Аннотация: Даже в тот трагический час, когда Русская армия покидала Крым, могло случиться чудо.
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой.
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Николай Туроверов
Все многолюднее становилось на палубе крейсера "Генерал Корнилов", а посадка продолжалась и продолжалась. Подходили баржи, и поднимались на борт осунувшиеся растерянные люди - военные и гражданские, мужчины и женщины, старые и молодые, все словно бы посеревшие, обескровленные, за несколько ноябрьских дней лишившиеся главного - надежды.
С третьей попытки раскурив папиросу, Мика затянулся. Пронизывающий ветер легко пробирался под обтрепанную шинелишку, обжигал лицо и заставлял зябко ежиться.
Укрыться бы в корабельных недрах, приткнуться в углу трюма, где отвели ему место, и уснуть, забыться в тепле. Но что-то не пускало Мику, не позволяло уйти, и вот уже часа два оставался он на палубе, как и сотни других пассажиров "Корнилова", вглядываясь то в плещущие на ветру Андреевские флаги на заполнивших бухту судах, то в пока еще такой близкий крымский берег, где полыхало зарево пожара.
- Последняя... - чуть слышно пробормотал рядом высокий худой человек в залатанном пальто, еще не старый, но совершенно седой, кивнув на отвалившую от пристани баржу, на которой теснились люди. - Скоро, говорят, якорь поднимем. Спаси, Господи, и сохрани...
Он широко перекрестился, и было в этом его жесте и в глухом бесцветном голосе столько безысходности, что Мику пробрала дрожь.
Медленно приближалась баржа, будто лодка Харона, перевозящая обреченных через воды Стикса туда, откуда никто не возвращался, и пронзительно кричали чайки, оплакивая их участь.
Мика досадливо поморщился. Харон, Стикс... Взбредет же в голову. Мало того, что последние месяцы смерть неотступно преследовала их тающие полки, в каждом бою собирая изобильные жертвы, так она, проклятая, еще и в мысли лезла, и тошно становилось, и казалось, что все напрасно, бессмысленно, - все они заранее обречены на гибель, и что самое простое - пустить пулю в висок.
Тем временем последние пассажиры поднимались на борт "Корнилова". Ни одного гражданского на этот раз не оказалось, были сплошь военные, большей частью корниловцы, смертельно усталые, измотанные боями, только-только подошедшие от Перекопа и Юшуни.
Вдруг показалось, что мелькнули в сутолоке посадки голубые алексеевские погоны и помятая белая фуражка. Пригляделся - точно, алексеевец, тоже почти мальчишка, но уже штабс.
Вот он повернулся, почувствовав, наверное, взгляд... И заторопилось, затрепыхалось в волнении сердце. Неужели?.. Неужели, а?!
- Костя!.. Костя! - голос неожиданно сорвался, дал петуха, как у сопляка, и получилось вместо громкого оклика что-то неразборчиво-сиплое.
Но Константин услышал, замахал рукой и, радостно-изумленный, рванулся навстречу, лавируя среди офицеров.
- Мишка! Живой!
Они обнялись чуть ли не до хруста костей, и только теперь, чувствуя ладонями напряженную твердую спину в отсыревшей шинели, Мика окончательно поверил, что ему не мерещится, что Костя действительно здесь, рядом.
Когда-то, три бесконечно долгих года назад, их рота кадет, шестнадцатилетних мальчишек, взяв винтовки, ушла из второго Московского корпуса на охваченные восстанием улицы, до неузнаваемости изменившиеся за какие-то пару дней.
Тут и там громоздились неуклюжие баррикады, слышались то одиночные выстрелы, то сухой захлебывающийся треск пулемета, то низкий раскатистый гул тяжелого снаряда, и со страшным грохотом рушились стены, заваливая обломками мостовые и погребая под собой тех, кто не успел выбраться,а на Никитском бульваре металось гигантскими факелами пламя разбитых выстрелами газовых фонарей.
Время от времени, впрочем, случалось затишье, и тогда можно было вообразить, что все по-прежнему, и за разбитым окном кинотеатра "Унион", где остались с юнкерами Мика и Костя, - старая сонная осенняя Москва. Но вот показывался на бульваре отряд красных, и наваждение разом спадало: снова заходился пулемет, снова звенели и сыпались стекла, раздавались крики и ругань. Хуже всего была неизвестность. Ни с новоявленным Комитетом общественной безопасности, ни со штабом полковника Рябцева связи не было, а выбиравшиеся на улицы юнкера приносили порой совершенно противоречивые вести. Одни рапортовали, что положение
катастрофическое, что телефонный узел юнкерами оставлен, что красные получили подкрепление и вот-вот всех сомнут, другие уверяли, что, наоборот, подкрепление идет к Рябцеву, что вот-вот прибудут два полка и что красных начали теснить с окраин.
Помощи державшие оборону в "Унионе" так и не дождались. А когда кончились патроны, подпоручик Гаврилов, бывший у них за старшего, чуть ли не силой отобрал у Мики и Кости винтовки и велел убираться, пока есть возможность.
Во всеобщем хаосе их понесло как щепку в водовороте. Где-то урывками спали, что-то жевали на ходу, потрясенные, растерянные, видели, как били по Кремлю прямой наводкой тяжелые орудия красных, увеча древние соборы и башни, как штыками добивали на Манежной площади раненых юнкеров, как безудержная озверевшая толпа громила Филипповскую булочную и магазин Елисеева на Тверской.
