- Надо же, как все изменилось! - удивлялся Вольф Новак, старый сапожник из еврейского местечка Березниговатое, Николаевской области, опрокидывая в себя очередной стакан водки. - Из поколения в поколение дети оставались при родителях, постепенно прибирая к рукам ведение хозяйства. А при этой Советской власти, которой всего-то двадцать лет, все перевернулось. Все десять переживших труднейшие голодные годы детей, повзрослев, разлетелись кто куда. А младший, Фима, так тот и буквально - едет вот в Харьков, поступать в летную школу.
Казалось бы, что может дать с собой уходящему в самостоятельную, незнакомую жизнь сыну бедный местечковый сапожник, кроме отеческого благословения? (Тихо, шепотом, так, чтобы и сам Фима не услышал слова напутственной еврейской молитвы, он же из этих, как их там..., комсомольцев!)
Ничего?
"Могу!" - решил Вольф, гигантским усилием воли выныривая из очередного запоя. (Кто вам сказал, что среди евреев не бывает алкоголиков? Это грязный навет! А уж среди евреев-сапожников...)
Достав из потайного угла припрятанный на черный день кусок самой лучшей кожи, смастерил сыну сапоги, вложив в них весь свой немалый опыт и всю свою душу. Не на заказ же делал! Сапоги получились просто загляденье.
- Теперь у тебя там, в небе, ноги не замерзнут, - сказал он Фиме, вручая подарок.
- Опоздал ты, Ефим, - военный комиссар сочувственно покачал головой. - Набор в Чугуевское авиационное училище завершен. Все равно хочешь в небо? Остались места в школе воздушных стрелков. Пойдешь?
"А куда я денусь? Не возвращаться же домой ни с чем?"
- Пойду!
Роскошную черную шевелюру, предмет зависти всех парней родной деревни, пришлось, конечно, состричь. А вот носить стандартную армейскую обувь вместо своих кожаных сапог Фима решительно отказался, вызвав неудовольствие как командиров, так и других курсантов. Пришлось терпеть излишние придирки первых и насмешки вторых.
Два года учебы пролетели незаметно. Новоиспеченный сержант Ефим Новак попал по распределению в бомбардировочный авиаполк, базировавшийся в Ленинградском военном округе. Шла поздняя осень 1939 года и никогда не бывавший в настолько северных краях Ефим по достоинству оценил преимущество своих кожаных сапог.
В полку было несколько экипажей, повоевавших в Испании. Молодое пополнение с восторгом слушало их рассказы и втайне завидовало. "Ничего, и на ваш век войн хватит", - "успокаивали" их ветераны.
Пророчество сбылось даже быстрее, чем они сами ожидали. Ночью 30 ноября личный состав полка был поднят по боевой тревоге. На построении командир части сообщил, что в Советское правительство решило дать достойный ответ на провокации белофиннов и зачитал боевой приказ, встреченный с воодушевлением. Разве финны это противник! Сокрушим и не заметим.
Ефим, со своего места в кабине стрелка бомбардировщика СБ, любовался красивыми разрывами бомб на заснеженной земле Карельского перешейка, не забывая осматривать заднюю полусферу. Хотя финских истребителей они еще не встречали, несмотря на третий боевой вылет. Да и зенитного огня тоже. Скучная какая-то война, непохожая на рассказы. И еще этот собачий холод, за минус тридцать.
Внезапно, в паре сотен метров за хвостом самолета распустился большой и красивый красный цветок. Ефим, завороженно глядя на него, никак не мог сообразить, что же это такое, пока, через несколько секунд еще один такой-же цветок не оторвал крыло у соседней машины. Объятая пламенем та рухнула вниз, отчаянно вращаясь. "Как же это? Там же Мишка, однокурсник! И его экипаж!" - неожиданная гибель товарищей ошеломила его. Дальнейшее воспринималось смазано, как будто в тумане: неопытные экипажи бомбардировщиков продолжали держать плотный строй, получая попадания пристрелявшихся вражеских зенитчиков. Один за другим экипажи горящих самолетов выбрасывались с парашютами. Вот и по обшивке его СБ прогремели удары осколков. Из правого двигателя вырвался огненный хвост. "Экипаж, покинуть машину!" - раздался в шлемофоне крик командира.
