-то тяжелое. (Выключает радио.)
  
   Тишина.
  
   В тишине свет становится ярче. (Греет над буржуйкой руки.) А почему я знала?.. И зачем только я позвонила?.. Я забыла что- то сделать... И это связано с телефоном. (Впомнив, подходит и набирает номер.) Не поднимает трубку. Еще семь гудков, и спущусь к ней. (Радостно в трубку.)
   Лизанька? Это Вера. (Очень громко и почти по слогам.) Дружочек, тебя забирают в десятидневный стационар. Я молчала, думая, что ничего не выйдет. Вышло. Поняла?.. Но я не смогу тебя проводить... Ни у кого сил нет. И Гитлер сказал, пусть они выжрут друг друга. Это о нас. Понимаешь?.. Ты должна лечь.
   Мы обязаны выжить. (Заговорщически хихикает.) Назло этому феноменальному... прохвосту. Выжить, Лизанька... Я тебя очень, очень люблю. И без тебя не будет меня... Ты хуже ребенка... Заставляешь много говорить. У меня размяк язык... Такой страшной зимы больше не будет. А скоро рождество. И ты к этому времени выйдешь. Из Грузии к Новому году мандарины придут. В Смольном узнала. А у меня спрятан ломтик соленой кеты, мы сварим янтарную стерляжью уху и выпьем... хвойного настоя. Это, брат, тебе не шампанское! Карточки возьми с собой. Что-то еще хотела сказать... Тихвин наши отбили. Нет, не это. Не пей много воды, лицо опухнет. А мы должны нравиться мужчинам... Вернулся и кланяется тебе. Завтра за тобою придет лошадь... Жди. (Положила трубку.) Ладони мокрые. (Сняв варежки, отирает руки.) Бедные, несчастные люди. (Подошла к дивану, упала возле него на колени. Молится в слезах.) Господи, пожалей ни в чем не повинных. Нас истребляют двуногие каннибалы. Истребляют, слышишь? Что они сделали из жизни? И наши летчики будут убивать их детей... Куда идут люди? Ребенком я бегала ко всенощной молиться, чтобы не было войны. Но войны были... И опять война, самая опасная... Что за мученья!.. Ты видишь, как я страдаю? Господи, спаси! Скоро придут с завода... (Встала с пола. На портрет.) А Сева еще не знает. Отца -- нет, а Сева не знает. Нет Бори? Это сон. Я сплю. Сплю походя... Чушь. (Берет коптилку и обходит квартиру.)
  
   За окнами продолжается обстрел. Вера Витальевна возвращается.
  
   Осмотрела все, кроме кабинета. Постучала. Думала услышать его голос. И услышала. Но это говорила я сама. За него. Поняла и не могла войти... А вдруг он мне что-нибудь оставил? Надо набраться духу. (Постояв, берет коптилку, уходит.)
  
   Раскаты обстрела становятся чаще. Вера Витальевна возвращается. В руках ее, помимо коптилки, тонкая книжка.
  
   Ни записки, ничего. (Поставила коптилку.) На столе раскрыт "Медный всадник".
   Блокадный. На оберточной бумаге... На какой строчке он остановился? Уже не узнать никогда... Никогда? (Трет лоб. Вслух кому-то.) А мне не страшно.
  
   И вдруг за окнами тишина.
  
   Почему тихо, как под землей? Я же сама... (Включает радио.)
  
   Голос: "...ушная тревога! Воздушная тревога!" Вой сирен.
  
   Шестая за день. Борино дежурство. (Кладет книгу.)
  
   И тут из книги выпадает письмо. Письмо. Мне?
  
   Где-то далекий взрыв.
  
   До Сестрорецка рукой подать, а там передовая... (Впомнив об уроненном письме.) С Большой земли... Конверт не Севин... (Подходит к огню коптилки, раскрывает письмо, читает.) "Дорогой Борис Андреевич и Вера Витальевна. Надеюсь, что мое письмо застанет вас здоровыми. Неожиданно получили тому подтверждение: слышали обращение Бориса Андреевича по радио к коллегам из дружественной Великобритании. Прекрасный английский язык. Мы все думаем о вас, наши ленинградцы... Мучаюсь, что вам ничего пока, кроме письма, послать нельзя. Скоро будут принимать посылки. И мы тут с одним человеком соорудим такую, что вы ахнете...
  
   За окнами свет осветительных ракет.
  
