Дмитрий Петрович Шинельников человеком был интеллигентным и, пожалуй, несколько старомодным. И полностью соответствовал окружающему пространству. Дом его (также как двор, улица и весь район), тоже был старомоден, и можно было с уверенностью сказать, что Дмитрий Петрович замечательно вписывался в пейзаж. В подъезде всегда царила тишина, лишь иногда нарушаемая лёгким скрипом открывающейся двери или слабым хлопком двери закрывающейся. И даже если где-то в подъезде отваливалась штукатурка, то и она не портила общего впечатления правильности, аккуратности и некой старомодной солидности. Отвалилось - ну, значит, так и должно быть. Дом-то старый, не новостройка какая-то.
В один прекрасный день, возвращаясь с работы, Дмитрий Петрович увидел, что его привычный мир изменился. Причиной тому было маленькое слово, написанное красной краской на лестнице возле двери его квартиры.
Это слово было - "х**".
Первые три-четыре дня Дмитрий Петрович надеялся, что это временное явление. Что надпись скоро исчезнет сама собой, например, в результате деятельности ЖЕКа. Ну, или ещё как-нибудь. Есть же какие-то службы, которые должны бороться с подобными надписями. Ну в самом деле, не обязан же каждый гражданин вникать в нюансы деятельности таких служб и направлять их.
Но службы бездействовали.
Дмитрий Петрович, проходя мимо этой надписи каждое утро и каждый вечер, озлоблялся всё сильнее. Слово разрушало его нормальную привычную среду обитания. Как мало, оказывается, надо для этого: всего три небольшие буквы, нарисованные на жёлтой стене красной краской... "Какое хамство, - думал про себя Дмитрий Петрович, - хамство и... И неуважение к окружающим!".
Дмитрий Петрович старался не обращать внимания на наглую надпись, но это было невозможно в силу самого расположения надписи. А кроме того, отворачиваться от надписи казалось Дмитрию Петровичу трусостью. Недостойным мужчины бегством от реальности.
На четвёртый день Дмитрий Петрович стал испытывать неприязнь к остальным жильцам подъезда за то, что они не предпринимают никаких действий. "Неужели никто не видит это... это...?" - произнести слово "х**" он не решался даже про себя.
На пятый день Дмитрий Петрович пошёл в милицию, чтобы написать заявление на неизвестных "художников". Заявление у него не приняли, заявив, что дел и так по горло. Тогда Дмитрий Петрович написал в управляющую компанию и в районную администрацию. Управляющая компания ничего не ответила, на телефонные звонки не отвечала, а личный приём граждан не вела в связи с ковидом (который хоть и кончился 3 года тому назад, но продолжал представлять по её мнению опасность для граждан), а также в связи с переходом на искусственный интеллект. Из администрации же пришёл ответ на пяти страницах, смысл которого был в одном. Дмитрия Петровича уведомляли, что установленный законом срок рассмотрения обращений граждан занимает 30 рабочих дней.
Дмитрий Петрович терпеливо ждал, ежедневно с негодованием разглядывая надпись. Ровно 30 дней спустя из Администрации пришёл второй ответ уже на десяти страницах. И из него следовало, что обращаться необходимо в Управляющую компанию. И зачем-то были перечислены многочисленные статьи административного и уголовного кодекса, по которым могли привлечь автора надписи. Последнее почему-то Дмитрия Петровича не на шутку напугало.
"Напоминаем вам, уважаемый гражданин Шинельников, что вандализм, то есть осквернение зданий или иных сооружений, порча имущества на общественном транспорте или в иных общественных местах, - наказывается штрафом в размере до сорока тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех месяцев, либо обязательными работами на срок до трехсот шестидесяти часов, либо исправительными работами на срок до одного года, либо арестом на срок до трех месяцев. Кроме того, доводим до вашего, гражданин Шинельников, сведения, что те же деяния, совершенные группой лиц, а равно по мотивам политической, идеологической, расовой, национальной или религиозной ненависти или вражды либо по мотивам ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы, наказываются ограничением свободы на срок до трех лет, либо принудительными работами на срок до трех лет, либо лишением свободы на тот же срок".
Дня на четыре Дмитрий Петрович затих. Слово не перестало казаться ему безобразным, но возникло чувство обречённости и бессилия. Но время шло, страх слабел. А слово настолько не вписывалось ни в привычную среду обитания, ни в представления Дмитрия Петровича о плохом и хорошем, что Дмитрий Петрович вновь стал озлобляться. Цвет, смысл и даже форма букв становились ему всё более ненавистными.
И количество перешло в качество.
В один прекрасный день Дмитрий Петрович взял на работе отгул, заказал в интернет-магазине банку подходящей по цвету краски и кисть, свернул старомодную шапочку из газеты (явно излишнюю при подобных масштабах работ, но не по мнению Дмитрия Петровича) и открыто, среди бела дня, будто бы бросая вызов соседям (которые, впрочем, его и не видели), а также осознавая, что выполняет общественный долг и внутренне любуясь собственным мужественным умением преодолеть себя... В общем, Дмитрий Петрович взял - и закрасил мерзкую надпись.
