Рассказ этот я услышал в далеком, чуть не сказал босоногом - но нет, сандалики, все же, были - детстве. Году в тысяча девятьсот семьдесят... не помню каком именно. Рассказывал эту историю дед Степаныч - старик, любивший сидеть на завалинке своего старенького скособоченного дома в моем родном селе. Как звали Степаныча не помню, а, может, и не знал никогда - Степаныч и Степаныч. Обращались-то к нему на "ты", и он на нас десяти-двенадцатилетних пацанов не обижался. Сидел на своей завалинке по вечерам в старом овчинном тулупе - говорил, кровь не греет - смолил огромные самокрутки, свернутые из газетных обрывков и набитые свирепым самосадом. Таким свирепым, что стоять слишком близко к нему, когда он со смаком выпускал из легких табачный дым, было просто невозможно.
Любил Степаныч рассказывать истории. Почему-то слушали его только мы - детишки лет от семи до, наверное, пятнадцати. Собирались вечером, когда он выходил из дома, а мы к тому времени уже наигрались, накупались, если дело было летом, и набесились до одури. Появлялось настроение послушать что-то интересное, желательно щекочущее нервы, в идеале - жуткое. Ну и тут как раз в дело вступал Степаныч, которому травить нам байки, видно, тоже было по кайфу. Какие из тех баек были правдой, какие чистыми придумками, бог весть. Наверное, из старика мог бы получиться очень неплохой писатель, сложись его жизнь по-другому. Рассказов этих у него имелось не меряно - редкий случай, когда они повторялись. Правда, какие-то мы часто просили исполнить на бис. Вот и рассказ, который я здесь приведу, как раз относился к часто повторяемым по просьбам юных слушателей. Именно он, понятно, был чистым вымыслом, хотя, кто знает... Привожу этот рассказ почти в том виде, в котором его слышал, так, причесал немного, лексику поправил. Итак, дальнейшее повествование пойдет от лица Степаныча.
Случилась это еще до войны. Было мне в то время лет не больше двадцати и работал я в геологической экспедиции в Сибири близ озера Байкал. Обычным рабочим: подай, принеси, копай, ну так далее. Про экспедицию и ее участников ничего рассказывать не буду, поскольку отношения к делу это не имеет. Одно имеет значение: в этот раз работала экспедиция не в глухой тайге в дали от людских поселений, как часто бывало, а во вполне обитаемых местах. Совсем неподалеку от нашего лагеря, километрах в десяти, располагалось село. Не слишком большое - сотни на три жителей, но со своей церковкой. Меня, как самого молодого, два раза в неделю отправляли туда за свежим хлебом, поскольку сухари, которые мы обычно жевали вместо последнего, всем осточертели. А в селе имелась своя небольшая хлебопекарня, обеспечивающая хлебушком здешних жителей и жителей еще пяти деревенек, расположенных в округе.
Работали мы с начала мая и все лето. Потому за это время я, будучи парнем общительным и умеющим располагать к себе, перезнакомился, наверное, почти со всеми обитателями сего населенного пункта. Особенно часто захаживал к двум бабкам - местным знахаркам и знатокам окрестных мест. Почему так? А просто интересно было - многое знали те бабки, да и разные полезные сведения от них получал. К примеру, где места ягодные, да грибные окрест села. Я ж, ко всему, в помощниках у нашего экспедиционного повара состоял, вот и посылал тот меня, то за ягодами, то за грибами, чтобы рацион наш разнообразить. Ко всему имели обе бабки коров. Вроде и не диво - почти что в каждом дворе коровенки имелись, но у этих двух бабулек коровы молоко давали особенно вкусное. Да и не скисало оно на удивление долго. Чего-то они туда добавляли. Кто-то мне уже после того, как, говорил, что лягушку в посудину с молоком, должно, клали. Оттого молоко холодное и свежее долго бывает. Бр-р-р... Не знаю. По мне, скорее, какие-то наговоры бабульки те над молоком произносили. Ибо были те бабульки колдуньями, или ведуньями по-тамошнему. Скажете, сказки... Нет, братцы мои, не сказки. Видал я, как одна из тех бабулек кровь заговаривала. Мужик один деревенский во время косьбы распахал косой себе ногу. Хлестало, что из поросенка недорезанного. Я тут поблизости оказался. Нас-то учили перед экспедицией азам медицинской помощи. Ну я и пытался тому мужику жгут наложить. Оно, конечно, пока жгут на ноге кровь не шла, но нога-то синеет, а до больницы почти что сто верст. Пока не телеге доплетешься... Жгут опустишь, опять кровища льет. Сбегали за бабкой Глашей - одной из двух этих знахарок. Та жгут сняла - кровища хлестанула. Она над раной наклонилась, начала шептать чего-то. И, верите - нет, унялась кровь-то. Вот так... В общем, занимались те бабки всем понемногу. Целительством, как людей, так и скотины, родовспоможением, приворотом, отворотом. Даже дождь могли вызывать при нужде. Во всяком случае, жители этого села так говорили.
