Если в равностороннем треугольнике разделить стороны на три равные части, и, приняв среднюю треть за основание нового равностороннего треугольника, построить такой треугольник на каждой средней трети стороны первоначального, то получится священный знак древних евреев - звезда Давида. Если продолжить до бесконечности операцию деления и построения подобных треугольников на сторонах треугольников, составляющих лучи звезды Давида, то получится фигура, похожая на снежинку, названная математиками "Снежинкой Коха". Она замечательна тем, что ломаная линия, имеющая равные углы, даже самым маленьким своим отрезком повторяет свойства кривой и, ограничивая совершенно определенную площадь, ее длина в пределе стремится к... бесконечности... Но самое странное свойство "снежинки" - она не плоскость и не линия, так как имеет дробную размерность и дробную систему координат...
Так и человек... Удивительное порождение материи... Он многолик до бесконечности, и в то же время един во всех лицах. Он многому научился, многое познал, но остался таким, как был десятки тысяч лет тому назад. Он весь соткан из противоречий и парадоксов, он любит себе подобных и одновременно люто ненавидит. Он изобретает, как украсить свою жизнь и как ее уничтожить. Он стремится к познанию самого себя и бесконечной Вселенной, словом, удивительное порождение природы, не укладывающееся ни в какие привычные рамки законов, даже создаваемых им самим для себя.
Великий промысел природы - разум, которым одарен человек, ставит его в исключительное положение среди разнообразных форм материи. Разум должен суметь перешагнуть через свои слабости, преодолеть противоречия, в то же время сохранив их, как великий движитель познания, или погибнуть под обломками собственных страстей: любви, ненависти, алчности, честолюбия... Книга эта - о человеке...
Часть 1.
Глава 1.
Сентябрьским днем 1981 года, часа в три с половиной по полудни, из троллейбуса, только что подъехавшего к автовокзалу Ялты, вышел среднего роста гражданин лет сорока - пятидесяти. Впрочем, даже при детальном рассмотрении нельзя было определить его возраст более точно.
Слегка седеющие коротко остриженные темные волосы тщательно причесанные на косой пробор, открывали высокий выпуклый лоб. Тонкий нос с горбинкой, скорее неестественной, а появившейся позже в результате травмы, заканчивался подвижными ноздрями изумительно тонкой изящной резьбы, от которых вниз к уголкам рта шли глубокие складки морщин. Чуть припухлые губы прикрывали все тридцать два здоровых зуба. Большие глаза темносинезеленого цвета иногда меняли свой цвет (особенно правый), переходя в совершенно черный бархатистый, как черное ночное небо, от чего собеседнику с непривычки становилось непосебе. Плотно прижатые к черепу уши имели необыкновенный рисунок раковин, напоминавших створки жемчужницы, заканчивающиеся снизу крупной мясистой мочкой. Тот факт, что черепная коробка у гражданина была несколько больше обычной, мог обнаружить только специалист.
Легкий серый костюм, безукоризненно сидящий на его спортивной фигуре, явно не отечественного производства, белая отлично выглаженная рубашка, бордовый узкий галстук и такие же бордовые носки, замшевые серые туфли с несколько зауженным носком и приподнятым каблуком, что придавало еще большую стройность его фигуре, составляли его туалет.
Гражданин торопливой походкой отдыхающего, уверенного в своем ночлеге, направился к центру, в сторону набережной. Только очень опытный глаз и чуткое ухо могли уловить небольшую хромоту и легкое поскрипывание протеза его правой ноги.
Что за чудесная погода стояла в этот день! И бледноголубое небо, и синие горы, казалось, излучали мягкое тепло, но не душное дыхание, располагающее к неге и праздности. Едва заметное движение воздуха с моря не в состоянии было шевельнуть тяжелые глянцевитые кроны магнолий и пальм, и только легкие подвижные листья платанов и кленов откликались на его ласки.
Белое солнце клонилось к Ливадии, и его косые лучи создавали удивительное освещение, которое резко очерчивало плоскости строений, холмов и гор, следующих друг за другом, и по мере удаления все более размытых и, наконец, где-то далеко утопающих в полупрозрачной дымке билибинской акварели.
Море ласково лизало пляжи и тихо шелестело галькой.
В порту, прямо у набережной, как огромный белый дворец, громадился теплоход "Мермоз", приписанный к далекому и загадочному порту Марсель. Трехцветный флаг Французской Республики тяжелыми складками опускался за корму, и глядя на него, хотелось стать по стойке "смирно" и петь "Марсельезу".
Отдыхающие пестрой толпой терлись у канатов, ограждающих большой кусок пирса у борта теплохода с опущенным трапом. Внутри ограды степенно прохаживались молодые пограничники с качающимися за спиной прутьями антенн радиостанций, готовых в любую минуту вызвать подкрепление на случай пресечения попытки экспансивных интуристов высадить неорганизованный десант на нашу родную землю. Или организации немедленного задержания не в меру любопытных граждан (собственных), буде проявлено ими желание взять приступом трап или другим способом проникнуть на сопредельную территорию. Тут же урчали сытыми котами двигатели интуристовских автобусов, готовых организованно доставить желающих интуристов к бывшему дворцу Романовых в Ливадии для обозрения знаменитого стола, за которым Рузвельт, Черчилль и Маршал Сталин решали судьбы послевоенной Европы.
По набережной и прилегающим к ней улицам медленно фланировали взад и вперед косяки отдыхающих северных и восточных, западных и среднеазиатских, столичных и периферийных провинций, городов и весей. Мужчины и женщины, девушки и юноши, бабушки и дедушки гордо щеголяли в майках и рубахах, в брюках и юбках, в вельветах и коттонах, в сафари и феррари с яркими этикетками и красочными картинками, рекламирующими все университеты Европы и обеих Америк, государственные флаги идейных противников, вокальных кумиров группами и по одиночке, бейсбольные команды, каратэ и серфинг, форменные рубахи Королевского воздушного и морского флотов Великобритании, а также всех родов войск армии, авиации и флота Соединенных Штатов и проч.
В тени вечнозеленых субтропических деревьев провинциальные, рыцари прилавков и шахтеры из Воркуты упорно пытались обмануть судьбу и выиграть у государства в минирулетку за полтинник десяток лотерейных билетов.
Рестораны и кофейни, столовые и магазины работали в ритме последней декады кончающегося квартала. И только поперек входа в заведение "Русский чай" стоял стул с вывеской:
ЗАКРЫТО. НЕТ ВОДЫ.
Ударники фирмы "Ай-Петри" лихо щелкали ножницами, вырезая из черной и красной бумаги профили буфетчиц и парикмахеров, мясников и преподавателей общественных наук.
Девушки смеялись, голуби ворковали, чайки кричали, дошколята орали хорошо поставленными голосами, били ножками о землю, требуя у испуганных бабушек и мам мороженое, пепси-колу, канатную дорогу и белый пароход.
Из подвешенного над входом в палатку звукозаписи динамика кричала знаменитая певица о своем одиночестве.
А вот и наш знакомый гражданин, благополучно миновав магазин фирмы "Океан", торговый центр и двуликое здание партийно-административного руководства города, вышел к набережной. Его взгляд равнодушно скользнув по афише, с которой чернобородый моряк с трубкой в руке приглашал граждан совершать морские путешествия, по панно, с которого крупные буквы взывали к абстрактным трудящимся ежедневно отдаваться абстрактному труду с максимальной производительностью, по кривым графиков, изображавшим неуклонный рост чего-то, что должно расти и постепенное падение того, что должно падать, остановился на киоске, из окошка которого гостеприимно поблескивала бутылка с горлышком, бережно укутанным серебряной фольгой.
"Неплохо бы освежиться," - видимо подумал гражданин в сером костюме, потому что явно, замедлив шаг, расстегнул, ба, даже снял свой великолепный пиджак и, скрипнув протезом, уверенно направился к заветному окошку.
Если бы мы находились за спиной Марии Семеновны Золотухиной, сиделицы этой питейной точки, женщины еще молодой, однако довольно тучной, то увидели, как озорные искорки мелькнули в глазах нашего знакомца.