"Сейчас мы закрасим все палки над "й"... Сейчас..." - приговаривал Дмитрий Петрович. Но руки его при этом почему-то предательски подрагивали, а на душе скреблись никогда не виданные в его аккуратной парадной кошки...
Пять минут работы показались Шинельникову удивительно долгими. И когда он, наконец, выдохнул и отошёл от закрашенной надписи на шаг, чтобы осмотреть свою работу, его внезапно посетило желание поскорее собрать инструменты и забиться в какую-нибудь щель. Желание это Дмитрий Петрович преодолел и прошествовал в свою квартиру важно и гордо.
День второй. Кому и кобыла искусство.
Проснувшись на следующее утро, Дмитрий Петрович почувствовал удовлетворение от осознания выполненного долга. Вчерашняя "спецоперация" по очистке парадной от нецензурного слова принесла ему чувство успокоения. Он посмотрел в дверной глазок. Всё в порядке. Слова нет, а пятно краски почти не отличалось по цвету от общего фона. Да. Привычный нормальный пейзаж восстановлен.
Была суббота, накануне он сделал хорошее дело, как следует выспался, и имел теперь полное право наслаждаться выходным днём. Дмитрий Петрович с удовольствием выпил чашку кофе, не спеша полистал новости в телефоне, а затем - почему бы и нет, в конце концов! - включил телевизор. В утреннем шоу первого канала обсуждали среднюю длина пениса, что явно являлось скрытой рекламой присутствующих тут же на экране презервативов. Дмитрий Петрович поморщился, вспомнил про надпись в парадной и переключил. Корреспонденты второго канала пробовали кухню разных стран и отдыхали на пляже в прямом эфире. По третьему каналу шло медицинское ток-шоу: люди, демонстрирующие признаки врождённых паталогий, авторитетно объясняли населению, как правильно писать, какать и пукать. По четвёртому шёл франшизный американский сериал, переведённый на русский язык с помощью гугл-переводчика и кое-как адаптированный под местные реалии. На пятом шло новое ток-шоу "расскажи, как тебя изнасиловали в школе". С участием депутатов Думы, адвокатов, деятелей искусств, порноактрис, батюшки, мулы, раввина и других представителей интеллигенции. На шестом тоже было новое ток-шоу, только патриотическое. Называлось оно "Зачмыри пиндоса". Специально обученный пиндос в прямом эфире подвергался обструкции со стороны мудрых аналитиков, попутно зарабатывая на вторую квартиру в центре Москвы. На седьмом - эксперты обсуждали падение нравственности у молодого поколения. Сходились на том, что виноваты в этом хохлы и пиндосы. На восьмом шло шоу-концерт "Голосистые дети". Дети соревновались в танцах на шесте и в тверкинге.
Наконец, Дмитрий Петрович дощёлкался до местных городских новостей. Банда недавно получивших гражданство уроженцев средней Азии вымогала деньги у школьников... арестованы малолетние русские нацисты... прорыв трубы... а дальше... Дмитрий Петрович чуть не поперхнулся кофе.
На экране была стена подъезда. Его подъезда. Со свежим пятном, которое он создал вчера. А закадровый голос с пафосом вещал: "Сегодня утром стало известно о вопиющем акте вандализма! Неизвестный злоумышленник уничтожил произведение уличного искусства, на создание которого у талантливых художников ушли долгие часы!"
Дмитрий Петрович опешил. Поначалу он подумал, что это какая-то ошибка. Он вгляделся в экран... Ошибки не было. Вне всяких сомнений это была та самая стена и то самое пятно. Камера показывала крупным планом размытый след краски, а голос за кадром продолжал: "Мы видим здесь следы грубого вмешательства, неуважения к творчеству и бессмысленного уничтожения культурного наследия! Мы будем следить за ходом расследования и надеемся, что виновные будут найдены и понесут заслуженное наказание! В настоящий момент эксперты оценивают сумму нанесённого ущерба..."
Дмитрий Петрович бессильно откинулся в кресле. Он переводил взгляд с экрана на чашку недопитого кофе и обратно. "Произведение уличного искусства? - пробормотал он еле слышно. - Да это же обычное слово "х**" было! Какое, к черту, искусство?"
Он поймал себя на том, что впервые, пожалуй, произнёс это самое мерзкое слово. Дожили! Он с ужасом оглядел квартиру - нет ли где-нибудь скрытой камеры? Вроде, всё было как прежде. А в парадной? Боже мой! Дмитрия Петровича бросило в пот.