Сами по себе бабушки тоже были примечательные. Одна вполне русской внешности. Та, которую бабой Глашей кликали. Годков ей было не мало. Говорила, что больше восьми десятков. Хотя старушка была вполне себе бодрая - бегала по окрестностям, как молодая. Собирала травки-корешки для своих колдовских и лекарских надобностей. Ну и, само собой, грибы, ягоды, кедровые шишки и прочие дары леса. Бегала не одна - с внучком. Вернее, правнуком лет десяти-одиннадцати. Что случилось с родителями мальца баба Глаша говорить не любила. Слышал от сельчан, что сгинули те в тайге. Парнишка тот смышленый оказался. Тоже шустрый, как и бабка. Грамотный - ходил в начальную школу, имевшуюся в том селе. По тем временам, да еще в тех местах - редкость. Звали того мальца Васей. Васяткой бабка кликала.
Вторую бабушку звали Евдокией. У ней в роду точно были предки из таежных народов - эвенки, ненцы, тувинцы... Самоеды по-простому их в те времена называли. С царских времен то название еще пошло. Лицо у бабки было скуластое, узкоглазое. Но и русская кровь чувствовалась - не было то лицо плоским, да и кожа в желтизну не отдавала, как это часто у тех таежных народов бывает. Смуглое, это - да. От таежных предков достались бабке Евдокии знания тех таежных жителей. Даже лечила и колдовала она иначе, чем русская баба Глаша. А еще с духами разными таежными общалась. Ну, так она говорила.
Вот через тех таежных духов вся эта история и произошла. Вернее, из-за одного духа. Или даже не духа, а целого бога. Вернее, божка - на бога, наверное, он не тянул, все же. Про него я услышал от бабки Евдокии - той, которая имела в роду самоедов. Услышал еще в начале нашего знакомства, когда разузнавал у нее про здешние грибные и ягодные места. Она от меня те места не скрывала, говорила: тайга, мол, большая, грибов, ягод и прочего разного на всех хватит. Но вот в одно место ходить заказала, хоть и было это совсем недалеко от села - километров шесть-семь всего. Представляло собой это место верховое моховое болото. Мы ж привычные, что болото получается на месте озера. Зарастает оно со временем и получается трясина. А верховое болото - это просто ровное место. Ну, может, чуть впадина какая-то имеется. И вот в этом месте растет мох, который, как известно, имеет свойство задерживать воду. А чем больше воды, тем больше разрастается мох. И вот уже целое моховое поле разрослось с толщиной этого мха в некоторых местах до полуметра. Идешь по нему в сырую погоду, и из-под ноги вода выжимается. Но в таком болоте не утонешь.