   В Москве в гостинице "Националь" во время бомбежки я познакомился с одним американцем, соседом по номеру. Это русский. Зовут его Евгений Сергеевич... (Ее мучает удушье.) ...Он будет заниматься..." Зачеркнуто цензурой... Нет, прочитать можно... "лендлизу. Как он был рад, когда мы, разговорившись, нашли, что у нас есть общие знакомые". (Оторвавшись от письма.) Женя?.. А в Пушкине немцы. (Продолжает читать.) "Я занят своими делами. Борис Андреевич, как мне передали, тобой интересовался сам. Вас с Верой Витальевной собираются вывозить на Большую землю спецрейсом. Но посылка, которую мы задумали, вас еще может застать. Ваш Гайоз". (Перечитывает.) "Собираются вывозить... спецрейсом..." (Отложила письмо. Машинально надевает сумку с противогазом.) Скрыл от меня. Значит, ответил отказом? (И только сейчас осознала все случившееся. Кричит.) Боря!.. Боренька! (Ищет, к чему бы обратиться, и замечает кирпич, нагревающийся для Бориса Андреевича. Кирпичу.) Не эвакуироваться вторично... За что, за что ты меня так? Фу, как не совестно... И голод из-за тебя. Был против запасов, кричал: "Это преступление!" Фу, как тебе не стыдно. Гнусно!.. Боря, не слушай. Не верь, это не я... Это не я... Нет, я, я, но я... низко пала. Ты же не мог бросить форты. (Всхлипывает.) Больно, больно... Ты согревал мне руки, отдавал свой кирпич... Читал Бодлера... третьего дня читал. Тут... Знобит. (Ощупывает на буржуйке кирпич.) Теплый. Нужен кипяток с солью... Прескверно. Мне без тебя не жить... Город в нечистотах, вымер... Преисподняя. Трупная жуть... (Долго смотрит на висящую бельевую веревку.) Все равно войны не пережить. (Ходит вдоль веревки, туда и обратно.) И днем, и ночью кот ученый... (Продолжает ходить очень медленно. Ходит долго.) Ой, как плохо. Ой, как плохо... Не хочу жить... Это легко. Там крюк. Вчера приглядела. (Стоит молча. Затем, с трудом подставив стул, тяжело поднимается на него, пытается деловито отвязать один конец веревки. Немыслимо долго возится с нею. Звонок телефона застает ее на стуле врасплох. Еле удержалась, отпустив от неожиданности развязанный конец: веревка с вещами, шурша, упала на пол. Стоит на стуле, долго не понимая, почему телефон звонит, почему она оказалась на стуле. И вдруг в глазах мелькнула надежда.) Все это бред, Боря жив... Его же не нашли! А ушанка в крови могла быть чужой... А значок?.. Я покупала его в германскую. Но тело не нашли. Ну, конечно же, погиб кто-то другой. (Радуясь звонкам, слезла со стула, подошла к столику, берет трубку.) Квартира Ендовицкого... Какой Юрий Егорович?.. (Никак не может понять, понимает, наконец.) Уже две банки... Я еле дошла... Вон как, с сахаром?..
   Дайте, я соберусь... с мыслями. (Положила трубку на столик.) Люди стали зверьми, осознали цену крошке... (Вдруг ощутив холод, поежилась. Взяла осознанно трубку, дышит в нее.) Юрий Егорович, а вы еще не подавились уворованным? Я помню ваше самоварное лицо, помню. (Истерично, но тихо и по слогам.) Мой муж -- дивизионный инженер... Он имеет право расстреливать любого... Мародер! Я сама расстреляла бы вас... Я прекрасно знаю, где вы живете. Трибунал вам обеспечен. Каин! (Положила трубку.) Умрет от страха. (Смеется. Дышит тяжело.) Взмокла. Прескверно... Опротивело все. И дети... А? (Молчит.) А?! Тьфу... Ты сказала или только подумала? Боже мой, боже мой... дожила до ручки. Я еще успею попасть в ров... к скрюченным. Тьфу... Нет Бори, но есть Сева... Был же уговор, кто останется -- сохраняет себя для внуков... И еще сто сорок... Нет, уже сто тридцать восемь... А Ниночка вчера сказала: "Тетя Вера, если я буду умирать, то тихо-тихо, чтоб тебя не испугать". (Кричит исступленно.) Господи, если ты есть, сохрани их! Сохрани нас, Господи, сохрани! (Упала и тут же встала. Упала снова и поняла, что у нее нет сил встать. Лежит неподвижно.) Покой. Вот он, покой... Конец? Почему я закрыла дверь? Они подумают, что я вышла... Дворничиха знает, что я дома... Я дома, я дома! Метроном или кровь в висках? Меня нет... Я вся -- озноб... Ужели все? Надо лежать и не двигаться... (Лежит не двигаясь.) Нет, надо доползти и открыть дверь... Они придут. Надо держаться за стены и открыть дверь... У меня две банки сгущенного молока!
  
   Близкий взрыв бомбы.
  
   Они не дойдут. Дворничиха постучится завтра... Надо помочь им. У них не хватит сил сломать дверь... Лизаньки с утра тоже не будет. Подумает, что я в эвакопункте. А я умерла. Меня сняли с котлового питания. (Закутывается в пальто.) Стужа... с перловой начинкой... Удивительно, что есть еще слова. (Шепчет.) Слова. Потом останутся только мысли... А потом и они... в никуда... Это все. Не хочу двигаться. Не к кому.
  
   Фитиль коптилки, задрожав, гаснет. Полная темнота. В передней стук.
  
   Это в висках. Нет, это стук. Несут банки сгущенного молока... "Гуси, гуси!" "Га-га-га!" "Есть хотите?" "Да-да-да!.." (Начинает смеяться. Смеется, смеется и смеется.) Есть, есть, есть... Спать, есть, спать, есть, спать... Спать -- умереть... Жить, жить еще полчаса, и спасена...
  
   В передней стук достигает верха и затем смолкает.
  
   Ушли... Ползи к двери! Тут ров... Борин стук. Ползи, тварь! Ползи или смерть.
  
   За окном вспышка огня.
  
   Исаакий пылает. Облит кокосовым маслом. Дети, тут бездна! Мозг съеден голодом... Фу-у-у...
  
