Нельзя не упомянуть, что история с таинственным больным имела свои продолжения.
Первое случилось буквально сразу же после того, как его вещи попали ко мне. В тот день мне не удалось уехать обратно в расположение экспедиции и пришлось заночевать в больнице. Мне любезно предоставили койку в кабинете главврача и я проспал всю ночь, как убитый, пресыщенный множеством событий произошедших накануне.
Утром в кабинет главврача вломился (именно вломился, потому что дверь чуть не слетела с петель от толчка) человек в милицейской форме с капитанскими погонами на плечах. Следом прошел хозяин кабинета.
- Срочно вызовите сюда больного Синицына!
Главврач не спешил исполнять приказание.
- У меня неважная память на фамилии. Это кто?
- Это тот, которого привезли с подозрением на аппендицит. Примерно две недели назад.
- А ...
И главврач, утратив всякий интерес к собеседнику, прошел за свой стол, сел и принялся перебирать бумаги.
Капитан громко повторил приказание.
- Немедленно предоставьте мне больного Синицына.
- А что он натворил? - поинтересовался врач.
- Это секретная информация. Вызывайте.
- Не получится.
- Почему это не получится?
Кажется, представитель правоохранительных органов не мог представить себе ситуации, при которой у его ведомства может что-то не получиться.
- Умер, - коротко пояснил главврач.
Признаюсь, с этого момента ситуация начала меня забавлять и я обязательно хотел дождаться продолжения, чтобы узнать, чем все закончится. К счастью в запале капитан не обратил на меня внимания, считая, скорее всего, медработником, который должен находиться в кабинете по роду службы.
- Что значит умер?
- На латыни это называется "экзетус летали", - задумчиво пояснил главврач.
- Кто разрешил? - видимо латинское название окончательно лишило капитана возможности рассуждать здраво, ибо глупее вопроса в данной ситуации нельзя было и представить.
- Эпидемия.
- Какая такая эпидемия?
- Вирусный гепатит. У меня уже два десятка лежат пластом, нужно отдельное изолированное помещение, чтобы не допустить распространения инфекции, а я смог выделить только палату в конце коридора. За неделю три смертельных случая. Перевязочных материалов не хватает, запаса лекарств осталось на два дня. Если из района ничего не пришлют, я не могу ручаться за эпидемиологическое состояние во вверенном мне учреждении. Я не господь бог, чтобы молитвами прогнать эту заразу и исцелить людей.
Тут главврач с преувеличенной озабоченностью оглядел незваного гостя.
- Вы, кстати, не боитесь заразиться? Или у вас иммунитет? Тогда пройдем в палату, где лежат изолированные пациенты, посмотрите, может, вам подойдет кто-нибудь еще вместо умершего. А знаете что, забирайте всех. Согласны?
Глядя на вытягивающееся лицо представителя власти я с трудом сдерживал рвущийся наружу приступ смеха. Даже отвернулся вполоборота. Главврач заметил мои потуги и тайком показал из-за спины кулак.
- Что? Нет, не согласен. У меня нет иммунитета. А это опасно?
- Вероятность летального исхода около тридцати процентов.
Мне показалось, что капитан не мог понять сколько это. Но решил, что достаточно много.
- А труп?
- Похоронен.
- Личные вещи?
- Сожгли.
- Все?
- Помилуйте голубчик, вы что, предлагаете мне держать в лечебном учреждении вещи умершего от инфекционной болезни? Чтобы от них зараза распространялась? Нет, нет и нет. Согласно распоряжению Минздрава по действиям медперсонала в подобных случаях вещи и одежда больных сжигаются, помещения дезинфицируются, может быть объявлен карантин и полная изоляция медучреждения.
Озадаченный капитан растерянно топтался на месте.
- Впредь попрошу в подобных случаях ставить в известность органы.
- В каких подобных случаях?
- В случаях появления подозрительных больных. До свидания.
- Может, не стоило так с ним, - посоветовал я, когда гость покинул кабинет, напоследок еще раз грохнув дверью. - Он производит вид человека мстительного.
- Не страшно. Как только что-нибудь прихватит - прибежит и будет вести себя, как шелковый. Хоть к ране прикладывай, если перенести на местные реалии.