Любят эти мхи клюква и морошка. Вот и то место, называемое в народе Жабьим болотом, богато было той ягодой. Но местные туда не ходили. Ну, почти. Не любили ходить, вернее сказать. Дурная слава шла о нем. Вот и бабка Евдокия сразу предупредила меня. Я парень был в то время любопытный, стал пытать ее, что и как. Почему ходить нельзя? Почему слава у болота дурная? Она ничего не скрывала. Рассказала, что старые люди - это она своих самоедских предков-язычников так называла - имели там святилище бога. Вернее, бог тот сам себе это место выбрал, так они говорили. Говорила она, как того бога на их языке звали, но я за давностью лет это имя запамятовал. На русский оно переводилось, как Чернобог. Так и буду его называть. Спросил у нее: чем же опасно то место? Ну, было святилище. Было и сплыло. Богов Советская власть отменила. Чего бояться-то? Бабка на те мои слова только усмехнулась, ответила, что алтарь Чернобога стоячий черный камень, как стоял в центре болота с древних времен, так и стоит до сих пор. И бог этот время от времени выходит из-под него и ищет себе слуг среди людей. Вот тогда не приведи господи оказаться у него на пути.
- И как же часто выходит из-под камня этот Чернобог, - спросил я.
- А когда как, ответила бабка. В последний раз это было еще при царе, годков этак сорок назад.
- Ну так это ж давно очень, - помнится, воскликнул я. - Мало шансов попасться ему на пути. Нет их почти. Да и, может, помер тот бог, раз так давно не показывался.
- Кто знает... - только и сказала на эти мои слова Евдокия. - Предупредила я тебя, а там, дело твое.
- А чего же случается с теми, кого Чернобог слугами своими оборачивает? - спросил еще.
- Плохое случается. Перестают они людьми быть.
Жутью, помниться, повеяло на меня от тех слов. Но молодой я был, смелый, или глупый. Хоть, наверное, это одно и то же. В следующий же свой поход за лесными дарами решил навестить Жабье болото. Ягоды там, и впрямь, оказалось не меряно. Клюква к тому времени еще не поспела, а вот морошка была в самый раз. Набрал ее целую корзину. И быстро. Добрался до черного камня, о котором говорила бабка Евдокия. Стоял тот камень на правильной круглой возвышенности в самой середке болота. Высотой он оказался, должно, в три человеческих роста и обхвата в четыре толщиной. С острой макушкой, гладкий. Вроде, базальтовый - экспедиция наша была геологической, так что в камнях и породах я более или менее разбираться научился.
Помнится, увидел его издалека - росли на болоте чахлые сосенки, но мало их было, так что обзор они особо не закрывали. Правда, день тот, вернее, утро оказалось туманное. Но туман стелился почти что по земле и тоже видимость не сильно ухудшал. Однако раньше, чем увидел я тот камень, я его почуял. Как? А бог знает. Словно холодом тянуло с той стороны. Честно сказать, жутковато было. Но интересно так, что в животе чего-то екало. Вот иду я так в сторону откуда холодом тянет и вижу - вон он тот камешек начинает виднеться. Черный, страшный. Хоть, если подумать, чего такого в нем страшного? Камень и камень. Но, все равно - жуть брала. Тем не менее, дошел я до него, хоть от страха кишки скручивало. Дошел. Даже обошел три раза. И вот тут весь страх куда-то ушел. Наверное оттого, что победил я его - страх тот. После уже спокойно дособирал корзину до полной. Даже и туман, что стелился по Жабьему болоту куда-то делся, солнышко с неба, до того облаками серыми затянутого, пробилось. Светло стало на болоте, весело даже. Вот так вот.
А страшное случилось в конце лета. Недели через две в сентябре мы уж должны были экспедицию нашу сворачивать. В тот день надо мне было ехать за хлебом. Поскольку в руках хлебушек было не донести - много его было на всех-то, взял с собой вьючную лошадь. Ну и сам верхами на другой. Быстро домчал. А до того был я в том селе в последний раз дня три, или даже четыре назад. И вот только я околицу проехал, почувствовал, что что-то нехорошее случилось. Народу на улице почти что нет, а те, кто попадались, словно напуганы чем-то. И так же, как тогда на болоте, чую с правой стороны щеку мне чем-то холодит. Я даже расспрашивать местных ни о чем не стал - сразу коняшек своих направил в ту строну, откуда холодом веяло. И вот еду так и начинаю понимать, что холод тот, к которому я направляюсь, исходит из дома бабушки Глаши, поскольку дом ее стоял малость на отшибе от остальных по той улице, что я ехал, и между ним и мной других домов уж не осталось.