Улыбнувшись улыбкой Бельмондо (как показалось Марии Семеновне), этот, в бордовом галстуке, заказал два бокала шампанского. Не найдя никого, кто мог бы быть в товарищах у улыбчивого клиента, Мария Семеновна пожала плечами так, что обе золотые цепочки на ее могучей груди дружно звякнули о массивный епископский крест с распятием.
Она налила в два бокала почти столько, сколько положено из откупоренной бутылки, в которую только что опустила несколько осколков льда грамм эдак на пятьдесят и пододвинула бокалы вместе с двумя конфетками этому лобастому "бордовому галстуку". Марии Семеновне показалось, что прохладная пенистая влага в почти хрустальных бокалах необычного цвета, искрится и сияет изнутри, как бы испуская лучи, которые преломлялись во множестве пузырьков с легким шипением устремившихся вверх. Грани бокала, как настоящий хрусталь, разбрасывали светящиеся искры.
- Это ваш, Мария Семеновна, - сказал "бордовый галстук", пододвигая сиделице второй наполненный бокал.
Когда Мария Семеновна Золотухина пригубила пенистой влаги, ее выщипанные брови приподнялись, глаза широко раскрылись от удивления, а епископский крест с распятием звякнул о цепочки. Напиток имел благородный вкус и аромат. Содержимое бутылки, из которой были наполнены бокалы, было явно необычным. Уж в чем, а в местных напитках, содержащихся в толстых зеленых бутылках с черной этикеткой Советского Шампанского, Мария Семеновна разбиралась хорошо. Как никак, а седьмой год сидела на этом месте.
- У вас шампанское прекрасных кондиций. Настоящая "Вдова Клико", - сказал "бордовый галстук". Сжевал конфетку, положил на прилавок три рубля, улыбнулся обворожительной улыбкой, попрощался, пожелав Марии Семеновне процветания на ниве торговли и медленной какой-то странной походкой отошел.
Каково же было удивление Марии Семеновны Золотухиной, когда, осушив бокал, она в задумчивости развернула обертку конфеты и обнаружила, что вместо высохшей помадки "Яблоко" донецкой фабрики, срок реализации которой закончился еще весной, она обнаружила свежайший ароматный батончик "Алеко" столичной фабрики "Рот фронт".
Через минуту заслонка окошка распивочной точки грохнула гильотиной, и вскоре из-за нее послышались выстрелы пробок в поспешности извлекаемых из бутылок.
Когда через неделю на собрании работников торга разбиралось недостойное поведение продавца Золотухиной М. С., выразившееся в злоупотреблении спиртными напитками в рабочее время, поведшее за собой снижение коэффициента качества за квартал, Золотухина М. С. никак не могла вспомнить, как она очутилась в вытрезвителе, где и когда исчез ее знаменитый епископский крест - предмет зависти продавщиц соседней "галантереи" и официанток "Русского чая". Зато она вспомнила, что в тот день по случаю сдачи в стирку своего халата, она надела халат своей сменщицы, и, следовательно, на груди у нее была не ее бляха с фамилией и именем - отчеством...
"Какая-то чертовщина, - подумала Мария Семеновна, - однако, расскажи этим все, как было, - повяжут в дурдом с лишением права работать в торговле. А так, - ну выпила, с кем не бывает. Ну откупорила по пьянке два ящика полусладкого. Просто проверяла качество... Хлебала из каждой бутылки из горла, как алкаши на базаре... Черт-те что... Действительно черт попутал. Ладно уж. Заплачу за два ящика "шампусика" да дюжину фужеров. Вот паразиты, и фужеры подсунули, которые Клавка еще когда кокнула. За неделю верну убытки. Вот крестик жалко. Хоть и теперешний, в Прибалтике делали, однако же золота в нем грамм на двадцать тянуло. Да еще цепочки не железные. Это уж ихняя работа... "борцы" идейные против религии," - размышляла Мария Семеновна и клялась, что впредь не уронит чести родного коллектива и впредь будет перевыполнять план.
А наш знакомый, в то время пока Мария Семеновна дегустировала все сорок бутылок масандровского полусладкого, пытаясь отыскать те заветные, которые, видимо, предназначались "туда", передохнул на скамеечке у самой воды. Понаблюдал, как маленькие ловкие воробьи таскали хлебные крошки у ленивых наглых голубей, поднялся и зашагал сначала по Морской, затем свернул на улицу Кирова и дальше вверх, вверх, где улицы становились уже и круче, где старые доходные дома, бывшие дешевые пансионаты и меблирашки сменили роскошные виллы и дачи приморских улиц. Они, в свою очередь, сменились каменными татарскими саклями, громоздящимися друг на друга среди зелени старых смокв и грецких орехов, подчас увитые до самых крыш душистой изабеллой. Здесь не было водопровода и канализации. И эти древние, как сам город сакли, были населены тысячами тех, кто работал в порту, учил в школе, мыл посуду в приморских столовых и ресторанах, водил автобусы и троллейбусы по парадным улицам города-курорта в надежде когда-нибудь переселиться в новые благоустроенные дома, которые медленно строились на самом верху горы.
В одном из таких переулков, где едва могли бы разминуться два мула, в старой татарской сакле умирал в одиночестве бывший рядовой Волынского полка, участник Октябрьского переворота, бывший большевик и комиссар, ветеран Гражданской и Отечественной войн Мефодий Нилович Правдин.
Дети его давно жили отдельно, стесняясь даже имени старика, казавшегося каким-то церковным, и пуще того, по их представлениям - старообрядным. Потому и писались они в паспортах не Мефодиевичами, а Михайловичами. Старика они считали ненормальным. Имея большие заслуги перед советской властью, он мог бы рассчитывать не только на почет самого высокого разряда для самого себя, но и, конечно, для них, его детей и, естественно, на массу материальных благ. Однако этот старый дуролом, чертов правдолюб и правдоискатель под конец жизни вдруг раскаялся и домолотился своей правдинской дубиной до того, что отправил свой партбилет с письмом лично самому, в Москву. Денег у него хватало - жил на военную пенсию. Иногда к нему заходила младшая дочь Виктория, названная в честь победы в 45-м. Жизнь у нее сложилась неудачно, жила она одна, учительствовала в школе, не столько обучая детей математике, сколько составляя отчеты о проведенных мероприятиях общественно - политических и воспитательных. Она убирала саклю, стирала белье, баловала иногда старика домашней стряпней. Мефодий старался сам ходить в магазин. Спускался раз в неделю в новую баню на Пушкинской. Но вот уже неделю, как почувствовал в себе общую слабость - руки не хотели держать ложку, ноги стали ватными и отечными, дышать стало тяжело, хотя думалось легко и свободно. Перед ним пробежала вся его жизнь. Он чувствовал, что путь его близок к финишу, и, как обыкновенный старый человек, хотел участия, исповеди, прощения за вольные и невольные обиды, нанесенные им людям, с которыми сталкивала его судьба на длинном жизненном пути. А пуще всего он хотел перед смертью увидеть его, кому обязан был жизнью, вторым рождением не только физическим, но и духовным, заложившего в его смятенную душу сомнение, выросшее и созревшее в прозрение. Он сорок лет ждал гостя, который прихрамывая и скрипя протезом, тяжело поднимался по узкому лабиринту улочек и переулков.
Дверь в саклю скрипнула.
На пороге стоял наш знакомец.
--
Здравствуй, Нилыч, - сказал он.
По щекам старика потекли слезы, застревая в седой щетине. Он его узнал сразу. Глаза, лоб...
--
Я тебя искал все время, Алеша...
--
Знаю. Я пришел.
Что старику осталось жить три дня, знал только его гость...
Глава 2.
Алеша почувствовал, что лежит на чем-то жестком. В голове шумело. Открывать глаза не хотелось. Слабый запах иодоформа и карболки подсказывал, что он находится в каком-то лечебном учреждении. К нему постепенно возвращались чувственные ощущения, как бы извлекая его из небытия в реальный мир. Какая-то путаница событий непрерывным калейдоскопом прокручивалась фантасмагорическим фильмом в его сознании и то, что он помнил, как свое, происходило не с ним, а с кем-то другим, вымышленным, возможно где-то прочитанным или увиденным. Происходившее же с ним, вроде бы уже было то ли с ним, то ли с кем-то другим настолько ясно, что он бы мог с точностью предсказать, что будет дальше. Время как бы пульсировало, разрывая свой бег, перескакивая через дни и годы в обе стороны. События то сжимались в единый миг, то растягивались в логарифмическом масштабе, то проваливались в черную дыру небытия, обгоняя друг друга, меняясь местами, как в танце.