   За окнами пожар. И в его отсветах видно, как, сделав несколько сантиметров к двери, Вера Витальевна замирает. Затем она снова делает несколько движений. И снова замирает. Это можно принять за судороги. Так с поля боя обессиленные санитарки выносили немыслимую тяжесть -- потерявших сознание раненых. А где-то недалеко и вправду идет бой. Бой за умерших и живых. За окном -- море пожара.
  
   Занавес
  
  
   Мелодия, исполняемая на очень старом, но безупречно настроенном рояле.
  
   4.
   Комната Веры Витальевны, которая сейчас может показаться антикварной. Тот же старинный диван орехового дерева, овальный столик, на котором стоят современный, в тон мебели, телефон и лампа под бледно-зеленым абажуром на нефритовой ножке. То же зеркало и тот же комнатный рояль.
  
   На полу у дивана транзистор. Над диваном на тисненых обоях висит под стеклом все та же акварель Соколова.
  
   Голос диктора.
   Сердечно, по-братски принимают ленинградцы венгерскую партийно-правительственную делегацию. Вчера секретарь ЦК венгерской социалистической рабочей партии Янош Кадар и другие венгерские товарищи продолжали знакомиться с городом и его историческими местами.
  
   Звонки телефона.
  
   Венгерские друзья побывали на бывших рубежах обороны города, на берегу реки Сестры. Здесь, на тридцать восьмом километре Приморского шоссе, гости осмотрели памятный комплекс.
  
   Звонки не прекращаются. Появляется Вера Витальевна. Она в свободном халате и шлепанцах.
  
   Вечером гости посетили Эрмитаж и осмотрели развернутую в его залах выставку "Сокровища гробницы Тутанхамона".
  
   Вера Витальевна выключает транзистор. Звонки прекращаются.
  
   Вера Витальевна.
   Утром проснулась с мокрым лицом. Во сне плакала. "В человеке хлеб спит", -- говорила мама. И сама она, живая, тут же. Стала часто видеть ее во сне. К чему бы? До революции сонники продавались... Какие глупости говорю. Мистика. А связь с ушедшими есть. Умереть бы раньше, чтоб не видеть вчерашнего... (Плачет.) Весь день плачу, плачу. (Трезво.) Пробежала жизнь... Далеко им будет ездить ко мне, схоронят на Южном... Все -- бессмыслица.
  
   Звонки возобновляются.
  
   Где-то у кого-то есть дела, а я весь день не поднимаю трубку. Лизаньку только успокоила -- жива. Как бесконечны, оказывается, сутки.
  
   Звонки прекратились.
  
   Как тяжко без Нади и Севы... А какие на завтра намечались дела? (Достала блокнот.) Обком. Обойдутся... Телевидение жаль терять, но только потому, что новое платье сшила. Что говорить, не знаю. Еще и Дворец бракосочетаний. Это уж комедия. (Не обращая внимания на возобновившиеся телефонные звонки.) С возрастом узнаешь относительность жизни к вечности и года к жизни... На улице гнилая осень. Потом будут зима, весна, лето. И снова осень. Год... На севере говорят, мне столько-то зим. Мне семьдесят шесть зим. И семьдесят седьмой -- не надо. (Подходит к столику, берет со стола спички. Вслух.) Ты сегодня прокурена до костей. -- Грубо, Верочка. -- Извини. Заметила, что разговариваю сама с собой. В том году я, по-моему, вслух еще не разговаривала...
  
   Шум лифта.
  
   Стала бояться его шагов. (Подходит к двери, прислушивается.) Перестать бы волноваться совсем. Вначале волнуемся за свою судьбу, позже за судьбу детей, а затем внуков. И что же?..
  
   Звонки возобновляются, но скоро замолкают, как уставшие.
  