Холод усилился и сердце мне сдавило в дурном предчувствии. Еду дальше. Вот и дом бабкин, палисадничек перед ним, отгороженный от улицы старым штакетником. Крыльцо. А у крыльца... У крыльца стоят две крышки от гробов Большая и маленькая. Мужики человек семь-восемь у крылечка стоят курят. И, чувствуется, не по себе им - головами по сторонам нервно крутят. Подъехал я к калитке, спешился, привязал лошадей к штакетнику, поникнув головой, пошел к крыльцу. Дошел до мужиков, поздоровались за руку. Знал я их, хоть и шапочно. Занимались те мужики, помимо всего прочего, помощью в таких вот грустных похоронных делах. Спросил, что произошло. Рассказали, что бабу Глашу с внуком ее, который на самом деле правнук, нашли третьего дня мертвыми на жабьем болоте. Нашли случайно - бабы местные, те, что не из трусливых. Пошли на болото те бабы по ягоды. Повезло, можно сказать бабке с внуком - могли ведь и звери по косточкам растащить, пока их кто хватился бы. Лежали бабка и правнук на мху, как на мягкой перине, словно устали и отдохнуть прилегли. Лица спокойные, безмятежные даже. Ни ран на них, ни других следов каких. Тут и вспомнил местный люд про легенды о Чернобоге, который выходит из-под камня и ищет себе слуг. Перепугались, знамо. Но, бойся не бойся, а не бросать же бабку и дитё на болоте. Перенесли в ихнюю избу, скинулись всем миром на домовины, на поминки. Позвали батюшку из здешней церкви отпеть. Как раз этим он и занимался - из открытой двери избы доносился его высокий голос, читавший положенные молитвы.
Просто уйти мне было как-то неудобно - хорошо за то время узнал я бабу Глашу. Многому научила она меня. Раз даже от простуды своими травками вылечила. Решил зайти, поприсутствовать на отпевании, попрощаться. Вошел в избу, миновал темные сени, прошел в горницу. Оконца здесь были невеликие размером и царил здесь полумрак, подсвеченный восковыми свечками, которые держали несколько бабок. Еще стояли свечи в изголовьях двух гробов - маленького и большого. Большой бабкин гроб стоял под иконами в красном углу. Маленький - правнуков левее метрах в двух под самыми окнами. Дух в избе, не смотря на открытые окна, стоял тяжелый. Пахло горящими свечами, ладаном, дымок которого сочился из кадила в руках попа, отпевавшего покойников, но все эти запахи перебивал запах тлена. Не мудрено, в общем-то, - лето на улице, жара, а покойникам третий день уже. Кстати, и тогда не понимал, и теперь тоже. Для чего умерших держать три дня в доме? Ладно в старые времена, когда по церковным обычаям, на третий день, как когда-то Христос воскрес... Но сейчас-то безбожие у нас на государственном уровне. Так и хоронить надо, как можно быстрее. Чего наблюдать, как родной человек разлагаться у тебя на глазах начинает?
Ну да, в том селе, да в те времена большинство в Бога верило. Вишь, даже церковь у себя сохранили, не пустили под сельский клуб, или под склад, как в большинстве случаев бывало. А вот меня даже тогда в безбожии воспитали - детдомовский я. А в тогдашних детдомах отношение к Господу нашему было не очень. Хотя к верующим я относился нормально, пусть и немного снисходительно - в сказки, мол, верят. Но, что-то отвлекся я. Так вот, попахивало уже в избе от покойников. И изрядно. Подошел поближе к гробам. Выглядели умершие тоже не слишком хорошо. Лицо и руки бабы Глаши заметно потемнели, из правой ноздри по губе к углу рта сочилась сукровица. Лицо у мальца было еще темнее, почти что черное. Короткие светлые волосы на фоне потемневшей кожи казались белыми, словно седыми. У обоих покойников между пальцами сложенных на животе рук торчали зажженные свечи.