Алеша, как в детской игре, цеплял "крючочком" сознания "хвостик" события и разматывал его, просматривая, как фильм, но с полным ощущением своего присутствия, сопереживая и проживая уже пережитый свой жизненный эпизод или чей-то, отстоящий за много лет до собственного рождения. И все это происходило с необычайной, немыслимой скоростью, спрессовывающей часы, дни и годы в единый миг.
"Вот этот, последний. Он подскажет, что со мной, как я здесь..." - подумал Алеша, ухватывая мутный рассвет 12 - го ноября...
...Ускользнувшая ночь тяжелым похмельем ломила череп.. Хотелось пить. На окраине Попельни из хат по тревоге выскакивали, одеваясь на ходу, батарейцы экспериментальной противотанковой батареи, матеря в душу, в бога немцев, командиров, вчерашний самогон.
Только что полученные телогрейки и ватные штаны еще пахли хлопком, свежестью новой ткани, и их новые петли застежек не хотели пропускать пуговицы. Наскоро, прихлебывая на ходу студеную воду из кадушки, солдаты алешиного расчета, подхватив мешки с дневным запасом сухарей, банкой тушонки и запасным диском к ППШ, скакали в кузов студера, волочившего на прицепе, вытянувшую вдоль земли ствол сотку.
С юго-западной окраины большого села, со стороны шоссе Казатин - Фастов слышался наростающий гул танковых двигателей. Тот страшный гул, который еще год назад приводил в трепет злых безоружных солдат, вынужденных встречать бронированные чудовища флаконами из-под Советского Шампанского, заполненными горючей смесью, или тяжелыми противотанковыми гранатами, каковую и на полтора десятка метров не всякий метнет.
Сейчас было иначе. С азартом охотников, вооруженных хорошим оружием, батарейцы напряженно вслушивались в этот гул, прорывающийся сквозь натужный звон и всхлипывания моторов студеров. Все было хорошо. И новая теплая одежда, и запас боеприпасов в кузовах, и мощные эти заокеанские тягачи, стройные, поджарые, прочные, сильные, на удивление рационально сработанные.
Батарея развернулась быстро, как на учении для стрельбы прямой наводкой. Дорога угадывалась прямо, чуть ниже метрах в трехстах. Только что успели расчехлить орудия и поднести снаряды, как на дороге показались первые танки. "Тигры" шли спокойно, покачиваясь на неровностях шоссе, едва видимые в предутренней мгле сумрачного ноябрьского утра. Наводчики тихо матерились, совмещая перекрестия прицелов с едва видимыми контурами танков. Как только колонна вытянулась на дорогу в поле зрения, открыли поорудийно беглый огонь. После первых же выстрелов мощные снаряды соток подожгли две головные машины. Немцы тут же развернулись в боевой порядок и пошли полукольцом на батарею. Потеря еще двух машин заставила их отойти.
На месте третьего орудия, метрах в сорока от алешиного второго, зияла громадная воронка, выплюнувшая вместе с еще не успевшей промерзнуть землей колеса сотки, искареженный щиток и дымящиеся ошметки, бывшие еще пять минут тому назад молодыми азартными человеческими телами, суетившимися, кричавшими, ругавшимися, сытыми, пьяными, одетыми в новую щегольски пригнанную форму. Припав к прицелам, они хотели превратить в изжаренный шашлык тех, ненавистных, сидевших в железных коробках, таких же молодых и здоровых парней, с которых сняли все запреты морали и закона, вложили в руки смертоносное оружие, внушили ненависть к противнику, повязали одной веревочкой преступлений на чужой земле, и теперь втянули в эту громадную систему убийств и уничтожения.
Еще дважды немцы ходили в атаку, прежде, чем Алеша заметил, что осталось целым только его орудие. Раненых не было. При орудии оставался в живых заряжающий Васька Быков и батарейный санинструктор Аннушка Голдина.
Тяжелый дух горящей солярки и раскаленного металла смешивался со смрадным запахом сгоревшего тола. Занявшееся утро осветило придорожную ложбину, в которой, исходя маслом и соляркой чадили семь "тигров" и один "фердинанд". Изредка слышался ужасный крик, наполненный страхом и мольбой. Это кричал, бродя меж горящих машин широко расставив руки, немецкий танкист в тлеющем комбинезоне, видимо потерявший зрение, взывая о помощи и милосердии.
Четвертая атака началась минут через двадцать. "Тигры" шли веером на единственное оставшееся в строю алешино орудие. "Фердинанды", умело устроившись за пригорками, открыли огонь. Снаряды падали рядом, и только чудом не накрывали орудие и его маленькую прислугу. Аннушка с трудом волокла снаряды к орудию, Васька помогал ей, вталкивая двухсполовинойпудовые чушки в казенник и клацал замком, давая Алеше понять, что орудие к выстрелу готово. Алеша спокойно, как только можно было в этом аду, оглушаемый беспрерывным грохотом разрывов и осыпаемый градом комьев земли, нанизывал прыгающие контуры "тигров" на перекрестие прицела. Три выстрела - три "тигра". Все три под башню. И тут Алеша почувствовал, что остался один. Вася лежал навзничь рядом. Его голова была в крови, а ватные штаны превратились в дымящиеся лохмотья, посеченные осколками. Анюта, расстегнув ватник, выслушивала васькину жизнь, давясь слезами.
- Приказываю вынести с поля боя раненого рядового Василия Быкова, - прошептал Алеша и добавил, - Я знаю, ты донесешь. Прощай, Анюта. Береги его...
Потом он таскал сам снаряды, сам заряжал, сам выбирал ближайшую цель, сам стрелял. Еще двум "тиграм" Алеша "снял" башни. Как тот подобрался и метров с пятидесяти влепил снаряд в его пушку, он не заметил. Его подбросило взрывной волной вверх, сорвало сапог с правой ноги, расщепило протез и бросило в глубокую контузию...
Путь на север к Брусилову танковой дивизии СС "Адольф Гитлер" был открыт. Но только открыт, так как обошелся очень дорого. 4 - я танковая армия втягивалась в образовавшуюся брешь медленно, потеряв драгоценных три часа и дав возможность русским организовать оборону.
Командующий группой армий генералфельдмаршал Манштейн, лично следивший за проведением операции по нанесению удара в левый фланг фронта генерала Ватутина, отлично понимал ограниченные возможности этой операции, и хотел лишь приостановить надвигавшуюся катастрофу германского фронта на правобережной Украине. В лучшем случае он надеялся оттеснить Ватутина к Днепру и перейти к обороне.
Командующий захотел лично осмотреть батарею, которая на его глазах так мужественно сражалась. У него не было претензий к командиру дивизии СС "АГ" и его подчиненным. Они действовали грамотно и умело. Его интересовала эта батарея... Она могла дать ответ на перспективы дальнейших боевых действий в полосе фронта группы вверенных ему армий, а может быть и войны вцелом...
Фельдмаршал молча прошел мимо искареженных останков соток к орудию, замолчавшему последним. Орудие было совершенно цело. Рядом лежал солдат вверх лицом лет восемнадцати. Черные волосы открывали высокий выпуклый лоб, тонкий сломанный нос заканчивался красивыми ноздрями, чуть припухлые губы были слегка открыты, глаза прикрыты веками, опушенными длинными детскими ресницами. Но больше всего фельдмаршала поразила правая нога солдата - из рваной штанины выглядывал расщепленный протез.
- Осмотрите его, - бросил через плечо командующий. Он понимал, что перед ним лежит наводчик последнего орудия батареи, который похоже в одиночку поджег последние три "тигра".
"Этот солдат заслужил самых высоких воинских почестей". - подумал фельдмаршал.