- А не боитесь, что случайно узнает правду? Вдруг кто проговорится. Окажется, что больной не умер, а исчез.
- Я в своей жизни уже ничего не боюсь. Это раз. Во-вторых, я умею отличить человека хорошего от негодяя, и не в моих правилах этого хорошего человека подводить под неприятности. В-третьих, как не смешно звучит для представителя моей профессии, я верю в высшую справедливость. И если мой пациент в чем-то провинился, то бог ему судья, он же его и накажет.
Районный центр Ейск встретил меня бодрым маршем у вокзального здания, статуей Ленина, тянущего руку навстречу встающему солнцу и двумя рабочими, снимающими портрет с мраморной стены. Городская доска почета - бронзовели сверху литые буквы. Лицо на портрете показалось мне знакомым. Ну, как же, Константин Константинович собственной персоной, только более красивый и ухоженный, чем в жизни.
- За что вы его? - не удержался я от вопроса.
- За моральное разложение, - коротко ответил тот рабочий, что постарше.
Молодой охотно пояснил.
- Мужик съездил в командировку, вернулся и как с цепи сорвался. Ни одной юбки пропустить не может. Ну, глядя на его супружницу, это и понятно. Так ведь ты партийный человек, занимаешь высокую должность, соблюдай конспирацию, как учил дедушка Ленин.
- Семен, - настороженно прогудел напарник.
- В общем, надоели его жинке эти похождения и написала она жалобу в партийный комитет. Вот и сняли красавца с должности, а заодно и отсюда.
- Семен! - рявкнул второй рабочий так, что полусонные голуби резко взмыли вверх с головы статуи. - А ты ступай, малец, ступай, - грозно посмотрел он на меня, - не мешай работать.
- А где здесь летное училище, подскажите?
- Вон там на углу сядешь на автобус, прямо на нем и доберешься.
Ехать пришлось довольно долго, так долго, что я даже забеспокоился не перепутал ли чего рабочий и направил меня не туда. Дома стали ниже, а промежутки между ними обширнее. Но вскоре тишину полусонной окраины нарушили рокочущие звуки авиационных моторов, и я понял, что прибыл на место.
Я оказался единственным, сошедшим на остановке. Прямо передо мной возвышалось трехэтажное здание с квадратными колоннами. "Ейское высшее военное авиационное училище летчиков" было написано по портику выше колонн. Стоящий на площади перед входом бюст бородатого Карла Маркса грозно смотрел на меня, словно осуждая решение бросить родное село в разгар уборочных работ.
Дальше начались проблемы. Как не старался я себя заставить, но никак не мог сделать шаг вперед. Ноги словно онемели, не слушались. Стоял и смотрел завороженно. Вдруг стало страшно. Чего я сюда приехал, зачем? Если бы автобус сейчас вернулся, я бы точно сел в него, чтобы отправиться обратно к вокзалу.
Но вокруг было пусто, лишь какие-то птахи изредка взмывали в него одновременно с громкими звуками, доносящимися откуда-то позади здания училища. Постепенно мое сердце перестало биться учащенно и ноги вновь приобрели способность сгибаться.
В будке возле металлической вертушки сидел военный и читал газету. Услышав шаги, он отложил газету в сторону и приветливо посмотрел на меня.
- Чего тебе, парень?
- Поступать хочу.
- Поздно, - с каким-то удовольствием объявил он. - Прием уже закончен, теперь тихо, приезжай через год, только не опаздывай.
Ошарашенный я вышел на улицу. Успел увидеть бок, поворачивающего за угол автобуса. Сел на скамейку, немного посидел и, поняв, что терять все равно нечего, решительно вернулся в здание училища.
Дежурный выглядел уже не столь вежливым.
- Ну что еще? Я же русским языком сказал - приезжай через год.
- Мне бы Тортиллу, - непослушным языком выговорил я и замер в ожидании. Как ни странно, дежурный не удивился, не стал смеяться, наоборот, принял серьезный вид и посмотрел на меня совсем по-другому, уважительно что-ли.
- Тортиллу, то есть старшего лейтенанта Ключникова я тебе сейчас предоставить не могу. Он очень занят. А вот если ты подойдешь часа через три, я думаю, он уже освободится.
