Басов Сергей Леонидович. Заамин ч.1

Заамин.

Часть 1. По следам снежного человека.

Самый высогорный заповедник в мире - Зааминский. Так мне сказали в управлении Главохоты Комитета охраны природы Узбекской ССР. И не было повода усомниться - Зерафшанский хребет, отроги Тянь-Шаня, перерезающие всю Среднюю Азию, по всему своему пути изобиловал вершинами, перед которыми Кавказ или Урал - просто сопки.

Это даже не заповедник, - сказал мне зам.нач. Главохоты Абдуджабар Шомансурович, молодой для такой должности амбициозный узбек, явно с хорошим образованием и не менее хорошей родословной, - это народный парк!

- Национальный, - осторожно поправил я, точно зная, что заповедники бывают только заповедниками и национальными парками, как в Кении и некоторых других странах. О существовании национальных парков на территории СССР я не слышал. В глазах зам.министра (комитет по рангу приравнен к министерству) мелькнула улыбка торжествующего превосходства посвященного над невеждой - странная реакция, начальство не любит поправок от подчиненных, я и так пожалел, что это сказал.

- Народный парк! - с гордостью повторил Абдуджабар, - это не только самый высокогорный заповедник в мире, это единственный в мире народный парк! Ну что, согласен?

Его гордость за наличие такого уникального заповедника в нашей стране, на его родине, да и ещё и в его ведомстве передалась мне. Абдуджабар Шомансурович не уговаривал меня, но каким то образом на подсознательном уровне убедил, что мне выпал уникальный шанс послужить своей любимой биологии там, где я ей больше всего нужен, и нужен именно сейчас. В Зааминском заповеднике запланированы серьёзные научные работы: мониторинг экологии животных и птиц, занесенных в Красную книгу редких и исчезающих животных - Белокоготной Тяньшаньский медведь, Тяньшаньская рысь, Черный аист, орел Бородач, Беркут. Кроме этих, обозначенных в научном плане краснокнижников на прилегающих к заповеднику территориях гнездился Снежный гриф, родной брат американского Кондора, с размахом крыльев в 3,5 м и Ирбис, снежный барс. Их в плане не было, и этих животных мы не обсуждали - Ирбиса изучали на Памире мои коллеги, а Снежный гриф был неплохо изучен американцами. Архара тогда ещё в Красную книгу не включили. По каждому запланированному к научной работе виду предполагалось иметь одного научного сотрудника. Вакантными были все с.н.сы , кроме ботаника, который изучал растения, занесенные в красную книгу, причем сразу все, совмещая несколько должностей с.н.сов. Об этом и шел разговор с Абдуджабаром: параллельно с диссертацией по Белокоготному Тянь-Шаньскому медведю, самому неизученному из всех медведей, он просил меня взять на себя мониторинг по всей зоологии. Аргументы, что я не орнитолог и что экология рыси существенно отличается от медведя и совмещать эти исследования несколько... э-э-э... проблематично, не действовали. Вряд ли Абдуджабар Шомансурович когда-либо занимался научной работой и вообще биологией, он был наверное хорошим управленцем и точно знал, что если есть план - его надо выполнять и на то он здесь и поставлен.

- Слушай, дарагой, ты маладой , ты перспектива, да, панимаешь перспектива? Бисту чор лет - старший научный сотрудник! Где ты такой карьера видел?

- Мне двадцать три... Сказал я что бы хоть что ни будь сказать. Карьеры такой я действительно нигде не видел - до этого я работал в Институте Ядерной физики АН УзССР, где кандидаты наук ходили в м.н.сах. По край ней мере ни одного старшего научного сотрудника без докторской я не знал. Мой профессор на факультете говорил: "У настоящего ученого только три записи в трудовой книжке: м.н.с, с.н.с., профессор". Записей в трудовой у меня было уже намного больше. В ИЯФе я работал простым аппаратчиком в биопрепарате, пробирки, склянки, хроматография, низкий вакуум, высокий вакуум. Никакой м.н.с. мне близко не снился. Я был и польщен и напуган предложением Абдуджабара - он отчитается по плану, но результаты моей научной деятельности будут оценивать настоящие биологи... Несколько таких настоящих уже до меня работали в "единственном мире самом высокогорном народном парке" и сбежали оттуда, плюнув на карьеру, не выдержав жизни в такой дали от цивилизации, и не факт, что я не сбегу... Но живет и работает третий год ботаник...

- Согласен, - сказал я. Тему беру одну, медведя, по остальным веду мониторинг, собираю и систематизирую всё, что смогу, напишу отчет (знал бы я, какой это объем работы, но и Абдуджабар этого не знал).

- Маладец, мужчина сказал! Что город? Джалябский жизнь. Горы! Горы! Какие горы! Мужской работа, Сергей-джан, настоящий мужской работа, да! Скоро машина идет на Супу (перевал Супа, 3,5 000 м/н.у.м.) там рядом сапсем, фотографий сдай, охот.билет оформим, документ оформим. Аппаратура получи, карабин получи, вещи собери - машина домой придет.

Ни тогда я не знал, ни сейчас, спустя много лет, я не знаю причины, по которой я так резко изменил свою жизнь. Формальных причин можно много назвать, и время от времени, когда мне приходилось объяснять свой отъезд или оправдываться, я называл одну из них или несколько. Но я точно знал, что не по этой причине, и точно знал, что не знаю по какой. С тех пор я верю в судьбу, но осознание того, что поехал потому, что пробил час ехать, пришло позже.

Был еще один человек, который знал, что я не знаю, почему бросаю вполне комфортную работу в ИЯФе - ядерщикам в СССР платили хорошо, + талоны на питание, длинный отпуск, быстрая пенсия и др. поблажки и стимулы, и уезжаю туда, где из достижений цивилизации только керосиновая лампа. Тем более здесь Ташкент, а в горах Сибирь. Человеком этим была моя подруга, коллега по биопрепарату и гражданская жена по жизни, высокая, спортивная, зеленоглазая и умная Тоня. Годом старше и на много лет мудрее - она знала жизнь, в нашей с ней супружеской жизни приоритет принятия решений был за ней, при всем при том, что оба мы выросли и родились в Средней Азии и менталитетом обладали восточным - никто на моё первенство в семье не посягал. Мужчина - хозяин, жена принеси-подай, но не всё просто даже в исламских семьях, а уж азиатские русские женщины это такой коктейль, как и европеизированные азиатки, что гляди в оба.

Сам я не мог внятно объяснить, почему ни с того ни с сего ухожу из института и уезжаю далеко в горы, в неизвестность. Мотив, что таким образом я хочу расстаться с ней, рассыпался сразу - для этого достаточно было попрощаться и уйти. Сошлись на том, что это внезапно накрывшая меня ностальгия: я вырос в Душанбе, где горы везде, куда ни взгляни, и так близки, что всё сознательное детство я пропадал в горах, как и многие мои сверстники. В Ташкенте гор нет, они не далеко, но их не видно.

Машина пришла в пять теплого майского, уже солнечного утра. Водитель, увидев мою спортивную сумку и баул с припасами, спросил, знаю ли я что еду туда жить. Можно было бы мебель какую ни будь взять, когда ещё возможность будет. Недалеко от дома у мусорных ящиков уже неделю стоял выброшенный кем-то диван, я попросил помочь и мы загрузили его в машину. Подумав, я взял ещё покрывало, курпачу и бутылку водки из холодильника. Тоня дала напеченные сладкие коврижки, ещё теплые, укутанные в полотенце, покрутила пальцем у виска и всплакнула. Какой то холодок пополз у меня по спине, когда мы тронулись: я не знал, куда еду, зачем и что меня там ждет.

Из Улугбека, поселка физиков ядерщиков, с хорошим транспортным сообщением, городскими телефонами - Улугбек это район Ташкента, несмотря что одиннадцать км от кольцевой, за чертой города, - нам надо было обогнуть Ташкент и через всю Голодную степь, Джизакскую область, добраться до Зааминских гор, подняться на 2000 м/н.у.м. и желательно до темноты. Там, на самом лезвии Зеравшанского хребта, находился теперь уже мой, уникальный народный парк.

Индустриальный Ташкент мало чем отличался от других мегаполисов страны, разве что жарой и пылью. Ташкент одноэтажный, так же как Ташкент махалинский, Ташкент ночной и Ташкент дворов и переулков имели свой, ни с чем не сравнимый колорит. Пока мы ехали по кольцевой, за окном пробегал индустриальный пейзаж, ТашГРЭС, заводы, стройки, много раз мною виденный и потому скучный. Иногда городские пейзажи сменяли хлопковые поля, и обрезанные тутовники вдоль дорог и арыков честно несли свою службу шелковых часовых.

Проехав даже с виду жаркий и уже душный город, наш ГАЗ-53 повеселел, почувствовав шоссе и отсутствие ГАИ. Начинающаяся жара обещала нелегкий день, но ветерок из открытого окна автомобиля пока с ней справлялся. Огромное синее небо, с далекими и нереальными от своей прозрачности облаками контрастировало с нежной зеленью садов, бурой зеленью хлопка. Ярко желтая пыль и мутная вода в арыках совсем не производили впечатления грязи и органично добавляли свои яркие краски в натюрморт. Время от времени вид хлопковых полей прерывался глинобитными строениями кишлака, придорожным базарчиком с многообразием красок свежей зелени, овощей и фруктов, манящим запахом шашлыка. Иногда дорогу пересекал пронырнувший под небольшим мостом зах - мощный оросительный канал с кристально чистой питьевой водой, бегущей с далеких горных ледников. Именно эта система орошения дала воду, а значит жизнь Голодной степи. Благодаря этой мелиорации, которая была для Средней Азии эпохальной стройкой века, о чем написаны трактаты и поэмы, в Голодной (само название!), веками засушливой пустыне расцвели сады, построены и процветают города и всякие учкудуки. Джизак, столица Голодной степи, был родиной нынешнего правителя, 1-го секретаря ЦК КПСС Рашидова. Это имело огромное значение, как и то, что он только что умер, как-то странно и загадочно. Непостижимым, мистическим образом моя жизнь дважды пересекалась с жизнью этой семьи: объективных причин для этого было меньше чем у Ходжи Насреддина стать зятем Падишаха.

Как-то, ещё совсем недолго проработав в ИЯФе, вместе с коллективом лаборатории был приглашен на "корпоративную вечеринку", тогда это называлось обмыть диссертацию - вновь испеченный кандидат накрывал стол для всего коллектива. Такие традиции есть не только в Азии. Может быть, так же обмывают докторские, - докторские мне обмывать не приходилось.

Молодой кандидат "накрыл стол" в давно облюбованном для этого месте: на полпути между Улугбеком и Чирчиком, рядом с мостиком через быстро текущий зах была очень уютная и достаточно вместительная чайхона под названием "Красный мост". Она славилась низкими ценами и отменным шашлыком, из-за чего и пользовалась у сотрудников института популярностью для проведения аналогичных торжеств. Накрытыми естественно были не столы, а дастарханы на покрытых коврами топчанах, но желающие могли устроиться за столиками, которые в каждой чайхоне тоже были.

На главном топчане сидел виновник торжества, его научный руководитель и несколько руководителей института. Выделялся лет тридцати узбек в красивом, явно импортном бежевом костюме, таких и не продавали. Он сидел по другую от руководителя сторону диссертанта, и казалось, что чествуют его. На близь стоящих топчанах расположились люди рангом поменьше, по убывающей, чем дальше стоял топчан. На одном из топчанов, с рядовыми сотрудниками сидел и я, как раз напротив главного топчана. Ребята-европейцы, москвичи и новосибирцы, расположились за столиками. В еде и питье дискриминации не было - пива и шашлыка было вволю, салаты и горячие лепешки - что советскому человеку для счастья надо? Была и водка, и вино, но крепкие напитки не котировались, жара не располагает к водке. Застолье близилось к концу, подвыпившие сотопчанники перешли на узбекский и вяло что то обсуждали, я, наевшись шашлыка и отяжелев от пива, без особого интереса рассматривал публику, полулежа на топчане. Топчаны стояли полукругом, в тени высоких, раскидистых ив, на самом берегу. От журчащей ледяной воды веяло прохладой, день перевалил за чистый, жаркий летний азиатский полдень. Моё внимание привлек "главный топчан", и я даже не успел удивиться: человек в бежевом костюме поднял полную кружку пива и не торопясь, обстоятельно направляя струю, вылил её на голову кандидата - виновника торжества. Не выплеснул, а именно вылил, не торопясь, с каким то сладострастным выражением лица. Действие происходило достаточно медленно и многие успели обратить внимание на происходящее. С какого то момента наступила тишина, и уже все смотрели на это странное действо. Новоиспеченный кандидат нелепо улыбался, даже не пытаясь отклонится от струи. Пиво пенилось, стекая по его лбу, капало с подбородка на галстук, стекало за ушами в воротник пиджака, и уже из за воротника рубашки пенилось на груди. Это было так нелепо, что все окаменели, не зная, как реагировать и что это вообще - шутка или нечто другое? Мой сосед чуть слышно прошептал: "Ну-у, принц дает..." Вылив кружку до последней капли, "принц" спокойно поставил её на дастархан. Ни одна черточка не дрогнула на лицах окружавших их людей, ни одной эмоции не проскочило. Время тянулось как застывший мед, и где то минуту или две спустя, мокрый, с каплями пива на ушах и подбородке кандидат вымолвил: "Акбар Собирович, мне кажется, Вам надо извиниться...". На что "принц" великодушно сказал: "Ну, извини..." и с благодушной улыбкой похлопал кандидата по плечу. Напряженность исчезла, все сделали вид, что не заметили происшедшего.

"Принц" был младшим зятем Рашидова, мужем его младшей дочери и парторгом нашего института. Когда Рашидов умер и закрутилось "Узбекское дело" Гдляна и Иванова, он развелся с женой и отрекся от семьи. Поторопился, клан Рашидова до сих пор очень влиятелен в Узбекистане.

Начало восьмидесятых, период зрелости эпохи застоя, которую по многим параметрам справедливо можно называть сейчас эпохой всеобщего благоденствия, не утомлял водителя дорожными пробками и забитыми трассами. Машин по сегодняшним меркам, было мало, их было видно, но они не мешали. Газон бежал довольно резво, и к полудню мы пересекли Галабинский район, и подъехали к Сырдарье.

Поселок на берегу Сырдарьи рыбацкий, как и все поселки по берегам больших рек. Ни один проезжающий по мосту через Сырдарью водитель не проедет без того, что бы не купить копченой рыбы у местных рыбаков. Но мы спешили, и не до рыбы было нам. Ограничились любованием прекрасного вида этой могучей реки, которая вместе со своей сестрой Амударьей несла воду, а значит жизнь всем государствам Средней Азии, от Казахстана до Афганистана.

Сырдарья поражала своим величавым великолепием, усиленным тем, что катила она свои воды среди пустыни: огромное синее небо, безжалостное азиатское солнце и сверкающие его бликами волны вечной реки, на которые, как на солнце, нельзя смотреть без рези в глазах. "Солнце не водка, солнце не выпьешь, надо родиться с солнцем в крови..." вспомнились строчки известного поэта*, который в молодости жил и работал в Голодной степи и даже написал об этом поэму.

Солнце палило не по детски, горячий ветер пустыни, врывающийся в окно, не спасал, и я пересел в кузов, вернее перелег на случайно захваченный диван. Хлопчатники всё чаще сменялись безжизненной степью, кишлаки попадались всё реже. Один раз недалеко от дороги увидел стадо верблюдов, голов двадцать. Корабли пустыни паслись без погонщиков и пастухов и производили впечатление диких. В это время года отары не перегоняют, они на сочных пастбищах, и это сильно облегчало нам поездку - в

*стихи Л.Пащенко из сборника "Синяя птица"

Азии часами приходиться стоять, пропуская тысячные отары. По дороге нередко

попадались одинокие ослики, неторопливо идущие вдоль дороги с таким же одиноким

всадником в чалме, они придавали пейзажу философский вид и напоминали о чем-то библейском.

Джизак был последним крупным городом в степи, ещё были маленькие, вчерашние кишлаки как Навои, и тысячелетние, как Хаваст, Наманган. Пообедали в чайхоне на въезде в город. Такой же антураж как в Ташкенте на любой автостанции, немного провинциальнее, больше апушек, закутанных в хиджаб, больше груженых ишачков и пестрых халатов. Взяли лагман, горячих лепешек, чайник чая, печак. По лепешкам ощутили близость Самарканда - особые у них лепешки, кульчи, мне они нравятся меньше, чем обычные азиатские, но знаменитыми считаются самаркандские.

С Джизака я пересел в кабину, жара спадала - мы понемногу поднимались, приближаясь к предгорьям Заамина.

Заамин старинный кишлак, как и многие кишлаки Великого Шелкового Пути. Я его увидел маленьким горным кишлаком, гордо называющимся поселком. Подъехали мы к нему по хорошей асфальтированной дороге, змеящейся по ущелью по берегу мелкой, но бурной горной реки. Ущелье становилось всё глубже, подъемы все круче. Среди глинобитных дувалов и увитых виноградниками дворов выделялась центральная площадь, где была остановка автобуса - конечная, он ходил один раз в сутки, - и чайхона, больше похожая на привокзальную пивнушку, где ни будь в Хавасте. Пиво в ней действительно было, "Жигулевское", в кегах, разливное, и водка тоже. Между столиками этого гибридного, азиатско-советского общепита бродили странные люди неопределимой национальности и непредсказуемого поведения, судя по ним кукнара и гашиша было предостаточно в этих далеких местах. Европейцев видно не было, из невидимых динамиков очень громко орала тум-балаки-тум, как мы называли национальную музыку. Можно было подумать, что свадьба, но кто бывал в Кулябе или Курган-тюбе и других провинциальных азиатских городах, тот знает, что это элемент национального самосознания. Где-то здесь же находилась администрация, но я так и не узнал, где, наверное, там, где динамики. Но власть советская здесь была, она везде была.

Заамин последний кишлак, связанный автобусным сообщением с остальным миром. Дальше ишаки, верблюды, кони, у кого есть, остальным - попутки. До цели оставалось примерно 80км, до захода солнца часов шесть, но это самая трудная часть пути. Да, откуда попутки? Попутки это в основном болшегрузные грузовики, работающие на строительстве супермощной РЛС на перевале Супа. От этой стройки до заповедника недалеко, около шести км, можно пешком. Дорога не кончалась заповедником, она шла мимо, на Бахмал, райцентр соседнего Бахмальского района, кишлака аналогичного Заамину, я в нем так и не побывал. И если машина шла на Бахмал, можно было доехать до границы заповедника, откуда до усадьбы всего два км. Но пока машина была, и мы продолжали путь.

Прямо от площади перед чайхоной начиналась дорога в горы. В рабочие дни машины ходили с периодичностью одна-две в час, только днем. В выходные мог проехать легковой частник, или что ни будь служебное, или случайное, как мы. Попутку можно было ждать часами, поэтому желающие добраться в горы находились в чайхоне, а при появлении машины выходили на обочину при выезде. Подвозили бесплатно, может, кто и брал деньги, но я об этом не слыхал. Нас уже ждали пять человек, рабочие лесничества, промышляющие саженцами тополей и апа* с улыбчивой, подвижной девочкой лет семи. Одевался местный кишлачный люд по азиатской моде всех провинциальных населенных пунктов, от Памира до Алма-Ата. Пожилые женщины носили широкие шаровары цветистого атласа и длинные платья, в соответствии с Шариатом, скромно прикрывая лицо платком, обязательным на голове. Мужчины были одеты в пиджак на рубаху, часто от кальсон, широкие брюки, заправленные в мягкие сапоги, неизменная тюбетейка и пояс из широкого платка, в котором носят что угодно, используя его, как современные европейские мужчины барсетку. Под ним обычный кожаный ремень, на нем кожаные ножны, в них пщяк - удобный азиатский нож с широким лезвием и тонкой ручкой. Молодые женщины лица не прятали и вместо платка часто носили тюбетейку, более расшитую и цветастую, чем у мужчин. Такие девушки как правило имели много, сорок, тоненьких, длинных косичек, и все девочки тоже. Девочкам иногда пришивали эти косички, отрезанные у неё же или другой, к тюбетейке, а саму стригли наголо - в такой тюбетейке она ничем не отличалась от остальных. Делали это с целью гигиены. Мужчины редко носили цветные тюбетейки, они всегда что-то значили, основная масса одевали черную, расшитую арийским руническим узором "огурцы", которым много тысяч лет и что они означали, знали только редкие ученые-историки.

Мы посадили апу с девченкой-духтарушкой* в кабину и тронулись. Подобранный так кстати диван создавал в кузове приличный комфорт, прохладный горный воздух приятно освежал после знойного ветра пустыни. Дорога петляла змейкой вдоль той же речки, признавая её тысячелетний авторитет и как бы слушаясь её. Как будто река вела дорогу. Тесное ущелье иногда немного раздавалось, и река разливалась ручьями, образуя островки, поросшие ивняком, камышом и осокой. Огромные валуны, от двух-трех метров в диаметре до размеров двухэтажного дома, упавшие неизвестно когда с неизвестной высоты, образовывали перекаты, буруны и бурунчики, заставляя речку рычать и звенеть на разные голоса. Не менее впечатляющие камни нависали над рекой с одной стороны и над дорогой с другой, угрожая путникам внезапным падением, и это могло произойти в любой момент и иногда происходило.

*апа - пожилая женщина, бабушка.

*духтар - девочка (фарси)

Ездить по горным дорогам без страха можно в трех случаях: верующим, как большинство местных, фаталистом, убежденным, что кому суждено быть повешенным тот не утонет и глупым настолько, что бы не понимать опасности. Я относился ко вторым, и помогла мне в этом невольно моя учительница по таджикскому языку Замира Ахатовна, в 5-ом классе.

Я очень боялся ездить по горным дорогам. Однажды мой дядя взял меня со своим сыном, моим ровесником, на Искандеркуль, высокогорное озеро в Таджикистане, у перевала Анзоб. Тот же Зерафшанский хребет, но с другой стороны. Они всем дружным коллективом геофизической лаборатории выписали на работе автофургон ГАЗ-66 и на три дня выехали на своеобразный высокогорный пикник. Некоторые тоже взяли детей, помладше, были и москвичи командированные.

Даже из местных мало кто бывал на Искандер-куле, добраться до этого легендарного озера, получившего своё название по имени Александра Македонского, было непросто даже на мощном вездеходе - нужен был водитель-ас. Впрочем, другие в Таджикистане по горным дорогам и не ездили, а если ездили, то недолго. Дороги в горах, настоящих горах, - это серпантин, их так и называют, и вьются они по горным склонам так, как карнавальной ленточке не снилось. Справа скала - слева пропасть, слева скала - справа пропасть, в зависимости от склона ущелья, по которому проложена дорога. Что бы подняться на десять метров иногда приходится проехать километры пути. Душанбе примерно на 2000 м/н.у.м а Анзобский перевал 3500, что бы подняться на него надо проехать почти 100 км часов за шесть - восемь. Периодически встречаются у обочины бульдозеры и другая дорожная техника - устранять последствия лавин и оползней, которые здесь обычное дело.

Большое впечатление произвел на меня кусок дороги метров пятьсот у поселка Гушары: он лежал целёхонький посреди реки, даже разделительная полоса сохранилась, только рваные края в начале и конце полотна объясняли, что это дорога ниоткуда в никуда. Пласт, на котором лежала эта дорога был смыт прошлогоднем селем. Дорогу построили заново, а этот кусок остался памятником всемогуществу природы. Такой искусственный остров, река обтекала его с двух сторон, подмывая основу и он был уже похож на черный авианосец неизвестной державы с нависшими над водой взлетными палубами.

Серпантин - хорошая дорога. Намного труднее, когда дорога в лоб штурмует перевал: сплошной подъем многокилометровый, когда за капотом видно только небо, потом спуск на пониженной передаче и с дымящимися тормозными колодками. На некоторых перевалах двигатель не способен вытянуть груженую машину на гребень. Там стоят мощные чебоксарские трактора с длиннющим тросом, которые цепляют машину и затягивают на перевал. Впрочем, на серпантинах тоже есть такие подъемы. Когда машина идет по краю, водитель знает, где у него колеса, а мы нет. И когда от края колеса до пропасти ещё сантиметров двадцать, края дороги из окна фургона уже не видно и полное впечатление, что ты висишь в воздухе вместе с машиной или уже летишь в пропасть, просто не чувствуешь падения пока. Страх животный, доисторический, пронзает до каждой клеточки, каждого нейрона. Боятся все. Многие даже не пытаются это скрывать, но даже те, кто владеет собой, один раз взглянув, стараются больше туда не смотреть. А пропасть тянет. Твои сжавшиеся в комок и как будто внезапно охлажденные внутренности подкатывают к горлу, холодные потные ладони дрожат, а голова против твоей воли поворачивается к окну.