--
Он жив, господин фельдмаршал. Глубокая контузия.
- Отправить немедленно в тыл, полковник, - обратился Манштейн к адъютанту. - Постарайтесь, чтобы он попал в лагерь с хорошей репутацией. Я, надеюсь, вы меня понимаете? Это все, что я могу для него сделать... Орудие немедленно отправить в тыл для проведения тактико-технической экспертизы. Кажется это новинка русских, о которой говорили еще летом. Судя по результатам работы этой батареи, даже лобовая броня "тигров" для русских теперь не проблема...
...Дальше шла темнота, пустота, качка, лязг железа, грохот разрывов...
"Видимо меня везли поездом и его бомбили." - подумал Алеша. Он медленно открыл глаза, осмотрелся. Небольшая беленая комната в больничном бараке. Рядом аккуратно заправленный спичечным коробком соломенный тюфяк на соседних, как и у него дощатых нарах. В углу на табурете сидит мордатый парень и, облокотившись на тумбочку, дремлет. На нем серый с завязочками на спине халат санитара. Лицо умиротворенное, видимо снится ему что-то приятное. Судя по изношенным кирзачам и выцветшим шароварам - наш.
Лагерь для военнопленных N248 находился в долине реки Вепж - правого притока Вислы, между Люблином и Хелмом. Километрах в пяти, за сосновым бором, проходила важная в стратегическом отношении железнодорожная магистраль Люблин - Ковель, куда военнопленные ежедневно направлялись на работы по строительству и восстановлению полотна после бомбежек.
Лагерь был создан еще в октябре 39 - го. Сначала в нем содержались польские солдаты, плененные во время сентябрьской компании. Они же и выстроили этот лагерь. В сущности, это был один из филиалов целой системы концентрационных лагерей - трудовых, для интернированных лиц и военнопленных. Все они подчинялись центральному управлению в Майданеке под Люблином.
В лагере постоянно содержалось до полутора тысяч военнопленных. Рачительные немцы перед 22 июня 41 - го "очистили" лагерь от поляков, подготовив к приему нового контингента - русских пленных.
Уже в первые же дни войны лагерь был забит до отказа, и на нарах его бараков на каждое место приходилось по два человека. Вскоре проблема перегрузки была успешно "решена" за счет большой смертности среди раненых и благодаря тому, что фронт стремительно уходил на восток, а возить далеко в тыл тысячи пленных было не по-хозяйски.
Пополнялся лагерь редко, небольшими группами или даже одиночками, прибывающими со специальными конвоями.
Начальник лагеря СС гауптштурмфюрер Уго Шнитке, старый идейный нацист, гордился своими приятельскими отношениями со многими высокопоставленными функционерами партии и СС. Правда он не со всем, что делалось, был согласен. Учитывая его связи, золотой партийный значок, личное знакомство с самим фюрером с тех времен, когда он еще был начинающим политиком, начальство смотрело сквозь пальцы на его своеволие, однако должностями и званиями не баловало.
До прихода нацистов к власти Уго Шнитке был директором заведения для неполноценных детей. Поэтому управление кадров РСХА посчитало, что руководство лагерем для военнопленных русских солдат - как раз самое место для строптивого Уго.
Шнитке не считал себя обиженным, и полагал, что служение фюреру и Рейху на любом посту почетно. К своим обязанностям относился педантично, точно придерживаясь буквы руководящих документов. Обладал удивительно редким свойством - не любил, даже терпеть не мог подхалимов и доносчиков. Может быть этим его качеством объяснялся факт, что в лагере не были выявлены все комиссары, коммунисты и евреи. В лагере соблюдался твердый порядок и дисциплина, предписанные типовыми положениями, и в соответствии с ними строго взыскивали за нарушения.
Тучный, короткорукий и коротконогий, с обрюзгшим лицом, гауптштурмфюрер Шнитке с его мешковатой фигурой, облаченной в черный эсэсовский мундир, не вызывал трепета и почтения, особенно, когда он, расстегнув тужурку и выставив на солнце лысину, присаживался на стуле у крыльца лагерной канцелярии, потягивая из литровой кружки в виде сапога светлое баварское пиво. В это время Шнитке походил более на добродушного бауэра, отдыхающего после работы. Однако это не мешало ему за малейшую провинность - плохо заправленная постель на нарах, слишком медленная реакция на команду или, упаси Боже, уличение в симуляции, наказать провинившегося в соответствии с установленным порядком 25 - ю, а то и 50 - ю ударами плети по оголенному заду. После такой экзекуции наказанный отправлялся в больничный барак на неделю. Обычно свои приговоры Шнитке выносил стоя спиной к осужденному, внимательно разглядывая вывешенный на видном месте в рамочке под стеклом "лагерплан".
Уже в конце сентября 41 - го побеги из лагеря практически прекратились. Во-первых, пойманных отправляли в центральный лагерь в Майданеке, откуда никто не возвращался и о котором ходила дурная слава, во-вторых, глядя на приближающуюся зиму и чрезвычайную отдаленность фронта, о чем нетрудно было догадаться по поведению охраны, многие поняли бесперспективность такого предприятия и затаились до лучших времен..
В 42 - м и 43 - м в лагере изредка появлялись вербовщики, которые предлагали пойти на службу в полицию на оккупированных территориях, в охрану концлагерей в Генеральной губернии и даже в тюремную охрану. Реже предлагали службу, причем только украинцам, в дивизии СС "Галиция".
В РОА и для работы в эйнзатцгруппен брали всех желающих. Те, кто из идейных соображений хотел служить немцам, шли в РОА или в эйнзатцгруппен. В полицию и охрану шла разная шешура, ушлые, себе на уме, желающие во что бы то ни стало выжить, сытно поесть, попить,- подонки, садисты от природы, которые предвкушали возможность потешиться всласть над себе подобными и утолить свои низменные инстинкты, так сказать, на "законных основаниях". Впрочем, некоторые из последних шли служить в эйнзатцгруппен...
Все, что касалось лагерной жизни, Алеша узнал на следующий день от мордатого парня-санитара, который назвался младшим сержантом медицинской службы Владимиром Лахно, уроженцем города Батайска. Володю взяли в плен в первое утро войны под Перемышлем тепленьким в постели у бабы, к которой он наведывался каждую субботу, начиная с сентября 39 - го. Ее вкусные борщи и вареники, крутой кобылий зад и сиськи, которые не помещались в его громадные лапы, произвели на него такое неизгладимое впечатление, что он не поддался на агитацию участвовать в групповом побеге в августе 41 - го и, тем более, на предложение вступить в РОА. Сержант Володя полагал, что лучше иметь синицу в руке, чем журавля в небе - то ли выслужишься, то ли схлопочешь девять граммов - ни то сзади, от "этих", ни то спереди, от "своих".
Все это он выложил Алеше сразу, а что не выложил, о том Алеша догадался сам. Сержанту Володе же казалось, что он так быстро исповедался незнакомому контуженному солдату из уважения. Не так часто в лагерь доставляли прямо с фронта в суточный срок конвой одного солдата!
К концу ноября Алеша чувствовал себя вполне здоровым. Санитар Володя спроворил ему аккуратную деревяшечку вместо разбитого протеза, всячески ухаживал и угождал, не задавая лишних вопросов, чувствуя нутром алешину значимость, которую хотел использовать в будущем не без пользы для себя. Он же и посоветовал Алеше не очень торопиться с выздоровлением, тем более, что контузия - "заболевание нервное", и кончилось ли оно - хрен определит какой доктор при достаточно умелом поведении больного. А коль скоро он вообще инвалид, то хорошо бы ему и остаться здесь, при больничном бараке, ну, скажем, истопником или уборщиком. Хотя, впрочем, неплохо попасть в барак N5, в группу таких же выживших калек и полудоходяг, в обязанности которых входило поддержание чистоты и порядка на территории лагеря.