Четырнадцать человек собрались на полянке. Те, кто успел выпрыгнуть из девяти сбитых бомбардировщиков и не потерялся в лесу. До линии фронта, как сообщил, сверившись с картой, один из спасшихся штурманов - больше полусотни километров незнакомого заснеженного леса. С собой - НЗ, состоявший из нескольких плиток шоколада. И пистолеты у пилотов. Вопрос о сдаче в плен даже не поднимался. Только выходить к своим!
Зимняя летная форма включала в себя унты на собачьем меху. Хорошая вещь, спасала даже в сорокоградусные морозы. На земле было положено надевать поверх них резиновые галоши. Но в самолет галоши с собой никто, конечно, не брал. Неудобно.
Вскоре нежные унты начали промокать и сразу же опять дубеть на морозе, а через пару дней пути в лесу - и рваться. Люди пытались подвязывать их кусками парашютных строп, захваченных с собой, но это мало помогало. Многие уже не чувствовали ног. На шестое утро один не проснулся. На следующее - еще двое. Остальные еле передвигались. Только Ефим, в своих кожаных сапогах, сохранял хоть какую-то работоспособность. Тащил на себе все оставшиеся припасы, то и дело поднимал падающих в снег обессиленных товарищей.
Они вышли к своим. Ровно на десятый день. Ровно десять человек. Все, кто дожил. В госпитале врачи, удрученно кивая головой при виде обмороженных ног, ампутировали кому ступню, кому обе, а кому и по колено. Суровой участи избежали лишь трое: Ефим и, как ни странно, оба члена его экипажа. Только они и вернулись в полк. Тогда-то и пошла гулять среди личного состава части байка о приносящих удачу кожаных сапогах.
Ефима сменили с поста без опоздания, ровно в четыре утра. Идя отдыхать, он грустно размышлял:
- Надо же, не только с летним отпуском пролетел, но и с воскресным увольнением тоже! - ему пришлось заменить на дежурстве внезапно заболевшего товарища. Большая часть личного состава полка еще со вчерашнего вечера развлекается в Улле, городишке в Витебской области, рядом с которым располагается аэродром 128-го бомбардировочного авиаполка. А он тут, на полупустой базе. Когда еще будет следующее увольнение? И будет ли оно вообще? По многим косвенным признакам Ефим, как и другие, уже прошедшие одну войну, ощущал неумолимое приближение грозных событий.
У входа в казарму он остановился, достал папиросу и мельком глянул на часы. Было 4:10 утра. Алая полоска на востоке уже начинала вторжение в темноту июньской ночи. Самой короткой в году. В траве негромко стрекотали сверчки. К их верещанию прибавился какой-то, вначале почти не различимый, но узнаваемый гул. Ефим с удивлением посмотрел в небо. Кто это еще там летит в такое время? Ответ пришел незамедлительно в виде серии взрывов около самолетной стоянки. Так и не зажженная папироса выпала из внезапно онемевших пальцев...
К 30-му июня 128 БАП потерял больше половины из имевшихся в нем к началу войны сорока бомбардировщиков СБ. Несколько в то ужасное утро на аэродроме, остальные в ожесточенных боях. СБ - это Скоростной Бомбардировщик. Был когда-то. А теперь носящиеся на бешеных скоростях вражеские "Мессеры" делали с ним что хотели. Еще первый суматошный боевой вылет 22 июня на бомбардировку железнодорожного узла Сувалки стоил полку десять самолетов и экипажей. Ефим никогда не забудет момент, когда вырвавшиеся, наконец, из убийственного зенитного огня над станцией машины тут же подверглись атаке вражеских истребителей. Тщетно пытался он поймать в прицел своего ШКАСа, укрепленного на неудобной турели, стремительные узкие силуэты "Мессершмитов" с желтыми носами. А где же наше истребительное прикрытие? Нет его. Зря командир полка майор Сандалов материл по телефону после каждого вылета командира соседней истребительной части, который должен был выделять прикрытие. Не было у того возможности - потерял большую часть машин еще при первом налете и продолжал терять каждый день, выполняя категорическое требование командования о нанесении всеми силами штурмовых ударов по рвущему нашу оборону противнику.