О причине дневной занятости я мог судить по явному запаху перегара и помятому виду старшего лейтенанта Ключникова. Но надо отдать должное, меня он вспомнил сразу, стоило лишь упомянуть о Лисичкином болоте, от обещания помочь не отказывался и даже тот факт, что я прибыл со значительным опозданием, его не смутил.
- Твою ... - только и сказал он на замечание дежурного о том, что прием закончен уже как два месяца. - Начальник учебной части у себя?
- У себя, - подтвердил дежурный. - Но документы уже поздно ...
- Вольно, - непонятно к чему ляпнул Ключников и решительно потянул меня за собой через вертушку внутрь здания.
Пока шли по длинному коридору он приводил себя в порядок: приглаживал рукой волосы, стягивал складки гимнастерки на спину и попутно делал мне внушение, как себя вести.
- Документы все с собой? Аттестат, справка с колхоза, что там еще надо.
- С собой.
- Будь наглее и настойчивее. При вперед и ничего не бойся. Знаешь, какие самые главные качества летчика?
- Наглость и настойчивость, - предположил я.
- Соображаешь.
Выдохнув в сторону воздух, он рванул на себя дверь и решительно сделал шаг, оставляя меня за своей спиной.
- Разрешите, товарищ майор.
Из-за его спины я мог увидеть только стены, увешанные моделями самолетов и множеством красивых вымпелов на разных языках.
- Заходи.
- Как настроение, товарищ майор?
- Да хреновое.
- Что случилось?
- Достал меня этот Лупатов. Вылупит свои лупалки и ... Одним словом, залу ...
В этот момент старший лейтенант Ключников сделал шаг в сторону и явил меня хозяину кабинета, плотносбитому военному с бритой головой. Тот проглотил окончание слова ... - стоеросовая.
- Вот возьми его. Будет вместо твоего Лупатова.
Майор скептически оглядел нас обоих.
- У нас вообще-то высшее учебное заведение. Мы специалистов готовим. Люди сюда по конкурсу поступают, экзамены сдают, готовятся.
- А он не хочет быть инженером. Он летать хочет. Возьми его в группу сокращенного обучения летчиков.
- Смеешься, - обиделся майор. - Группа уже два месяца, как учится. А я кого-то с улицы приведу.
- А он талантливый, - не снижал напора Ключников. - Очень.
Он резко повернулся ко мне. - Ты ведь талантливый?
- Видишь, он талантливый. Тебе, что, таланты не нужны?
Бритоголовый бросил на меня цепкий взгляд.
- Комсомолец?
- Да.
Майор сморщился, почему-то факт моей принадлежности к молодежной организации его не воодушевил.
- Так ведь Лупатов тоже комсомолец. От завода направлен. Экзамены вступительные сдал. Как же я его выгоню? На его обучение деньги потрачены, народные средства. Не могу я его выгнать.
- А я передовик производства, лучший молодой косарь, лучший ...
- Вот и косил бы дальше - прервал мои перечисления хозяин кабинета.
Мой протеже чувствительно пнул меня в спину: вперед, не останавливайся.
- Меня колхоз направил, про меня в газете писали, комсомольская организация выдвинула как самого достойного ...
При повторном упоминании о комсомоле майор скривился еще больше.
Теперь подключился старший лейтенант Ключников.
- Тогда просто так возьми. Дополнительно.
- Два месяца прошло.
- Он догонит. Он талантливый.
Бритоголовый молчал, не сводя с меня тяжелого взгляда.
- А с меня литр спирта.
- Ты же знаешь, все вопросы приема решаются через начальника училища.
- А ты походатайствуй. Он и даст добро. Если, конечно, ты попросишь.
- А что я ему скажу?
- Два литра спирта.
- Это непросто.
- А если бы было просто, я бы к тебе не обращался.
- Два месяца уже учимся.
- Хорошо, - Ключников рубанул рукой воздух, - чтобы ты не считал меня пустомелей. В дополнение к учебно-воспитательному процессу. Берем сейчас твоего Лупатого ...
- Лупатова, - устало поправил бритоголовый.
- Короче берем его, берем моего, идем в учебный класс на тренажеры и даем обоим тест. Если мой обходит твоего, ты идешь просить к начальнику училища. И три литра спирта в придачу.
- Не тест, - предложил майор, - а полностью процедуру подготовки к взлету по КУЛП.