Как бы там ни было, Алеша не торопился осуждать "мотивы", которые возбуждали хлопотливость и "ухаживания" санитара Володи, ибо по своей инициативе он не стал "гадом", а то, что пока не попал в условия, которые принудили бы его к этому, было не его заслугой. Это скорей говорило в его пользу, так как возможность получить большую пайку, желание выслужиться перед тюремщиками, а то и просто свести счеты, зачастую было достаточным основанием, чтобы подлое своекорыстие опрокинуло человека на лопатки. Наиболее стойкими в таких условиях оказывались люди с чистыми, как у детей душами, с незапятнанной верой в возвышенное, благородные и справедливые, совестливые и сострадательные. И самым страшным грехом перед человечеством было циничное развращение таких душ, моральное и идейное насилие над ними, ибо это ослабляло потенцию человечества как вида, как промысел Великой Эволюции Материи в ее неудержимом стремлении к Истине...
Убедить лагерного врача походатайствовать о назначении в обслугу при больничном бараке, Алеше не представляло труда. Старый доктор, воевавший еще в первую мировую войну, сначала был приятно удивлен, когда Алеша отвечал ему на вопросы на прекрасном берлинском диалекте, однако еще более поражен, узнав при каких обстоятельствах молодой солдат потерял правую ступню и продолжал воевать. Старые прусские офицеры ценили храбрых солдат и уважали достойных противников. Правда, эта война совсем другая, но этот парень не похож на фанатика-большевика. Доктор считал, что фанатизм своего рода психическое заболевание, основанное более на чувственном воображении, экзальтации, свойственное скорее животному началу, способствующее элементарной дрессировке. Он брезгливо морщился, слушая речи фюрера или читая урапатриотическую нацистскую блевотину в газетах, от которой эти тупоголовые недоучки орали до хрипоты " зиг хайль."
Алеша получил место истопника при больничном бараке и быстро втянулся в будничную лагерную жизнь.
В первую субботу декабря в лагере почувствовалось какое-то напряжение, суетливость. Сначала Шнитке гонял охрану, проверял оружие, выправку, действия в чрезвычайных обстоятельствах, а на следующий день охрана нещадно гоняла уборщиков по всей территории лагеря. Лагерь готовился к визиту инспекции. Для уборки территории, чистки бараков, подбелки кирпичей у дорожек к комендатуре и столбиков у главных ворот были выделены несмотря на воскресный день группы провинившихся по мелочам пленных. Хотя по календарю был декабрь, но русским, привыкшим к холодным снежным зимам, эта слякотная повислянская погода при температуре в один - три градуса около нуля, скорее напоминала позднюю осень где-нибудь в средней полосе России. Туман мелкой сыпью капелек оседал на лица, руки, одежду, быстро превращая ее в тяжелый панцирь, который скорее охлаждал, чем укрывал тело от непогоды. Руки и ноги зябли, носы краснели и на конце их то и дело собирались капли ни то атмосферного конденсата, ни то естественной "росы", истекающей при такой погоде у любой живой твари из ноздрей. Уборщики матерились, кляня охрану, заставлявшую в который раз прочесывать территорию в поисках занесенных ветром нивесть откуда клочков бумаги, старых, докуренных до самых губ "бычков" и другого мелкого мусора. Только перед вечерним апелем закончилась подготовительная лихорадка.
На следующий день, часов около десяти утра, у ворот лагеря остановились три автомобиля - темнозеленый опель-капитан, черный роскошный с длинным капотом хорьх, подмигивающий из своего нутра красным сафьяном сидений, и еще один черный опель-капитан. Охрана у ворот, быстро проверив полномочия посетителей, пропустила машины на территорию лагеря, и они медленно подъехали к зданию лагерной канцелярии. Видимо пассажиры автомобилей были несколько шокированы негостеприимством хозяев, так как гостей у входа в канцелярию не встречали ни начальник лагеря, ни дежурный офицер. С минуту машины стояли у входа, как бы замерев, но потом из зеленого опеля вышли двое в форме СС и, услужливо отворив заднюю дверцу хорьха, помогли выбраться на свет божий рослому, слегка пополневшему старшему начальнику. Судя по машинам, на которых прибыла комиссия, ее возглавлял офицер в ранге не ниже, чем начальник подотдела, а то и отдела РСХА.
Инспекторы вошли в здание, но пробыли там недолго. Как только руководитель инспекции штандартенфюрер Ганс Леманн переступил порог здания канцелярии, он услышал звуки приятной музыки, доносившейся из кабинета начальника лагеря гауптштурмфюрера Уго Шнитке. Возмущенно хмыкнув, он дернул на себя дверь и вошел в кабинет. То, что он увидел, сначала его изумило, а затем повергло в бешеный гнев. Посреди комнаты, лишенной какой бы то ни было мебели, лежал богатый старинный персидский ковер. На атласных подушках, скрестив ноги по-турецки, сидел в расстегнутой тужурке, вывалив наружу желтый волосатый живот, гауптштурмфюрер Шнитке. На голове у него была красная алжирская феска с кисточкой, во рту торчал мундштук кальяна, приятно булькавшего и испускавшего дурманящий аромат восточных зелий. Глаза гауптштурмфюрера слегка прикрытые веками, туманились кейфом, а на устах его блуждала улыбка блаженства.
Шнитке ленивым жестом левой руки пригласил гостя присесть рядом на свободные подушки у второго кальяна и разделить с ним удовольствие, а правой подал знак, и из-за другой двери раздалась музыка этого Кальмана, причем, как только хор стал восхищаться красотками из кабаре "Орфей", дверь распахнулась и из нее гуськом, высоко взбрыкивая голыми мосластыми коленками, в трусах, сапогах и касках, со шмайссерами, болтающимися на голых животах, выскочили четверо солдат и стали лихо отплясывать, кокетливо вихляя бедрами...
Штандартенфюрер Ганс Леманн был наслышан о странностях гауптштурмфюрера Шнитке, но такого он не мог себе представить и во сне.
Хлопнув дверью не забыв отдать необходимые распоряжения своим спутникам, Леманн погрузился в объятия сафьяновых подушек хорьха, который лихо развернувшись, в сопровождении зеленого "капитана" помчался в сторону Люблина...
К вечеру вся охрана лагеря во главе с его комендантом гауптштурмфюрером Шнитке была заменена...
Глава 4.
В четверг на вечернем апеле перед строем впервые появился новый комендант. Безукоризненно пригнанная форма СС оберштурмфюрера ладно облегала его поджарую фигуру. Медленной походкой, внимательно вглядываясь глубоко сидящими стальными глазами в лица, и время от времени молча указывая пальцем на стоящих в шеренгах пленных, сопровождающему его дежурному офицеру, он шел вдоль строя. Дежурный офицер тут же выталкивал вон из строя тех, на кого падал перст коменданта. Гробовая тишина была насыщена тревогой и ожиданием. Ясно было одно: этот не ограничится "Мютцен аб унд мютцен ауф".
Вскоре шагах в тридцати лицом к строю в одной шеренге выстроились тридцать два человека. Случайно или нет, но в нее попали четыре бывших политрука, два рядовых коммуниста, один комсомолец, оба еврея и цыган, словом, те "нечистые", о которых знали более двух человек. В этом же строю стоял рядом с сержантом Володей и Алеша. Оберштурмфюрер расстегнул кобуру, медленно извлек оттуда унтерофицерский парабеллум и взвел курок. Теперь он дефилировал вдоль строя тридцати двух.
Остановившись возле крепкого парня, бывшего младшего политрука, он неожиданным ударом правой ноги в нижнюю часть живота опрокинул парня наземь. Парень скорчился, задыхаясь от боли. Двое солдат из состава новой охраны мигом подняли его на ноги, предварительно окатив ледяной водой.
- Который из твоих соседей по строю жид? Справа или слева? - на чистом русском языке спросил оберштурмфюрер. Парень мотнул головой влево... Никто не заметил, как оберштурмфюрер вскинул руку с пистолетом. Сосед парня молча повалился с отверстием от пули в самой середине лба.
--
А справа? - вновь задал вопрос комендант.
Еще не отрезвевший от страшного удара, парень таращил глаза на оберштурмфюрера.
--
Не хочешь отвечать? Жаль.
Раздались еще два выстрела, и парень вместе со своим соседом справа рухнули на землю.
Комендант продолжал обход. Он остановился не доходя трех человек до Алеши перед тощеньким пареньком лет восемнадцати.