   (Смотрит на телефон. Не дождавшись звонка, подходит к дивану, на котором разбросана прикрытая пледом постель.) Книга действует как снотворное. Где очешник? (Достает из футляра очки, надевает их, берет книгу, зажигает настольную лампу и ложится. Некоторое время читает. Отвлекается.) Нефрит просвечивает... Борис купил лампу в шестнадцатом. Мы только поженились. Лампу и письменный прибор. Я давно не протирала его. (Встает.) Ходить надо, Верочка. Или-- остеохондроз. -- А разве его нет, милая? Придумала для себя Веру и Верочку. В которой из них больше меня? В Верочке. (Уходит. Но скоро пораженная появляется в дверях. Ощущение такое, что она видела привидение.) Нефритового прибора в кабинете нет... Правда, я не открывала света. Посмотри еще, Верочка. -- Я боюсь снова его не увидеть. Боюсь. (Уходит и возвращается.) Нет нефритового письменного прибора. (Подняла трубку телефона, набирает номер, но тут же опускает трубку.) Хотела пожаловаться? -- Хотела. Но в этом случае даже Лизанька не тот вариант. Нужны Надя, Сева, Леня, наконец. Надо звонить в Вильнюс Наденьке. (Находит подержанную маленькую записную книжку.) Но ее еще нет в гостинице. Концерт не окончился... (Сделала пальцы правой руки крестиком.) Просила ругать ее. А я о ней мало сегодня думаю... Нет нефритового письменного прибора. Володя спрятал. Нет, он продал его! (Села на диван, молчит.) Не могу успокоиться. -- Ребячество, Верочка. Мышиная возня. -- Если не могу. (Тронув затылок рукою, усиленно массирует себе виски.) Володик с понедельника начал поиски денег. Новое увлечение... Странно оно в нем отзывается. Вчера вечером пришел нетрезвым и, не стесняясь меня, вдруг начал бить посуду... Ему нужны были деньги, а где мне их взять, если Надюша оставила только на жизнь? И разве обязательно с первых дней знакомства поражать девушку французскими духами?.. Но это же Борин письменный прибор!.. Володя это сделал утром. Днем я входила в кабинет, и меня что-то беспокоило. Я помню это ощущение. В кабинете Бориса что-то изменилось. Оказывается, на столе не хватало нефритового прибора, а я не заметила! Глаза это ощущали, но я не дала себе волю подумать: была потрясена вчерашним. Впрочем, все равно было бы поздно. Он уже унес его. (Закуривает.) -- Закурила, а часа не прошло. -- Господи, о чем ты? -- Нет, не может этого быть! Надо искать, Верочка!.. Ну почему Леня такой, а Володик другой?.. Надо перерыть всю квартиру. Раньше этого не случалось. Володик, Володик... Наденьке не повезло. Нам всем не повезло... Сева в постоянных разъездах, мальчики росли без отца. А у бабушек-педагогов редко бывают удачные внуки. Но ведь Леня удался? На "Электросиле" его уважают. Позвонить ему?.. Я не могу оставаться наедине со своими мыслями, с такими мыслями! -- Подожди, надо поискать. Ты найдешь прибор. Успокойся и начинай. -- Надо разбить кабинет на квадраты. (Гасит сигарету, уходит и тут же возвращается.) Письменный стол -- уже не Борин стол! Господи, как, оказывается, бывает невыносимо от того, что ты просто чего-то не увидел...
  
   Звонок телефона.
  
   (Вздрагивает, успокоившись, ложится на диван и долго не берет трубку.) Он. Как с ним разговаривать? А вдруг Леня? Леня не может звонить. Он же в Рощино на даче... (Встает. Берет решительно трубку.) Я слушаю... Нет, Вера Витальевна... Здравствуйте, дорогой! Какими судьбами?.. На полгода? Как Тбилиси, как дети, как внучатая Медея? Где вы остановились?.. Почему не у нас? Квартира пустая. У Наденьки концерты в Вильнюсе. Сева в Гвинее. (Слушает.) Никогда не сомневалась в этом... Ну, почему последняя? (Слушает.) И как будет называться ваша книга? "Революционные традиции студенчества Технологического института". Это неожиданно, Гайоз, но крайне необходимо... Даже архивы охранки?.. Считайте, что Борин архив -- ваш... Что вы, я не настолько интересный человек, чтобы писать мемуары. И поздно... Могут все, право дано не всем. (Без перехода.) Гайоз Георгиевич, почему вы остановились не у нас?.. Во сколько вы заезжали?.. Я как раз ходила помолчать к сфинксам... И они молчат. (Слушает.) Подруга жива... В той самой квартире, где однажды пил чай Александр Федорович Керенский. (Слушает.) Боря тоже любил вас, хоть с людьми сходился нелегко.. Сергей Мироныч считался с ним... Мироныч и из меня воспитал шкраба. Думаю, никудышнего... А знаете, что он любил музыку Вагнера?.. Киров есть Киров. Когда его не стало, Боря два дня не выходил из кабинета... Да, много воды утекло. Жизнь -- это потери. Вы помните вашего знакомого по гостинице "Националь"? Он, оказывается, погиб еще в сорок четвертом. Их корабль потопила немецкая подводная лодка где-то у берегов Исландии. Мистика, но смерть на воде ему нагадала цыганка. Как и у Бори, у него нет могилы... Удивительно, памятное становится второй жизнью, хоть я так ни разу и не испекла пирог с перловой начинкой. А давала обет... (Вдруг.) Почему вы не остановились у нас?.. Ипохондрия... Случилось. Сейчас расскажу. Только закурю. (Закуривает.) Речь о Володе пойдет. Он неплохой юноша. Закончил биофак, получает немалые деньги, но уж очень любит радости. Он как-то вдруг изменился. Вчера, вы не поверите, пришел пьяным и стал бить посуду. Я забыла, видите ли, прикрыть хлеб салфеткой. Но это был повод, он был раздражен тем, что нигде не мог найти нужных денег. У меня сигарета погасла... Нет, не приезжайте. Я уже жалею, что рассказала вам. Я не готова вас принять. Неглиже и поздно! Но то, что вы позвонили, -- провиденье. Я говорю с вами, как говорила бы с Севой и Надей. Вы знали меня молодой. И даже ухаживали за мной. Борис ревновал меня к вам. Теперь это можно сказать. (Слушает.) Сегодня Володик унес нефритовый письменный прибор. Вещь не такая уж антикварная. (Гасит сигарету.) Но подобного раньше не случалось... (Слушает.) Наверное, продал ради балдежки или подарка для новой пассии... Но это же Борин письменный прибор, и Сева любит его! Если у нас и есть по-настоящему дорогая вещь, то это акварель Соколова... Да, та самая, которая висит над моим диваном. С нею я не рассталась даже во время блокады... Один человек--теперь он известный коллекционер -- предлагал мне тогда, кажется, банку сгущенного молока. Неподсудная сволочь. Простите... А что оказалось? Сотрудница Пушкинского музея, истинная петербуржанка, заинтересовавшись, доказала, что на портрете одна из московских знакомых Пушкина. Вникли? А ваш сосед по номеру в гостинице "Националь" -- правнук этой пушкинской знакомой... А так и писалось -- сенсация. Я заверила дарственную, что передаю акварель Пушкинскому музею. Ее увезут, когда ко мне придет Черная мать. Так прибалты называют смерть. Я не сентиментальна.
  
