Или это глаза отказывались служить ему? Он напряг зрение, но увидел только сумрак и неясные пятна, похожие на оплывшие свечки.
До него донесся голос - негромкий, утешный, убаюкивающий... Этот голос проникал к его съежившемуся, беззащитному "я" и обволакивал теплым, уютным одеялом. Затем донеслись слова - не понятно, в уши или прямо в сознание:
- ... ты отринешь все и придешь сюда, как дитя несмышленое в добрые объятия любящей матери...
Мать... кто эта женщина? Зачем она здесь? Или это мысли путаются? Вспомнить... вспомнить... да, вот оно - "сынуленька-дорогуленька, что ж ты как расплакался? Ути-уутеньки, плакать мы не бууденьки... Вот тебе пустышечка, соси ее, мой сладенький, соси ее, чмок-чмок... и спи, мое солнышко, спи, дорогушенька..."
Нет!!!
Только не спать. Не спать! Он должен вспомнить!
- ...и утрут тебе слезы твои детские, и поддержат тебя в слабости твоей, и направят стопы твои неверные...
Почему?
Разве он - плакса? Разве он болен? Разве его не держат ноги?
Нет, этого не было. Этого совершенно точно не было... но почему же здесь так темно? И почему он ничего не помнит?
И зачем его стопы куда-то направлять? Может, ему туда не нужно?
- ...и обретешь ты здесь кров свой и пищу свою, и будешь ты как агнец, пасомый заботливой рукой пастыря...
Агнец пасомый?!
Голос журчал и улещивал, тек молоком и медом - негромкий, сочувственный. Теплое одеяло становилось все толще и уютнее, грело, укрывало...
Почему его нужно обихаживать, словно безмозглую скотину? А что в обмен на стойло и жрачку - остригут? Заколют?
- ...и прозреет душа твоя, и увидишь ты предвечный свет, и возблагодаришь ты пастыря своего в смирении своем...
Для начала неплохо бы хоть глазам прозреть. Что с ними сделали?
Он снова напряг зрение. Оплывшие свечки превратились в расплывчатые мужские фигуры в бесформенных одеждах. Малейшее расслабление возвращало его во тьму, но он снова и снова силился удержать перед глазами хоть что-нибудь.
- ...и станешь ты продолжением воли его, и нарекут тебя орудием его...
- Нет!!! - кажется, это был его собственный голос. - Не смейте нарекать меня никем, слышите, никем!!! Не смейте ставить на меня клеймо, слышите - я был и останусь скитальцем!!!
И тут в нем всплыло то, что он тщетно силился уловить с первых мгновений пробуждения своего "я". Наконец-то он вспомнил, кто он такой.
Никто. Скиталец. Эрвин.
- Что он бормочет?
- Не понятно. Бред какой-то.
- Но он не покорился.
- К сожалению.
- Плохо подготовили.
- Как всех. Это первый случай.
- А я говорю - плохо подготовили. Займитесь им снова.
- Воля ваша.
Его вели. Зрение снова отказалось повиноваться ему, и он не видел - куда. Он только чувствовал заботливые, бережные руки, поддерживавшие его с обеих сторон и направлявшие - да, пожалуй, лучше не скажешь - стопы его неверные. Неверные - потому что он ничего не видел и ничего не помнил. Он не знал, куда его ведут и нужно ли ему туда. И не узнает, пока сам не увидит свой путь и не вспомнит...
Что - вспомнит? Почему он так уверен, что ему есть что вспоминать?
Потому что ему никто не говорил, кто он такой - а он это вспомнил. Значит, там есть что-то еще, что можно вспомнить. Он зацепился мыслями за свое имя - единственное, в чем он был уверен - Эрвин, Эрвин... Но почему - скиталец? Кто и зачем назвал его так?
Под его ногами ощущались каменные плиты. Твердые и скользкие, с едва заметными выпуклостями посередине и каньончиками стыков по краям. Может, он действительно так слаб и болен, что о нем должен заботиться кто-то другой? Нет, это ошибка, так не было. Пусть он ничего не помнит, но он точно знает - не было.
Ступени. Низкие и широкие, ведущие куда-то вверх. Заботливые руки предупреждающе подхватили его, чтобы он не споткнулся. Всё, ступени кончились. Скрипнула дверь. Тяжелая.
Он напряг зрение и увидел смутные очертания маленькой комнаты и скудные пятна ее обстановки. Прямоугольное - кровать, другое - шкаф. Или еще одна дверь? Поменьше - стол, а рядом, наверное, стул.
Две оплывшие свечки подвели его к столу и усадили на стул. Он обессиленно откинулся на спинку стула и ощутил затылком глиняную штукатурку стены. Его попечители обменялись несколькими фразами, быстрыми и негромкими - он не успел уследить за смыслом сказанного. Затем один из них вышел, а другой остался стоять посреди комнаты, ожидая чего-то.
Теперь, когда его голова получила опору, часть усилий можно было высвободить для глаз. Вскоре его зрение прояснилось настолько, чтобы разглядеть стоявшего в комнате человека - бурый балахон, облекавший рыхлое приземистое тело, щекастая голова на короткой шее, обращенная лицом к нему. Кажется, этот человек наблюдал за ним.
Четкость видения понемногу возрастала. Значит, с глазами у него все было в порядке. Смотреть не позволяло что-то другое, застрявшее в голове плотным комом темного пуха - почему?
В двери показался попечитель с подносом - наверное, тот самый, который выходил. Первый посторонился, пропуская его к столу.
- Он просыпается, - сказал второй, ставя поднос на стол.
- Ничего.
Как это - ничего?! Ведь ничего - это же то, что никому не нужно, никому не интересно! Он же просыпается!!! Он - Эрвин! Только что в нем была одна тьма, а теперь он может не только видеть, чувствовать и думать, но и осознавать, что он видит, чувствует и думает. Величайшее событие, подобное возникновению света во тьме - и ничего?
Второй попечитель зачерпнул ложкой из миски и аккуратно просунул ему в рот наполненную ложку. Зачем - он, наверное, и сам бы справился - ну ладно... Он не хотел есть, но все-таки разжал губы и позволил ввести в себя безвкусное пастообразное месиво - не иначе, то самое, которое сформировало эти приземистые кормленые тела. Это можно было есть только в крайности, но кто знает, может, так сейчас здесь и было...
С трудом проглотив несколько ложек безвкусной пасты, он отвернулся, увидев следующую. Его кормилец вопросительно глянул на другого попечителя, наблюдавшего за кормлением.
- Оставь, он мало ест, - сказал тот. - Теперь млеко.
Незнакомое слово - что оно означает? Кажется, что-то вроде "липко", "клейко"... Или нет, это какая-то жидкость? Ему, действительно, хотелось пить.