--
Фамилия?
--
Яковенко...
--
Имя?
--
Тарас... Тарас Григорьевич...
- Та-а-расик? Ишь ты... Сопля. И он туда же. Комсомолец? Молчишь? Ну-ну. Гауптшарфюрер! Накормить этих. Пятнадцать минут, - крикнул через плечо оберштурмфюрер дежурному офицеру.
Перед двадцатью девятью обреченными, каковыми они себя считали, стояли миски с жареной картошкой, тушоной капустой и мясом с подливой, что после пустого капустняка и эрзацкофе в течение почти двух с половиной лет, казалось пищей богов, совершенно забытой и как бы не существовавшей.
Сначала все замерли насторожившись. Обычная человеческая рассудительность подсказывала: "Пища отравлена! Но она так благоухает и манит! А я такой голодный... А, все равно умирать! Так хоть перед смертью поем!"
Сначала несмело, потом быстрее, быстрее застучали ложки по металлу. Тут же стояли кружки с розовой густой жидкостью, похожей на кисель.
--
Шнель, шнель, - подгонял гауптшарфюрер.
- Чо торопишь? На тот свет и так успеем, - кто-то нехотя огрызнулся, тут же получил увесистую затрещину и выплюнул зуб.
Через пятнадцать минут двадцать девять человек вновь стояли перед оберштурмфюрером.
- Ну что, голубчики, наелись? Ну, а ты как, Та-а-расик, не лопнул? Хорошо. Так вот, поиграем в лотерею. Вы сейчас вместе с ужином приняли лошадиную дозу слабительного. Десять человек, которые первыми наложат в штаны - проигрывают. Я их расстреливаю на месте. Остальным разрешаю бежать к сортиру. Кто не добежит - расстрел, кто прибежит последним - расстрел. Остальные выигрывают. Пока. Я - всегда.
Спустя десять минут десять трупов лежали в тридцати шагах перед замершим от ужаса строем с аккуратными пулевыми отверстиями между глаз. Еще восемнадцать корчились в собственном дерьме на стопятидесятиметровом пути к сортиру, получив пулю кто куда. Бойкая охрана под командой гауптшарфюрера добивала раненых.
Алеша замер в оцепенении. Мысли роились, обгоняя друг друга, пытаясь выстроиться в логическую причинно-следственную последовательность.
- А ты что же? На горшок не хочешь? - как сквозь сон услышал Алеша. - Ты тоже проиграл, так как остался последним.
- Нет. Игру продолжим. Времени еще много. - Ответил Алеша.
- Ого! Я не люблю философов, ибо сам изучал в университете философию, - заметил оберштурмфюрер, взводя курок.
Тренированным жестом он вскинул руку и нажал на спуск. Курок сухо щелкнул. Выстрела не последовало. - Хм, твое счастье. Я немного суеверен. Ты получаешь тайм-аут. Гауптшарфюрер! Закончить апель! Отбой.
Ему дали кличку - оберштурмфюрер "Тарасик".
Лежа на нарах, Алеша перебирал в уме события последних дней. Его не столько шокировала дикая садистская расправа "Тарасика" (это он уже видел в 41-м), сколько тот факт, что вместо, в сущности, безобидного толстяка Шнитке, исполнявшего хорошо ли, плохо ли жестокие служебные инструкции, пришел этот инициативный садист с философским образованием.
"Как же так, ведь я хотел только покуражиться над Шнитке за его идиотскую педантичность", - с горечью и обидой на самого себя думал Алеша. - "Боже! Как же я виноват перед ними! Ведь и на мне их кровь!"
В начале января оберштурмфюрер "Тарасик" был срочно отозван в распоряжение Главного Управления - предвиделась большая специфическая работа, требовавшая опыта, инициативы и преданности делу.
Наступивший новый 44-й год сулил новые испытания и перемены. Все чаще над лагерем пролетали эскадры союзных бомбардировщиков на юг, к силезским и моравским промышленным узлам, на запад шли в ночном небе советские самолеты, все чаще в стороне железной дороги слышался гул разрывов бомб и простуженный кашель скорострельных зенитных полуавтоматов.
Алеша ждал весны. События последнего месяца сильно повлияли на него. Он чувствовал себя уже не мальчишкой, убежавшим на войну, а мужем, умудренным первыми уроками жизни со всеми ее противоречиями, зигзагами и поворотами, со стройной логикой событий и поступков, алогичностью страстей и чувств, с алчностью, подлостью, самопожертвованием, бескорыстием и любовью. С каждым днем у него возникало все больше вопросов.., и в то же время Алеша понял, - пока он жив, их число будет умножаться.
Первым теплым мартовским днем Алеша ушел из лагеря. Именно ушел, потому что это нельзя было назвать побегом. Он просто вышел вместе со строем команды на ремонт железнодорожных путей на маленькой станции. В лесу он покинул строй и спокойно удалился в сторону большой деревни, упорно не замечаемый конвоирами...
Счет по возвращении команды в лагерь сошелся. Никто из лагерной администрации не заметил исчезновения заключенного. Разве что через три дня старый доктор обратил внимание на отсутствие симпатичного одноногого юноши-истопника с такими странными, немного жуткими черными глазами, но промолчал, считая, что это дело "этих", в комендатуре.
Глава 5.
В деревенской лавке Леха Лясковского можно было купить разные поношенные носильные вещи городского покроя, которые ему за бесценок отдавали горожане в обмен на картошку, муку, сало. Лех понимал, что сейчас мало кому понадобится это барахло, но считал себя человеком дальновидным и припрятывал это "добро" в ожидании лучших времен. "Конечно, для того, чтобы выжить, нужно было уметь крутиться, - думал Лех, - и если надо, - сотрудничать с властями, с немцами".
Тем не менее, он считал себя патриотом, так как посредничал в деле обмена продуктами между голодными городами и селами, а значит - помогал людям, не без пользы для себя, конечно.
Лавка обычно была пуста. За день в нее заходило не более десятка человек. Да и покупки были мелочные: за горсть соли или соды приносили по пуду картошки. Деньги редко у кого бывали. Да и не очень они ценились.
Когда скрипучая дверь впустила в лавку черноволосого одноногого парня в потертом русском ватнике, Лех сразу понял - перед ним беглый из лагеря.
"За обслуживание такого покупателя можно попасть в лучшем случае в кацет, а то и к стенке поставят. - быстро сообразил Лех. - Что ж, на своей деревяшке он далеко не уйдет. Сразу сбегаю в комендатуру..."
- Нехорошие у тебя мысли, тезка, - сверкнув страшными черными глазами на хорошем польском языке сказал парень. - Ты бы лучше подобрал мне цивильный костюм. Простой, но хороший, слегка поношенный. Пальто, кепи и вещевой мешок. Сапоги тоже не забудь. В мешок положи две пары белья. Лучше егерского. Довоенного лодзинского производства, что спрятано у тебя вон в том шкафу. Нового, конечно. Туда же положи по два фунта колбасы и сала, буханку хлеба. Не забудь соли и крутых яиц с десяток. Да поскорей. У меня нет времени.
Лех быстро метался по лавке, роясь на полках, в сундуках и ящиках, хотя чувствовал себя, как во сне. Уже лет пять он никого так внимательно не обслуживал, и с удовольствием отметил про себя, что навыки настоящего торговца им еще не утрачены.
Парень тут же переоделся в цивильный серый костюм бельского коверкота, аккуратно заправив брюки в почти новые яловые сапоги. Теперь, если бы не хромота, никто бы и не догадался, что у него вместо правой ступни деревяшка. Черное кепи очень хорошо гармонировало с черным полупальто с черным же барашковым воротником. Аккуратно сложив в мешок свою поношенную русскую солдатскую форму и бросив в углу ватник, парень задумался и потребовал добавить к содержимому мешка еще пару полотенец, мыло и бритву. Лех сам выбрал самую лучшую золингеновскую бритву, которую он на той неделе выменял на черном рынке в Люблине на фунт сала. От себя добавил еще маленькое зеркальце.
--
Прошен пана...
--
Что я тебе должен?
--
Так у пана ж нечем платить...
- Я спрашиваю, что я тебе должен, Лех Лясковски?