   Молчание.
  
   (Как бы заново начиная разговор.) Гайоз Георгиевич, мне теперь вдвойне страшно. Если он продал прибор, то он может продать и акварель? Я впервые подумала об этом. Только сейчас, когда говорила о ней. Этого я уж не вынесу, тогда я и в самом деле умру... Он один в семье возражал против дарственной. "В наше время так может поступить только безумец!" (Слушает.) Нет, я не буду больше заходить в кабинет. Я не могу видеть стол Бориса без нефритового прибора. Я попытаюсь смириться. Вдруг я вросла в вещи? (Слушает.) А что я могу еще сделать? (Слушает.) Как не пускать? (Слушает.) Да что вы такое говорите? Он бурю подымет на лестнице. Никого не стесняется... Вы думаете? А где он будет спать? Впрочем, у него много друзей. Но я не решусь, Гайоз... Нет, не приезжайте!.. Хорошо, хорошо, только не приезжайте. Сожалею, что разоткровенничалась с вами. Все старухи сварливы. Не приезжайте, мне совестно!.. Даю слово, я так и сделаю. Благородное слово, Гайоз... Вот тогда я вам позвоню, под каким-нибудь предлогом, и вы приедете. Я запишу ваш телефон? (Записывает.) Не надо приезжать. Вы оскорбите меня этим. У меня же остался какой-то характер. Говорят, во мне чувствуется порода, хотя я из учительской семьи. Нас воспитывал Петербург... Как, как? Вспоминая о Ленинграде, вы думаете обо мне, а вспоминая меня, думаете о Ленинграде? Коренная ленинградка, или, прямо сказать, старая ленинградка. Белая как мышь!.. Которой еще час назад не хотелось жить. Теперь не волнуйтесь. Телефон я записала. Повторите, пожалуйста. (Проверяет по записной книжке.) Правильно записала. Какое счастье, Гайоз, что вы приехали... Бочонок вина? В нашу квартиру не стоит его вносить. Вино для Володи утеряло свою философию... До звонка. До моего к вам звонка. А вы не ляжете спать?.. Спасибо. (Положила трубку.)
  
   В глубине квартиры мелодично и мирно бьют часы.
  
   Он скоро явится. Закрою дверь на цепочку и щеколду... А может, не стоит всего этого делать? Совестно... Но мы погибаем оба. (Уходит.)
  
   Звук закрываемой на цепочку и щеколду двери.
  
   (Возвращается.) -- Ну, Верочка, держись. -- Почему я должна бояться его? А Надя с Севою любили его больше, чем Леню. Поздненький. Но больше всех, если уж быть честной, в нем виновна я. Сама. Ни одного грустного дня в детстве. Оберегала от страшных рассказов, жизненных драм и однажды изумилась: он черствый. Правда о жизни не мешает и ребенку... Открою верхний свет. (Включает верхний свет.) Бодрее себя чувствуешь. (Берет в руки книгу.) Пытка ожиданьем. (Подходит к окну.) На улице прохожих стало меньше... Он! Зашел в подъезд. (Прислушивается.)
   Шум лифта. Звонок в передней. Двойной звонок. Вера Витальевна подходит к двери комнаты. Слышно, как в передней пытаются открыть ключом дверь. Но это не удается. Три длинных звонка. Вера Витальевна запахнулась в халат и продолжает слушать. Беспорядочные короткие и длинные звонки. Вера Витальевна возвращается к дивану, берет со столика сигареты. Хотела закурить, но отвлеклась новым каскадом звонков.
  
   Будет в дверь колотить. (Ждет.) Нет. Неужели он и вправду боится скандала?
  
   Очень долгий, кажущийся Вере Витальевне бесконечным, звонок в передней.
  
   (Снова подходит к двери комнаты и стоит.) Вот сейчас-то уж он начнет. (Долго ждет.)
   Множество звонков определенного ритма.
  
   Он не даст мне спать. Но я и вчера из-за него уснула под утро.
  
   Безнадежный, последний звонок. Отчаялся дозвониться. (Прислушивается.)
  
   Шум лифта.
  
   Шума не поднял... Надо выключить свет. Подходя к дому, он мог и не взглянуть на окно. Пусть думает, что я сплю. (Выключает свет лампы, выключает верхний свет -- темнота.) Нет, пусть ему назло будет свет. (Включает верхний свет.) Пусть свет горит и в кабинете! (Уходит и возвращается, подходит к окну, смотрит в щель между стеной и портьерой.) Вышел из подъезда. Подшофе. Смотрит на окна... Ищет что-то в карманах. Идет к автомату! Зашел.
  
   Звонок телефона.
  