Ключников набычился.
- Ты совесть поимей, - зло напряг он скулы. - Процедуру месяцы тренируют, а ты хочешь, чтобы пацан с первого раза тебе сдал.
- Вот именно, - повысил голос хозяин кабинета. - Уже два месяца учеба идет, каждый день тренажеры, со дня на день учебные полеты начнутся. А ты хочешь, чтобы я с улицы кого-то привел и на самолет посадил.
Некоторое время они стояли, буравя друг друга взглядами.
- Значит так? - нарушил повисшую паузу Ключников.
- И никак иначе. Сам должен понимать. Или так, или никак иначе. А если не согласен ...
По дороге Ключников чуть поотстал от идущего впереди начальника учебной части и спросил меня, грозно шевеля бровями.
- У тебя с памятью как? Хорошая?
- Хорошая.
- Ну, если подведешь! - и он покрутил у моего носа огромным волосатым кулаком. - Смотри по стенам, там висят плакаты, найди тот, где описана процедура подготовки к взлету. Запомни, сколько сможешь. Старайся, пацан, теперь все от тебя зависит.
Лишний раз заставлять меня не надо было.
Я принялся изучать стены, увешанные учебными материалами.
А вот и загадочное слово КУЛП, означающее "Курс учебно-летной подготовки Аэро L-29". Я начал с самого первого плаката "Организационно-методические указания". Что здесь есть интересного?
"Курс учебно-летной подготовки курсантов авиационного училища летчиков является основным руководящим документом, определяющим содержание, объем, порядок и последовательность обучения курсантов на учебно-спортивном самолете и имеет целью ..."
Дальше.
"Курсантов с одного упражнения КУЛПА на другое переводит летчик-инструктор. Перевод курсанта с одного вида на другой разрешается после выполнения зачетных полетов с командиром звена или вышестоящим начальником с оценкой не ниже "хорошо". Последний контрольный полет по каждому виду является зачетным".
Проехали. Дальше.
"Курсант обязан неукоснительно и незамедлительно выполнять все указания летчика-инструктора и руководителя полетов". Я пробежал глазами длинный перечень того, что должен и чего категорически не должен делать курсант при подготовке к полету.
"Все полеты необходимо выполнять с убранными шасси, включенными ГМК, АГИ, АРК, настроенным на приводную радиостанцию своего аэродрома, а также с включенным бароспидографом. Показания бароспидографа дешифрировываются и результаты дешифрирования докладываются на разборах полетов ..."
Ладно, следующий плакат.
"Проверка знания конструкции самолета, двигателя, оборудования кабины и правил их эксплуатации на земле и в воздухе".
Я бегал глазами по строчкам, наполненных различными терминами, большей частью незнакомыми, с назначением и смыслом остальных можно было лишь догадаться. Плюс схемы и рисунки, призванные дополнить текст, но усиливающие сумбур в моей голове.
"Проверка знаний устройства, принципа действия и эксплуатации пилотажно-навигационных приборов и радиотехнического оборудования самолета".
Так, что далее ... Навигационные приборы, средства индикации состояния самолета, проверка систем управления.
Со стороны это выглядело, наверное, странно. И безумно глупо ...
Озадаченный необходимостью как можно больше запомнить, мой мозг не осознавал масштабов совершенно непонятной информации, с которой ему необходимо было работать. Я не осознавал. Если бы у меня была хотя бы секундная пауза для передышки, если бы я хоть на миг задумался о том, что сейчас пытаюсь делать, если бы я попробовал оценить тот объем терминов, определений, правил, который пытаюсь запомнить, то придавленный этим знанием я бы просто отказался от столь авантюрной затеи.
"Тренировка в работе с агрегатами в кабине и практическая уборка и выпуск шасси основным и аварийным способами, уборка и выпуск щитков".
Мог бы еще месяц назад кто-то предположить, что я буду стоять в коридоре летного училища и старательно шевелить губами, пытаясь повторить только что упокоившийся где-то в глубинах подсознания термин. Каждое новое необычное слово наполняло мое сердце сладким трепетом, каждая прочитанная фраза приближала меня к осуществлению моей мечты.
"Тренировка в запуске и опробование двигателя в рулении, ведении радиообмена и действия в особых случаях в полете".
