"Значит я жив, - подумал Афанасий, - Потому как ни в аду, ни в рою, ни в чистилище, если они существуют, таких маршей наверняка не играют". Ни рука, ни нога, ни вся его плоть не слушались Афанасия. Ни позвать кого-либо, ни открыть глаза он не мог. "Наверное, это мои последние минуты и отведены они мне, чтобы мог я сосредоточиться перед концом своим, осознать свою жизнь, повиниться хотя бы перед самим собой. Наверное, в такие предсмертные минуты люди призывают к себе священника, чтобы он им составил протекцию на том свете, каются в содеянных грехах и преступлениях, раздают своё состояние, составляют завещание", - думал Афанасий.
Но Афанасий не верил в Бога ещё с малолетства. Потому что, где же мог быть Бог, если люди поднимались за облака на аэропланах и дирижаблях, - и Бог терпел такое надругательство над своею обителью, если можно было плевать в скорбные очи господни на бабкиной иконе - и даже не оступиться после этого! Отец его, верно, тоже не верил в Бога. Когда он приходил вечером с работы в заляпанной краской робе, волоча за собой ведро с малярными кистями, мать встречала его причитаниями и упрёками, призывая в свидетели Бога. Отец заплетающимся языком хвалил советскую власть за то, что она, наконец, позаботилась о трудящемся человеке, - разрешила продавать в кооперативе настоящую казёнку, и теперь де будет радость не только у нэпманов, шляющихся по ресторанам, но и у пролетариев. При этом он посылал мать вместе с Богом и двенадцатью апостолами к прародительнице кем-то осквернённой и падал посреди комнаты. Господь и тогда не гневался на такое богохульство. Тем не менее, мать становилась на колени, крестилась в пустой угол и шептала и что-то шептала. Потом освобождала неподвижное тело отца от грязной робы и укладывала на клеёнчатую кушетку.
Мать, как женщина крестьянского роду, была недоверчива ко всему, что говорили люди и писали в газетах. Ей казалось, что всё это преходяще, а истина, настоящая правда, - это то, чему её учили сызмальства, что передавалось веками из поколения в поколение в коренных крестьянских семьях. Вложенные в её душу десять заповедей, были ей понятны и логично согласованы со всем строем крестьянской жизни.
Мать была родом из пригородного села и отдана замуж за Павла Сиротина в город, потому что парней в селе было мало и на всех невест женихов не хватало. Город забирал себе своих бывших кормильцев и превращал их в заводских пролетариев, которые в недалёком будущем должны были завоевать весь мир.
Павел Сиротин был мужик справный, хоть и городской. Имел в руках хорошее ремесло. А что пьёт, так это же после трудов. Кто ж после трудов не пьёт? Правда, в деревне труды заканчивались осенью, - вот тогда и пили, свадьбы гуляли.
"Кто же среди трудового года пьёт? Разве што лодыри да служивые. Ну ещё казаки. А у Павла работа такая. Закончил работу - вот и пей. Это тяжело, потому как работа у ево быстрая... - объясняла бабка Афанасия своей дочери Матрёне, матери Афанасия, - Да и кому сейчас легко?"
Афанасий попытался открыть глаза, но у него ничего не получилось. Звуки оркестра приближались...
"Да и зачем открывать глаза? - подумал он, - Всё, что я увижу, давно мне знакомо. Соседей полошить ни к чему. Всё равно мне уж не помочь... К тому же и праздник... Нельзя было пить вчера. Доктор ведь сказал, - "Как выпьешь, - так полный паралич и смерть. Вот здесь распишись, что предупреждён". - Но как тут не выпить? День Победы... Сороковый... Может быть для меня самый счастливый был первый... Потому что в тот день меня привезли на войну, а она кончилась"...
...Ласковое майское утро... Падает тёплый весенний дождик, прибивая кирпичную пыль, гася догорающие остовы зданий. Тихо в Берлине. Где-то ещё идёт война, где-то ещё падают, сраженные металлом люди, а здесь нынче только ласковый шелест дождя...
..."Взвод! В ружьё!" - кричит старшина...
...Отлетела весенняя тишина...
...Две тридцатьчетвёрки, урча двигателями, пробираются засыпанными битым кирпичом улицами к западной окраине Берлина... На броне, уцепившись левой рукой за скобу на башне, сидит Афоня, правой сжимает ППШ.
Перед небольшой площадью танки останавливаются. Молоденький лейтенант в помятой каске, весь белый от известковой пыли, что-то объясняет своему коллеге, командиру танкового взвода.
Танки, чуть высунувшись на площадь из провала улицы, задрав кверху пушки, стреляют по амбразурам окон большого пятиэтажного здания на противоположной стороне площади.
Среди сухого кашля танковых орудий никто не услышал шипения огненной змеи фаустпатрона...
Ближний к Афоне танк осветился желтобелым ореолом... Глухой взрыв - и его башня, подпрыгнув, съехала набок. Орудийный ствол, как рука убитого бойца, безжизненно опустился...
...Ползёт Афоня по битому кирпичу, укрываясь за обломками стен, к тому проклятому окну, откуда метнулся огненный шлейф фауста... Ползут рядом с ним его товарищи. В глубине оконного проёма в такт стрёкоту пулемёта багрово вспыхивают выхлопы газов... Свистят пули, щёлкает по каске битая кирпичная крошка... Охнул справа сержант, затих слева солдат... Афоня один перед тёмным зевом окна... Ещё миг - и граната летит в окно. Многократно отраженное резонатором комнаты эхо взрыва гремит весенним громом и наступает тишина...
Афоня сидит у стены и размазывает пыль по мокрому от пота и дождя лицу... Шелестит весенний дождь по берлинским руинам...
...У догорающего танка лежат шесть мертвых тел. Три обгорелых танкиста и трое пехотинцев из взвода Афони. Рядом стоят два оглушенных афониной гранатой подростка лет по четырнадцати в форме СС-ваффен. Фаустники. Пожилой танкист с короткими седеющими усами остановившимся взглядом смотрит на лежащие тела. Потом опускается на колени перед обуглившимся трупом танкиста, долго смотрит на него и гладит черными от копоти руками то, что было ещё пол часа назад головой... "Петенька, сынок... Как же так?.. Ить войне уже конец пришел, а ты не уберёгся... - слёзы катятся по его лицу и застревают в усах, - Чо ж я матери-то скажу?" - тихо шепчет танкист...
...Зловещая тишина нависает над площадью...
...Рокот танкового двигателя, запущенного на полные обороты, резанул тишину. Танк присел и дёрнулся вперёд. Раздался лёгкий треск расколотого ореха-черепа и на мостовой отпечаталось чернобагровое пятно у обезглавленного, дёргающегося в агонии туловища в эсэсовской форме... У второго мальчишки-эсэсовца крик застрял в горле, круглящиеся распахнутые глаза, лицо перекошено ужасом... Два танкиста держат его за руки, готовясь сунуть головой под черную от крови гусеницу рычащего танка...
"Оставьте его, хлопцы... Дурной ведь он... Сопляк... Дали в руки игрушку, засрали мозги - вот и наделал делов... Петьку мово не вернёшь... Не его то вина... Оставьте... Пленный он...", - сказал пожилой танкист, растирая по черному лицу слёзы...
..."Ахтунг! Ахтунг! - надрывается громкоговоритель, - Ди криг капут!!!"...
..."Войне пришел пиздец!.. Загнулась, окаянная!.." - шепчут солдатские губы в запёкшейся крови, в згустках засохшей мокроты, потрескавшиеся на ветру... Слёзы облегчения бороздят усталые запылённые щёки, застревая в щетине небритых подбородков...
...Вальс, вальс, вальс, - слабо бьётся усталое сердце в груди Афанасия, хрипят запёкшиеся никотинной смолой лёгкие...
"Жив я ещё..." - шепчет отравленный алкоголем мозг...
"Што ж, малец, с первой наградой тебя! Дай Бог, штоб была она последняя", - говорит старшина и хлебает из котелка водку. Идёт по кругу котелок, причащаются из него солдаты, позвякивает о донышко котелка новенький серебряный диск медали с надписью кровавыми буковками - "За отвагу".