На экране тем временем показывали интервью с художниками - молодыми людьми с бородами и в разноцветных одеждах, которые с болью в голосе рассказывали о том, как их творческий замысел был "варварски попран". Они, словно античные трагики, заламывали руки и говорили, что это "трагедия для всего городского художественного сообщества".
Дмитрий Петрович потряс головой, словно вытряхивая из неё наваждение. Нет, это всё же какое-то недоразумение. Бред. Морок. Искусство? Его охватил гнев. Он, интеллигент, образованный человек, не может и не должен потакать этим бескультурным хулиганам. Если на стене снова появится эта надпись, он, не колеблясь, вновь возьмет кисть и закрасит ее. Может, он и не понимает этого "искусства", но он точно знает, что слова "х**" в его парадной не будет!
До самого вечера Дмитрий Петрович возмущённо расхаживал по квартире, пил чай и с силой похлопывал себя рукой по бедру, что выражало у него сильнейшее раздражение. А ночью долго не мог заснуть. "Х**! - думал он. - Тоже мне искусство... Х**, понимаете ли..."
День третий. Атака
Дмитрий Петрович, наученный горьким опытом, на следующее утро телевизор не включал. Он поспешил на кухню, заварил себе крепкий кофе, и на всякий случай выглянул в глазок. Вроде никого. Тогда он стал внимательно прислушиваться к звукам за дверью. В парадной было тихо. Слишком тихо. Подозрительно тихо. Он даже подумал, что, возможно, весь этот "художественный" скандал просто утих, и все вернулось на круги своя. А может и того лучше - не было никакого скандала. Какой-то идиотский сон приснился...
Дмитрий Петрович облегчённо выдохнул и начал было мурлыкать под нос "в бананово-лимонном Сингапуре...". Привычный и правильный пейзаж восстанавливался...
Но тишина предала Дмитрия Петровича. Она только казалась тишиной, а оказалась - затишьем перед бурей. Внезапно снизу послышались громкие голоса, топот ног, звонкие свистки и крики. Дмитрий Петрович, нахмурившись, подошел к двери и, прильнул к глазку. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть.
Прямо у его двери, а также и на лестнице, и на нижней площадке, промежуточной между этажами, толпилось никак не меньше двух десятков человек. Они держали в руках плакаты и транспаранты:
"Руки прочь от искусства!", прочитал Дмитрий Петрович. "Вандал, отдайся суду!"
Потом собравшиеся как по команде одновременно стали свистеть, кричать и стучать в его дверь. Некоторые из протестующих, как заметил Дмитрий Петрович, были теми самыми художниками из вчерашнего репортажа, с бородами и в ярких нарядах...
Последнее, что увидел Дмитрий Петрович, было девицей в невероятно толстых очках. Она передала свой плакат, гласящий "Х** - это красиво!" кому-то в руки. А затем достала из-под огромного худи баллончик с краской и полностью заляпала дверной глазок. Дмитрий Петрович лишился возможности наблюдать за действиями противника.
"Перескоп срезали", - грустно ухмыльнулся он и сел на пуфик рядом с дверью.
Казалось, что весь подъезд содрогался от шума. Дмитрий Петрович отступил от двери, почувствовав, как у него по спине бегут мурашки. Ему было страшно. Но хуже страха было ощущение беспомощности и полного непонимания происходящего. Он просто не мог представить, как существовать в этой новой чужой и страшной реальности.
В тот день Дмитрий Петрович не выходил из дома. Он прислушивался к шуму, который доносился из парадной. Протестующие не уходили. Они продолжали стучать в дверь, выкрикивать лозунги и снимать происходящее на телефоны. Это была плохая новость. Хорошая заключалась в том, что глазок был всё же замазан не очень качественно. И он мог сквозь него видеть вспышки камер и в их свете - искажённые разгневанные лица.
Дмитрий Петрович надеялся, что с наступлением ночи шум стихнет. Что он сможет хотя бы немного отдохнуть. Но, как оказалось, его надежды были напрасны. Публика собралась похуже самых преданных рок-фанатов. Сдаваться они не собирались. Они продолжали дежурить в подъезде, переговариваясь и переругиваясь между собой. Пили что-то. Заказывали пиццу, суши и, кажется, что-то вегетарианское. Сквозь сон Дмитрий Петрович то и дело слышал отдаленные выкрики и стук в дверь, а во сне ему мерещились тихие зловещие перешептывания...
"Завтра - понедельник, - подумал Дмитрий Петрович, - уйдут наверно"... Но он и сам понимал, что обманывает себя. Они не уйдут.
День четвёртый. Хуже х**
Они не ушли. Им, видимо, на работу было не надо. Не пошёл на неё и Дмитрий Петрович.