И всё: ты видишь, где кончается борт, дальше ты видишь огромное расстояние, наполненное хрустальным горным воздухом, противоположный склон ущелья в нескольких десятков метрах и тонкую змейку реки, толщиной в спичку, на дне ущелья, над которым ты висишь, а по ощущениям - в которое ты летишь. За мгновение, пока ты прощаешься с жизнью, глаз успевает заметить близкие облака, из которых только что выехали, проехав их в виде тумана, кажущиеся игрушечными, не больше спичечной коробки, машины и трактора, в разное время упавшие в пропасть - погибших достают, машины не имеет смысла. И жутко смотреть - и глаз не оторвешь... Лоб покрывается холодной испариной, по спине бегут противные мурашки. Отстраненным усилием не принадлежащей тебе шеей ты поворачиваешь голову и видишь своих окаменелых попутчиков, которые испытывают то же самое. Привыкнуть к этому невозможно. Можно научиться не смотреть в окно, можно научиться терпеть этот страх. Не испытывать этот страх невозможно, если ты человек, а не робот.

В будке автофургона, на котором мы ехали, у передней стенки был стол, а над ним окно, и нам с братом разрешили в него смотреть, поручив стучать по крыше водителя на случай остановки - другой связи с водителем не было. Мне казалось, что машина несется с бешеной скоростью - на крутых поворотах этой страшной дороги всем кажется, что машина едет слишком быстро. И когда приближался очередной валун, мы втягивали голову в плечи - он проносился над нами, и было абсолютно не понятно, почему он не падает. Ещё более непонятно было, как люди не бояться ездить по таким дорогам, под этими непредсказуемыми многотонными глыбами. Некоторые недавно упавшие камни лежали у обочины, сдвинутые бульдозером, и сопровождающий их падение щебень и более мелкие камни, каждый из которых проломил бы нашу машину насквозь, лежали на дороге. Их аккуратно объезжали и ехали дальше. Один раз видели, как бульдозер заканчивает работу по уборке такого обвала. Варзобское ущелье, по которому проложена дорога, местами вырублена в скале - снизу камень, сбоку камень, сверху камень и с одного края - обрыв, в котором грохочет река.

Горные реки очень шумные, вода в них мчится с огромной скоростью из-за резкого перепада высот, и если в неё бросить камень величиной с человеческую голову его будет нести по поверхности метров сто, прежде чем он утонет. Мы всегда показывали этот "фокус" приезжим из России, чем немало их удивляли. Купание в горных реках тоже специфическое - ты прыгаешь метра на полтора от берега и сразу начинаешь изо всех сил грести к берегу. Пока доплывешь, отнесет метров на пятьдесят и больше. Вылез как ошпаренный, - вода +4, отогрелся на раскаленных камнях, вернулся к исходному и снова прыгай.

В отличие от пропасти, камни эти никого из попутчиков не пугали, и я никак не мог понять, почему. Некоторые из этих камней непонятно на чем вообще держались и, по моим ощущениям, надо было быть самоубийцей, что бы ехать под этот камень.

Вылечил меня случай с нашей учительницей по таджикскому языку, вернее её мужем. Замира Ахатовна была самой хорошей учительницей, как мы это понимали - она была очень добрая, никогда не повышала голоса, не заставляла учить уроки, не ставила ниже тройки, рассказывала на уроках что ни будь интересное. От неё мы узнали о Паустовском задолго до того, как начали проходить его по литературе. Мужа её мы не видели, он тоже был учитель, в таджикской школе, много старше её, как рассказала наша классная, тихий безобидный человек. Он никогда нигде, кроме Душанбе и своего родного кишлака не был, вся его жизнь проходила между работой и домом. И тут РОНО определила его вместе с ещё двумя учителями сопровождать плановую экскурсию восьмиклассников в Москву и Ленинград - в СССР каждый учащийся средней школы должен был побывать в столице и родине Великой Октябрьской революции. Поехать сопровождающими хотели все учителя - ещё бы! Такая халява, это было разновидностью поощрения. Так как муж Замиры ни разу ни куда не ездил, а работал хорошо, его решили поощрить и заодно расширить кругозор - все дети были, видели, а он нет, аполитично, да. Экскурсии действительно были познавательными: каждый день посещение лучших музеев страны - Эрмитаж, Третьяковка, Музей Октябрьской революции, Мавзолей и многое разное ещё. Может, в России этого не было, но на окраинах Империи обязательно, и дети действительно гордились масштабом страны и грандиозностью увиденных городов.

И вот в городе Ленинграде этому скромному таджикскому учителю, который первый раз в жизни выехал из родного Душанбе, упал на голову балкон. На него упал балкон и убил его насмерть. Человек шел в перерывах между экскурсиями, может в магазин, может погулять, на него упал балкон и человек умер. Сколько в Ленинграде балконов? В какой промежуток времени в Ленинграде падает один балкон на одного человека? Сколько из этих людей погибают при этом? Сколько из них приехали первый раз в жизни из Душанбе и сколько из них вообще впервые куда то поехали?

И учителя и ученики бурно обсуждали это странное трагическое происшествие. В школе часто звучало слово "судьба". Этот случай вылечил меня от страха перед камнями, нависшими над дорогой и многих других страхов. Я осознал пиратскую истину, что кому суждено быть повешенным - тот не утонет.

Попутчики оказались киргизами, один неплохо говорил на русском. Я вырос в Таджикистане и узбекского языка не знал, в этом была определенная проблема: кто знал хоть один тюркский язык, неважно - казахский, татарский, киргизский, - тот мог говорить и с турками, и с узбеками и всеми тюркоязычными народами включая азербайджанцев. На таджикском - фарси, персидский язык, - можно было говорить только с таджиками, остальные народы, говорящие на этом языке, жили за пределами СССР. Я же ехал туда, где могло не оказаться ни одного русскоговорящего человека.

Из общения с попутчиками узнал, что горы населены не только дикими животными, в горах разбросаны маленькие кишлаки, некоторые по нескольку семей, которые живут в средневековье, занимаются охотой, собирательством и огородничеством. Самое яркое явление прогресса - картофель, который распространился сравнительно недавно. Недалеко от заповедника, за перевалом ущелья Туяташсай, есть кишлак Зартепа, дворов сорок, киргизы, узбеки, есть уйгуры и казахи. Таджики живут по ту сторону Зерафшанского хребта, иногда заходят с отарами овец, наши тоже кочуют с отарами в Таджикистан.

В основном в здешних местах киргизы живут, это странно, Заамин на противоположной стороне Узбекистана от границы с Киргизией. Но сам хребет тянется от Гималаев через многие страны, в том числе Киргизию. Много брошенных кишлаков и крепостей, им тысячи лет, всё, что осталось от Великого Шелкового Пути. По дороге есть небольшой кишлак, куда они едут - неделю назад замочили нарубленные тополиные ветки в реке, должны уже корни дать, спрос на тополиные саженцы есть всегда в долине. Только пошла на убыль кампания по переселению горных кишлаков, от которых народному хозяйству никакого проку, в долину, бывшую Голодную степь, где организованы колхозы. Горцы противились такому переселению, и пришлось властям применять силу - милиция и солдаты насильно переселяли целые кишлаки. До стрельбы не доходило, но трагедий хватало - само переселение с земли, где тысячи лет жили их предки, стало трагедией для этих людей.

В прессе это освещалось по-другому - счастливые жители нищих горных кишлаков на фоне сельских коттеджей богатого степного колхоза. Они исключительно добровольно и радостно переселяются в эти богатые колхозы.

Попутчики вышли у развилки ущелья, грунтовка, больше похожая на верблюжью тропу, уходила по боковому ущелью в горы, к неведомому мне миру, сохранившему традиции и быт многовековой истории этих народов.

Ущелье сужалось. Дорога, повторяющая изгибы бежавшей по дну ущелья реки, освещалась сумеречным светом далекого отсюда, со дна, синего яркого неба, узкой полоской проникающего сквозь трещину глубокого ущелья. Я пересел в кабину после попутчиков, и сквозь лобовое стекло наблюдал за родным с детства и всё же новым пейзажем - горы не бывают одинаковыми.

Высокогорье сравнимо по климату со средней полосой России - временами нам встречались берёзовые рощи, тонкие, сиротливые березки, совсем не похожие на могучие берёзовые рощи центральной России, но всё же березы, заросли шиповника и ежевики, покрывающие склоны ущелья, чинары и арча, создавали необычный пейзаж.

Гротескно вздымались тополя и редкие гордые кипарисы. Чем выше поднимались мы по дороге, тем нереальнее становился ботанический мир. Песчаные стланики, выделяющиеся ярко желтыми боками склонов сплошь и рядом прорастали юганом. Жестокая трава, по виду напоминающая верблюжью колючку, только зелёную и мягкую, но очень жгучая. При малейшем касании на коже вздувался прозрачный пузырек как от ожога сигаретой и долго болел. Зеленые склоны были сдобрены желтыми зонтиками зверобоя, как присыпаны пыльцой. Насыщенный изумрудный цвет эфедры, хвойной культуры палеолита, смягчался оливковым арчи, разновидности можжевельника, прославленной в Третьяковской галереи нашим художником, картина "Арча на перевале". Дорога не забиралась высоко на склон, и почти весь путь пролегал по дну ущелья, но пару мест было, где мы парили над пропастью - объезжали легендарное ущелье Чортаньги. Дна этого ущелья я не видел, когда выглянул из парящей над пропастью кабины - оно терялось в сумраке. Где-то на дне этого глубокого каньона находился выселенный в долину, брошенный кишлак, о котором ходили нехорошие слухи. Он считался толи проклятым, толи заговорённым, и этому предшествовали ещё какие-то легенды. Местный фольклор считал переселение в долину исполнившимся проклятьем - я считал, что это самозащита психики - у жителей окрестных кишлаков не укладывалось в голове, что по чьему то решению их могут выселить с веками обжитой земли.

Расплавленное солнце Заамина уже склонялось к милосердию вечера, когда мы подъехали к усадьбе заповедника.

Для коллектива заповедника из шести человек - я седьмой, - мой приезд конечно событие. Встретили меня старший лесничий Хуршед, небольшой, сухощавый, с мелкими чертами лица и тонкими усиками по верхней губе, в форме. Его офицерская фуражка с дубовыми листьями была великовата и придавала ему очень серьёзный вид. Он радостно тряс мне руку двумя своими, перекинулся двумя словами с шофером на узбекском, и подвел к стоящим тут же мужчине и женщине.

-Лена, ботаник, - представилась она и протянула руку. Внешне она выглядела домохозяйкой - среднего роста полноватая женщина, со среднерусским, рязанским лицом и неожиданно крепким, волевым рукопожатием. Я назвал себя и должность.

- Боря, лесник, - мы обменялись рукопожатием с парнем, на вид мой ровесник, очень небритый и заросший соломенной гривой, произвел на меня странное впечатление. Нехватка нескольких передних зубов придавала ему бомжеватый вид. Взгляд его желтых быстрых глаз выдавали, что он далеко не прост.

Больше в усадьбе никого не было, директора вызвали в район, лесники на кордонах. Они помогли мне сгрузить диван и занести вещи. Хуршед попрощался до завтра - жил он не на усадьбе, а в кишлаке Зартепа, там же жил ещё один лесник Балтабай, к которому поехал ночевать шофер. Остальные жили в служебных домах заповедника и на кордонах.

-Раскладывайся, - сказала Лена, - мы попозже зайдем. Есть хочешь?

Видимо я изрядно перенервничал и от дороги, и от самого факта переезда, есть не хотелось, и я покачал головой.

- Водка есть? - без обиняков спросил Боря.

- Да. Закусить то же найдется. Вы давно здесь?

- Лена три года, я два. Мы поженились. Устраивайся, придем через полчасика, поговорим.

Магазинов здесь нет, - думал я, - Кой черт ты взял одну бутылку? И вина надо было, но я не знал, что ботаник женщина... Магазинов нет... Конфет надо было, колбасы, сыр... они же на подножном корме живут..., - крутилось в голове задним умом.

Усадьба заповедника располагалась на довольно пологой площадке у подножья хребта, разделяющего Туяташсай и Аксуотсай. Прямо у подножия особняком стояло квадратное здание - типовое здание сельского клуба. Я решил, что это дом директора, но ошибся - оказалось, администрация и научная библиотека. Напротив фасадом в фасад библиотеки, в ряд, четыре дома - типовые "коттеджи сельского типа" на две семьи. Они отстояли друг от друга метров на тридцать. Половина дома, куда поселили меня, состояла из кладовки, кухни, небольшой комнаты и большой, метров двадцать. Удобства и все остальное во дворе. Печка была только в кухне, там же стояла железная кровать, там я и поселился со своими немногими пожитками, диван пришлось поставить в "залу". Здесь, в горах, в этом необжитом домика он выглядел великолепно. Другой мебели не было. Небольшая, метр на метр на полтора печка, с двумя покрытыми кругами отверстиями в чугунной плите, казалась большой в маленькой кухне - кровать занимала всё место от печки до окна, и столько же было свободного. Вторая половина дома была нежилая, закрыта. Уехавший полгода назад живший в ней последний зоолог никак не приезжал за своими вещами.

Когда мои новые коллеги пришли, Лена показалась мне моложе, чем при первой встрече. Первый раз на вид ей было 30-35 лет, сейчас она казалась ровесницей. Она переодела ситцевое платье на черные брюки, которые её стройнили и вязаную кофточку поверх футболки. Вечерами в горах прохладно, и я затопил - не столько от холода, сколько придать дому жилой дух и проверить печку. Еще предстояло научиться на ней готовить. И я сразу начал - пожарил яичницу с колбасой, чем очень угодил гостям. На новоселье мне подарили умывальник - на улице был, прибит к стене дома, - этот мне посоветовали прибить в кладовке и умываться там, что я сразу и сделал.

Мне понравились эти ребята, но я чувствовал, что мне они не доверяют, относятся с опаской - под видом нового сотрудника запросто мог появиться проверяющий, а в те времена почти всем было, что скрывать. Но в них ещё чувствовалась какая то тайна, которая касалась только их. Пара странная, она старше лет на десять, из России, готовая кандидатская, защита в Ленинграде. Он Ленинабадский, в заповеднике оказался случайно - работал разнорабочим с ремонтной бригадой дорожников. За время ремонта познакомился с Леной, и она уговорила предыдущего директора, нынешний был назначен недавно, взять Борю на работу. С тех пор они и живут и вместе работают. Может быть, последний сезон, - старый директор был хороший человек, Михаил Иванович, они как-то навещали его в Джизаке. Сняли, потому, что человек Рашидова - пошла волна новых назначенцев. Новый директор из райкома, инструктором работал, из влиятельного узбекского клана, старым сотрудникам не доверяет, я первый кого принял на работу он. Знали его плохо, в заповеднике бывать не любил. Бывший, Михаил Иванович, безвылазно жил в заповеднике. Остальные киргизы, из местных. Хорошие люди. Хуршед богатый, есть "Нива", злые языки говорят, что все дома в округе имеют лес, проданный Хуршедом из заповедника, но и он сейчас на волоске. У Хуршеда 8 детей, у другого лесника, так же живущего в Зартепе, Балтабая - 12.

Спросил у Лены про название - что за народный парк, и по какой это классификации? На что получил исчерпывающий ответ и понял, что народный парк единственный в мире и может быть только у нас в СССР:

- Красивейшие места эти горы, куда там горной Швейцарии или Альпам, на Кавказе тоже не найдешь такой красоты, там везде красиво, но здесь уникальное высокогорье. Альпийские луга, эдельвейсы у кромки вечных снегов - и тут же бурлящие водопады, зеленые арчевники с непроходимыми зарослями цветущего шиповника, головокружительные пропасти и уходящие в синее небо заснеженные скалы. Все заповедники обмениваются научными сотрудниками, - Лена сама успела и в Белоруссии поработать, и в Таджикистане в тигровой балке, но такой красоты не встречала нигде. Постепенно слава о красоте этих мест распространилась далеко за пределы Узбекистана, и даже СССР. Приехали большие люди из Москвы, приезжал сюда с ними сам Рашидов и влюбился в эту красоту. Дал указание организовать заповедник на границе Бахмальского и Зааминского района, весь кусок этой горной цепи: ущелье Чортаньга, Туяташсай, Аксуотсай и хребты, их образующие, долину Кызылсая, где-то около 300га, по примеру национальных парков Кении. Кто-то из организаторов даже в командировку в Кению летал. Построили эту усадьбу, кордоны, обозначили границы. На противоположном склоне Туяташсая, под арчами, за березовой рощей, есть ещё коттедж, я его не заметил. Ничем не отличается от остальных. Это был личный домик Рашидова, он любил отдыхать здесь, приезжал каждый год, и Михаил Иванович принимал его в этом доме. Расположен он так, что с усадьбы не видно, кто и чем там занимается.

На открытие приехал сам Рашидов, естественно всё районное и областное начальство. Когда докладчик дошел до слов "национальный парк" - а именно так назвали Зааминский заповедник, подчеркивая, что это первый национальный парк советского союза, Рашидов прервал докладчика:

- Что значит "национальный парк"? В СССР национальный вопрос решен раз и навсегда... Хотите, что бы вся страна сказала, что в Узбекистане создали свой, узбекский национальный парк? "Народный парк" назовем! Совсем не по партийному думаете, товарищи... "Народный парк" в нашей стране надо называть!

Докладчик побледнел вместе с секретарями обкома и райкома, но больше ни разу "национальный парк" не повторил - весь текст читал как надо: "Народный парк".

Так, в СССР появился первый и единственный в мире народный парк.

Обустроен он был лучше многих других заповедников - здесь был дизель-генератор, заглох последний раз год назад и больше его завести не смогли. Правда, и когда работал, заводили нечасто, телевизор посмотреть, который был в библиотеке, или большим гостям. Есть машина, на которой я приехал, но в полном распоряжении водителя, брата нашего директора, и бывает в заповеднике крайне редко - он левачит, где-то в долине. Есть трактор "Беларусь", он на дальнем кордоне, лесник Уразбай, который там живет, служил в армии танкистом и здесь он заодно тракторист. Кроме него с трактором никто управляться не умеет. На складе есть новый мотоцикл "ИЖ - юпитер-3", но его ни разу никто не получал. Мотоцикл меня вдохновил - я был заядлым мотоциклистом и совсем недавно расстался со своей "Явой".

Магазин ближайший в Заамине, но на попутках ездить это наверняка там заночевать, обернуться туда - обратно можно при большом везении. Раз в неделю на стройку на перевал Супа приезжает автолавка с самым необходимым, ходу туда часа три, на лошади быстрее. В Заамин можно на нашей машине съездить, раза два в месяц, а то и чаще, она бывает в заповеднике и возит в магазин. Зарплату выдает директор, раз в месяц. Каждому сотруднику положена лошадь, но лошадей здесь намного больше, почти дикие, носиться по заповеднику табун, как мустанги, голов пятнадцать. Когда надо, киргизы очень ловко отлавливают их и нуздают. Которые постоянно под седлом, у лесников, пасутся стреноженные и всегда под рукой - можно взять любую, если умеешь. Боря пробовал, решил ходить пешком. Лена то же пробовала, но ей без надобности, у неё вся работа под ногами.

- Дали бы мне мотоцикл, я бы гонял в магазин хоть каждый день.

- Поговори с директором, этот может и даст. Михаил Иванович бы не дал - он не хотел, что бы по заповеднику на мотоцикле гоняли. Весь смысл заповедника, что бы животные жили в своей среде обитания, их беспокоить нельзя, особенно в период гнездования Черного аиста и Орла-бородоча - они могут покинуть гнездовья навсегда. Многие птицы потому и гнездятся здесь, что вдали от цивилизации, - объяснила мне Лена, - машина и трактор только при необходимости на территорию заезжают, но это редко бывает.

Они здорово соскучились по общению. Жили как Робинзоны, без телевизора, без приемника - батарейки кончались быстро, купить их можно было не ближе Джизака. Ни телефона, ни раций не было. Вернее, рация у директора в доме была, но пользовался ей бывший директор, и то без особого успеха, новый совсем не умел и слушал по ней тум-балаки-тум. Время от времени приезжали сотрудники главохоты, научные экспедиции различных институтов, азиатских и из России. Опытные, особенно геологи, привозили разные необходимые мелочи - батарейки, туалетную бумагу, зубную пасту и тп. От них как правило оставались консервы - мяса было вдосталь. Охота в заповеднике запрещена даже на неохраняемых животных, но за пределами заповедника - пожалуйста. Да и в заповеднике время от времени приходилось отстреливать расплодившихся кабанов - естественных врагов у них мало, корма много, местные мусульмане свинину не едят, и кабаны иногда становятся проблемой. Негласно бывший директор решил, чем организованные отстрелы, лучше время от времени стрелять по кабанчику, и время от времени, под большим секретом, Хуршед и Балтабай брали Борю на кабана, потом делили мясо - если бы не эти кабаны, Балтабаю трудно было бы прокормить своих 12 детей. В кишлаке он врал, что это Архар. В Исламе есть норма, что если человек не знает, что ест свинину, грех не на нём, а на том, кто его накормил, и Балтабай брал на себя грех, что бы дети были сыты. В тайну были посвящены только Боря и Лена, от русских это не скрывали, лишь бы не узнали свои. Охотились редко, брали годовалого подсвинка, мясо пережаривали, раскладывали в стеклянные банки и заливали кипящим жиром - хранилось долго. Хлеб пекли сами, можно было дать муку любому коллеге мусульманину и завтра он принесет испеченные его апой в тандыре лепёшки.

- У наших бабаёв почти всегда в платке лепешка и курт есть, - дополнил Боря, - хлебом всегда поделятся.

Лена почти не пила водку, конфеты у меня нашлись, и я заварил большой железный чайник чёрного, по желанию гостей, чая.

Сумерки в горах быстрые - только смеркается и уже темно. Зажег "летучую мышь", уютно все-таки с живым светом: дрожит и колеблется от случайного взмаха руки или сквознячка огонёк в лампе, игра тени и света на стенах - совсем по-другому все чувствуется, видится, слышится. Шорох из темного угла это не то, что шорох из угла, залитого электрическим светом.

Заметив, что у меня уже слипаются глаза, гости собрались. Провожая, я вышел на крыльцо и обомлел: Черные горы разрывались над моей головой миллиардами разнокалиберных бриллиантов, сияющая трещина простиралась над ущельем. Я стоял как на дне глубокой реки, поверхность воды которой покрыта слоем светлячков. Никогда в низу не увидишь такие звёзды, и сколько раз я их видел, столько раз замирал в восхищении! Давно я не был в горах...

Лег не раздеваясь, накрывшись курпачей, стелить не было сил.

-Сергей-джан, э-э-э-й! Сергей! Э-э-эй! Э-э-эй, давай помогай, змея поймал! Э-э-э-й! - проснулся я от громкого, казалось, прямо над ухом, крика. Ничего не понял, быстро вскочил, выбежал на крыльцо и зажмурился от яркого солнечного раннего утра.

- Давай, быстра давай ведро, змея поймал! - кричал Хуршед.

Разводят, - подумал я, - какие ещё змеи в шесть утра? Но ведро вынес. Спокойно Хуршед взял змею за хвост, и та мгновенно оказалась в ведре, тут же накрыл ведро фуражкой.

- Ядовитый кажется. Осторожно. Возьми, тебе надо.

- Зачем мне змея, Хуршед?

- Раньше здесь Володя был, как ты, зоолог, ловил ядовитый, Ташкент возил, там деньги за ядовитый дают.

Я заглянул в ведро, приоткрыв фуражку - приличных размеров щитомордник, очень ядовитая змея.

- Спасибо, Хуршед. Не лови змей голыми руками, это очень опасно. Такая если укусит ни одна реанимация не примет, сыворотка нужна, не факт, что есть. Не надо их ловить, и эту я отпущу.

- Хай, Сергей-джан, думал надо тебе. Смотрю, ползет, взял. Положить некуда, тебя кричал.

Так началось моё первое утро на новой работе. Прямо "Опасные тропы натуралиста", вспомнил я книгу про змееловов, которую в детстве любил. Змей я не боялся, в детстве держал в террариуме, но есть у некоторых ядовитых змей, я замечал у щитомордника, близкого родственника гремучей змеи, у гюрзы, у кобры, свойство взгляда, от которого жертва цепенеет. С таким взглядом я и встретился, заглянув в ведро. Ещё не определив видовую принадлежность змеи, мне уже стало не по себе от этого взгляда.

- Хуршед-ака, что там за кишлак в ущелье Чортаньга?

- О-о! Аткуда эта кишлак знаешь? Нехорошее место, шайтан там живет.

- Нет никаких шайтанов, сказки это всё.

- У вас, у русских, ни кого нет, ни Аллаха, ни шайтана, а у нас есть.

- Есть у русских и Бог, и черт, побольше, чем у вас у нас нечистой силы, но сказки это все, у вас свои, у нас свои. Почему шайтан именно в этом кишлаке живет, почему в вашем не живет?

Хуршед оглянулся по сторонам, как будто проверяя, не подслушивает ли нас кто нибудь. С удивлением я заметил, что человек, который только что поймал руками опаснейшую змею - боится.

- У нас тоже бывает, - перешел на шепот Хуршед, - Но у нас домулло есть, старики молятся, шайтан убегает. Аллах нас бережет от шайтана и дивов.

- Хуршед, в том кишлаке стариков, что ли, не было, или не молились они?

Меня забавляла его реакция - он действительно чего-то боялся.

- Они нарушили запрет, - еще тише сказал главный лесничий.

- Какой запрет? Мне скажи, вдруг я нечаянно нарушу...