--
Откуда пан знает мое имя?
- Пан Лясковский слишком любопытен. Отвечать вопросом на вопрос неприлично.
Лясковский почувствовал силу и уверенность в поведении парня. "Черт знает, кто он. Может в будущем пригодится это знакомство. Однако и терять барыш неохота. Трудные сейчас времена". - подумал пан Лех.
Парень вынул из бокового кармана только что одетого костюма прекрасный довоенный бумажник желтой свиной кожи, и на глазах у остолбеневшего пана Лясковского, достал пачку зеленых банкнот с портретами президентов заокеанской республики. Отсчитав нужную сумму, бросил на прилавок.
Пан Лясковский точно знал, что карманы костюма были пусты, а парень ничего в них не клал. Нечего было. Он сам видел, как он переодевался. Но банкноты... Пан Лех несмело взял бумаги, ощутив в руках их знакомую упругость.
- Вот тебе еще десять долларов за старание. - сказал парень и, прихватив кусок немецкого телефонного кабеля, сунул его в мешок, быстро завязал, закинул за плечо и направился к двери. У двери он задержался, обернулся, хитро подмигнул пану Леху и сказал, - До видзення, пан Лясковски.
Дверь со скрипом закрылась за посетителем. Весь остаток дня пан Лясковски мучился мыслью, что он хотел зачем-то сходить в комендатуру, но зачем, - не мог вспомнить. В ящике конторки вечером он обнаружил 310 американских долларов и не мог понять, откуда они там. Ведь он никогда не держал валюту в лавке! Пан Лясковски совсем расстроился по поводу прогрессирующего склероза.
Прихватив кусок сала, он направился в корчму пана Збышека и там страшно напился бимбра, настоянного на какой-то гадости. Так, что весь следующий день у пана Лясковского трещала голова и он отлеживался дома.
Пани Лясковска была потрясена. За всю эту проклятую войну пан Лешек никогда так не напивался и, слава Богу, дела у них шли не так уж плохо.
"Святая Матерь Божья, - молилась пани Лясковска, ставя компрессы на голову пану Леху, - спаси ты нас и помилуй!"
Глава 6.
Слегка прихрамывая, Алеша шагал незнакомыми улицами от вокзала к угадывавшемуся где-то за соседним поворотом центральному городскому рынку. Полупустые улицы, застроенные четырех и пятиэтажными домами конца прошлого - начала нынешнего века, были аккуратно замощены ровными квадратными камнями, разбегающимися секторами вееров. Первые весенние солнечные лучи освободили от старого слежавшегося снега мостовые и узкие тротуары, обнажив мусор, собравшийся у стен домов и в углах подворотен. Ближе к старому ядру города улицы становились уже, дома ниже, напоминая собой иллюстрации к сказкам Андерсена.
Народу на улицах становилось больше, и по этому признаку человек, не знающий город, как по маяку, мог безошибочно выйти к рынку.
На большой рыночной площади, забитой народом, шел меновый торг. Вот робко стоят, как бы стесняясь своего занятия, городские обыватели - бывшие служащие, интеллигенция, чаще старшего возраста. Они держат в руках покрывала, скатерти, рукоделие, безделушки, реже носильные вещи свои и своих близких, явно не лишние. Перекупщики, просто, но добротно одетые в короткие черные полупальто, как в униформу, сытые, деловитые - мелкие торговцы, бывшие маклеры, лениво перебирают барахлишко, нехотя предлагая мизерную цену продавцам, окончательно потерявшим надежду хоть что - нибудь получить за свой товар.
Размеренное шуршание толкучего рынка нарушилось вдруг. Вся площадь пришла в движение, стремительно переросшее в панику. Люди, бросив свой товар, с криком начали метаться из стороны в сторону. Обернувшись, Алеша увидел, как из крытого кузова опель-блица только что пискнувшего тормозами, высыпался взвод солдат. Полувзвод перегородил улицу, а второй, выставив вперед дула шмайссеров, рысью кинулся в толпу.
Через пять минут Алеша стоял лицом к стене старой камяницы с высоко поднятыми руками, с любопытством и тревогой рассматривая соседей справа и слева.
Сосед справа - детина лет двадцатипяти с короткой бычьей шеей. Вытянутые вверх его громадные ладони, привыкшие к физической работе, мелко подрагивали. Здислав Бжух был уверен, что и эта облава для него кончится благополучно, так как в кармане его короткого пиджака лежала надежная кенкарта, свидетельствующая о том, что он является работником фирмы "Унион", изготавливающую амуницию для вермахта. Однако подсознательно весь его организм противился этой рассудочной уверенности, ощущая опасность, исходящую от всей этой наэлектризованной толпы, - орущей, мечущейся в панике, ищущей выхода из западни. Здиславу было жалко мешка картошки и двух фунтов прекрасного шпика, которые пришлось бросить на площади, и к тому же в кармане его полупальто лежали несколько сот злотых и сотня рейхсмарок, с которыми при выяснении личности ему также придется расстаться.
Слева от Алеши стоял мужчина лет сорока с небольшим. Чуть вытянутый овал лица, темные с проседью волосы, крупный аристократический нос, пухлые губы. Глаза большие, грустные. Высокий лоб с залысинами.
"Где же его шапка? Ага, вон там. Валяется на земле у ног солдата". - отметил про себя Алеша.
Архитектор, бывший профессор Высшей Политехнической школы в Варшаве, Матеуш Новохацки спокойно стоял лицом к стене, высоко вытянув вверх руки с тонкими пальцами пианиста. Ему было досадно, что он так глупо попался, так как в кармане его потертого, но еще элегантного пальто, сшитого весной 39-го у лучшего варшавского портного, лежал список группы студентов, которым он в прошлом году читал лекции в подпольном университете в Варшаве и номер подпольного издания "Польска вальчи".
"Ах, как глупо, как глупо! - думал пан Новохацки, - Все моя интеллигентская аккуратность. Не мог уничтожить список, когда уезжал из Варшавы. Теперь наверняка попаду в заложники. А там - к ближайшей стенке, и - крестик кто-нибудь намалюет над местом гибели безымянных героев"...
- Пан профессор, - услышал Новохацки голос юноши справа, - опустите руки и идите рядом со мной.
Пан Матеуш Новохацки, как во сне, опустил руки, застегнул на все пуговицы пальто, надел поданную юношей шапку и пошел рядом с ним мимо цепочки солдат, выставивших почти перпендикулярно животу черные тела автоматов, направленные на безмолвную шеренгу мужчин с поднятыми руками. Благополучно миновав кордон на одной из боковых улиц, в устье которой опель-блиц солдаты набивали арестованными, Алеша и профессор не спеша повернули в одну из средневековых улочек, зашли в подворотню старой камяницы, и по черной лестнице поднялись во второй этаж, где вот уже четвертый месяц Матеуш Новохацки занимал крохотную квартирку.
Всю дорогу от рынка до дома профессор шел молча в каком-то гипнотическом состоянии, и только теперь, у себя дома он ясно осмыслил из какой "халепы" выбрался благодаря этому незнакомому и такому странному хромому юноше. Его не удивило, что юноша назвал его профессором. Многие его студенты, да и слушатели других факультетов Политехники часто посещали его лекции по истории европейской архитектуры, хотя этот казался слишком молодым. Впрочем, в этом мире все возможно.
- Садитесь, прошу вас. Простите, ваше имя? - обратился профессор к Алеше привычным тоном экзаменатора. - К сожалению, у меня нечем вас угостить. Именно этот факт и привел меня на рынок. - продолжал профессор.
- Меня зовут Алексей Иванов. Алексей Матвеевич Иванов. Чтобы у пана профессора не возникало дополнительных вопросов,- продолжал Алеша, - я - русский военнопленный. Бежал из лагеря. Пусть пан профессор не беспокоится. Из-за меня у него не будет неприятностей.. Просто я по дороге заехал в этот город, так как до войны в нем жила моя тетка, сестра матери, которую я никогда не видел, и мне хотелось поближе с ней познакомиться, если ей удалось выжить. Но, кажется, я опоздал. Вероятно мне придется искать ее следы в гетто.