Снова помутнение зрения, но на этот раз неполное. Ближняя фигура начала что-то делать над подносом, а затем к его губам прикоснулся шершавый край глиняной чашки. Он стиснул губы, чтобы сначала попробовать это загадочное "млеко", но это оказалась вода. Просочившаяся сквозь зубы капля была теплой, как парное молоко, и имела сладковатый, мяготный вкус, вызывающий желание насосаться и уснуть безмятежным сном грудного младенца.
Вода должна быть чистой! Эта мысль мелькнула где-то вдалеке и тут же исчезла, но ее оказалось достаточно, чтобы он плотнее сжал губы. В воде не должно быть ничего, кроме самой воды, или это уже что-то другое. Млеко? По остаткам вкуса во рту он не мог определить, что это такое. Бульон? Лекарство? Травяной настой? Он вдруг вспомнил, что когда-то умел разбираться в травах.
Край чашки настойчивее ткнулся ему в губы. Затем к его голове протянулась рука, ласково погладила по волосам. В его уши донеслось утешающее, уговаривающее бормотание, сложившееся в его сознании в единое "ути-уутеньки". Между губами потекла теплая, мяготная жидкость, но он прижал изнутри язык к зубам, чтобы она не затекла в рот.
- Не пьет.
- Заставь.
Он не понимал, почему он так сопротивляется. Наверное, потому, что они были слишком настойчивы. Может, это все-таки было лекарство?
Под его затылок просунулась большая пухлая ладонь. Край чашки углубился между его губами - не грубо, но настойчиво. Он продолжал стискивать зубы, и жидкость полилась с уголков его губ на шею и ниже, под рубашку. Ладонь давила, чашка тоже, а он слишком плохо владел собой, чтобы одержать верх в этой борьбе.
Вдруг он догадался, что нужно делать. Он расслабил челюсти, создавая иллюзию проглатывания жидкости, но стал незаметно выталкивать ее языком через уголки рта. Затем он расслабил мышцы лица и позволил тьме овладеть его зрением - это оказалось совсем нетрудно.
- Подействовало, - сказал тот, кто поддерживал его голову ладонью.
- Хорошо.
Послышались удаляющиеся шаги, стихнувшие за дверью. Оставшийся попечитель легонько поднял его за плечи со стула и отвел на кровать. Снова послышались удаляющиеся шаги. Раздался медленный скрип тяжелой двери, а затем негромкий скрежет ключа в замке.
Всё.
У него возникло безошибочное чувство, что его оставили надолго. Отголосок прежнего знания продолжал работать помимо его рассудка - и сообщал, что теперь у него найдется время на размышления. А возможно, и на что-то еще.
В ноздри сочился сладковатый, липкий запах жидкости, намочившей шею и рубашку. Эрвин подтянул нижнюю часть рубашки вверх и обтер лицо, шею и грудь. Запах отдалился, и его сознание начало проясняться. Мало-помалу он начал понимать, что эта вода усыпляла, а его заботливым попечителям для чего-то нужно было держать его во сне.
Мелочная, тщательная опека, так назойливо втолковывающая, что она ведется исключительно для него и ради него, несомненно, преследовала какую-то цель. Внезапная мысль зародилась в его неокрепшем сознании - нет ничего опаснее воды, поднесенной утешной рукой доброхота.
Потому что - ты - её - выпьешь.
Он вызвал в памяти свое имя - Эрвин. Это было его имя, но оно ничего не говорило ему. Кто и когда звал его так? Он устремил взгляд вдоль тела - нет, он не был ребенком, хотя эти люди обходились с ним, как с младенцем. Это было тело взрослого человека, пусть не самое сильное на свете, но и не истощенное, без видимых недостатков. И он многое знал, хотя это знание было скрыто от его рассудка - например, он знал, что такое стол, стул, дверь, он знал, что присматривающие за ним люди были пожилыми и тучными. Знание выплывало неявно, когда соответствующие предметы и обстоятельства попадались ему на глаза, но ему ничего не удавалось вспомнить, кроме того, что он успел увидеть и услышать с начала пробуждения.
Ему по-прежнему хотелось пить. Сладковатый вкус утешной воды еще оставался во рту, но ему было нечем даже сплюнуть. Темное облако в голове развеялось настолько, что он сумел приподняться на постели и оглядеть каморку. Скудная обстановка, облезлые оштукатуренные глиной стены, единственное крохотное окошко на той же стене, что и дверь. В окошко пробивался неяркий свет.
Эрвин ни на мгновение не усомнился, что ему нужно бежать отсюда. Он не мог жить без воды, ему нужно было пить, а эти люди никогда не дадут ему другой воды, кроме этой, потому что он нужен им спящим. Рано или поздно ему придется ее выпить, и он снова потеряет себя. Он ничего не помнил ни о себе, ни о мире, но ему было жаль терять даже то немногое, что он успел ощутить и осмыслить.
Он оперся на локоть и спустил ноги на пол. Каждое движение вызывало бездну усилий, словно ему приходилось ворочать тяжелые проржавелые рычаги. Запах утешной воды ударил в ноздри, вызвав у него приступ тошноты. Что это - снотворное или наркотик? Если наркотик, то слабый - Эрвин не чувствовал привыкания. Перед глазами все плыло и кружилось, вызывая желание снова улечься в постель, но он остался сидеть, дожидаясь прояснения мыслей. Ведь в постели так легко заснуть...
Головокружение прошло, и он попытался встать. Его качнуло, но он остался стоять на ногах. Вот уж действительно стопы неверные - далеко он на них не уйдет. Но это пройдет, должно пройти, и его шаг еще станет быстрым и легким, только не нужно пить эту гадость. Пошатываясь, он дошел до окошка, оперся обеими ладонями о стену по его сторонам и глянул сквозь стекло.
Окошко находилось на уровне человеческого роста над каменными плитами просторного двора, обнесенного высокой каменной стеной. По двору изредка проходили человеческие фигуры в таких же балахонах, как и его попечители. Поодаль виднелось большое сооружение, напоминающее дворец или храм. Это храм - подсказало ему знание из-под покрова беспамятности - то есть, место нахождения духовной власти. А дворец - это светская власть.
Его рассудок озадаченно заработал над этой подсказкой. Значение слова "власть" было интуитивно понятным ему, но остальное было неизвестным. Власть чего? Над чем? Что там - в этом здании? За пределами этой стены? Но его попечители, поившие его утешной водой, несомненно, были из этого здания. Значит, ему нужно было туда, за стену.
Но сейчас ему было трудно пройти даже несколько шагов, и он решил подождать, понадеявшись, что со временем почувствует себя лучше. Он вернулся к кровати и присел на жесткие доски, явственно ощущавшиеся под тощим тюфяком. Свет в окошке потускнел, напомнив ему, что светлое время суток чередуется с темным и это называется "день" и "ночь". Одновременно вспомнилось, что пробираться где-либо тайком лучше ночью.
Может, постепенно он вспомнит все, что когда-либо знал, если это будет попадаться ему на глаза? Эрвин встал и подошел к шкафу, открыл створки, заглянул внутрь. Там висел точно такой же бурый поношенный балахон, как на его попечителях. В его сознании возникли сразу две противоречивые мысли - одна утверждала, что перед побегом это нужно будет надеть на себя, другая упирала на то, как это будет неприятно. Поколебавшись, он согласился с ними обеими.