Но у меня не было времени задумываться.
Это меня и выручило.
- Ну что, готов? - спросил Ключников, когда в коридоре появились двое: майор и невысокий, худощавый парнишка. В голосе капитана не слышалось оптимизма, при виде увешанных схемами, графиками и инструкциями стен он заметно растерял запал и, кажется, начал осознавать всю нелепость своей затеи и безнадежность шансов на успех. Лишь упрямство и гордость не позволяли ему признать нашу (мою) несостоятельность.
- Ты хоть что-нибудь запомнил? Я могу попросить еще минут десять для тебя, - закончил он уныло, не дожидаясь ответа.
Я его понимал, окружающей информации было слишком много для обычного человека, чтобы сразу, увидев в первый раз, запомнить ее и понять.
- Не надо. Я готов.
Лупатов выглядел вполне обыкновенно, лишь глаза навыкате придавали его взгляду коровье выражение и невольно напоминали о фамилии. Он поглядывал на меня с нескрываемым злорадством, ощущая свое превосходство и уверенность в победе, Ключников смотрел уже с жалостью, майор - без всяких эмоций, лишь по еле уловимой мимике я мог предположить, что ему неловко предо мной за то, что сейчас произойдет. Но воспитательный процесс требовал довести эксперимент до конца.
Перед нами распахнулись двери учебного класса, и я увидел тренажеры, имитирующие кабину самолета. В ногах появилась пугающая мягкость.
- Ну что, парни, готовы? Кто хочет начать первым?
Я быстро поднял руку, словно на уроке в школе.
- Ну, начинай, - согласился начальник учебной части и демонстративно поднял перед собой большой сверкающий секундомер. - Поехали.
Я шагнул к тренажеру - глаза разбегались от многочисленных циферблатов и тумблеров. В голове словно повернули выключатель: перед глазами материализовалась фраза, сотканная из букв, повисших в воздухе.
"Действия при подготовке двигателя к запуску, прогрев, опробование и остановка двигателя. Первое - необходимо проверить наличие оборудования в кабине и провести проверку его функционирования, особое внимание обратить на особенности управления приборами, их расположение, принцип действия и показания. Второе - процедура запуска и остановки двигателя осуществляется в несколько этапов. Сначала необходимо выполнить ..."
И так далее, во все более убыстряющемся темпе.
К сожалению, я не видел, как менялось выражения их лиц.
Я был занят тумблерами, рычагами, переключателями, контрольными значениями показаний приборов ...
Состояние, словно внутри меня сидел кто-то еще, который читал вслух увиденные несколько минут назад инструкции, а я, слушая поступающие команды, лишь подчинялся и быстро щелкал тумблерами, нажимал какие-то рычаги, вертел и тянул штурвал и делал много еще чего ...
Нажать, отпустить, передвинуть в положение, проверить уровень, убедиться, выставить ...
Наверное, делал все правильно
Когда я поднял голову, гордо произнеся: "К взлету готов", они выглядели совсем иначе.
Старший лейтенант - гордо и самодовольно, Лупатов - с выражением тупого удивления, словно увидел странную зверюшку, майор - озадаченно, как человек, для которого случившаяся неожиданность доставила только новые проблемы.
- Ах, умница, ах, Покрышкин! Ну, что, - обернулся Ключников к начальнику учебной части, - можешь идти к генералу. А вечером ко мне в гости, заберешь свой литр спирта.
- Стоп. Какой литр? Ты говорил два.
- Да за такого самородка ты мне проставлять должен.
- Подожди, не все так просто. Медкомиссию он прошел?
Время, проведенное в училище, отметилось в моей памяти не какими-то торжественными датами, а событиями, напрямую относящимися к моему обучению. Первое занятие на тренажере, первый прыжок с парашютом, первый самостоятельный полет. Нет, несомненно, прочие мероприятия, такие, как новый год и связанные с ним короткие каникулы, имели место быть, но они прочно занимали роль второго плана, служили лишь фоном, на котором протекала моя основная жизнь.
Даже вылазки на море воспринимались не как возможность поваляться на песке и поглазеть на девчонок в купальниках, а были еще одной попыткой, качаясь на волнах и глядя в ослепительную голубизну неба, отчего оно казалось не имеющим границ и пределов, ощутить пьянящую невесомость своего тела. И чудилось, словно ты уже там и растворился в этой бесконечности.