- Боже правый, пан Иванов жид? - с сочувствием воскликнул профессор. - Пан выбрал не самое удачное время для путешествия по Польше и знакомства со своей тетей. К тому же еще нелегально.
--
- Я, пан Новохацкий, чуть больше, чем наполовину жид, и не чувствую неудобств.
- О, что вы, пан Иванов! Я просто хотел сказать, что не все мои соплеменники понимают, что народ, давший человечеству Законы Моисея, имел, в конце концов, право две тысячи лет тому назад судить своего собрата и приговорить к смерти за действия, которые считались тогда преступными. Просто ваши предки не могли предвидеть, что этого человека назначат основателем новой массовой религии. Ваша же половинчатость не дает никаких преимуществ перед чистокровными жидами на территориях, контролируемых Рейхом. Вы что-нибудь слышали о Нюренбергских Законах нацистов?
--
Да. Немного. Вы мне потом разъясните поподробней, пан профессор.
- Хоть вы очень молоды, но вижу вы достаточно испытаны жизнью. Простите меня за тон, - после некоторой паузы продолжал профессор, - я должен быть вам бесконечно благодарен за спасение, а веду с вами беседу, как со студентом
--
Что вы, пан прфессор! Я был бы счастлив быть вашим слушателем.
- Так вот, пан Иванов, согласно Нюрнбергских Законов, "арийцем" может считаться тот, кто документально докажет, что не является по крови жидом вплоть до четвертого колена! До конца прошлого года я жил в Варшаве, и еще тогда, когда перед началом войны немцев с советами мы, "арийцы", могли посещать своих старых друзей в гетто, я знавал даже ксендза, который вынужден был жить там, так как был "неарийского" происхождения. В гетто жили крупные польские ученые, инженеры, артисты, художники. Там жил со своим домом сирот врач и педагог с мировым именем Януш Корчак.
- Простите, пан профессор, вы голодны. Я думаю, мы продолжим беседу за столом. - сказал Алеша, доставая из мешка колбасу, яйца, сало, хлеб и пачку настоящего чая, купленного им утром в магазине с надписью на шильде: "Только для немцев". - Я вижу в ваших глазах удивление и недоверие, - продолжал Алеша. - Смею вас заверить, что я действительно тот, за кого себя выдаю. Я понимаю, что такое богатство ассортимента сейчас, в Польше, доступно далеко не каждому. Но тот факт, что мы с вами совершенно беспрепятственно, никому не предъявляя документов выбрались из облавы, должен вам подсказать, что я обладаю кое-какими возможностями.
- Видите ли, пан Иванов, я получил образование в Сорбонне и в Академии искусств. Может быть в силу моего воспитания и той среды, где я вращался, я не стал ревностным католиком, и не очень верю в сверхъестественные силы, поэтому я и ищу объяснение более земные вашим возможностям.
- Я понимаю вас, пан профессор, но, надеюсь, вы знаете, что человек еще не все в состоянии объяснить из того, что он непосредственно воспринимает своими органами чувств? Кстати, даже научные гипотезы и теории, выдвигаемые отдельными гениальными учеными, не всегда понятны их современникам.
- Да, пан Иванов. Так случилось когда-то с нашим гением - Николаем Коперником.
--
Вот видите.
- Эйнштейна и сейчас не все понимают. Я, во всяком случае, не понимаю. Кажется, вы меня убедили. Но это так непривычно...
- Пан профессор, прошу вас, положите этот сахар себе в стакан, - сказал Алеша, пододвигая профессору сахарницу литого богемского стекла, которая на глазах наполнилась аккуратно колотыми кусочками настоящего довоенного рафинада.
--
Вы так любезны, пан Иванов...
- Пан профессор, называйте меня по имени. Вы вдвое старше меня, и я надеюсь с вашей помощью удовлетворить свое любопытство по некоторым вопросам. Когда меня называют по фамилии, мне кажется, что сейчас раздастся команда... Я понимаю, сейчас главное - уничтожить нацизм, но это уже предопределено, и думаю, через год от Гитлера не останется и следа. Но у меня впереди жизнь. Для того, чтобы она не прошла даром, нужно многое узнать. За весь этот ужас должны ответить конкретные люди. И не только наверху, но и те, кто по своей инициативе усугублял страдания, удовлетворяя на "законных" основаниях свои низменные инстинкты. У меня есть должники.
--
Вы хотите сказать, что сами их осудили?
--
Да...
--
Пан Алеша, то есть, пан Лешек. Можно так?
--
Да...
- Пан Лешек, вы не боитесь ошибиться? Право высшего суда и ваши , и мои предки предоставляли Богу. Человеческая жизнь священна и неповторима. В состоянии аффекта, желая отомстить, земной судья часто недостаточно хорошо разбирается в причинах, родивших преступление. Да и само преступление человеческими законами трактуется по разному. Вот вы были солдатом. Убивали ли вы врагов?
--
Убивал. Но у них было оружие в руках.
- Война разрушает человеческую мораль и самого человека. На войне не только разрешается убивать, но за убийство награждают. Обе стороны. Поэтому ограничения, снятые с человека на "законном основании", отбрасывают его назад, к незапамятным временам, когда единственным законом была сила.
--
Вы считаете, что это смягчающее обстоятельство?
--
В некоторой мере, да.
--
Ну а как же быть с совестью, состраданием, любовью к ближнему?
- Видите ли, пан Лешек, все эти моральные качества веками втолковывались и втолковываются массам, чтобы спасти их от самих себя. Не знаю, действительно ли Господь Бог внушил основы нынешнего морального кодекса Моисею, но если их придумали сами люди, то сделали чрезвычайно мудро, так как в противном случае человечество истребило бы самое себя еще на заре зарождения цивилизации.
--
Значит эта аморальная агрессивность заложена в каждом человеке?
- В той или иной мере, повидимому, да. Человек очень сложен. Ведь мы - часть живой природы. А в природе все живое борется за существование простейшим методом - за счет других и даже себе подобных. Следовательно, будем считать активизацию таких, как вы выразились, агрессивных чувств атавизмом. Ну, как хвостик или аппендикс.
- Чем же объяснить этот массовый взрыв озверения, свидетелями и участниками которого мы являемся?
- Весь трагизм двадцатого века состоит в том, что с развитием средств массовой информации тем, кто стоит у политического кормила власти, удается оболванить массы людей в интересах небольших групп, контролирующих экономическую и политическую сферы деятельности своих сограждан или стремящихся к этому контролю. Происходит это тем успешней, чем более авторитарна власть. Вот вам пример - Германия. Нацизм в кратчайший срок превратил народ с величайшими культурными традициями в банду убийц и грабителей. Главная задача - внушить своему народу, что его благополучию угрожает алчный сосед, будь то жид в собственной стране, потому что он, дескать, живет у нас в "гостях" уже несколько сот лет и не превратился в немца или поляка, а, следовательно, что-то замышляет, или сосед по ту сторону границы - будь то англичанин или поляк, француз или русский. На службу этой машине страха мобилизуется все - экономика, искусство, наука и даже средневековые предрассудки. Как только народ заглатывает эту наживку, - он становится орудием кучки политиканов.
--
Но эти люди могут действовать в интересах народа, пан профессор!
--
Это красивая ложь. Самообман. Что такое народ?
- Н - ну... это те, кто трудится - рабочие, крестьяне, интеллигенция. Трудящиеся классы...
- Политик - это прежде всего игрок. Всегда и везде. И народ для него - всего лишь фишки. Очевидно: первопричина труда с незапамятных времен - желание получить средства к существованию, и при том как можно лучшему. Следовательно, каждый трудящийся создает уровень своего существования в меру своих индивидуальных возможностей, данных ему природой, и только ему. А это значит, что всегда будет существовать неравенство в силу разных возможностей у разных людей. Это неравенство, с одной стороны, - группирует людей, с другой - разделяет, вызывая зависть, желание добраться к высшим ступеням бытия. Вот эту суть, которая и есть топливо в котле человеческой цивилизации, и используют политики с незапамятных времен, утверждая свою власть, спекулируя на противоречиях разных групп и выхватывая для себя самые лакомые куски.