Ему все сильнее хотелось пить, и это способствовало прояснению его рассудка, как ничто другое. Сначала он прислушивался к происходящему на дворе, но там было тихо, и его мысли перескочили на то немногое, что он запомнил с первых мгновений пробуждения:
"...и прозреет душа твоя, и увидишь ты предвечный свет, и возблагодаришь ты пастыря своего в смирении своем..."
"...и станешь ты продолжением воли его, и нарекут тебя орудием его..."
"- Плохо подготовили. - Как всех. Это первый случай. - А я говорю - плохо подготовили..."
"- Не пьет. - Заставь."
Значит, его готовили в чьи-то орудия. Для этого у него отняли память, для этого с ним были ласковы и убеждали его, что все делается для его же блага. Но нет, он не станет продолжением чужой воли, пока у него есть собственная. Сначала - осмыслить, и только затем соглашаться или не соглашаться - он не помнил, откуда это взялось в нем, но точно знал, что это было одним из его основных правил. Он никогда не захочет стать орудием тех, кто опоил его для того, чтобы он не смог не согласиться.
Но сила была на их стороне, и он был совершенно беспомощен перед ними. Его единственной возможностью избавить себя от готовящейся участи был побег. И не позже, чем сегодняшней ночью - пока здесь не увидели, что он очнулся, и не вернули его во тьму.
Когда в окошке стемнело, он вынул из шкафа бурый балахон и надел на себя. Затем он подошел к двери и легонько толкнул ее наружу.
Дверь не подалась, и тут он вспомнил, что ее заперли. Ярость горячей волной плеснула ему в виски, смывая остатки сонной одури. "Предвечный свет из глиняной чаши, поднесенной рукой доброхота!!! - прошипел он сквозь зубы. - Ну нет, лучше уж искры из глаз, когда бьешься лбом в запертую дверь!!!"
Откуда в нем взялась эта ярость, необъяснимая для него самого? Сейчас он был готов умереть перед этой дверью, только бы его не усыпили снова. Вспышка ярости вдруг приоткрыла перед ним завесу забвения - не во всем, но в том, что касается запертых дверей.
Ему вдруг вспомнилось, что иногда бывает нужно закрыть глаза, чтобы лучше видеть.
Он прислонился боком к косяку и закрыл глаза. Его сознание устремилось туда, где должен был находиться замок - и он увидел.
Это был большой навесной замок с дужкой, продетой сквозь железные петли на стыке двери и косяка. Где же здесь слабое место - дужка или петли? Пожалуй, петли.
Невидимые пальцы его сознания прикоснулись к замочным петлям, пробуя их на прочность. В памяти всплыли слова какого-то языка. Не того, на котором говорили попечители - другого. Попутно он вспомнил, что когда-то знал много языков.
Слова потекли одно за другим, сплетаясь в единый звучащий узор. Они просочились в невидимые пальцы и потекли вниз, на железные петли, в которые была продета замочная дужка.
Не получилось.
Странно, а почему - должно было получиться. Эрвин стоял с закрытыми глазами у косяка и осмысливал неудачу. Ведь это же было так легко...
Но если однажды не получилось, можно попробовать еще раз. Вот так, мысленно пропеть те же самые слова, усилить звучание, акцентировать интонацию... но почему его пальцы пусты?
Снова не получилось, но теперь он точно знал, что ему чего-то не хватает. Осталось только выяснить, чего именно.
Он в третий раз мысленно воспроизвел поток полузнакомых слов. Вот сейчас, когда они отзвучат, они должны завершиться... чем?
Слова повисли, струной отдаваясь в невидимых пальцах. Откуда же это бралось и как восполнить нехватку этого? Когда-то он знал - ведь было же, было!!!
Он с таким отчаянием напряг невидимые пальцы, что ему показалось, будто из них брызнула кровь. Такая же невидимая, она капала на железные петли, и те растворялись в ее потоке. Он продолжал выжимать из пальцев каплю за каплей, пока железо не растворилось полностью.
Из-за двери раздался грохот упавшего замка, но Эрвин не заметил этого. Он находился в полуобморочном состоянии от слабости, чувствуя себя так, словно из него действительно выкачали половину крови. Сколько же он отдал ее туда, на взлом?
Отдышавшись, он запоздало испугался, что снаружи могли услышать шум, но затем сообразил, что тогда бы сюда уже пришли. Он приоткрыл дверь и выглянул в образовавшуюся щель. Двор был темен и пуст, поблизости никого не было.
Он выскользнул в щель, прикрыл за собой дверь и огляделся. Помещение, в котором его держали, было пристройкой к длинному и низкому зданию, имевшей отдельный вход с крыльцом в несколько ступеней. Здание вплотную примыкало к каменной стене вокруг двора, при взгляде на которую в сознании выплывало слово "крепостная". В значении этого слова он не был уверен - кажется, что-то сходное с "крепкая". Высотой в четыре человеческих роста, она действительно выглядела очень крепкой.
Ему смутно припомнилось, что в стене бывает проход, и он пошел вдоль нее, инстинктивно стараясь не делать резких движений. Вскоре впереди показались ворота, едва различимые в быстро сгущающихся сумерках. Эрвин накинул капюшон на голову и подошел поближе.
Створки ворот были плотно закрыты, а возможно, и заперты. У ворот стояли двое охранников с чем-то вроде топоров на длинной ручке в руках - крепкие, жилистые парни в латах. Вряд ли такие выпустят его отсюда, даже если их очень вежливо попросить. Не для того они здесь поставлены.
Он сделал еще несколько шагов вперед и разглядел их лица. Обыкновенные мужские лица, но что-то было в них странным. Приглядевшись, он вдруг понял, что именно - у них были пустые глаза. Нет, не слепые, но невидящие, словно принадлежавшие не людям, а куклам или мертвецам. Тем не менее, эти люди дышали, они излучали заметное его внутреннему зрению тепло... вот один из них почесался, другой шумно переставил нижний конец своего оружия с места на место. Они жили - и в то же время их не было.
Бессмысленно было упрашивать их или сочинять ложь, чтобы обмануть их - в них просто не к чему было обращаться. Эрвин развернулся и пошел вдоль стены в противоположную сторону, надеясь найти еще один выход. Сумерки сменились ночью, на небе появились звезды, мелкие и тусклые, почти не дающие света.
Он вскинул голову вверх, к белесым светящимся точкам. У него вдруг появилось ощущение, что это неправильные звезды, хотя было непонятно, чем оно вызвано. Горизонт был отгорожен каменной стеной, да еще вековые деревья у храма загораживали клочок неба, но видимая часть была достаточной, чтобы точно знать...
Что? Он немного постоял, глядя в небо и пытаясь это вспомнить, но затем пошел дальше. Ужасно хотелось пить, да и ночь была не бесконечной.
