Батлер Ольга Владимировна : другие произведения.

Золотой жёлудь.Асгарэль. Рассказы

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В продаже https://www.bookvoed.ru/book?id=10240278 https://www.ozon.ru/context/detail/id/161234878/

 [Е.Милославская]
   Обложка Екатерины Милославской
   ISBN 9785001252276
   Купить https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1217688
  
  
  
  

ЗОЛОТОЙ ЖЁЛУДЬ

Асгарэль. Рассказы

   Содержание:
   Асгарэль
   Милорд
   Ладушки
   Лена Шоаль
   Пещера Максуса
   Сердце Севесей
   Гобелен
   Магазинчик старика Деусова
   Как прекрасен этот мир
   Запах моря
   Золотой жёлудь
  
  
   АСГАРЭЛЬ
     
      Пузатая, слегка косолапая, в самые первые дни баба Нюша много ходила по коридору. Она человек общительный, поэтому другие старики вскоре запомнили её живые глаза, розовые дряблые щеки с прожилками и аккуратный седой пучочек с пластмассовой заколкой. Но теперь бабы Нюши почти не видно. Тихо, как мышка, лежит она под казенным байковым одеялом, глаза полуслепы от слёз, пучок растрепан -- заколка пропала, а другой нет.
      Её жизнь в доме для престарелых обернулась адом. Соседка по палате дерётся, отнимает еду, и пьяные няньки не лучше -- воруют деньги, матерятся, называют Нюшу вонючей бабкой с тряпками. Проблемы с мочевым пузырем у неё давнишние, ещё после той операции начались, но Нюша всегда была чистюлей: подкладывала белые пелёнки, которые стирала по нескольку раз в день. С батареи в помывочной их сбрасывают, поэтому она и сушит свои тряпочки на кровати.
      -- Поскорее б умереть! -- шепчет в мокрый кулак никем не любимая Нюша. Если бы не грешно было убивать себя, она давно взяла бы байковый пояс от халата да повесилась вон на том крючке.
      Посетители у неё были лишь однажды -- Светлана Марковна с Женечкой. В прежние времена Нюша часто гуляла с ними в Тушине. Запоминающаяся была троица: импозантная Светлана Марковна в шляпе, простоватая Нюша в козьем платке и вечный мальчик Женечка. Женечке под пятьдесят, но он без конца спрашивает: "Тут не страшно?" "Не страшно, не страшно", -- с улыбкой обнимала его Нюша, снова чувствуя себя сильной и нужной.
      Но вот теперь стало страшно, по-настоящему страшно. Женечка это сразу понял. Войдя в дом для престарелых, сын Светланы Марковны затосковал. Наверное, почувствовал, что ему самому придется заканчивать дни в подобном месте. Он спрятал лицо на материнской груди и выл, пока Светлана Марковна не пообещала ему сей же момент вернуться домой. Так и не удалось бабе Нюше пожаловаться приятельнице. А больше никто Нюшу и слушать не захочет.
      Но её услышали -- в золотистой прозрачной сфере, полной бликов и лучиков. Внутри плавали два сияющих шара, большой и маленький, и всё заливал яркий свет.
      -- Асгарэль, ты неопытен и поэтому нетерпелив. Пойми, такие истории не редкость, -- сказал тот, который был больше и ярче, его окружали потоки мощно струящегося света.
      -- Я просто хочу понять, -- возразил маленький, похожий на солнечного зайчика. -- Она была злой? Многих обижала?
      -- Я проверю, -- перед старшим завис предмет, отдалённо напоминавший раскрытый стручок фасоли. На одной стороне этого несимметричного стручка была полоска из светлых фасолин, а на другой -- всего лишь одна чёрная фасолина.
   -- Я вспомнил её. Она обижалась, как маленькая, если с ней не делились сладостями. Но в остальном была доброй. Хотя и огорчала меня своей непонятливостью -- жила одним сердцем, не раскрывая глаз.
      -- Покажи мне её историю, -- попросил маленький.
      -- Что ж, покажу, -- не сразу согласился старший. -- Тебе надо на чем-то учиться.
   И он, словно книгу с живыми картинками, начал листать человеческую жизнь перед Асгарэлем.
      Детство. Пятилетняя Нюша в новом платье прячется среди множества ног под накрытым скатертью столом. Её родители принимают гостей. В разгар застолья все с торжественными лицами поют, вкладывая душу в пение. Нюше кажется, что всё это будет с ней вечно -- песня, любящие её взрослые, старшая сестра, друзья, двор.
      Началась и закончилась война. Мамы с папой больше нет. Нюша -- тонкая талия, пышная юбка -- работает кондуктором в трамвае. Жизнь прекрасна! С весёлыми звонками несётся трамвай по тенистым московским бульварам, мимо домов, где в распахнутых окнах колышутся белые кружевные занавески. Вагоновожатый Сергей подарил Нюше букет. Счастье пахнет сиренью.
      На этом месте старший заметил:
      -- Я сделал так, чтобы она потеряла паспорт перед самой свадьбой, но они всё равно расписались.
      Поворот ключа в замке. Беременной Нюше стало нехорошо на работе, она вернулась домой раньше времени. На диване лежит Сергей, его голова -- на коленях у незнакомой женщины. Через два дня Нюша пойдёт к врачу. "У вас большой срок, -- скажет врач. -- Может быть, сохраните?" Нет, замотает она головой. Девочкам-близняшкам не суждено родиться на свет.
      Похороны старшей сестры. Фотограф без конца снимает, в те времена покойников фотографировали. Нюша прижимает к себе осиротевшую племянницу. "Эх, Нюшка, хлебнешь ты с ней, непутевой!" -- говорят злые бабы, но она только крепче обнимает испуганную Зину.
      Ещё одна картинка. Слегка расплылась фигура и уже обозначился будущий живот, но кудри пока черны и глаза счастливо блестят. Запыхавшаяся Нюша стоит на балконе. Она только что оттанцевала с Сергеем: вот ведь, довелось встретиться в гостях. Или хозяева их нарочно свели?
   Он выходит за ней на балкон, глаза -- как у бездомной собаки: "Анюточка, а может, попробуем... вдвоём-то веселее". Ему негде жить после развода с той, что на Нюшином диване его ласкала, а у Нюши снова пустая комната -- Зина недавно замуж вышла, да так удачно. "Нет, Сергей Иваныч, забыты наши встречи и вечер голубой, -- Нюша, отбив на балконе чечёточку, шутливо отмахивается от бывшего мужа. -- Моя жизнь теперь и так веселая!'.
      У неё новый ухажёр -- Фролович, вдовец с двумя маленькими детьми. Он плюгав, лысоват, трусоват, но Нюшино сердце видит лишь несчастного мужчину с малютками на руках. Им нужна её любовь. Скоро Нюша с Фроловичем съедутся, обменяв свои комнатки.
      Просторная солнечная комната в коммуналке, перегороженная посередине. В одной половине живет Нюша, в другой -- ставший взрослым пасынок Толя. "Тёть Нюш, -- кричит он, раскачивая кресло-качалку, из которой ему улыбается девушка. -- С нами лучше, чем с чужими, ведь правда? Мы ухаживать за тобой будем".
   Нюша всегда дружно жила с чужими, числом в тридцать человек -- система-то в коммуналке коридорная, но скоро их дом сломают. Некоторые соседи зовут Нюшу поехать с ними, а она отказывается. Ей с Толиком дадут отдельную квартиру в Тушине. И, когда Нюша умрёт, ведь умрёт же она когда-нибудь ("Ну что ты, теть Нюш, живи сколько хочешь!" -- сразу расстраиваются Толик и его жена Леночка), всё любимому пасынку останется.
      -- А здесь ты пытался вмешиваться? -- спросил Асгарэль.
      -- Конечно. Она опять не хотела замечать.
      Двухкомнатная квартирка в Тушине. Облысевший Толик пьёт пиво перед телевизором. Леночка, в одной комбинации, лежит на кровати с розовокожей болонкой. Услышав, что в комнате Нюши открывается дверь, она крадётся в коридор. "Ах ты старая лядь! -- набрасывается там на Нюшу. -- Опять по нашей новой дорожке ходишь, сколько раз я тебе говорила, чтобы по стенке шла!" Рыдая, Леночка возвращается в комнату: "Я больше так не могу. Пусть её племянница забирает!" Как будто забыла, что Толик уже звонил Зине. У Зины муж большой начальник, и прекрасный дом, а в нём -- интеллигентные гости, интересные разговоры. Попахивающая мочой старуха, со своими "значить" и "табареточкой", с этим несовместима.
      -- Асгарэль, перестань.
      -- А разве ты не плакал, глядя на её жизнь?
      -- Мы не можем обо всех плакать. Я давал ей знаки, пытался направлять -- этого достаточно. Пойми, редко кто рождается и умирает в клетке, почти у каждого есть выбор.
      -- А что, если я сейчас отправлюсь туда, в самое начало?
      -- Ты не в силах поменять то, что уже произошло, -- старший плавно переместился к куполу золотистой сферы, показывая, что заканчивает разговор. - Ты слишком импульсивен из-за одного человека, а мы должны служить всем и во все времена. Увижу тебя позже! -- его лучистая энергия прошла сквозь прозрачную стену и сразу удалилась, став крошечной светящейся точкой.
      Но вопреки наставлениям Асгарэль всё-таки отправился в прошлое. Ему нелегко было это сделать -- сначала он заблудился в галактиках, потом его испугало Солнце, каждую минуту всходившее и заходившее над Нюшиным городом (так быстро время летело назад). И тени уменьшались и исчезали, не успев как следует упасть на землю, и вода превращалась в лёд, чтобы сразу растаять и миллионом капелек уйти в небо. Сколько жизней, едва распустившись, свернулось калачиком, исчезло в этой круговерти, под шум дождя и ветра, телефонные гудки, плач младенцев, одобрительный гул толпы и прекрасное женское пение. Но Асгарэль не отвлекался на них. Он искал Нюшу и, наконец, нашел. Майский день, сирень цветет, трамвай несется по московскому бульвару: "Граждане, платим за проезд!"
      Грустный от того, что ничего уже не изменить в этом состоявшемся времени, Асгарэль просто последовал за Нюшей. Его любовь и сочувствие будут с ней, пусть она и не узнает об этом.
      Вот Нюша впервые поцеловалась со своим Сергеем, а вот, счастливая невеста, надела платье из пропахшего нафталином трофейного шифона. Вот она переживает измену мужа и глухо рыдает в подушку, придя от врача. Печальная Нюшина судьба продолжает сбываться -- назавтра назначена операция... Асгарэль сидит у изголовья её кровати. Если бы хоть что-то было в его власти. Но Нюша не чувствует его нежных прикосновений. Так и заснула она, всхлипывая.
      -- Асгарэль! Что ты там делаешь? Немедленно возвращайся!
      И снова солнце падало, как мячик, чтобы тотчас подпрыгнуть над землёй с противоположного края, и галактики кружились быстрее обычного. Всё было то же самое, только в обратном порядке. На полпути силы оставили Асгарэля. Сгинул бы он, превратившись в остывший уголёк, в припорошенного пеплом холодного карлика, но старший вовремя нашёл его, вовлек в свой переливающийся круг и помчал на упругой волне света.
      -- Не делай больше таких глупостей, -- сказал старший. -- Ведь ничего не... -- не договорил он. Всё вроде бы было прежним, и звезды оставались на месте, но что-то изменилось. Мир словно свернулся в трубочку и развернулся заново, став чуть светлее.
      Войдя в прозрачную сферу, старший первым делом раскрыл человеческую жизнь, из-за которой едва не пропал Асгарэль. Он ожидал увидеть дом для престарелых. Но там оказался дачный домик в цветах, на крыльце стояла здоровая и весёлая баба Нюша. От неё пахло свежеиспеченными пирожками. Она только что позвала своих внуков, и загорелые мальчики -- один чернявый, цыганистый, как Нюша, другой белобрысый, в одних трусиках -- с радостными криками неслись к дому: "Ура! Пирожки с капустой!"
      Потрясённый, старший пролистал историю дальше и не увидел там ни Толика, ни его жены с облезлой болонкой, ни даже плюгавого Фроловича. Они больше не участвовали в Нюшиной судьбе. Зато были две дочки, которых Нюша трудно и бедно растила одна. Как это стало возможным?
      Вот оно, утро: будильник показывает десять, он уже давно настырно и бесполезно отзвонил своё, ведь Нюше надо было к восьми на операцию. Но она никуда не собирается, сидит на кровати, задумчиво перебирая бахрому покрывала. Ночью ей приснился ангелок -- жалкий такой, некрасивенький, милый. Он плакал вместе с ней и просил не ходить в больницу.
      -- Асгарэль, это ведь я должен был учить тебя. Но вышло, что ты преподал мне урок.
      -- А знаешь, -- сказал маленький, -- она в самом деле сладкоежка. У неё под подушкой спрятан кусок сахара.
      Два шара -- большой и маленький -- плавают то рядышком, то порознь в золотистой прозрачной сфере, где всё залито ярким-преярким светом, невыносимым для человеческого глаза. А людей здесь и не бывает, не положено им здесь бывать.
  