"Носи, Афанасий, эту самую солдатскую медаль. Честно ты её заслужил, сынок, - гладит его по голове старшина, - Поедем вскорости по домам, а тебе ещё послужить придётся... Много нас полегло... Ох, и много.., - вздыхает старшина, - За упокой душ ратников за правое дело полегших с честью...", - прикладывается он к котелку по второму кругу...
...Голова идёт кругом у Афонии... Хорошо ему... Только клонится горизонт земной, да ноги не держат...
...Баба Горпына гладит маленького Афанасия по голове своими большими руками с выпуклыми жилами и потрескавшимися ногтями на узловатых пальцах. Поит тёплым парным молоком и называет его Панасиком. В хате у бабы Горпыны пахнет свежей травой. Под потолком в полутьме жужжат мухи. В садочке в лопухах копошатся большие коричневые куры во главе с черносиним петухом.. Вишни пылают среди глянцевой листвы крупными сгустками запёкшейся крови. Глупый котёнок гоняется за большими зелёными мухами. Воздух насыщен утренней сыростью и кизяковым дымом. Как это было давно... Да и было ли?..
Когда Афанасий пошел в школу, отца уже не было. Он уехал куда-то на стройку. На заработки. Через месяц после его отъезда пришло письмо от администрации стройки... "Ваш муж и отец погиб на своём рабочем месте в результате аварии, содеянной вредителями...". Мать поплакала и пошла работать уборщицей в ЖЭК. Сначала она хотела вернуться в село, но потом, когда начался там страшный голод и мор, оставила эту мысль, решив, что уж лучше кормить Афоню с её скудного пайка в Городе, который она получала по рабочей карточке.
Единственное чувство, которое не оставляло Афоню ни на минуту - желание поесть чего-нибудь. Мать приходила с работы и варила пшенную кашу, которую ели с ржавой селёдкой...
"Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты обещала, что не забудешь..." - стонет с надрывом из динамика Клава Шульженко за стеной...
...Рвутся мышцы сердца... ...Черный эсэсовец бьёт наотмашь прикладом по голове Ваську... Розовые мозги брызжут в черную грязь базарной площади... Ноги его ещё дёргаются некоторое время, продолжая бежать, потом затихают и тело его превращается в обезображенный труп. Эсэсовец сдергивает с головы бабы платок, старательно стирает им кровь с приклада и забрасывает карабин за плечо...
"Русише швайн! Он есть вор!" - морщится презрительно немец и бросает на землю окровавленный платок...
..."зачем это я, - зачем это я", - трепещет сердце, стучат колёса...
..."В Германию, в Германию, в Германию", - мелькают телеграфные столбы за окошком вагона, забранном колючей проволокой. В вагоне смрад. Прижавшись друг к другу на соломе, брошенной на пол, лежат люди. Афоня приник к стенке вагона. Не хочется ему лежать. Душно. Гадко. Смотрит в окно на убегающие к его родному дому столбы, разъезды, поля, убогие хаты...
"Вот тебе и дратвы раздобыл, - думает Афоня, - Попал, как новичок в облаву... Что ждёт впереди? Разное говорят люди"...
...Написал домой открытку. Приклеил марку за пять пфеннигов с портретом фюрера. Полетела домой весточка, что жив ещё...
..."Бр-р-р-р", - сыплется мокрая картошка в корзину. Несёт Афоня корзину под навес, высыпает клубни для просушки...
Великая Германия, напрягая последние силы, ведёт войну в Африке и на Кавказе, в Заполярье, в тихвинских болотах, под Воронежом и на Волге. Ей нужно много хорошей картошки. Герр Шульце старается. Он хороший хозяин. Он сделает на этих восточных землях образцовое немецкое хозяйство. После войны Шульце выпишет новую сельскохозяйственную технику, осушит болота и обводнит скудные песчаники. Ему не понадобятся больше эти ленивые русские скоты, работающие только из-под палки. К сожалению, они ему пока нужны. А чтобы они хорошо работали, их нужно прилично кормить. Да, это так. Любой настоящий хозяин знает,- чтобы лошадь везла кладь, её нужно кормить. Ведь она нужна будет и завтра...
...Панна Ванда разливает по мискам капустняк. У каждой миски лежит пайка хлеба и чистая алюминиевая ложка. Панне Ванде восемнадцать лет. Она из Варшавы. Все знают, что герр Шульце неравнодушен к панне Ванде. Потому и поставил её на лёгкую работу - раздатчицей. Знает об этом и фрау Хильда Шульце. Она зорко следит за своим мужем, чтобы, упаси Бог, он не нарушил расовых законов, - не спутался бы со славянкой.
Красивая девушка панна Ванда, статная. Когда она наливает в афонину миску капустняк, у Афонии сердце бьётся часто-часто, он в смущении опускает глаза. Панна Ванда знает, что Афоня из самого Города, значит из приличной городской семьи, а не какое-то там деревенское быдло. Она его иногда подкармливает - положит в его миску лишнюю ложку супа или картошки. Им нужно держаться вместе, чтобы выжить. Да и фрау Шульце устраивает их взаимная приязнь...
...Боль в груди наростает. Афанасий на миг теряет сознание... Сколько лет прошло, а он, как только вспомнит ту проклятую осень 42-го, так сердце у него рвётся на части. С криком вскакивает среди ночи, обливаясь холодным потом. Снова и снова переживает тот проклятый хмурый ноябрьский день. Ужас сводит его мышцы, спазмы перехватывают его гортань...
...Недалеко от фольварка Шульце остановилась на формировку танковая часть. Машины новые, только из заводских цехов. Формируется часть для отправки на восточный фронт. Солдаты большей частью из резерва, после ранений. Словом, понюхавшие пороху и на западе, и на востоке, и даже в Африке.
Рабочие фермы Шульце живут в наскоро сбитых дощатых бараках. Мужчины в одном, женщины в другом. Женский барак очень интересует немецких солдат. Кто знает, чем кончится для каждого из них новое путешествие на восток. А жизнь-то всего одна...
Панна Ванда живёт отдельно, в каморке при кухне. Герр Шульце не хочет, чтобы она попадалась на глаза доблестным воинам Рейха. Фрау Шульце совсем не против, чтобы эту польскую курочку немного потоптали бранденбургские петушки. Может быть это отвратит от неё внимание супруга.
С утра герр Шульце отправился в Белосток по своим коммерческим делам, и к вечеру ещё не вернулся...
Фрау Шульце угощает солдат пивом и шнапсом. Из кухни слышен смех и пение...
...После ужина панна Ванда, управившись с посудой, подходит к Афоне.
"Пане, Афанасий, я боюсь тых жолнежей!.. Бардзо боюсь!...Я не могу там ночевать сегодня! Спрячьте меня где-нибудь!" - говорит панна Ванда и её большие серые глаза полны слёз...
...Они устроились в картофельном складе прямо на мешках с черными орлами.
"Я скажу, что вы мой брат. Хорошо?" - "Да, да, конечно!" - отвечает Афоня. Он лежит рядом с панной Вандой и тело его сотрясает нервная дрожь...
"О-о! То пан мне кохае? Так?" - мурлычет Ванда и целует Афоню. Афоня обнимает её и его рука неумело скользит по телу Ванды. Кожа у Ванды мягкая и горячая. Ласкают пальцы Афонии Ванду. От прикосновения к атласу кожи её бёдер у Афонии дух захватывает. Он весь напрягается и погружается в неё... Инстинктивно содрогается Афоня, испытывая неизведанное блаженство. На него накатывется волна нежности, и почти теряя сознание, он извергается, как вулкан, приобретая своё тело и реальные ощущения...
Они лежат в объятиях друг друга и шуршание мышей навевает на них дрёму...
...Яркий свет фонаря, пьяная немецкая речь возвращает Афоню к реальности. Его отрывают от Ванды и сначала бьют по голове и груди, потом привязывают к столбу. Афоня ничего не понимает. Он слышит крики Ванды - "Ой, пане жолнеже, не тшеба-а! Не тшеба-а-а!!"...
...Их трое. Пока двое били и привязывали Афоню, третий держал Ванду. Теперь они сдирали с неё одежду... Кровь прилила к голове, сердце готово выскочить из груди... Афоня что есть силы дёргается, столб трещит, верёвки впиваются в тело... Солдат бьёт Афоню по голове... Он теряет сознание...