Да, потери - неизбежный спутник войны. Это можно было понять. Труднее было понять другое - почему с каждым днем координаты целей для боевых вылетов смещаются все дальше и дальше на восток? Гродно, Лиды, Вильно, Минск. Куда же дальше? Постепенно приходило понимание, что эта война - надолго.
Первого июля случилось то, что неизбежно и должно было произойти. Израненный СБ, с трудом перевалив на одном двигателе обратно через линию фронта в районе Минска, плюхнулся на первое попавшееся поле, ломая крылья. Выбравшийся из задней кабины, с трудом передвигавшийся после удара головой об турель пулемета Ефим помог штурману вытащить раненого пилота. Едва отбежали на пару десятков метров от чадящих останков самолета, как тот взорвался. Присели на землю и только тогда он почувствовал дикую боль в голове и боку. Что же, пресловутая удача, которую приносили его кожаные сапоги, наконец ему изменила? Как сказать, ведь остальные самолеты его эскадрильи из этого вылета не вернулись вообще...
Два сломанных ребра, шрам на голове - легко отделался. Полтора месяца в госпитале и можно возвращаться. Как не годен к летной службе? Прекрасно себя чувствую! Да вы что, товарищ капитан, какая еще тыловая часть! Как я посмотрю в глаза товарищей? Только обратно в полк!
Кадровика удалось убедить и Ефим вернулся в свой полк. Правда, не на фронт. Остатки полка вывели в тыл, пополнили личным составом и направили переучиваться на новый пикирующий бомбардировщик Пе-2. Машина Ефиму очень понравилась. Рабочее место стрелка-радиста, правда, было не особенно удобным - оно делалось в спешке при переделке самолета из тяжелого истребителя в пикирующий бомбардировщик. Но зато по скорости "пешка", как ее сразу прозвали в войсках, почти не уступала немецким истребителям.
Особенно острые впечатления оставила отработка нового метода бомбардировки с пикирования. Когда самолет вдруг проваливается вниз и несется к земле под углом в семьдесят градусов, ощущения у сидящего в задней кабине и почти не имеющего обзора стрелка малоприятные. А когда разогнавшаяся за семьсот километров в час машина начинает выныривать из пике, от перегрузки можно потерять сознание.
Много времени на освоение новой техники им не дали, обстановка на фронте не позволяла. В середине декабря 1941 года полк включился в оборону Москвы. Участие в последовавшем почти сразу после этого контрнаступлении советских войск привело к огромному моральному подъему среди воздушных бойцов. Наконец то мы начали их бить! В нашей победе никто, конечно, не сомневался. Так же, как и в том, что никто из нынешнего летного состава полка до нее не доживет. Таких нарушений теории вероятности быть никак не может. Почти после каждого боевого вылета приходилось поминать несколько экипажей. Невозможно в это поверить, но люди привыкли к этому, принимали как должное. Когда враг топчет нашу землю как-то даже стыдно бояться, что этот вылет станет для тебя последним. Не этот, так следующий, судьбу не обманешь.
Но Ефиму пока везло. Что еще сильнее укрепляло слухи о чудодейственных сапогах. Тем более, что авиаторы всегда были особенно суеверными. Сам он, разумеется, лишь подсмеивался над этим.