   (Подходит, берет трубку.) Я не мадам, Володик, и я не дрыхну. (Относит от уха трубку. Подержав, подносит ее к уху.) Если ты будешь браниться, я положу трубку. Да, я дома и не сплю!.. Прежде чем ответить на твои вопросы, хочу услышать ответ на мой... Где нефритовый письменный прибор твоего дедушки? Ты продал его?.. Я прошу не кричать на меня, ты уже достаточно поизмывался надо мной вчера. Итак, ты его продал?.. Меня интересует адрес комиссионного... Прекрати хамить и выслушай меня. Бабушка твоя иногда говорит вещи разумные. Во всяком случае, так считают многие. (Слушает.) Ты хоть и пьян, все понимаешь!.. Я положу трубку... Ах, у тебя нет второй монетки. Гривенник бросил? Последний? А где деньги? (Слушает.) Это ужасно! Так вот, Володик, нечестно на ком-либо срывать неудовлетворенность своих страстей, и уж совсем не по-мужски глумиться из-за этого над бабушкой... Я, Володик. Я. И я не впущу тебя сегодня в квартиру, которая тебе совсем не дорога. Я не имею права впускать человека, которого, извини, можно назвать... вором. Да, вором. Взятое не оплачено твоей жизнью! Раньше ты продавал свои книги, я уж не помню что, у тебя всего было предостаточно, но мои реликвии -- мои! В них мое время, и память о нем для меня ценность, ценность душевная... Думаю, таких слов в твоем лексиконе нет. О чем я?.. Да!.. Так вот, ты оскорбил сегодня не только меня и деда, которого знал и любил Ленинград, но отца и мать. И дослушай последнее! Я всегда с чистой совестью общалась с людьми. Иногда позволяла себе их наставлять. Теперь я не имею на это права. Как я могу кому-то чем-то помогать, если совсем не могу помочь себе? Это какое-то гаденькое двуличие. И вот я уже день, долгий осенний день не отвечаю на звонки людей, которым, может быть, нужна... (Слушает.) В прямом разговоре ты язвителен, ты обезоруживаешь... Я не открою тебе дверь ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты придешь в субботу, когда вернется твоя мать, когда придет твой брат. Лишь при них я впущу тебя в квартиру, но впущу при одном условии: ты вернешь письменный прибор деда. Я объявляю тебе смертельную борьбу! Кладу трубку. (Трубка дрожит в ее руке. Положив, наконец, трубку, снимает с нее руку, успокаивая дрожание руки другой рукою.) Я не кричала, по- моему. (Долгое молчание.) -- Где он будет спать? -- У него немало друзей. -- Новая пассия не оставила его у себя. Значит, неглупа. (Подходит к портьере.) Стоит у телефонной будки. Снял каскетку. Простудится еще. Но он не настолько пьян, чтобы не добраться до друзей. Не жалей его. (Плачет.) Он тебя вгоняет в гроб! (Успокоившись, заглядывает за портьеру.) Остановил прохожего. Тот что-то подал ему. Монетку? Опять будет звонить.
  
   Звонок телефона.
  