Когда Афоня приходит в себя, он видит голый колышащийся зад немца между беспомощно раскинутых в стороны согнутых колен Ванды... Афоня стонет, хотя ему кажется, что он кричит. Нижняя челюсть ноет в скулах и кажется отрывается вовсе. И только теперь он понимает, что во рту у него большой картофельный клубень. Немец встаёт, подтягивает штаны и его место занимает другой. Третий в нетерпении готов последовать за первыми двумя... Первый, тем временем, достаёт из кармана гранату и вывинчивает из неё запал, освободив от чеки предохранителя, и как только третий поднялся, сунул запал туда, откуда вышел...
...Хлопок взрыва, страшный крик Ванды, пьяный смех и улюлюкание солдат - последнее, что мог восстановить в памяти Афоня, прежде, чем потерял сознание от ужаса.
...Их нашли утром рабочие склада. Ванда была уже мертва. Её белое обнаженное тело покрыто черно-синими пятнами, а между ног - страшное месиво запекшейся крови...
..."По просьбе ветеранов войны из города Иваново исполняется песня..." - слышится из-за стены...
"С боя взяли город Брянск.
Город весь прошли.
На последней улице
Название прочли.
А название такое,
Право слово, боевое -
Минская улица
На запад нас ведёт..." - бодренько выводит своей хрипотцей Леонид Утёсов...
"Господи, Господи, - думает Афанасий, - Опять ветераны будят свою кровавую юность..."
...Афоня нашел заброшенную в угол сарая гранату, достал к ней запал и опустил через вентиляционный люк в выгребную яму солдатского сортира, как раз после обеда, когда солдаты сидели над ямой, как куры на насесте...
Глухой взрыв слился с ужасным визгом...
Вымазанные дерьмом солдаты вынесли из сортира своего окровавленного товарища с напрочь оторванными всеми мужскими частями его тела...
"За Ванду..." - шептали губы Афонии...
В тот же день Афоня бежал.
Далеко уйти ему не удалось. Уже к вечеру, в пятнадцати километрах от фольварка Шульце, Афоню задержал первый же шуцман. Пожилой шуцман, из старых служак, вполне годился ему в отцы. То ли пожплел он Афоню, то ли не было у него ориентации на розыск, принял он его за беглеца из рабочего лагеря в Пруссии. Афоня не стал исправлять ошибку шуцмана...
Так из Афонии Сиротина он превратился в Ивана Безуглого, который разыскивался по представлению администрации прусского лагеря для ОСТ-рабочих. В сущности, пробыл Афанасий Иваном Безуглым недолго, так как в кацете его и вовсе лишили человеческого имени и присвоили порядковый номер из пяти цифр.
...Разноязычный многолюдный Майданек... Здесь-то и встретился Афоня с цивилизованной Европой, организованно отправляющейся через трубы крематория в рай...
...Разламывается голова у Афанасия, глазные яблоки ноют тупой болью... Черный петух... Оберштурмфюрер Мартин Вейсс бьёт на аппеле его по голове...
"...Как прекрасен венский лес...", - выводит сопрано за стеной. Нежно шелестят листвой буки и клёны в венском лесу... Кружит старая мелодия кринолины дам...- "...Как прекрасен венский лес...", - поют скрипки вальс Штрауса... - "Тук-тук-тук", - стучат пулемёты, падают в свинцовом вихре под весёлые звуки вальса еврейские дети из восставшего варшавского гетто на пятом поле Майданека холодным ноябрьским утром 43-го...
"Господи, Господи, за что эта пытка?.. Я уже один раз пережил всё это. Хватит на несколько поколений.", - хочет сказать Афоня и не может...
...Зима на исходе. Сугробы осели и почернели. Кое-где синеют лужи воды...
Пригородный поезд идёт медленно и часто останавливается посреди поля. В вагоне мало пассажиров. Все какие-то молчаливые и озабоченные. Мать часто достает из узла платок и, всхлипывая, прикладывает его к глазам и носу. Афоне всё время хочется есть. Утром он выпил пустой чай с черным сухариком.
На станции непривычно пусто. По перрону ходят красноармейцы с ружьями и островерхих будёновках на голове. Как на плакатах в городе. До села они идут пешком ещё зимней, не успевшей подтаять дорогой. Что0то непривычное видится Афоне в облике села, а что - он сначала не может понять.
"Господи, Господи, - причитает мать, - За что же такая погибель? За какие грехи?..". И тут Афоня соображает - тихо в селе... Собаки не лают, петухи не кричат, скотина не мычит... И птиц не видно и не слышно. Дымы над хатами не вьются... Двери кое-где отворены. Следов человечьих на снегу не видно... Страшно стало Афоне. Прижался он к матери и взял её за руку. Вот и хата бабы Горпыны. Тихо вокруг. Не слышно курьего кудахтанья, не видно черносинего петуха. Нет в стайне коровы...
Баба Горпына лежит на лавке, прикрытая старым тулупом. Встать навстречу не может. Ноги у неё опухли, глаза слезятся, руки совсем почернели...
"Ой, жэ ж, мамо, що ж то з вамы стало?" - причитает мать. - "То за грихы наши, донэчко, Господь покарав... Нияка крывда Господом нэ прощаеться... Цэ й за тарасови грихы, твого батька, що чужу зэмлю дилыв помиж голодранцямы... Нэхай жэ зэмля йому будэ пухом... Омманулы, нэ видав, що робыв... Ой, лышэнько, лышенько... Заслужылы мы тую кару". - "Ось я вас зараз, мамо, нагодую, а потим пойидэмо до нас, у мисто". - "Ни, донэчко, ни. Никуды я вжэ не пойиду. Ногы мэнэ нэ дэржать. Чэкають мэнэ на тому свити. Вжэ й Тараса свого бачыла у ви сни. А можэ й дийсно прыходыв...- медленно, через силу говорит баба Горпына. - Звав до сэбэ... Казав, що йому одыноко там... Так й стояв у тий шинэли, в який його охвицэры забылы... Ой, жэ, Богородыцю, маты Господня, заступысь за нетямущого раба твого Тараса...", - тянется Горпына рукой ко лбу. Не слушается опухшая рука, не может осенить себя старуха спасительным крестом. Мутными каплями текут по сморщенным щекам слёзы...
...Афоне кажется, что в дверях копошится что-то лохматое. Может быть собака? Афоня смотрит на дверь. У самого порога две фигурки. Живые. Большие неподвижные глаза. Маленькие сморщенные лица. Фигурки молча стоят и смотрят на Афоню.... Переминаются с ноги на ногу и от этого кажется, что их рваные тулупчики колышутся...
"Бабо Горпыно, кто это?" - спрашивает Афоня шепотом. - "То устымови диткы, Панасыку. Уси вжэ у ных помэрлы... Пам'ятаеш дядька Устыма? Сусида наш був. Тэбэ на рыбалку з собою брав..."
Мать молча развязывает торбу и достаёт сухари. - "Отдай дитям, Мотрэ, мэни вжэ нэ трэба... А диточкам надо житы... Люды казалы, що йиздять по сэлам солдаты й забырають дитэй, що щэ жыви... Можэ й йим пощастить..." - тихим голосом говорит Горпына.
Баба горпына умерла к вечеру. Всю ночь Афоня не спал и сидел, прижавшись к матери. Ему всё казалось, что сейчас в хату придёт дед Тарас, которого он никогда не видел, дядько Устим и его жена тётка Ганна. И будут они его стыдить, что вот он живой и у него есть сухарь в торбе, а им никто не дал ни каши, ни сухаря, и потому они умерли...
Утром в село приехали красноармейцы на лошадях. Они помогли похоронить бабу Горпыну и взяли с собой детей Устима...
Афанасий тяжело вздохнул. Казалось, совсем забытые детские воспоминания вернули его в далёкое прошлое, и проступило оно так ярко и образно, как будто всё это было вчера. Боль жалости сдавила ему грудь так, что из-под прикрытых век у него выкатились слезинки.
...Петух... Черносиний петух с большим алым гребнем, как флаг, шагает голенастыми ногами со шпорами... Он стучит ими по полу... В голове стучит кровь... Красная, как петушиный гребень...
..."Господи, опять этот эсэсовец... Нет!.. Это же петух!.. Красный гребень Красный флаг... Красный кумач лозунга... - "Пятилетку - в четыре года!"...- бредит Афанасий...