В избе, кроме проводящего обряд отпевания попа, толпилось с десяток старух в черных платках. Среди них я увидел и бабку Евдокию. Стояла та немного в сторонке от остальных, и мне почему-то показалось, что чего-то знахарка ждет. Нет, не окончания службы, а чего-то другого - переводит взгляд то на свою покойную товарку, то на правнука ее. Глянула на меня мельком, кивнула слегка, и снова стреляет глазами то на одного покойника, то на другого.
А отпевание, тем временем, продолжалось. Встал я у стенки, так чтобы обоих покойников видеть, никому не мешая, стал ждать, когда служба закончится и батюшка попрощаться с усопшими позволит. Время идет, служба не кончается, а я взгляд остановил на огоньке свечки, той, что у бабы Глаши между пальцами воткнута. Смотрю так, смотрю и вдруг показалось мне, что огонек тот едва заметно дрогнул. Ну, дрогнул и дрогнул - окна открыты, сквозняком, должно, огонек колыхнуло. Присмотрелся. Ан, нет - не сквозняк это. Вон, видно, и сама свеча качнулась. Что за напасть. Стал присматриваться внимательнее. Смотрю, вроде пальцы покойницы, что свечку держат, дрогнули, шевельнулись. Захотелось глаза протереть, но постеснялся. Зажмурился только, потом еще раз на руки бабы Глаши глянул. Опять шевельнулись пальцы. Не сильно, едва заметно, но шевельнулись. Я оторвал взгляд от мертвых рук, огляделся. Бабки, сгрудившиеся в комнате, видать, ничего не заметили, а вот бабушка Евдокия - вторая сельская знахарка, стоявшая наособицу, похоже, все видела. Она подняла глаза и остро глянула на меня. И, словно отвечая на мой ужас и недоумение, легонько кивнула.
И что же все это значит? Только эта мысль билась у меня в голове. Я еще продолжал смотреть на бабку Евдокию, когда в избе вдруг раздался вздох, а потом вопль ужаса одной из бабулек, что там толпились. Заметили шевеление пальцев покойницы? Заметили, но не это. Я снова взглянул на труп бабушки Глаши и почувствовал, как волосы буквально зашевелились у меня на затылке. Покойница широко открыла полуприкрытое до того глаза. Глаза эти производили жуткое впечатление. Роговица у них должно быть подсохла и слегка помутнела, потому стали они какими-то белесыми, словно слепыми. Веки открытых глаз дернулись, между бровей образовалась складка. Похоже, покойница попыталась моргнуть, но сухость глаз этого ей не позволила. Тогда у нее слегка приоткрылся рот и шевельнулись губы. Бабки отхлынули от гроба мера на два, крестясь и причитая. Поп, проводящий обряд отпевания, стоявший между гробами, тоже закрестился, начал пятиться, выставив перед собой кадило, словно защищаясь от происходящего ужаса.
И тогда вперед выступила бабка Евдокия. Трижды перекрестившись, она склонилась над гробом, словно желая услышать, что пытаются произнести шевелящиеся губы ее покойной товарки. Постояв так некоторое время и, видимо, ничего не разобрав, она одной рукой нажала на ее нижнюю челюсть, словно помогая открыть покойнице рот, а второй решительно надавила той на грудную клетку. Раздался неприятный звук, словно кто-то утробно рыгнул. Через мгновение до меня дошло облако особенно густого трупного запаха, вырвавшегося из грудной клетки усопшей, а следом раздался ее стон. Кажется страшнее было уже некуда, ан нет, оказывается, есть куда - ноги мои стали словно ватными, и, если бы не это, я бы кинулся из избы прочь, куда глаза глядят.
- Говори! - голос Евдокии среди воцарившейся в избе тишины раздался неожиданно громко.
Я вздрогнул и понял, что ноги вновь стали мне послушны. Но бежать из избы уже не хотелось. Мною вдруг овладело жуткое любопытство. Жуткое в буквальном смысле - было любопытно и ужас, как жутко.
- Говори! - повторила, тем временем, Евдокия.
И покойница заговорила. Голос ее звучал странно, как-то утробно-шелестяще, другого определения не подберу. Я навострил уши и услышал.
- Что со мной? - шелестел голос бабы Глаши. - Где я? Почему так плохо вижу?