Вскоре стена обвела его вокруг храмового здания и привела к тем же самым воротам с другой стороны. Кто же так строит - мелькнула у него мысль - если ворота захватят, то все, кто внутри, окажутся в ловушке. Эрвин не понял, к чему относилась эта мысль, и отбросил ее как ненужную.
Может, из-за темноты он пропустил другой выход? Он вернулся назад, пока не оказался за храмом. Здесь росли высоченные деревья, под прикрытием которых тьма была особенно темной и в ней можно было легко пропустить что угодно. Но и на этом участке стены при самом тщательном осмотре не обнаружилось ни малейшего намека на дверь.
"...в час, когда Глаз Небесного Волка восходит к середине неба, творятся недобрые дела..."
Внезапный обрывок воспоминания заставил его вскинуть голову к небу и посмотреть, где там сейчас Глаз Небесного Волка. Сквозь могучие раскидистые кроны ему не удалось разглядеть ни одной звезды, зато ход его мыслей свернул в более насущном направлении - эти кроны наверняка разрослись за стену, нужно только взобраться на ветку, а затем спрыгнуть оттуда.
Он выбрал ближайшее к стене дерево и остановился под ним. Ствол был шире обхвата и влезать по нему было крайне неудобно, но нижние ветви отходили от него не слишком высоко над землей. Если бы удалось взобраться на одну из них, дальше было бы куда легче.
Эрвин снова воспользовался внутренним зрением, для которого не существовало тьмы. На одной из ветвей обнаружился сучок, за который можно было зацепиться чем-либо подходящим. Из подходящего имелся только балахон, и Эрвин снял его и накинул на сучок.
Ухватившись за свисающую часть балахона, он начал карабкаться вверх. Раздался треск рвущейся ткани, но Эрвин успел вцепиться в нижнюю ветку и вскоре уже сидел на ней. Затем он полез по ветвям выше, пока не поравнялся с верхушкой стены. Здесь было светлее, совсем чуть-чуть, но этого хватало, чтобы различить черную границу стены и простирающиеся за нее концы ветвей. Выбрав ветвь потолще, он полез по ней, пока не очутился на стене.
Теперь дело оставалось за пустяком - спрыгнуть с этой стены вниз. До сих пор он ни на миг ни подумал об этом, как о чем-то невозможном, да и сейчас, глядя вниз, он был уверен, что для него это легко. В его сознании возникло созвучие на нездешнем языке - короткое и резкое, словно взрывное... Конечно же, бывает, это слово приходится произносить в падении - странно, откуда такая мысль?
Но к созвучию должно быть что-то еще... где-то это нужно взять и как-то направить... Пока Эрвин знал только один источник - самого себя. А направлять нужно было вниз, "создать встречный ветер"... кажется, это так называлось, но где и кем, он не помнил. Ему было понятно, что ни второй, ни третьей попытки здесь не будет. Все должно получиться сразу - или он рискует сломать себе ноги или спину.
Он произнес созвучие и выслал вслед за ним ту самую свою невидимую кровь - и только почувствовав, что это получилось, прыгнул вниз. Земля плавно приблизилась, и его ступни прикоснулись к ней. Приземление было легчайшим, почти без толчка, но ноги Эрвина все равно подкосились и он сел на эту землю, заросшую высокой влажной травой - как и тогда, с замком, на него накатила доходящая до головокружения слабость. Мгновение спустя черный туман в голове развеялся, и Эрвин с тревогой подумал, что так быть не должно. Это должно было выполняться так же легко и привычно, как берешь что-нибудь нетяжелое в руки. Что-то было не так - либо с ним, либо с чем-то еще.
Естественно, в первую очередь он заподозрил себя. С ним все было не так - он ничего не помнил, он оказался неизвестно где, неизвестно у кого, неизвестно почему, да и весь этот мир выглядел неправильным. Он поднял лицо к небу, чтобы отыскать там Глаз Небесного Волка, но на небе не было ни Глаза, ни самого Волка. Звезды располагались как попало, без малейшего намека на на знакомые созвездия. Но откуда бы ему знать, как они должны располагаться?
Он предпринял безнадежную попытку облизать пересохшие губы. Если бы хоть глоток воды, чистой, настоящей, тогда у него в голове прояснилось бы и он, возможно, вспомнил бы что-нибудь. Или даже все. Но сейчас ясно было одно - нужно уходить отсюда как можно дальше и скорее. И желательно к воде.
Эта мысль заставила его подняться на ноги и побрести прочь от этого места, обнесенного высокой стеной и называемого храмом. Ему было все равно, куда идти, и он положился на интуицию, смутно ощущая, что и прежде нередко поступал так. Он брел напрямик по лугу, трава цеплялась ему за ноги и оставляла на штанах мелкие холодные капли. Роса выпала - значит, время близилось к утру.
Край неба посветлел, и впереди показалась черная полоска леса. Эрвин зашагал быстрее, потому что лес был укрытием. На рассвете он вошел под зеленую кровлю и продолжил путь в лесную чащу, нисколько не боясь заблудиться или быть съеденным хищниками. Его рассудок был отрезан от подобных напоминаний, и его только радовало, что лес вокруг становился все выше и сумрачнее. Для него это означало безопасность.
Наконец он вышел к лесному оврагу и спустился по склону на дно, где тек ручей, с тихим журчанием торивший путь между камнями и корневищами. Эрвин присел у круглого водяного окошка под падавшей с камня струйкой и медленно, словно не веря своей удаче, опустил туда ладони. Да, это была настоящая вода, не липкое мяготное зелье в чашке попечителя. Ледяная и бесконечно прозрачная, она никому себя не навязывала - она просто была сама по себе и текла здесь, в лесной глуши. И каждый, кто набрел на нее, был волен пить или не пить ее.
Он сполоснул руки, затем лицо, и только затем набрал под струей пригоршню воды и поднес ко рту. Обжигающий холод потек в горло, утоляя жажду и освежая мысли - еще одна пригоршня... и все.
Его сознание разом прояснилось, словно промытое этой ледяной водой. В распахнутые чувства влилась сумрачная зелень оврага, глубокая тишина лесной чащи, насыщенный запах листвы, влаги и свежести, какой бывает только в самых глухих уголках большого и старого леса. Дремучего леса - кажется, это называлось так - и Эрвин остро ощущал эту нетронутую дремучесть, вызывавшую странный, тревожный восторг.
Теперь он чувствовал лес далеко вокруг себя - покой вековых деревьев, грибное присутствие, хищную птицу, спящую в старом дупле, отдаленную прогалину с перезрелыми ягодами, неспешную поступь тяжелого сытого существа, возвращающегося в логово - все тихо и безмятежно, обычная, ничем не возмущаемая лесная жизнь. Сейчас здесь было безопасно.
Вспомнилось, что это было его дорожной привычкой - ощущать окружающий мир до горизонта, а по необходимости и дальше. Это было для него естественным навыком, помогавшим выбирать дорогу и своевременно замечать опасности.