- Царя Мук крепость есть, там мазар, нельзя никому трогать. Из этого кишлака туда ходили, археолог приезжал, 10-й век говорит, экспедиция будет. Они ему дорогу показывали, хотели там копать. Археолог погиб потом, со скалы сорвался. Старики говорили - нельзя ходить, большая беда будет. Они всё равно ходили туда... весь кишлак выселили, а кто ходил, - в горах где-то пропали, не вернулись и не знает никто. А в кишлаке теперь шайтан живет, все дома целые стоят, никто не трогает, даже бывшие жители в своих домах не бывают...

Рассвет в горах такой же быстрый, как и сумерки. Только потускнели звезды, посветлело небо, горы проступили серыми тушами из темноты - и раз, заалела, зазолотилась кромка хребта. Склоны заливаются солнечным светом и туманная утренняя мгла прячется на дне ущелья, забивается в складки гор. Вот уже засверкал, отражая солнце переливающимися бликами ручей, бегущий по ущелью. Мир так меняется вокруг за короткое время, что всегда это изумляет и радует. Бездонная синева простирается там, где час назад сверкали звезды.

Жаль, собаку нельзя в заповеднике держать, - подумал я, - Веселее с собакой.

Запрет держать собак был обоснованным, они нарушали экологию - охотились, пугали лаем животных. Кошки были не запрещены, толи забыли, толи не шумят и охотятся только на мелких грызунов (некоторые землеройки, правда тоже в Красной книге), но все попытки завести кошек моими предшественниками кончались одинаково - их уносил беркут, которому что кошка, что заяц.

Хуршед пригласил меня в контору и выдал уже выписанные на меня в главохоте; фотоаппарат "Зенит" с объективом "Гелиус 1000" - не хилая штуковина, фоторужье, берет за километр; карабин "Барс" с пятью патронами; бинокль армейский артиллерийский, хуже, чем морской, но тоже ничего. Ещё полагался аванс, но это у директора. Я взял всё, что дали, и пошел осваивать - с "Зенитом" у меня было поверхностное знакомство, а карабина не было никогда. Карабин оказался похож на "Калашников" и ещё проще, так что я чуть побаловался с ним, привыкая к мягкому спуску, и отложил, а вот заряжать пленку под одеялом и вставлять и вынимать кассету оказалось сложнее, чем я думал. Битый час потратил, что бы зарядить фотоаппарат и две пленки в запасные кассеты. Впоследствии оказалось, что это главный мой инструмент - карабин и бинокль я не стал брать с собой в горы за ненадобностью: карабин мешал общаться с животными, они избегают вооруженных людей, а объектив "Гелиус 1000" намного мощнее бинокля.

Взялся за изучение карты заповедника и прилегающих территорий. Карту выдали под расписку, такого масштаба карты свободно продавались в буржуйских странах, их мог купить любой турист, но в СССР это был документ строгой отчетности. Когда они изнашивались их полагалось сдавать и только тогда давали новую. Неприятностей за утерю карты было столько, что лучше карабин потерять. Лена рассказала, что однажды упал экспедиционный вертолет - удачно, летел по узкому ущелью, задел винтом за скалу и скатился по склону, никто не погиб, отделались ушибами, она и Михаил Иванович тоже были в этом вертолете. Обломки от него использовались в хозяйстве заповедника, колесо лежало в ручье в качестве ступеньки для набора воды. Так вот: три дня всем заповедником искали карту, вылетевшую при падении в окно, причем летчики говорили: "Хрен с ним, с этим вертолетом, карту бы найти!". Нашли. Не нашли бы - под суд.

Пришел Боря:

- Может есть спирт какой для научных целей?

Спирт у меня был - муравьиный, два флакона по 200гр, но он нужен для работы, и главное - пить его нельзя. Не верит, прочитал этикетку: 3% -ный раствор муравьиной кислоты в этиловом спирте.

-Это же чистый спирт!

Выпил пузырек. Никогда не видел, что бы человек так блевал, думал он все внутренности выблюет. Второй пить не захотел, ушел отлеживаться.

Пришла Лена:

- Чем ты его напоил? Он весь зелёный!

- Муравьиный спирт. Сам такой реакции не ожидал.

Отругала меня - справедливо, не надо было давать Боре этот спирт, могло и хуже кончится. Больниц здесь нет.

Для начала решил обойти территорию. Взять Борю в качестве Дерсу Узала и пройти хотя бы Туяташсай и Аксуотсай - по Аксуотсаю шла вполне приличная грунтовка, по ней к дальнему кодону ездили на машине, и при необходимости приезжал оттуда трактор. Ущелье Чортаньга считалось непроходимым - в прошлом году его пытались пройти питерские альпинисты, их потом вертолетом снимали. Куда уж они там залезли? Я был уверен, что непроходимых ущелий не бывает, мне уже приходилось проходить в Таджикистане по слывущим непроходимыми местам, и все такие легенды считал сказками для тех, кто никогда не бывал в горах. Об этом ущелье ходило столько слухов, начиная от брошенного "проклятого" кишлака, где живет шайтан, до крепости царя Мук согдийского царства, примерно 9-10 века. До неё ещё не добрались археологи, и я мечтал в ней побывать.

Но Борю сам же вывел из строя, и когда он теперь оклемается?

Грунтовка пролегала по всему Аксуотсаю, подымалась на небольшой перевал, от которого начинался сай, спускалась с него и по саю, названия которого я не знал, доходила до дальнего кордона. По курвиметру - 36 км, перепад высот с 2500 до 3000 метров. Уже полдень, до темноты не дойти, ночевать в естественных природных условиях моих научных объектов пока не хотелось. Пройдусь по Туяташсаю, - решил я. Этот сай был коротким и крутым, упирался он в безымянный четырёхтысячник, - местное название у него было, но на карте только номер и высота, - но уже за пределами заповедника. По карте это был самый короткий путь на перевал, за которым ущелье и уже следующий перевал - Супа, где идет грандиозная военная стройка, кажется секретная. Там люди, там бывает автолавка, там фельдшер есть. Но в горах самая короткая дорога не самая близкая.

Городскую одежду я сразу сменил на старые джинсы и фланелевую рубашку, как всегда одевался в горах. Лазить по скалам лучше всего в популярных в Азии остроносых калошах, ходить по горам - в самых дешевых кирзовых ботинках с ребристой резиновой подошвой, которые продавались в спорттоварах и, по-моему, так и назывались: "Ботинки туристические". И то и другое у меня было, но я собирался просто пройтись, а не штурмовать вершины, поэтому остался в кроссовках. У меня был хороший пщяк, который я повесил под правую руку на брючный ремень, накинул штормовку, на шею повесил бинокль и фотоаппарат, закинул за спину карабин и пошел в ущелье, которое разворачивалось мне навстречу чуть ли не от моего порога.

Ходили сотрудники заповедника по звериным тропам, где они были, - других здесь не было. "Сай" переводится ручей, по дну каждого ущелья летом бежит ручей - тают ледники, - поэтому каждое ущелье какой нибудь ручей, желтый ручей, красный ручей, "Аксуотсай" - с белой водой ручей. Туяташсай переводился примерно как "Твоего камня ручей" или "Твой каменный ручей". Ущелье, в котором никакого ручья не было, могло называться "Сухой ручей". Странным названием обладало ущелье "Чортаньга", по нему бежала настоящая горная речка, но в переводе с таджикского это "Четыре деньги". Названиям этим тысячи лет и докопаться до происхождения этих имен - серьезная научная работа, да и кому это надо. Скорее всего, они получили свои имена, когда здесь шли караваны Великого Шелкового Пути и фаланги Македонского, а может и раньше. Поднимался всё выше и выше по саю, который в это время дня был хорошо освещён, - солнце палило в зените. Старался найти хоть какие то признаки существования своих подопечных. В глубине души надеялся на встречу с самым неизученным тяньшаньским белокоготным медведем, хоть и понимал, что вероятность такой встречи ничтожно мала - этот медведь очень малочисленный, на территории заповедника примерно десять особей. Вряд ли они бродят рядом с жильем человека.

Тропу протоптали кабаны, сомнений в этом не было - повсюду помет и следы. Но пользовались все, так обычно в горах - все пользуются кабаньими тропами. Кабан не скалолаз и ходит в самых удобных для этого местах, их маршрут совпадает с потребностями любого животного. Архары прыгают со скалы на скалу 5-6 метров, походи по их следам. Архаров ловит только снежный барс, Ирбис, очень прыгучая кошка, и то из засады. У Ирбиса очень мощные лапы на небольшом теле и непропорционально длинный хвост, с его помощью он может изменять направление полета в прыжке. Это такой горный леопард, редкий вид. Истреблялся человеком как опасный хищник и из-за красивой шкуры, в покоях Падишахов обязательно красовалась шкура снежного барса. В природе врагов у Ирбиса нет. Года два назад в заповеднике наблюдали пару Ирбисов, этот факт зафиксирован в летописи научных наблюдений. Потом, кто-то из лесников, видел кошку с котятами, это недостоверно - сомнительно наличие двух котят, у барсов, как правило, один детеныш, но не исключено. Есть ли сейчас в заповедники барсы, никто не знал - они кочуют за стадами архаров. Архары в заповеднике есть, могут быть и барсы. Меня просил выяснить это научный сотрудник из Чаткальского заповедника, с которым я познакомился в главохоте.

Сделал привал на склоне у небольшого болотца со свежими следами пиршества кабанов. Не далее как сегодня ночью здесь кормилось семейство, примерно пять-шесть, может больше. Я не такой следопыт, что бы по следам посчитать количество особей. Поражали размеры валунов, вывороченных из земли - даже не вериться, что носом можно выворачивать такие камни. Вырывают ямы больше метра глубины - это в горном грунте, где и земли то нет, щебень один! Такие они лакомки - выкапывают сладкие корни осоки, личинки насекомых. Может унюхать майского жука под слоем земли, выкопать и съесть. Нюх у них не хуже собачьего, в этом убедился не раз.

Идти по саю оказалось много тяжелее, чем я надеялся. Тропа то подступала к ручью, со следами водопоя, то круто задиралась по склону, где под низкими раскидистыми ветками арчи обнаружил свежие лёжки - как будто только что здесь лежал кабан. Потом, наблюдая за ними, когда я научился осознавать ощущения, понял, что так и было. Горы полны жизнью, постоянно за тобой наблюдают чьи то внимательные глаза, кто-то чует твой запах, слышит шаги, различает по звукам и запахам, насколько опасен и годишься ли в пищу.

Подумав и оценив свои силы, решил возвращаться назад.

Плечо ныло от тяжести карабина, фотоаппарат и бинокль казались гирями на шее, колени дрожали, а сердце билось возле горла, будто пыталось выскочить из груди. Прошел всего то километра три. Трудно в высокогорье без акклиматизации. Альпинисты, перед тем как штурмовать вершину, недели две живут в лагере, так и называется - штурмовой лагерь, приучая организм к разреженному воздуху. Вода здесь кипит менее ста градусов по Цельсию, мясо вариться дольше и всё равно жесткое. Потому почти все азиатские блюда, от плова до харчо, из жареного мяса - сначала жарят мясо, а потом остальное по рецептуре. Шашлык вообще блюдо охотничье - мерган брал с собой соль и муку. Мясо добывали в горах, жарили на шомполах над угольями костра, лепешки пекли на раскаленных камнях. Так и сейчас пекут большие лепешки, которые ни в один тандыр не влезут, но это уже дань традиции, а не необходимость. Я это к тому, что даже посуду горцы не носили с собой - в горах каждый лишний грамм отнимает много сил.

Вниз идти легче для дыхания, труднее для ног. Многие мои друзья, с которыми ходил в горы, легче поднимались в гору, особенно некурящие, чем спускались по крутому склону - нужны очень крепкие ноги. К таким принадлежал и я. Уже спустившись, решил - карабин с собой таскать не буду, мука большая, пользы, если не охотишься - никакой. Дикие хищники на человека не нападают, если нет серьёзного повода. Знание повадок и рефлексов животных намного более надёжная защита, чем оружие. Самый опасный зверь - человек, но в человека я бы не стал стрелять. Подходил к усадьбе, шатаясь от усталости. На левом плече тащил, как дубину, карабин, в правой нес бинокль и фотоаппарат. Моего опыта хватало на то, что бы не сбить в кровь ноги и сохранить себя на завтра, но устал смертельно.

Есть не хотелось от усталости, но я целый день не ел и заставил себя съесть полбанки тушенки с хорошим ломтем хлеба, готовить не было сил.

Боря оклемался быстро, зашел, где-то через час после моего возвращения, пригласил ужинать. Выглядел вполне нормально, утреннее происшествие не оставило следов. Отказываться от предложенной пищи у нас считалось невежливым, но я так устал, что пренебрег приличиями и отказался. Спросил, не приехал ли директор. Нет, директор не приехал. Хуршед спрашивал, куда я ушел, и лесники верхом приезжали с дальнего кордона, хотели познакомиться, не дождались, ночевать не захотели.

По городским меркам было ещё рано, около восьми вечера, но в горах люди живут, как птички - с закатом ложатся, с рассветом встают. Я расстелил себе постель, в зале принял импровизированный душ из слегка подогретого чайника, оставив после себя лужу на всю комнату, и рухнул. Уснул, не успев коснуться подушки щекой, последний раз так в армии засыпал, в учебке.

Чикалдык

В горы я влюбился с раннего детства, с пионерских лагерей, в которых проводил по 2-3 смены каждое лето. Пионерские лагеря в Таджикистане находились в живописнейших местах Варзобского и Рамитского ущелий. Неоднократно мы, собравшись подходящей кампанией, сбегали из лагеря - не потому, что было плохо, - что бы побродить по окрестностям. За это наказывали, иногда отправляли домой - лазить в горах без присмотра опасно. Но детская любознательность и жажда приключений необорима, и мы, зная, что поступаем нехорошо, нас обязательно накажут, не могли удержаться и убегали вновь и вновь.

Помню первую ночевку в горах. Тогда я и ещё двое, мой одноклассник, сын друзей моих родителей, и мальчишка ещё младше нас на класс, мы тогда перешли в пятый, убежали в горы из дома. О том, что в горы можно уехать на автобусе мы тогда не знали, слава Богу. Доехали на обычном городском автобусе до конечной, на выезде из Душанбе по направлению в Лучоб, где горы были ближе всего. Мы видели их из нашего двора. И пошли дальше по шоссе, ведущему в Варзобское ущелье, поднялись по ближайшему склону. Как часто бывает в горах, за этим склоном открылся второй, за вторым - третий. Мы даже не заметили, как город скрылся из глаз, шли, пока не попадали от усталости - каждый стеснялся признаться, что устал и шли из последних сил. Так как первая половина дня у нас ушла на сборы, вторая на поход - скоро вечер. Оставалось где-то три часа до полной темноты, надо было позаботиться о ночлеге. Экипированы мы были серьезно - у нас был топор, солдатская фляжка с лимонадом, буханка хлеба, несколько вареных яиц и картофелин. Одеты в рубашки с коротким рукавом, шорты и сандалии. На троих - старое покрывало и фланелевый плед. Был ещё кусок полиэтиленовой пленки, которым мы собирались закрываться от дождя - (какой дождь в Таджикистане летом?). Были уверены, что стоит попасть в горы и на наш выбор будет много пещер, таких, в какой Том Сойер и Гекельбери Фин скрывались от индейца Джо. Ничего похожего на пещеру мы не нашли - вокруг поросшие сухой травой сопки, с редкими, чахлыми деревцами миндаля и фисташки. Они громоздились друг на друга, как куски теста, сваленные в кучу и застывшие, за каждым таким куском находился следующий, наплывающий на предыдущий. Решили вернуться, и завтра поискать другие, хорошие горы, с пещерами - мы изначально собирались жить в пещере, и отсутствие пещер разрушило все наши планы. Мы подкрепились имеющимися припасами, и пошли в обратный путь. Возвращаясь, вышли к небольшому саю, который мы явно не проходили. Он круто и извилисто спускался вниз, по дну его бежал ручеёк, вдоль которого еле заметная тропка. Мы пошли по тропке, и вышли к реке - это была наша Душанбинка, которая в ущелье зовется Варзобка, других таких крупных здесь не было. На противоположном берегу проходила дорога, но мы даже не пытались её преодолеть - река грозно ревела ледяной водой и с поражающей скоростью уносила брошенные в неё камни. Идти вверх не было сил, уже алели верхушки перевалов - верный признак скорых сумерек. Решили сделать шалаш, нашли несколько подходящих хворостин - близь реки немало было раскидистых ив и крепких чинар. Тут мы вспомнили о шакалах.

Шакалов в горах много, им здесь вольготнее живется, чем в степи. Горы богаты фауной, которая составляет кормовую базу шакала - грызуны, ящерицы, змеи, насекомые и многие виды трав, которые хищники едят в качестве лекарства и дополнения к основному рациону. Много естественных убежишь, где можно выращивать потомство, и мало естественных врагов. Поэтому популяции шакалов в горах весьма многочисленны, и это умное животное любопытно, везде суёт свой нос. О шакалах мы знали по пионерским лагерям, было такое развлечение: ночью подойти к темному склону горы за территорией лагеря, включить фонарик и направить луч на склон - сотни желтых, как у кошки, глаз, отсвечивали по склону, совсем рядом. Это стая любопытных шакалов всегда дежурила по соседству, в надежде урвать что нибудь вкусное.

Мысль о шакалах повергла нас в шок - о шалаше речь больше не шла, мы были уверены, что шакалы растерзают нас сразу после захода солнца. Смеркалось, и кроме как на дереве, ночевать было негде. Не просто на берегу горной реки, которая чаще меняет русло, чем деревья успевают вырасти, найти подходящее дерево. В конце концов мы забрались на чинару, которая примерно в метре от земли расстраивалась на стволы в руку толщиной, и устроились на ней. Младшего повыше. Отбиваться от шакалов, которые будут прыгать, чтобы нас достать, как мы это знали по мультфильму "Маугли", предполагалось топором.

Это была нескончаемая ночь. Шакалов действительно было много, и подходили они совсем близко - их пронзительно желтые глаза, яркие в свете фар проезжающих по шоссе грузовиков, светились рядом с нашим деревом и усыпали весь склон над нами. Я не столько боялся, что шакалы достанут нас снизу, таких попыток не было, сколько того, что прыгнут сверху, со склона. Несколько крупных выступов скал нависали над чинарой.

Шакал не опасен человеку, только бешенный может укусить, но мы тогда этого не знали и боялись шакалов не меньше, чем волков. Ночи в горах холодные даже жарким азиатским летом, и к утру мы не чувствовали не рук, ни ног, как ни кутались в свои тряпки. Спать не пришлось вовсе - мы просто свалились бы, разжав руки.

Спасение пришло с рассветом, в виде пожилого таджика, водителя ЗиЛ-130. Он заметил, что на дереве, за рекой, сидят какие то дети. В горных реках всегда, ближе или дальше, можно найти перекат, цепочку камней, перепрыгивая по которым, можно перейти реку, или мелководье, когда река разливается по щебенистой осыпи. Так он и перешел, снял нас, замерзших и уже плачущих от страха, холода, голода и бессонной ночи. И довез нас до самого нашего двора в Душанбе.

Дома мы все получили по первое число - родители уже все подобающие конторы обзвонили. Думаю, поэтому дядя и взял меня с братом на Искандеркуль - удовлетворить нашу потребность в горной романтике и научить навыкам жизни в горах.

В горах много парадоксов: взобраться на скалу легче, чем спуститься, бежать от медведя (практически бесполезно, медведь бежит быстрее всадника) если придется, надо вниз по склону. Задние лапы длиннее и медведь, разогнавшись, часто кувыркается вниз со спуска, поэтому бежит осторожно, есть шанс куда нибудь успеть.

С одной скалой мы забавлялись на Чикалдыке. Не знаю, откуда взялось название, может, чикалдыкнулся кто когда, может как раз тот камень, о котором речь. Место это было популярным у нашей кампании несколько лет, с 8-го класса, когда я случайно попал туда со старшими ребятами, и пока не рассыпалась наша компания - в основном в армию, кто в ВУЗ, кто в тюрьму. После армии каждый жил уже своей жизнью, но при встречах спрашивали друг друга:

- На Чикалдыке был?

- Нет... съездить бы как нибудь...

Это место отличалось относительной доступностью с транспортом: в кишлак, откуда начиналась тропа на перевал, раз в сутки ходил автобус, 43-й км от Душанбе. Высокой степенью недоступности пешком: тропа по ущелью Гушары, которая вела на перевал, была не столько трудна, сколько не для слабонервных. Некоторые участки даже бывалые ребята не стеснялись преодолевать на четвереньках, тем более новички. Были участки с отрицательным наклоном, был участок отвесной скалы, в которую были вбиты деревянные брёвнышки, настеленные тополиным хворостом, всё это ныло и трещало под ногами. Кишлачные спокойно проводили по этому настилу невозмутимых, груженных хворостом ослов. Мы с ужасом проходили по этому мостику - в метрах десяти под ним ревела бурунами как будто взбесившаяся Гушаринка. Были случаи, когда поехавшие с нами ребята или девчонки отказывались продолжать путь и возвращались назад. Такое желание было и у меня, да и у всех, кто первый раз шел по этому маршруту, стыдно было выдать страх, и шли, будь что будет. Километров через семь, на которые уходил почти весь световой день, тропа упиралась в речку. Форсировать её в этом месте было легко, но без приключений редко обходилось: один раз человек удержался, но унесло течением рюкзак с большим запасом еды, несколько раз уносило оступившихся людей - недалеко, без последствий. Приходилось гнаться за унесенным несколько десятков метров, и вытаскивать, как Шурика в "Кавказкой пленнице". Причем берега были достаточно скалисты и неприступны. Прямо от речки тропа резко шла в гору, на перевал, на всем подъеме не было участка менее 45` . Казалось, ты лезешь прямо в небо, для того, чтобы встать на четвереньки, достаточно было просто руки протянуть. Все были уже вымотаны, и морально и физически, предыдущим отрезком, поэтому перевал давался очень тяжело. Лезли как зомби - подстегивали приближающиеся сумерки. И близость цели. Склон был покрыт густыми зарослями миндаля, фисташки, с островками арчи и отдельно стоящими деревьями грецкого ореха, с буйно разросшимися зарослями шиповника и ежевики. За пределами тропы лес был непроходимым, но на тропе он помогал - в движении участвовали все конечности, руками хватались за повсюду нависающие ветви деревьев, веревки лиан и близко стоящие вдоль тропы стволы. Это здорово облегчало подъем, и не страшно сорваться - лес заботливо ловил тебя кустом шиповника или крепким стволом барбариса. Но лес кончался примерно в ста метрах от вершины перевала. Дальше крутизна склона возрастала, тропа петляла по базальтовым осыпям между острыми скалами.

За скалы можно было цепляться. Но когда тропа, еле заметная на щебне, проходила несколько метров от скалы до скалы, - слева осыпь, почти отвесно вверх, справа почти отвесно вниз. Щебень скрипит, камешки из под твоих ног катятся по осыпи, исчезают за обрывом, край которого в нескольких метрах... за ним, внизу, видно всё ущелье, которое прошли за день... Спина становится мокрой, и ты вдруг замечаешь, что ползёшь по тропинке на четвереньках и клянёшься себе, что никогда, никогда не поедешь не только сюда, но в горы вообще. Последние метры движет тобой исключительно желание выжить.

На перевале отдыхали перед спуском, времени на отдых было немного - солнце склонялось туда, откуда мы пришли. Склон, по которому нам предстояло спуститься, заросший огромными грецкими орехами, уже подернулся предвечерней тенью. Но открывшаяся долина, ещё ярко освещенная солнцем, была такой красоты, что все застывали в изумлении. И всегда эта красота заставала меня врасплох - сколько раз приезжал, столько раз застывал в изумлении. Ради этого стоило жить.

Седло перевала, на котором мы начинали спуск, находилось на линии огромного ущелья, расположенного почти строго на восток. В дали, за чередой покрытых редким арчевником хребтов, перемежаясь с альпийскими лугами, одиноко и гордо уходила в синее бездонное небо величественная скалистая вершина. В это время суток её серо-голубые скалистые отроги казались позолоченными в лучах закатного солнца. А ледники в расщелинах сверкали серебром. Ущелье, в которое нам предстояло спуститься, змеилось правильными зигзагами между ленивыми отрогами правого и левого хребта, и как будто превращалось в хребет, поднимающийся на вершину. Хотелось оттолкнуться от земли и полететь туда, к этой вершине и дальше, в небо. Возможность полета ощущалась естественнее, чем хождение по земле. Отсюда, с большой высоты, речка, бегущая по дну ущелья, казалась тонкой струйкой. На излучине она образовывала небольшую лагуну, рядом с которой лежал кубик чёрного цвета, как будто его нечаянно уронил великан. Это был наш камень, цель пути. Усталость, или красота открывшейся панорамы приковывали к месту, но тронуться дальше всегда было против воли, тяжело. Однако необходимость добраться до темноты до ночлега принуждала торопиться.

Путь вниз был в сумрачном и влажном ореховом лесу, более пологим и проходил без особых приключений. В нем попадались грибы, барбарис, много вкусной, крупной ежевики. Иногда сквозь кроны деревьев открывался вид на вершину, и мы останавливались полюбоваться. Все мечтали когда нибудь добраться до неё, и совершить восхождение. Никто не добрался.