...Афоня сидит в классе за партой рядом с аккуратно причёсанная девочка. Волосы у неё черные и вьются мелким барашком. Зовут её Сарой. Они сидят и внимательно слушают, как пионервожатая рассказывает про доблестного пионера Павлика Морозова. Им нравится этот храбрый мальчик, который не пожалел отдать свою жизнь ради разоблачения кулацкого заговора.
"Могли бы вы поступить, как Павлик Морозов?" - спрашивает пионервожатая. - "Да-а!" - отвечают дети хором, и их руки в восторге тянутся вверх. Они решили назвать свою пионерскую дружину именем героя-пионера...
Афоня и Сара тоже тянут руки вверх и тоже кричат...
Дома Афоня задумывается и с ужасом осознаёт, что плохой он пионер, так как не смог бы пойти и рассказать в милиции, что его баба Горпына спрятала хлеб. Ведь она такая добрая, так любит его, Панаса, и маму, и деток дядька Устима - отдала им свой последний сухарик и умерла...
"Отчего умерла баба Горпына, дядько Устим и тётка Ганна? Почему у них не было хлеба? Раньше ведь был. И черный петух был, и корова Зирочка... Куда всё делось? Почему им не дали хлеба или каши, чтобы они жили?" - спрашивает Афоня мать. - "Цыц, глупый!.., - говорит мать, - Не вздумай такие вопросы в школе задавать"...
Девочка Сара тоже не знает. Её папа, дамский портной, посмотрел поверх очков на Афоню и сказал: "Ах, хлопчик, хлопчик, в мире тысячи вопросов, на которые не могут ответить тысячи мудрецов. Послушай лучше, что я тебе расскажу...". И он рассказал Афоне сказку о любопытном слонёнке, которому крокодил вытянул нос, превратив его в хобот. "Я думаю, ты не хочешь, чтобы господин крокодил тянул тебя за нос?" Афоня не хотел.
Учительница сказала, чтобы дети открыли учебники на страницах, где были изображены портреты Маршалов Советского Союза. "Дома заклейте портреты Маршалов Егорова, Блюхера и Тухачевского. Это - враги народа." - сказала учительница.
Афоня нарисовал усы на портрете Маршала Тухачевского и выколол пером глаза Маршалу Ворошилову...
Учительница отчего-то очень испугалась, забрала у Афонии учебник и вызвала в школу мать...
Мать вернулась из школы заплаканная, взяла старый отцовский ремень и отстегала Афоню. Афоня сжал зубы и не плакал. Плакала мать. Потом она прижала его голову к своей груди и долго гладила его волосы. Афоня чувствовал на макушке её тёплые слёзы...
Короткие тёплые ночи сменяются ясными жаркими августовскими днями. Грозовые ливни смывают пыль с кружева листьев каштанов и клёнов. Запахи зрелых пригородных садов, полей и лесов вытесняют со старых улиц дух раскалённого асфальта и бензина. Афоня пойдёт уже в шестой класс. На верхней губе пробились усики. Вернулась из фабричного пионерского лагеря Сарра. Её папа работает теперь закройщиком на фабрике со странным названием "Индпошив". Спереди её кофточка слегка оттопыривается, а лицо, - лицо Афоня не помнит. Он видит перед собой только два громадных черных глаза под взлетевшими крыльями бровей. Когда он смотрит на неё, у него во рту становится сухо и что-то внутри как бы обрывается. Сарра улыбается и что-то рассказывает Афоне о лагере, но он ничего не слышит.
"Ну а что же, Пан, произошло за лето в нашем доме?" - спрашивает Сарра. Пан - это прозвище Афонии. Производное от Панаса. Очень не нравится Афоне его имя. Какое-то старорежимное. То ли дело Володя или Вилен, как у Ленина. Или вот, как у Гражданкина, который сидит на передней парте - Красноарм! Чудесно! - "Ну же, Пан!" - торопит его Сарра. Афоня, как бы возвращается с облаков, сглатывает слюну и рассказывает о новых пароходах на реке, как он учился плавать, как увезли Толика и его мать из соседнего подъезда в "черном воронке" поздним июльским вечером. "Как это было? - спрашивает Сарра - Мне папа ничего этого не рассказывал". - "Сначала забрали его отца. А потом и его с матерью. Говорят, что он - враг народа. Замаскированный. Агент фашистов." - "Кто? Толик?" - "Нет. Его отец". - отвечает Афоня. - "Его отец - старый чекист. Ещё с товарищем Дзержинским работал". - "Откуда ты знаешь?" - "Мне папа рассказывал". - "Вот видишь, а оказался врагом". - "Может и не враг. Разберутся и отпустят. Может быть ошиблись". - "Нет, Сарра. Я слышал тётка Степанида, соседка Толика рассказывала лифтёрше, что у него нашли при обыске золото и бриллианты. Награбил в Гражданскую войну. Она всё слышала через стенку. И ещё - она давно подозревала его. А то, где бы взял Толик золотую пятёрку, которую хлопцы снесли в ювелирторг?" - "Что это за история с пятёркой? Расскажи скорее!" - Афоне приятно, что Сарра с таким вниманием слушает его. - "Плёвое дело. Вовсе не Толика была та пятёрка. Просто Вовчик и Толик дали свои адреса в ювелирторге, когда пятёрку сдавали. Может быть эта пятёрка даже Вовчика была. У Вовчика тоже был обыск. Он ведь живёт в нашей квартире. Я, правда, ничего не слышал. Спал. Обыск-то ночью был. Соседка наша, Даниловна, рассказывала - пришли четверо. С дворником дядей Мишей. И её пригласили. В свидетели, что ли. Всё перерыли, стены простучали, половицы поотрывали. Родители Вовчика стоят, ничего не понимают. Бледные. - "Что ищите?" - спрашивают. - "Знаем что". - отвечают. Под утро все утомились. Ничего не нашли. - "Ваше счастье, - говорят, - Золото искали. Ваш малец в ювелирный снёс". - "Какое золото? Мы отродясь его не имели! Я по кузнечному делу". - говорит вовчика батя. - "Вот потому вас и не берём. Может действительно хлопец где и нашёл. Сами с ним разбирайтесь. А это мы для профилактики. Драгоценный металл - достояние государства. Ни к чему он нашим советским людям. За него мы покупаем у капиталистов машины так необходимее нам для строительства социализма. До свидания.". И ушли. Тут батя вовчика взял ремень, зажал его меж колен и драл, пока тот не охрип от крика. Это уж и я слышал"...
...Стучит у Афонии в голове. Контуры видения расплываются... Черносиний петух с красным гребнем долбит его темя... "О-ох!.. Проклятый петух... Что ему от меня нужно?"... - думает Афанасий.
...Афоня сидит за партой рядом с Сарой. Он тайком поглядывает в её сторону...
"Сиротин! Повтори, что я сейчас сказала?" - это учительница по истории. Она рассказывает, что вчера, 17-го сентября, Красная Армия вынуждена была перейти границу, чтобы спасти жителей западных областей Украины и Белоруссии от рабства капитализма. Афоня стоит и молчит. Он не знает, что именно сию секунду говорила учительница. - "О чём ты думаешь, Сиротин? Во время урока нужно слушать!" - Афоня подумал и сказал - "Я думаю, раз немцы теперь наши друзья, то зачем нам спасать от друзей население Западной Украины и Белоруссии?" - "Сиротин!!! Вон из класса!! Без родителей в школе не появляйся! Черт знает, что у тебя в голове!"
Афоня нехотя собирает свою сумку. Ему не хочется расставаться с Сарой...
...Раннее летнее утро. Афоня проснулся. Он вновь переживает выпускной бал... Свидетельство об окончании седьмого класса лежит на столе. Вчера он в первый раз танцевал вальс с Сарой. Кончилась школьная жизнь. Сарра пойдёт учиться в техникум лёгкой промышленности. Её папа сказал, что люди всегда будут хотеть хорошо и красиво одеваться. И при социализме, и, тем более, при коммунизме. Значит всегда нужны будут хорошие портные, которые сумеют сшить хорошую и красивую одежду.