   (Подумав, поднимает трубку.) Слушаю... Что-что, а прощенье ты всегда умел просить. Правда, сразу ты никогда не извинялся, и это прогресс. Объясню подробнее. Может быть, ты и не огорчишься, но сегодня вечером я призналась себе, что боюсь тебя. Такого, каким ты становишься. Тебе от этого не стало страшно? Боюсь твоего лица, твоих выходок... Но это же стыдно -- бояться... Я преодолевала страх, когда работала с беспризорниками, преодолевала в войну...Я научилась презирать его настолько, что мужчины завидовали мне. Может быть, я просто привыкла тогда к страданиям, как все мы привыкли к виду умерших? Может быть. Но в этой привычке было и другое. Преодоление страха смерти, а это кое о чем говорит... Ты знаешь, что такое метроном жизни? (Кричит.) Выслушай в сто первый раз! Выслушай! Ты вправе считать меня маразматичкой. Но я не могу быть другой, не могу быть только существователем. А ты меня низводишь до этого!.. Раньше я была благодарна судьбе за каждую минуту. Я часто плакала от счастья, что мне подарено так много лет, что я могу еще любоваться Ленинградом! А теперь мне не хочется жить, Володик. Ты слышишь, я... не хочу... жить! Из-за тебя. Не трагично ли это? (Ее душат спазмы.) Вот почему, пока ты не поймешь, что значит для меня пережитое... Не вещи, не вещи, а люди, связанные памятью с этими вещами, пока ты не поймешь, что значит для меня веровать в себя, ты не переступишь порога моей квартиры. (Слушает.) Жизнь изменилась? Много лжи? Не кивай на это. Жизнь творим мы. За тобой нет очереди у автомата? Пожалей меня... Я же люблю тебя, Володик... Я помню тебя маленьким. Помню, как повела тебя в школу. Знаешь, какие цветы нес ты? Помню твое вступление в комсомол. Какой это был день! Мы съездили к месту, где погиб твой дед... И все это не имеет смысла? И ты не мое продолженье? Хотя в семье у нас пошлость не праздничала?! Одумайся, милый. Соблазнов и лазеек всегда будет в жизни много. Но потреблять радости, прятаться в них еще не значит жить, Володик... И ты преобразишься. У тебя же есть любопытство к тому, что нас ждет! Есть вера, что непрожитое нам откроется еще чем-то невероятным? Жизнь--деяние высокого завтрашнего, Володик. (Слушает, оцепенев.) Плачет, плачет... Да полноте, ты же мужчина!.. Вот так. Мы оба на сломе. Все, дорогой. Больше не подниму трубку... Я устала. Впрочем, я оставляю за тобой право поднять дебош на лестничной клетке. Я выдержу. Мне всего еще семьдесят шесть. (Кладет трубку. И вдруг в затылок ее ударила острая боль. Она, вскрикнув, ухватила обеими руками затьиюк и замерла. И так стояла долго, пока боль не ушла совсем.) Курить сейчас нельзя... Что-то он там делает? А мне все равно. (И подходит к портьере.) Вышел из будки. Каскетка в руках. Идет через улицу к подъезду. Неужели все-таки поднимет скандал? Остановился. Стоит, смотрит на окна. (О себе.) Умница, что открыла свет и в кабинете. Пошел. Оглянулся. Не ожидал такого? Надень каскетку, простудишься. (Вдруг звонко, по-детски.) Надел! И свернул за угол. (Еще раз взглянула на портьеру, постояла и вдруг весело закричала.) Отбой! Отбой воздушной тревоги! (Ходит по всей квартире.) Отбой воздушной тревоги! (Вернулась.) Отбой!.. (Упала в старое кресло, дышит громко, наконец, глубоко вздохнула, простившись выдыхом с волнением. Включила транзистор. Нашла в эфире музыку. Слушает.) Гайозу позвонить надо... Почему-то захотелось одеться. (Уходит и скоро возвращается в вечернем платье, в туфлях, с флаконом дорогих духов в руках, помолодевшая. Душится... Набирает номер -- трубку долго не поднимают.) Это Вера Витальевна. (Выключила транзистор.) А я, грешным делом, подумала, что вы бросились спасать меня. (Улыбнулась.) И верно, оскорбилась бы. Приходил... Так и получилось. Вы педагог гораздо более, чем я... Теперь признаюсь в самом тайном... Володя склонен считать меня... ископаемым. За поклонение прошлому. И тема наших частых споров -- блокада... Когда я говорю, что у меня во рту ощущение пережитого голода, этакая травянистая горечь, он отвечает: "Всего этого и не надо было переживать. Французы сделали Париж открытым городом, и все парижане спаслись"... Не удивляйтесь. Не пережившим, вероятно, не дано понять. Но как не сознавать, что Москва и Ленинград спасли Европу от пропасти? Мы принесли в жертву многое, но самую последнюю жертву -- непокорство -- мы, русские, никогда не принесем. (Слушает.) "Воспоминания торжествуют над отчаянием..." Если бы люди совершенствовались так душой, как изощренно придумывают ракеты. (Слушает.) Завтра я вас жду... Секундочку, Гайоз. (Достала блокнот.) В девять утра -- Смольный. Встреча с финскими учителями. В одиннадцать придет автобус, повезет стариков, актив жэка, на телестудию... Передачу о нашем доме готовят. В нем Перовская бывала. Хоть о чем говорить, я пока не знаю... Потом меня везут во Дворец бракосочетаний: двое наших юных жильцов женятся. В свидетели взяли. Думаю, для юмора. Я популярна, как Аркадий Райкин. Хотя препротивная старушенция. Затем я должна съездить в Рощино к Лёне... Гайоз, милый, это ужасно, но завтра мы увидимся с вами не ранее десятого часа вечера. Приезжайте и везите ваш бочонок вина... О каком деле?.. Дневник я вела до тридцать девятого года... Только до тридцать девятого. А зачем он вам? О нашем времени написано столько интересного, что мой дневник ничего не добавит. (Слушает.) И не упрашивайте, Гайоз. Я даже не знаю, где он лежит. Впрочем, подождите у трубки. (Уходит и возвращается со старым дневником, медные застежки которого потускнели.)
   Нашла... Господи, сколько лет я его не видела. (В трубку.) Гайоз, я нашла его! (Перелистывает дневник.) Я записывала наиболее яркие события... Тут есть и о вашем первом телефонном звонке в нашу квартиру. Я дам вам его почитать. Теперь уже можно. Но вначале перечту сама. Страницы вырывать не буду... Гайоз, я очень рада вашему приезду и безумно рада вашему звонку. Ах, как кстати приезжают старые товарищи... Скажите мне что-нибудь по-грузински. (Слушает.) Какой красивый язык. А ваш алфавит похож на ветки виноградной лозы. Теперь переведите. (Слушает.) Спасибо, но это относится к молодой Вере Витальевне... Это уж нечестно, какая я певица. (Смеется громко и заразительно.) А Глиэр бывал в нашей квартире. С Кировым. (Слушает, смеется.) Начинайте вы, я подпою. Теперь даже слова появились на эту мелодию. Мелодия редкая. Я ставлю ее наравне с лирической темой Шестой симфонии Чайковского. (Слушает и начинает подпевать, дирижируя себе свободной рукой -- вырисовывается мелодия гимна Великому городу.) Нет! Это для хора, Гайоз. Хотите я вам лучше романс какой-нибудь спою? Если вы, разумеется, не собираетесь спать... Тогда слушайте. Борин любимый. (Переносит телефон на рояль, кладет трубку на крышку и, помолчав, поет.)
   Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,
   Как печально камин догорает.
   И в нем яркое пламя то вспыхнет порой,
   То бесследно опять угасает.
  