   МИЛОРД
  
     Вы все, кто спит теперь
      Вдали от рук любимых,
      Кто плачет, что постель
      Пуста наполовину,
      Вы знайте, залит мир
      Такими же слезами.
      Один их пролил вмиг,
      Другой их льёт годами*
     
        Директор банка попросил своего водителя передвинуть сейф в кабинете. Задача оказалась непосильной: водитель суетился, то подталкивая железную махину, то обнимая её и пытаясь наклонить, но махина не откликалась на его отчаянное танго.
   Вошла Зина, заведующая банковским баром. Она поставила поднос с директорским ланчем на стол, подошла к сейфу, двинула бедром и... cейф переместился. В тот момент директор словно впервые увидел Зину.
   -- Больше ничего переставить не надо? - она деловито посмотрела на массивный кожаный диван.
   Потом Зинаида неоднократно обнимала директора на этом диване. Летом диван был липкий, зимой холодный, но кто такие мелочи замечал.
      По вечерам, когда банковские комнаты наполняла темнота, а коридоры -- тишина, в баре, наоборот, становилось ярко и шумно. Там за душевно накрытым столом собиралась компания, две парочки: директор и заведующая баром, водитель и судомойка. Из закромов извлекалось всё самое вкусное, тщательно отобранное и обнюханное Зиной на предмет свежести, с любовью взбитое, обжаренное, запечённое, украшенное кинзой и молодым лучком.
      Судомойка жевала без остановки, как гусеница. Она наголодалась прежде, работая инженером в одном НИИ. А Зина налегала на спиртное. Алкоголь постепенно делал своё дело: руки и ноги становились смелыми, в голове две тонких палочки начинали отбивать ритм. Тата-дада-дада... алэ вэнэ, Милор...
      -- Давай "Милорда", Зинуль!
      Это был её коронный номер. Зина взгромождалась на стол и самозваной русской Пиаф тяжело шла по нему, сметая всё на пути - бутылки, розетки с недоеденной чёрной икрой, тарелочки с подкисающими салатами, стаканы.
      - Алэ вэнэ, Милор, вуз ассуар ма табль!
      Если Эдит была парижским воробушком, то Зина - крупной и крикливой птицей Восточно-Европейской равнины. Она трясла юбкой в такт своей песне, по очереди обнажая сильные ноги.
      - Иль фэ си фруа дэор - правая! Иси сэ комфортабль - левая! Опа!
      Глядя на неё, директор банка хватался своими маленькими руками то за сердце, то за край стола, словно стол был последним спасением перед разбушевавшейся стихией. Эх, господин директор... Не ходили бы вы в народ из своего шикарного кабинета, и всё бы хорошо закончилось. А теперь уж поздно: семибалльный шторм начался, корабль скрипит, брызги в лицо летят.
      Он завороженно смотрел на мелькавшие перед его лицом коленки Зинаиды, на её телеса, выпиравшие из недлинных чулок со стрелками. Прародительница смертных, спаси. Чулки были на подвязках, а сами подвязки исчезали в чёрных коррекционных трусах. Ну и что, что коррекционные? Не нужны ему тонконогие красотки в шёлковом белье. Неинтересны ему эти травленые перекисью, эпилированные холодные рыбёшки. Ему земную Зину надо!
      Страсть эгоистична. Зато со страстью не заскучаешь. У неё ноздри раздуваются и огонёк горит в глазах. По большому счёту, страсти плевать на вас. И разговор её с вами будет короткий. Зато страсть -- это свобода.
      А любовь жалостлива. Любовь тихонько плачет, предлагая забрать ваши страдания себе. Эта зануда, жертвенности полная, будет следовать за вами, обеспокоенно заглядывать в глаза и предлагать то чай, то микстуру. И, что особенно раздражает, она ничего не требует взамен. Быть её объектом означает постоянное чувство вины. Хуже такого -- только когда вы за кем-то с микстурой ходите и плачете, сами в любовь превратившись. Привязанность к другому -- это одна из самых тяжких несвобод. Это плен, подвластность, подчиненность, рабство, узда, оковы, кабала.
      Если б директор намекнул, Зинаида бы его на руки взяла, маленького, и баюкала, про серенького волчка напевая. Но ему хотелось просто сгореть, отполыхать дотла, опять возродиться в сладких муках в огне её необъятных бёдер и ... уехать домой.
      Гордая Зина глубоко в глаза никому заглядывать не собиралась. Поэтому -- "лэссэ ву фэр, Милор". Что в переводе с французского означает: да здравствует свобода всех и каждого друг от друга. Без слёз обойдёмся. Ведь я всего лишь портовая девушка, Милорд... Тата-да-да-да-да!
      Грех так кутить, когда страна голодает. Одним поздним вечером эти четверо выехали из банка и на скользкой дороге их мерседес лоб в лоб столкнулся с грузовиком. Маленького директора выбросило в окно, он скончался на месте. Тела водителя и судомойки, спрессованные вместе с конструкциями иномарки, спасатели достали через два часа, срезав крышу. А заведующая баром выжила -- она застряла между креслами и подушкой безопасности.
   Но ногу ей пришлось ампутировать почти до колена. Выписной эпикриз состоял из непонятных терминов. Странно было прочитать в этой медицинской шифровке простые и, как показалось Зине, насмешливые слова: "История жизни. Вредные привычки отрицает. Контакту доступна"
         Вернувшись домой, Зинаида сдала комнату влюблённой паре. По ночам из-за их стенки доносились звуки, будто крупная рыбина бьёт хвостом и плавниками, стремясь вернуться в родную стихию. Это подслушивание было единственным, что причащало Зину к жизни.
   Когда молодые съехали, она два дня просидела на кровати, подсунув подушку под культю и перебирая телевизионные каналы. Несуществующая ступня болела -- Зинино тело не хотело осознавать потерю. Наверное, дерево так же гонит соки к недавно спиленной ветке, к старой памяти изумрудным листьям. А листья уже свернулись в трубочки, догорают в куче садового мусора.
   На третий день Зина напилась водки, проглотила все таблетки, какие нашла в прикроватной тумбочке, включила Пиаф. Подума-ть только, Милорд, достаточно одного корабля, Милорд. Корабль уплыл, и всё кончено... Вы плачете, мой господин?
   Это, без сомнений, была попытка суицида. Зина попала в психушку.
   На этаж там вела тяжёлая дверь с глазком и пятью засовами, зато палаты были совсем без дверей. В женском отделении жались к стенам бездомные пенсионерки в своих когда-то домашних байковых халатах и анорексичные суицидальные молодухи. В мужском отделении пациенты в оранжевых брезентовых штанах -- так наряжали потенциально буйных -- тоже вели себя смирно. В мужском вообще чудеса творились: сумасшедшие хотели казаться нормальными, нормальные косили под дураков, но как-то однообразно, словно по медицинским учебникам они симулировали -- без того танца фантазии, который свойственен настоящему безумию.
      Большой шум случался только по вине Ушанки. Этот пациент был натуральным психом. На голове у него красовалась шапка из облезлого рыжего зверька, и снимать её он категорически отказывался. Если кто-то отбирал у него головной убор, Ушанка по-детски неутешно рыдал и, закрывая руками свою беззащитную лысину, кричал, что его мозг простудится. В конце концов доктора махнули рукой на чудака.
       Хотя, возможно, Ушанка всё хитро рассчитал. Меховая шапка смягчала удары, а лупили Ушанку неоднократно. За чрезмерное любопытство. За то, что в больших количествах воровал и прятал под чужими матрасами алюминиевые ложки. За то, что сигареты без конца клянчил.
      -- Деньги, деньги, деньги... Деньги портят человека! Особенно, если они ворованные! Воруем-веруем, воруем-веруем... Так, во что веруем? -- Ушанка подсел со своей миской к Зине, когда та обедала у окна. Голос у него был несерьёзный, будто у Буратино, который старичком решил притвориться.
       -- Ни во что не веруем, -- Зина недовольно покосилась на бледное одутловатое лицо Ушанки и стала смотреть на улицу, где на солнце загорала стая одномастных дворняжек.
       -- И в жизнь загробную не верите? -- удивился он, шумно хлебая казённый суп с тонюсенькими ошметками курятины. Несчастная курица была жертвой взрыва, ножом так расчленить птицу невозможно.
      -- Там что... -- Зина кивнула на потолок, -- есть кто-то? -- словно ждала сообщения о только что сделанном открытии. -- Хотите сказать, моя душа существует?
       -- И-и-и, милая моя... Бабочка в коконе, и та подозревает, что у неё имеются крылья... Ну хорошо! Перечислите, кто вас любит.
       Зина рассердилась: на него, а заодно и на себя, что попала к дуракам и теперь не может даже сбежать от одного из них.
       -- Мужчина, вы мне не даёте поесть спокойно.
      Она потянулась было за костылями, но тут ей вспомнились снимки в кабинете директора банка -- сам директор, его пышноволосая жена с померанцевым шпицем на руках, двое детёнышей. Под пальмами, на фоне океана, на лыжном склоне, на веранде ресторана, в бассейне. Смеются, смеются, смеются. Даже шпиц их рыжий улыбается... В компании этих семейных фотографий Ельцин на стене казался просто милым дедушкой.
       -- Никто меня не любит.
       Набивший свой рот Ушанка обрадованно потёр руки, торопливо дожевал и попросил Зину перечислить самые яркие воспоминания.
      -- Не имею таких, -- покорно призналась она.
      -- А если я предложу на выбор? Для релаксации -- красивые уголки земного шара, океан, пляж с белым песочком. Для экстрима -- восхождение на Арарат, сплав по реке Иркут. Амазония... Всё это есть в моей мемотеке.
      Зина впервые улыбнулась, и глаза Ушанки блеснули.
      -- Я нескромно допускаю, -- быстро зашептал он, осмотревшись по сторонам, -- что уже сейчас Нобелевка мне обеспечена. Мой научный проект заключается в том, что можно пересаживать воспоминания от одних людей к другим. Вы представьте! Один человек пережил прекрасное, и все смогут вслед за ним насладиться этими звуками, запахами, красками. И знания можно передавать. Трансплантация информации вместо пяти лет учёбы в институте, потом немного практики, и специалист готов... А полёты в космос! Мы станем соучастниками открытий и подвигов. У меня, кстати, есть знакомый космонавт, на "Салюте" летал. Подарил некоторые эпизоды -- звёзды, яркие краски на фоне чёрного космоса. Не желаете?
      -- Ну вот, приехали, -- пробормотала Зина. -- Здрасьте, женившись, дурак и дура...
      -- Что сказали? -- не расслышал Ушанка.
      -- Я сказала: давайте, валяйте! Согласна на воспоминания космонавта! -- к Зине на минуту вернулась былая бесшабашность. -- Я, кстати, в день космонавтики родилась. Где там ваша мемотека?
      -- Да вот она, всегда со мной.
      Ушанка снял с себя шапку, шустро нахлобучил на голову растерявшейся Зине и завыл таинственно:
      -- Начинаем трансплантацию воспоминаний. Раз, два, три... Ёлочка, гори!
      Зина с отвращением сорвала с себя провонявший куревом головной убор. Ушанка подхватил его и, спасаясь от двух плечистых нянек, восьмёрками забегал вокруг столов.
      -- Опять, паразит, ложку украл! -- крикнула одна из них, широко разводя натренированные руки, чтобы не упустить беглеца.
      Зина посмотрела на свой стол -- а ведь, в самом деле, украл...
      Через неделю, проходя мимо неё по коридору, Ушанка заговорщицки подмигнул ей и похлопал себя по шапке:
      -- Копилка коллективной памяти!
      Бред, конечно. Но, если уж суждено тебе было родиться в этом театре, отнесись с уважением к репертуару -- драматическому, комедийному. Заодно к реквизиту присмотрись. Ружьё обязательно выстрелит, вода в стакане будет выпита, постель -- смята, а стоявшая в углу сцены бутафория окажется вдруг машиной времени, которая издаст нездешний и никому кроме тебя не слышный гул, замигает невидимыми огоньками и помчит тебя куда ты совсем не собиралась...
      Зине несколько ночей снились странные сны, пересказать их было невозможно. А однажды днём, уже дома, допивая кофе, она вдруг вспомнила себя в невесомости, в спальном мешке, на космической станции. Надо было завинтить гайку на приборе, и она как раз собиралась это сделать -- у мешка были прорези для рук.
      Потом она испытала и вовсе невероятное. Ослепительный свет -- ни огня, ни взрыва, ни пожара. Свет проникает на станцию через непроницаемые бортовые стенки. В иллюминатор виден человеческий силуэт размером с авиалайнер. Проплывающий рядом со станцией огромный человек с прозрачными крыльями и нимбом смотрит на Зину с такой любовью, что ей хочется разрыдаться от благодарности и спросить: кто ты, прекрасный незнакомец? И почему добр ко мне?
      -- Я, между прочим, за безногой ухаживаю, грязь за ней вожу, -- это соседка Ниночка жалуется кому-то по телефону.
      Костыли... И окна квартиры, как иллюминаторы. Космонавту Зине обязательно надо выйти в ставший опасным мир. А ещё кухню надо привести в порядок, плитки отваливаются.
      Для ремонта она наняла Мишу.
      Дальше история будет о том, как от безысходности прибились друг к другу два обездоленных человека, инвалидка и гастарбайтер.
      Она наврала ему про возраст, убавив себе восемь лет. Он поведал ей свою жизнь. Работал на оборонном заводе, пока всё в большой стране не развалилось. Потом на заработки в Россию ездил, а жена загуляла, стала наркоманкой. Дети сгорели в доме из-за телевизора...
      Тогда Зина рассказала ему про космос и про ангела.
      -- Он исчез, и так грустно стало.
      -- А какое лицо у него было?
      -- Он улыбался. Но не так, как мы, а с восторгом, понимаешь?
      -- Не-а. Покажи.
      Зина улыбается. Миша хохочет.
      Ночью он гладил её бережно, словно боялся принести изувеченному женскому телу новые страдания. Последний раз Зина чувствовала себя такой беззащитной и одновременно защищённой только в детстве. А ещё ей стало очень-очень жалко себя и Мишу. Борясь с этой слабостью, она бестактно спросила:
      -- Когда у тебя последний раз любовь была?
      -- Давно. Как развёлся, ничего не хотел...
      Вскоре Миша устроился ремонтировать богатую квартиру в Подмосковье. Хозяйка капризничала, бригадир обманывал, и только штукатур по фамилии Попеску сочувствовала Мише. У этой Попеску -- ни морщинки под глазами, грудь мягкая и глаза бархатные, как июльское небо в полночь над родной Рыбницей.
      -- Михаил, ты скажи своей Зине, что к тебе сестра приехала. Мы с тобой у неё жить вместе начнём.
      Миша истуканом замер в пыльных объятиях штукатурщицы.
      -- Не, я Зинку обманывать не буду.
      Бригадир, спускаясь со стремянки, заржал.
      -- Дурак ты нищий. Нужен что ли будешь своей Зинке, когда она на ноги встанет? Нормального найдёт, а тебя мокрой тряпкой погонит.
      Домой Миша пришёл с разбитым носом.
      Другой работы не было. Решили обменять квартиру на меньшую.
      -- Зинаида Сергеевна, зачем вам Москва. Берите уютный домик в Верее. Гарантирую свежий воздух в ваших лёгких и кучу денег у вас в кармане. Ну что, отметим такое решение? -- предложил риэлтор, разливая по стаканам принесённую с собой водку.
      Миша даже не пригубил спиртное. Этот человек показался ему страшным, как самая чёрная ночь, в которую душегубы выходят на свой кровавый промысел...
      -- Женщина, он же вас использует! Его депортировать надо! -- кричал риэлтор, хватаясь за притолоку, и грозил Мише. -- Я тебе, гад, припомню. В лесу зимой наручниками сам себя к дереву пристегнёшь, а ключик выбросишь!
      Москва стала в то время гиблым местом. Квартирный вопрос не столько портил москвичей, сколько убивал их, а жестокосердая столица словно не замечала потерь. Постоянно прибывающие провинциалы наполняли её своей энергией, даже говор новый у Москвы появился. И внешность поменялась. Вроде вчера ещё была твоей задушевной знакомой, а сегодня ведёт себя, как ушлая бизнес-баба: фасады увешаны рекламными щитами, на первых этажах казино сверкают огоньками, углы облеплены ларьками.
      Приезжие не брезговали никакой работой. Столица не стеснялась этим пользоваться. Самые удачливые из них расселись в офисах, принялись листать на досуге глянцевые журналы про ритмы мегаполиса, издаваемые для них другими провинциалами, и через англоязычную газету поздравлять друг друга: "Happy birthday, Sasha!" -- как раз под объявлениями проституток.
      Ночь за окнами белеет, становится недолгим зимним днём, и я тоже вижу себя летящей над землёй -- над заснеженными полями, по московскому небу, мимо куполов Блаженного, над крышей "Националя", над усталым Ломоносовым с голубем на голове. В моей Москве пестрит шарфами и звенит голосами каток на Чистых прудах, и в комнатах с высокими потолками бабули дымят сигаретками, допивая кофе из фамильного фарфора, и тявкают вредные собачки под их руками, и две старые школьные подруги на свежем морозце неспешно меряют шагами отлогие переулки Ивановской горки...
      Собрав кое-что из старых безделушек, Зина отправила Мишу на блошиный рынок. Там на цепи сидел пьяный медведь и шныряли в толпе юркие беспризорники. Обнищавшие профессора палеонтологии скучали рядом со своим товаром: навсегда закрученными в рожок аммонитами, рогатенькими трилобитами, чудовищными ракоскорпионами и зубами древних акул. Гуманитарная дама читала "Новый мир" над вышитыми платочками. Продавцы разложенной на асфальте звёздной меморабилии пили чай из термоса и, поджидая покупателей, играли в шахматы.
      От одного развала к другому деловито переходили остроглазые интуристы, по дешёвке скупая бронзовые бюстики Ленина, досаафовские значки и прочие артефакты континента, который раскололся и ушёл под воду. Это ж надо, вчера ещё непотопляемым казался. А сегодня -- где он? Только последние пузырьки прорываются на поверхность, да мусор всплывает: пёстрый тряпочный скарб, вымпелы какие-то -- золотом по красному, антикварная рухлядь, старые книги, древние жестянки из-под монпансье, расчленённые пластмассовые пупсы с руками на длинных верёвочках...
      Законы небесной механики работают медленно, зато верно. Продавший Зинины вазочки Михаил сделал несколько кругов возле меморабилии и -- была не была -- азартно поторговавшись, купил Зине подарок.
      -- С днем космонавтики!
      -- Все деньги потратил, -- расстроилась Зина. -- Я в него и не влезу.
      Вечером они сидели на тахте, рассматривая покупку.
      -- Зин, а вот интересно, что космонавт там чувствует.
      -- Свободу. От всех земных хлопот. И ещё головную боль он чувствует из-за невесомости, -- ответила Зина.
      -- А как они там на космической станции чай заваривают. И одежду как стирают. И чем они предметы к стене прикрепляют?
      -- Считаешь, я это теперь знать должна?
      Да... Вопросов больше, чем ответов.
      У находящихся в космосе -- то же. Мимо проплывают на чёрном фоне звёзды, планеты, и ты хочешь понять: ведь кто-то это чудо создал, кто-то всем этим движением управляет?
      А Земля так близка. Кажется, её можно потрогать и ладони намочить в океанах. И как на этом голубом сияющем шаре умещается целый мир с лесами, пустынями, реками, деревнями, городами? В городах -- красивые квартиры, где на туалетных столиках пузатятся разноцветные дорогие парфюмы и играют лучиками ещё тёплые, только что снятые с женских пальчиков кольца, и в холодильниках замечательная еда -- сыры, нарезки, оливки, у которых в пупочках спрятаны анчоусы; и бутылки пива, штабелем холодеющие на нижней полке. И ещё все эти шали, платья, лёгкие шубы в благоухающих шкафах, туфли с разной высоты и остроты копытцами. И мобильники, вибрирующие от эсэмэсок: "Поужинаем где-нибудь?", "А может, в театр?"
      И есть на Земле некрасивые вещи, страшные вещи. Набухшие окурки в стакане, шприцы и жгуты рядом с ложкой, в которой приготовлен наркотик. Кровавая жестяная окрошка на обочине дороги, ещё минуту назад бывшая быстрым и сияющим автомобилем. Больничный контейнер с ампутированными конечностями. Дымящийся остов дома. Два маленьких гроба возле вырытой могилы.
      Что будет, если материальный мир вдруг распадется на атомы, завихрится и исчезнет в неожиданной космической воронке? Наверное, останется нематериальное, не поддающееся вычислениям. Наверное, оно будет выглядеть, как маленькие светляки, тянущиеся друг к другу. Когда один светляк слабеет, мерцает и гаснет, почти сливаясь с сумрачной небылью, другие светляки спешат поделиться с ним своей невеликой силой.
      И над всем этим -- проникающий до самых печёнок голос (звук, он ведь нематериален?). Пиаф поёт о том, что не надо бояться чужого тепла, что корабли не только уплывают, но и возвращаются в свои морские и космические гавани, и что счастье приходит, когда ты уже забыл о нём.
      -- Миш... Хочу тебе одно признание сделать. Я ведь возраст свой убавила.
      -- Да знаю я уже...
      -- А вот скажи, ты никогда не думал, что мы могли бы встретиться лет десять назад?
      Спросив, Зина представила малышей с волосёнками, пахнущими мёдом и молоком. Эти доверчивые человечки топали по дому и задавали тысячу вопросов маме и папе -- ей с Мишей.
      -- Ты б на меня тогда не посмотрела, -- махнул рукой Миша. -- Москвичка, фу-ты ну-ты.
      -- Не фу-ты ну-ты, а специалист по беспилотным летательным аппаратам. Мы с тобой ещё ракету построим.
      -- Зин... Неужели псих тебе и это... пересадил?
      -- Пересадил, пересадил! И красный диплом нарисовал! -- развеселилась она.
      В тот день Зина загадала желание. Ничего особенного не попросила, ей просто захотелось быть рядом с Мишей через пять лет, и через десять.
      Пожалуйста, ну пожалуйста, давайте, Милорд, ведь будущее полно сюрпризов...
      Через десять лет появятся бионические протезы.
      Получилось, Милорд!
      Купленный в Измайлове скафандр будет оценён на солидном аукционе в сумму со многими нолями.
      Ещё, Милорд!
      Атлантида вдруг передумает лежать под водой и, устроив небольшие цунами в обоих полушариях, поднимется на поверхность.
      Браво, Милорд.
      Известный космонавт выступит по телевизору.
      -- Видели ли вы ангелов в космосе? -- спросят его из зала, а Зина закричит у себя на кухне:
      -- Миш, ты только послушай! -- чтобы вместе с мужем замереть перед экраном.
      Космонавт ответит не сразу. Он сначала посерьёзнеет, потом рассмеётся.
      -- Конечно, видел.
      И переведёт разговор на другую тему.
         ________________________________
                 