Афоня решил пойти в речной техникум. Он будет капитаном на самом большом пассажирском пароходе, который плавает до самого моря вниз по реке. Да! Так и будет! Через десять дней он отнесёт документы в техникум, и будет готовиться к экзаменам. Афоня обязательно поступит в техникум. Будет хорошо учиться. В техникуме платят стипендию. Можно будет Сарру пригласить в кино. И маме будет легче. С первой стипендии Афоня купит маме красивый платок. И ещё эстонских конфет...
...Глухой грохот вдали прервал течение его мысли. Грохот ближе, ближе... "Как будто взрывы, - думает Афоня, - Как в фильме "Если завтра война..."". Он смотрел этот фильм три раза.... Опять грохот...- "Что бы это значило?"...
Война наступила сегодня.
...Голова у Афанасия, как будто стянута обручем. Звон в ушах. Звон перемежается с трубным звуком оркестра, прославляющим "десятый наш ударный батальон", готовый заплатить за победу любую цену.
..."Кто я - что я, кто я - что я, кто я - что я,.. пир-р, пир-р, пир-р". - стучит кровь в висках, рвёт грудь своими шпорами черносиний петух, свесился на бок, как флаг, его яркокрасный гребень...
"Господи, - думает Афанасий, - Зачем всё это?.. Дай мне смерть принять без мук, о, Господи!.. Не такой уж я большой грешник... Я достаточно видел мерзостей на этом свете, но не мог противиться им или предотвратить их... Может быть в этом моя вина?.. Да, я стал пить, потому что трезво смотреть на эти мерзости не мог. За это я наказан. Моё тело - развалина, мой мозг разрушен... Я так и не стал капитаном, потому что мне некого пригласить на мостик..."
"Пир-р, пир-р, пир-р, кто я - что я, кто я - что я", - стучит кровь в висках, рвёт сосуды...
"Почему так странно стучит в голове?.. При чем тут Пирр? Ах, да!.. Это, кажется имя древнего царя, который победил римлян... Он тоже за ценой не постоял...".
...Тёплый сентябрьский ветер гонит по булыжникам древних мостовых черные клочья сгоревших бумаг, обрывки газет, первые палые листья. С глухим звоном бьются о мостовую колючие коробочки конских каштанов, разбрызгивая во все стороны карие шары плодов. Улицы безлюдны. В городе безвластие. Намедни мощный взрыв оповестил об уходе последних частей Красной Армии из города - девяностолетний Цепной мост над рекой, построенный английскими инженерами, во второй раз за последние двадцать лет рухнул в воду... Навсегда...
Шуршит ветер старыми плакатами и афишами Блеском фальшивых драгоценностей играют в солнечных лучах осколки разбитых витрин ограбленных магазинов...
По улице движутся желтоватозелёные тупорылые грузовики, транспортёры на гусеничном ходу, пятнистые в своей защитной окраске. Солдаты в серостальных тужурках и лихо сдвинутых набок картузиках с орлами погоняют громадных, лоснящихся от сытости лошадей белокоричневой масти с толстыми ногами, обросшими выше мощных копыт длинными рыжими космами шерсти. Лошади легко тянут орудия и фуры, груженные ящиками, мешками и прочей, необходимой на войне утварью.
У подъездов и даже у самой бровки тротуара стоят люди. Большая часть пожилые. Они без опаски смотрят на проходящую армию завоевателей.
Стоит у подъезда Афонин сосед, старый Свадрон. Он помнит немцев по 18-му году и не ждёт от них никаких неприятностей. Ведь он старик. Никому никогда ничего плохого не сделал. Не был ни партийцем, ни чекистом, ни совслужащим. Советскую власть уважал, потому что она - власть. А всякую власть нужно уважать. Писали в газетах, что немцы убивают евреев, но он этому не верит. Однажды, ещё до германской войны, он ездил в отпуск в Германию. Хозяин дал ему отпуск за безупречную двадцатилетнюю службу. В Германии всюду Свадрон видел удивительную чистоту и порядок, вежливость и предупредительность. Он не верил, что цивилизованный европейский народ может убивать людей просто потому, что они другой национальности.
Едут мотоциклы и машины. Колышутся над ними прутья антенн. "Фельджан-
дармерия" - читает на борту машины надпись Свадрон и объясняет соседкам, что это как бы полиция, только полевая. Что такое "полевая" - он не знает. Но что такое жандармерия - помнит. Помрачнел Свадрон. У солдат в машинах глубокие каски на головах, закрывающие уши и шею сзади. На груди подвешены металлические бляхи, похожие на ломти арбуза. На бляхах тоже надпись - "фельд-
жандармерия".
Из коляски остановившегося мотоцикла вылез немец. У него на маленьких погончиках светлые кантики по контуру. Солдат делает несколько приседаний, чтобы размять ноги, пока его коллега возится в моторе. Солдат внимательно смотрит на Свадрона. "Юдэ?" - тычет солдат пальцем в грудь старику. "Йа, йа!" - кивает головой Свадрон.
Немец молча берёт из коляски карабин, щёлкает затвором, и, не целясь, стреляет в старика. Свадрон охнув хватается за грудь и медленно оседает на тротуар. Солдат ещё дважды стреляет в лежащее тело. После каждого выстрела тело дёргается и подпрыгивает, пытаясь инстинктивно уклониться от следующего удара. Потом в конвульсиях замирает под старым каштаном. Солдат смеётся. "Аллес пиздец!" - говорит он и садится в каляску мотоцикла. Можно ехать дальше. Подворотни и подъезды пустеют...
Вечером с дворником дядей Мишей Афоня подходит к старому каштану. Труп старика лежит на правом боку. Седая борода растрёпана. В ней запеклась крупная капля крови, вытекшая изо рта. Кажется, что старик пил вишнёвую наливку и косточка пьяной вишни застряла у него в бороде. Внезапная смерть поразила его на месте, и широко открытые голубые глаза застыли в немом удивлении. Поздние осенние мухи обследуют его полуоткрытый беззубый рот, крупный нос и крутой лоб философа. "Жил себе человек, никому зла не делал, пришел другой и убил его... За што?.. Шо ж то за люды?.." - задумавшись говорит дядя Миша.
...Сентябрь на исходе, а на дворе тепло, как летом. Завтра все евреи города должны собраться у старого еврейского кладбища. Так написано в приказе. Приказ расклеен по всему городу. За невыполнение - расстрел. Говорят, что всех евреев вывезут из Города. Афоня прибежал к Саре. Уж он-то знает, что никуда евреев не повезут, а расстреляют в ближнем овраге. Как старика Свадрона. Афоня просит Сарру не идти завтра к кладбищу. Он спрячет её и никто не узнает где. У Сарры полные глаза слёз. Она не может бросить отца, мать и младшего братика. Она должна с ними идти. Пусть Афоня не волнуется. Просто их вывезут в другое место. Она будет писать ему письма...
...В висках стучит кровь и Афанасию кажется, что это стучат пулемёты в старом пригородном яру, наполненном обнаженными желтыми людскими телами...
...Приятный женский голос под домашний задумчивый рокот гитары выводит - ..."но только нам нужна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим...".
Во рту у Афанасия сухо. Шершавым языком не пошевелишь. "Господи, попить бы, что-ли..." - думает Афанасий. Ни встать, ни пошевелиться. Только мозг ещё работает. "Да зачем же пить? Конец скоро... Скорей бы уж...".
...В комнате Свадрона теперь живёт Валентина. Ей лет девятнадцать. Может быть двадцать. Раньше она жила с матерью на окраине в маленьком глинобитном домике. Валентина работает официанткой в офицерском казино. Ей далеко добираться домой, вот она и переселилась в центр города. Комнат пустых сейчас в городе много. Кто успел эвакуироваться - эвакуировался, кто попал в пригородный яр, кто бежал из города.. Валентина приходит с работы поздно ночью, а иногда даже утром. Потом спит почти весь день. Соседки говорят, что она, как сыр в масле катается.
...Идёт второй год войны. Кое-кто из соседей перебрался в деревню к родственникам. Там всё же сытнее. Земля есть земля. Хоть как, а прокормит. Не то что в городе.
Сидит Афоня в кухне, чинит свой прохудившийся ботинок. Задумался. Дратва на исходе. Гвоздей нет.. Придётся опять идти с Васькой на промысел на базар. Скрипнула свадронова дверь. Неслышной походкой вошла в кухню Валентина. Заспанная, с синими кругами под глазами. На плечах поверх старого цветастого ситцевого халатика наброшен платок. Желтые нечесаные волосы спутались.