Я отличался от своих товарищей. Прежде всего новым обмундированием: оно выглядело чужеродным на фоне уже выцветшей, потрепанной, застиранной хлопчатобумажной амуниции, с проступающими следами въевшихся пятен масла, уже потерявших былую безукоризненность кожаных ремней, сапог с истоптанными голенищами и лихо заломленных на затылок пилоток.
Курсанты, набравшиеся уже некоторого опыта, нахватавшиеся словечек, понятных лишь ограниченному кругу лиц, допущенных к летному делу, отнеслись ко мне, как к элементу, напомнившему им гражданскую жизнь. Я был новичком для них и они, как некий осознавший себя организм, с опасением встретили чуждое, непохожее на него существо.
Поначалу мне даже хотели устроить темную, подстрекаемые затаившим обиду Лупатовым, но обошлось. Возможно потому, что я абсолютно равнодушно относился ко всем проявлениям негативного внимания к моей персоне с их стороны. Неинтересно бороться с кем, кто этой борьбы не замечает и таким образом в ней не участвует. И здесь не была причиной личная гордость или мнение, что я лучше остальных. Нет, просто у меня появился другой раздражающий фактор, перетянувший к себе все мое внимание. Больше окружающих людей меня интересовали самолеты.
Все мои мысли были так сосредоточены на летном поле, что курсантам пришлось оставить бесполезные попытки пропустить меня через жернова придуманных испытаний.
Сначала моему поведению удивлялись, потом обижались, даже злились, но вскоре поняли, что я не выслуживаюсь, не делаю карьеру, а просто жить не могу без самолетов, неба, звука моторов и запаха машинного масла вперемешку с керосином и перегретым металлом. Поэтому от меня отстали, единодушно заключив - блаженный.
Когда же я проявил свое необыкновенное умение запоминать любые тексты и при этом никогда не отказывался помочь тем, кто не знал или не выучил, определение "блаженный" сменило снисходительный оттенок на уважительное признание своего парня.
Учился я с жадностью, причем невозможно было разделить рвение на теоретических занятиях в классе от практических упражнений на летном поле и тренажерах. Я выкладывался полностью везде и всегда.
То, что откладывалось у меня в голове после единственного взгляда на текст или рисунок, начало переходить в иной уровень знаний; просто зазубренные фразы, обозначения, определения и термины, последовательность операций и логистика действий наполнялись пониманием связей и зависимостей между ними.
Словно плоские ранее картинки и слова стали приобретать выпуклость, форму, вес и окраску, суть, которая раньше была скрыта и не проявлялась.
Единственный человек, который разделял мое трепетное отношение к самолетам, был старший техник-механик, которого все звали просто Гаврилыч.
- Поймите, бисовы дети, самолет ведь, как человек - у него и душа есть, и характер, и норов свой, и ведет он себя по-разному. Он может сегодня с утра летать не хочет, нет у него настроения или со здоровьем проблемы. Тяжело ему, одним словом. Это чувствовать надо, понимать, а не давить со всей дури на штурвал.
- Как это - проблемы со здоровьем?
- Как у человека. Вот, к примеру, выпил ты вчера лишку ...
Курсанты хихикнули, и он поспешил исправиться.
- Ну, хорошо, бисовы дети, потрудился, мешки тяжелые носил. Наутро у тебя что - все мышцы болят, и спину разогнуть не можешь. Заставить тебя строевым шагом пройти - так ты взвоешь и колдыбать будешь, как калека. Так и самолет: в него вчера топливо некачественное подзалили, фильтры подзабились, элероны подзаржавели, влажность высокая и приборы электронные барахлить от этого начали. Или Лупатов вчера на нем пытался посадку совершить, опять козла пустил и так машину замучил, что ей теперь полноценная неделя отдыха положена. Заслуженный больничный.
При взлете самолет тяжел и весь пронизан синими оттенками, словно отягощен сомнениями, стоит ли отрываться от приютившей его земли.
Набрав высоту, он словно сбрасывает груз ненужных размышлений и отдается во власть окружающей его стихии, становится невесомым и раскрашивается в ярко-желтые, теплые тона.