- Ты умерла, - жестко, без сантиментов ответила Евдокия. - Лежишь в гробу у себя в доме. Помнишь, что с тобой случилось?
После долгого молчания покойница ответила:
- Кажется, помню. Мы с Васенькой пошли на болото за морошкой и там... Там...
Опять молчание.
- Что там было? - громко и четко спросила Евдокия.
- Кажется на нас напал Чернобог... - в голосе бабы Глаши послышался страх. Потом, словно спохватившись, она спросила. - А, как же Васенька? Что с ним?
- Лежит в гробу справа от тебя.
Опять раздался тот же жуткий утробный стон. А потом баба Глаша с видимым трудом повернула голову вправо, приподняла ее над краем гроба, пытаясь увидеть правнука. Видимо, увидела, уронила голову на подушечку, подложенную ей под голову.
- Как все это случилось, Глафира? - теперь в голосе Евдокии слышалось сочувствие.
- Как? Мы были совсем рядом с Черным камнем, когда из-под него словно черный туман начал сочиться. Хотели убежать, а ноги не слушаются, - шелестел голос бабы Глаши.
- Кричу Васеньке: "Беги!". А он, вижу, тоже не может. Потом туман тот, словно в змею оборотился. Черную, толстую. Обвилась та змея вокруг нас, начала душить... Дальше ничего не помню.
- Давно не показывался Чернобог... - протянула Евдокия. - Мне тогда весен шестнадцать было. А ты так еще совсем дите. Но, наверное, помнишь?
- Помню, - прошелестела баба Глаша. - Была с мамой на месте, где тогдашнего слугу чернобожьего упокоили. Видела все. А ты ведь тогда и в обряде участвовала со своей матерью?
- Участвовала, - кивнула Евдокия.
- Хорошо, - после короткого молчания произнесла покойница. - Значит, знаешь, что с нами делать.
- Знаю, - опять кивнула знахарка. - И ты знаешь. Сопротивляться не будешь?
- Я - нет, но надо поторопиться. Ведь третий день уже, так?
- Так...
- Надо торопиться. Отпели нас уже?
Евдокия отвернулась от гроба и вопросительно глянула на с ужасом прислушивающегося к разговору священника. Тот, поняв, что от него хотят, торопливо закивал, тряся жидкой бороденкой.
- Отпели, - вновь повернувшись к покойнице, сказала Евдокия.
- Так не тяните. Сама знаешь, что может быть.
- Сейчас. Мужикам скажу, чтобы взяли на кладбище все, что понадобится.
- Хорошо, - бабушка устало прикрыла глаза. Вернее, попыталась это сделать, но те, лишенные слезной смазки, с подсохшей роговицей прикрылись только на половину.
За время этого странного разговора ужас, владевший мной и всем остальным народом, присутствовавшем на отпевании, как-то притух. Людьми овладело любопытство, и все подступили поближе к гробу с покойницей, чтобы лучше слышать произносимые ей слова.
- Бабушка, а зачем меня положили в этот деревянный ящик? - негромкий, с присвистом голос заставил всех вздрогнуть и обернуться.
Маленький Васяткин гроб был пуст, а сам мальчик стоял за нашими спинами и с каким-то странным выражением на потемневшем от тления лице смотрел на свою прабабку. Опять по избе пронесся вздох ужаса. Бабульки раздались в стороны, а я, находящийся в полушаге от восставшего мертвеца, попытался вжаться в бревенчатую стену.
- Почему, бабуля? - повторил вопрос Васятка. - Зачем все эти люди у нас в избе? Зачем священник?
- Нагнись ко мне, внучок - прошелестел голос бабушки Глаши. - Я скажу...
Васятка подошел поближе к бабкиному гробу, склонился над ней, как она велела.