Вот так взял - и не пошёл. На самом деле ему было просто страшно выходить на лестницу. Но он внушал себе, что в невыходе на работу - без больничного, без предупреждения, без оправдательного звонка и без всего остального тому подобного - было что-то воинственное. Тем самым он доказывал себе и миру, что он не разбит и не повержен. А напротив: бодр, непредсказуем, азартен и отчасти даже готов наступать. Расхаживая по комнате и инстинктивно похлопывая по открытой ладони веником - будто дубиной - Дмитрий Петрович уже почти уверовал, что на лестницу он вышел вовсе не из страха. Вернее - из страха, но из другого страха. Не из иррационального страха, вызывающего сосание под ложечкой и желание залезть под кровать. А из вполне осознанного, и абсолютно головного (так, кажется, Достоевский любил выражаться) спокойного нежелания связываться с придурковатыми молокососами. Просто чтобы избежать возможных неприятностей.
Ну, как с собаками. Лает на тебя стая собак - нормальный человек же не пойдёт сам им навстречу без крайней необходимости. Не пойдёт ведь? Ну и вот!
К обеду Дмитрий Петрович обнаружил, что обедать ему нечем. А голод, как назло, на нервной почве обострился до незнакомых Дмитрию Петровичу доселе пределов. В животе сосало, жгло, и даже как будто крутило. "Как бы язву желудка не заработать", - подумал Дмитрий Петрович, и боевой веник бессильно выпал из его рук.
Всё смешалось в его голове. Рациональная "головная" мысль не связываться с идиотами. Уверенность в своей правоте. Неуверенность в своей правоте (и когда она появилась-то?). Страх неразумный, иррациональный, заставляющий спрятаться под кровать, и ничего общего не имеющий с разумными опасениями. Ненависть к агрессорам... И какое-то чувство, которое к защите от агрессоров не имело отношения. Чувство, которое говорило "это же низшие формы жизни, их убивать надо". А ещё - стыд. Да-да. Стыд за испорченное им произведение искусства... Это чувство тоже откуда-то появилось, хотя разумного объяснения ему не было. Столько чувств разом впервые в жизни нахлынуло на него, и Дмитрий Петрович затруднялся дать всем им характеристику.
Через полчаса борений банальное физиологическое желание набить желудок - победило. Набравшись смелости, Дмитрий Петрович решился выйти в магазин. Тем более - чем чёрт не шутит - возможно, протестующие уже потеряли к нему интерес...
В глазок ничего рассмотреть не удалось, и Дмитрий Петрович неслышно стал одеваться и обуваться.
Тишина.
Дмитрий Петрович медленно открыл дверь.
Тишина.
Сделал два шага наружу.
Тишина.
Осторожно и медленно закрыл дверь и почти беззвучно запер её на ключ...
Тишина.
Дмитрий Петрович выдохнул и стал спускаться по лестнице. Но стоило ему опустить ногу на вторую ступеньку, как снизу послышался рёв голодного зверя. Протестующие скачками и прыжками взлетели с нижней лестничной площадки и начали кричать еще громче, чем раньше. А ещё они свистели и тыкали в него пальцами. Телефоны их был направлены на Дмитрия Петровича, и их камеры чернели, словно пистолетные дула. Он почувствовал, как кровь прилила к его щекам, и ноги стали ватными.
"Х** не одолеть! - кричали они, - Х** не победить!"
Дмитрий Петрович кинулся наверх, в квартиру. Но не тут-то было. С верхнего этажа уже скатывались с гиканьем и визгом другие протестующие. В считанные мгновения они перегородили проход к его квартире - к его нормальному, привычному, уютному, единственно правильному жилью. К его убежищу...
"Х**й лучше, чем ты!" - кричали сверху.
"Недостоин видеть х**!" - кричали снизу.
И много чего ещё чего кричали. И всё тыкали со всех сторон в лицо телефонами...
Дмитрий Петрович, пошатнувшись, сделал несколько неуверенных шагов, пытаясь сохранять равновесие... Он видел в их глазах ненависть, презрение, злобу и хищный азарт. Он ощущал себя загнанным в угол зверем, которого вот-вот разорвут на части.
В этот момент всё его накопленное внутри квартиры спокойное мужество разлетелось вдребезги. Слезы невольно потекли по его щекам, и он, не в силах вынести этого унижения, взвыл по-животному, и бегом, не помня себя, распихивая и отталкивая кого-то, кинулся к своей квартире.
Краешком глаза он увидел, как кто-то упал, и услышал новую серию воплей: "Фашист! Убил! Вызовите скорую!" И что-то ещё... Но громкий хлопок приглушил звуки. И Дмитрий Петрович, прижавшись спиной к двери, осознал, что это - хлопок его двери. Что произвёл его он сам... Что он в своей квартире. Один. А они все - там, за дверью. За прочной железной дверью...
Он медленно приходил в себя, глубоко дыша и вытирая рукавом лоб.
"Вандал! Выходи! Мы тебя не боимся!" - слышалось из-за двери. Но так тихо, приглушенно... Дмитрий Петрович почувствовал себя почти в безопасности.