   Ты грустишь, но о чем?
   Не о прошлых ли днях,
   Полных неги, любви и привета?
   Так чего же ты ищешь в потухших углях,
   Ведь тебе не найти в них ответа.
  
   О поверь, и любовь -- это тот же камин,
   Где сгорают все лучшие грезы.
   А погаснет любовь, в сердце холод один,
   Впереди лишь страданья и слезы.
  
   И встает предо мною златая весна
   И те дни, что когда-то горели.
   И в сиянии майском выходит она,
   И журчат соловьиные трели.
  
   Я готов не любить, я готов позабыть
   Страсти те, что когда-то горели.
   Но что смерти сильнее, того не забыть,
   Не забыть соловьиные трели.
   (Не закончив петь, заплакала. Вспомнив о трубке, взяла ее.) Простите, Гайоз. Слезы у женщины ближе, чем платочек. Это пустое... До завтра, дивный человек. (Положила трубку и медленно превращается снова в очень старую, уставшую за долгую жизнь женщину.) В воскресенье День учителя. Надя приедет, и мы поведем Гайоза в какой-нибудь шикарный ресторан.
   Резкие телефонные звонки.
  
   Вильнюс? (Сняла трубку. Слушает.) Володик?.. Все время занято потому, что я флиртовала по телефону. (Слушает.) Не можешь без меня жить? (Долго молчит. Сдержала слезы.) От кого ты звонишь?.. Она приняла тебя?.. Когда ты приедешь?.. В субботу так в субботу... Ты давно не желал мне спокойной ночи. И тебе. (Положила трубку. Долго ходит молча. Подошла к телефону. Очень осторожно набирает номер. Полушепотом.) Лизанька, ты еще не спишь? (Громче.) Читаешь?.. Мердок подробна, как Достоевский. (Громко.) Ты всех стариков обзвонила? На телевидении начнут вовремя. Я вот по какому поводу звоню. Ты не можешь достать билеты на выставку сокровищ Тутанхамона?.. Три. Приехал Гайоз Георгиевич... Пишет книгу, свою последнюю, как он сказал, книгу... Постарайся. А я достану билеты на "Варшавскую мелодию". Хочу влюбить Гайоза в нашу Алису... Угадала, дружочек, взволнована... Я только сейчас, вот только сейчас, перед тем как поднять трубку, поняла, что скажу завтра в студии. Все мы в конце концов из этой жизни уйдем. Но мы, не сдались, не уступили и не уступаем прошлому в ней... И закончу Тургеневым. Помнишь, его стихи в прозе: "Мы еще повоюем, черт возьми!" (Постучала по роялю.) Чтоб не сглазить. (Интимно.) Знаешь, у меня ощущение, что я только начинаю жить... Нет, это не третья молодость. Это больше... Свой опыт мы никогда не променяем на Фаустову юность. Я -- чуть счастлива. Нет, я просто счастлива. И мы не умрем, даже если нас и не станет. Почему-то так кажется. (Слушает. Смеется.) Приняла снотворное?.. Только полтаблетки. А то на студии будешь как сонная муха. Доброй ночи, дружочек. (Положила трубку. Улыбается.) И почему сейчас не танцуют мазурку? Нада-рит-та, нада-ритта, нада-ритта. (Легко танцуя мазурку, выходит из комнаты. Скоро возвращается в халате. В руках ее трость Бориса Андреевича с набалдашником из слоновой кости. Проходя мимо рояля снова, как когда-то, превращает трость в кий и делает ею на крышке рояля удар.) Второго дуплетом в середину. (Прислушалась к себе.) Голова не болит. (Выключила верхний свет. Включила настольную лампу. Взяла дневник.) Но читать не могу. (Отложила дневник. Ложится на диван. Включила транзистор -- в эфире органная музыка. Присела, смотрит на акварель Соколова. Протирает стекло портрета белоснежным платочком. Долго-долго вблизи рассматривает акварель и, наконец, ложится.) Нет, все-таки почему не болит голова?
  
   В глубине квартиры мелодично и мирно бьют часы. Падающий зеленоватый свет лампы освещает лицо Веры Витальевны. Она улыбается. Полная тишина. И вдруг боль, на этот раз непереносимая, снова ударила ее чем-то острым по затылку. Она встала и ничего не увидела вокруг. Села на постели, взялась за затылок рукою. И все поняла. Она хотела встать снова, чтобы подойти к телефону, но ощутила, что никакими усилиями не может это сделать. Она способна только протянуть к нему дрожащую руку. И еще яснее поняла она, что сил хватит ей только на то, чтобы оглядеться в последний раз. И она оглядывает далекий рояль, недосягаемый телефон, окно и акварель Соколова. Она решается сохранить последнюю возможность жить -- возможность смотреть. И, словно боясь расплескать эту возможность, она осторожно легла и стала смотреть на самое близкое и доступное для ее взгляда -- на желто-палевую акварель. Она окончательно поняла, что к ней пришла Черная мать. С хрипом выдохнув воздух, она затихает с откинутою головою теперь уже навсегда. Зазвонил телефон. Это междугородная. Через перерыв звонки продолжаются вновь. Но трубку поднять уже некому. В эфире, над планетой, звучит кода органного произведения.
  
   Конец
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"