- Беда с нами случилась, внучок, - вновь зашелестел голос покойницы. - И чтобы исправить ее, слушайся меня. Делай все, что я сейчас тебе скажу. - Голос бабки прервался. Какое-то время в избе царила мертвая тишина. Даже дыхание, присутствовавших людей, живых людей, не было слышно - все они и я в том числе затаили дыхание. - Спустя время, голос зашелестел вновь. - Сейчас ты ляжешь в этот ящик, из которого ты вылез и будешь лежать в нем смирно. Тебя закроют крышкой, но ты ничего не бойся. Потом нас с тобой повезут на телеге. И опять ничего не бойся - это обряд такой, чтобы беду, которая с нами случилась, прогнать. Потом нас опустят в ямы. Землей запахнет, но ты опять не бойся, помни - это обряд. Потом сверху в крышку начнут стучать, но ты лежи смирно. И лежи так, что бы дальше не случилось. Лежи и терпи. Все это для того, чтобы беда, нас постигшая, миновала. Понял ли?
- Понял, бабуль, - маленький покойник кивнул и направился к своему гробику.
Гроб стоял на двух табуретах и был не слишком устойчив. Он качнулся, когда Васятка начал залезать в него, и я чисто машинально придержал домовину. Парнишка забрался, глянул на меня блеклыми, такими же, как у бабки высохшими глазами, благодарно кивнул, улегся, поерзал, устраиваясь поудобнее. А у меня по всему телу от ног до головы прошла волна холода. Показалось вдруг, что все происходящее просто дурной сон и надо только заставить себя проснуться. Я потряс головой, ущипнул себя за руку, потом куснул губу, аж до крови. Нет, сон не кончался. Я перевел взгляд на бабушку Евдокию. Та стояла чуть поодаль, следила спокойным, сосредоточенным каким-то взглядом за всем происходящим. Потом кивнула мне и быстро вышла из избы. Слышно было, что у крыльца она отдает распоряжения, стоящим там мужичкам. Чуть погодя, Евдокия вернулась. За ней в избу вошли шестеро мужиков, которые с нескрываемым страхом уставились на беспокойных покойников. Мужики несли с собой крышки гробов. В руках у одного был молоток.
- Ну, чего застыли, - прикрикнула на остановившихся в дверях сельчан знахарка. - Делайте свое дело, как я говорила.
Трое мужиков на цыпочках, кажется даже не дыша, закрыли гробы крышками. Мужик с молотком так же осторожно прошел вперед, вынул из кармана гвоздь-сотку, тремя ударами вколотил его в крышку гроба у изголовья бабушки Глаши, потом вбил такой же в изножье. Проделал то же самое с гробом Васятки. Парнишка при этом беспокойно завозился. Мужик с молотком отскочил к входной двери, всхлипнув от ужаса. Евдокия успокаивающе похлопала его по спине, сказала:
- Ну-ну, тихо, родной, тихо. Все хорошо будет. - затем, обращаясь уже ко всем мужикам, добавила. - Взяли, понесли на телеги.
Решились они на это не враз, но, понукаемые знахаркой, все же, подняли гробы на руки и понесли их наружу. Когда проносили васяткин гроб через входные двери, зацепились за косяк и парнишка внутри вновь завозился. Руки у мужиков затряслись, и они едва не уронили свою ношу. Но, все же, удержали, взгромоздили на телеги, уже подогнанные к калитке, тронулись.
К этому времени у дома бабушки Глаши собралось, наверное, уже все село. Слухи о том, что в доме знахарки происходит что-то неладное разнеслись от дома к дому быстро. Телеги, скрипя колесами, потихоньку двигались в сторону кладбища, расположенному на безлесном холме в километре от южной околицы села. Жители села шли за ними на почтительном расстоянии. Лошадей, скалящих зубы и прижимающих уши, вела под уздцы бабка Евдокия. Сразу за телегами шли все те же шестеро мужиков, выносивших из избы гробы. Чуть впереди них шагал еще один, несший на плече четыре, или пять длинных, заостренных деревянных кольев. Судя по оставшейся на них коре, осиновых. Я шагал вместе с шестерыми мужиками сразу за телегами.