Потом повезло - повстречали двоюродного Костиного брата, гвардейского поручика, и он сумел каким-то образом достать фальшивые документы и билеты на поезд.
Дней десять добирались Миша с Костей до Новочеркасска, потом оказались в Ростове, и началась отсюда их донская эпопея - с Партизанским Алексеевским полком, по колено в грязи, под проливными дождями и под снегом, отбивая атаки красных и научившись убивать, они дошли до Екатеринодара.
И вот здесь-то удача отвернулась - и от них двоих, недавних кадетиков, и от всей Добровольческой армии. Кончались снаряды и патроны, истаивали полки, не пробившись дальше окраин, и отчаянный, почти самоубийственный штурм Екатеринодара захлебнулся.
Мишка с Костей были среди тех двух сотен генерала Казановича, что последним неимоверным усилием сумели прорвать оборону красных и прорваться в Екатеринодар, гоня отступавших в самое сердце города. Но поддержать их оказалось некому - связи не было ни с полковником Кутеповым, ни с генералом Марковым, и Казановичу пришлось дать приказ отходить. В это время опомнились красные, навалились, и Мика, загнанный в угол вместе с еше несколькими добровольцами, успел заметить, как упал залитый кровью Костя.
- Мне повезло, что пуля поверху чиркнула, кожу содрало на макушке, да и все. А вот рука... Там похуже было. Жилы перебило, чуть-чуть кровью не истек, пока меня до наших тащили.
- Живой остался - и то хорошо, - вздохнул Мика. - Я-то думал, что все. И рука, вон, цела, не отняли.
- Не отняли, а толку-то? Высохла, не чувствует ни черта. Не рука, а так, декорация... Видишь, плетью висит? - Костя выразительно повел плечом и затянулся. - Ты-то как, друг сердечный, от краснопузых ушел?
- Две недели у них просидел, только очухался немного - меня и Павлика Красина повезли куда-то. Заночевали в станице, тут зеленые налетели, стрельба началась. Мы с Павликом веревки перетерли и деру дали под шумок. Поболтались по степи, вас уже не догнать было, ну и пристали к бронепоезду. Как раз у них людей не хватало после трудного боя...
Где-то за спиной коротко звякнул, словно пробуя силы, и часто забил колокол. "Отплываем.. Отплываем..." - взволнованно загомонили вокруг.
И точно.
- Поднять якорь! Пошел шпиль! Якорь встал! Якорь вышел чистый! - неслось над палубой, тяжело грохотала, наматываясь, цепь, и снова слышались удары колокола.
Старик рядом встал на колени. Губы его беззвучно шевелились.
Костино лицо неожиданно исказилось. Он с размаху врезал кулаком по поручню.
- Не хочу, Господи!.. Не хочу уезжать! - и вдруг покачнулся, как пьяный, и ничком упал на палубу.
- Костя! Кость, ты чего?.. - вырвалось у Мики.
Превозмогая странное оцепенение, он опустился рядом, растерянно вглядываясь в очень бледное неподвижное лицо с начавшими синеть губами, принялся тормошить.
Липкий страх стремительно расползался по всему телу, спутывал сознание, лишал воли. "А он ведь, кажется, не дышит..." - мелькнуло в голове.
Мика не заметил, что их обступили, не слышал, как кто-то позвал врача.
"Костя, Костя, Костя..."
- Позвольте-ка, юноша, - сильные руки подхватили Мику за плечи, помогли встать. - Так-с, что у нас тут... Пульс нитевидный. Дыхание отсутствует. Рефлексы отсутствуют. Зрачки расширены. Цианоз. Георгий Степаныч, готовьте камфору.
"Да почему же он так медленно все делает!.. Костя, живи, ну пожалуйста!.. Не станет тебя - застрелюсь..." - мысли лихорадочно метались, как спугнутые птицы.
- Я уже распорядился. Сейчас будут, - пробасил тот.
Сознание вернулось к Косте, когда его уже перенесли в офицерскую каюту. Один из мичманов уступил ему свою койку, Мика же, которому было позволено остаться, приткнулся рядом, на полу.
- Постельный режим десять дней, не меньше. Соленого и острого не ешьте. И никаких нервных переживаний! - доктор говорил сухо и строго, будто Костя в чем-то провинился.
- За последнее не ручаюсь, - едва заметная улыбка тронула Костины губы.
- Вам еще жить да жить, юноша, а сердчишко никудышное. Так что извольте, повторю: никаких переживаний! Присматривать за вами товарищ ваш будет, так что с него и спрошу, имейте в виду, - он погрозил пальцем и вышел, усмехаясь в усы.
Костины пальцы нашли Мишкину руку, чуть заметно сжали.
- Ты не уйдешь, да? Я слушаться обещаю, правда.
- Куда я денусь... - Мика отвел глаза, помолчал. - Знаешь, у меня тоже такая тоска была несусветная. Куда я, думаю, плыву, зачем?.. Кому я там нужен?.. А потом ты вдруг нашелся. Кость, да неужели мы с тобой вдвоем пропадем?
- От меня проку - как от козла молока, - слабо усмехнулся Костя.
- И потом, говорят... - Мика понизил голос, хотя никто из офицеров не прислушивался к их разговору. - Говорят, следующей весной генерал Врангель поведет нас обратно, и мы вышвырнем большевиков из Крыма.