Боевая работа продолжалась. Скорость "пешки" позволяла ей гораздо успешней уходить от вражеских истребителей. Зато появились проблемы со своими. Силуэт нового бомбардировщика был знаком далеко не всем. Раздвоенное хвостовое оперение делало Пе-2 похожим на двухмоторный немецкий истребитель "Мессершмит-110". Вот летчики с зенитчиками и путали. Нести потери от своих было особенно тяжело. Несколько раз Ефиму приходилось очередями из своего ШКАСа отпугивать особо ретивых советских ястребков, пока командир, закладывая крутые виражи и матерясь, как последний грузчик, пытался продемонстрировать невнимательным преследователям красные звезды на крыльях. Слава богу, опасность представляли только новые истребители, И-16 "пешку" догнать не могли.
Ну а по вечерам, после полетов, конечно, выпивали. Много. За боевой вылет было положено сто "наркомовских" грамм. Бывали дни, когда вылетали шесть-семь раз. Семьсот грамм? Заработал - пей, никто слова не скажет. Лишь бы к утру был в норме. И пили. А как еще справляться с такой нечеловеческой нагрузкой на психику?
Кормить стали тоже значительно лучше - снабжение, наконец, наладилось да и линия фронта стабилизировалась. Это на юге она продолжала откатываться на восток, а здесь, на Московском направлении, полк сидел на том же аэродроме уже несколько месяцев. Один раз новый повар, видимо плохо проинструктированный, приготовил на обед густой гороховый суп. Вернувшие из боя экипажи быстро перекусили и поспешили обратно к самолетам. Следующий вылет запомнился на всю жизнь - пришлось долго отмывать кабины. Как выразился один из пилотов: "Лучше бы мы встретили в небе пятьдесят мессеров!"
В редкие периоды затишья устраивались танцы с участием девушек из батальона аэродромного обеспечения и зенитного дивизиона. Тут уж Ефим со своими сапогами был первым кавалером. Хотя, таким он был бы и без них, просто дополнительный повод для франтовства. Война войной, а жизнь-то идет...
В конце 42-го года у Ефима появился серьезный конкурент в "сапожной" области. И не кто-нибудь, а новый командир полка. Старого, майора Чучева, отправили командовать дивизией. Вместо него назначили подполковника Михаила Воронкова, который и явился в полк в великолепных хромовых сапогах. "Тот еще франт, наверное", - оценили нового командира однополчане. Но встречают, как известно, по одежке, а вот дальше... А дальше оказалось, что Воронков не только сам прекрасный пилот, но и инициативный новатор. Из "стариков" - самых опытных экипажей полка, в том числе и Фиминого, он создал группу мастеров снайперского бомбометания и сам водил ее на задания. В результате постоянного анализа преимуществ и недостатков применяемых методов атаки наземных целей в группе родился новый прием - "вертушка". При подходе к подвижной цели, например, скоплению танков и автомашин, экипажи разрывали дистанцию и по одному пикировали на врага, сбрасывая часть боевой нагрузки. Промежутки между машинами были рассчитаны так, что когда последняя "пешка" группы входила в пике, первая уже была готова повторить атаку. Возникал гигантский вертикальный круг, беспрерывно обрушивающий на голову врага тонны смертоносного груза. Что, помимо прочего, приводило к резкому снижению интенсивности ответного зенитного огня. Каждая машина повторяла атаку четыре-пять раз, что даже для давно привыкшего к пикированиям Ефима поначалу было тяжеловато. Новая тактика себя прекрасно зарекомендовала и вскоре была перенята другими полками.