      * Викрам Сет, индийский поэт и прозаик. Пер. автора рассказа
  
   ЛАДУШКИ
  
   Неприхотливость -- одна из главных добродетелей. В командировку Хотэко Игараси отправился в плацкарте. Улёгшись на верхней полке, он привязал руку вафельным полотенцем к поручню, чтобы не упасть во сне, но так и не задремал. Рядом находился туалет с металлической дверью. Одни пассажиры громко ею хлопали, другие оставляли её распахнутой (приходилось закрывать за ними).
      Конечным пунктом поездки японца был маленький российский городок Т., там открывался новый мясоперерабатывающий комбинат. Игараси предстояло убедить руководство комбината, что их сосискам, сарделькам и колбасам просто необходимы оболочки, сделанные в Японии. Похожие на использованные презервативы образцы продукции лежали у него в аккуратном портфельчике.
      На безлюдной платформе японца никто не встретил. Выла метель. Он спросил у единственной живой души, старухи в растрёпанном полушубке, где находится гостиница "Меридиан". Та сказала, что идти надо два километра "во-о-она туда". Что же делать, Игараси-сан пошёл , не зря иероглифы его имени и фамилии означают "шаг за шагом" и "пятьдесят штормов".
     
      Мне назначил государь в путь отправиться в Коси,
     И приехал я туда, где идёт неслышно снег.
      Краснояшмовых годов уж пять прошло, пять лет не спал
      Я в плену у милых рук на расстеленных шелках...
     
      Пассажиры проносившихся мимо поездов имели возможность увидеть, как сквозь снег вдоль путей ковыляет в длинном чёрном пальто скрюченная кривоногая фигурка с портфелем, а на некотором отдалении за нею следует высокая старуха в полушубке из овчины.
      Заметив за собой старуху, Игараси убыстрил шаг, почти побежал. Ограбит его ведьма или, того хуже, убьёт! Хотя Игараси-сан и являлся потомком самурая, отношение к смерти у него было несамурайское. Когда пять лет назад умерла его жена и родня торжественно складывала её прах в урну, выбирая палочками сохранившиеся кости: сначала ног, потом остального, до фрагментов черепа (даже после смерти никто не хочет стоять вверх тормашками, не так ли?), Игараси-сан испортил печальную церемонию -- он выронил на пол кусок нижней челюсти жены и сам свалился рядом.
      Японец перевёл дух: о-кагэсама-дэ, отстала наконец старуха. Теперь можно помечтать о тёплом душе и чистой постели. Но сервис гостиницы "Меридиан" даже самого неприхотливого постояльца лишал добродетельности. Дверь в номер не запиралась (Игараси-сан подпёр её платяным шкафом), а в полночь у соседей началась пьянка. Игараси ворочался в постели под чужие пенье и галдёж, раздражённо думая, что громкий притворный смех выдаёт у мужчины недостаток уважения к себе, а у женщины... что он может выдавать у женщины... Похотливость, наверное.
      За стенкой раздались шум драки и вопли: "убивают!" Потом кто-то стал ломиться в номер Игараси-сана -- от сокрушительных ударов в дверь шкаф заходил ходуном. Японец больше не раздумывал: он схватил портфель и не слишком складно выпрыгнул из окна. К счастью, в "Меридиане" было всего два этажа.
      Его отвезли в самую обычную районную больницу -- с духотой и сквозняками, с запахом болезней и лекарств, с не запирающимися (в интересах больных, конечно) кабинками туалетов, с криками боли по ночам и утренним вывозом умерших на грузовом лифте, где к стене была приклеена скотчем иконка-календарь. Положили Игараси под большим фикусом в коридоре между мужским и женским отделениями.
      Здесь подрабатывала сиделкой статный воин Света. Именно воином она была. Сиделкой её называть язык не поворачивался, потому что сиделка -- это пассивное кроткое существо, которое с вязанием или мобильником тихонько сидит возле больного, изредка давая ему попить, если он очнётся. А Света ни минутки не сидела. Десять старух находились под её платным надзором, каждую надо было накормить, подмыть и протереть, перепеленать. Пока Света ловко обрабатывала их дряблые промежности, старухи в полубреду называли её мамой и всё просили за руку их подержать, но Света отказывала, она знала, что это они последнюю энергию из неё высосать хотят.
      Война Светы -- против смрада и разложения, когда плоть отказывается подчиняться человеку -- шла на самом последнем рубеже. Её главным оружием были мочеприёмники, одноразовые силиконовые перчатки, детская присыпка, слабительные свечки, баллончик с ароматной пенкой, памперсы.
      -- Утка нужна? Может, обтереть вас? -- спросила она японца.
      У Игараси-сана имелся опыт телесного общения с блондинками. Когда Света брызнула ему на живот пенкой, он вздрогнул и игриво спросил:
      -- Горных мужчин не боитесь?
      -- Вы с гор спустились, что ли? -- спросила она, мягко произнося "г" на южнорусский лад.
      -- Извините. Не горных, а голых, -- смутился он. -- Мы, японцы, ваши буквы "л" и "р" путаем.
      -- Никаких мужчин я не боюсь, ни одетых, ни голых, -- с презрением ответила Света, не прекращая работы.
      -- Вы одна живете?
      -- Сейчас одна. Дочка в Перми учится на коммерческом... Ещё Яшка со мной жил... -- на её лице проступила лёгкая тень. -- Прошлым летом в форточку улетел. Ласковый был попугай, всё причёску мне перебирал: "Давай поцелуемся!" Иногда матом ругался -- "Вася, иди ты на ...". Вася -- это мой муж покойный, пил сильно... Для него Яшку и купила, чтобы речь после инсульта восстанавливать.
      Она укрыла Игараси-сана одеялом.
      -- Всё. Ладушки. Если что, зовите. Я тут круглые сутки.
      Японец проводил женщину взглядом. Её вздыбленные ядрёной химией волосы показались ему шлемом воительницы. Сан ва кирэй дэс нэ... Да. Красивая.
      Ночью господину Игараси приснился театр Кабуки. Показывали легенду о создании Японии. Юная богиня Изанами со своим будущим мужем спустились с неба и были счастливы на островах, пока не случилась беда. Родив бога огня, Изанами умерла, унеслась обратно на небо и превратилась там в чудовище, богиню смерти.
      -- О-о-о-уи!
      --И-и-и-о-ои!
      Лица, позы и возгласы были выразительными до слёз. Журчала флейта хаяси, постанывал барабан цудзуми, и подражал журавлиным голосам, умилял душу любимый сямисен. Звуки музыки зависали в воздухе и таяли медленно, словно нежные португальские сладости в жаркий день. Тин-тон-сян...
      Полетели, закружились белые лепестки, из-за зонтика выглянула красавица с утыканной цветами прической. Это была Изанами. Как птица крыльями, замельтешила она своими длинными рукавами.
     
      Ладу-ладу-ладушки, где были -- у бабушки,
   Там чернеет одинокий вяз и на вязе вызрели плоды,
     Тысячи слетелись разных птиц,
   Но тебя, мой милый, нет и нет.
     
