1.
"Судить, конечно, не берусь.
Простите, если будет грубо.
Но мой неприхотливый вкус
не вынесет такого чуда.
Со вкусом глупого гляссе,
и с ароматом русской сдобы,
Вы исключительны как все
недальновидные особы.
Ваш человеческий мандат
по философии как свая.
У Вас в кармашке шоколад,
непритязательно растаял.
В помаде, бабочках, делах,
во всём, что в сумке любой тёти
размякший шоколадный прах.
А Вы его тихонько жрёте.
Вы эталон большой любви
такой, как Вас, нет лучше кроме.
У вас в квартире половик
любой, запачкался истомой!" -
Пригладив матушкой усы,
чихая Дьяволу на ушко,
марал бумагу сукин сын
на симпатичную простушку.
Был чёрту брат, был Богу сват
неограниченно, без меры
Но образован и женат
на онанизме и манерах.
Любил Сократа на стене
и этим искренне гордился,
считал в уме, но в резюме
так никому не пригодился.
Из сорока шестнадцать лет
как на хорошую зарплату
жил рентою на дом в Москве,
оставшийся ему от папы.
Из сорока пятнадцать лет
по настроению, не сразу,
писал дразнилки тет-а-тет
на всевозможные отказы.
Учил французские слова,
и чтоб хоть что-нибудь оставить,
писал чудовищный роман,
мечтая о бессмертной славе.
Писал легко, себе под стать
без непонятных откровений,
но чтоб в журналах прочитать
приятное: Альбац Евгений.
2.
Она ж была одной из тех,
кто верит будущему смело,
в анарексичном кошельке
купая пальчиками мелочь.
Была уверенной совой,
боялась заразиться гриппом.
Квартировалась с алкашнёй
в квартире таборного типа.
Играла Вагнера с листа,
когда её просили сбацать.
Любила котиков, и спать
до без пятнадцати двенадцать.
Ходила думать на физтех,
носила в сумке шоколадку,
и потихоньку ото всех
молилась боженьке в тетрадку.
"Ах, милый боженька, прости.
Прости меня, но эти кобры
такие слухи распустить
смогли. А ты же добрый.
А раз, ты добрый, сделай так,
чтоб эти дуры сели в лужу.
Пошли им маленький просак,
а мне хорошенького мужа."
И чтоб совсем наверняка
одним размашистым движеньем
с кривулькой в виде маяка
внизу подписывалась: Женя.
3.
Как самый горький из микстур
до жути необыкновенной
тот день разлился как Амур
в момент большого наводненья.
Накрыла чёрная волна
тяжёлым одеялом хмуро,
и Женя с самого утра
в случайных ссорах утонула.
То про себя, которой вновь
оставили от денег малость,
то про забытую любовь,
с которой прежде разругалась.
То про такое, что носить,
вокруг неё сумели сбрендить.
То про селёдку иваси
и про потраченные деньги.
А в довершение весьма
обидной точкою смятений
пришла дразнилка из письма
и подписи Альбац Евгений.
И так евреев не любя,
она и прежде им кривилась.
А тут евреи теребят,
и Женя матерным пролилась.
Не в бровь, так в глаз. Не в глаз, так в бровь.
Как в годы лучших лихолетий,
писала искренне и зло
бессильем бранных междометий.
Решив, что за какой-то бред
попала боженьке в немилость,
она отправила ответ
и беспокойным сном разбилась.