Долина у лагуны, дружелюбно раскинувшаяся в зажатом хребтами, тесном ущелье, была небольшой, но очень комфортной. Трудность пути гарантировало безлюдность этого места, да и мало кто знал о нем. В Душанбе у каждой дружной компании были свои места в горах, но были и общие, популярные у всех ущелья. Мы любили быть одни.

В центре долины, недалеко от берега реки, образующей в этом месте излучину, лежал наш Камень. Он почти правильный куб, размером с двух этажный дом, каждая сторона 5-6 квадратных метров. Его застывший полет не давал повода сомневаться, что он упал с большой высоты и очень давно, грани квадрата были округлены, как у зарика для игры в нарды. Он нависал над лагуной, как бы продолжая движение. Его можно было принять за искусственно созданный, таким квадратным он был. На нем просматривались трудно различимые петроглифы. Наверное, представлявшие какую то ценность, но мы столько добавили своих, стилизованных, что древние от наших сами не могли отличить. Таких камней с древними петроглифами в горах немало, и мы не понимали их ценности.

Река, разливаясь весной, при таянье снегов, промыла под камнем небольшую, уютную пещеру. Мы усовершенствовали её, построив из плоских камней с осыпи, как строят все в горах, стену, сужающую вход, и очаг. Она давало защиту от дождей, частых весной, ветра, а главное - чувство безопасности. Высота у входа не превышала полтора метра, хватало разместиться вокруг очага. Далее склон сужался, не более метра, где мы спали, и набили немало шишек новички, и превращалась в узкую щель, которой заканчивалась пещера.

Мы затапливали в очаге дымный костер, что бы протопить пещеру - в отсутствие людей её обживали пауки, змеи и прочие местные жители, соседство с которыми не безопасно. Пока они освобождали пещеру, спасаясь от дыма, а на это уходило часа два, мы располагались на прилегающей лужайке. Разводили костер, отдыхали, ужинали. В хорошую погоду я часто оставался ночевать у костра. Когда костер догорал, лежа на спине, смотрел в небо. Лоскут искрящегося звездами неба среди абсолютно чёрных хребтов, окаймлявших его, постепенно превращался в чудесное озеро, дно которого усыпано сверкающими алмазами. Я будто стоял на берегу этого волшебного озера, и мир исчезал, оставался только я и бездна Вселенной. Мне казалось, я физически ощущаю полет Земли сквозь галактику, её вращение вокруг солнца. Мерцающая порой звездочка спутника или ползущие сигнальные огоньки далёкого самолета ничуть не портили картины и не мешали этому божественному чувству.

Утро в горах прохладное, раннее, быстрое. Прогоревшие угли костра седые от пепла, блестящие камни, влажные от росы, мгновенно исчезающей при касании солнечных лучей. Проснувшиеся бегут в лес, потом умываются ледяной водой речки и греются в лучах на солнечных склонах. Самые активные разжигают костер, готовят завтрак. Я умел и любил готовить, если более инициативных не находилось, всегда брался за готовку. Кто нибудь из девушек, если были с нами, подключались помогать, я им поручал мыть, чистить, резать. Более благодарных едоков, чем измученные походом люди, не сыскать, аппетит в горах зверский. Поэтому искусство состояло не в изысканности блюд, а в таком расчете, что бы еда была сытной, и продуктов хватило до конца. Как правило, мы и спускались, только когда кончались продукты, нередко прихватывая к выходным или каникулам учебные дни. Я делил продукты на три части: дающие сытость - все виды жиров, в основном это были хлопковое и сливочное масло, сало, свиная тушенка, тогда она была один жир; вкусовые: все виды мяса, рыбы, колбасы и пр.; наполнители: крупы, хлеб, макароны, мука. В зависимости от времени года в горах можно было солидно растянуть привезенное продовольствие, добавляя найденное в горах - все виды орехов, грибы, ягоды, травы, рыбу. Вдоволь наевшись со старшими пацанами "горного" супа, который варили все кампании, с которыми я бывал тогда в горах - едва вскипевший или разваренный до киселя суп из пачек, заправленный тушенкой или килькой в томатном соусе. Каша из брикетов и стандартный набор консервов: сайра в масле, скумбрия, бычки в томате, самая популярная - килька в томате. С небольшими вариантами так питались все. И я начал экспериментировать. Не всё получалось, но с опытом достиг такого уровня, что когда было мало продуктов или ограничен ассортимент, готовку с облегчением доверяли мне. Недостатка в помощниках не было - собрать в горах компоненты, набрать дров и другие поручения все выполняли с удовольствием. Был ещё приятный момент, кто готовит - не моет посуду. А попробуй отмыть закопченные на костре чайник и котелок!

Из посуды брали ложки и кружки, ели из общего котла. Опытные имели деревянные ложки, ей можно хлебнуть пару раз, пока новички дуют на железные. Мы готовили такие ореховые похлебки из грецкого, миндаля, фисташек! Из полного рюкзака орехов получается полный казан ядрышек. Их слегка перетираешь камнями, добавляешь немного пшена, тушенки, специй, которые всегда брал с собой в избытке - что там чахохбили! Масло экономиться, орехи и так жирные. Проблема была с миндалем - он горький. Однажды сварили целые ядрышки, слили отвар и сделали суп на новой воде - слегка горчил, но есть можно. Потом мы научились готовить из него сладкие ароматные каши. Добавляешь к миндалю любую крупу, любые сухофрукты и конфеты, сахар, мед, соразмерно количеству - вкусно и сытно. Во все без исключения блюда добавляли травы, которые могли в это время собрать: зверобой, ревень, мелиссу, душицу, ромашку, морковь дикую, золотой корень (родиола розовая), девятисил, клевер красный, подорожник, многие другие. Эти травы и к ним патриняя (каменная валериана) и кайкалаф (горец почечуйный) - прекрасный травяной чай, снимающий усталость, вкусный и ароматный. Названий этих трав до университета я не знал, только самые популярные, но знал, какие съедобные. Собирали и самые разные ягоды и семена, в основном шиповник в чай и барбарис в еду. Это было интересно. Удачными рецептами обменивались, обогащая друг друга.

К собранным в горах компонентам добавляли вкусовые продукты, наполнители и, если надо, жиры. Возникал такой азарт найти в горах что нибудь пригодное для еды и притащить на общий стол, вызвав всеобщее восхищение, что некоторых приходилось снимать со скал, куда они залазили и не могли слезть обратно.

Одна из таких скал была прямо над нашей головой, но знали об этом только посвященные. Это был наш камень. Нет, на нем не росло ничего съестного, на нем вообще ничего не росло, но был секрет Камня.

Я тоже попался на эту удочку, когда был на Чикалдыке первый раз. Камень стоял почти посередине небольшой горной долины, часть которой поросла жесткими горными травами, часть покрыта не менее колючей галькой, осколками скальной породы. Загорать можно было, подстелив что нибудь под себя. Верхняя площадка Камня идеально подходила для тусовки: практически ровная поверхность, обработанная временем, имевшая небольшой наклон. С него не скатывалась даже бутылка, описав полукруг. Подняться на эту площадку, без специальных альпинистских приспособлений, которых у нас никогда не было, да мы и не знали ничего, кроме ледоруба, можно было только по одной стороне. Отличить эту сторону от других было невозможно, она имела неприступный вид. Тот, кто не зная, пытался штурмовать Камень, пробовали с разных сторон.

Когда мне сказали, что здесь можно подняться, я не поверил, пока не увидел. Когда увидел, повторить все равно не смог - нужен был очень точный расчет, в необходимые трещины и выступы руки и ноги попадали из положения, когда ты видеть их не мог, весь подъем на ощупь. Для альпиниста, наверное, было бы не трудно, но мы были простые дворовые ребята, никакими особыми навыками не владели, и я бы не смог подняться, если бы мне не показали. Остальные лазили не лучше меня. Мы поднялись, расположились на площадке, расстелили курпачу, загорали, просто валялись, играли в карты. Потом то один, то другой по разному поводу спустились, и я остался один. Прошло достаточно много времени, ни кто не возвращался, ни кто за водой пошел, ни по другим делам. Под Камнем жизнь продолжалась, слышались голоса, смех, время от времени кто нибудь проходил мимо, с улыбкой посматривая на меня. Я решил спуститься, попробовал - никак. Некуда поставить ногу, не за что перехватиться, никак. Рассматривал стену, которая с верхней площадки казалась без единого выступа, и действительно имела небольшой отрицательный наклон. Конечно, можно было повиснуть и прыгнуть, прыгали и с большей высоты, в горах это часто, но внизу не было площадки для приземления - всё усыпано разнокалиберными обломками скал. Не то, что ноги, голову можно сломать. Я не был новичком в горах и попадал в разные ситуации, но после полутора часов попыток почувствовал бессилие перед этим Камнем. Вся компания давно расположилась на склоне и наслаждалась аттракционом. Каждая моя попытка обсуждалась и оценивалась зрителями. Я чувствовал подвох, и это ещё больше раззадоривало меня. Несколько раз уже принимал решение прыгать, останавливала мысль: как ребята потащат меня с поломанными ногами?

Наконец я прекратил попытки, сел, готовый ночевать на скале, и моим зрителям стало скучно. Один из них залез и объяснил, что все они прошли через такое посвящение, Чикалдык экзаменует каждого. Влезть на Камень можно было по одному маршруту, а спустится - совсем по другому, и никому не удавалось наоборот. Это был хороший урок. Всегда в дальнейшем я прежде чем забраться на скалу, внимательно осматривал её на предмет спуска, и поднимаясь, старался замечать всё, что поможет спуститься. И действительно для спуска часто более подходил другой маршрут, чем для подъёма.

Не однократно подшучивал сам потом над новичками, один мой друг прыгнул с камня, удачно, у него уже было три прыжка с парашютом, он готовился в ВДВ. Одного, очень чванливого и высокомерного "горного чувака", как он себя называл, давая понять, что он в горах как рыба в воде, вообще не стали снимать. Вернее, снимать его стали, пришлось, но именно снимать, ему не стали показывать спуск. И он просидел на Камне, пытаясь слезть, с утра до вечера. Когда уже смеркалось, он ныл, скулил и просил снять его оттуда - решил, что мы уйдем, а он так и останется на Камне, кто то из наших ему на это намекнул, и он очень испугался. Когда он заныл о пощаде, ему всё припомнили, - и что он "горный чувак", и многое другое. Подростки бывают жестоки. Парень был спортсмен, качок с завидным рельефом мышц. По имени он был Лёня, но мы звали его Архип, из-за фамилии Архипов, это имя больше подходило к буграм его мышц. Многие внизу, во дворе, были им неоднократно биты, и желающих над ним поглумится хватало. Когда он понял, что над ним откровенно издеваются, у него началась истерика - стал метаться по скале, собирать щебень, который в каком то количестве на камне был, и швыряться в нас. Кто-то бросил в ответ, и, совершенно случайно, попал ему в глаз. Простое стечение обстоятельств, но дело приобретало уже не шуточный оборот. Тем более смеркалось, скоро темно, и если до этого были предложения оставить его на Камне до утра, то вид плачущего нашего товарища с окровавленным глазом во всех пробудил милосердие. Одни, среди них я, полезли на камень успокоить и промыть ему глаз, оказать первую помощь. Остальные кинулись из веревок и одеял сооружать оснастку для безопасного спуска Архипа с камня. Истина, что в горах нельзя баловаться безнаказанно, всегда давала себя знать.

Взобравшись на Камень, мы встретили яростный отпор - Архип не подпускал нас к себе, будучи уверен, что ничего хорошего от нас ждать нельзя. С трудом его уговорили поверить нам, извинились за глупую шутку, наконец, посмотрели и промыли глаз. Глазного яблока не видно, всё заплыло, но кровь текла из ранок на верхнем и нижнем веке, так что глаз, скорее всего, был цел - Архип был уверен, что глаз ему выбили. Выяснить, кто именно бросил камень, так и не удалось, и Ленчик на всякий случай ненавидел всех. На эту канитель ушел остаток дня - показывать спуск с Камня в темноте, человеку в таком состоянии не имело смысла, надо было его спускать. Я сам то ни разу ночью с Камня не спускался.

Мы обвязали его, как сумели, связанными покрывалами, и стали спускать. Внизу страховали остальные, натянув одеяло и подстелив ещё два. Архип был тяжелый, и все время трепыхался, пытаясь достать ногами земли, со стороны могло показаться, что мы хотим его повесить. Когда он коснулся земли ногами, выпутался из одеял, молча пошел в пещеру, взял зеркальце и внимательно рассмотрел свой глаз, не реагируя на попытки заговорить с ним и как-то его успокоить. Потом взял нож у очага и ударил первого, кто под руку попался - распорол бушлат, аж вата полетела. Все шарахнулись, Архип погнался за следующим, и так гонялся за каждым, пока его не скрутили и не отобрали нож. Его действительно накрыло, он все время твердил:

- Вы выбили мне глаз! Вы выбили мне глаз! Вы выбили мне глаз...

Ночь ушла на разборки и поиск компромисса, часть компании взяли одеяла и ушли ночевать в лес, на склон, не зажигая костра - Архип бегал по лесу в темноте с шампурами, ножи мы попрятали, - и всё равно пытался кого нибудь зарезать. Ночевали в пещере втроем: Архип, я и тот парень, который помогал его спускать. Утром этот мальчишка разбудил меня и шепотом сказал:

-Серега, тихо, Архип погнал, - и показал в сторону реки. Картина была действительно странная: на берегу, под первыми лучами солнца сидел Архип, держал перед лицом какой то клочок и дико улыбался. Мы взяли верёвки, на случай если придется его вязать, и крепкую дубинку, если придется защищаться, и стараясь не делать резких движений, подошли.

- Ленчик, ты как?

Он оглянулся - никогда, ни до, ни после, я не видел у него такого счастливого лица:

- Пацаны! Я вижу! Я вижу-у! Пацаны!

Перед нами сидел счастливый человек, в руках держал клочок газеты. Утро ушло на примирение сторон и сборы - о дальнейшем отдыхе речь не шла. Правда, на остановке, в ожидании автобуса до Душанбе, кто-то из ребят по привычке тренькал на гитаре и запел:

- Не жди, меня мама, хорошего сына,

Твой сын не такой, как был вчера-а...

После чего вся остановка - а там были компании других ребят и девчонок, и местные, - посмотрели на Архипа, у которого глаза вообще видно не было и синяк на пол лица. Певец сразу заткнулся, но вся остановка, включая нас, разразилась хохотом, и смеялись потом в автобусе, то один, то другой, то вместе, при каждом взгляде на Архипа, до самого Душанбе.

Всех нас этот Камень чему-то научил. Он был нам домом в горах несколько лет, я уверен, все, кто бывал на Чикалдыке, будут помнить его всю жизнь.

Заамин

Пробуждение было трудным, давала себя знать вчерашняя прогулка по Туяташсаю. Болели мышцы ног, ныло плечо, оттянутое карабином, шея одеревенела.

Только умылся и позавтракал, зашел Усмон, водитель, с которым я приехал в заповедник:

- Сергей-джан, Раис приехал, твой зовет, знакомится надо.

- Рахмат, Усмон-ака, куда придти?

- Домой пойдем, чай пьем, я покажу.

Директор жил в последнем от моего доме, в котором раньше жил бывший директор заповедника. На пороге встретила красивая молодая апа, приветливо провела в комнату, которую в своем доме я называл залом. В мусульманском стиле комната было покрыта ковром, на полкомнаты - свежеструганный топчан, так же покрытый ковром, с подушками и свернутыми курпачами. Видимо раньше здесь была другая мебель. Обычная комната мусульманина со средним достатком. С обстановкой не гармонировала большая железная рация Р-123, хорошая рация, у меня на БТРе такая в армии стояла. Тихо, но чисто, слышалась узбекская народная музыка из динамика с двумя проводами.

Нас встретил симпатичный узбек лет 35-ти, полноватый, с открытым, честным лицом и выражением убеждённой партийности на нём. В конце 70-х начале 80-х в Ташкенте появилось много молодых узбеков - убежденных коммунистов. Один из таких мне сказал однажды: "Если понадобиться, я жизнь за партию отдам!", - и я не сомневаюсь, что это правда. Я видел его глаза. Все последующие события с перестройкой и крахом СССР, стали для этих людей настоящей личной трагедией.

К этой породе принадлежал и недавно назначенный директор - он гармонировал с интерьером ещё меньше, чем рация, хоть и был одет в чапан и тюбетейку. Его лицо и осанка головы принадлежали костюму и галстуку.

Он по обычаю встал, вышел нам на встречу и пожав мою протянутую руку, представился: Халил Рахимович. Я назвал имя, фамилию и должность и он пригласил к дастархану на топчане. Мы расположились напротив друг друга, Усмон присел рядом со мной, на край топчана, как будто на случай моей попытки убежать. Дастархан был выдержан в духе традиций: кишмиш, курага, соленые косточки урюка, жареный нут, навад ( кристаллический сахар). Выпили по пиале, Халил Рахимович рассказал немного о себе, о своей работе в райкоме, прочел небольшую лекцию о сложной политической обстановке, плавно обошел смерть Рашидова и грядущие перемены, на которую я пытался его навести, и приступил к расспросам. Его интересовала моя семья, кто родители, чем занимаются, где учился, кем работал. Всё время разговора он с интересом наблюдал за мной, похоже, я не соответствовал его мнению о том, каким должен быть научный сотрудник, но я ему понравился.

Он же оставил у меня сложный комплекс чувств: симпатичный молодой человек, до мозга костей чиновник, наполненный Властью. Он мог руководить чем угодно, это продукт советской системы - универсальный руководитель. Спустя десятилетия такие будут руководить капиталистами в России. Конечно, он ставленник кого-то повыше, и ему надо себя проявить, заповедник для него только ступенька карьерного роста. Знать бы, какие задачи перед ним поставили.

Когда разговор перешел на общие темы, я попросился покинуть его гостеприимный дом. Мне предложили остаться на плов, который почти готов, но я сослался на неважное самочувствие в связи с акклиматизацией, ушел. Я действительно неловко себя чувствовал в компании с начальством.

Путь к моему дому мимо дома Лены и Бори. Они сидели у крыльца и явно ждали меня с любопытством, как прошло моё знакомство с директором. Я вкратце поделился впечатлениями. Они настороженно относились к новому директору, толи до меня что-то было, толи ностальгия по старому директору, с которым они дружили. Мое, в общем то хорошее, впечатление они явно не разделяли, но вслух не произнесли.

Остаток дня прошел в обсуждении плана научной работы, причем Лена внесла существенные коррективы, полностью раскритиковав мой план.

Взял в библиотеке отчеты зоологов, работающих до меня. Материалы были только орнитологов, по Черному аисту, Орлу-бородачу, Беркуту. И ещё два научных отчета из Беловежской пущи, по кабану и зубру, сделаны очень добросовестно, я с интересом прочитал. Кабан меня удивлял всё больше: он полностью мог выжить медведя из ареала совместного обитания, так как кормовая база идентичная: тот же шиповник, трава, дикорастущие плоды и семена, насекомые, земноводные, пресмыкающиеся, падаль. Медведь практически не охотится, он больше рыболов - на рыбу на Камчатке, и грабитель, может у других отобрать добычу. Кабан от медведя уходит, а секач и отпор может дать. Подранки и прочая случайная, как падаль, добыча охотой не считается. В заповеднике есть посевочные карты, специально для подкормки животных сеют овес, рожь. Кабаны съедают львиную долю урожая, но сажают то не для них, а для охраняемых животных. Кабан нужен в охотхозяйствах, а не в заповедниках. Но больше меня удивило то, что кабан не менее плотояден, чем медведь: в отчете по Беловежской пуще опубликованы наблюдения, что в суровые зимы с глубоким снежным покровом кабаны охотятся на оленей, причем очень успешно. Учитывая плодовитость кабана - до 15 поросят, и медведя - 1-2 детеныша, и периодичность - медведи рожают реже, у медведя только один шанс выжить в этой конкуренции: перейти на питание кабанами. Но не знаю, как к этому отнесутся кабаны.

Засиделся за отчетами до глубокого вечера. Заправил в лампу керосин, приготовил нехитрый ужин типа макароны по флотски. Соседи не навещали. Надо завтра поговорить с Борей об экспедиции в Чортаньгу.

- Чортаньга начинается от нашей усадьбы, - сказал Боря, - Вот этот сай, по которому от дороги идем и есть начало Чортаньги. За дорогой он резко вниз идет, потом всё глубже и глубже. А плато, заметь, на том же уровне остаётся. Представляешь глубину ущелья? Оттуда небо внатуре с овчинку кажется. И грохот такой от реки - скалы то отвесные, в двух шагах ничего не слыхать. Случись что, люди рядом будут, кричи не кричи - не услышат.

- Ты там был? Проходил ущелье?

- Прошел почти до половины, ущелье как ущелье, мрачноватое. Есть пару мест, но пройти можно.

- А ты почему не прошел?

- Я не один был, это ещё в бригаде работал, мы и не знали ничего про это ущелье, так просто пошли. Зависли на одном карнизе, ели выбрались, пацаны побоялись дальше идти.

-А как же альпинисты питерские, говорят, их вертолетом снимали?

- На вертолете только спасатели прилетели, вертолет никак в ущелье не влетит - узкое очень. А снимали их вручную. Могли они пройти. Глупость подвела, там в некоторых местах по реке надо идти, а они по склону полезли. И зависли, ни вперед, ни назад.

- Ты бы пошел?

- Базар тебе нужен. Не с кем, не идет никто.

- Почему?

- Да из-за кишлака этого, с нечистой силой... он и не в Чортаньге вовсе, всё равно боятся.

- А где же он? Я слышал, что в Чортаньге. Может там не один кишлак?

- Нет, один, точно. Был я в этом кишлаке.

- Лапша, Боря, ты же ущелье не прошел, как в кишлаке оказался?

- Хуршед дорогу знает, в обход ущелья. Он в кишлак заходить боится, меня с собой взял. Там родственник его жил, из выселенных вниз. Попросил забрать барахлишко, заначки не успел при выселении прихватить, а вернуться боится. Им запретили, эти выселенные целыми кишлаками убегали из долины обратно в горы, в свои кишлаки. Один кишлак бульдозером снесли, так они вернулись и снова строиться давай. Тогда с них расписку взяли со всех, и предупредили, кто вернется - тюрьма.

- Я уж думал, шайтана боятся...

- Нее... эти шайтана не боятся, он сам в крепость ещё пацаном лазил. А может, просекло после выселения. Короче, попросил Хуршеда, а тот видно и отказать не может ему, и сам боится. Нанял меня за пузырь.

- И как вы туда попали?

- Есть дорога. Мы на лошадях шли, по краю ущелья. Сначала над обрывом, потом свернули, там типа чабанской тропы, но не чабанская. Потом через маковое поле, там людей надо знать, иначе голову отрежут, но это в сезон, а сейчас спокойно можно пройти. Выходишь через эту долину на разлом, крутой обрыв, Карасай называется. Лошадей оставили над обрывом, стреножили. Спустились по кабаньей тропе, можно спуститься, долго очень, крутая тропа. Такой же глубокий, как Чортаньга, но идет поперёк, и где они встречаются, есть долина, из Чортаньги река вырывается, вот на берегу кишлак.

- Сколько на дорогу ушло?

- Часов шесть, без лошадей часов восемь уйдет.

- Ночевали?

- Нет. Обернулись. До темноты успели подняться, а на лошадях уже при Луне доехали. Лошадь не машина, сама дорогу видит, ты хоть спи на ней...

- А мы как, с ночевкой пойдем?

- Да зачем нам с ночевкой? Мы длинным путем шли, по Чортаньге короче вдвое. Спустимся, увидишь кишлак этот, обойдем его по склону, поднимемся по Карасаю и считай дома.

- Сколько вёрст на круг?

- Да Чортаньга около пяти, Карасай так же, даже короче, но там подъем километра два, ну и здесь около четырех.

- Не обернёмся засветло.

- В пять утра выйдем, как раз к вечеру дома будем.

- Часов двенадцать ходу, а надо и поесть, и отдыхать.

- Налегке пойдем, успеем.

- А в кишлак не зайдем, посмотреть?

- Нее... я пас, мне одного раза хватило.

- Шайтана видел?

- Шайтана не видел. Жутко там... не хочу. Что-то там водиться...

- Расскажи.

- Потом как нибудь. Звуки там странные слышал...

- Река же грохочет, какие там звуки?

-Нее... Река рекой, а есть ещё какие то... не хочу.

Желтые, рысьи Борины глаза, до этого бегающие, застыли на круглом Борином лице, не мигая. Он смотрел прямо мне глаза в глаза, как будто решая, стоит ли связываться со мной вообще, и был похож на задумавшуюся сову.

Вал.

Будни зоолога, занимающегося экологией животных в естественных условиях, были бы очень монотонны: разбивать по картам ареал обитания, собирать помет, анализировать по помету состав пищи, фиксировать по следам количество особей, места водопоя и пастбища. Считать детенышей, взрослые особи, самцы, самки, лежбища, берлоги. Медведи пасутся, как коровы, очень любят свежую, сочную траву. По крайней мере мои, Тяньшаньские белокоготные, Ursus arctos isabelinus Hartsfieldi. Могут часами пастись в шиповнике, объедая оранжевые плоды с кустов, до последней ягодки, ни мало не заботясь о колючках. Потом всё это считать по формулам биометрии, анализировать. Тоска, если бы не красота природы, интереснейшее поведение животных и приключения, которые профессионалу не нужны, но поджидают на каждом шагу.