Полицию он вызывал трижды за вечер. Она так и не приехала. А когда Дмитрий Петрович позвонил в четвёртый раз, ему объяснили, что попыток взлома его квартиры нет, порчи имущества тоже не наблюдается, угроз в его адрес не поступало ("Не поступало ведь? Не угрожали же вас убить? Ну вот, видите!)", а следовательно, и отвлекать полицию не стоит. На это, гражданин, и соответствующая статья административного кодекса есть. А полиция и так мучается от большого количества работы и хронического недокомплекта личного состава.
Дмитрий Петрович лёг спать голодным.
День пятый. Истинное Изх**ство
Он опять не пошёл на работу. Телефон выключил. Он боялся звонков. Мало ли что. Журналисты... Ещё кто-нибудь...
Он предпринял попытку заказать еду, хотя уже заранее знал, что эта попытка обречена. Действительно, курьера встретили в парадной и окружили. Дмитрий Петрович слышал приглушённые дверью голоса. Дверь, однако, не могла скрыть искренне возмущённых интонаций говоривших. Затем курьер подошёл к двери.
"Ты очень плохой человек, - сказал он через дверь с сильным акцентом, - такие как ты не должны вообще кушать". И что-то добавил по-узбекски. Дмитрий Петрович не был уверен точно, но вроде бы там фигурировало слово "кутак".
"В конце концов, - думал Дмитрий Петрович, - люди могут голодать по 40 дней при наличии воды. Это наукой доказано. А вода у нас из крана пока что течёт, всегда можно чай вскипятить, да и если поскрести по сусекам, можно найти в доме сухари, печенье в шкафу должно лежать... кусочек сала в морозилке вроде был. Две картофелины ещё осталось, полпачки макарон... сахар, в конце концов. Как-нибудь продержимся. А за 40 дней эти амёбы, - Дмитрий Петрович вдруг поймал себя на том, что не считает своих противников полноценным человеческими существами, - всё забудут. Разойдутся. Другой х** себе нарисуют!"
Он заварил чаю покрепче и решил смотреть телевизор. Главное ведь не думать о желудке, отвлечься. Вот и отвлечёмся! Так, ток-шоу какое-то... Это была рейтинговая программа "Кого мы сегодня опустим?". В ней зрители и эксперты после долгого обсуждения выбирали, кого из двух состязающихся сторон подвергнуть диффамации методами, принятыми в тюрьмах. Очень популярное, между прочим, шоу.
В типичной ярко-красной студии стоял большой круглый стол. На заднем плане находился огромный экран, на котором... На котором демонстрировались фотографии скандального граффити, портреты художников и самого Дмитрия Петровича. За столом уже уютно расположились участники дискуссии, а зал был заполнен зрителями, которые лица имели совершенно отсутствующие и, как обычно в таких случаях, находились в зале лишь для того, чтобы хлопать по команде.
С громким воплем "Всем привет-привет-привет! Здравствуйте, мои котики!" на сцену рысцой выбежал ведущий. Лауреат многочисленных телевизионных премий, член политсовета правящей партии и доверенное лицо действующего президента на последних выборах.
Был он энергичный, быстрый, ладный, и, казалось, что каждый волосок на голове был покрашен индивидуально: один в благородную седину, второй в доминантный и маскулинный чёрный цвет, а иные - и в рыжину, как бы намекающую на близость к народу. А уж костюм... Рубашка...
За большим футуристически-прозрачным столом расположились:
- Иннокентий Архангелогородский, известный искусствовед.
- Не менее известный телебатюшка отец Полипий, ведущий реалити-шоу "В монастыре" на православном канале "Самая наиблагая весть". "Ну, этот-то за меня будет", облегчённо подумал Дмитрий Петрович. И ощутил сильнейший приступ симпатии к церкви, хотя ранее никогда религиозностью не отличался, а попов откровенно не жаловал.
- Юрист Борщевикович, писатель, завсегдатай различных шоу и представитель Правительства в Верховном суде. "И этот не выдаст, - подумал Дмитрий Петрович, - официальное лицо как-никак". Борщевикович тоже показался ему симпатичным, хотя в обычное время чиновники Дмитрия Петровича скорее раздражали.
- Психолог и социолог Житомирская, чрезвычайно известный представитель научпопа.
Зал взорвался аплодисментами.
А затем начался кошмар.
С самого начала ведущий представил дело как уничтожение памятника современного искусства взбесившимся вандалом.
- К тому же вандалом трусливым! Несмотря на многократные звонки, он испугался вступать в спор с оппонентами и отстаивать свои "убеждения...", - пояснил ведущий и при слове "убеждения" поднял вверх руки и несколько раз согнул ухоженные наманикюренные пальчики, изображая кавычки. - Но ничего. Мы сегодня будем его судить заочно.