Когда бросаешь его вниз с постепенно нарастающей перегрузкой, он озадачен внезапно сменившимся ритмом движения и в этом недоумении все более наполняется фиолетовым. Что впрочем, не мешает ему упиваться возрастающей скоростью, поэтому неуверенные лиловые тона постоянно перемешиваются с ярко-багровым цветом, на выходе из крутого пике, в последней точке, с которой можно невредимым вернуться в небо, он черный, который тут же, после прохождения этой точки, превращается в ликующий красный.
При посадке самолет тяжелеет с каждым метром, приближающим его к посадочной полосе, и его цвет перетекает от салатового в темно-зеленый, землистый, сливающийся с травой аэродрома.
Когда он просто стоит на летном поле то бывает или ярко-серебристым, или уныло-серым, в зависимости от погоды.
Официальное название учебно-тренировочного самолета: Аэро L-29 "Дельфин".
Почему именно "Дельфин" - тут я терялся в догадках. Конечно, если представить слой облаков в голубом сиянии неба под сверкающим солнцем неким прообразом поверхности моря, то самолет скользящий над этими кучеряшками и периодически то в них проваливающийся, то выпригивающий обратно под неопытной рукой курсанта можно вполнее соотнести с тем самым морским существом. Но тут больше просматривается аналогия не с самолетом, а с летными навыками людей, им управляющим; кроме того, в силу инстинкта самосохранения, все люди летной профессии являются личностями абсолютно приземленными - чем выше отрываешься от опоры, тем сильнее тянет обратно.
По классификации НАТО тот же самый самолет назывется "Maya", логики, кстати, тоже никакой, хотя некий подтекст уловить можно: это тебе не какой-нибудь грозный "Геркулес" и ассоциации рождает снисходительно-пренебрежительные.
Вас интересуют общее описание и тактико-технические характеристики? Пожалуйста, могу процитировать по памяти.
"По аэродинамической компоновке самолет "Аэро Л-29" является монопланом со средним расположением крыла, имеющего в плане форму двух составленных трапеций. Фюзеляж представляет собой тело вращения полумонококовой конструкции. В передней части фюзеляжа расположена герметичная двухместная кабина, обеспечивающая нормальные жизненные условия экипажу при полетах на больших высотах. Кабина оборудована катапультируемыми сиденьями, расположенными одно за другим, которые обеспечивают экипажу покидание самолета на больших скоростях полета. Оперение самолета Т-образной формы ..."
И так далее.
Из всего набора цифр технических характеристик меня интересовала лишь одна, особенно важная. "Практический потолок: 10 500 метров".
Мир из кабины самолета удивил, но не потряс. То же самое, что с верхушки дерева, только дерево это за прошедшее время существенно подросло. Взору представляется уходящая в обе стороны искривленная линия горизонта, еще более выгнутая, словно подпираемая снизу поверхностью планеты. Белесые облака, плавающие рваными клочьями, похожие на осенние листья в бочке с дождевой водой.
Меня влекла к себе бездонная голубизна неба. Она манила, словно бы обещая: там, выше тебе, наконец, откроется скрытое ранее, и ты поймешь смысл тоски, терзающей твою душу.
То есть, мне следовало покорить новую высоту.
Как уже известно, "Дельфин" являлся двухместным самолетом, позволяющим равноценное управление из обеих кабин - курсанта и летчика-инструктора. Моим летчиком-инструктором был старший лейтенант Ключников, подозреваю, он сам посодействовал этому. Во-первых, я был и оставался персоной, находящейся под его опекой. Во-вторых, ему не стоило волноваться за теоретическую часть, относящуюся к летному заданию - здесь меня самого можно было использовать в качестве учебно-справочного пособия.
Первый вопрос, который я ему задал, оказавшись в кабине, насколько практический потолок может отличаться от реально достигаемого. Другими словами насколько высоко вверх можно попытаться поднять наш учебно-тренировочный самолет.
Ключников подозрительно осмотрел мою простодушную физиономию и задал встречный вопрос.
- Какой элемент в кабине "Аэро L-29" при учебных полетах с экипажем в два человека является самым главным?
Я быстро проштудировал в памяти страницы КУЛПа, лихорадочно перебрал все радиоэлектронное и авиационное оборудование самолета, пилотажно-навигационные приборы и предположил, совершенно растерявшись, лишь для того, чтобы не молчать, что это рычаг управления двигателем.
