Аннотация: Реальная история, записанная в ощущениях. История о молодом человеке, принявшем в 1999-2000г. участие в устранении некоторых политических фигур в Молдавии
Люди? Волки!
...Одинокий волк это круто!
Но это так сынок тяжело!
Ты владеешь миром - как будто,
И не стоишь в нем ничего...
Розенбаум
...Это вы научили меня выживать,
Гнать лося по лесам, голосить на Луну.
И теперь, когда некуда больше бежать,
Я вам объявляю войну...
...Эх, подстрелят меня,
Да потащат по снегу волоком,
Но до этого дня
Я побуду немного волком...
К сожалению, не знаю автора.
Позиция - хуже некуда. Мы - как на ладони, и стрелять придется практически в упор. И машина - в трех кварталах. Как к ней прорываться будем - хрен его знает. А по-другому его не взять. Да-а, не дураки у него в охране работают...
Черт, как руки потеют... Нервы - ни к черту... У меня задача не самая сложная, я в тридцати метрах, на подстраховке. Четырехкратная оптика. А руки дрожат... Да хуль с ними, с руками - а каково ребятам там?..
...Стою в проходном подъезде. Дом нежилой. Основное место событий - за углом. Я должен прикрыть отход Толика и Сереги. А мысли путаются, скачут. И руки потеют... Вытираю руки о штаны, и снова приникаю к прицелу...
...Первый раз убивать было страшно. Второй раз - еще страшней... Потом привык. Страха не стало. Стало противно. Убивать противно, и жить противно...
...Выстрел резанул уши. На секунду стало тихо. А потом тишина взорвалась стрельбой и криками. Черт, где же ребята? Уже секунд десять, как должны были быть здесь. Что случилось? Что случилось?! Я начинаю тихо паниковать...
Вот они! Из-за угла выбегает Серега. Толик безжизненным мешком висит у него на плече. Секунды тянуться мучительно медленно. Я смотрю в прицел, и вижу Серегино лицо. Ярко светит солнце, и капельки пота на лбу отливают сквозь оптику радужным блеском. У него на плече Толик, сто десять килограмм живого веса, но я понимаю, что бьет Сережа сейчас мировой рекорд по бегу. Я смотрю в его глаза и читаю в них крик - Пашка, прикро-о-ой!
И я прикрываю. Из-за угла выскакивают сразу трое молдаван. Сухо щелкает под ухом штурмовая винтовка, судорожно толкая меня в плечо. Молдаване останавливаются, как будто наткнувшись на невидимую проволоку, и нелепо валятся на асфальт. Серега вваливается в подъезд. Уходим!. Я посылаю еще одну очередь, и бегу за ним...
...Я бегу так, как не бегал никогда в жизни. Я, наверное, тоже бью мировой рекорд. В голове - ни одной мысли. И руки не потеют... Внезапно меня начинает душить смех. Вы когда-нибудь пробовали смеяться на бегу, когда от скорости, от дыхалки зависит жизнь? Не советую пробовать. Вот и Сережа того же мнения. Он оборачивается, и на выдохе кидает в меня - "Твою мать! Не время для истерик!". Ты прав, Сережа. Не время. Но не истерика у меня. Мне просто смешно...
...А вот и машина. Серега открывает дверь, кидает Толика на заднее сиденье. Я слегка отстал, и он успевает завести машину, пока я к ней бегу. Я уже дергаю за ручку, когда стекло разлетается вдребезги. Я разворачиваюсь, и с оборота посылаю очередь. Боль обжигает ногу в районе колена, а личность в штатском роняет пистолет и складывается пополам. И тут я с ужасом вижу, как рядом с ним, по стене, сползает женщина...
...Я сижу в машине. Меня бьет дрожь. Рев мотора и визг покрышек почти не проникают в сознание. Дура! Дура! Дура! Что тебе понадобилось в этом чертовом переулке? Угол хотела срезать? Срезала, идиотка! Боже, ну зачем, за каким хулем она сюда поперлась? Гореть мне в аду! Будь оно проклято! Будь оно все проклято! Будь оно все трижды, четырежды проклято! Проклято! Проклято-о-о!
...Только после того, как Серега, не отрывая глаз от дороги, ударил меня наотмашь по лицу, я понял, что орал проклятья во все горло. Дрожь отпускает. Приходит пустота, мерзкая и холодная. Достаю из бардачка стропорез, разрезаю штанину и начинаю выковыривать пулю...