Но в остальном собственная память оставалась скрытой от него. Эрвин словно бы стоял перед неприступной дверью хранилища, ключ от которого был потерян. Что там, за дверью - сокровища или хлам? И есть ли способ взломать преграду?
Может, теперь, когда у него в голове прояснилось, он сумеет что-нибудь вспомнить, если посидеть и подумать хорошенько? Он нашел корягу поудобнее, уселся на нее и начал вспоминать.
Безуспешно. Его мысли переключились на то немногое, что случилось с ним за истекшие сутки. Это можно было вспоминать сколько угодно, и он доставил себе удовольствие, мысленно повторив все события с начала и до конца. Среди прочего вспомнилось, что он забыл балахон на дереве, там, где влезал на ветку. Невелика потеря, но попечители могут догадаться, каким путем он сбежал оттуда, когда найдут эту тряпку. А значит, им легче будет разыскать его, если они начнут поиски - но, может, он не настолько ценен для них, чтобы пускаться за ним в погоню?
Затем он сосредоточился на собственном имени - единственном, что ему удалось извлечь из-под завесы беспамятности и в чем он был уверен. Эрвин, Эрвин... его имя, под которым знал себя и он сам, и его знакомые, которых он не помнил. И его друзья... а были у него друзья? Если были, то почему он их забыл?
Здесь, в лесу, было все равно, но он принял решение думать о себе, как об Эрвине. Это была та самая зацепочка, за которой мало-помалу потянется и все остальное - ведь существовали же люди, которые знали его раньше! Кто-то из них мог знать об его прошлом, а кое-кто, возможно, и о том, как он попал к попечителям.
Он, Эрвин.
Ему было трудно называть себя Эрвином - это был какой-то недо-Эрвин с длиной памяти в одни сутки. Но он напомнил себе, что и раньше наверняка бывали мгновения, когда он не обращался к своей памяти, просто присутствуя в настоящем - и не переставал от этого быть Эрвином. Значит, он и сейчас был самим собой, а память была только его жизненным опытом, нажитым и потерянным имуществом, которое в крайности можно было нажить повторно. Но было бы лучше, если бы это имущество удалось вернуть.
Эрвин знал, что в лесу он не пропадет. У него было чутье на еду, воду и опасность - возможно, даже получше звериного. Если бы его спросили, сколько он сумеет прожить здесь, в лесу, он без запинки ответил бы - сколько угодно. Но он успел заметить, что завеса беспамятности приоткрывалась перед ним только при виде известных прежде вещей.
Значит, нужно было идти туда, где живут люди, и постараться увидеть там как можно больше. Но не следовало забывать, что там с ним случилось то, что случилось. Там была опасность, о которой он был в полном неведении, она была пострашнее опасностей дикого леса - и неизвестно, сумеет ли он ее почуять, пока не станет слишком поздно.
Эрвин был свободен от прежней памяти, поэтому начал делать то, что было очевидным. Прополоскал в ручье пропахшую утешной водой рубашку, ополоснул и грудь, чтобы уничтожить остаток сладковатого приторного запаха. Затем выжал рубашку потуже, встряхнул, чтобы расправить образовавшиеся складки, и, подумав немного, надел на себя.
Определив направление на поляну с перезрелыми ягодами, он направился туда. Душистые, густо-сладкие, они оказались куда лучше безвкусной пасты, которой его кормили попечители. После ягод он подумал, что нужно подкрепиться чем-нибудь поплотнее, и обратил внимание на грибы. Их мясистая ломкая сущность легко открывалась навстречу его чутью - эти одревеснели, эти горькие, эти не то, чтобы ядовиты, но вред от них тоньше, этими можно лечить кое-что, но для еды они не годятся, эти грубы и малопитательны... а вот эти хороши, они и вкусны, и полезны. Он набрал их несколько штук и оглядел поляну.
Небольшой открытый пригорок был подходящим местом для костра. Эрвин натаскал туда сушняк, наломал об колено, уложил рыхлой горкой и нащипал тонких сухих веточек для растопки. Для этого ничего не требовалось вспоминать - он просто откуда-то знал, как это делается, словно его память была где-то очень близко, за тонкой непрозрачной перегородкой, и, невидимая, шептала ему подсказки.
Наконец костер был уложен, осталось только развести огонь. Ему казалось, что это было ничуть не труднее, чем собрать топливо - во всяком случае подсказчица Эрвина, его не-память, не выдавала никаких предостережений. Это делалось коротким словосочетанием на том же языке, что и слова, которыми он ломал замок и помогал себе спрыгнуть со стены. Эрвин склонился над растопкой - и оно само возникло в его сознании, хотя еще мгновение назад он не смог бы воспроизвести его.
Одновременно явилось и знание, что это легкое, часто используемое слово. Но оно было из не тех слов, которые служили для передачи сообщений, а из тех, которыми выполняли действия. Для выполнения требовалась некая сила, а слово служило формой, опорой и направляющим стержнем для ее приложения. Эрвин в растерянности уставился на растопку, потому что уже знал, что с этой силой не все в порядке - либо в нем, либо в чем-то еще.
Однако, он уже знал и то, что способен наскрести в себе немного силы - во всяком случае, на такое слово. Он сосредоточился на середине своей груди, собирая туда всю свою наличную силу. Ему было известно, как это делается - возможно, потому, что это было не словесное знание, а навык действия, для которого не требовалось ворошить память. Затем он направил нужное количество силы в протянутые над костром ладони и выслал ее на ветви, объединив с опорным словом.
На ветвях вспыхнул огонь. Эрвин перевел дух и похвалил себя за то, что все получилось правильно, без лишнего напряжения и перерасхода силы. Совсем не так грубо и кустарно, как в первые два раза. Конечно, он потратился, но не опустошил себя и на этот раз обошлось без темноты в глазах и кровяного привкуса во рту.
Пока дрова разгорались, он насадил грибы на прутья и начал жарить на огне. Не спеша, один за другим - ему некуда было спешить. Когда гриб прожаривался, Эрвин съедал его и только затем принимался жарить следующий. Одновременно он размышлял о своей способности использовать слова силы, догадываясь, что прежде это давалось ему гораздо лучше и относилось к привычным, полубессознательным действиям. Иначе этот навык не вернулся бы так легко.
В воздухе сохранялось ощущение утра. Значит, полдень еще не наступил, но точного времени Эрвин назвать не мог. Это почему-то удивило его. Он вслушался в лес - было тихо и спокойно, никакой погони. Затем его чутье устремилось дальше.
Оно воспринимало мир в виде неясных, расплывчатых образов и точного знания о том, что эти образы представляют - причем расстояние ощущалось сразу, а при некотором напряжении можно было различить и кое-какие подробности. Эрвин огляделся им вокруг, расширяя обзор, чтобы найти предел своих возможностей, но вскоре прекратил это бесполезное занятие. Ему просто не нужно было видеть так далеко.