      Богиня приблизилась к Игараси -- её лицо показалось знакомым. "Света-сан!". Сиделка ответила Игараси-сану нежным прикосновением веера и вдруг навалилась на него, властно потащила из сна. Он открыл глаза: в свете коридорного ночника рядом на подушке лежала растрёпанная седая голова. Да это сама Смерть!
      Крики японца и старухи перебудили всех -- даже тех больных, которые вечером приняли снотворное...
      -- Она просто слепая и глухая, в туалет пошла и заблудилась, -- оправдывала столетнюю бабулю Света, делая Игараси успокоительный укол.
      Наутро она отвела его в женскую палату, чтобы предъявить ночную визитёршу. Обложенная тремя подушками, в расцвеченной васильками ночной рубашке и в антиварикозных чулках та, свесив свои древние ноги, сидела на кровати, смотрела вдаль невидящими глазами и не подозревала, что на её тумбочке остывает, превращается в холодную лепёшку манная каша.
      Игараси-сан стал кормить слепую. Он прижимал чайную ложечку к её нижней губе и, когда бабуля приоткрывала беззубый рот, отправлял туда кашу, время от времени осторожно собирая подтёки манки с фарфорово-хрупкого, обросшего белыми волосками старушечьего подбородка. Бабушка ела сосредоточенно, как ребёнок, и японец вздохнул от переполнившего его умиротворения.
      -- А теперь, девонька, спинку мне почеши, -- икнув, попросила слепая.
      -- Т-тикусё!! - Игараси даже хрипло хохотнул -- на плече у неё было скопление родинок, вместе они образовали иероглиф огня.
      -- Изанами, а ведь я тебя больше не боюсь, -- хитро шепнул он старухе по-японски. -- Ты совсем не страшная.
      -- Вот и я говорю. Меня вчера лазарем лечили, да толку что, -- откликнулась слепая. -- Жить не живу и помирать не помираю. Похоронное платье моё моль съела ещё в позапрошлом году... Правее почеши... Под лопаткой...
      Вечером к нему снова пришла Света, и пенка снова была прохладной на его коже, а женские руки -- тёплыми.
      -- Трудновато вам, наверное, в чужой стране, -- сказала Света. -- Всё не так, всё не по-вашему. Я бы не смогла.
      -- Когда первый раз в Москву приехал, прочитал "ЗООПАРК" над воротами и подумал, что это парк номер триста, -- сказал японец. -- Ну надо же, я удивился, в Москве столько парков!
      Игараси-сан и Света дружно расхохотались. Он -- дробно и заразительно, обнажая красивые зубы цвета слоновой кости, она -- поблескивая золотой фиксой и вытирая слёзы.
      -- Ой не могу! Парк номер триста! А я вот недавно что учудила... Поставила утюг на полку холодильника -- вместо шкафа!
      -- А у меня будильник однажды вместо шести утра зазвонил в три ночи, -- не уступил ей Игараси.
      -- И??
      -- Я встал, оделся, позавтракал и пошёл на работу.
      Они опять расхохотались.
      -- А у меня палец... смотрите, как выворачивается... никто так не умеет, - продолжила весёлое соревнование Света.
     "А я целых две минуты не дышать могу", -- хотел парировать он, но сиделку позвали к больной.
      -- Говорят, вас в хорошую больницу переводят? -- спросила Света напоследок.
      -- Нет. Я уже здоров. И у меня здесь командировка важная.
      -- Ну и ладушки! До завтра тогда?
      -- Да-да! Аригато, Света-сан, -- радостно поблагодарил он.
      И вот лежит весь перемазанный зелёнкой маленький японец под фикусом в коридоре районной больницы в никому не известном городке Т. в стране незапирающихся дверей. Столько здесь этих аномальных дверей -- с ума сойти. Его кровать находится на очень бойком месте: мимо стремительными ангелами проносятся медсёстры с капельницами в руках, прогуливаются ватаги бодрых бабок в байковых халатах, шмыгают на слабых ногах всерьёз захворавшие мужики в тельняшках и подгузниках. Но японец засыпает всё крепче.
      И начинает он видеть сон -- будто кто-то строит лестницу на самое небо.
      -- Неси раствор, краску давай, балки тащи! -- раздаются крики из-под облаков. -- Вася, а иди-ка ты...
      Это беглые попугаи в небесах кричат, улыбается Игараси-сан.
     
      Баю-баюшки баю, не ложись ты на краю,
      Придёт серенький волчок, он ухватит
   за бочок
      И потащит во лесок. Под ракитовый кусток
      На вершину Ёсино, где идет все время снег,
      Где за каменным мостом видно пики Миканэ,
      Говорят, что ночи там ягод тутовых черней.
     
      Тин-тон-тен... Завтра будет день.
  
         ЛЕНА ШОАЛЬ
      Я с грохотом вытащила из кухонного шкафчика доску и пошарила по столу в поисках деревянной держалки для ножей. Какая беспомощность... За это время можно было не только слепить сэндвич, но и съесть его, запивая чаем, и журнальчик пролистнуть, и даже чашку за собой вымыть.
      И тут меня схватили за плечи.
      -- Кто здесь? - закричала я.
      Глупый вопрос -- дома только мы с Гавриченко находились. Никиток был у свекрови.
      -- Сто раз тебя просила! -- я лягнула мужа.
      Ошалев, он закрылся руками.
      -- Заяц, ты что?
      -- Ничего!
      Мне стало стыдно за свою несдержанность, но я все равно докричала.
      -- Не трогай меня за шею! Не люблю я этого!
      Он не обиделся. Только кивнул на кухонный беспорядок:
      -- Шаришь тут, как сомнамбула.
      С Гавриченко вообще легко. Хотя всякое у нас бывало, разводиться даже как-то собирались.
      Я съела добытый с таким трудом сэндвич и стала собираться.
      -- В магазин съезжу! Скоро не жди! -- предупредила я мужа, застегивая молнию на сапоге. Он поддержал меня за локоть.
      -- Ты так и не сказала, почему с закрытыми глазами по квартире ходишь.
      -- Да... представить захотела... как слепым живется.
      Мы постояли перед распахнутой дверью, оценивая весомость произнесенного. Муж набрал дыхания для следующего вопроса, но я его опередила:
      -- Пока! -- и выскользнула за дверь.
      В трамвае я прочитала на своем билетике рекламу: "Кукольный театр "Лена Шоаль" -- и мимолетно подумала: "Никитка, что ли, сводить?"
      Сзади меня болтали девушка и парень. Он был к ней неравнодушен. А она, судя по голосу -- вся из себя приезжая и целеустремленная -- без конца упоминала какого-то Егорова. Через пять минут мне стало ясно, что обладатель японского джипа и любимец компаний Егоров интересует её больше всех мужчин на свете.
      Я обернулась. Они оказались похожими на парочку с картины "Иван-царевич на сером волке". Девица -- ангел во плоти. Но я порадовалась за её спутника, что эта сосредоточенная хищница не за ним охотится. "Мир звуков всё-таки честнее... Господи, только не дай мне ослепнуть!" -- спохватилась я.
      Весело позванивая, трамвай промчался сквозь аллейку и снова вылетел на оживленную улицу. Разговор про Егорова закончился -- парень и девушка вышли. На остановке они задели склонившуюся над урной бомжиху с рюкзаком и двумя пакетами. Отругав их, тётка полезла в вагон.
      -- Поак-куратней! Не к-картошку везешь! -- крикнула она водителю, когда мы тронулись, и рухнула рядом со мной.
      Я задержала дыхание, потом осторожно потянула носом, готовясь пересесть подальше. Бомжиха зашелестела пакетами, достала из них какую-то снедь, зачавкала. На пальце ее красовался массивный перстень.
      И тут моя соседка закашлялась и, умоляюще выпучив глаза, показала на свою спину. Она подавилась. Я несколько раз крепко ударила её.
      -- Б-благодарю, -- тётка вытерла скомканным платочком свои глаза и рот. Скорее всего, она была не бомжихой, а просто молодой пенсионеркой, собирательницей бутылок...
      Я отвернулась к окну и снова стала думать о вчерашнем телефонном разговоре. "Извините, не мое дело, но кроме вас, у него ведь совсем никого..." -- сердобольная душа говорила о моем отце, которого я не видела двадцать лет и еще столько же не собираюсь видеть. Пусть помирает в темноте и одиночестве. Я только не понимаю, как он -- при его-то характере -- смог бросить нас с мамой.
      Как сейчас себя вижу -- прыгаю перед ним по лесной дорожке, возле меня с исступленным нежным пением кружат комары, я отгоняю их сорванным папоротником и смеюсь.
      Дождавшись, когда я поутихну, отец признается:
      -- Ладно, насчет тигров я загнул. Но волки здесь точно водятся.
      Ветер приносит издалека то музыку, то просьбы к какому-то Иванову зайти в дирекцию дома отдыха. От шеи моей пахнет гвоздичным одеколоном (протерев ее, мама с укором показала потемневшую ватку). У меня загорелые, покрытые белым пушком руки, нос в редких бледных веснушках. Недавно, с большим опозданием, выпали мои маленькие передние молочные зубы, а на их месте выросли два больших и страшных, с зазубринами. Зато в щель между ними удобно плеваться. "Надо к стоматологу её сводить", -- уже не раз напоминала мама отцу.
      Сама она ходила только на работу. А по выходным пила белые и желтые таблетки, садилась поудобнее в кресло, пристраивала грелку на живот и начинала свою бесконечную работу: что-то шила, вязала. Когда отец звал её погулять с нами или сходить в кино, но она просила, чтобы её оставили в покое. Однажды он рассердился и сгоряча назвал её курицей, которая копошится в нитках. Мама заплакала, он долго выпрашивал прощение. Она кротко ему отвечала, не поднимая головы. В её кротости было железо, а в его горячности -- слабость.
      Мы с отцом всегда гуляли вдвоем. На даче он сажал меня на велосипед, мы мчались по сумеречной дороге, распугивая ежей. Или шли с удочками на озеро, где водились маленькие бесплотные рыбки. "Уху сегодня есть не будем?". "Нет, мама варит суп с пампушками". "С чем? С тритатушками? -- веселил он меня. -- Или с лопотушками? А-а, понял.... с хохотушками!". И мы отпускали рыбок.
      А в Москве, бывало, оденемся потеплее, выйдем на улицу, он спросит: "Ну, куда?". Я наугад махну рукой, схвачусь за его палец и мы отправляемся в путешествие по чужим заснеженным дворам и незнакомым улицам. Если заходили далеко, отец испуганно объявлял: "Заблудились!". Но я-то знала, что он шутит. И еще знала, что в кармане у него лежит бумажный пакет с бутербродами и яблоко...
     