Однажды обходил ледник по перевалу, и заметил цепочку следов, глубоко впечатанных в снег, пересекающую ледник метрах в ста ниже по склону. В бинокль толком разглядеть не мог, но похоже человеческие. Спуститься возможность была, и я выточив острый посох из миндаля, аккуратно спустился по леднику - и был поражен: следы при ближайшем рассмотрении оказались следами босых человеческих ног, вполне обычного для человека, примерно моего размера. Не было никаких сомнений, что это отпечаток человеческой ноги. Но кто мог здесь ходить, да ещё и босиком? Заблудившиеся с Гималаев буддийские монахи? Вспомнилось всё, что читал о Йети, снежном человеке, в существование которого не верил, - неужели? Ведь это сенсация!

Оружия у меня не было, только фотоаппарат с мощным объективом - но это же возможность заснять снежного человека! Подтвердить документально его существование! Какой ученый сможет пренебречь такой возможностью? Сфотографировал ледник и пошел по следам, надеясь увидеть его раньше, чем он меня. По леднику мне с посохом было идти намного легче, чем ему без, и раз он прошел, то и я пройду, - и пошел прямо по следу, с риском соскользнуть и лететь до самого мокрого места, которое от меня останется при ударе о камни. Встречи со снежным человеком я не боялся, ни в одном из источников не упоминалось о его агрессивности, не было ни одного случая нападения на людей снежного человека. В конце концов, у меня был нож, острая палка, армейский опыт. Лишь бы увидеть! Лишь бы увидеть! - твердил я про себя, - пусть не заснять, лишь бы увидеть!

Мне обязательно надо было увидеть Йети, не для славы, для себя, что бы убедиться, что он есть. Если бы я его увидел и убедился в его существовании, потом обязательно бы его нашел. Убедил бы Академию Наук, организовал бы экспедицию.

- Редкие явления выбирают редких людей... - твердил я, ликуя от своей удачи. Сколько было научных споров, сколько экспедиций, и всё безрезультатно, а я раз! И нашел! Недели не проработал в заповеднике, специально не искал, и нашел!

Следы были довольно свежие, часа четыре, солнце только слегка оплавило края, слегка запорошенные поземкой - ветер в горах всегда, меняется только направление, и старые следы легко отличить от свежих. Прошел ледник довольно быстро, но на каменистом склоне следы проглядывались с трудом, к тому же петляли, от куста к кусту шиповника, которые были основательно обобраны.

- Тоже любит шиповник, - думал я, пытаясь разглядеть следы на камнях. Попался участок старого селя, на глинистом оползне следы отпечатались ещё лучше, чем в снегу. Убедившись, что следы действительно человеческие и спутать их ни с чем нельзя, я, как бы не торопился, всё же остановил себя усилием воли. Замесил глины, снял слепок с самого отчетливого следа ноги - отпечатались слегка даже папиллярные узоры на пятке. Хоть одно доказательство будет. Слепок положил на солнышко в выступе скалы, что бы подсох к тому времени, когда я буду возвращаться. Несколько раз терял след, спеша наверстать упущенное время, в конце концов пришлось отказаться от погони: след привел в такие буреломы узкой расщелины, что продолжать преследовать по нему никак не получалось. Совсем неподалеку видел пасущегося крупного самца медведя, он тоже видел меня и поспешил скрыться в буреломе.

- Ничего, - думал я, бережно обнимая ещё невысохший как надо глиняный слепок, необходимость нести который сильно осложняла возвращение, - я тебя найду, я тебя обязательно найду. Только к вечеру добрался до усадьбы, не чуя ног, и главное, рук, из-за этого слепка, который к концу пути казался чугунной гирей. Но донес не повредив, и, счастливый, лег спать не ужиная.

Утром пошел показывать слепок директору, но он ещё на рассвете уехал с Усмоном в долину. Показал Хуршеду. Тот внимательно осмотрел слепок - я уже сделал ещё один, обратный, из гипса, как и положено. Особо не удивился, сказал, что видел такие следы и раньше, много раз.

- И кто же ходит босиком в горах, Хуршед?

- Шайтан канечна, - невозмутимо ответил лесничий.

- А про снежного человека слышать приходилось?

- Аа-а... снежний человек, черний альпинист... ваши сказки, городские. Какой человек в горах будет жить, если кишлак есть? Не бывает такой человек...

Пошел показывать слепок Лене, предвкушая её реакцию. Уж она то поймет ценность находки. К моему удивлению, реакция была совсем не та, какой я ожидал. Лена улыбалась как-то загадочно, как будто этот снежный человек ей был хорошо знаком, или даже был её родственником. Но она вообще была странной, и я решил пока никому про находку не рассказывать и не показывать слепок.

В самом устье Аксуотсая обратил внимание на странный холм. Сначала даже не понял, чем он меня заинтересовал, но что-то необычное в нем было. Несколько раз я проходил мимо него, и всё время обращал внимание, никак не мог понять, почему. Заметил тропку, которая не змеилась, как все тропы в горах, а ровнехонько шла по гребню холма, деля его на симметричные склоны. Из него не торчали камни, как из всех в округе холмов. Но когда я пошел по тропке, прямо на пути наткнулся на большой валун, потом ещё на один, с виду такой же, но побольше. И ещё одну странность заметил, сверяясь по компасу, что бы засечь азимут возвращения - хребет шел строго с востока на запад на подъем и, естественно, с запада на восток на спуск. Как по ниточке натянутый. Строго по хребту шла тропка, огибая такие же странные валуны. До вершины я не дошел.

- Лена, что-то странное в этом холме, не кажется тебе? - спросил Лену

-А что тебе странным показалось?

- Ну, расположение, симметричность, камни какие то одинаковые по хребту лежат.

- Много камней видел?

-Два, но я недалеко прошел...

- Там, за вершиной ещё есть. Это мазары, захоронения древние. Пойдем, ещё кое-что покажу.

Мы вышли из дома и отошли на середину поляны, что бы лучше видеть хребет.

- Смотри, он другого цвета.

Действительно, холм как будто был из другой земли, другого вещества: все вокруг склоны были фисташкового цвета, с проплешинами желтого на перегибах, грунта и черно-сиреневыми мазками каменных выступов. Этот же холм мало того, что был абсолютно симметричным, он был ровного, пыльно-изумрудного цвета, границы которого у подножья были четко очерчены, как будто его художник нарисовал.

- Это искусственный холм. Его возвели при царе Муке.

Я с не доверием смотрел то на неё, то на гору перед собой - она была не меньше египетских пирамид.

- Такую махину создали искусственно?! Да где они столько грунта взяли?

- Привезли из долины на верблюдах. У царя были огромные стада верблюдов и тысячи рабов.

- Но зачем? И цвет здесь причем?

- Трава, которая высажена по склонам, растет только на этом холме. Здесь её больше нигде нет, - она произнесла латинское название травы, - её родина средиземноморье. Очень мощная корневая система у этого многолетника, хорошо укрепляет грунт, её тоже привезли сюда специально для этого. Такие горы были созданы по всему согдийскому царству, там, где для этого не получалось приспособить естественные возвышенности.

- Да здесь этих возвышенностей естественных! Для чего приспособить то?

- Для наблюдения. Если подняться на вершину по хребту, там площадка, когда-то на ней возможно, башня была, если археологи доберутся, обязательно раскопают что нибудь. Но и так с неё видно крепость.

- Крепость царя Мук? Она правда существует?

- Её видно, особенно в хорошую погоду. Она неприступна, за счет своего расположения - на выступе отвесного обрыва. И сверху защищена ещё более выступающим карнизом. Попасть в неё можно только снизу, а выбраться вообще невозможно. Только на дельтаплане улететь, - смеялась Лена.

- Попасть можно, было бы желание. А с такой высоты и с парашютом можно спрыгнуть,... зачем им надо было её видеть?

- Сигнальные огни. По всему царству располагались на прямой видимости такие башни и крепости. В крепостях гарнизон, в башнях дозорные. Сообщения огненными сигналами доходили со скоростью света, - какой караван идет, сколько верблюдов, сколько сопровождающих, нет ли какой опасности. Царь Мук всё знал, что творится в его царстве.

- Царь Мук - это династия Саманидов?

- Не знаю, я в истории не сильна. Про эти места знаю от ученных, которые здесь бывают в экспедициях, такая научная элита приезжает! Общаемся, кто одно знает, кто другое. Травим байки по вечерам, но сугубо научные, - опять улыбнулась она.

Я всё больше проникался к ней симпатией.

- Скоро Люциан приедет, он всегда в это время приезжает, с ним можно полазить по горам. Он любит в древностях покопаться.

- Кто такой Люциан? Что за имя такое?

- Имя необычное, а сам обыкновенный ташкентский парень, мой ровесник. Сотрудник главохоты, мониторинги ведет, ездит по заповедникам, собирает данные. Сам тоже, когда-то работал в Чаткале, недолго, так и не защитился. Сурков изучал.

- Откуда знаешь про его любовь к древностям?

- Камни на холме видел? Это могилы, захоронения. Так он каждый приезд подговаривает Борю раскопать, одному ему камень не сдвинуть. Он даже пытался, один, не смог.

- Да что там интересного, в этих могилах может быть? В крепость бы слазить.

- Поговори, может, полезет, но я ни тебе, ни ему не советую, а Борю точно не пущу.

Следующее утро я решил полностью посвятить изучению этого холма и увидеть крепость, если получится.

Встал рано, ещё затемно. Бинокль, поколебавшись, всё-таки взял - объектив фотоаппарата мощнее, но биноклем легче искать, а потом уже наводить объектив, у "Гелиус-1000" узкий луч осмотра. Взял фляжку воды, сало, хлеб, сахар. Сахар у меня был армейский, рафинад, самый сладкий, слаще только навад, но об него зубы сломаешь. Если выкопать корень родиолы, которая здесь растет повсюду, и сжевать её, очистив как морковку, усталость снимает как рукой и прыгаешь по горам, как горный козел. Но она такая горькая, что жевать её не хочется никак. И я приспособился, ел этот поистине золотой корень, как её называют в народе, с сахаром. Обмакнешь рафинад в воду, и кусаешь понемногу то корень, то сахар - вполне терпимо, а эффект даже усиливается.

Я не пожалел, что вышел до рассвета. Предрассветная мгла позволяла довольно быстро идти по комфортной, прямо прогулочной, тропинке, - молодцы древние, позаботились. До вершины было недалеко, я был у второго камня. Расстелив носовой платок на камне в качестве дастархана, решил позавтракать. Атеистическое воспитание позволяло не смущаться, что это хоть и древняя, но все-таки могила. И тут я был вознагражден за ранний подъем: прямо передо мной, между двумя склонами ущелья Чортаньга, как в прорези прицела, появилось солнце, создав неземную, феерическую картину. Какое то мгновения я любовался подаренным мне видом, и солнце ослепило меня. Я отвел глаза от светила, но всё равно продолжал осматривать окрасившиеся алым и золотым скалы и отроги хребтов. Забыл про еду, смотрел во все глаза. Сколько раз, замирая от увиденной красоты, думал что всё, красивее ничего быть не может, и природа всегда покажет, что нибудь новое, необыкновенное, невиданное. Собрал свой платок, пошел дальше, увиденная красота, как благословение, проникла в меня. Есть на могиле, хоть и древней, расхотелось.

Поднялся на ровную, поросшую всё той же травой, площадку, метров десять в диаметре, правильный круг. В центре какая то плешь, трава не росла, наверное действительно стояло сооружение. Почему эта трава за тысячи лет не разрослась по всем склонам, или хотя бы не заросла эта плешь? - подумал я, - Надо спросить у ботаников.

Смотреть в бинокль против солнца бесполезно, я думал, подъем займет больше времени, и теперь приходилось ждать, когда солнце поднимется.

Зато западный склон, спускающийся в Аксуотсай, сам сай, уходящий в глубину заповедника, были освещены - лучше не бывает. Сделал несколько снимков, пожалев, что черно-белая пленка.

Склоны Акусотсая были похожи отсюда на двух откормленных стегозавров. Бока круглели грунтовыми складками, поросшими травой, густой на впадинах и редкой на выпуклостях, - на самом деле трава росла равномерно, это рельеф делал покров то густым, то редким, и склоны переливались разными оттенками зеленого, от светло оливкового, фисташкового, до изумрудно-бурого, с яркими желтыми просветами грунта и фиолетовыми камня. На левом от меня склоне, вдалеке, паслись лошади. Я разглядел их в бинокль, три гнедых карабаира. Не похоже на мустангов, - подумал я, - Карабаир дорогая лошадь, чемпионы по козлодранию только на карабаирах выступают. Своих кто то из наших пасет.

Загривки хребтов, как спины у настоящих стегозавров пластинами, были утыканы торчащими острыми скалами. Вид они имели жуткий, но на самом деле между ними можно было идти без особых проблем, только внимательно, среди такого нагромождения всегда прячутся предательские ручейки осыпей, один неверный шаг - и дай Бог, за что нибудь уцепиться, пока летишь. Время от времени со скал падал камень, которому пришло время упасть, и увлекая за собой другие, устраивал маленький камнепад. За левым хребтом синели четырехтысячники Туяташсая, за правым - огромное синее небо. Прямо надо мной кружила пара снежных грифов. Интересно, удастся мне их обмануть?

Я лег на спину в самом центре поляны, накинул на голову штормовку, пристроив "Зенит" так, чтобы без особых движений сфотографировать их и не спугнуть. В рукав штормовки вставил объектив - он довольно громоздкий, навел его на птиц, и стал ждать, наблюдая через специально оставленную щель. Трупом я прикинулся хорошо, не прошло и полу часа, как грифы стали кружить надо мной, сужая круги. Но им явно некуда было торопиться, у грифов такое хорошее зрение, что они могут увидеть добычу за сотни километров, и уж конечно они выдели, что на меня ни кто не претендует. Солнце поднималось, уже припекало. Может, они поджарить слегка меня хотят?

Грифы летали уже совсем низко, я сделал пару снимков, но видимо какое то шевеление они заметили, и снова поднялись, продолжая кружить надо мной. Ладно, - подумал я, - можно вас так обмануть, но в следующий раз, а то зажарюсь...

Солнце не мешало теперь рассматривать ущелье, и я без бинокля увидел на противоположном от меня склоне, прямо по линии тропы, по линии хребта, на котором стоял, в расщелине Чортаньги, далеко, но явственно, какое то строение. В бинокль это была башня, округлая, прилепилась к скале, как ласточкино гнездо, настоящее гнездо, а не ресторан в Ялте. Я уже видел такую - Гиссарская крепость, недалеко от Душанбе. Да она же из той же эпохи, тоже наверное Мук построил... - пронеслось в голове. В объектив крепость было видно ещё лучше, разглядел темные проёмы окон. Кроме башни вокруг были ещё строения, целый оборонительный комплекс. Заметил одну высокую корявую чинару, редкую в таком месте, среди арчи, похоже, посаженную человеком. И я представил суффийских дервишей, танцующих вокруг чинары свой мистический танец. Мне ещё больше захотелось побывать в крепости.

Аксуотсай

Возвращаться не хотелось, у меня были запрограммированы наблюдения по научному плану в Аксуотсае, и я решил пройти до дальнего кордона. Это было далеко, но я и не собирался возвращаться - заночую на кордоне, а утром обратно, заодно информацию соберу. До темноты до кордона доберусь, далеко, но дорога хорошая.

Дорога шла по середине широкой долины, самой широкой, если не считать устья Кызылсая, в заповеднике. Река петляла, то приближаясь к дороге, то ворчала где-то, невидимая в зарослях ивняка и конопли. Цвела желтыми брызгами мимоза, белыми ковриками всякие кашки, то там, то тут краснели гордые тюльпаны и сиреневые или рыжие пики лисьих хвостов. Весна в горах прекрасна, как в любом другом ландшафте, своеобразна, как ни где. Тяжелым гулом гудели серьёзные шмели, деловито обследуя какие-то мелкие цветочки и огромные сиреневые лисьи хвосты, достигающие 2-х и более метров высоты. Рыжие лисьи хвосты мельче, метр-полтора, но их много и они очень красивые. Не менее деловито их обследовали пчелы. Цветы этих соцветий мелкие, и доступны для пчел, сиреневые могут обобрать только тяжелые насекомые, так же как люцерну, львиный зев - строение их цветка не позволяет пчеле добраться до нектара, это вотчина шмелей. Скоро запоют цикады, и ночи в горах наполнятся их звонкими любовными трелями, наши азиатские соловьи.

От нагретого солнцем разнотравья шел такой мощный медовый аромат, что кружилась голова. Срывал и нюхал все цветы, оказалось источник запаха не красавцы лисьи хвосты, а маленькая кашка. Не зря эти цветочки были полны жизни - на них ползали маленькие, брилиантово-зеленые жучки, черненькие мушки-дрозофилы, пчелы, осы и солидные шмели. Видимо хороший медонос. Из птиц заметил несколько трясогузок у реки, синицы. Издалека видел красивую, как попугай, вызывающую лютую ненависть пчеловодов щурку золотистую. Она всегда там, где пчелы, её излюбленная добыча.

Пчеловоды не зря не любят щурку, она может сесть у летка улья и поедать пчел в огромном количестве, которые беззащитны перед ней. И здесь она с успехом охотилась на них. Тропа поднималась выше и выше, пошли небольшие рощицы, арчевники, то справа, то слева. Остановился передохнуть в тени. Корявый ствол арчи, к которому я прислонился, отдавал прохладой. Сильный запах хвои и можжевеловых шишек бодрили, как нашатырь. Солнце палило в зените, но горный прохладный ветерок не давал почувствовать жару. Это никак не сказывалось на загаре, несмотря на то, что я немного был в горах, уже успел и покраснеть и приобрел красно-коричневый цвет лица, который становился все насыщенней. Лица Аллы и Бори по цвету ничем не отличались от цвета лица местных жителей, а именно хорошо заваренного черного чая. Таким же индейцем очень скоро стану и я, на таких высотах много ультрафиолета.

Дорога в том месте, где я сделал привал, поднялась по склону довольно высоко. Река шумела внизу, здесь жужжание насекомых и пересвист птиц звучали намного явственнее, не заглушаемые грохотом реки. Откуда-то сверху спланировал удод, красивая птица с приметным хохолком на головке с длинным клювом, типа прически "ирокез". В переводе с таджикского эта птица называется "вонючий петух", за сильный, неприятный запах из гнезда - этот запах отпугивает хищников, так удод защищает свое потомство. Темно-коричневые крылья и хвост на ярком желтом теле и оригинальная прическа делают его очень красивым. Удод рассматривал меня точно так, как это делают куры, наклоняя голову то вправо, то влево, одним подозрительным глазом. Я тоже с удовольствием разглядывал красивую, хоть и не редкую птицу. Хлопнул в ладоши и наблюдал, как он планирует вдоль склона.

Здесь, на солнечном склоне весна была уже в разгаре, трава начинала желтеть. Вместо тюльпанов то там, то здесь краснели алые маки. Но я знал, поднимусь повыше и снова приду в весну, а можно и в зиму придти - четрехтысячник над Туяташсаем сверкал девственными снегами. Дорога становилась всё круче и круче, уже не спускалась к реке, а упрямо шла на перевал, и вдруг вышла на широкую долину, шире, чем устье сая - это был сюрприз, обычно так не бывает. Река ушла куда то влево в бок, огибая эту долину у подножья левого хребта, урчала за густым кустарником. На всей долине не было ни одного деревца, передо мной раскинулся прекрасный альпийский луг. Альпийский луг - это не луг в Альпах, это ландшафтное географическое понятие. Он характеризуется высокогорным расположение, определенными климатическими условиями, фауной и флорой, которая мало отличается в разных странах и даже на разных континентах, хотя какие то отличия конечно есть. И тут же я увидел подтверждение этому - маленький невзрачный цветок, нечто среднее между нарциссом и подснежником, на него и внимание никто не обратит - герой высокогорного эпоса, эдельвейс, прославленный одноименной гитлеровской горно-стрелковой дивизией. Их можно было набрать целый букет, я даже хотел, для Лены, но передумал - ботаник, работающий столько лет в горах, нужны ей эти эдельвейсы, да и Боря не так поймет. Центральная часть луга имела небольшую возвышенность, на которой стояли два столба с деревянной вывеской между ними, на которой было вырезано объявление, что это заповедник и все такое прочее. Дорога проходила рядом со столбами, это был обустроенный привал: две крепкие дощатые скамейки, такой же столик. Рядом небольшой сруб - колодец не колодец, родник не родник, типа облагороженного болотца, зеркало которого, не больше метра в диаметре, отражало синее небо. Воды было немного, но напоить лошадь и напиться самому вполне бы хватило. Посидев на этом привальчике, не столько от усталости, сколько отдавая дань традиции, пошел на перевал. Это была седловина отрога правого хребта, прогнувшаяся, как будто специально, что бы её пересекла дорога, и снова резко взмывающая вверх. По обе стороны дороги густые заросли арчи, шиповника, барбариса - и цветущие лисьи хвосты. Как часовые, цветы стояли по склонам, возвышаясь над окружающим их разнотравьем, иногда собираясь группками по 10-20 стволов, как бы советуясь друг с другом. Их насыщенные сиреневым цветочки, которых в каждом соцветии было тысячи, имели обратную сторону лепестков белого цвета. На каждый порыв ветра они отзывались переливами, волны всех оттенков сиреневого и розового пробегали по их пушистым островерхим колоскам. Как будто сказочные пики копий подземных великанов. Этим перевалом кончался Аксуотсай, за перевалом начинался Кызылсай, самое крупное, с многочисленными ответвлениями ущелье заповедника.

От перевала дорога резко поворачивала вправо, и полого спускалась по хребту, потом резко ныряла вниз, метров сто очень крутого спуска - как на подъем то на такой забираться в обратную сторону? - снова поворачивала вправо. Небольшая влажная ложбинка за поворотом, с высокими тонкими стрелами зелёной осоки и пушистыми копнами сочной травы, полностью была занята кабанами.

Они лежали слева от дороги, лежали справа от дороги, они лежали вдоль всей дороги на этом отрезке. Разбрелись по заболоченной лужайке и разлеглись, кто где хотел. Но все разглядывали меня очень внимательно, кто лежа, кто встал и напряженно всматривался в меня, а некоторые лениво, вполоборота и достаточно равнодушно. Стоящая совсем рядом огромная свинья что-то похрюкивала, можно сказать, мне в лицо. Я оцепенел. Это было так неожиданно. Все мои знания о том, что кабан осторожное животное и никогда не подпустит человека, рухнули. Много раз я выслеживал этих зверей, много раз подкрадывался с подветренной стороны, и ни разу они не подпустили меня на расстояние уверенного выстрела. А здесь я врезался в самую гущу стада - несколько кабанов я прошел, не заметив их, и сейчас они стояли у меня за спиной. Наша встреча явно не была для них неожиданной, в отличии от меня, они явно знали, что я иду. Нюх и слух у кабанов отменные. Так продолжалось несколько минут. Я стоял, не шевелясь, я вообще не знал, что делать, как себя вести. Резкий кабаний запах бил в ноздри. Они рассматривали меня, я рассматривал их. Время от времени то один, то другой кабан всхрюкивал, как бы выражая своё мнение, иногда ему отвечал другой. Так они перехрюкивались, разглядывая меня, минут десять, но мне казалось, вечность прошла. Видимо, они пришли к какому то выводу относительно меня. Крупный секач хрюкнул немного громче, и они лениво, как бы не хотя, поднялись с лежек, встряхнулись, а те, что стояли, потянулись к секачу, образуя строй, в который строились римские легионеры, и который так и назывался "свиньёй".

Кабанье стадо очень организованно, они не ходят толпой, как бараны. Как и солдаты, каждый кабан знает свое место в строю. Впереди идет старый секач с огромными клыками, два верхних бивня торчат грозно, но нижние, помельче, опаснее. Этим оружием секач может выпустить кишки любому хищнику - волку, медведю, и человеку. Справа и слева идут взрослые секачи рангом поменьше, но тоже очень опасные. За ними сразу идут опоросившиеся и беременные свиньи с поросятами, за ними молодые свинки, с боков - годовалые молодые секачи. Замыкают строй два-три взрослых секача с хорошими клыками. Как и у солдат, каждое место в строю имеет свою функцию, боевую задачу, причем руководит стадом взрослая свинья, секач только начальник службы безопасности. Кто бы не напал на стадо - матерый секач бросается в бой. Он смертник, стадо сразу уходит с поля боя, если секач выживет, он догонит стадо, нет - он всё равно выполнит свою задачу, свяжет нападающих и стадо успеет уйти от опасности. Если внезапное нападение с флангов или сзади, аналогично ведут себя и другие секачи - в бой бросается ближайший от опасности секач, а стадо уходит. Ни кто не охотится на кабана без крайней необходимости, даже волк, универсальный и самый опасный хищник в живой природе.