Во время осмотра он обнаружил поблизости несколько человеческих поселений. Одно из них выглядело крупным, остальные были мелкими, беспорядочно разбросанными по окрестностям. До крупного поселения было примерно полдня ходьбы. В многолюдном месте было бы легче остаться незамеченным, но Эрвин понимал, что сейчас он слишком отличается от остальных людей, и догадывался, что если его будут разыскивать, то именно там. Для начала было бы лучше пойти в небольшое отдаленное селение, каких здесь было достаточно.
Эрвин взглянул на догорающие угли - огонь нужно было погасить. Вспомнилось слово, которым это делается, но сейчас он не мог позволить себе роскошь потратить силу на то, что можно было сделать и по-другому. Засыпав угли влажной землей, он затоптал их для надежности и отправился в путь.
Он шел еще два дня, сначала лесом, затем равнинами и перелесками. Дважды он проходил вблизи от селений, но не сворачивал туда - был еще не готов, не уверен, что сумеет скрыть от людей потерю памяти. Он не сомневался, что это нужно скрывать - слишком яркая примета.
Но когда-нибудь нужно было решаться, и на третий вечер Эрвин вошел во встреченное на пути село. Оно состояло из одной длинной улицы, одна сторона которой примыкала огородами к речке, а другая была окаймлена полями злаковых посевов, зелеными в это время года. Вдоль ухабистой, зашлепанной коровьими лепешками дороги стояли бревенчатые дома с сараями, обнесенные крепкими высокими заборами. Стоило ему пройти мимо какого-либо дома, как из-за забора начинал раздаваться густой собачий лай, отчего Эрвин пошел точно по середине улицы. Лай не смолкал, даже когда дом оставался далеко позади, и вскоре Эрвин уже шел, сопровождаемый самым настоящим собачьим концертом в добрых два десятка исполнителей.
Он остановился у этого дома только потому, что никто его оттуда не облаял. У хозяев не было собаки, и Эрвин счел это хорошим признаком. Он подошел к калитке у ворот и постучал в дощатую дверь железным кольцом, висевшим на ней специально для этого. Сначала долго никого не было, но затем раздался скрип двери, а вслед за ним заскрипели ступени на крыльце. Тяжелые, уверенные шаги остановились по ту сторону калитки, у которой стоял Эрвин.
- Кто там?! - раздался басистый мужской голос.
- Прохожий, - отозвался Эрвин. - Работу ищу.
Взвизгнула железная щеколда, и калитка открылась. За ней стоял широколицый мужчина в возрасте, приближавшемся к среднему. Он был только чуть-чуть ниже Эрвина, но из-за короткой толстой шеи и кряжистого сложения казался низкорослым. Эрвину вдруг подумалось, что этот мужчина моложе его, но в оценивающем взгляде хозяина дома, похоже, мелькнула та же мысль насчет него самого.
- Прислал, что ль, кто? - деловито осведомился он. - Работник мне нужен - страда скоро, а мы с моей бабой одних девок нарожали - только старшой и помощник. Да больно уж ты хилой, парень... такой много не наработает.
- Да я много и не попрошу за труд, - неуверенно сказал Эрвин.
- Если только за харчи и за жилье. - Тон хозяина ясно давал понять, что ни о каком торге и речи быть не может.
- Пойдет, - согласился Эрвин.
Хозяин не ожидал быстрого согласия, поэтому подозрительно уставился на него.
- Да кто тебя прислал такого? - спросил он. - Чей ты?
- Да ничей. Так... сам по себе...
- Бродяга, что ли?
- Не то чтобы... - Эрвин не мог даже сочинить что-нибудь, потому что у него не было нужных для этого знаний. - Просто временные трудности...
- Да, ты вроде как не похож на забулдыгу, - подтвердил хозяин. - Что ж, от сумы да от тюрьмы, говорят, не зарекайся.
- Вот именно, - кивнул Эрвин.
- Ладно, заходи. - Хозяин отступил от калитки на шаг, чтобы пропустить его внутрь. - На лето нанимаю да на осень, до конца страды - а там видно будет. Пока время теплое, спать будешь в сарае на сеновале. Делать будешь все, что скажем мы с хозяйкой.
Он начал перечислять все, что придется делать новому работнику, а Эрвин вдруг с удивлением понял, что плохо знает этот язык - да и думал он, оказывается, на другом языке. Часть слов хозяйской речи была незнакома ему, и немалая. Его познаний едва хватало, чтобы понять общий смысл.
Мужчину нисколько не смущало, что его работник молчит - напротив, он воспринимал это с одобрением, как знак послушания. Они прошли во двор, где он показал Эрвину поленицу, откуда брать дрова для печки, затем место, куда сыпать корм домашней птице. Взгляд Эрвина упал на пустую конуру у стенки сарая.
- А где собака? - невольно спросил он.
- Весной соседский бык забодал, чтоб его... - дальше пошли незнакомые слова, вероятно, описывавшие процесс, который следовало бы совершить со злодеем-быком. - Уж как сосед извинялся, бутыль браги принес - да разве ж этим пса вернешь! - Хозяин горестно покачал головой. - Щеночка задарма обещал - вот ждем.
Он повел Эрвина в избу, где хозяйка накрывала ужин, и представил нового работника семье. Единственный сын хозяина был в возрасте, когда мальчишкой уже не назовешь, но жениться еще рано. Это был ширококостный увалень с вялым, полусонным взглядом, отцовская кряжистость выглядела в нем преждевременной полнотой. Мать звала его "сыной", а дочерей - девчонками. Их было семь, причем старшая была немногим моложе "сыны", а младшая едва научилась ходить. Все девчонки были на одно лицо и, судя по разнице в возрасте, появлялись на свет как бы с заданной регулярностью, отчего напоминали вереницу священных фигурок-семзи, хранительниц очага, которых делали одну другой меньше. Где в его жизни встречались фигурки-семзи, Эрвину не вспомнилось.
После ужина хозяин отвел его на сеновал, а со следующего дня Эрвин приступил к работе. По большей части он не знал, к каким вещам и животным относились распоряжения хозяев, и старался вести разговор так, чтобы ему указали на них рукой. Ему были знакомы эти вещи и животные - или похожие на них - в его памяти всплывали их названия, порой даже на нескольких языках, но не на этом. Если названия собаки и коня он еще знал, то названия кур, овец, коров ему пришлось учить заново, хотя он, несомненно, видел подобных животных прежде.
Тем не менее, ему удалось не выдать себя, хотя у хозяев сложилось впечатление, что их новый работник малость туповат - но ничего, прилежный. Пока страда не началась, ему поручили носить в избу дрова и колодезную воду, чистить хлев и курятник, задавать корм курам и отскабливать кухонные котлы после хозяйкиной стряпни. Почти каждый день случались и другие работы - вместе с сыной он носил воду с речки для полива огорода, затем они с хозяином ходили резать прутья прибрежного кустарника для починки изгороди того же огорода, а на другой день чинили ее, переплетая этими прутьями опорные слеги.