Затем дали слово плачущим художникам, которые уверяли, что произведение бесценно, уникально и неповторимо. Много говорили о наскальной живописи, которая некоторым кретинам и идиотам тоже кажется примитивной. Вспоминали великого гения современности Бэнкси и фрески Микеланджело, которые по культурному значению до Бэнкси, конечно, не дотягивали, но зато тоже были написаны на стене. Вспоминали мозаики разрушенных Помпеев и отечественного "Ангела Златые власы", и много чего ещё, о чём Дмитрий Петрович слышал впервые.
Художникам выражали сочувствие. Искусствовед Архангелогородский визгливым голосом вещал, задрав к потолку палец, что ещё с 90-х сражается за узаконивание мата и никакой "обсценной лексики" вовсе не существует. Его поддержала Житомирская, от имени психологической науки уверив, что у человека, закрасившего слово (само слово она, правда, произнести по телевизору не решилась), явные проблемы с психикой. Эдипов комплекс - это как минимум. А скорее всего - чего и похлеще.
- Ханжество, конечно, качество, которое не приветствует церковь, - заявил батюшка и сорвал аплодисменты.
Борщевиковский со своей же стороны напирал на юридические аспекты дела. Вандализм, порчу чужого имущества (коим, безусловно, является не тобой сделанное произведение искусства) и оскорбление художников, вставших на защиту своего творения.
- Кстати, об оскорблении! Вандализм и хамство - это не единственное преступление! - крикнул ведущий. И по телесвязи показали какую-то перебинтованную девицу, которая слабым голосом рассказала, что момент удара не видела, но ей очень больно, она в шоке и до сих пор не понимает, что происходит. "Сидишь дома с кружкой чего-то тёплого в руках. Гладишь котика... - всхлипывала девица, - тут тебе говорят, что памятник культуры разрушен. Бросаешь всё, бежишь защищать, а тут тебя... Тут меня... Он меня...", - и девица разрыдалась.
Её гладили по голове и утешали.
- Менталочка не вывозит! - пояснила художница в необъятном худи, - и у любого бы не вывезла. Вас бы так...
- Она боится теперь на улицу выходить! - сказал другой художник. - Сотрясение мозга тяжелейшее. Я думаю, что если бы мы не вмешались, он бы её убил.
- Этот и изнасиловать мог! - взвыл Архангелогородский. Житомирская, как психолог, авторитетно подтвердила. И возмущённый зал стал неистово кричать.
После рекламы Житомирская авторитетно разъяснила, что само слово искусство - это на самом деле "из**йство".
- Да, не удивляйтесь, это научный факт. Этимология у него такая. Это я вам как кандидат филологических наук и пропагандист научных знаний говорю.
- А он изх**ство предлагает лишить х**. То есть хочет кастрировать... - изящно съязвил Барщевиковский. Ведущий тут же взмахнул рукой, и зал потонул в истерическом хохоте и аплодисментах.
Все сходились на том, что Дмитрий Петрович достоин самого сурового наказания. И даже батюшка, степенно выждав, когда ему предоставят слово, высказался в том духе, что наше православное воинство, ведущее боевые действия, не всегда чурается обсценной лексики. Можно ли его осуждать за это? Нет, мать-церковь смотрит на это со снисхождением. В конце концов, даже не всегда понятно, какую именно матерь поминает солдат в окопе. Очень даже возможно, что и Божию... А здесь у нас в тылу - тоже проходит фронт. Даже два фронта. Культурный фронт и духовный фронт. Поэтому осуждать (а господь наш учил "не судить") бойцов этого духовного фронта за маленькое слово из трёх букв батюшка бы не взялся.
- И ещё неизвестно, что это за слово из трёх букв было! - Выкрикнул один из художников по телесвязи, - возможно, что и "бог"!..
- В любом случае, "в начале было слово", - грустно согласился отец Полипий. - И заметьте, даже сатана не решился это слово закрашивать.
"Опустили" - на сей раз заочно, - конечно же, Дмитрия Петровича. Зрители - единогласно, экспертное жюри - при единственном воздержавшемся батюшке. За неимением самого Дмитрия Петровича, отсутствовавшего в зале, под аплодисменты и овации в аквариум с жёлтой жидкостью поместили его увеличенную фотографию.
А в самом конце шоу присутствующая в зале длинноногая блондинка - официальный представитель Следственного комитета - заявила, что усматривает в этом деле сразу несколько составов преступления...
До самого вечера Дмитрий Петрович бродил по квартире, сжимая в дрожащей руке кружку с чаем. К двери он боялся подходить, телевизор включать - тоже. В квартире стало холодно, потому что и к окну Дмитрий Петрович тоже боялся подойти, а в открытую форточку всё проникал и проникал холодный зимний воздух. И воздух этот пах тревогой.
Замёрзнув, Дмитрий Петрович лёг на кровать, скрючился и накрылся одеялом. Он ещё долго ворочался, ощущая незнакомое доселе нездоровое неровное сердцебиение. И сам не понял, заснул или потерял сознание...