...Мне повезло. Тридцать пятый калибр, расстояние метров сорок, стукнуло на излете. Не в коленную чашечку, не в голень, а в головку бицепса. Через месяц буду танцевать. Вот с Толиком хуже. Пятидесятый калибр, в живот. В упор. Дырка сквозная, кулак можно засунуть. Машина сдохла. Когда вырывались из города, нам прострелили радиатор. А до спасительного Днестра - тридцать километров...
...Машину бросили. "Уходите, ребята... Уходите... Дайте мне гранату, и валите...". На Толика страшно смотреть. Лицо серое, не лицо - маска. Маска боли. И при каждом вздохе - противно хлюпает в животе. Я понимаю - то, что просит Толик - лучший выход, в первую очередь для него. Но от этой мысли в желудке что-то переворачивается. Я отворачиваюсь, и меня выворачивает наизнанку...
...В этот раз переклинило Серегу. Толик - не жилец, это ясно. Но Серега упрямый. "Хуль тебе в карман, а не гранату! Мы с тобой еще нажремся на берегу моря до потери сознания!". Он взваливает Толика на плечо, и мы бежим...
...Мы бежим уже давно. Пот застилает глаза. Бинт промок насквозь, и с каждым шагом по ноге стекает горячая струйка. В ботинке хлюпает. Рядом пыхтит Серега. Толик уже с полчаса даже не стонет. Сколько мы уже пробежали? Сколько еще бежать? Хуль его знает... А нога немеет, я уже давно не чувствую боли, но колено гнется все хуже... Раза три над нами пролетал вертолет, и тогда мы падали в заросли кукурузы, почему-то до сих пор не убранной...
...Вот опять. Мы падаем. Вертолет проходит где-то в стороне. Я вспоминаю "Охоту на волков" Высоцкого, и шепчу сквозь зубы - Нет, суки, не возьмете!. Стоп! А как там в другой песне: "...повиснет вертолет надо мной. Полыхнет из винта, или из калаша, и отправится в рай моя волчья душа". Ну, нет! Вариант Высоцкого мне нравится больше! Прорвемся! "Прорвемся!" - рычу я, с трудом поднимаясь на ноги, а мозги обжигает мысль - "Если полыхнет, то полетит моя душа прямо в ад. В раю нет места хищникам..."...
...Все, я больше не могу!. Серега, глыба, человечище - багровый от натуги. Кладет Толика на землю, и валится рядом. Толик еще дышит. Он без сознания, но на лице все та же маска. Маска боли. Боли нечеловеческой. А у Сереги вся куртка в крови. В Толика крови. Хоть выжимай...
..."Пашка, сделай это для меня. И для него. Сделай. Я не могу. Он меня в Югославии из горящего Белграда на себе вынес. Не могу. Я тебя никогда ни о чем не просил. Пашка! Пожалуйста..."
Я первый раз вижу, как Сережа плачет. Он протягивает мне Стечкин. И я беру. Пистолет удобно ложится мне в руку. Меня накрывает холодная волна. Толик. Весельчак, шутник, маэстро розыгрышей. А его мама печет изумительные пирожки. С вишней. Она старенькая. Толик - поздний ребенок. Я поворачиваюсь к Толику. Я смотрю на него долго-долго. Внезапно я понимаю - Толика уже нет. Он сгорел. Сгорел в топке нечеловеческой боли. То, что лежит передо мной - не Толик. Разве у румяного, полнощекого, и как это ни странно, тонкогубого Толика может быть такое серое лицо? Такие ввалившиеся щеки? Такие опухшие губы? Это не Толик. Толика нет. Нет его, нет, нет!
Волна, холодная и липкая, проходит сквозь меня, и остается пустота. Я спокойно поднимаю пистолет, и нажимаю курок. Вот и все. Вот и все... Я отдаю Сереже пистолет, отдаю рукояткой вперед. Он берет его, а я смотрю в его глаза. В глазах слезы. А еще - в глазах борьба. В его серых глазах борются благодарность и ненависть. Я только что убил его друга. Но это был и мой друг...
...Мы снова бежим. Ноги делают шаг за шагом по изрытой почве, а я где-то далеко. Иногда я выныриваю из небытия, и тогда я вижу свои пыльные ботинки, а в голове крутится одна мысль: "Ад вовсе не огненный. Он пыльный. Ад - пыльный..."
...Вот и Днестр. "Разгружаемся!". Кто это сказал? Я или Сережа? Какая разница! Я скидываю берцы, с размаха кидаю их в воду. За ними летит винтовка. Потом - две гранаты. Я начинаю снимать брюки, и теряю сознание...
...Как Серега переплыл реку со мной на буксире - не знаю. Мы вырвались. Мы переоделись. У нас отличные документы. Таможенники вежливо улыбаются. Да-да, все в порядке. Проезжайте. Мы проезжаем. Сережа, как всегда, за рулем. Мы молчим. Мы уже четыре часа в дороге, и мы четыре часа молчим...