Эрвин боялся задавать вопросы, но внимательно вслушивался в чужие разговоры, извлекая оттуда малейшие крохи сведений об окружающем мире. К сожалению, хозяйские разговоры вертелись только вокруг быта, своего и сельского. Эрвин узнал из них, как называется большинство предметов обихода, кое-какие растения и животные. В разговорах упоминалось деление года на сезоны, недели и месяцы, но никто не говорил при нем о таком понятии, как часы, хотя в нем сохранялась уверенность, что суточное измерение времени является обыденным делом.
Несколько дней спустя, когда он набирал дрова из поленицы, до его ушей донесся многоголосый лай с дальнего конца деревни, постепенно приближавшийся и перераставший в точно такой же собачий концерт, каким здесь сопровождалось его появление. Вскоре лай перестал приближаться - судя по расстоянию, его причина остановилась у главного сельского колодца - а затем раздался звук ударов в старый железный таз, висевший там на случай призыва к общему сбору. Старшие девчонки выскочили за калитку и побежали посмотреть, что там происходит, вслед за ними пошел и сам хозяин. Эрвин тоже хотел пойти туда, но когда он внес дрова в избу, хозяйка послала его на речку за водой для мытья пола, а это было в другую сторону, через заднюю дверь сарая и огород.
Когда он вернулся с водой, его послали чистить пол в сарае. Эрвин взял лопату и начал соскабливать с плотно утоптанной земли под насестом куриные шлепки, кидая их в ящик у стены, наполовину уже заваленный этим добром. Нахальные куры вертелись у него под ногами, норовя склюнуть из-под лопаты какую-то невидимую соринку и не обращая на него никакого внимания. Приходилось все время следить за ними, чтобы не задеть их лопатой, и Эрвин совсем забыл о необычном происшествии.
Его работа подходила к концу, когда в распахнутую дверь сарая заглянул хозяин. Просто зашел и просто посмотрел, но Эрвина словно вдруг в сердце толкнуло - опасность!
- Работаешь? - сказал хозяин в ответ на его настороженный взгляд. - Ну-ну, работай.
Он вернулся на двор, а у Эрвина даже дыхание остановилось от предчувствия близкой опасности. Он не знал откуда и почему оно взялось, но для него было очевидно, что нужно немедленно что-то сделать - бежать или спрятаться. Возможно даже, было уже поздно что-либо делать.
Его взгляд заметался по сараю в поисках укрытия - по хлеву, насесту, сеновалу, отхожему месту в дальнем углу и груде досок, приваленных стоймя к одной из стен. Ничего подходящего - но его глаза вдруг скользнули по темной щели зазора между землей и настилом сеней, находившейся в трех шагах от него. Куры свободно разгуливали под сенями, рыли там червей и устраивали лежанки в мягкой земле.
На первый взгляд зазор был слишком узок, чтобы туда мог протиснуться человек, но Эрвин был достаточно тощ, чтобы попытаться. Он бросил лопату и одним движением оказался у щели. Вторым движением он лег на живот, а третьим - проскользнул в щель, всего на пол-ладони шире его распластавшегося тела, и с завидной быстротой заполз поглубже. Здесь было темно, если не считать узкой полоски света, падавшей сбоку из куриного лаза с другой стороны сеней.
Едва он успел улечься и замереть, как в сарае раздались шаги. Эрвин узнал уверенную поступь хозяина - он ничего не видел со своего места, но ему было слышно, как тот сделал несколько шагов по сараю и остановился. Затем послышались еще одни шаги, мелкие и негромкие, как бы семенящие. Вслед за ними прозвучала шаркающая походка хозяйского сыны. Шаги поочередно возникали у входа и останавливались посреди сарая.
- Где же он, бать?
- Сам вот смотрю, - в басистом голосе хозяина сквозило недоумение. - Только что тут был, говно куриное чистил... вон и лопата лежит.
- Может, туда зашел?
Эрвину не понадобилось видеть, чтобы догадаться, куда при этом кивнули.
- Сходи-ка, сына, глянь - там он, что ль, сидит?
Несколько мгновений молчания, а затем протяжное "не-ее".
- Может, он на огород вышел, бать?
- Выглянь в заднюю дверь - там он?
Раздался скрип задней двери, а затем еще одно "не-ее".
- Надо же, - подивился хозяин. - Вы ж видели, ваше преподобие, я ж при вас заглянул и тут же вас позвал - не померещился же мне этот парень...
Ему ответил тихий голос, звучащий кротко и сдержанно. Ухо Эрвина, однако, уловило в нем дрожь подавляемой злобы.
- Если ты, чадо мое, предостерег эту заблудшую овцу вместо того, чтобы вернуть ее под отчий кров - ты совершил великий грех перед Господом своим и смиренными слугами его. Этот молодой человек готовился стать одним из преданных заступников Господа и веры, но злые силы помрачили его душу, отчего он и совершил этот безумный побег. Он наш и принадлежит нам, поэтому вернуть его в храм - это долг милосердия каждого. Мне очень жаль, чадо мое, что ты лишился возможности исполнить свой долг милосердия и возвысить душу свою перед Господом своим, а также... - голос чуть запнулся, чтобы выделить следующие слова, - получить достойное вознаграждение за споспешествование трудам его смиренных служителей. Ты выбрал скверну, и душа моя глубоко скорбит о тебе.
Хозяин покорно выслушал до конца эту тихую, полную ядовитой ласки проповедь.
- Что вы, ваше преподобие! - ужаснулся он, когда его спутник замолчал. - Да я ж вас сам сюда позвал, ваше преподобие!
- В селе много доброй паствы, видевшей его у вас. - Голос оставался таким же тихим и кротким. - Может, ты побоялся, что на твоего работника укажут соседи...
- Дак разве такие деньги в хозяйстве помешают?! - искренне изумился хозяин. - Он мне в жисть столько не наработает! Неужто я не понимаю - раз он ваш, значит, ваш. Какая мне выгода укрывать его, ваше преподобие?
- Но где же тогда он? - ласково спросил голос. Эрвин словно бы увидел его обладателя - такой же бесцветный и бесформенный мешок в буром балахоне, как и его бывшие попечители.
- А кто его знает - как сквозь землю провалился. Сына, загляни за доски, его там нет?
- Не-ее, - послышалось чуть спустя.
- Слазь на сеновал, потыкай вилами - может, он в сене спрятался.
Раздался скрип лестницы на сеновал, а затем - шуршание наваленного там сена.
- Да ты глубже ширяй вилами, глубже! - командовал хозяин. - Может, он к самой стенке зарылся!
Шуршание усилилось, и Эрвин невольно представил себе впивающися в бок вилы. Как можно искать кого-то вот так? Неужели они не понимают, эти люди, хладнокровно ширяющие вилами в сене, чтобы найти там другого человека? Неужели они так наивны, чтобы не понимать - и эти простые и корыстные сельские души, и это кормленое преподобие человеческое, бесконечно уверенное в своей правоте и непогрешимости? Или это не они, а он не понимает - ведь он ничего не помнит. Может, это как раз нормально, а его собственное понимание - не что иное, как болезненный бред?