"Што, Панасик, чеботаришь?" - спрашивает Валентина. Афоня молчит насупившись. - "Поздороваться даже со мной не хочешь? Презираешь. Знаю. Немецкой овчаркой меня называете. Што ж, может и так. Только больше это от зависти. Всякий живёт, как может. А я ведь ещё молодая. И жить хочу. Не хочу подыхать от голода. Вот и ты сердишься на меня. Будто я у тебя кусок отняла. А ведь я-то тебе его дала. Не устрой я твою мамку в казино судомойкой, давно б вы оба с голоду опухли. Да не дуйся ты на меня. Разве ж человек виноват, што хочет жить? Для того и родился он на свет. Собака и та гавкает за то, што её хозяин кормит". Валентина набирает воду из афониного ведра и долго пьёт. Вода капельками падает на черный кухонный пол с её нижней полной красной губы. Она ополаскивает лицо и утирается платком. "Ну, будет тебе дуться", - говорит Валентина и кладёт свою руку Афоне на плечо. От руки исходят дразнящие запахи незнакомых заграничных духов. - "Пошли ко мне. Позавтракаем. Составь компанию. Сегодня у меня есть селёдочка и ветчинка. Как до войны. А то хочешь - угощу португальскими сардинками. Вечер у них был вчера. Вроде как праздновали взятие Эльбруса".
Валентина гладит Афоню рукой по голове, и не в силах он сбросить эту руку. Весь он какой-то ватный, голова кружится, во рту пересохло. Он молча встаёт и идёт за Валентиной. Как во сне жуёт Афоня душистую ветчину, пьёт какую-то коричневую водку из бутылки с заграничной наклейкой. Валентина всё подкладывает ему в тарелку, нагибается над ним так, что видны ему под халатиком холмы её грудей, прикрытых полупрозрачной шелковой рубахой. Темнеет у Афонии в глазах и непонятная дрожь сотрясает тело. Валентина улыбается, гладит его по щеке своей мягкой рукой, и лицо её преображается, глаза становятся громадными и туманит их таинственная дымка. Афоня знает, что обычно происходит между мужчиной и женщиной, но как это бывает, он ещё не имеет понятия. Ему хочется прижаться к Валентине. Он простил ей всё, что о ней говорят, и, как во сне, тянется к ней. Перед ним её полураскрытый рот и запахи, запахи...
"Ну, ну, что ты, Панасик. Старая я и гадкая. Не для тебя. Твои невесты ещё не выросли. Как я потом буду смотреть тебе и твоей матери в глаза? Успокойся, мальчишечка", - вздыхает Валентина и отодвигается от Афонии.
Сидит Афоня, закрыв глаза. Валентина гладит его по голове, как маленького, приговаривая: "Ах ты ж мой мальчишечка несмышленый... Да рази ж я виновата, што приходится каждодневно улыбаться этим гадам? Допустили их, вишь, большевички-комиссары аж до самой Волги. Отдали-то сколь народу на поругание-растерзание... А кто виноват? Мы же и будем виноваты, што просто хотели жить, да с голыми руками не шли на танки... А где ж это видно, штоб люди сами шли на смерть? Вона, прошлый год осенью сколь наших пленных было в лагере в заречьи. Сказывали - сто тысяч. Бабы да девки ходили к лагерю искать своих мужиков. Хто попроворней, за бутылку самогонки и за кусок сала вызволяли своих из плена. Да и не только своих. Галка, моя сменщица, привела себе солдата. Курский он. Щас устроила кочегаром, штоб аусвайс имел, да в Германию штоб не отправили. Живёт с им, как с мужем. Говорит, Как выпьет он - матерится по чём свет. - "Предали нас врагу вожди да большие командиры, - плачет, - Всё нашим народным горбом искупать будем. Наказание нам то дано за легковерие и простодушие. Ни винтовок, ни снарядов, когда надо не оказалось. Ни танков, ни самолётов. Всё песни пели, што забодаем врага. Гитлеру пшеницу и нефть нашу везли, а он нас танками да самолётами утюжил, в которых нашенский-то бензин залит, - и плачет, плачет всё, - Загубили Рассею, дурики". - Так-то вот, Панасик", -
Вздыхает Валентина и целует Афоню.
..."Кто-кто, кто-кто, кто-кто", - бьётся пульс, туманит видение... Больно клюёт грудь черный петух... Хочет застонать Афанасий, да не может...
..."Как ты похудел, мой мальчик, - обнимает Афоню мать, - От тебя долго не было писем. Я уже думала, что никогда тебя не увижу. - Мать смотрит Афоне в глаза, - Твои глаза видели много страшного... В них страдание и боль... Бедный мальчик, что они с тобой сделали?.." - плачет мать и прижимает афонину голову к груди, как когда-то в детстве. Её тёплые слёзы жгут темя сквозь поредевший короткий ёжик его волос.
...Нет больше Валентины... Заразилась она дурной болезнью от итальянского лейтенанта... Её забрали в гестапо и никто её больше не видел. Официантки в офицерском казино должны быть здоровыми и красивыми...
...Вернулись соседи из пригородных сёл. В их комнатах хрусталь и серебро, картины и патефоны тех, кого уже больше нет. У них есть картошка и сало. На Большом базаре за кусок сала можно выменять даже музейные редкости. Перемалывая крепкими зубами домашнюю колбасу, сдобренную самогонкой, они называют афонину мать немецкой овчаркой, а его самого немецким щенком. За то, что они работали на немцев...
Медленно восстанавливает силы Афоня. Кормиться как-то нужно. На работу его не берут. Нет у Афонии квалификации, да и документов никаких, кроме справки из госпиталя...
...Старого инженера трамвайного депо Бирнбаума вызвали из эвакуации восстанавливать транспортное хозяйство города. Он работал на городском трамвае ещё до революции при бельгийских хозяевах городской электрической железной дороги.
Бирнбаум прочитал на афониной справке слово "Майданек" и принял его учеником слесаря...
Теперь Афоня имеет рабочую карточку. Жить можно.
..."Вьётся в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза..." - Слушают ветераны старую окопную песню... Наворачиваются слёзы на глаза, давит горло ком жалости к своему изувеченному войной поколению. Слышит Афанасий людскую скорбь в этих словах, боль матери, боль Васьки, боль Валентины, стоны изуродованной Ванды и предсмертные крики замученных в Майданеке его товарищей... Хочет застонать Афанасий и не может...
...Весной 45-го Афоню призывают в армию. Вышел срок и его году повоевать... Не отдал он ещё своего долга войне... Быстро учат новобранцев. Некогда. "Добьём фашиста в собственной берлоге! Дойдём до Берлина!" - улыбается с плаката солдат, поправляя обувку.
...Тянется эшелон израненными полями Волыни, разорёнными сёлами Галиции. Знакомые места проплывают мимо отворенных дверей теплушек. Поют молодые солдаты "Катюшу". Вот и Германия... Вернулась война туда, откуда пришла...
...Горы битого кирпича, изогнутые стальные балки, закопченные стены и всюду разбитая военная техника среди развороченных человечьих жилищ... Это - Берлин. То, что от него осталось. Город взят. Дымят полевые кухни. Сегодня седьмое мая, день радио... Афоня во взводе автоматчиков Гвардейской стрелковой дивизии. Больше половины взвода такие же новобранцы, как и он сам.
"Што ж, ребята, видать вскорости она загнётся, проклятая. Даст Бог и вы получите медали "За взятие Берлина", - говорит ротный старшина, раздавая тушонку и патроны, - И-и-эх! Может и не будет боле расходу. Послужите положенное - и по домам. Много сирот и вдов понаделали. На тысячу лет норму выполнили..." - вздыхает он.
...Бегут солдатские будни от подъёма до отбоя, от караула до караула. Вот и срок вышел афониной службе. Съедено положенное количество каши, выпито положенное количество кружек чаю. Едет Афанасий домой в новенькой гимнастёрке, новеньких кирзачах и добротной шинелке, выменянных у ОВС-ного старшины на трофейные часы. На груди у него блестят четыре медали - "За отвагу", "За взятие Берлина", "За победу над Германией" и юбилейная медаль "ХХХ лет Советской Армии". В большом фибровом немецком чемодане среди разных бытовых мелочей кусок немецкого искусственного шелка - матери на платье...