Мои кабаны построились, и, время от времени оглядываясь, потрусили за секачом. Ну, вот и познакомились... - подумал я, не чувствуя под собой ватных ног. С тех пор, как я перестал носить карабин, мне часто стали попадаться животные, которых я никак не мог увидеть с карабином. И хоть я всё реже брал карабин, но заметил - идешь с оружием - никого не встретишь, но по многочисленным признакам замечаешь, что здесь только что был тот или иной зверь. Идешь без оружия - все знают, что ты без оружия, и не особо то и прячутся. Эту особенность животного мира знали все, кто работал в заповеднике, но объясняли по-разному. Боря, который тоже время от времени шастал за кабанами с ружьем, в продовольственных целях, поделился своими наблюдениями с работавшим здесь научным сотрудником. Тот сказал, что животные чуют запах металла. Это не выдерживало никакой критики - металла у каждого хватало и без оружия, уж нож то у всех на поясе висит. Другой, заезжий ученый, сказал, что животные распознают запах оружейного масла. Боря, которого по дороге с перевала Супа чуть не съели волки, намазал сапоги оружейным маслом, и всё равно без ружья его никто не боялся. Тогда решили, что животные чуют порох. Но в заповеднике так редко, и так метко стреляют, что животных, знающих запах пороха, всех съели. А тех, кто чуял, единицы. А отличают вооруженного от безоружного все, как будто какой-то беспроволочный телеграф сообщает всем, с оружием или без оружия идет человек. Тогда мы так и не разгадали эту загадку. Много позже, в передаче типа "очевидное - невероятное", узнал об опыте, который поставили ученые, изучающие чувства растений - да, растения тоже чувствуют, - и эти ученые зафиксировали, что деревья всегда знают, с топором идет человек или без топора. Более того, они выяснили, что когда человек идет с топором, но без намерения рубить деревья, деревья это тоже чувствуют и не боятся. Так что живой мир намного умнее, чем мы привыкли о нём думать, да и вообще человек много на себя берёт, считая себя властелином природы. Потом ещё это стадо преподало мне такой урок, что я зауважал кабанов, и мне даже было перед ними стыдно.

На меня так сильно подействовала эта встреча, что весь путь до кордона я прошел под её впечатлением - мне казалось, я понимал, о чем перехрюкивались кабаны, т.е. мне казалось, что они говорили на понятном мне языке. Наверное, когда-то всё живое говорило на одном языке, а потом человек утратил эту способность. Так углубился в эти мысли, что чуть на зайца не наступил - крупный талай прыснул прямо из под ног. Внимательнее надо, так и скатиться недолго по осыпи. Так же пугали стаи куропаток, но тех смотри не смотри - не заметишь, как будто они специально прячутся, что бы тебя напугать. А на противоположном склоне, когда они перепархивают, их видно очень хорошо. Скоро они разобьются по семьям, но пока держаться стайками.

Нашел грибы - целое семейство, два крупных, с тарелку для первого, несколько помельче, но тоже ничего. Среднеазиатский белый гриб, ничего общего с белыми грибами-боровиками, которые растут в России, не имеет. Ядовитых грибов в Азии нет, один съедобный, вот этот белый, и разные мелкие поганки, сморчки, пылевики, дождевики. Правильное его название средиземноморский, но мы называли среднеазиатский, нигде он севернее Казахстана не встречается, и не факт, что есть в средиземноморье - в Крыму его нет. Похож он один к одному на белый груздь, только ножка покороче, огромная белая шляпка лежит прямо на земле, слегка возвышаясь над короткой травой. В местах с высокой травой я его не видел. Как все грибы, он любит влагу, растет на грибницах метров пять диаметром, походить по кругу, можно найти ещё. Как правило, рядом есть ещё грибницы. Самый вкусный гриб из всех, которые я пробовал. Собрал, пригодится в гостях. Несмотря на то, что прошел много ручьев, нигде не видел следов ловли рыбы. Наверное, ловят руками.

Несмотря на казалось бы, абсолютно не приспособленные для жизни горные ручьи, тонкие струйки по сравнению с равнинными ручьями, с бешено стремящейся вниз ледяной водой, рыба в горах есть. Практически все ручьи заселены небольшим, вездесущим сомиком, который известен под именем бычок. Это не тот бычок, который в море, но внешне ничем не отличается. Его мы в детстве ловили руками, из под камней в горных ручьях. Это не сложно: бредешь по ручью, закатав штаны, и проверяешь каждый подозрительный камень, одной рукой стараешься придавить к грунту, второй ухватить и вытащить. Иногда вместо бычка вытаскивали змею, которую в воде, на ощупь, не отличишь. Ничего страшного, тёмно-серый водяной уж, но кому такая добыча попадалась, бросал её и с диким криком выскакивал на берег. Больше руками рыбу не ловил.

Такая ловля не промысловая, за часа три наловишь штук 10-15, какая это еда. В реках эти бычки ловились на удочку. Кишлачные не занимаются рыбной ловлей, несмотря на то, что в горных реках кроме бычков, есть и радужная форель, и с ядовитой икрой маринка, и некоторые другие, в том числе экзотические, лопатонос например. Ловят рыбу в горных реках памирские таджики. Во первых, у них других рек нет, во вторых им там вообще есть нечего. Они всё ловят, что можно есть. Один памирец научил меня ловить рыбу в горных ручьях, причем так просто, что я до сих пор не понимаю, почему этот способ не практикуют все горцы. Несмотря на примитивность, он весьма результативен, а главное, не требует больших временных затрат. Правда, это способ для любителей полазить по горам.

Горные ручьи бегут с ледников, падая с уступа на уступ небольшими, от нескольких сантиметров до нескольких метров, водопадами. Вода с такой силой бьется о камни, что кажется, будь в ней что живое, разобьется вдребезги. Но это не так. В этих ручьях довольно богатый живой мир, благодаря высокому содержанию кислорода. Знаменитые своим рыбным изобилием северные реки обязаны этим изобилием тому же фактору, высокому содержанию кислорода. Чем теплее вода, тем меньше кислорода.

С перекатами и водопадами легко справляется форель, она поднимается по отвесно падающему водопаду с руку толщиной на несколько метров. И мечет икру у самых ледников. Форель памирским способом не поймаешь, зато всех остальных без проблем. Бычок тоже поднимается высоко, но он переползает, как все сомики, он хорошо ползает, тем более камни вокруг горных ручьев всегда мокрые от брызг. Каждый горный ручей имеет много таких водопадиков, при чем неважно, падает он с высоты нескольких метров, или сантиметров 30-ти, лишь бы лагуна подходящая была. Эти маленькие водопады образуют лагуны, заливчики по полметра и более, глубиной до полуметра. Нарезают тонкие веточки ореха или другого подходящего дерева, более толстые втыкают в грунт, тонкими переплетают наподобие плетня, забора в украинских селах. Вода свободно проходит сквозь щели, а рыба нет, плавает в лагуне. Можно сложить такой "фильтр" из камней. Маринка легко может перескочить через плетень, но она не понимает, что попала в ловушку, как и другая рыба. Форель, как правило, уходит вверх по водопаду, но бывает, спокойно плавает вместе с другой рыбой. Таких ловушек делается несколько, чем больше на разных ручьях, тем лучше. Обычно по две-три запруды на каждом ручье в соседних расщелинах. И всё, ходи, собирай урожай, по 10-15 бычков, две-три маринки в каждой, бывает и форель. Для сбора рыбы нужен сачок, таджики сгибают дугой тонкий прут, привязывают растянутый носовой платок, и этим сачком ловко выбирают рыбу в мешочек-торбочку, с завязывающимся горлом. Правда, за этим уловом приходится полазить по скалам, ручьи бегут в довольно труднопроходимых скалах. Вернее, водопады бывают только в скалистых местах, а запруда работает только под водопадом. Такая ловушка работала недели две, потом надо было переставлять в другой ручей - рыба кончалась. Потом опять. Похоже, здесь никто не знал об этом способе, Памир далеко. А подходящих ручьев хватало. Надо их научить.

Мысли о рыбалке отвлекли от истории с кабанами, я успокоился. День уже клонился к вечеру, когда из-за поворота показался кордон лесника. Это был обычный, не очень большой кишлачный дом, не как однотипные дома в усадьбе. Я ещё подходил к дому, а хозяин уже вышел меня встречать.

- Салам Аллейкум!

- Аллейкум Ассалам! - поздоровался я.

- Откуда идешь, дорогой? Заходи чай пить, - пригласил меня молодой, симпатичный мусульманин с длинным, безобразным шрамом через всю щеку, не дожидаясь ответа.

- Рахмат. Из усадьбы иду, к тебе.

- Ты новый ученый? Птиц будешь ловить? Заходи дорогой, чай попьем, потом поговорим. Ночевать будешь? Правильно, утром лошадь дам, зачем пешком ходишь? Лошадь есть, не один лошадь есть, любой бери, твой будет... - заторопился он, как будто боялся, что я откажусь.

Он был примерно мой ровесник.

Танкист! - вспомнил я, увидев трактор "Беларусь" во дворе. Одет, как и я, в старые джинсы и фланелевую клетчатую рубашку на футболку, на поясе маленький пщяк в кожаных ножнах. Небольшого роста, жилистый, обыкновенный ташкентский узбек. На местного жителя не похож.

Мы вошли в небольшую комнату, застеленную старым потертым ковром. Вдоль стен лежали курпачи, заботливо свернутые, что бы на них было удобнее сидеть. Из мебели - сундук, покрытый сложным арийским орнаментом, неизменный атрибут жилища мусульманина и его единственная мебель. Сундуки эти делают специальные мастера, специалисты по сундукам. Сложный, очень красивый узор, сравнимый только с фресками древних мусульманских святынь, таких, как "Регистан" в Самарканде, набивают маленькими гвоздиками тонкими полосками жести. На средний сундук уходит около тысячи гвоздей. Толибы, ученики, делают деревянную основу, режут полоски, обивают жестью сундук, а узор набивает Усто, мастер. Сундуки бывают двух видов - разноцветные, яркие, из раскрашенной прозрачным цветным лаком жести, похожие своей цветовой гаммой на атласное платье мусульманки, и черно-белые: на черном фоне тонкий узор блестящими жестяными полосками. Такие мне нравятся больше, но встречаются реже, мало мастеров - у каждого мастера свой, присущий определенной школе орнамент. Традиции сильны, Усто не будет делать сундук с чужим орнаментом. У Уразбая стоял обычный, со всеми цветами радуги сундук. По виду очень древний, - сундуки прочные и служат столетиями. Заменяют мусульманину и шифоньер, и буфет, и сейф, короче всю мебель. У богатого мусульманина много сундуков.

С женской половины вышла девочка лет 14-ти, в традиционной исламской одежде.

- Моя апа, Биби, - познакомил Ураз.

У ног Биби крутился голый мальчик около двух лет, держась рукой за мамины штаны.

- Уже ребенок есть? - не сдержал я своего удивления.

- Как ребенок есть? Два есть! - гордо ответил Ураз, - три будет осенью!

Он явно любил свою жену и гордился своими детьми. Биби вряд ли знала русский язык и улыбалась робко, застенчиво, придерживая ребенка за лысую головку. Ураз что-то быстро сказал на киргизском языке, она кивнула, улыбнулась и ушла. Меня усадил на почетное место, в центре противоположной от входа двери, сам сел рядом. Я даже не заметил, как перед нами появился дастархан с традиционными для чаепития угощениями, такими же, как у директора и миллионов других азиатов.

- Твоя апа грибы умеет жарить?

- Зачем грибы? Мясо жарить будем, шурпа есть, плов делать будем, какие такие грибы-мрибы?

- По дороге нашел, - протянул я Уразу пакет.

- Аа! Ладна, сделим, - протянул мне Ураз пиалку с капелькой чая на дне. По исламской традиции уважаемому человеку наливают мало чая - что бы он подольше посидел в гостях, что бы проявить к нему внимание, пополняя пиалку вновь и вновь. Если тебе налили полную пиалу, это значит, хозяин хочет, что б ты побыстрее напился и ушел. Так же гостя нельзя расспрашивать, пока не напоил его чаем и не рассказал о себе.

- Где служил, Уразбай?

- Урал, танковый войска, механик был.

- Хорошо на Урале?

- Везде хорошо, дома лучше. Комар как наш воробей. Думал, совсем съест. Привык потом.

- У нас узбеки только поварами были.

- Где служил?

- Капчагай. Южный Казахстан. Войска дяди Васи.

- Стройбат что ли?

- Почти. Всю Азию изъездил, до Термеза и дальше. Трактор хорошо знаешь?

- Лучше всех. Никогда не подведет.

- Почему дизель-генератор не работает?

- Не знаю, так хорошо мотор не знаю. Пускач не заводится, искра бар, бензин бар, не заводиться. Усмон смотрел, русский шофер с Супы смотрел, ещё узбек один, на КамАЗ ездит, смотрел, не заводится.

- Мотоциклы есть у кого нибудь в кишлаке?

- Нет, раньше почтальон из Заамина приезжал мотоциклом, сейчас машина приезжает. На супе есть, "Урал", с коляской, бабай ездит один.

- Мотоциклистам надо было показать, там двухтакный пускач, как мотоциклетный.

- Ты понимаешь? Сам смотри, делай, директор очень рад будет. Большой гость бывает, свет нэт, начальство бывает - свет нэт. Директор перживат. Очень перживат.

- Запустим. Солярка нужна и бензин. Свечи мотоциклетные.

- Это есть, на мой трактор тоже пускач стоит, все есть.

- У тебя другой, там ДТ-75, я работал на таком в Ташкенте, как раз на дизель-генераторе, электриком. Самое трудное - завести. Потом хоть до весны не заглохнет, только соляру подливай. Но свечи подойдут. В крайнем случае, из мотоцикла выкрутим, на складе есть, но не хотелось бы, может мотоцикл дадут.

- Охи, зачем мотоцикл? Лошадь есть, намного лучше в горах лошадь. Ночью спишь, никто не подойдет, такой чуткий, всё слышит, копытом стучит, тебя будит. Никто не подойдет, ни зверь, ни человек. Везде ходит, тихо. Мотоцикл трещит-гремит, воняет, только дорога ездит. Умный на мотоцикла гора ездит не будет, если лошадь ест.

- Ладно, Ураз, умный пешком будет ходить, даже если лошадь есть. Мотоцикл в магазин ездить хорошо, Заамин, Супа.

- Да, это хорошо, - согласился Ураз.

- Ты узбек?

-Нее, кыргыз. Директор узбек, брат его Усмон узбек, ты и Боря с Леной русский, остальной все кыргыз. Раньше директор русский был, узбек совсем не был.

- Хороший новый директор человек?

- Хороший, хороший человек, старый лучше был.

- Почему?

- Пожилой был, добрый. Этот молодой, строгий.

- Это не недостатки, Ураз, это для работы лучше.

- Для работы лучше, охи, для нас хуже, - хитро улыбнулся хозяин. Мне он нравился, этот парень, мой ровесник, успевший наклепать детей, только вернувшись из армии - три года после дембеля, - третьего ребенка ждет. Молодец.

Апа принесла кассы с айраном, - заправленным мелко нарезанной зеленью, солью и красным перцем кефиром, лепешки. И сразу блюдо с дымящимся горячим пловом.

- Мархамат, охи, хуш келибсиз, - показал на плов Ураз и взял ладонью пробу. Я умею есть руками, хоть для меня это не очень удобно, плов то горячий. Тоже сложил ладонь лодочкой и зачерпнул немного риса. Вкусный плов, с курдюком. Грибы тоже принесли - они их не жарят, а тушат в кислом молоке с луком, но похоже как жаренные в сметане. Ели молча, когда наелись, Ураз сделал знак жене, которая все время выглядывала с женской половины, она унесла остатки плова и принесла свежий чай. Теперь могут поесть остальные члены семьи, а мужчины продолжить разговор, так заведено. Я рассказал про Душанбе, учебу в университете, Ташкент, работу в ИЯФе. Как и большинство простых сельских жителей в Азии, Ураз уважал образованных людей. Здесь не привился нигилизм рабочего человека к интеллигенции, как это успешно было сделано в России. После того, как любопытство хозяина было удовлетворено, я стал расспрашивать о жизни в этих краях.

- Ураз, что за кишлак Зартепа? Почему так называется?

- Родной кишлак мой. Я сирота, у дядя вырос, армия ушел, специальность получил, женился. Хотел колхоз в долина ехать. У жена папа есть, мама два есть (у многих мусульман в горах не одна жена, для всех детей они мамы), братья, сестра 9 человек есть, два старший сестра замуж. На её калым мне дядя корову дал, Биби родители мне её за корову отдали.

- Почему именно на ней женился?

- Больше никто за корову не давал, все деньги хотят, а им корова нужна, маленьких детей много. А деньги мне дядя не мог дать, только корову дал. Биби хорошая жена, я и деньги бы дал за неё. Вам, русским, хорошо, калым не надо платить.

- Да, нам хорошо, - согласился я.

- Надо корову дяде купить, еще братья есть, тоже женить надо скоро, вот здесь работу предложили, дом дали жить, поэтому согласился.

Из разговора с Уразом узнал, что в кишлаке Зартепа 43 семьи, 30 дворов. Магазина и медпункта нет. Лечит травами домулло, магазин в Бахмале и в Заамине. Есть участковый, иногда на машине приезжает. В кишлаке машина есть только у Хуршеда, ему дают заявки и деньги, он покупает в магазине, когда едет в район, кому надо, сам едет. Ураз иногда на тракторе едет. Когда много надо привезти. Участковому делать нечего, преступлений нет. Если конфликты бывают, всё решают старики. Летом пасут отары, собирают хворост, косят сено. Коровы есть, делают катык (кислый творог), чака (сметана), курт (сухой соленый творог). Кто режет корову, берет себе лучшую часть, остальное старики делят на всех. Есть очередь, когда кто режет корову, но можно внести баранами, деньгами, мукой, пшеницей. Бедные, у кого ничего нет, все равно получают долю. Баранов кто как хочет своих, так и режет, но всё равно все делятся с соседями и родственниками. В основном барана без повода не режут, а на праздник - туй, а когда туй - у всего кишлака туй. Есть сады, алча, яблоки, урюк, грецкий орех, смородина, вишня. Есть общие, кишлачные бараны, все пасутся в одной отаре, баранов не различают, сколько у кого есть, столько можно из стада взять, приплод чабану за работу. Зимой по домам разбирают, есть и кишлачная кошара. Абрикос, виноград плохо растут, холодно, но есть. Гранат есть, айва, хурма плохо растет. Табак растет, много табака сажают, на насвай (азиатская разновидность жевательного табака). Насвай тоже делают, но в основном табак, сырье продают. На насвай годится только свежий табак, чем свежее табак, тем лучше насвай. А готовый насвай долго хранится, до следующего урожая, но свежий лучше. Каждый изготовитель своим насваем гордится. В насвай идет известь, тополиная зола, но каждый бабай-насвайщик, нас-кади, хранит свой рецепт, у каждого есть своя преданная клиентура. Недавно картофель стали сажать, земли мало, лучшую землю распахали под картофель. В основном на продажу - в Азии снимают в долинах два урожая картошки, один весной, в мае, и тут же сажают и ещё в конце сентября, октябре - второй. Посевной материал везут из России, азиатская картошка вкусная, но вырождается, второй раз её сажать нельзя, урожая не будет. А в высокогорье климат, как в России, выращивают один урожай, но зато посевной, как российский. Спрос большой, привозной дорогой и худшего качества, а высокогорный отличный картофель. Русский был, агроном, приезжал, научил резать крупный картофель на глазки, рассаду делать, теперь все у себя на клочках земли, почти на голых камнях, картофель сажают. Самая большая беда - кабаны. Приходиться охранять, а то все сожрут.

У нас бы кабанов сожрали, - подумал я, - хрен с ней, с картошкой.

- Ураз, почему Зартепа?

- Золото есть.

- Золото на Зерафшане в каждом ручье есть, добывать невыгодно, почему у вас так назвали?

- Наши добывали. Много овец было, каракуль выделывали, от взрослых овец шкура только на пол стелили, вместо кошмы, у кого ковра не было. А остальные стелили в ручьях, придавливали камнями.

Я знал этот способ, таджики на Дарвазе так золото добывали, и древние понтийцы, отсюда - золотое руно. Полежит шкура в ручье месяц, набивается золотым песком, он тяжелый, застревает в шерсти. Потом шкуру сжигали в казане, пепел выдували, а золотая пластинка слитка оставалась. Много золота накапливалось за годы.

- А сейчас?

- Сейчас столько баран нэт.

- Много пчел видел. Пасека есть где нибудь?

- Замбур? Замбур в горах живут, в камнях, много ассал есть, лазить трудно, таких местах живут. Много родных в долине, молодежь уезжает. Внизу землю дают, в Джизакской степи, сколько хочешь, бахча хорошо растет, воду дают. План в колхоз, остальное твое. Дыни, арбузы - два плана вырастает. Сам хочу туда ехать, никого на мое место нет, тракторист нужен, нет тракториста. Много за нашими девушками приезжают, никто на городских женится не хочет, там один джаляб. У нас хорошие девушки, воспитанные. И калым много не просят. Парни тоже уезжают, здесь работа нет.

- Много зеры (тмин) видел по склонам, эфедра растет, собирает кто нибудь?

- Зера собирают всегда. Кто много денег хочет - город едут, там много дают, кто не может, здесь собирают, приезжают заготовители из города, зера всегда купят. Хороший зера, настоящий, душистый, такой нигде нет. Эфедра знаю, мы по-другому зовем. Приезжают заготовители, много платят, только свежий берут. Когда нет заготовитель, никто не собирает - зачем он нужен?

- Лекарство делают.

- У нас один лекарство - кукнар. Всё лечит.

- Нельзя кукнар, наркотик.

- Ээ-э, наркотик, тысяча лет все лечились, теперь наркотик стал. Один мерган есть, охотник, старый, 75 лет, как ишак по горам ходит, не угонишься. Всю жизнь кукнар пьет, никогда не болел. Сын дохтур у него, Ташкент живет. Как приедет, ругается, нельзя, говорит, ата, пить кукнар, наркотик. Всех родственников уговорил, так старика достали, бросил пить кукнар. За неделю его скрутило в бараний рог, сопли потекли. Мучился, мучился, помирать собрался. Дайте, говорит, пред смертью кукнар выпью. Дали, всё прошло. Теперь опять кукнар пьет, по горам бегает. Сын извинения просил, совсем никто не уважает его, какой ты доктор говорят, отца чуть насмерть не залечил. Дать тебе кукнар, вдруг заболеешь?

- Не, Ураз, Рахмат, я кукнаром лечиться не буду, это опасно, потом всю жизнь придется его пить. Или пить - или болеть, такое свойство у наркотика. Так что не советую.

- А мне зачем? Я здоровый, все здоровый, у нас здоровый кукнар не пьет, только больной пьет.

- А у нас наш русский кукнар, водку, все пьют, и больные, и здоровые, большая беда. Будете кукнар пить, тоже беда будет постепенно.

- Да, водку пил на Урале, шайтан-вода, совсем дурак от неё становишься, кукнар не так, кукнар дурак не становишься, кунар выздоравливаешь.

- Кукнар такой же коварный, как водка, незаметно подкрадывается, самый опасный враг всегда незаметно подкрадывается.

Давно уже спустились быстрые сумерки. Пора спать. Уложились здесь же, на курпачах.

Проснулся с первыми лучами солнца - Уразбая уже не было. Встал, вышел, умылся из висящего на урючине умывальника. Подбежала Биби, протянула полотенце, прикрывая второй рукой платком лицо - при муже она так не делала. Из за дома вышел Уразбай, ведя под уздцы лошадку.

- Вот, Сергей-джан, хороший лошадь, послушный, всё понимает. Садись и езди где хочешь. На ночь на аркан в хорошем месте привяжи - пастись будет. Домой приедешь, немного отдохнет, воды дашь.

- Зачем мне лошадь, Ураз? Дойду пешком, поработаю по дороге.

- Зачем пешком? Все здесь на лошадь ездят, у кого есть, лошадь хорошо в горах, устанешь - спать ляжешь, лошадь охранять будет, куда надо поехал, лошадь устал - ты не устал. Хорошо. Бери.

Я вспомнил про кабанов. А ведь не только кабанов можно встретить.

- Да я и не садился на лошадь никогда, кроме пони в детстве.

- Аа, пони-шпони, садись и она сама тебя отвезет, потом привыкнешь. Боишься лошадь?

Похоже, он просто не понимал, как это человек может не уметь ездить на лошади, это же не трактор. Мне же много проще было на тракторе.

- Как на неё садиться, Ураз?

- Я подержу, иди, с забора садись. Усадьба приедешь, Хуршед научит тебя. Потом опять ко мне приезжай, всегда приезжай, лошадь легко ездить, уставать не будешь.

И я первый раз в жизни поехал на лошади, взобравшись на неё с забора. Путь, 36 километров по диким горам. Мне всё время казалось, что лошадка еле меня выдерживает, я весил под сто килограмм. И мне хотелось слезть и везти её под уздцы - все равно с ней веселее и не так страшно.

Кызылсай

Я жалел о своей мягкотелости, понимая, что Ураз искренне хотел мне добра, не хотел обижать его отказом и теперь ощущал дискомфорт и душевный и физический. Мне казалось, я мучаю несчастное животное своим весом в центнер, и самому было очень неудобно - я привык и любил ходить пешком, а в седле ехал первый раз.