...Я в Измаиле. Гощу у мамы, отдыхаю душой и телом, лечу колено. Я помогаю ей днем, я сижу у телевизора вечером. Простая семейная жизнь. Аж противно...
...Самообладание имеет свои пределы. Я вот-вот взорвусь. Я меряю дом и двор шагами, изрядно припадая на правую ногу. Надо как-то расслабиться, отпустить ту пружину, что накручивается во мне уже без малого месяц. Решено. Сегодня напьюсь. Аки скотина. До поросячьего визга...
...Сказано - сделано. Я на дискотеке. Я поскандалил с айзерами - хозяевами этого убогого места. Я напхал им полную пазуху мужских гениталий, и, с чувством выполненного долга, жру водку, быстро добираясь до желаемого состояния. И тут я вижу ее...
...Это сумасшествие. Так не бывает. Наташа. Наташенька! Откуда ты взялась? Я беру ее за руку, и меня бьет искра. Искра настолько сильная, что пробивается сквозь броню цинизма и алкогольных паров. Сердце щемит. И глаза. Ее глаза. Я гляжу в них, я тону в них. Я расслабляюсь, я плыву по течению. Пружина, намотанная на моих нервах, стремительно раскручивается, унося меня далеко-далеко, и мне трудно понять - то ли я танцую, то ли плаваю в невесомых, мягких и ласковых облаках... Мои руки обнимают ее, я и хочу, и боюсь обнять ее крепче - она такая хрупкая. А в голове одна мысль - "Чайка, ты сошел с ума..."
...Три счастливых, безумных дня пролетели как миг. Или как год. Я потерялся во времени. Вокзал. Наташа уезжает. У нее грустные глаза. Грустнее, чем обычно. Я обнимаю, я целую ее. Я даю ей самое важное, самое трудновыполнимое обещание в моей жизни - я обещаю ей обязательно выжить...
...Поезд уходит...
...Одесса. Осень. Церковь. Я стою в церкви, мои руки в карманах, ноги широко расставлены. Поза вызывающая. Священник укоризненно смотрит на меня. Я отвечаю ему дерзким взглядом. Он отворачивается.
Я смотрю на иконы, и думаю: "Почему Бог так милостив? За что он подарил мне этот шанс? Господи! Разве недостаточно искушал я тебя?". Я в недоумении. Я смотрю на скорбный лик Христа. Он расплывается у меня перед глазами, приобретает рельеф, объем, его глаза влажно блестят. Внезапно ко мне приходит понимание, а вместе с ним - горячая благодарность. Слезы сами выплескиваются из глаз. Я опускаюсь на колени, я начинаю молиться. Первый раз за три года. Слезы льются тихо и легко. Я не держу их. Я только поражаюсь - как их во мне много...
...Я не знаю, сколько времени я так стоял. Наверное, долго. Кто-то ласково положил мне на плечо руку. Я поднимаю глаза, и встречаюсь глазами с пожилым священником, чей неодобрительный взгляд я недавно поймал. Я смотрю в его глаза, и вижу то же выражение любви и муки, как у Христа на иконе. Я молча, одними губами шепчу ему: "Спасибо...", и он, также одними губами отвечает: "Господь милостив"...
...Офис Игоря Борисовича. Я смотрю на Борисовича, и мои руки сжимаются в кулаки. Мразь. Да, я нажимаю на курок, но смерть этим людям принес ты... Я улыбаюсь ему. Я жму ему руку, а в моих глазах полыхает ненависть. Борисович опытный психолог. Это он научил меня улыбаться людям. И жертве своей - тоже улыбаться. И я улыбаюсь ему...
Борисович - опытный психолог. Его не обманешь улыбкой. И во взгляде моем он прочел короткое слово - "шакал". И он улыбнулся мне в ответ. И ответил. Взглядом. С вызовом.
-Это не я шакал. Я волк. Волчара матерый. А ты, шавка, тузик, грязную работу делаешь. Для меня. Это ты - шакал, помни это. И воздух вольный дышишь, пока я этого хочу!
И, не скрываясь, вытер о штаны руку, которую я пожал. Ну что ж, Игорь Борисович, я принимаю вызов. Зря вы так. Не восемнадцатый век, чтобы перчатками разбрасываться. Я, конечно, против тебя сопляк, щенок. Но и у меня зубки есть. Смотри, Борисыч, не оступись. Я тебя заставлю эту перчатку с дерьмом напополам съесть. Мне терять нечего. (Кроме Наташи - мелькнула предательская мысль, но я успел загнать ее в глубину прежде, чем Борисыч прочел ее).