..."Ха-а-а-ра-ша-а страна Болгария,
А Расея-а лучше всех..," - поют солдаты в вагоне, звенят стаканы. Шнапс сменяет "Польска водка выборова", её в свою очередь белозелёная "Московская"...
..."Идее ж ты так подорвал свой организьм, ефрейтор, што тебе и стакана много?.." - спрашивает Афанасия здоровенный воздушный стрелок из Витебска.
"В Майданеке... Слыхал?" - отвечает заплетающимся языком Афанасий. - "А-а-а, извини, браток", - с уважением замечает стрелок... Нехотя разбередил старые раны. Размягчил афонину душу алкоголь. Вспомнил он Ванду и Майданек, старого танкиста у обгорелого трупа сына, сопливых фаустников... Поют солдаты песни, жмут в тамбуре проводницу и подсевших по дороге попутчиц. Плачет в измятую пилотку на третьей полке ефрейтор Сиротин...
..."Вернулся я на родину.
Шумят берёзки с клёнами...", - поёт за стеной стереофоническая установка молодым голосом старую песню, хрипит в предсмертной агонии Афанасий...
...У Афанасия новенький паспорт. Первый. Афанасий идёт в трамвайное депо оформляться на работу. Теперь здесь целый отдел кадров. У начальника кабинет. В кабинете у стола квадратная фигура в зелёном сталинском френче. Выбритый шар головы лежит прямо на плечах френча и сверлит Афанасия маленькими глазками из-под безбровых дуг глазниц. Водянистые эти глазки упрятаны в складки подглазных мешков. Крупный ноздреватый нос нависает над еле заметной безгубой прорезью рта. Афанасию кажется, что на этой голове вообще ничего не растёт. Разве что из ушей, оттопыренных лопухами, и больших сплюснутых ноздрей...
..."Што, демобилизованный? - спрашивает голова, не меняя своего положения. - Эт-та хорошо. Люди нам нужны. Восстанавливать разрушенное хозяйство. Тута работал?.. Эт-та хорошо... Воевал значица... Награды правительственные имеешь... Эт-та хорошо... А мне вот не довелось... Нада жа комуй-то и кадрами ведать... Враг, вить, не дремлеть... Да и астма у мене... Врачи до фронту не допустили... Так вот. Бери анкету, бланки там всякие под биографию. Седай и строчи всё, как есть. Ручку имеешь? Нет? Што ж ты в Германии проклятой не разжился какой ни то есть самопиской? Тоже мне победитель! Х-хе! Вот тебе ручка. Там чернилка. Дуй. По быстрому. А то мне через час в райком надо. На совещание".
Пишет Афанасий, старается. Анкету заполняет - где и как служил, чем занимался до революции, был ли на оккупированной территории и не был ли в стане врага, контрреволюции, окружении.
..."Э-э-э! Да ты никак был здесь при немцах! Да ищо за границей на их работал! Не-е, не место тебе в нашем боевом колектифе. Мало ли, што потом воевал. Да и воевал-то всего день, как сам пишешь... Хто тебе сюды на работу брал в 44-м? Што? Марк Лазаревич? Тем паче. Космополит он безродный. Ещё на иностранных буржуёв работал до революции. Ихний ставленник. У ево ищо открылись сродственники за границей. Ослобонился наш здоровый колектиф от энтой нечисти, к счастию. Взяли ево ищо в том годе. Видать, ныне гдей-то лес рубит. Пущай поработаеть на социализьм, иде Макар телят не гонял. Гад! Хе-хе-хе... Так што тебя, как ставленника энтого вражины не возьму. Для того здеся и сидю на кадрах, штоб бдеть!"
Съёжился Афанасий. Гадко стало на душе, будто вновь на аппеле побывал. Смотрит на него с портрета с укоризной Генералиссимус и кажется Афанасию, что покачивает он головой и голосом кадрового начальника приговаривает: "Нехорошо, товарищ Сиротин, в оккупации ты был, на немцев работал, против нас значит, против своего родного народа. Не подсказала тебе твоя совесть, как Олегу Кошевому или Саше Чекалину вступить в борьбу с оккупантами. Нехорошо...".
...Идёт Афанасий улицей, никого не замечает. На душе камнем лежит обида. Уж месяц ходит он по кадровым отделам заводов и фабрик - нет, не нужны слесаря. Хочешь - иди грузчиком или на стройку.
"Так слесарь я! И радиомастером стал в армии. Удостоверение - вот оно! Нравится мне эта работа. Отчего же мне идти мешки таскать, когда профессия у меня есть нужная людям?" - спрашивает Афанасий. - "Не нужны нам ни слесаря, ни радиомастера." - отвечают в кадрах, прочитав его анкету. - "А што ж объявление висит?" - "Старое оно. Взяли уж"...
..."Эй, служивый, ходи сюда! - зовёт Афанасия малый на одной ноге с сизым лицом алкаша. - Фронтовик?" - "Да как сказать", - объясняет Афанасий. - "Повезло тебе. Ещё "За отвагу" успел схлопотать. А у меня вот отняли. - Показывает на культю инвалид. - В 41-м. На Буге-реке. Тогда ить не давали наград, а только брали... Ноги, руки, жизни... Хе-хе-хе. Слышь, поставь шкалик за ради знакомства, а? Тя как кличут?" - "Афанасий". - "Ну вот, Афоня, и знакомы будем. Я - Фёдор, сын Фёдора. Бывший наводчик противотанкового орудия. 45 мэмэ. С первого выстрела не попал в гусеницу - жми в сторону, забодаеть. Одним словом, орудие - смерть фашизму, пиздец расчёту!... Так что, гвардеец, ставишь шкалик?" - "Пошли, Фёдор Фёдорович. Только где пить станем?" - "А вон в том кульдюме. Забегаловка такая. Борисыч наллёть и хлебца с селёдочкой дасть закусить. Душевный человек. Не дасть погибнуть. У ево тож одна нога. Тольки левая... На Одере оставил. В танке горел. Наград - полна грудь. Жалко, ежели посадять". - "За што посадят?" - "Как за што? Работа опасная у ево. Как у сапёра. Што ж ты думаешь, на горючке сидеть честно можно? Не-е... Да и нашего брата он жалееть. Даром, што жид. Об-бязательно какой-то из наших жа жлобов заложить ево. Так што пошли, Афанасий".
В кульдюме тесно и душно. Пахнет прокисшим пивом и старой селёдкой. На столиках пивные лужи, рыбьи кости, луковая шелуха. Приглушенный шум задушевных бесед, сизый табачный дым. Столиков-стоек всего пять. Пристроились Афанасий с Фёдором у крайнего столика в углу.
"Можно возле вас присуседиться? Не помешаем?" - спрашивает Фёдор у мужика лет сорока, стоящего у стола.
"Бога ради, не помешаете, если не очень шуметь будете". - Мужик в старой заношенной гимнастёрке. На гимнастёрке три орденских колодочки - "Красная звезда", "За боевые заслуги" и "За победу над Германией". Пишет что-то в блокноте и изредка прихлёбывает пиво.
"Так што, Афанасий, какие у тебя трудности? - спрашивает Фёдор, вылив в горло первый полустакан водки. Бутербродик с селёдкой понюхал и положил рядом со стаканом на обрывок газеты. - Валяй, как на духу. Может чем и помогу. Как никак - инвалид Отечественной войны первой группы".
Афанасий ещё не притронулся к своей порции. - "Не. Не поможешь ты мне, Фёдор". - "А всё жа?" - Настаивает Фёдор...
Не заметил Афанасий, что его рассказ давно уж слушает мужик с орденскими планками, отставив в сторону блокнот...