Совокупность этих впечатлений так отвлекали, что я не заметил, как проехал устье Кызылсая и приблизился к развилке - налево начинался подъем на перевал к Аксуотсаю, вправо уходило ущелье собственно Кызылсая, туда, откуда бежала речушка Кызыл, совсем не красная, а как и все горные реки, хрустально-прозрачная. Шумела, урчала и билась об камни даже на вид ледяная, вода. Ущелье манило к себе, Это не узкая щель между хребтами, это настоящий каньон из голливудского вестерна, типа "Золото Макены", да и куда там Голливуду, пошлая бутафория. Эти горы всем своим видом давали понять - здесь не шутят!

Как ни манило прекрасное загадочное ущелье, я все-таки повернул назад, проехав по нему около километра, - впереди открывались такие виды, что понял - поеду дальше, остановиться не смогу. Будь я пешком, пошел бы, заночевал в горах в крайнем случае. Хотя, судя по карте, если пройти Кызылсай и подняться на хребет, ведущий к четырехтысячнику, перевалить его, то выходишь к истокам Туяташсая, спустившись по которому попадаешь прямо в усадьбу. Теоретически за день это можно успеть, но в горах за два часа можно пройти десять километров, и за десять часов - один. Поэтому если сам не проходил маршрут и не знаешь, как его проходили до тебя, рассчитывать время по расстоянию на карте бессмысленно.

Возвращаясь, притормозил на влажной поляне, где вчера встретил кабанов. Спешиться не решился, - не из-за кабанов, их уже не было, а из-за неуверенности, что смогу оседлать лошадь. Эти эксперименты я решил оставить до поляны на альпийском лугу с местом для планового привала. С лошади осмотрел вчерашние лежки, следы пиршества и жизнедеятельности кабанов. Большое стадо. По статистике кабанов в заповеднике примерно сорок голов, но по моим наблюдениям с этим стадом, и по рассказам Уразбая, их около двухсот, если не больше. При таком количестве кабанов медведи могут голодать. Волков здесь мало, барсов практически нет. Другие хищники на кабана не охотятся, мусульмане свинину не едят. Решения о специальном отстреле принимает директор по заключению зоолога, которого давно в заповеднике нет, и тот, что был, ничего никому не подавал, смена власти и т.д., отстрела не было больше года. Вот хрюшки и расплодились, да их и раньше немало было, старый директор отстрелы не приветствовал.

То, что они не напали на меня, неудивительно, - я агрессии не проявлял, был опасен, еды и без приключений хватало. Но не хотел бы я ещё раз попасть в такую ситуацию.

Обратный подъем на перевал был много круче, это я еще по спуску заметил. Лошадка, смирно несущая меня всю дорогу, - мне почти не приходилось править, видимо дорога была ей хорошо знакома, - заметно напряглась. Да, - думал я, - Ураз в два раза легче, конечно ей тяжело. Мы уже прошли половину пути. Все-таки я решил спешиться, - мне было жаль лошадь. Неловко спрыгнув с неё, держась за холку, я удачно приземлился и даже не упал. Пошел, перекинув уздечку через плечо. Лошадка покорно плелась за мной, иногда притормаживая меня, потянувшись за понравившейся травой.

Перейдя перевал, я увидел вдалеке двух всадников, узнать с такого расстояния их не мог. Где-то часа через два пути мы должны встретиться. Решил спуститься к деревянной вывеске на альпийском лугу, и там дождаться. Дорогу, по которой я шел, пересекала кабанья тропа, уходящая влево, вниз. Я решил пройти по ней - всё равно она, огибая луг, шла по саю, но не напрямую, а вдоль левого от меня хребта-стегозавра. Пробираясь сквозь довольно густой арчевник, перемежающийся тонкоствольными березовыми рощицами, мы вышли к заболоченному оврагу у подножья хребта, с густой, сочной растительностью, в основном камыш и осока. Тропа огибала овраг со стороны арчевника. Ветки деревьев так низко накрывали тропу, что я пошел параллельно, по буйно поросшему разнотравьем склону. Неожиданно лошадь фыркнула и остановилась, всем своим видом давая понять, что дальше не пойдет. Уши лошади тревожно прислушивались к чему-то в овраге, подергиваясь и вздрагивая, ноздри вздувались, передними ногами она переступала, как бы пятясь назад. Кто-то там есть, - подумал я, - но кто? В полдень все хищники, и кабаны, отдыхают в лежках, почти все кормятся в утренних и вечерних сумерках, и без особой надобности днем не покидают своих укрытий.

Привязал лошадь к кривой арче поблизости, опустился на четвереньки, и, замирая время от времени, что бы прислушаться, подобрался по склону к краю оврага. В небольшом болотце на дне оврага кормился крупный медведь, скорее всего самец, самки сейчас чаще всего с детенышами, да и как правило, поменьше. Находится так близко, к такому серьезному зверю, было опасно, но для меня это была большая удача, медведи очень чуткие и не дают к себе так близко подходить. В это время дня теплый воздух из нагретого солнцем ущелья поднимается вверх, и я, спускаясь со склона, подобрался с подветренной стороны. У медведя не очень хорошее зрение, но отменный слух и нюх тоже. Высокая трава заглушала мои маневры, но как он не услышал фырканье лошади? Правда косолапый сам шумел, как хозяин тайги - урчал и чавкал, поедая что-то вкусное в болоте. Было заманчиво сделать несколько кадров с такого расстояния. Я попытался рассмотреть в мощный объектив, что же он там жрет, но не увидел. Сделать кадр побоялся - щелчок "Зенита" довольно звучный и выделяется на фоне естественных звуков. Осторожно, что бы не обнаружить себя, попятился до самого арчевника. Отвязал лошадь, и, вернувшись метров на 200, привязал её снова. С такого расстояния я не боялся фотографировать - даже если медведь обнаружит меня, нападать не станет, убежит. Опасно, когда зверь обнаруживает тебя рядом и неожиданно - он нападет из инстинкта самосохранения, защищаясь. Обогнув овраг, пробрался на удобную для себя позицию, и сделал несколько снимков медведя, оврага, склона и тропы. Медведь так меня и не учуял, увлекся поглощением пищи. А мне осталось вернуться сюда, когда его не будет, изучить, чем он здесь питается, отметить на карте нашу встречу, описать её, собрать и изучит под микроскопом экскременты. По не переваренным семенам растений и пыльце цветов определить качественный состав пищи. Пройти по его следам до колючих кустарников и собрать оставленные мишкой клочки шерсти - по ним можно определить возраст и степень линьки. Потом отправить в лабораторию, вместе с частью экскрементов, там ещё поколдуют микробиологи. И одним неизученным медведем будет меньше. А зимой, когда мишки спят, мы будем анализировать, систематизировать накопленный материал, и весной пойдем в горы за ответами на вопросы, на которые не удалось ответить по имеющемуся материалу. Такая работа.

Возвращаться по тропе не стал, продираясь сквозь арчевник, вышел по лугу, по целине разнотравья к дороге. Я не заметил, сколько времени пролетело, но с всадниками я чуть не разминулся. Это был Хуршед и с ним высокий, что стало заметно, когда они спешились, киргиз лет сорока пяти.

- Салам Аллейкум! - поздоровался я первый.

- Аллейкум Ассалам, Сергей-джан, - ответил Хуршед, второй только улыбался всем своим круглым лицом на крупной голове, - зачем всех пугал? Куда ушел? Где ночевал? Карабин не брал, горы ушел, ночью не ночевал...

- Извини, Хуршед-ака, не собирался далеко, так получилось...

- Познакомься, - Балтабай, лесник наш, Зартепа живет, - представил меня Хуршед.

Я назвал себя. Балтабай ( балта - топор) действительно был похож на топор, если смотреть сбоку - высокий, слегка сутулый, с большой головой. Анфас он своим круглым лицом больше напоминал добродушную кувалду.

- Боря говорит, на гора пошел, крепость смотреть, и пропал. Наверно в крепость пошел, там его шайтан встретил.

- Боря шутит, а ты серьезно принимаешь. На кордон ходил, у Уразбая ночевал. Вот, лошадь дал. А здесь медведя смотрел, работу делал.

- Работа хорошо, надо карабин на работа брать. Нам надо говорить, куда пошел, где ночевать будешь, когда назад идешь, все надо говорить, - он уже тоже улыбался, видимо действительно встревожились, что меня нет, - заблудишься, где искать будем?

- Хай, Хуршед-ака, не буду больше, обязательно скажу. Вы куда сейчас?

- Тебя искать хотели, раз всё нормально, работать пойдем, потом Зартепа пойдем.

- По Кызылсаю в кишлак пойдете? Мимо Ураза?

- По другому нет, только так ходим.

- Возьми лошадь, Уразбаю отдашь, скажи, большой рахмат Сергей передал. Я не буду на лошади, мне пешком больше нравится ходить.

- Ээ-э, не торопись, Охи, привыкнешь, лошадь везде можно ходить.

- Потом возьму, когда надо будет. Сейчас и без лошади хлопот хватает.

- Медведь где смотрел?

- В овраге, он и сейчас там.

- Это старый медведь, всегда здесь живет, даже зимой не спит. Иногда близко подходит к домам, ты осторожно с ним. Геологи были, палатка ставили, он нашел, палатка порвал, коробка сгущенный молоко украл, все банки разгрыз, молоко съел, прошлый год. Теперь думает, у всех молоко сгущенный есть, может погнаться.

- Хорошо, Хуршед, я близко не подхожу.

В усадьбе на меня накинулась Лена:

- У тебя с головой всё в порядке? Ты сказал, что на холм пойдешь, крепость посмотреть, и исчез. Мы что должны думать? Что тебя волки съели?

- Извини, Лена, городской менталитет, не подумал, что вы волноваться будете, сама знаешь, в городе всем на всех наплевать...

- Здесь от безразличия люди могут погибнуть. И ты так больше не шути, все работу бросили, тебя искать собрались.

- Ради Бога, Лена, всё понял, искуплю свою вину чем нибудь хорошим. Меня уже Хуршед воспитывал, не надо, понял я всё.

- Боря тоже по началу здесь геройствовал, пока его чуть волки не съели...

Боря стоял тут же, кося рысьим желтым взглядам, ухмылялся и всем видом показывая, что волкам повезло, что они его не догнали.

Мне было неловко перед коллегами за то, что заставил их поволноваться. Физически я чувствовал себя уже нормально, акклиматизация прошла, так мне казалось, и я решил завтра поговорить с Борей о походе в ущелье Чортаньга.

Не успел я подумать об этом, пришел Боря - принес трехлитровую банку с пережаренной, залитой смальцем кабанятиной.

- Возьми мясо, нам не съесть наших запасов. Балтабай приезжал, договорились на кабана идти, на днях пойдем. Пойдешь?

- Нет. Я не считаю для себя возможным ради еды животных убивать, разве что с голоду буду помирать.

- А как же жить здесь тогда? В магазин не набегаешься.

- Да я не осуждаю никого, наоборот, отстрел планирую, много кабанов развелось. И от мяса, сам видишь, не отказываюсь. Убивать не хочу.

- А кто отстрел будет делать? Бригаду охотников из Ташкента вызывать?

- А раньше кто делал?

- Совсем раньше не знаю, а при мне никаких отстрелов не делали, так, для еды стреляли по мере надобности.

- Боря, сколько вы с Балтабаем можете кабанов съесть? Одного в месяц. А мне штук сорок, а то и больше надо отстрелять, иначе у меня из за кабанов, которые не охраняются Красной книгой, медведи вымрут, которые и так исчезающий вид.

- А чё они кабанов не едят?

- Не особо то их поешь, погоняйся за ними по горам. А честно сказать, сам не знаю, не могут наверное охотиться на них. Волки есть, а то же не больно сокращают поголовье кабана. А волк хищник чистый, только охотой живет, он как медведь траву есть не будет.

- А я думал пока есть кабаны, медведи сыты, и нам из-за этого нельзя кабанов стрелять.

- Нет. На территории заповедника любая охота запрещена, это правильно, но конкурентов по кормодобыче охраняемых Красной книгой видов приходиться отстреливать. С целью регулирования численности. Овес сажаем для медведя, Архара, а его, почти весь, пожирает кабан. И в дикой природе то же самое, кабан тоже жрет, что медведь, а охотиться не хуже, а как бы не лучше. Действуют стадом, как волки стаей, загоняют жертву. Сам только узнал, из отчета по Беловежской пуще. А медведь только ослабленное или раненное животное может заломать, он больше падальщик, чем хищник. Насекомоед, муравейники любит, пчел разоряет, больше из-за личинок, чем из-за меда. Были бы пчелы доступны в достаточном количестве, он бы только ими и питался.

- Так что, можно не бояться медведя?

- Только из самообороны может напасть, как объект охоты человек его не интересует. Человек опасен, его все звери избегают, кроме волка, волк универсальный хищник, охотится на всех. При встрече с медведем или барсом волк не об опасности думает, а как его съесть.

- Откуда ты знаешь, что волки думают?

- Много наблюдений записано, как волки нападали на медведя, на барса. Кончается плохо это для них, как правило, но охотяться, когда есть нечего. Насчет барса не знаю, он одним прыжком запрыгнет на скалу, куда волк никогда не залезет, а на медведя бывали случаи удачной охоты, медвежока запросто сожрут если матери рядом нет. Сам подумай, страшнее человека нет никого, а волки нападают, даже на вооруженных. Были случаи, когда отстреливался человек, убил одного или двух, все равно загрызли и съели. Если вожак начал атаку, стая охотиться пока команды отбой не будет. Поэтому сразу надо в вожака стрелять, его по поведению всегда можно отличить, это не всегда самый крупный, и не всегда самец, но всегда самый умный волк в стае. Он первым нападает. Вожака убьешь, остальные рассредоточатся и прекратят преследовать. Пока нового вожака не выберут, охотиться не будут, стаей, так каждый сам по себе, как в брачный период. Потому, что коллективный труд предполагает координацию общих действий, нужен командир.

- Ты не впариваешь мне? Волки что, дисциплину имеют? Может, ещё план действий вырабатывают?

- Нет, конечно, плана нет, вожак сам принимает решение, остальные на него ориентируются. А дисциплина есть, ещё какая, у них демократией и не пахнет. Все коллективные сообщества в живой природе, даже общественно живущие насекомые: муравьи, пчелы, термиты, - очень разумно живут, во многом разумнее, чем люди. Я по ним диплом защищал, сам диву давался, как умно всё настроено, два года пчел держал, изучал. Ещё на 3-ем курсе написал по пчелам курсовую, и увлекся. Хотел диплом по пчелам делать, сказали узковато, бери всех общественно живущих насекомых. И не пожалел, столько интересного узнал, что на наше, человеческое устройство общественной жизни по другому стал смотреть.

- Если такие умные они, чем мы тогда отличаемся?

- Все мировые религии говорят, что свободой выбора. Нет свободы у них - как написано на муравьином или пчелином роду, так они и будут жить, у человека выбор есть, как ему жить.

- Да ладно, скажешь тоже, выбор, свобода, туфта это всё...

- Наш разговор про Чортаньгу помнишь?

- Хочешь пойти?

- Хочу. Когда пойдем?

- Да хоть завтра, пока начальства нет.

- Директор всегда так редко в заповеднике бывает?

- А что ему делать здесь? Бывает и неделю-другую живет, но в основном на два-три дня приезжает, отчеты собрать, зарплату выдать. Скоро картошку сажать будем, приедет.

- Какую картошку, Боря?

- Не знаешь, что ли? Участки есть на каждого сотрудника, по 10 соток земли, картошку сажаем, потом кабанов гоняем всё лето, осенью урожай соберем. Отличная картошка, как российская, только ещё вкуснее.

- А посевную где берете?

- Там же где все, покупаем.

-А у вас есть прошлогодняя? Попробовать.

- Не вопрос, только мелкая, мы её как посевную оставили, крупную продали, а эту едим, сколько останется - посадим. Сейчас принесу.

В Чортаньгу решили идти завтра, с рассвета. Кроме картошки Боря принес вилок капусты, её они тоже сажали, и свеклу. С таким набором продуктов хочешь, не хочешь, придется готовить борщ. Снял с поверхности смальца тонкий слой зелёного пенициллина, выложил в миску треть банки. Смалец слил, растопив в миске на печи, в металлическую баночку от конфет. Удобно носить с собой. Смалец был пересолен, но вкусный, добавил перца, для бутерброда пойдет. Мясо положил в казан, слегка обжарил лук и свеклу, положил крупно нарезанную картошку и капусту. Кто сказал, что зажарку в конце надо класть? В конце я положил зверобой, почечуй и мелиссу. Почистил горсть фисташек, положил вместо фасоли. Это будет горный борщ.

Траву я специально не собирал, но брал, которая попадалась по дороге, и складывал в холщёвую противогазную сумку. Из последнего путешествия принес полную, в основном, родиола, золотой корень. Несколько его крупных корней я тоже почистил и завернул, с собой в Чортаньгу, как допинг.

Борщ удался, пошел, позвал на обед Борю с Леной, но они только пообедали и отказались.

Встал в пять, уже светало. Умылся при дрожащем свете керосиновой лампы, выглянул, - окно соседнего дома так же светилось желтым, значит, Боря встал. Позавтракал холодной жаренной кабанятиной, запил крепким черным чаем. Растворил в оставшейся заварке сахар до приторно-сладкого, наполнил флягу. Взял бинт, йод, армейскую индивидуальную аптечку. Всё. Вышел из дома, - Боря уже направлялся ко мне.

От усадьбы к дороге Бахмал-Заамин шла та же грунтовка, по которой я вчера пришел от Ураза. Она полого спускалась к дороге, сразу за которой и начинался спуск в ущелье. Боря показал склон, на котором большая, огороженная деревянными кольями, поляна, там сажают картошку.

- Туда же трактор не пройдет...

- Лошадью сажаем, сохой, как все кишлачные.

- Какой сохой?

- Обыкновенной сохой, деревянной, обитой железом.

- Я такую только в краеведческом музее видел.

- В Душанбе? Видел там рядом выдолбленное бревно с крышкой, в котором масло сбивают?

- Видел.

- Здесь в таких же масло сбивают.

Мы с Борей были земляки - таджики, он из Ленинабада. Ленинабад это древний город Ходжент, Ленинабадская область находиться на территории Узбекистана, но административно это Таджикистан, и Боря в школе побывал в тех же музеях, что и я. Подолгу мы с одноклассниками задерживались перед Зинданом, мусульманской тюрьмой. Это была круглая дыра в полу, радиусом в метр, зарытая кованой решеткой. Внизу сидели узники в кандалах, манекены, с очень натурально изображенными кровавыми ссадинами, исполосованными плетью спинами. Это была наглядная иллюстрация, как до революции баи издевались над бедняками.

Речка, бегущая из Аксуотсая, у которой располагалась наша усадьба, здесь, в устье ущелья, разливалась на многие ручейки. Всё-таки это было устье Аксуотсая и Туяташсая, они сливались у нашей усадьбы. Хребет, который их разделял, уходил в землю и из двух образовывался один сай. Чортаньга как ущелье начиналась за дорогой, но границы между этим саем и Чортаньгой не было - он как будто резко нырял вниз, и из пологой равнины превращался в глубокое ущелье. Начиналось оно с разлома метра в три, далее края разлома оставались параллельно горизонту, а дно уходило круто вниз, постепенно расширялся и разлом, - края раздвигались всё дальше и дальше друг от друга. Трудно было издалека определить ширину ущелья, когда оно кончалось, отсюда казалось, около километра. Из-за ярко освещенной зелени плато и темной сыростью разлома, грохочущего водопадами, казалось мы спускаемся в преисподню. Только влажная прохлада ущелья мешала этому впечатлению, манила к себе.

Сразу пришлось продираться сквозь густые заросли шиповника, перемежающиеся арчой, увитые диким виноградом и ещё какими то лианами, не колючими, слава Богу. Повсюду заросли ежевики, но тропу, по которой мы шли, они не преграждали. Кабаны, которые протоптали тропу, поедают спелую ежевику вместе с побегами, не обращая внимания на колючки. Видимо, этим объяснялось отсутствие ежевики на кабаньих тропах. Боря вырос в горах, как и я, и в детстве наверное, как и мы, Ленинабадские ребята немало проводили времени, лазая по горам. Но его манера скалолазания была жутковатой, он был обезбашенный, порог разумного страха, необходимый любому нормальному человеку, у Бори явно был занижен. Я встречал таких и раньше, но они очень быстро погибали в горах, но Боря в горах жил и работал, и погибать не собирался. Вот это удивляло.

В горах есть почти вертикальные, с небольшим положительным уклоном каменные склоны, которые, если на них лечь и распластаться, сами держат тебя. Но что бы двигаться по ним, приходиться приподыматься, и можно сразу улететь. Такие отрезки, в основном, и начались, когда кончилась тропа. Преодолевать их надо уметь. На 95-98% держит сила трения, остальных процентов хватает, что бы сорваться, их надо компенсировать. Подходит любой кустик, трещинка в скале, - кончиков пальцев, травинки достаточно, что бы удержаться на таком склоне. Всегда под ногой или рукой найдется неровность, которая позволит удержаться, идеальных поверхностей в горах я не встречал, если это не лед. Но по льду и ходят по-другому.

Боря по ним бегал. Натурально.

Он прикидывал расстояние до ближайшего камня или кустика, за который можно уцепиться, сильно отталкивался от имеющейся опоры, и быстро перебирая ногами, добегал до цели. Там цеплялся и присматривался, до чего отсюда можно добежать. Выбрав цель, отталкивался от скалы, и поймав вертикальное положение, так же быстро перебирая ногами, добегал до следующей зацепки. Это было очень рискованно. Стоило споткнуться или поскользнуться, что было вполне реально, или просто не добежать, - и всё. В горах есть места, которые иначе не преодолеть, это осыпи. Обычно бросают камень, и наблюдая, с какой скоростью он ползет, и вообще, как осыпь на это реагирует, рассчитывают расстояние, которое реально можно пробежать. Если осыпь шире, чем можно преодолеть одним броском, поднимаются выше, где осыпь уже, и там её перебегают. Все равно опасно, но в горах без риска только по тропинкам можно ходить, да и то...

Боря же бегал по скалам. Пока я ползал по скале в поисках опоры, Боря уже её перебежал, добрался до грунтового склона, и кричал, что мы так до ночи Чортаньгу не пройдем. Я в ответ посылал его по известному адресу. Пока я дополз, Боря неплохо отдохнул, и взял такой темп, что я задыхался, еле успевая за ним. Загнать хочет, - понял я, - проверяет. Он был на голову ниже и раза в два легче меня. Сухой, жилистый, такие люди очень выносливые. Бегал я плохо, а ходил хорошо, ходьбой он меня не вымотал. Еще у меня длинные, натренированные в армии руки, которые я активно использовал при любой возможности. Но если бы Боря решил от меня убежать, он бы убежал. У Бори, если он решил меня проверить, или просто показать своё превосходство, мог быть для меня какой нибудь капкан, типа Чикалдыкского камня. Надо быть осторожнее. Ему достаточно скрыться за поворотом, ускорить темп и спрятаться в расщелине, и остается наблюдать, как я один выпутываться буду. Но это меня не очень волновало. Я бы и один пошел бы по ущелью, спокойно переночевал бы в заброшенном кишлаке, а утром вернулся бы другой дорогой. Но было одно но, Боря это тоже понимал, - в одиночку не везде можно пройти, поэтому и говорят "непроходимое ущелье".

Скалистый склон, который я переполз, а Боря перебежал, уходил своим основанием в бурлящую речку, которая с грохотом билась о него, поднимая в воздух миллионы брызг и завесу водяной пыли. Брызги сверкали и переливались, а водяная пыль висела над рекой туманом. Как по такой идти? Не просто же эти зависшие альпинисты по склону полезли... Мы шли над рекой, выше метров на тридцать, дно едва просматривалось через тонкий слой чистейшей воды, из-за водоворотов и перекатов. Повсюду из воды торчали огромные и не очень валуны, самой причудливой формы, от круглых до остроконечных пик. Если бы вода вдруг остановилась - её бы не было видно, такая она была чистая и прозрачная, но вода кипела, как в джакузи. В ней было столько воздуха, сколько в воздухе воды, миллионы пузырьков, взбитых в водяную пену. Скорость реки по виду воды не ощущалась, кипит себе и кипит, но стоило бросить в реку ветку и она тут же исчезала за ближайшим поворотом. Камни тоже улетали, не успевая утонуть.

Мы подошли к небольшому карнизу, ничего особенного. Боря остановился, и сказал, оглядывая склон:

- Здесь надо спускаться к реке. Карниз обманчив, мы на нем зависли с пацанами прошлый раз. Еле выбрались, хорошо, трое были, один бы не выбрался.

Стали искать спуск. Пригодилась веревка. Специального снаряжения не было, но обычные бельевые веревки, две по 10 м, были. Одна у меня, привязана к поясному ремню, другая так же у Бори. То Боря, то я, поочередно цеплялись за подходящую скалу, перекидывали друг другу веревки, спускались к реке. Веревками мы не страховались, а использовали как инструмент скалолазания. Иногда спускались со склона с отрицательным наклоном, ни я, ни Боря по таким не лазили, но чаще как возможность придержаться, балансировать, переползти по маятниковой дуге сложный склон. Наконец спустились к реке. Противоположный склон внушал доверие, но насколько реально форсировать реку?