Шли, как мне показалось, невыносимо долго, но, дошли-таки. Могилы - две глубокие прямоугольные ямы - были уже выкопаны. Телеги подъехали к ним вплотную. Мужики сноровисто сняли гроб с бабой Глашей поставили его на землю, протащили снизу две веревки, ухватились за каждую по двое, приподняли над разверстой могилой, начали опускать. Из гроба не доносилось ни звука. Евдокия, взявшая у мужичка, несшего колья, один из них, настороженно наблюдала, как опускают гроб, держа кол наперевес. Гроб встал на дно могилы.
- Давай, - скомандовала Евдокия мужику с кольями.
Тот бросил колья на землю, выбрал один, взвесив его на руке, потом взял с телеги увесистую даже на вид кувалду и спрыгнул со всем этим снаряжением в могилу. Что там происходило дальше я не видел, но догадался. Мужик прямо сквозь крышку гроба начал вколачивать осиновый кол. Видимо, в грудь бабы Глаши. На кладбище стояла мертвая тишина, нарушаемая только стуком кувалды по колу. Потому стон, раздавшийся из могилы после очередного удара, был слышен всем. Стон и только. Мужик закончил работу и с помощью своих односельчан выбрался наверх. Встал на краю могилы Васятки, махнул рукой остальным: давайте, мол.
Мужики подняли гроб с правнуком бабы Глаши и быстро опустили его в могилу - благо ноша оказалась не тяжелой. Когда домовина коснулась дна могилы, из ямы раздался голос:
- Бабуля! Где ты? Мне страшно!
Голос был не громок, но страшен. Утробный, с подвывом, совсем не похожий на детский. Толпа, окружавшая могилу, всколыхнулась, раздалось несколько испуганных вскриков.
- Давай! - почти крикнула Евдокия мужику, стоявшему наготове с новым колом. - Не тяни! А то поздно будет!
Мужик колебался. Коленки его заметно подрагивали.
- Ну! - крикнула знахарка и буквально столкнула того в могилу.
Снова послышался стук кувалды по колу. И почти сразу из могилы послышался голос, в котором уже не было ничего человеческого:
- Мне страшно! Мне больно! Что это?!
А потом раздался грохот и заячий крик мужика, вбивавшего кол. Из могилы вначале вылетела крышка гроба, перевернулась в воздухе три раза и рухнула на землю, едва не придавив пару человек из окружавшей могилу толпы. А потом на край ямы выскочило что-то непонятное, страшное, напоминавшее одеждой Васятку, но с телом уродливым и отвратительным на четырех узловатых конечностях, головой с вытянутыми вперед зубастыми челюстями, телом похожим на кошачье.
Тварь, оглядевшись вокруг белесыми, словно светящимися изнутри глазами, прыгнула на одного из могильщиков, сразу подмяв того под себя и начала рвать его лапами с длинными кривыми когтями. Толпа отхлынула от могилы, раздались крики ужаса и бабий вой.
- Смотри на меня! - это подступила к твари Евдокия, продолжавшая все это время держать в руках осиновый кол.
Исчадье ада подняло голову от своей жертвы, впилась жутким взглядом прямо в лицо знахарки и застыло, словно загипнотизированное. А Евдокия сделала еще один шаг вперед и с размаху вонзила кол ему в грудь. Я думал, что оглохну - так громко завопила тварь. В следующее мгновение она бросила свою жертву и сделала несколько судорожных прыжков вправо от могилы. Евдокия подхватила с земли еще один кол, догнала тварь и воткнула кол ей в спину. Чудовище припало всем телом к земле и заелозило по ней лапами. Бабушка надавила изо всех сил на кол, пригвождая бывшего Васятку к земле. Тут к ней на помощь подбежали двое мужиков, оказавшихся не из трусливых. Подняв с земли, оставшиеся там два кола, они начали тыкать ими в тело твари, крича от злости и матерясь. Наконец лапы чудовища дернулись в последний раз и застыли...
Вот такая вот история, ребятишки. Тварь эту, в которую превратился несчастный Васятка, обложили там же хворостом и сожгли дотла. Посовещавшись, то же сделали и с телом бабы Глаши. Вытащили гроб из могилы, с торчащим из него, пробившим насквозь колом, и так, не открывая даже, положили на кучу дров и сожгли.
Такие вот истории бывают на земле нашей. Хотите - верте, хотите - нет.