"Молодой человек, завтра встретимся в 10-00 на углу Бульвара и Пироговской. Я вас устрою на работу. Хотите работать на приборостроительном заводе?" - "Хочу. Простите, а кто вы? Волшебник, что ли?" - "Нет. Я - журналист. Корреспондент республиканского телеграфного агентства. Мне часто приходится писать об этом заводе. Потому я хорошо знаком с его директором. Вот к нему мы с вами и пойдём. Мимо кадровиков. Я понял, что вы уже на этом заводе были". - "Был... А что же вы не спрашиваете у меня документы?" - "Зачем. Я знаю, что вы говорите правду. Этого достаточно. Вижу вы с сомнением смотрите на меня. Особо ваш приятель. Мол, как это, корреспондент, а пьёт пиво в этой забегаловке. Объясняю. Во-первых, мы с Аркадием Борисычем старые друзья. По фронту. Во-вторых, мне удобно здесь писать. Дома у меня негде. Комната в коммуналке 14 метров, а в ней пятеро со мной. Грудной ребёнок. Не сосредоточиться. Так что, вот, приходится работать в таких условиях".
...Новые корпуса приборостроительного завода на самой окраине города. В широкие окна светлых цехов задувает ветер с пригородных полей и садов. У самых окон шелестят листвой пирамидальные тополя. Целый час добирается Афанасий до работы. Сначала идёт пешком до Большого базара, там садится в трамвай и едет с полчаса, потом опять пешком. Первый басовитый гудок встречает его у проходной. Нравится Афанасию на заводе. Спасибо Андрею Филипповичу. Зашел к директору - и в пять минут дело было решено. Теперь Афанасий слесарь - сборщик точных электроизмерительных приборов. И ребята на участке хорошие. Почти все бывшие фронтовики. Завод ходит в передовых. Потому о нём столько пишут. Посещают иностранные делегации. Директор - баба хитрая. Помимо станков и оборудования вывезла из Германии с электротехнических заводов АЭГ Сименс колоссальные запасы сырья и полуфабрикатов, целые узлы для приборов и техническую документацию. Так что своим конструкторам осталось только скопировать чертежи и поставить заводские штампы. Пока разворачивается подающее производство, сборочные цеха на полную мощность гонят, перевыполняя план, сверхточные приборы из немецких узлов и деталей довоенного образца, которыми можно укомплектовать не только все лаборатории в Союзе, но ещё и останется впрок лет на десять вперёд.
..."Тик, тик, тик", - клюют иголки в мозг. - "Наверное, лопаются сосуды. Инсульт называется это..." - соображает Афанасий...
...Работа у Афанасия чистая, тонкая. Сам в белом халате, как доктор в госпитале. Инструмент, как у часовщика. Каждый день перед началом работы обходит всех сборщиков комплектовщица Катя - раздаёт узлы и детали под сборку, разливает спирт по баночкам. Спирт нужен для промывки деталей. Его расходуют экономно. В обед можно тяпнуть грамм 25. Для бодрости, как говорит бывший танкист Коля. Петя не пьёт. Собирает излишки за всю неделю. В субботу вечером святой день - рыбалка. На рыбалке нужно погреться. Петя никак не согреется с осени 44-го. При атаке немецкого конвоя у берегов Норвегии его торпедный катер накрыл снаряд. Чудом оставшегося в живых раненого Петю вытащили из ледяной воды через 20 минут...
Коля стал танкистом уже после войны, как и Афанасий радиомастером. В 41-м не доехал его эшелон до фронта. Перед самой разгрузкой попал под бомбёжку на како-то станции под Смоленском. От эшелона ровным счётом ничего не осталось. Коля, как был в исподнем, так и выскочил из горящей теплушки, прихватив с собой трёхлинейку. Пошел наугад. Хотел пристать к какой-нибудь части. Вошел в большое село, а там были уже немцы... Его не били и не пытали, а почему-то обмерили рост, объём груди, пропорции головы.
"У тебя в роду кто-то немец", - сказал эсэсовец, оглядывая Колю. - "Нет у меня родственников немцев", - ответил Коля. - "Глупый. Такие физические данные, как у тебя, могут быть только у настоящих арийцев", - настаивает немец и постукивает длинным указательным пальцем по бумажке, на которой записаны результаты обмеров. - "Нет у меня в роду никаких немцев!" - настаивает Коля... Так он попал в Бухенвальд. Потом в Заксенхаузен. И для коллекции - Равенсбрюк. С последнего этапа при эвакуации лагеря в апреле 45-го в страхе перед возмездием охрана разбежалась... Три месяца болтался Коля с такими же, как он освободившимися кацетниками по Германии, пока не добрался до сборного пункта... Там его и определили в танковые войска. От службы его вскоре уволили, так как открылся у него туберкулёз и язва желудка...
..."Што ж ты, Смротин, хорошо работаешь, нормы перевыполняешь, а не вступаешь в передовые ряды строителей коммунизма?" - спрашивает Афанасия комсомольский секретарь.
"Сам же говоришь, што хорошо работаю, - значит в первых рядах", - отвечает Афанасий. - "То-то и оно! В первых рядах, а не комсомолец. Давай, подавай заявление. Дам тебе рекомендацию".
Посмотрел на секретаря Афанасий и ляпнул, - "Сопляк ты ещё. Пороху не нюхал, а собираешься мне рекомендации давать! Куда мне в комсомол? В моём возрасте выходят из него. Переросток я. Да и сам посуди, што будет, ежели все будут впереди и выстроятся в один ряд? Возможно ли такое? Кто кого вести будет?" - "Знаешь, Сиротин, за такие слова можно и загреметь кой-куда!" - Обиделся комсомольский секретарь.
Кто знает, может и "подал" он "сигнал" кой-куда, да наступили пасмурные мартовские дни траура по родному отцу и учителю, почившему после долгой и продолжительной болезни...
...Жаркое лето выдалось в 53-м. Цеха-то на заводе новые, послевоенной постройки. Не приспособлены к таким перепадам температуры. Мыслимое ли дело при такой жаре отлаживать точные приборы? Вся их точность полетит к чертям собачьим.
"Нельзя днём отлаживать", - говорят технологи.
"Что же это? Об чём думали, как будували эти цеха? - ворчат ребята, - Говорят, за границей в таких цехах на заводах специально держат нужную температуру". - "Откуда знаешь?" - "Ведущий говорил. Вот лафа! Всегда 20 градусов и влажность 70%!" - "Дурыло! То ж не об рабочих забота! Об сверхприбыли!" - поясняет комсомольский секретарь. - "Будя болтать! Пока што с завтрева работаем с шести утра до двух часов дня. Ясно? Перерыв после двух. Затем желающие на пляж. План выполнять всё одно надо. Вопросы есть?" - Это уже мастер. - "А добираться как же? Час ведь идти мне. А транспорт не ходит". - "Как. Как - пеши. Считай, што на фронте. Вроде как немецкие танки прорвались к Москве. Понял?"
..."В ЦК КПСС и Совете Министров..." - зычный голос за стеной слышен по радио, - "...борьба с пьянством и алкоголизмом..." - долетают до Афанасия обрывки фраз. Металл и торжественность в голосе диктора напоминают военные сообщения, читанные прославленным диктором Юрием Левитаном - "...войска 2-го Белорусского фронта штурмом овладели городом-крепостью Кенигсберг..."
"...Э-э-эх, что теперь бороться... Конец уж мне пришел..." - думает Афанасий...
...Белый песок пляжа. Ласковое журчание реки. Солнце раскалённым шаром висит над головой. На часах четвёртый час. Самая жара. Воздух клубится над раскалённым песком, как над сковородкой. Хорошо-то как окунуться в прохладную воду, ласково шевелящую своим потоком слипшиеся от пота волосы...
...Галка раскладывает на полотенце снедь, какую прихватили с собой на обед. Тут и огурцы, и редис, лук зелёный и зелёный же чеснок веником, кольца полтавской колбасы, варёные яйца, холодные котлеты, четыре бутылки пива, только что вынутые из мокрого песка у самой кромки воды, трёхлитровая банка компота. Есть и баклажечка со спиртом.
Дружно работают челюсти. Разбавленный пивом и компотом спирт кружит молодые головы... Завтра воскресение, послезавтра на вторую смену... Можно пляжиться до самого захода солнца...
...Афанасий провожает домой Галку, поскольку он единственный холостяк и вполне располагает своим временем...
...Июльские сумерки медленно ползут с востока... Вот и домик на окраине города, где Галка живёт с матерью и бабкой. Домик спрятался в густой зелени вишен, и кажется, что это не окраина большого города, а тихое село где-нибудь в распадке меж крутых холмов правобережья Украины...