Пройти над рекой, как мы планировали, не удастся, это сразу стало понятно. Блестящий от влаги каменный бок скалы отвесно уходил в воду, не предлагая никаких шансов. И когда вода бьется о такой берег, возле него всегда глубоко, хоть глубина редкость для горной реки, может быть около двух метров. При такой скорости воды это непереходимая преграда. Плыть даже нечего думать - одному Богу известно, обо что тебя долбанет за поворотом, а ты окажешься за ним через секунды. До противоположного берега было метра три, с небольшим, но не перепрыгнуть, разбега нет. Если бы удалось упереть подходящий шест, можно было бы перелететь с шестом. Мы оглядывали склон, но подходящего деревца не находилось, корявые деревца арчи для этого не годились. Вперед пути не было, но назад можно было. Решили вернуться, поискать место для переправы. Стоял такой грохот, что приходилось кричать, что бы услышать друг друга. Мы уже были мокрые от водяной пыли и брызг, поднялись метров на пять и поползли назад. Нам повезло, метров через пятьдесят, за изгибом ущелья мы увидели несколько торчащих из воды, отполированных водой обломков. Между ними расстояние не больше метра, главное, не поскользнуться. Прыгая с камня на камень, удачно перебрались на противоположный склон. Этот берег был не монолитный, скала перемежалась осыпями и грунтовыми, поросшими густой растительностью, языками. Осыпи были старые, проросшие травой, идти по ним было бы одно удовольствие, если бы не крутизна склона. Довольно быстро преодолели этот участок. Очень редко бывает, что оба склона непроходимы, если есть возможность переправиться, всегда по одному из склонов можно обойти трудный участок. Все опасные участки лучше обходить, получается дольше, но вернее. Дальше склон становился всё более крутым и каменистым, осыпи уже шуршали и шипели под ногами осыпающимся щебнем. То я, то Боря съезжали по осыпи на пару метров, успевая зацепиться за куст или камень. Обменялись концами веревок, создав связку, на случай если один из нас улетит. Идти в связке труднее, но безопаснее. Когда идешь по хребту и если один из связки сорвется, второму надо прыгать в другую сторону хребта, иначе сорвавшийся сдернет, даже если он намного легче, - рывок очень сильный. На склоне это не работает, надо всегда прыгать к ближайшему камню, выступу скалы, и накинуть веревку, повиснуть на ней, создавая противовес. Осыпи переходили по очереди, один в надежном месте, второй перебегает. Солнце стояло в зените, полдень, а мы и половины не прошли. Но ущелье расширялось, мы уже большую часть пути проходили по берегам, - появились берега, и мелководью. Но оно становилось все глубже и глубже, даже залитое солнечным светом Чортаньга оставалось угрюмым. А через час - другой солнце скроется за хребтом, будет совсем мрачно. Подошли к большому, метров около десяти, водопаду. Оба берега - скалы. Спустится по реке, по водопаду, нереально. Придется карабкаться вверх, искать преодолимый участок.

Решили сделать привал, перекусить. У Бори были черствые лепешки, разломили одну пополам, намазали толстым слоем смальца, съели с выкопанным тут же анзуром, горным луком. Запили сладким чаем и ледяной водой. Предложил Боре родиолу, он пожевал, выплюнул, сказал, что не так устал, чтоб есть такую горечь. Поднявшись от реки, полежали на нагретом солнцем склоне. Чувствовалась усталость, а идти ещё далеко. Времени расслабляться не было, стали подниматься. Особой сложности не было, но физически было очень тяжело, подымались круто. Одинаково справедливый и в горах, и по жизни, закон - чем круче идешь, тем быстрее поднимаешься.

Надежды, что немного поднимемся, и обойдем водопад, не оправдались. Мы преодолели почти пол склона, пока присмотрели боле - менее пригодную для обхода осыпь. Но она была широка, и в обозримом участке не сужалась. Подниматься ещё выше не хотелось, решили переходить здесь. Сразу за осыпью торчали вполне комфортные для дальнейшего продвижения зубцы. Штурмовали в два этапа: сначала я, как более тяжелый, пробежал на длину веревки и залег, сполз немного, метра на два. Боря страховал, намотав веревку на подходящий камень. Я немного окопался на осыпи, стараясь работать только руками, не делая резких движений, сохраняя туловище и широко раскинутые ноги практически без движений. Когда почувствовал себя более - менее уверенно, дал знак Боре. Впереди у меня виднелся край хребта и небо, за спиной, далеко внизу, грохотала в ущелье река. Боря отмотался от камня, взял немного выше, чем я, пробежал и сполз почти до меня, остановился немного выше. Причем пока полз, углубил в осыпь по локоть обе руки, и держался теперь очень неплохо. Это какую кожу надо иметь, - подумал я, - осыпь состояла из небольших, но острых базальтовых осколков. Я порезался, окапываясь. Теперь кому-то надо было добежать до края осыпи, до него было метра три. Решили, что лучше Боря, если сорвется он, у меня есть шанс удержать его, я же его сдерну, как бы он не держался. Я натянул веревку, и придерживаясь этим натяжением, укрепился на осыпи понадежней. Дал Боре сигнал, что можно. Боря легко пробежал до камней, чуть не наступив мне на голову. После того, как веревка была закреплена, я тоже без проблем добрался до камней.

Отсюда уже был виден створ ущелья, до него было ещё далеко. Здесь нас поджидала неприятность, - большой кусок отвесной скалы, и вниз, и вверх, и вперед. Хоть возвращайся. И высота не маленькая, и вверх ползти ой-ё-ёй. Возвращаться не хотелось. Единственная возможность двигаться была по границе осыпи и камня, хочешь вниз, хочешь, вверх. Полезли вниз, водопад мы уже обошли, есть вероятность, что можно идти по берегу реки, добраться бы до него. Спустившись метров на десять, мы обнаружили отвесный обрыв, с отрицательным уклоном, разрывавший нашу осыпь метров на шесть - восемь, и за ним продолжение осыпи, которая так же обрывалась через несколько метров, и неизвестно, что за ней. Было искушение прыгнуть, осыпь обеспечит мягкое приземление, но два момента внушали опасение: остановишься ли после прыжка на осыпь, или утащишь всю осыпь за собой? И что там, за осыпью? Если обрыв, как назад? Можно попробовать спустится на веревке, это получиться, но по такой веревке не поднимешься.

- Боря, давай я тебя спущу, дойдешь, заглянешь. Если спуск есть, я прыгну, поймаешь меня по осыпи. Если нет, я тебя подниму.

Так и решили. Спустить легкого Борю не составило труда, но он только заглянул за обрыв и сразу показал мне скрещенные над головой руки - пути нет. Поднять его обратно оказалось намного труднее.

Оставалось карабкаться вверх. Если и вверху мы на отвесную скалу нарвемся, придется возвращаться. А вероятность была - откуда-то же сыпалась эта осыпь. Руки кровоточили, из мелких ссадин и порезов выступали капельки крови, и у меня, и у Бори. Дрожали от напряжения колени, при взгляде вниз к горлу подкатывала тошнота. Мы подымались битый час, отдыхая по нескольку минут, прислонившись спиной к подходящему камню. Так мы скоро из ущелья вылезем.

Осыпь становилась все уже и уже, здесь её можно одним броском преодолеть. Знать бы раньше, сразу сюда бы полезли. Чем выше мы поднимались, тем больше сомнений в успехе, - прямо по курсу нависал высоченный обрыв, край которого упирался прямо в синее небо с плывущими по нему редкими облаками. Наконец мы добрались до этого отвесного утеса. О попытках штурмовать его не могло быть и речи, он был неприступен без специального снаряжения. Осыпь начиналась отсюда, видимо с вершины обрыва в этом месте периодически возникал камнепад. Крупные камни улетали в ущелье, а щебень и песок медленно ползли ручейком, образуя осыпь. На границе между утесом и месте, откуда начиналась осыпь, из камней, которые веками падали, отколовшись от обрыва, образовался небольшой карниз. Скала не была монолитной, имей она положительный наклон, мы бы переползли её. Но скала нависала над нами, лишая всякой надежды. Мы пошли по карнизу, образованному осыпавшимися камнями. Идти было легко, скала давала возможность держаться за многочисленные трещины и выступы, позволяя сохранять равновесие. И даже когда из под ног выламывался неверный камень, и с шумом улетал вниз, увлекая другие, скала позволяла, вцепившись в неё руками, быстро найти новую опору. Так шли мы довольно долго, следуя рельефу скалы, как вел нас карниз. Обогнув очередной далеко выдающийся выступ, мы обомлели: прямо перед нами, на той же высоте, не более чем в километре от нас, на отвесной стене была крепость. Легендарная крепость царя Мук.

Крепость

Она действительно походила на Гиссарскую. Но Гиссарская крепость - это своего рода кремль, она охраняла крупный город, через её широкие ворота проходила дорога, по которой шли караваны верблюдов. А здесь, высоко в горах, такая крепость имела сказочный вид, это был замок дивов или заколдованной принцессы из суффийских сказаний. Растущая вокруг крепости арча и ещё какая то зелень, лепившаяся к скалам, напомнили висячие сады библейского пророка. Две сужающиеся башни с глазницами окон. Похожие на минареты, но короче и больше в диаметре. Их соединяла высокая, до половины высоты башен, крепостная стена. Без окон, но с большими, сводчатыми как в мечети, воротами, через которые мог пройти отряд всадников или даже боевые слоны. Такие ворота предполагают наличие дороги, но здесь её нет и быть не может. Разве что их все строили по одному проекту? Вряд ли. В те времена, без механизмов, строительство было делом тяжелым, ненужные ворота не стали бы делать. Скорее, был какой нибудь подвесной мост на противоположный склон ущелья, а от него - дорога. Крепость лепилась к отвесной скале, и справа, и слева, и вверх, и вниз - отвесная скала. Видимо, специально подбирали такой обрыв, да они здесь не редкость. Без всякого сомнения, крепость была неприступна. Только сумасшедший рискнул бы её штурмовать. Даже небольшой гарнизон, при наличии пищи и воды, мог успешно отразить нападение и держать осаду. Проемы окон в башнях, узкие внизу, с каждым рядом окон становились все шире, самые верхние были шириной такие же, как промежутки между ними, из-за чего каждая башня напоминала маяк. Нижний ряд окон начинался, где заканчивалась соединяющая башни стена, примерно на середине. Это были даже не окна, а узкие щели, из них наверное удобно было стрелять из лука, и лить всякую гадость на головы нападавших. Хотя вряд ли на эту крепость кто нибудь когда нибудь нападал, одного взгляда на неё было достаточно, что бы понять бесполезность такой попытки. Да, должна была быть дорога, как-то же доставляли в неё припасы. Родник, скорее всего, или ручей, в крепости есть. Но еда, оружие, боеприпасы, да даже стройматериалы, не по воздуху же попадали на эту отвесную скалу? Ни тропинки, ни какого мостика, ни канатов, ничего я не нашел на скале, что объясняло бы, как попадают в неё люди. Люди бывают в крепости, чинару с ленточками было видно невооруженным глазом. Судя по пропорциям, она была огромной, может, ей действительно тысяча лет, но ленточки же кто-то повязывает. Такие чинары есть в Душанбе, там даже район города называется "Якачинар", что в переводе "Одна чинара", хоть она там и не одна. Под такой чинарой умещается небольшая чайхона, обхватить её надо человек восемь - десять. Жаль, не взял фотоаппарат, отсюда можно фотографировать обычным объективом. Основание башни выложено крупным скальным камнем, метра полтора - два, а выше похоже, кирпич или саман. Мы смотрели на неё, как завороженные. Казалось, башня обитаема, сейчас закричат муэдзины и жители потянутся на молитву.

Однако надо было идти. Наш карниз вел нас прямо в крепость, но мы видели, что к крепости пути нет, значит, он где-то обрывался. Стали присматриваться к исходящим от карниза осыпям в поисках возможности спустится в ущелье. Одна, в глубокой расщелине, уходящая далеко вниз, конца её видно не было, показалась нам подходящей. Мы остановились в нерешительности, заманчиво было пройти по карнизу до конца, а вдруг он все-таки приведет нас в крепость? Но день перевалил середину, надо было спешить. Если не вернуться, то хотя бы спуститься до темноты надо обязательно. И мы так же по краю осыпи, как поднимались ранее, стали спускаться вниз. На этот раз нам повезло, мы спустились по осыпи до удобного грунтового склона, поросшего арчёй и частыми молодыми чинарами, встречались корявые, низкорослые дубки. Судя по растительности, где-то должна быть кабанья тропа, но мы на неё не натолкнулись. Здесь, почти на дне ущелья, было сумрачно, казалось, что уже вечер, а не было и трех. Время от времени мы поглядывали на крепость, которая была теперь далеко вверху, над головой. Отсюда её нельзя было хорошо рассмотреть, было видно то одну башню, то прилегающие постройки, то не видно совсем.

По лесистому склону мы спустились к реке и пошли по узкому каменистому берегу. Красиво цвел миндаль, наполняя воздух кондитерским ароматом своих цветов. Здесь идти было намного удобнее, склон так густо зарос, что приходилось продираться сквозь заросли арчи, перевитой ежевикой, часто попадавшиеся цветущие кусты шиповника красивы, но радости не добавляли, горный шиповник очень колючий. Склоны здесь, ближе к устью ущелья, были лесистые - повсюду из реки торчали причудливые коряги, стволы деревьев, упавшие со склонов и застрявшие среди камней. Они напоминали то людей, то животных, то сказочных персонажей, застывших по заклятью злого волшебника. А может, так и было.

Река замедлила бег и стала полноводнее, но перейти её вброд можно было через каждые сто метров - по камням перед небольшими водопадами, по перекатам. Она разлилась и была мельче метра в самых глубоких местах, но с ног сбивала. И я, и Боря, несколько раз падали, поскользнувшись на скользких камнях, из ущелья вышли мокрые до нитки. Впереди у нас было часов пять светлого времени и пять километров Карасая, из которых два - сплошной подъем. Это только забраться на плато. Там до усадьбы заповедника ещё километра четыре, но их и при луне можно пройти. Но ночью в горах опасно, могут съесть.

Кишлак располагался на левом берегу реки, у небольшой заводи, образовавшейся из-за перепада высот и углубленной небольшой запрудой из плоских камней. Камни задерживали воду и она поднималась на метр против своего естественного уровня. Мы поднялись по склону метров на тридцать и сделали привал. Отсюда кишлак был виден весь, каждый домик. Вид у него был умиротворенный, он как будто тоже отдыхал на залитом солнцем склоне. После мрачного ущелья и этот кишлачек, и склоны имели приветливый, радостный вид. Ни в какую нечистую силу не верилось. Цвели сады, по разноцветным пятнам цветущих деревьев угадывались вишня, абрикос, персик и ещё что-то красивое. Дома были построены из сложенного плоского камня из горной осыпи, такой камень кладется без раствора, искусно подгоняется и стоят такие домики веками. Был и саман, или оштукатуренные саманом дома. Красивый кишлачек, весь в облаках цветущих деревьев, он очень органично смотрелся среди этих гор, на солнечном склоне у реки. Мне очень захотелось в нем побывать.

Мы наскоро перекусили тем же самым, только анзур не нашли поблизости и до воды неохота было идти.

- Боря, ты Лене, что сказал, куда идешь?

- На работу, по маршруту, как обычно, только далеко, поэтому рано выхожу, вернусь поздно сказал.

- Значит, заночевать в кишлаке не получится, переживать будет, если не придем?

- Где? В кишлаке? Да я туда ногой не ступлю, не то, что ночевать, сам ночуй, если хочешь...

- А один выберешься из Карасая?

- Я то выберусь, а вот ты завтра вряд ли. Я все-таки его проходил уже, и не один, а с Хуршедом, он эти горы как свои пять пальцев знает. Там сюрпризы есть, можешь и не выбраться. Да какая тебе радость здесь ночевать? Местные узнают, шарахаться от тебя будут, скажут, ты с шайтаном дружишь. Теперь дорогу будешь знать, всё равно в крепость попасть хочешь, придешь и хоть живи в этом кишлаке. Скажи в заповеднике, что на неделю уходишь за медведями, чтоб не переживали, и живи здесь, пока шайтана не увидишь.

- Убедил, ладно. Давай я быстро сбегаю туда, только гляну одним глазком, что в садах растет, может звуки услышу, какие ты слышал, и назад. А ты отдохни пока.

Было видно, что не нравиться Боре эта идея, но устали мы здорово, и он согласился.

- Смотри, не задерживайся, до темноты на плато надо быть, иначе до утра над Карасаем висеть придется.

Я быстро встал, пока он не передумал, и спустился к кишлаку. В близи он не казался таким приветливым, чувствовалось, что не жилой. Угнетало отсутствие обычных кишлачных звуков - не блеяли овцы, не кричал ишак, не лаяли собаки. Не слышно детей, нет ни дымка тандыра, мертвая тишина, подчеркнутая рокотом реки, которая была здесь много тише, чем в ущелье. В дома входить я и не собирался, а тут даже в кишлак заходить расхотел. Рассказы о нечистой силе здесь не казались вымыслом. Морок какой-то, - подумал я, и встряхнувшись, перелез через оглоблю заграждения в ближайший от меня сад, прошел между цветущим урюком к неопознанному мной дереву - это оказалась индийская сирень. И остолбенел - на сыром, глинистом грунте, усыпанном падшей прошлогодней листвой и косточками урюка, отчетливо отпечатались свежие босые человеческие следы - разных размеров! Такие я встретил в Туяташсае, но здесь были и больше, и меньше. Здесь гуляла целая семья! Мне показалось, за мной кто-то стоит, но повернуть голову не было сил. Так бывает во сне, когда бежишь, а бежать не получается. Я даже не знаю, сколько так простоял, в оцепенении, пока не услышал:

- Ну ты что, остаешься здесь? - кричал Боря, приблизившись по склону, но не спускаясь в кишлак. Это вывело меня из оцепенения, я даже не заметил, как оказался на склоне рядом с ним.

- Боря, ты там следы видел? Человеческие? Босиком?

- Подумаешь, невидаль, здесь в кишлаках многие летом босиком ходят.

- Нет, здесь другое. Свежие следы, я такие недавно в Туяташсае встретил, у меня слепок есть. Да и холодно ещё босиком ходить. Да и не ходит никто в горы босиком, в кишлаке могут, но в горы, ты сам подумай!

- Но ты же в кишлаке видел...

- Да они точно такие, как те, на леднике. И разные ещё, по величине, их несколько было здесь, не один.

- А ты не знаешь, какой у шайтана размер ноги? - Боря прикалывался, явно не понимая, что меня так взволновало. Мы уже шли по Карасаю, кишлак остался за спиной, а я всё оглядывался, как будто ожидая чего-то.

Карасай был не черный, а зелено - желтый, от начавшей уже выгорать травы, почему назывался черным, было непонятно. Пологий сай, со степным разнотравьем, цветущими по склонам лисьими хвостами и жужжащими над ними насекомыми. Поднимались по сухому руслу когда-то полноводной реки. Русло было много шире, чем речка в Чортаньге, и сай был намного больше, большая, просторная долина, высокие окаймляющие её хребты. То же плато, что над Чортаньгой, только другой разлом. Куда же делась река? Иногда в Азии "Кара" - черный, используют в смысле "сухой", например пустыня "Каракум" - дословно "Черный песок", а по смыслу - "Сухой песок".

Зато подъём был знаменателен. Он был необычайно труден, не сложен, а именно труден. От сухого русла, по которому мы подошли к подъему, вверх вела натоптанная кабанья тропа, видимо хрюшки часто спускались к водопою. Но сам склон был такой крутой, что даже кабаны петляли по нему, превратив свою тропу в серпантин. И основательно заросший лесом, приходилось продираться сквозь заросли. Иногда не столько шли, сколько лезли, цепляясь руками за ветви деревьев и тонкие деревца. Боря был вроде в порядке, а я нет. Видимо не до конца акклиматизировался, или нервное напряжение от увиденных следов, но я еле поднимался, думал, не долезу. Вышли на плато уже в сумерках, дальше я идти не мог. Несколько раз меня стошнило от усталости, я знал, что это бывает, но со мной было первый раз. Предлагал Боре идти одному, а я отдохну и потихоньку доберусь. Хотя понимал, что он меня не оставит, в горах так не поступают. Так и передвигались короткими переходами, десять минут идем, десять отдыхаем. Было бы лучше, если поесть, но вот как раз есть я не мог, организм отвергал пищу. Была ясная, лунная ночь, горы изумительно красивы в лунном свете, но я этого уже не замечал, брел как робот, не глядя под ноги, на автопилоте. Боря поддерживал меня под руку, то с правой, то с левой стороны. Он тоже смертельно устал и держался из последних сил. К усадьбе подходили, опираясь друг на друга, как в стельку пьяные собутыльники. Не помню, как зашел в дом, не помню, как разделся и лег в постель. Ночью вставал, пил воду и отключался вновь. Выпил за ночь трех литровую банку, весь запас, и выпил бы больше, кончилась. Это была не простая прогулка.

Утром я встал, превозмогая боль в мышцах, оделся, застелил кровать и рухнул на неё снова. И только зверский голод, спустя часа три, вернул меня к жизни. Съел полказана своего горного борща, не разогревая, и опять уснул мертвым сном. Ближе к вечеру меня разбудила Лена, пришла проведать, Боря все-таки сказал ей, что мы были в Чортаньге. Принесла банку сгущенного молока, это самая лучшая еда при восхождении. Я пробил её ножом в двух местах и высосал, сколько мог. Потом открыл, налил из чайника воды, сполоснул и запил этой молочной водой, и так пока в банке не осталось ни капли молока.

Поблагодарил Лену, спросил, как Боря. Сказала, что Боря ловит аналогичный отходняк. Ничего не ест, только сгущенку пьет. Я рассказал про следы.

Лена проявила милосердие, и объяснила, что я нашел на самом деле: следы медведя, когда он идет на задних лапах, ничем не отличаются от босых ног человека. Когти у медведя, широкие сбоку в профиль, тонкие и острые анфас. Из пальца они растут прямо вверх, и круто загибаются вниз, имея форму серпа. Когда медведь идет на двух ногах, отпечатывается только ступня, когти в снегу или мягкой глине отпечатываются в виде точек, сантиметрах в пяти от пальцев, даже опытный человек не всегда отличит. А на других грунтах они не отпечатываются вовсе, когти в ходьбе не участвуют, отпечатывается хорошо ступня. Это выяснил работавший задолго до меня зоолог, который был уверен, что нашел снежного человека, потом все последующие зоологи повторяли этот путь.

- И ты бы убил пару месяцев, пока разобрался бы, да жалко тебя и твое время, -улыбалась Лена, - да не переживай ты так, тут один твой коллега, до тебя, поехал в Ташкент, всех на уши поставил, экспедицию приволок, месяц за медведями гонялись, чуть всех не распугали, пока дошло, чьи это на самом деле следы. Вот это было разочарование. А тебе этот слепок для твоей работы пригодиться, - успокаивала она меня, увидев, как я расстроился.

Белокоготной Тяньшаньский медведь часто ходит на задних лапах, и питается, вставая в полный рост, что бы объесть недоступные другим животным плоды и побеги. Так поступают все медведи, но Тяньшаньский любит ходить на задних лапах без всякой причины, может, это дает ему дополнительный обзор. Может, так удобнее в горах, всегда можно схватиться свободной от хождения лапой за скалу, или опереться.

Так меня постигло самое сильное разочарование в моей научной деятельности, я действительно был уверен, что нашел снежного человека. Но работая в горах я встретил много других, не менее загадочных, мистических явлений. И многие из них неизвестны современной науке и никак не могут быть объяснены теми научными знаниями, которые я получил в университете. Я обязательно расскажу о них. И о проклятом кишлаке, который действительно оказался паранормальным объектом, и о крепости царя Мук, которая до сих пор хранит свои тайны, и о древних могилах. И несмотря на то, что за следы снежного человека я принял отпечаток лапы медведя, Снежный человек или существо, так называемое, есть.

11.03.2007 Сергей Басов г.Владимир

Комментарии: 12, последний от 23/01/2013. © Copyright Басов Сергей Леонидович (basov555@mail.ru) Размещен: 31/03/2008, изменен: 17/02/2009. 203k. Статистика. Повесть: Проза		Ваша оценка:
Аннотация: Так меня постигло самое сильное разочарование в моей научной деятельности, я действительно был уверен, что нашел снежного человека. Но работая в горах я встретил много других, не менее загадочных, мистических явлений. И многие из них неизвестны современной науке и никак не могут быть объяснены теми научными знаниями, которые я получил в университете. Я обязательно расскажу о них. И о проклятом кишлаке, который действительно оказался паранормальным объектом, и о крепости царя Мук, которая до сих пор хранит свои тайны, и о древних могилах. И несмотря на то, что за следы снежного человека я принял отпечаток лапы медведя, Снежный человек или существо, так называемое, есть.

Басов Сергей Леонидович: другие произведения.

Заамин ч.1