Вилы шарили на другом конце сарая, но Эрвин чувствовал боль и растерянность, словно они и впрямь попадали в него. Наконец все трое удостоверились, что в сарае никого нет, и пошли обратно на двор. По пути хозяин клялся гостю, что непременно поймает своего работника и сдаст с рук на руки. В ответных замечаниях гостя просвечивало недовольство и неохотное согласие принять искупление провинности.
Когда голоса стихли, Эрвин позволил себе расслабиться и опустил голову щекой на рыхлую, разрытую курами землю. Внутри у него было пусто. Вокруг копошились куры, усердно занимавшиеся своими куриными делами. Одна остановилась напротив его лица, скосила голову набок и уставилась на него оранжевым глазом, издав при этом длинное скрипучее квохтанье, то ли вопросительное, то ли осуждающее. Эрвин молча и бездумно глядел сквозь этот маленький оранжевый глаз. Курица почистила клюв об его рукав, отвернулась и начала швыряться в земле.
Выходит, его место в жизни было определено, и определено не им, помимо его воли. Эрвин спросил себя, так ли это, мог бы он сам выбрать себе такое место - и в ответ пришло безусловное "нет". Он никогда не пошел бы в орудия к этим тихим и невзрачным повелителям, к этому ползучему туману, усыпляющему человеческую волю и рассудок. Ему не требовалось это помнить - он это просто знал.
Его хотели вернуть, за него назначили награду, и, видимо, не маленькую - интересно, почему? Он был ценным орудием? Он был слишком дурным примером, чтобы оставлять его на свободе? Или были другие причины, по которым его не хотели предоставлять самому себе? Было сказано, что он принадлежит храму, но как он может принадлежать кому-то или чему-то? Разве он - вещь?
Эрвин не знал за собой никаких провинностей, кроме одной - он не хочет быть бездумным орудием кого-то другого. Если бы они существовали где-то там, под завесой потерянной памяти, служитель наверняка сказал бы хозяину, что ищет преступника, совершившего такое-то преступление. Но тот не сказал ничего, кроме того, что злые силы помрачили душу беглеца.
Видимо, побег был и оставался его единственным преступлением. Эрвин не собирался каяться в нем - напротив, он собирался упорствовать в нем, пока крепок его дух и ноги. Теперь он понял, что ему не укрыться от преследователей в маленьком поселке, где каждый человек на виду. Значит, нужно было уйти в отдаленный город. Эрвин напряг чутье, чтобы разыскать большое поселение, и вскоре обнаружил город, который был гораздо больше окрестных селений и до которого было дней десять пути отсюда. И то, и другое понравилось Эрвину, и он счел это место подходящим для себя.
Бежать из села можно было только в полной темноте, а сейчас была возможность выспаться перед дорогой - и он закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать. Вскоре сон пришел, чуткий и настороженный, что было обычным для Эрвина. Это тоже было его дорожной привычкой.
- Зачем он нам?
- Ни за чем.
- Тогда зачем его ловить?
- Он опасен. Он - звено с изъяном.
- Ну и что?
- Звено с изъяном портит всю цепь.
Эрвин открыл глаза и прислушался, пытаясь определить, откуда явились эти слова. Но вокруг было тихо - наверное, приснилось.
Куриный лаз больше не светился солнечным пятном в дощатой обивке зазора под сенями. Эрвин с трудом разглядел его - темное на черном. Снаружи был поздний вечер, переходящий в ночь. Скотина стояла в хлеву, куры мирно дремали на насесте, но двери в доме еще хлопали, а половицы над головой Эрвина еще скрипели от тяжелой поступи хозяина и беготни девчонок. Когда наконец в доме стихло, он отважился вылезти в сарай, а оттуда на двор.
Снова его путь на свободу начинался ночью, словно на воровство или на разбой. И, словно в насмешку, был вынужден начаться воровством. Эрвин не ел с утра и собирался идти всю ночь, ему было необходимо подкрепиться и хоть что-то взять с собой в дорогу. Кое-что из хозяйских продуктов хранилось в сенях на полке, но дверь в сени на ночь запирали на задвижку.
Эрвин бесшумно вошел на крыльцо и подергал дверь. Как он и ожидал, она была заперта. Тогда он поддержал дверь плечом и применил слово силы, которое вспомнилось в ответ на мысль о том, как освободить задвижку. Это далось ему непросто, но засов нужно было сдвинуть совсем чуть-чуть, на толщину пальца, и вскоре Эрвин был уже в сенях.
Здесь было темно. Он наощупь нашел одну из полевых котомок, висевших справа от входа на вбитых в стену гвоздях, затем так же наощупь прокрался к полке и пошарил там. Ощущение непристойности этого поступка сказало Эрвину яснее ясного, что он никогда не был вором. Пусть хозяин купил его труд за бесценок, пусть хотел сдать его за вознаграждение тюремщикам - в глазах Эрвина это никак не оправдывало его собственные действия. Он никогда не пошел бы на это, если бы не находился в крайности.
Отыскав завернутую в тряпку краюху хлеба и початый круг сыра, Эрвин сложил их в котомку и вышел на двор. Чтобы не вспугнуть сельских собак, он ушел не по улице, а прошел через сарай и огород, где спустился к реке. Он шел вдоль берега, пока не встретил мост, на который сворачивала выходящая из села дорога. За мостом она поднималась на прибрежную возвышенность, а там сливалась с другой дорогой, идущей поверху вдоль реки. Эрвин прикинул направление на большой город и зашагал туда.
Дорога, дорога, дорога...
Ее пыль и ее холод, ее подъемы и ее овраги, ее тяготы и ее неизвестность...
Дорога, дорога, дорога...
Никуда и ниоткуда, трудная и бесконечная, вечное проклятие идущих по ней.
Ни теплого очага, ни уютного пристанища, ни добрых друзей и соседей, живущих рядом.
Только случайные попутчики, такие же бродяги и неприкаянные...
Только ветер - и не знаешь, что хуже, встречный или попутный...
Только короткие привалы и беспокойное пламя придорожного костра...
Дорога, дорога, дорога...
Самая горькая кара - быть осужденным на вечную дорогу.
И все же тюрьма - это лишение дороги.
Сначала дорога была малолюдной, но вскоре она влилась в наезженный тракт. Несколько дней Эрвин шел вдоль него, предусмотрительно обходя стороной встреченные на пути жилища. Сельские жители были плотными и низкорослыми - и осанистые главы семейств, и их пышнотелые жены с горластыми детьми на руках. Он был заметно тоньше и легче их, отчего выглядел высоким по сравнению с ними, хотя считал себя среднего роста. Это знание было глубже, чем потерянная память, также, как и ощущение собственного возраста. Хотя его здесь называли молодым, его не покидала уверенность, что он прожил на свете достаточно долго.