- Мудила, - снисходительно прокомментировал летчик-инструктор уровень моих знаний. - Обезьяна не для того слезла в свое время с дерева, чтобы ты пытался теперь забраться повыше и угробиться. Выйдешь живым из училища, тогда и будешь штурмовать практичесий потолок. А самым главным элементом в кабине каждого из пилотов является катапультируемое сиденье. Объяснять почему или не надо?
- Не надо, - опустив голову, я сделал вид, что изучаю показания приборов на панели.
- Следующий вопрос, товарищ курсант. А что является самым главным при использовании каждым из пилотов катапультируемого сиденья?
- Его исправность, - попытался я отшутиться.
- Катапультируемое сиденье исправно всегда, это его единственное состояние, - пояснил Ключников. - А самым главным при использовании катапультируемого сиденья является реакция каждого пилота. Почему?
- Ну ... - это единственное, что я мог выдавить из себя.
- И чему вас только учат? Да потому, что констукция "Аэро L-29" исключает одновременное катапультирование из обеих кабин. И запуск катапультирования одного сидения тут же блокирует катапультирование второго. Только по одному и не имеет значения в каком порядке. Поэтому кто быстрее нажал, тот больше шансов выжить и получил. Понятно?
- Понятно, - я невольено скосил глаза на рычаг аварийного сброса своего сидения. Это не осталось незамеченным Ключниковым и он засмеялся.
- Ладно, Синичкин, забудь, все что я тебе сейчас говорил и начинай процедуру запуска двигателя.
Обидным было то, что "Дельфин" не проявлял в ответ никаких добрых чувств. Несмотря на все мои старания, он оставался просто набором металлических запчастей и электронных приборов, соединенных в единое целое, и не желал проявлять признаки одушевленного существа. Наша совместная работа в небе являлось вынужденным подчинением одного другому, а не союзом двух равноправных, понимающих и уважающих друг друга сторон.
Пока ты делаешь все точно по инструкции, самолет послушно выполняет предписанные маневры.
Но стоило совершить маленькую неточность или небольшую небрежность, как "Дельфин" тут же проявлял свой норов, вместо того, чтобы пойти навстречу и исправить допущенную оплошность, помочь, он начинал вести себя, словно полоумный: болтался, как пьяный, падал вниз, сбрасывал обороты двигателя, в общем пытался полностью показать твою несостоятельность, как летчика.
В порыве отчаяния я даже пожаловался Гаврилычу.
- Не получается ничего. Не слушается меня самолет. Я все делаю правильно, я все наизусть знаю, а ничего не выходит.
Гаврилыч молчал, ожидая продолжения.
- Я даже разговариваю с ним, - признался я. - Я ему объясняю, я его упрашиваю, а он не подчиняется.
- Не подчиняется? - недоверчиво приподнял бровь старший техник-механик.
- Нет.
Казалось, я сейчас расплачусь.
- Ты его упрашиваешь, а он никак?
Я лишь кивнул, не зная, как отреагирует дальше Гаврилыч. Еще сочтет полоумным и отправит в санчасть. Но он отнесся к моим словам серьезно.
- Не верю я тебе.
Тут уже пришла моя очередь удивляться.
- Не верю, - повторил Гаврилыч, - не упрашиваешь ты его, а командовать пытаешься. Навязываешь свою волю.
Я молчал, ошарашенный таким заявлением.
- Все беды оттого, что ты считаешь себя главным, - пояснил старший техник-механик.
- Но ведь я и есть главный.
- Вот поэтому у тебя и не получается.
- Но ведь летчик управляет самолетом, он командует им, а не наоборот.
- Летчик управляет, - согласился Говрилыч, - а самолет позволяет ему делать это. Поэтому здесь нет главного и второстепенного. Вы должны договориться между собой, ты должен советоваться с ним и внимательно относиться к тому, что он ответит.
Теперь уже я подумал, а не сошел ли старший техник-механик с ума. Может, бредит, нанюхавшись керосиновых паров.
- Разве можно разговаривать с самолетом?
Он кивнул, я подозрительно всмотрелся: малейшее подобие ухмылки отсутствовало на его физиономии.