День шестой. Глазастая Фемида
Дмитрия Петровича разбудил стук в дверь. Особый стук. Дмитрий Петрович не знал, что именно в этом стуке было такого, но он сразу обмяк и покорно пошёл открывать. Был ли он, стук этот, особенно настойчивым и громким? Пожалуй. Но в этом ли было дело? Нет, в чём-то другом. Понимая, что сопротивление бесполезно, он медленно, будто проживая каждый шаг, шёл к двери. "Перед смертью не надышишься", - вспомнилось ему. Медленно поднося дрожащую руку к замку, Дмитрий Петрович услышал "открывай, сука, дверь сломаем!", и последнее движение сделал быстро. На пороге стояли двое мужчин в форме, и выражение их лиц не предвещало ничего хорошего.
- Шинельников Дмитрий Петрович? - вежливо спросил старший. - Вы задержаны по подозрению в вандализме и разжигании социальной розни. Вот постановление на обыск.
К большому удивлению уже заранее смирившегося с любым безумием Дмитрия Петровича, ни наркотиков, ни оружия в его квартире не нашли. Зато милиционеры и понятые долго переглядывались, рассматривая банку с краской и грязную кисть: орудия преступления. Соседи-пенсионеры, вызванные в качестве понятых, с понимающим видом кивали: видим, дескать, всё видим. И всё понимаем.
Кроме банки с краской из квартиры забрали томик Ленина, не весть как сохранившийся на книжной полке, и детектив в мягкой обложке на украинском языке, который Дмитрий Петрович купил в Киеве на толкучке в далёком 2002-м году в качестве сувенира. Но - увы! - почему-то никому так и не подарил...
- На экспертизу! - грозно пояснил злой полицейский. И взмахнул томиком Ильича так уверенно и сильно, что Дмитрий Петрович зажмурился с испугу. Ему показалось, что увесистый Ленин сейчас проломит ему голову.
- Пройдемте с нами, - миролюбиво сказал добрый полицейский. И Дмитрий Петрович, накинув куртку, из распахнутого чрева которой беспомощно торчали его закованные в наручники кисти, покорно зашагал вниз по лестнице. Он с удивлением понял, что в парадной больше нет толпы протестующих...
Сознание Дмитрия Петровича ушло вглубь. Покрылось чем-то вроде яичной скорлупы, сквозь которую окружающее воспринималось приглушённо и виделось замутнённо. Даже свои собственные реплики слышал он как будто издалека, и несколько удивлялся: как это я разговариваю, когда я вроде и вопрос ещё не успел понять? Впрочем, запомнилось всё это тоже очень смутно, и что с ним происходит, Дмитрий Петрович почти не осознавал.
Был некий грузный мужчина с суровым взглядом, который смотрел на него с презрением. Кажется, это был следователь. Или адвокат? Адвоката ему предоставили, но кто был адвокат, а кто следователь, Дмитрий Петрович не помнил.
- Вы понимаете, что натворили? - Говорил следователь-адвокат и раздраженно шуршал бумажками. - Вы уничтожили произведение искусства, проявив неуважение к творческим людям и их труду!
Затем Дмитрия Петровича куда-то везли, и там опять допрашивали. И вкладывали какие-то новые листы в объёмистую папку с надписью "дело".
- Но... это было всего лишь слово "х**" на стене, - пытался оправдаться Дмитрий Петрович.
- Сам ты х**! - веско ответили ему. И страшно хлопнули ладонью по столу. Дмитрий Петрович вздрогнул и съежился. Конечно, он себя не считал х**м, да и объективно им не являлся, но доказывать это и спорить - не решился.
- Ну вот кто вы такой, чтобы судить об искусстве? - спрашивали его, переходя на "вы"? - Вы эксперт? Или искусствовед, может быть? А что будет, если каждый начнёт закрашивать всё, что захочет?
В такие минуты Дмитрий Петрович как будто оживал, скорлупа становилась тоньше, и он, кажется, даже пытался что-то объяснить...
- Гитлер тоже картины любил уничтожать! Ты за Гитлера, мразь?! - кричали на него, едва он открывал рот. И Дмитрий Петрович опять съёживался, уходя глубже в свою скорлупу...
А затем, уверившись, что подследственный запуган до надлежащей степени, кто-то (кто? адвокат? следователь? дознаватель? прокурор? все сразу?) снова переходили на "вы".
- Вандализм, Дмитрий Петрович. - И скребли ногтём по изъятому томику Ленина. - Вам бы волю дать, всех философов небось в 24 часа - и на пароходе прямо на Соловки. А там - на баржу перегрузить, да и утопить... Сколько крови пролили, и всё мало вам...
- Дед мой воевал с такими гнидами, как ты. Те тоже сначала книги сжигали, а потом и до людей добрались...
- Я не сжи... - начинал было Дмитрий Петрович со всей возможной робостью.