      Соседка задела меня рюкзаком, и привидевшиеся мне картинки сразу испарились в холодных московских сумерках. Хотя я мысленно поблагодарила "бомжиху" за то, что она вырвала меня из этих воспоминаний.
      Тетка засобиралась на выход. Столько неприятной возни она устроила со своим барахлом. Копошилась над рюкзаком, крутила его в руках и была похожа на насекомое, которое создает из бессмысленного комочка только ему известную конструкцию. От усилий шаль сползла с теткиной головы, открыв жиденькие светлые волосы, собранные на затылке в тощую какашку.
      А дальше началась моя галлюцинация. Я беспомощно наблюдала, как рюкзак под теткиными ладонями округлился и запульсировал, потом пошевелились пакеты, из одного высунулась собачья лапа. Тёткина поклажа ожила прямо на моих глазах, превратившись в три самостоятельных существа: улитку с огромным позолоченным панцирем, голую собаку, всю в розовато-синих прожилках, и живой шар, похожий на хрустального ежа. "В улитке -- мудрость, в собаке -- защита, в шаре -- сила", -- узнала я, хотя никто мне ничего не говорил.
      Освободив руки, моя соседка величественно поплыла к выходу. Существа двигались впереди нее. Бахрома на шали "бомжихи" медленно колебалась в такт ее шагам. Вся процессия увязала в ставшем тягучим воздухе. Но остальных пассажиров этот безумный зоопарк не смутил. Только сидевший напротив малыш выкинул пальчики в сторону шара, горячо залепетал, обращаясь к своей матери. Та бессмысленно посмотрела, зевнула и отвернулась.
      Когда "бомжиха" вывалилась из трамвая, ничего необычного в ней уже не наблюдалось. Она поправила рюкзак и, расталкивая встречных, по-утиному заковыляла в сторону Пятницкой улицы. А я, как утопающий в соломинку, вцепилась в поручень переднего сиденья. Что это было? Мировой порядок вещей, к которому я привыкла за почти тридцать лет жизни, показался непоправимо нарушенным. Надо было как-то остановить этот конец света. Нет, лучше сойду с ума я, а не целый мир. И я начала внушать себе, что все это мне померещилось. Просто какой- то маленький винтик в мозгах развинтился... Главное -- не смотреть, не слушать, отказываться узнавать дальше. И -- бежать, бежать!
      Выскочив на следующей остановке, я понеслась знакомым переулком, где стояли домики с деревянными надстройками. Их потемневшие наружные лестницы вели на вторые этажи, заканчиваясь там маленькими тамбурами. Деревья переулка были выше домов, а во внутренних двориках, казалось, уже сто лет сохло на знакомых веревках белье и ржавели старые машины.
      В прежние дни, гуляя здесь, я с любопытством заглядывала в подслеповатые окна этих ветхих человечьих гнезд. Это место всегда лечило меня. Оно и сейчас помогло мне. Я замедлила шаг, сердце стало биться спокойнее.
     "Кукольный театр Лена Шоаль", -- полыхнуло на фоне темнеющего сиреневого неба. В конце переулка находилось трехэтажное здание бывшей школы, отданное под офисы -- на его крыше буквы и загорелись. Я нащупала в кармане билетик и осторожно прислушалась к себе. Почему бы не заглянуть туда? Просто на минутку, из любопытства. Пусть мой трамвайный кошмар поймет, что у меня есть дела поинтереснее.
      Я спустилась в обшарпанный подвал, куда указывала стрелка. М-да, храм искусства, все средства на рекламу пошли.
      -- Ч-что так поздно, -- проворчала из окошка единственная гардеробщица. -- Вторая дверь налево! Не ш-шумите там.
      Откуда у неё убежденность в моем интересе к их постановкам? Через минуту, ругая себя за слабоволие, я уже обменивала пальто на алюминиевый жетончик с номером "1486".
      За дверью некто с фонариком -- билетерша, надо думать -- властно схватил меня за руку: "Идите з-за мной!" -- и, впечатав в мою ладонь свой огромный перстень, отвела к крайнему креслу.
      Показывали детскую сказку. Куклы выглядели аляповато, но двигались замечательно. Не верилось, что ими руководили.
      Я почти разобралась в главных персонажах, когда свет на сцене неожиданно погас. Вскоре нервные смешки и ропот в зале стали громкими -- зрители догадались, что эта абсолютная темнота не запланирована сценарием. Их успокоил голос из темноты: "Просим вас не уходить. Свет отключился из-за аварии на подстанции. Мы продолжим через несколько минут". Прошла четверть часа, а собравшиеся все терпеливо ждали, поигрывая огоньками своих мобильников.
      Мой мобильник был оставлен дома, но я без труда нашла выход. По стеночке добралась до гардероба, второй раз за день играя в слепых, только теперь не по собственной воле. Нащупала знакомое окошко, чтобы постучать, и попала рукой в живое. Раздались два вопля -- мой и гардеробщицы.
      -- Вы там?
      -- Там-то я т-там. А пальто вам не дам, -- в рифму огрызнулась она.
      -- Ну пожалуйста, найдите, вы его совсем недавно повесили, -- взмолилась я.
      -- В такой ть...темени?
      Я продолжала канючить, и старуха сдалась. Послышались шум отодвигаемого стула, шарканье ног и стук металлических перекладин. Продолжая ворчать: "Тьма египетская, обслуживай их тут", - она сунула мне одежду.
      Что она выдала мне чужое пальто, я поняла, уже надев его. Оно было большое, с пуговицами на мужской стороне.
      -- З-запутала ты меня! -- ещё больше рассердилась старуха. -- Всё! Ждите, пока свет дадут. И не шуми тут!
      -- Да не могу я ждать! -- (вот дернуло меня зайти в этот подвал). -- Мне ребёнка забирать из садика! - хотя я соврала, слёзы в моем голосе были неподдельными.
      Наступила глухая тишина, в темноте это было особенно неприятно. Потом старуха неожиданно коснулась моего плеча.
      -- Милка... знаешь что, иди к главному администратору, -- сказала она, плавно переходя с "ты" на "вы" и обратно. -- Пусть Марина Ивановна с вами разбирается. Т-три ступеньки, за ними поворот, и дверка... Давай, давай, не б-бойся!
      Я побрела, забыв снять чужое пальто. Долго блуждать не пришлось: яркий свет пробивался из-под двери кабинета. Наверное, у администраторши были автономные лампы.
      -- Марина Ивановна? -- обратилась я к стоявшей возле стола приземистой женщине.
      Она обернулась, и я сразу забыла, зачем пришла. Это была "бомжиха" из трамвая.
      -- М-Морена Ивановна меня зовут, -- строго поправила администраторша. Она говорила со спокойными запинками, как человек, недавно излечившийся от заикания.
      -- Да-да, -- опомнившись, я рассказала о своей проблеме. -- Вы войдите в мое положение.
      -- Ну каждый день жалобы на этот гардероб! -- возмутилась администраторша. -- Пора увольнять бабулю. А... вы уверены, что пальто чужое? -- её выщипанные бровки насмешливо приподнялись.
      -- Абсолютно уверена, -- я сунула руки в карманы.
      В одном было яблоко, в другом -- завернутые в бумагу бутерброды. Потом, сама не зная зачем, я понюхала рукава пальто. Запах был из детства. Оттуда, где остались заснеженные московские дворы и большая рука, сжимавшая мою ладонь: "Опять мы заблудились, Зойка!"
      -- Не может быть...
      -- Почему не может? Если вы думаете об этом весь день, -- сощурилась она.
      Заметив мою дрожь, Морена Ивановна усмехнулась:
      -- Да не пугайтесь вы так. Это всего-навсего реквизит. Ведь мы театр.
      -- Понятно. А режиссером у вас -- Лена Шоаль, -- я решила показать осведомленность. -- Или это название?
      -- Название разным бывает, -- загадала она новую загадку.
      -- Морен Иванна, -- обратилась я уже совсем по-свойски. -- Вы сегодня ходили с такими... тремя... они перед вами плыли по трамваю... Куда они подевались?
      -- Никуда не подевались. Они часть творческого процесса.
      Это было произнесено с таким пафосом, что я подумала: "Ага, а вы сами -- доктор кукольных наук. Мадам Карабас Барабас!"
      Администраторша вредно прищурилась.
      -- А ну-ка, возьмемся за руки, -- приказала она. -- Покружимся, покружимся!
      Комната и шаль Морены Ивановны слились в разноцветное пятно. Когда я, покачиваясь, остановилась, администраторши рядом не было. Зато был слышен разговор. Мужчина с маленьким подбородком и манерами старомодного слуги говорил о своей жене, что она приболела -- древесный жучок её замучил. "Как человека может замучить древесный жучок?" -- подумала я. Но тут же рассудила: да это комод и стол говорят о двери. И совсем не удивилась, когда дверь скрипнула и обернулась пожилой дамой с высоко зачесанными волосами, в которой я признала Морену Ивановну.
      -- У вас есть воображение. И смелости достаточно. Вам следует посмотреть настоящий спектакль, -- решила администраторша, задумчиво помассировав свой перстень.
      -- Кукольный?
      -- Да. Просто куклы разными б-бывают.... Соглашайтесь! Наш театр поможет вам ... Чтобы вы не повторили одну ошибку.
      -- А это не опасно? У меня вообще-то ребенок маленький.
      Она не слишком уверенно покачала головой:
      -- Если скажете "нет", настаивать не буду. Я дама покладистая.
      Но я уже почувствовала прилив шальной храбрости и согласилась.
      Тогда Морена, подойдя ко мне вплотную, заговорила совсем другим тоном - будто речь шла о спасении души:
      -- П-пойдешь на первый же шум. Не оборачивайся, если тебя позовут, чей бы голос ни был.
      Изо её рта пахло леденцами от кашля, на лбу блестела плохо припудренная бородавка -- это успокаивало. Но краем глаза я успела заметить, что на столе у администраторши шевелит рожками золотая улитка.
      -- Главное, не разговаривай ни с кем. Ты -- зритель.
      Убедившись, что я запомнила её наставления, она за плечи подвела меня к распахнутой двери, слегка подтолкнула, и я снова очутилась в кромешной темноте. "Зоя, Зоя, куда ты?" -- закричали и заплакали за моей спиной. Голос был похож на мамин. Потом муж позвал: "Заяц!". Я не обернулась.
      Мне казалось, что я бреду тем же знакомым коридором, пока стена не уплыла из-под руки. Вдали закричала морская птица, я неуверенно пошла на её крик и увидела слабый просвет. Это был выход. Там тоже было темновато, но мне достаточно было одного взгляда на пейзаж с островерхими пагодами и домиками на сваях, и одного вдоха влажного пряного воздуха, чтобы понять -- спектакль будет на восточную тему. Вот это театр!
      Внизу с тихим плеском покачивалась привязанная к опоре лодка. Возле соседнего дома тоже были лодки. Этот город располагался на воде, как Венеция.
      -- Оставь меня в покое, Лек! -- закричали из комнаты, где горел слабый огонек.
      Я на цыпочках прошла по рваным циновкам. Губастый парень в мятых коротких штанах сидел на полу перед миской супа и грубо хватал девушку, которая ему прислуживала.
      -- Ты о себе много возомнила, а сама даже томхакаи сварить не умеешь, -- со смехом сказал он ей. -- Деревенщина.
      -- Тяй-йен-йен! Не трогай её, сынок. Ей надо хорошо выглядеть сегодня,- проворчала из угла похожая на жабу женщина. -- Эй, Маи! Намажься как следует. А то будешь, как цыпленок без пуха.
      -- Тётя, я не хочу, этот китаец такой старый! -- взмолилась девушка.
      -- Ну и что? Лучше быть зазнобой у пожилого, чем рабыней у молодого!
      -- Однажды я тоже стану богатым, как этот Чанг Жень, -- с завистью сказал Лек.
      -- Хфа, -- фыркнула его мать, -- не стремись к невыполнимому, не то надорвешься. Видел, какую кучу слон накладывает? Сможешь наложить такую же?
      Лек самолюбиво дернул плечом и проворчал:
      -- Эти китайцы ведут себя, словно властители мира.
      -- Они и есть властители...
      Меня говорившие не увидели. Меня вообще в этом городе никто не видел, как я вскоре догадалась. Лишь на Висаха Пуджа, когда народ с благовонными свечками и цветами ходил вокруг храма, один монах двинулся в мою сторону. Но тут же передумал, словно его остановило что-то за моей спиной. Голая собака Морены Ивановны меня охраняла (я слышала рядом частое собачье дыханье и поскуливанье), или администраторша самолично следила за порядком? Её золотая улитка померещилась мне один раз среди солнечных зайчиков в речном водовороте.
      Спектакль оказался документальным, как сама жизнь. Переносясь из одного места в другое и наблюдая сценки, я почувствовала, что вспоминаю этот мир, будто бывала здесь прежде. Мне только трудно было поверить, что всё это пело и шумело, плескалось и благоухало, распуская свои влажные лепестки, для одной-единственной зрительницы -- меня...
      Город у воды назывался Аютхайей, а история крутилась возле жившей там в незапамятные времена сиамской девушки. Она была сиротой, которую тетка взяла из деревни в столицу, чтобы иметь бесплатную служанку. Но Маи выросла красивой, и тогда теткины планы расширились.