Борисыч обороты сбавил. "Ну-ну, не принимай близко к сердцу. Не обижайся на старика. Руки, понимаешь, потеют. Я слышал, ты прохожую случайно зацепил? Ну ничего, это бывает. Лес рубят - щепки летят. А работу вы хорошую сделали. Молодцы. Толика жалко, конечно. Да ты присядь, присядь. Чайку попей. Или, может, чего покрепче?". Смеется. Боже, как я ненавижу его мерзкий, квакающий смех! Я сажусь. Я пью чай. Я слушаю Борисовича. Все-таки видеть мастера в деле - всегда наслаждение. Борисыч - мастер. Он мастерски успокаивает меня, говорит о пустяках, готовит почву. Он меня, как щенка, сахаром закармливает, за ухом гладит - знает, падла, мои места слабые. Да только опоздал ты, Борисыч. Прозевал ты момент, когда твоя собака дрессированная волком стала. А волка гладить опасно. Руку можно потерять. И ведь потеряешь. Не руку - голову потеряешь. А пока - свисти, свисти. Мне голос твой приятен...
...Ну, со вступлением покончено. Пора и к серьезному переходить. Недоволен Борисович. Люди старались, тайники с оружием готовили, планы до секунды просчитывали, а мы сроки срываем. Мы уже неделю на точке должны сидеть, осматриваться, готовиться, а мы здесь еще. Как это объяснить?
Просто, Борисыч, просто. Проще некуда. Я выхожу из игры. "Что?". Я выхожу из игры. "Что ты сказал, щенок?! Да ты и из кабинета этого не выйдешь, говнюк! Из игры он выходит! Забыл, кому обязан? Да ты у меня вот где" - кулак мне под нос сунул - "со всеми потрохами! Сучий потрох!". Каламбурить изволил Борисыч. Путаник ты, Игорек, путаник. Не я у тебя в кулаке, а ты у меня. Что ж охрана твоя хваленная так плохо работает?
Борисычу в лоб смотрит браунинг. Маленький пистолетик, а дырки бо-о-ольшие делает. Ну так как, Игореня?..
... "Эх, подстрелят меня, да потащат по снегу волоком, но до этого дня я побуду немного волком!". Прости меня, Наташа! Я сейчас как никогда близок к тому, чтобы нарушить обещание. Прости, Наташа. Прости...
...-Да, недооценил я тебя... Ты как к нему глушитель приделать умудрился? Да ведь не поможет тебе глушитель. Не выйдешь ты отсюда живым. Так что не дури, не доводи до греха. Положи пушку, и продолжим разговор.
Нет Борисыч, поздно. Не спасет тебя твой язык лживый, не спасет улыбка сладкая. Все, Борисыч. Закатилась твоя звездочка. Пора и ответ держать. Заждались тебя на страшном суде...
...Первый раз я человека с удовольствием убил. А Борисыч правду сказал. Не выйти мне отсюда. Ох, не выйти. А надо. Обещал я Наташке. Обещал...
...Как там у Высоцкого? "За флажки, жажда жизни сильней!"? Я вышел. Любил Борисыч оружие. В столе у него - целый арсенал. Вышел я громко и быстро. С салютом и фейерверком. Э-эх, пропадать, так с музыкой! Подходи-налетай, воронье, шакалы, шавки гэбэшные, твари продажные! Эх-ма! Вышел! Ушел! Живой! Дышу, хожу, разговариваю. Сам с собой правда, но да это не страшно. Мне б часа три продержаться, да в поезд сесть. А там - ищи-свищи! Прощай, Одесса-мама, здравствуй Москва-мачеха!..
...До отхода поезда сорок минут. Я сижу в интернет-кафе. Сейчас я закончу эту исповедь, шустро зашелестит страницами лазерный принтер, я расплачусь, натяну капюшон и пойду на вокзал. Если меня там ждут - ну что ж, тем хуже для них. У меня еще две обоймы, человек десять я с собой заберу. Эта мысль согревает, как сто грамм. Но мне хочется думать про другое. Далекая, чужая Москва, где меня ждет близкая и родная женщина. Перед таможней я спущу в унитаз оружие, и вычеркну из своей жизни год. Год волчьей жизни. Я стану домашним и пушистым, буду ходить дома в тапочках и растить детей. Кто сказал, что у меня нет мечты? Наташа! Я иду к тебе. И да поможет мне Бог дойти до вокзала и спокойно, без стрельбы сесть в поезд! Обидно и несправедливо умирать, когда есть мечта. Все. Вот и все. Пора. Прорвемся! С Богом!