- Да какая разница! Вандализм - он и в Африке вандализм! Главное начать.
- Я... но...
- В бога-то веруете хоть?
- Я... не знаю... может быть...
- В бога веруете, а такими вещами занимаетесь...
- Инквизиторы тоже в бога веровали. И костры жгли.
- А некоторые религиозные фанатики - те метро взрывают. И античные статуи... Ваххабиты называются. Вы не ваххабит? То-то, смотрю, борода растёт...
- Вы понимаете, что своими действиями вы сеете непримиримость и агрессию, отказываетесь от сотрудничества с инклюзивными сообществами, пропагандируете враждебность, а также разжигаете социальную рознь и ненависть?
Последний вопрос Дмитрию Петровичу задавала уже судья. В мантии - значит, судья, это Дмитрий Петрович понял даже из своей скорлупы. Хотя на судью, как их всю жизнь представлял Дмитрий Петрович, она похожа, конечно, не была. Леопардовая кофта под мантией, накрашенные в омерзительно яркий цвет губы, запах духов такой силы, что даже в скорлупе подсудимый едва не задохнулся... и ещё что-то тоже леопардовое, кажется сумочка на столе....
Дмитрий Петрович с изумлением смотрел на судью. Рознь? Какая рознь? Какая инклюзивность?..
В глазах конвойного, на которого он инстинктивно перевёл взгляд, как бы ища помощи, отчётливо сквозили презрение и отвращение.
- Подсудимый! Мне повторить вопрос?
- Я... я...
День седьмой. И почил...
- Лошара! - заявил уголовного вида сокамерник и почесал пятку сквозь дыру в шерстяном носке.
Дмитрий Петрович не спорил. Если уж он не спорил, когда его называли х**ем, то с лошарой-то... Не спорил, а лишь пожал плечами. Не в знак согласия, но и не возражая. Как будто воздержался.
- И даже срок свой не запомнил! Ну, ты конченый!
Дмитрий Петрович опять не нашёл в себе силы возражать.
- Ну, олень! - не унимался сокамерник. - Спалиться на такой ерунде! Я с четырьмя статьями и семью эпизодами два года на свободе отбегал. И сейчас меня только на один эпизод раскрутили. И всё. А ты...
И он сплюнул в направлении Дмитрия Петровича. Пока только в направлении. Это Дмитрий Петрович очень хорошо понял.
- Слышь, Боря! - уголовник развернулся к их третьему сокамернику, молодому торговцу мефедроном, - видал когда-нибудь такого баклана?
- Таке баклан - в жизни никогда нэт, - ответил Боря, который по паспарту был Акбарджон, - А статья у него - это что?
- И статья у него бакланская. Разжигание... Ну, политика там. Его почему и посадили в один день, по ней теперь такой порядок: следствие и суд в ускоренном порядке в течение суток ведут.
- Разжигание... - медленно повторил Боря-Акбар, и глаза его разгорелись, - фашист что ли? Я фашистов нэ любилю!
Из телевизионных шоу Дмитрий Петрович в целом представлял, что его ждёт в тюрьме. Но, к счастью, всё это было отложено на неопределённый срок. А пока что опытный зек отговорил молодого и горячего Борю от необратимых поступков. Такие вещи, по его словам, вдвоём и без явных на то оснований, а равно и без авторитетного одобрения - делать было нельзя. Могут и с самих спросить за беспредел. Так что зона сама всё по местам расставит. А мы своё слово скажем, если что.
Воинственный джигит Акбарджон остудил раскалённый меч праведного гнева в кувшине воровской мудрости и ограничился парочкой почти безболезненных, но унизительных лещей. Дмитрий Петрович, впрочем, почти их не заметил.
Он думал. В его душе рождалось что-то большое и великое. Куда большее, чем когда он двадцать лет назад засел писать кандидатскую диссертацию... Намного большее. Это был его манифест, его майн-кампф, его библия, талмуд, трипитака и коран, его кредо, его боль, его счастье и горе. Его послание к человечеству. Больше ему нечего было сказать этому миру.
И ночью, когда сокамерники спали, он, сидя на полу, вдруг начал ощущать, что ОНО структурируется, оформляется, будто бы обретает плоть и уже вот-вот потребует выхода...
Дмитрий Петрович оглянулся и внезапно увидел гвоздь. Маленький, крохотный обойный гвоздь, не понятно как оказавшийся в камере. А уж как заметил его Дмитрий Петрович в темноте - это и вовсе не ясно.
Впрочем, вместо гвоздя могла быть и щепка, отломанная от деревянных нар...
С тихим почти молитвенным вздохом он провел гвоздем по руке. Затем, собравшись с силами, подошел к стене своей камеры и, вкладывая весь свой гнев и боль в каждую букву, начал писать пальцем. Одно. Короткое. Нежное, как шёпот, и резкое, как выстрел.