      Она познакомила племянницу с китайским купцом, чья огромная джонка с красными парусами, похожими на расправленные крылья дракона, останавливалась в Аютхайе по пути в Персию. Купец обычно дополнял местной посудой свой бесценный груз сине-белого фарфора и зелёного селадона.
      В первое же свидание Чанг Жень захотел подарить Маи дорогое нефритовое ожерелье, но сирота отказалась.
      Потом она, свернувшись нагим клубочком, лежала и смотрела на строгий профиль гостя, на его седеющие виски.
      -- Вот как бывает... -- он с грустью провел пальцем по стоявшим на полу колокольчикам с изображениями слонов. -- Нашёл прекрасное дерево, а топор сломан.
      Маи захлестнула волна жалости к мужчине.
      -- В другой раз всё получится, -- и девушка робко погладила китайца.
      Она оказалась права: во время следующего визита её гость был таким, каким хотел: то нежным, то жестоким. И были мгновения, когда он терял голову, как мальчишка. В знак благодарности за удовольствие господин Чанг разложил перед Маи деньги. Но она снова отказалась, потому что решила оставаться хозяйкой хотя бы собственной душе. И обескураженный китаец подумал, что эта девушка не похожа на других.
      Зато тётка с удовольствием выкладывала свои увесистые серебрянные пульки-монеты в длинную гусеничку.
      -- У меня тут денежный угол! -- хвасталась старая сводня. -- Когда серебрянный червяк доползет до вон той стены, купим большую лодку, наймем рыбаков.
      -- Заживем! Интересно, где этот Чанг деньги прячет? -- смеялся Лек. Глаза его оставались злыми. Ему самому нравилась Маи.
      Ни Лек, ни его мать не догадывались, что их бизнес положит начало долгой любви для двух других. Теперь каждую зиму, когда китаец отплывал из Гуанчжоу с новым грузом, он знал, что главной остановкой на его пути будет Аютхайя. Маи тоже ждала встречи -- сдержанный и заботливый Чанг Жень все-таки проложил путь к её сердцу.
      Сначала девушке было лестно, что она усмирила высокомерного иностранца, который теперь уважительно называл её хун Маи. А потом она просто влюбилась во всё, что он говорил и делал. Даже когда китаец ел свой суп, шумно засасывая лапшу, она не могла оторвать восхищенных глаз. Им было хорошо вместе -- их души и тела переплетались друг с другом, как два нежных червячка в зелёном листке (ну и сравнения ко мне стали приходить).
      Чанг поселил свою наложницу в отдельном домике и нанял ей двух служанок. Он был женат, но Маи всё равно мечтала, что однажды её любимый останется в Аютхайе навсегда. Гости на их свадьбе будут лить святую воду из морских раковин на руки и головы молодоженов, желая им здоровых детей.
      -- Хун Чанг, -- Маи игриво дернула китайца за растрепавшуюся косу, когда они вечером катались на лодке. -- А ведь нашему ребенку могло исполниться шесть лет в этом году. Я бы сказки ему уже рассказывала... Про то, как девушка семерых юношей в рабство продала! -- звонко рассмеялась она.
      Её спутник словно не услышал. Он заговорил на совсем другую тему, показывая в сторону дворца, где новый король возводил ступы в память своих отца и брата:
      -- Что они там строят?
      Маи загрустила -- господин обычно понимал её с полуслова, недаром он был родом из южной провинции.
      Но он неожиданно засмеялся (конечно, слушал!):
      -- Надеюсь, это была бы не девчонка. У женщин, рожденных в Год Огненной лошади, опасный характер. Мужчины на таких не женятся.
      Чанг Жень внимательно посмотрел на Маи. Подсвеченная оранжевым фонариком, она казалась очень юной в своём новом шёлковом наряде.
      -- Какое у тебя настоящее имя, Маи? -- спросил он.
      Она пропела с улыбкой:
      -- Вы же знаете -- имена нельзя раскрывать. А я хочу счастливой оставаться.
      -- Я тоже очень счастлив... -- сказал китаец дрогнувшим голосом, -- что встретил такую женщину. Ты прекрасна и изнутри, и снаружи.
      -- Кху кхаан... любимый... Ну так оставайтесь здесь. Если вам лучше со мной, чем с...
      -- Я этого никогда не говорил.
      Маи вынула из волос цветок и бросила в воду. Она была страшно оскорблена, но волю чувствам дала только дома.
      -- Поссорилась со своим господином? -- злорадно спросил Лек. Он и тётка постоянно крутились около, выклянчивая подарки.
      -- Он мне не господин больше, -- сквозь рыдания ответила Маи.
      И так велика была её обида, что она рассказала Леку, где китаец хранит деньги и ценности. Пусть его обворуют, ей не жалко!
      Когда наутро Маи одумалась и поспешила к Чангу, она застала там страшную сцену -- Лек душил её господина. "Чуай дуай, на помощь!" -- подняла тревогу девушка. Лек разомкнул руки, но, к ужасу Маи, Чанг уже не шевелился.
      -- Ты же сама послала меня ограбить его! Притворщица! -- закричал Лек. -- Мертвеца под листком лотоса не спрячешь. Решила меня в тюрьму упечь?
      Вытащив нож, разъяренный кузен полоснул её по лицу:
      - Теперь никому не будешь...
      Лек не договорил. Он в изумлении посмотрел на Маи и сполз к её ногам, а
      Чанг Жень отбросил свой нож. Потом китаец долго хрипел и откашливался, держась за шею.
      -- Ку кхаан, простите меня! -- повторяла Маи.
      Кровь сочилась между её пальцев, на полу стонал раненый Лек.
      Всё это выглядело так невыносимо натуралистично. Я отвернулась.
      ***
      Его величество Раматхибоди Второй не мог оставить безнаказанным нападение на важного гостя. Преступников бросили в тюрьму, там Лек и скончался. Маи выпустили через год, она стала нищей -- тётя прибрала к рукам всё её имущество. И плохие люди, которые прежде заискивали перед наложницей богатого китайца, теперь посмеивались ей в спину. А, если разобраться, в чем она была виновата? -- Только в том, что ляпнула что-то сгоряча негодяю Леку.
      Я бы давно подошла к ней утешить, если б не предупреждение Морены Ивановны: "Помни, ты зритель". Мне было очень жаль эту бывшую красавицу, которая теперь прятала свой шрам, зачесывая волосы на лицо. Единственным, что давало Маи силы, была надежда на объяснение с любимым.
      И вот настал долгожданный день, когда джонка с драконьими парусами появилась в порту Аютхайи.
      -- Хун Чанг! -- нищенка бросилась в ноги к сошедшему на берег китайцу.
      Он едва признал в ней свою бывшую возлюбленную. Чанг Жень давно принял решение не прощать её, но девушка преследовала его, и в конце-концов он заговорил с Маи, взял её за руки.
      Ночью сиамка беззвучно плакала от счастья на его груди. У Чанга тоже перехватывало в горле. Но этот средневековый бизнесмен был очень жёстким человеком. Наутро он положил девушке на живот тяжёлую монету-пульку -- молча расплатился за услуги, и ушёл... Вот, скотина! Секс-турист китайский.
      Действие перенеслось на его отплывшую джонку. Там этот Чанг себе места не находил. Потому что в глубине души он продолжал любить Маи, хотя по ошибке принимал свою любовь за ненависть. Я смотрела на него без сочувствия, но постепенно -- вот чудеса -- его боль передалась мне и стала едва выносимой.
      Он вспоминал глаза Маи, когда та лежала с этой проклятой монетой в пупке, и думал: "Надо вернуться". Или это я сама шептала?
      -- Господин Чанг!
      Он обернулся, наши взгляды встретились.
      Звук, протяжно-тягучий, как удар храмового гонга, родился в глубине моря, прорвался на поверхность, завибрировал между нами, достигая нестерпимой силы.
      Вот почему тот мир казался мне знакомым, а напевные странные названия то и дело всплывали в голове! Вот о чем рассказывали мои детские сны. И этот жест -- кончиком указательного пальца по контуру губ. И иррациональная боязнь быть задушенной... Никто не забывает себя полностью.
      Моряки забегали по палубе, убирая паруса. Была причина их беспокойства в этом разрастающемся звуке, или в маленькой тучке у горизонта? -- Я так и не узнала, потому что спектакль оборвался. Вместо солнца в небе закрутился хрустальный ёж, а тучка выросла и разделилась на две огромные человеческие тени. Судя по позам, они собирались подраться за растянутым во весь небосвод тонким светло-серым занавесом.
      -- Что она здесь делает? -- раскатисто загремел сердитый бас.
      -- Её п-последний круг! -- прошевелила губами грузная тень с китайской прической. Это была Морена Ивановна.
      -- Она его уже профукала! -- бас был похож на средневекового монаха в капюшоне. -- Не пропущу!
      -- Пропустишь!
      Из-за моей спины, глухо зарычав, выскочила голая собака администраторши. Я сообразила, что она покажет выход. Собака бросилась к занавесу. Когда она заползала под него, я успела разглядеть знакомый коридор с почерневшим паркетом и три ступеньки в кабинет. За занавесом началась свалка: тень собаки вцепилась в ногу оппоненту Морены Ивановны, а гигантская тень администраторши дубасила его по голове...
      Постояв в пустом кабинете Морены и не дождавшись её, я прошла в гардероб. Свет горел везде, но в театре было тихо. Зрители давно разошлись. Ушла и строптивая гардеробщица, бросив мое пальто у окошка. Я машинально оделась, вышла на улицу, побрела по переулку. "Чудно всё-таки выглядело, когда тени за занавесом развалились на клочки и рассеялись, -- вспоминала я. -- Будто облака, разогнанные ветром".
      О каком последнем круге они говорили? Надо мне было дождаться Морену Ивановну. Вот прямо сейчас вернусь и расспрошу её: что такое неправильное делаю в своей жизни?
      Я поспешила обратно к подвалу, но наткнулась там на запертую дверь с заржавевшим замком. Проход был засыпан давно сопревшими листьями, а на двери висело старое объявление: "БТИ переехало в дом 20/30". Я присела на грязные ступеньки, закрыла лицо руками. Глаза Маи без укора смотрели на меня. Нет, это уже не она. Это невидящий взгляд моего отца. И как я, самодовольная кукла, посмела наказывать уже наказанных?
      ***
   --Дедушка, что это за карта у тебя на стене?
   -- Это карта старинных кораблекрушений. Учёные изучили обломки кораблей, потом рассказали их историю.
      Он всегда увлекался археологией. Как ужасно было бы, если б я лишила внука такого интересного деда.
      А ведь в первый раз отец не поверил, что это именно я к нему пришла. Мы сидели в его полной пустых бутылок комнате, и он, такой жалкий в надетом задом наперё
   д пуловере, с треугольным вырезом на спине, всё переспрашивал:
      -- Вы -- вправду Зоя? -- боясь прикоснуться.
      Потом подвинул ко мне хлеб и банку варенья.
      -- Вы пейте чай.
      Батон был зелёным от плесени.
      Отец не жаловался на свою слепоту, о ней мне рассказали ложечка, ручкой вниз поставленная в чашку, и электронные часы, каждые пятнадцать минут объявлявшие время буратиньим голосом.
      -- Помнишь, ты однажды мне фокус показывал, палец хитро так поджимая? -- я слегка пожала его руку. -- Я, когда разобралась, назвала тебя "оманщиком". Та к ты этим "оманщиком" до-олго меня потом дразнил.
      Кодовое слово сработало, он улыбнулся. Но его плохо выбритый старческий подбородок задрожал ещё сильнее.
      -- Мама не разрешала мне тебя навещать...
      Мы с Никитком часто приходим сюда. Я обстирываю отца, глажу, готовлю -- короче, веду себя, как нормальная дочь. Но сердобольная соседка по коммуналке (та, что сообщила мне о его слепоте) до сих пор плачет от умиления, когда мы с сталкиваемся на кухне.
      -- Дед! -- Никиток встал на цыпочки, читая карту. -- Ле-на Шо-аль!
      Сердце мое пропустило удар, я сразу отставила утюг.
      -- Так, риф Лена Шоаль, -- увлечённо начал отец. -- 1486 год. Китайский корабль... Китай тогда был повелителем морей. Представь себе, Никита.... большая джонка, европейцы таких не строили... Плыла себе в мусульманские страны в девяностых годах пятнадцатого века, и вдруг затонула. Говорят, гигантский тайфун выбросил её на рифы... На борту находились китайский фарфор, керамика из Вьетнама и Таиланда... Но здесь есть тайна, которую учёные разгадать пока не могут. По идее, джонка должна была находиться к северу от рифа, а обломки почему-то найдены на южной стороне. Непонятно, что заставило капитана изменить маршрут и повернуть в сторону Таиланда.
      -- Мам, ты почему улыбаешься? -- прервал его Никиток. -- Мам! Отвечай!
      Что я могу ответить? -- "Сын, ты не поверишь, но я была китайцем, который плыл на этой джонке. Это моя любовная тоска развернула корабль, и всё закончилось бы хорошо ещё в первый раз, если б тайфун не вмешался в судьбу".
      Сау тяй, кху кхаан, сау тяй... Поэтому мне дали второй шанс.
  