Конец августа 1943 года. Настроение приподнятое. Только что отгремела Курская битва, в которой полк принимал активнейшее участие. Освобождены Белгород и такой знакомый Харьков. Теперь ясно, что отныне фронт будет двигаться только на запад. До самого фашистского логова. Но фрицы еще преподносят сюрпризы. Утром 26 августа полк вылетел на поддержку наших частей, неожиданно напоровшихся юго-западнее Белгорода на превосходящие силы противника. Над атакующими немецкими частями закружилась привычная "вертушка". Самолет Ефима вышел из пике. Пока он набирает высоту для следующего, можно отдышаться после перегрузки. Идиллию прервали глухие шлепки зенитных снарядов по фюзеляжу машины. Начался пожар и самолет неестественно накренился. "Командир!" - заорал стрелок по внутренней связи. Шлемофон молчал. Языки пламени подобрались уже вплотную. Надо прыгать! Люк заклинило и он никак не хотел открываться. Приложив все свои силы, Ефиму удалось немного сдвинуть его и протиснуться наружу. Один сапог зацепился за кромку люка и остался в стремительно падающем самолете. То, что вместе с ним его оставила и удача, Ефим убедился еще спускаясь на парашюте. В левую ногу ему прилетела шальная пуля. Наверное, от своих - падал он в сторону наших окопов. Но у земли ветер переменился и парашют стало относить к немцам. В конце-концов он плюхнулся на нейтральную полосу. Советские солдаты дружно поднялись в атаку. Но их встретил плотный огонь противника, вместе с которым в правую ногу Ефима попала еще одна пуля. На этот раз немецкая, разрывная. Корчась от дикой боли, он уже попрощался с жизнью. Советская атака захлебнулась, к Ефиму приближались вражеские солдаты. Сознание покинуло его...
Самолет упал сразу за линией наших окопов. Прибывшие на место его падения летчики полка обнаружили два полностью обгоревших трупа и кожаный сапог, чья принадлежность не вызывала сомнений. Ну что же, отправили родным похоронку: "Ваш сын, Новак Ефим, 26 августа 1943 года не вернулся с боевого задания." И добавили координаты могилы.
Ефим очнулся в каком-то бараке. Сразу же вернулась страшная боль. Повернув голову, он обнаружил в проеме двери пожилого солдата в характерной форме. "Плен? Значит, надежды никакой."
Боль становилась просто невыносимой. В голову пришла мысль о том, как прекратить эти мучения.
- Я еврей! - заорал он солдату по немецки. - Расстреляйте меня!
Старый усталый немецкий солдат удивленно поднял брови и, против ожидания бросил:
- Молчи, дурак! - и вышел, махнув рукой какому-то человеку. Тот приблизился:
- Я врач. Тоже из пленных. Сейчас я тебя перевяжу.
Ефим, недоумевая по поводу реакции немца, повторил:
- Скажи им, что я еврей!
- Тебе же сказали - молчи! Раз жив остался! Как тебя зовут?
- Новак, Ефим Вольфович, - постанывая во время перевязки ответил тот.
- Я тебя запишу Новиковым, Евгением Владимировичем. И больше не заикайся!
Так прошло десять дней. Он лежал, в полубредовом состоянии, рядом с другими товарищами по несчастью в пристройке большого барака, где размещались другие пленные. В то утро за стенами барака угадывалась какая-то необычная суета. Вскоре Ефим услышал до боли знакомый звук:
- "Пешки!"
Снаружи раздались истошные крики, которые почти сразу перебил близкий разрыв бомбы. Следущая легла рядом с противоположной стеной барака. Часть его рухнула. Одна из балок упала рядом с головой Ефима. "Жаль погибнуть от своей же бомбы!" - пронеслась мысль. Но взрывы прекратились. Несколько выживших пленных выскочили на улицу, где их встретили автоматными очередями. Ефим, лишенный возможности двигаться, ждал, что и сюда зайдут немецкие автоматчики. Но они не зашли. Видимо, спешили смыться.
Прошло несколько часов. Снаружи послышался шум и вскоре возле развалин барака раздался возглас на родном языке:
- Эй, есть кто живой?
- Водка есть? - прохрипел Ефим.
- Значит, живой! - рассмеялся подошедший боец.
Почти год он провел по госпиталям. Ноги, как ни странно, удалось сохранить благодаря искусству врачей. Правда, в коленях они не сгибались, а не вытащенные мелкие осколки регулярно приводили к загноению. Так что каждые пару лет требовалась операция. Но, конечно, главное - что остался жив, вопреки всем шансам. Победу уже встречал стоя на костылях, потом научился обходиться одной тростью. Женился, завел детей. В общем, жизнь наладилась. Только вот сапоги он уже никогда не смог носить. Даже кожаные.