  
   Пещера Максуса
  
   Орлову и Воробушкиной было уютно чаёвничать вдвоём в кладовке. На полках стояли бутыли с ядовитыми лаками и красками, лежали бобины со струнами, деревянные заготовки теннисных ракеток, а на рабочем столе отголоском праздника красовалась тарелка с разломанной на квадратики шоколадкой и остатками кулича.
   -- В семь вечера во вторник в первом подъезде состоится собрание. Повестка дня -- выборы домового...
   Орлов читал с расстановкой, чтобы во время пауз самому посмеяться и, главное, разделить веселье с Воробушкиной. Она никогда не подводила: охотно улыбалась и смотрела на него с нетребовательным обожанием.
   -- Лифт вниз не поднимает... Продаются три поросёнка, все разного пола... Продаётся коляска для новорожденного синего цвета!
   Антонина Ивановна даже чаем поперхнулась. Смех омолодил её простое скуластое лицо, глаза залучились озорством. Технолог часто так развлекал Воробушкину во время перерывов. Он специально для неё приносил из дома своё потёртое портмоне с забавными вырезками из газет.
   -- Саша, -- начала Воробушкина, дождавшись, когда Орлов отвлёкся на чай, -- сейчас дорасскажу эту историю, как я комнату себе после развода просила...
   "Не пойду голосовать, мне с ребёнком жить негде", -- это она объявила представителю власти, который зашёл агитировать её перед выборами. "А вы куда обращались?" -- спросил представитель. Антонина достала из ящика пачку конвертов с официальными отказами, швырнула веером на пол. Не помогло.
   Пошла к депутату. Сказала: "Если не дадите комнату, сейчас прямо на улице брошусь под машину. Смотрите в окно!" Не помогло. Тогда Воробушкина явилась к нему с маленькой Светой, посадила дочку на стол и заявила, что отказывается от неё. Опять не помогло... Пожаловалась на свою судьбу профоргу на заводе, та сказала, что у неё зять влиятельный. Так зять оказался оказался тем самым депутатом! Комнатку -- с четырёхметровым потолком, лепниной и общим туалетом на девять семей -- дали в бывшем графском дворце.
   Слушая Антонину Ивановну, Саша Орлов то смеялся, то сочувственно поддакивал. Он никого не осуждал, потому что тоже сам всего добился в жизни. Воробушкина много чего хотела бы поведать ему о своём прошлом, но как расскажешь молодому мужчине про барачные нравы, среди которых она выросла. Про то, как трусы носила не на резинке, а на туго завязанной верёвке, чтобы никто не надругался над девчонкой.
   Далёкие события, которые она помнила, не украсили бы ничью историю. Первая ночь у молодых всё никак не могла состояться из-за тесноты и многолюдности в комнате. Через две недели муж завалил Тоню прямо на тропинке за бараками... Потом хвалился: "Я ей пелену порвал"
   Нинка из угловой комнаты поспорила со своим хахалем, что Тониного отца он не побьёт, кишка тонка. Драка -- двое на отца. Антонина вмешалась, на шестом месяце беременности. Получила доской с гвоздём по лбу. Выкидыш.
   Вторая беременность была долгожданной и закончилась рождением дочери. Муж швырнул одиннадцатимесячную Свету об пол, потому что на руки к нему не пошла.
   Бедность. Это если старую наждачную ткань, которую Тоня приносила с завода, кипятить, кипятить... От кипячения много песка отойдёт, зато останутся полоски мягкого льняного материальчика. Из него Антонина шила семье простыни и пододеяльники.
   Муж изменял ей, об этом сказали соседи по бараку. Он отнекивался, убедил её, что это не так. Однажды отпросилась с работы и застала его с любовницей. Выгнала. Муж, дурак, ночью заполз по трубе, стучал в окно, орал, напугал ребёнка. Не впустила.
   После развода была не в себе, жила с дочкой у сестры, боялась с седьмого этажа смотреть на улицу. Когда в душе человека хорошее борется с плохим, то полутонов, как при чередовании дня и ночи, не бывает. Либо ты на светлой стороне, либо в полном мраке... Повезли её к вещей старухе под Загорск: "Живи пока для ребёнка. Всё пройдет, ты ещё смеяться будешь над этим"
   Устроилась швеёй мужского белья. По неопытности чуть не загубила две пары кальсон, застрочив недостаточно широкие прорези в гульфиках. Мастер ругала: "Представь мужчину, который это купит. Он что, достоинство своё пинцетом будет оттуда доставать?" Но Антонине никаких мужчин представлять больше не хотелось.
   Она жила для дочери. Единственный раз в жизни решила побаловать себя -- собралась в Большой театр и, чтобы быть там красивой, намазалась кремом "Подснежник". Лицо раздулось, кожа облезла, не до балета стало. В театр этот так ни разу и не попала, кремами тоже не пользовалась.
   Но вот что странно: всю жизнь её сопровождало одно воспоминание. Воробушкина не понимала, откуда оно взялось. Память рассказывала ей о комнате, где на широком подоконнике стояла фигурка зайца с трогательно опущенным ухом. За кружевной занавеской и двойными старыми рамами виднелись слегка объеденная птицами рябина и белоснежная зимняя дорога. А рядом, за спиной Антонины, были чья-то ласковая рука и полный любви голос.
   Эта уютная картинка, это ощущение, будто из фильма, где Антонина Ивановна могла являться главной героиней, вызывали сладкую тоску о светлом и счастливом доме, которого у неё никогда не было и, наверное, не будет. Но судьба -- это не цепь предначертанных событий, она -- листочек с задачей, которую нам протягивает доброжелательный учитель.
   Более-менее интересная жизнь началась у Воробушкиной в пожилом возрасте. Она стала ходить к соседке, бывшему экскурсоводу Лионелле Юрьевне, дышать кислородом. У той комната была заставлена книгами с пола до потолка, груды литературы лежали на столе и под кроватью, даже кислородный агрегат в углу был пристроен на книгах. Лионелла Юрьевна охотно делилась своими знаниями, любознательная Антонина Ивановна так же охотно слушала. Мозг, обогащённый кислородом, всё быстро воспринимал.
   Технолог Орлов, тоже, по-своему образовывал Воробушкину.
   -- В Дании флаг, вывешенный в окне, говорит о том, что в этом доме кто-то празднует день рождения... В тропических лесах растут ротанговые пальмы, толстые лазающие стебли которых тянутся на триста-четыреста метров.... Да, Антонина Ивановна, мы большую партию товара выгодно продали, хозяин хочет нас наградить поездкой за границу. Не всех, конечно. Только двух лучших работников. Меня он выбрал, а второго человека, говорит, я сам должен предложить. Я считаю, это вы.
   -- Почему я? -- испугалась Воробушкина.
   -- Вы хорошая работница. Ну и вообще, мне с вами хочется поехать... Мы ведь почти родственники, если по фамилиям судить. Должны помогать друг другу, -- улыбнулся Орлов.
   -- Саша, да я за границей сроду не была. И язык их не понимаю.
   -- Я тоже ни разу не был. А насчёт языка не переживайте, я английский после института помню, буду для вас переводить.
   -- Нет, я точно не поеду!
   -- Почему же?
   -- Там ведь отпечатки надо сдавать, -- она со вздохом посмотрела на свои руки.
   На её пальцах почти не оставалось ни ногтей, ни папиллярных узоров: Антонина Ивановна работала без перчаток, когда полировала-лакировала дерево или натягивала струны на ракетки.
   Отпечатки сдавать не потребовалось, перелёт на остров посреди бирюзового моря состоялся. По дороге в гостиницу, нервничая, Антонина то и дело проверяла содержимое своей сумочки, в которой лежали пузырёк валокордина, стянутые резинкой иностранные банкноты, заграничный паспорт с напечатанной латиницей фамилией Vorobushkina и бумажная иконка с ликом Николая Чудотворца, покровителя путешественников.
   Заграница- требует приличных манер. Во время завтрака Воробушкина осторожно подсматривала за другими постояльцами отеля, чтобы поучиться. Но обнаружилось, что и у иностранцев своих уродов хватает. Один издавал утробные звуки за столом, другой воровал еду со шведского стола, запихивая булочки, колбасу, бананы в барсетку и карманы. Похоже, давно этим занимался -- приобрел спокойную невинность лица...
   Антинина Ивановна и Александр захотели найти дикий пляж. Он оказался нудистским. Там, портя пейзаж, два голых мужика ели мороженое. Один из них, с большим вафельным рожком, бесстыже улыбнулся прикрытым одеждой чужакам.
   Стараясь не замечать нудистов, Воробушкина и Орлов пошли купаться. Ласковое чужое море обволокло их, заплескало, заколыхало в своих объятиях. Он поплыл кролем, она -- по-собачьи, а после они оба радостно прыгали, играя с набегавшими волнами.
   На берегу Воробушкина заметила, как Орлов скользнул взглядом по нудистам, и забеспокоилась.
   -- Саша, когда ж ты женишься? -- вздохнула она, усаживаясь на песок. -- Не годится всё время одному.
   Антонина не первый раз заводила разговор на эту тему. Она переживала из-за сиротства своего молодого друга. Иногда даже представляла Орлова в паре со своей дочкой, но сразу отметала эту мысль.
   А Орлову давно надоели эти расспросы. Прежде он отступал под простодушным напором Антонины Ивановны, придумывал вежливые отговорки, но на этот раз, рассердившись на огонёк подозрения в её глазах, нетерпеливо махнул рукой.
   -- Вот вы замужем были. Осчастливил вас брак?
   Воробушкина растерялась.
   -- Ну... хоть ребёночка родишь, -- возразила она не очень уверенно. Её единственный ребёнок, Света, характером пошла в отца и много разочарований матери принесла.
   -- В общем, это моё личное дело, -- отрубил Орлов. -- Когда соберусь, вам первой сообщу.
   Уставившись на море, оба обиженно помолчали ... минут пять. Ну не могли они долго сердиться друг на друга!
   -- Мужчины из некоторых эскимосских племен выстраиваются в ряд для того, чтобы поприветствовать незнакомца. После чего первый из них выступает вперёд и хорошенько шлёпает незнакомца по макушке и ожидает аналогичного ответа от незнакомца. Шлепки и удары продолжаются до тех пор, пока какая-нибудь из сторон не свалится на землю. Туземцы Южной Америки здороваются, плюясь друг в друга. А у некоторых народов Африки знаком приветствия служит высунутый язык!
   Орлов даже на пляже не расставался со своим полным курьёзов стареньким портмоне.
   -- Антонина Ивановна, мы сидим тут, загораем и совсем забыли, что шампанское-то наше перегрелось!
   Посмеявшись и посетовав на собственную рассеянность, они вынули из пакета принесённую с собой бутылку -- пришло время шикарно отпраздновать заграничный отпуск! Открывая шампанское, нечаянно залепили пробкой прямо в лоб бесстыжему нудисту...
   По каменным ступеням, вырубленным прямо в скале, они долго поднимались на смотровую площадку над морем.
   -- Ой! -- по-девчоночьи испугалась Антонина. От большой высоты у неё ослабели колени и потянуло в животе. Пол над обрывом оказался стеклянным, далеко-далеко под ногами катились барашки морских волн.
   Орлов поддержал свою спутницу за локоть.
   -- Вы себя птицей представьте, страх сразу уйдет. Мне это помогает.
   И Воробушкиной помогло. Вообразив, что её руки превратились в крылья и что в этих скалах -- её родное гнездо, Антонина Ивановна поувереннее посмотрела вниз: на пальмы, на фигурки людей, гулявших по променаду. Потом -- в даль, где море сливалось с небом.
   -- Земля круглая, -- с волнением сообщила она, показав на слегка вогнутый по краям горизонт.
   -- Да. Неожиданно как... -- растроганно подтвердил Орлов.
   Хорошо двум птицам, большой и маленькой, вместе парить над прекрасным миром!
   Вечером в уличном ресторанчике Воробушкина и Орлов хотели было поесть крабов, да постеснялись. Они не знали, как с этими крабами обращаться. Заказали курицу. Владелец ресторана поморщился, обмахнул себя меню.
   -- Может, что-то другое?
   -- Нет.
   Он, недовольно пожав плечами, ушел на задний двор. Вскоре оттуда послышалось истошное кудахтанье, хлопанье крыльев. Всё быстро стихло и через полчаса на стол к расстроенным Орлову и Воробушкиной прибыл заказ...
   В отель они смогли попасть только ночью -- не знали, что для входа на территорию надо использовать свои магнитные карты. Орали, пока другой русский постоялец не проснулся и не впустил их. Но всё равно, этот день показался Антонине Ивановне одним из самых счастливых в жизни. За что ей такой подарок на старости лет? Воробушкина целую бы жизнь на этом острове с Сашей провела.
   "Посетите "Пещеру Максуса". Рекламка, которую Орлов подобрал на полу своей гостиничной комнаты, привёла их в соседний городок. Он оказался маленьким таким, полудеревенским, расположенным в двадцати минутах неспешной езды на автобусе.
   Всё в том городе было старомодным. Дома были построены в одном и том же средиземноморском стиле, со ставнями и балконами. В полдень, когда все местные попрятались от жары, на опустевших улочках нетрудно было представить одетых по-старинному мужчин, а на красивых балконах -- синьор в длинных платьях и с веерами.
   Даже вывески магазинов смотрелись здесь, как в ретрофильмах. И фасады частных домов -- металлические буквы с именами хозяев на жёлтом песчанике, двери с бронзовыми ручками, колокольчиками, ниши с иконами, лампадами, целые окна, превращённые в молитву с помощью фигурок святых и распечатанных псалмов -- наверняка выглядели так же сто, двести лет назад. О современном дне напоминали лишь узкие ворота гаражей на месте бывших конюшен.
   Единственная достопримечательность городка, пещера, стала известной лет шестьдесят назад, когда местный житель по имени Максус рыл под своим домом колодец для воды. Хотя "рыл" -- неподходящее слово на этом каменистом острове: Максус и его помощники день за днём долбили тяжёлую породу -- три метра, пять, десять... Воды всё не было.
   На глубине в тринадцать метров, отколов очередной пласт, они обнаружили гулкую пустоту. Мужчины осветили её своими шахтёрскими фонарями и увидели пещеру, полную известняковых сосулек, гребешков и прочих странных форм. Некоторые сосульки, свисавшие с потолка, были похожи на старинные люстры, некоторые -- на причудливые скульптуры. Попадались сосульки, стремившиеся навстречу друг к другу и сверху, и снизу. Это были сталактиты и сталагмиты. Те из них, что смогли соединиться после проведенных порознь тысячелетий, слились в единые колонны, став крепкими, как камень...
   Орлов надавил на кнопку звонка у двери. О том, что сюда пускали туристов, говорили лишь маленькая табличка "Пещера Максуса" да выведенное от руки расписание экскурсий. А в остальном это был обычный дом с обычными признаками семейного быта: у входа валялся детский велосипед, из приоткрытого окна шёл густой запах домашней готовки и неслось бормотание телевизора. Теперь здесь жил внук Максуса. Он сам уже был в возрасте. Его такая же немолодая жена, сидя в коридоре в инвалидном кресле, приняла у посетителей деньги.
   Хозяин только что с неохотой встал с дивана, на котором дремал -- об этом можно было догадаться по его взъерошенным волосам и узору от подушки на щеке. Зевая, внук Максуса включил свет внизу и повёл двух гостей по узкой спирали лестницы, которой, казалось, не будет конца. Всё глубже и глубже в прохладу подземелья.
   Интересно, у скольких туристов головы начинают в такой момент кружиться и нехорошие предчувствия возникают: "Ведь никто на белом свете не знает, что я здесь. И у хозяина взгляд какой-то мутный. Сдалась мне эта пещера. И зачем я сюда пришел?".
   Антонина Ивановна храбро переставляла свои коротенькие ноги в белоснежных носочках по крутым металлическим ступеням. Страх выдавала лишь её рука, которой она судорожно цеплялась за перила.
   -- А воду ваш дед всё-таки обнаружил? -- спросил Орлов, стараясь отвлечься от тревожных мыслей.
   -- Конечно, -- рассмеялся внук, сонливость уже сошла с него. -- Когда будете обратно подниматься, обратите внимание на водопроводную трубу.
   Весь городок приходил посмотреть на только что обнаруженное Максусом чудо. Некоторые горожане даже принялись искать подобные пещеры на своей земле, но не нашлось такой второй. Вскоре начали приезжать любопытные из других мест, пещера сделалась знаменитой. Максус смекнул, что на сталактитах можно заработать. Он стал брать деньги за экскурсии и, чтобы под землю смог без труда попасть любой желающий, установил эту глубокую лестницу-штопор.
   Соседи обзавидовались: вот повезло человеку -- нашёл доход для своей семьи на поколения вперёд. Но чему тут завидовать? Пещера держит потомков Максуса в плену. Могли бы уехать из городка, выбрать интересные профессии, покорить мир. Нет, сиди над семейными сталактитами, рассказывай туристам по несколько раз на дню одну и ту же окаменевшую историю.
   -- Хотите, погадаю вам? -- предложил внук Максуса, когда они заканчивали обход подземелья. -- Здесь довольно необычное место и у вас есть шанс узнать скрытое... Ха! Шучу, конечно. Просто для развлечения -- выберите фигурку, которая вам что-то напоминает. Только долго не раздумывайте!
   Антонина и Орлов поколебались, обводя взглядами полутёмный грот. Оскаленные лица, мутанты всех сортов, беременная африканка, обезьяна, висящая на ветке, фламинго с двумя головами -- много чего мерещится человеку в этих созданных природой фигурах. Их глаза дружно остановились на одном сталагмите. Позабыв про хозяина пещеры, Орлов живо повернулся к Воробушкиной.
   -- Похожего зайца с одним ухом я раньше уже видел. Не помню, где... На подоконнике красивая фигурка стояла. Глазки, нос, коготки были золотом прорисованы.
   -- Я тоже статуэтку помню. Тоже подоконник, а за окном снег идёт, -- сказала Воробушкина и неожиданно пошатнулась.
   Антонине Ивановне потребовалось срочно к чему-то прислониться, потому что горячий ветер подул ей в лицо и какая-то сверкающая спираль закрутилась перед глазами. Воробушкина вдруг поняла, что они с Орловым любили друг друга в прежних жизнях. Часть этих жизней она всегда носила в себе и особенно тосковала по любимому, когда встречала чужих и жестоких к ней людей. Все годы без него она чувствовала, что в этом или другом мире есть родная душа, которая тоже ждёт встречи.
   -- Саша, я вспомнила! -- возбуждённо заговорила она. -- Нет, не про зайца... Мы летели с тобой над Землей, как два семечка на ветру, смотрели на города, леса, озёра, водопады. Мы знали, что получим тела и будем расти и стареть в этом мире. Мы должны были родиться в один и тот же день, но ты пропал...
   -- Антонина Ивановна, не могло такого быть. Это мы вчера над обрывом с вами стояли, птицами себя представляли, помните? Ещё про круглую Землю говорили. Вот и преобразовалось в памяти.
   Но она, потрясённая только что сделанным открытием, не слушала.
   -- Где ж ты все годы был, Сашенька? Я через такое дерьмо прошла без тебя...
   Хозяин пещеры, конечно, ничего не понял, но догадался, что предложенная им игра зашла не туда. Обеспокоенно посмотрев на пожилую русскую -- похоже, туристке нехорошо, внук объявил, что можно подниматься обратно.
   На одном из лестничных витков Антонина Ивановна споткнулась. Упав, она не захотела открывать глаза и забормотала невнятное. Неужели удар у неё случился? Мужчины с большим трудом вытащили Воробушкину наверх.
   Она попала в больницу, там опять заговаривалась, просила позвонить дочери или отвезти её домой на такси -- позабыв, что находится в другой стране. Это не удар и не сумасшествие, сказали врачи Орлову. Это культурный шок. Ничего страшного. Пройдёт.
   Но пока не проходило. Орлов сидел возле кровати своей подруги и развлекал её, как умел.
   -- В природе существуют моли, которые восполняют потери жидкости, высасывая слёзы у спящих животных. Мадагаскарская моль пьёт ночью слёзы у птиц, а есть и другая моль. Так та вообще ворует слёзы у крокодилов и других крупных животных. Антонина Ивановна, представьте, моль крокодильи слезы пьёт!
   Но его приятельница впервые не удивлялась и даже не улыбалась чудесам света, которые он так старательно коллекционировал для неё. Воробушкина сквозь слёзы смотрела на Орлова и думала, что целую вечность знает эти глаза и скрывающуюся за ними душу. В будущей жизни она сразу примет его в любом облике. И снова полюбит -- сына, внука или друга. А если очень повезёт -- мужа.
   -- Саша... Этот заяц... Почему мы почти ничего не помним? Ведь там мог быть наш общий дом.
   -- Да забудьте вы про зайца уже. Совпадение случилось. Не придавайте значения, -- он заботливо поправил одеяло, под которым лежала Воробушкина. -- И, кстати. Мой-то зайчик с одним ухом был, а другое у него было отбитое. И стоял он в кабинете директрисы в моём детском доме, кажется...
   -- Нет, нет. Не может быть простого совпадения. Как же мы раньше не догадывались? Наклонись ко мне.
   Она прижала беззащитную лысеющую голову Орлова к своей и горячо зашептала:
   -- Саша, ты мне очень-очень дорог. Ну почему ж мы такие несчастные, повстречались поздно? Так всё неправильно. Я страшная, старуха, ты -- молодой ещё. Хотя судьба нас обоих поуродовала... Ты, наверное, и в той жизни читал мне свои шутки. А по ночам ласкал меня нежно. Так, как в этой жизни меня никто... А потом мы оба бросались в омут, и я тебе твои поцелуи возвращала... Вот так Господь нас сводит друг с другом, прижимает одного к другому, спасает одного посредством другого...
   Она подняла вверх глаза и истово перекрестилась.
   -- Боже, благодарю, что ты снова соединил нас! Без любви так одиноко, так холодно. Тем более, когда душа помнит родное.
   Неловко смотреть на старого человека, который с молодой страстью говорит о любви. Орлов оказался совсем не готовым к такому повороту. Он осторожно, чтобы не обидеть сошедшую с ума Воробушкину, попытался высвободиться из её рук. Но женщина не отпускала.
   -- Мы отвечаем друг за друга, Сашенька. В следующий раз, когда вместе полетим над Землёй, ты уж постарайся не опоздать, не откажись от меня.
   Назавтра ей стало лучше. Она больше не бредила, всё время молчала. И в самолете почти не общалась с Орловым. Впервые за годы дружбы между ними повисла такая тягучая, неразрешимая неловкость.
  
   В церкви батюшка сказал Антонине Ивановне, что вера в перерождение душ есть ересь. Стыдоба-то какая... А соседка-экскурсовод Лионелла Юрьевна, наоборот, увлечённо поддержала теорию реинкарнации.
   -- У меня самой как-то случилось мощное дежавю в Петергофе. Представьте, я вспомнила себя дамой екатерининской эпохи! Это знание помогает мне сегодня ... в наше такое... когда всё летит в... -- Лионелла справилась с возникшим в горле комком и договорила своим обычным профессиональным голосом. -- В общем, наш мир -- большая спираль, где всё связано друг с другом и движется витками. Благодаря этому мы и встречаемся в новых жизнях.
   Антонина Ивановна мало что поняла про спираль, она лишь вспомнила бесконечный штопор лестницы, по которой спускалась с Орловым в пещеру.
   Лионелла взяла со стола морковку.
   -- Не желаете вместе похрустеть? Холодильник пустой, только ножка Буша в морозилке... Я, кстати, заметила забавную вещь -- чем меньше калорий, тем громче процесс поедания, будь то чёрные сухарики или яблоко. А чем жирнее еда, тем тише засасывается. Рубленый бифштекс с картошечкой, кофе со сливками, трюфели... М-м-м... Вот сойду с ума и спущу всю пенсию на хороший обед.
   -- Я сейчас вам дам почитать про реинкарнацию! -- вдруг спохватилась она.
   Осторожно пройдя между стопками книг, соседка потянулась к книжной стенке.
   -- Моуди... Это не то, это жизнь после жизни. Между прочим, тоже интересная... Вот, нашла!
   Она протянула Воробушкиной тонкую книжицу.
   -- Рассказ врача о разных и, главное, доказанных случаях. Люди вспоминают свои прежние дома, приезжают туда, узнают знакомые вещи и родственников из предыдущей жизни. Ещё родственные души довольно часто встречаются в своих новых воплощениях. Они, хотя и не помнят предыдущую жизнь, сразу чувствуют это.
   -- И больше не расстаются? -- спросила Антонина Ивановна.
   -- По-разному бывает, -- со вздохом ответила Лионелла. -- Ведь человек приходит в мир для испытаний. Да вы сами почитайте, потом обсудим.
   Но Антонина Ивановна, уходя, оставила на диване предложенную Лионеллой книжку. Что-то многовато стало в её жизни экскурсоводов.
  
   Воробушкина брела по рынку, когда из ларька с видеокассетами громко зазвучала эта песня. И мелодия, и исполнение были не во вкусе Антонины Ивановны. Она ускорила шаг, а песня догнала её, остановила, развернула обратно.
  
   Там, очень далеко, я увижу нас. Но без меня. Так надо.
   Там, очень далеко, я увижу нас. Но без тебя. Так надо...
  
   Припев повторился будто для того, чтобы она запомнила его. Ведь она давно молила хоть о каком-то знаке.
   Воробушкина вернулась к ларьку.
   -- Песня называется "Так надо"?
   -- Нет, "Девять ангелов", -- охотно ответил мальчишка-продавец. -- Певицу пока мало знают, альбом только что вышел. Трип-хоп, если чего... Вам для внуков?
   Этот эпизод на рынке неожиданно вернул Воробушкиной равновесие. Так надо, и больше нет вопросов. Пока что весь груз любви придётся нести ей одной. На работе она подошла к Орлову и попросила прощения за то, что напугала его своими необычными разговорами. Вскоре Воробушкина уволилась, а через несколько месяцев серьёзно заболела.
   Она вставала с больничной кровати только по вечерам, в часы посещений, и с надеждой смотрела в окно. К ней приходили Светлана, Лионелла Юрьевна, товарищи по мастерской. Приносили минералку, апельсины, подбадривали. Тепло проводив их, она снова ложилась и отворачивалась ото всех. Напротив её кровати висела раковина. "Кап-кап, так надо", -- капало из крана, и Воробушкина улыбалась.
   Лечение ей назначили грамотное, больную можно было спасти. Но Антонине Ивановне становилось всё хуже. Тот, кого она тайно умоляла прийти, не появился.
   Безропотность перед судьбой спасает от безумия, благодарность судьбе спасает душу. Мятежная Воробушкина умерла ночью, и наутро соседки по палате удивлялись умиротворённому лицу покойницы.
   Когда до Орлова дошло известие о её смерти, он, конечно, расстроился, но не настолько, чтобы это нарушило привычный ход его мыслей. Он был молод, здоров, у него больше не находилось времени на Воробушкину. Его жизнь продолжилась, словно в ней никогда и не было этой неожиданно зачудившей женщины.
   Орлов женился, развёлся, снова женился, постарел. Ему сейчас почти столько же лет, сколько было Антонине Ивановне во время их заграничного путешествия. Он больше не коллекционирует курьёзы -- всё равно посмеяться над ними не с кем. Другого по-настоящему близкого человека рядом так и не оказалось.
   Орлов наконец созрел для понимания, что, действительно, родная душа была рядом с ним и ушла. И стала понятной её грусть: "Господи, ну почему всё так... неправильно!". Может, и вправду она знала то, что ему пока недоступно. Где-то ты летаешь сейчас, Воробушкина.
   Наяву он ни за то бы не признал её в молодой стройной женщине, которая однажды приснилась ему. А в том сне у него не было сомнений, даже когда он увидел её со спины. Антонина стояла у окна и смотрела на ослепительную белизну за стеклом. Она повернулась к Орлову и со счастливой улыбкой сообщила, что не умерла. Проснувшись, он снова и снова вспоминал горячие слова о вечной любви, которые Воробушкина говорила много лет назад, и тёплые ласковые волны накатывали на его одинокое сердце.
  
  
   СЕРДЦЕ СЕВЕСЕЙ
  
     1.
      Лето моё началось, когда я поудобнее устроился на пластмассовом кресле с видом на морской прилив и отхлебнул ледяной "Балтики" номер три. День был пасмурным, но в наших краях солнце надолго не прячется. Люблю так расслабиться и наблюдать времена и нравы.
      Посетителей в кафешке было немного. Женатая пара сидела с капучино и бутылкой Нарзана. Оба до смерти надоели друг другу: он читал подобранную со стула позавчерашнюю газету, она изучала химические формулы на бутылке. За другим столиком мужик с ребёнком ели мороженое. Мужик нёс ерунду, сын внимал каждому его слову.
      Я мелкому подмигнул: привет, малыш! Я сам детей принципиально не завожу. "Почему вы не хотите йогурт. Ну как можно не любить йогурт. Это же йогурт, он вам необходим. Вы просто обязаны любить йогурт", -- таким образом отвечаю на аргументы знакомых и родственников. Некоторые называют меня циником. Согласен.
      -- Луки-луки!
      Господи, кого только эта глобализация с началом сезона к нам не заносит. Африканец в трикотажном костюме, дредах и побрякушках. В руках -- лоток с солнцезащитными очками.
      -- Покупай. Ты доволен -- Думиси доволен, -- шепеляво предложил он свой товар.
      Я отмахнулся: нужны мне твои подделки! -- и достал из кармана собственные очки. У них оказалось сломанной дужка.
      -- Эй, друг, -- подозвал я африканца.
      Он на радостях беззубо разулыбался: два клыка во рту, между ними -- ни резца.
      Я стал примерять очки, глядя в протянутое им захватанное круглое зеркальце. Ничего не подходило: то вид несерьёзный, то оправа дамская. Тогда он извлек из внутреннего отделения лотка еще одну пару -- ничего так, дымчатые.
      -- Хамелеон?
      -- Да-да.
      -- Солнцезащитные? -- засомневался я.
      -- На солнца будьешь посмотреть, на неба и на сердце Севесей будьешь посмотреть, -- пообещал он.
      -- Ты мозги мне не пудри. Сколько?
      Закатив глаза и шумно втянув воздух, африканец назвал цену. Она оказалась невысокой, но я всё равно поторговался. В результате очки остались у меня на носу, а из моего тощего портмоне в пухлый кошелек африканца перекочевала купюра.
      -- На сердце Севесей будьешь посмотреть, -- подмигнул он, уходя.
      Что за сердце Севесей. Не ожидал такой витиеватости от иностранца.
      Вскоре его "луки-луки" раздавались уже из района соседней кафешки, но я к тому времени позабыл про покупку, потому что явилась блондинка. Она прошла мимо, держа на поводке свою белую собачку, и уселась за соседним столиком. На плечах у неё был изумрудно-сиреневый шарф. Изумрудный совпадал с цветом её легкого сарафана, сиреневый -- с оттенком её носа и губ. Блондинке было холодно.
      Я видел эту даму не первый раз, она мне нравилась, и в воображении моём разыгрывались сцены, одна приятнее другой. Было очевидно, что она ко мне тоже неравнодушна, поэтому я решил немного оттянуть знакомство (пусть в её душе произойдет необходимая кристаллизация, а заодно поселятся сомнения), и потом взять её именно такой - растерявшейся, вконец замерзшей и готовенькой. Если б в искусстве совращения учёные степени давали, я бы давно стал доктором наук.
      Опытному соблазнителю выдержка редко изменяет. Я нарочно обронил на пол солёный орешек. Её собака сразу повернула скуластую морду с крысиными глазками в мою сторону, втянула воздух своим розовым носом и не спеша направилась под мой стол. Я убедился, что блондинка не смотрит, и погрозил собачке пальцем, ощерил зубы. Теперь оставалось дождаться перепуганного ответного рычания этой крысы и застенчивого возгласа её хозяйки: "Он не кусается"
      Дымка романтики уже окутала нас, героев известного прекрасного сюжета, который самой жизнью разыгрывался в пластиковых декорациях приморской кафешки. Но хвостатая тварь поломала эту литературную классику. Она молча, безо всякого предупреждения, впилась в моё плечо. Не собачка это оказалась, а прыгучий капкан на четырёх лапах.
      Я много кричал -- выраженьями, не подходящими для нежных женских ушей. Когда собаку от меня наконец оторвали, рубашка висела на мне клочьями, из ран сочилась кровь. Разглядев причиненный мне урон, блондинка в ужасе прикрыла свой рот ладошкой:
      -- Батюшки мои. Это ж офигеть можно...
      Она нашла такси:
      -- Скорее, скорее в травмпункт!
      Таксист сразу взял с места в карьер и так помчал, что моя правая нога заныла от нажатий на не существовавший под ней тормоз.
      В машине мы и познакомились. "Собачку" звали Амоком Берсерком, или Амошей. Его прелестную хозяйку -- Любой. А я прежде думал, что она Катя. У меня по жизни хорошие отношения с Катями и Валями. Вот с Наташами как-то не очень ладится. Наташи -- скандалистки, права свои любят качать. А Любовей у меня прежде вообще не было.
      Эх, Люба-Люба-Любушка, Любушка-голубушка. Всю жизнь я тебя ждал, где ж ты раньше была.
      Из травмпункта мы вышли в обнимку: моя левая рука на её хрупком плече, её правая рука сзади, с продетым в шлёвку моих джинсов пальчиком. В другой руке у неё был туго натянутый поводок -- крысобака сопела на несколько шагов впереди.
      Я согрел Любушку своим теплом, и мы трижды останавливались, чтобы поцеловаться. Она сказала, что мне очень идут мои очки. Я шутя пообещал, что не сниму их даже в пасмурные минуты наших отношений.
      Я обычно придирчив в том, что касается женской наружности. Могу окинуть даму взглядом: "Вот здесь бы немного отрезать, а здесь, наоборот, пришить", -- при том, что являюсь противником пластической хирургии. Но над Любой я и мысленно не занес бы скальпель -- настолько все в ней было гармонично. Даже прыщик на её безмятежном лбу показался мне полным красоты, и я его поцеловал.
      Любушка тоже нашла меня привлекательным.
      -- Как пахнет, не могу оторваться, -- сказала она, тыкаясь мне в шею. -- Что это? 212? Ральф Лорен? Сальваторе Феррагамо? Или, может, какой-то крем особенный?
      Какой еще крем. Я -- мужик, а не пирожное глазированное. Из всех возможных на свете кремов в моем арсенале присутствует только крем для обуви. Думаю, это она феромоны мои унюхала. Ведь мы с Любой самой судьбой были предназначены друг для друга: как октябрьский переворот и крейсер "Аврора", как Ньютон и яблоня, как Леонардо и Винчи. Я представил, какие бы у нас с ней дети получились: красивые, воспитанные, -- и удивился тоске, которая неожиданно стиснула моё нутро.
      Любушка оказалась порывистой, беззащитной и временами трогательно нелепой. Ну сами посудите: вывихнуть ногу, посеять целый блок привезенных с собой сигарет, потерять собаку (лучше бы навсегда), заблудиться, отравиться пирожком, -- и всё это в первый день на курорте!
      Мне захотелось поразить её. Я откупоривал пиво самыми комичными способами (мне известны двадцать девять): при помощи глаза, зубов, зажигалки. Она по-детски хохотала, тряся своими светлыми локонами. Я блистал эрудицией: объяснял различия между интровертами и экстравертами, кричал на шести иностранных языках "ещё одно пиво, пожалуйста!"-- и жадно ловил восхищение в огромных Любушкиных глазах.
      Угощая её пиццей с оригами (трава такая итальянская, очень ароматная), я читал ей стихи собственного сочинения. Не первой свежести стихи, но на всех предыдущих дам действовало. Главное, чтоб имя в первой строчке было актуальным:
      Прекрасная Любаша, оставим этот вздор,
      У нас с тобой важнее ведется разговор,
      Где взгляд -- прикосновенье, вопрос и приговор...
      Не успел дочитать, голова закружилась. А дальше такое началось... Из кресла меня будто катапультой подбросило, закрутило, понесло. Подняв глаза, я увидел прямо над собой бирюзу. Это было не небо. Это было море, по которому плыли корабли.
      В отличие от меня, парившего в невесомости, большие корабли находились во власти земного притяжения. Вскоре и я его почувствовал. Миллионы тонн морской воды придвинулись, словно готовы были пролиться на мою голову, и корабельные мачты на меня нацелились. Я разглядел мир во всех его подробностях. Континенты, где столицы блестели; острова -- зелёные, коричневые, розовые; Гольфстрим, на водного змея похожий; а также всякие там турбулентности и даже одно торнадо, зарождавшееся над Америкой.
      Вокруг Земли кроме атмосферного оказался еще один слой: тончайшего золотистого плетения, вибрирующий, подсвеченный снизу. В некоторых местах он продырявился, но исходящие от нашей планеты лучи быстро латали его. Это просто чёрт знает что было -- чудо невероятное, и Земля внутри этого чуда плавала защищённой, как младенец нерождённый в утробе матери. Только не говорите мне про озон -- что я, озона не видел? Нет, то была чистейшая энергия любви, которую живые существа генерируют. Все-все-все существа. Любая птица над гнездом, любая девчонка, которая кролика гладит -- все свой лучик наверх посылают. И наши чувства прекрасно просматриваются из космоса!
      Испугавшись сделанного открытия, я кувыркнулся, молниеносно пролетел сквозь окружавшие Землю белые облака. Потом мимо чёрных туч, мимо каких-то похожих на зарницы вспышек, с невероятной скоростью приблизился к суше и, словно в водолазный костюм, втиснулся в своё тело, которое по-прежнему сидело в пластиковом кресле с пивной кружкой в руке.
      На меня встревоженно смотрела Любушка:
      -- Тебе плохо? Ты весь побелел и глаза закатил.
      -- Сейчас... Сейчас...
      Она терпеливо дожидалась, поглаживая своего Амошу. А я, как утопающий в спасательный круг, вцепился в поручни кресла. Мировой порядок вещей, к которому я привык за столько лет, показался непоправимо нарушенным. Блин, а ведь хвастал, что всё на свете знаю. Как объяснить? Заявить, что в астрал меня вынесло? -- Примут за сумасшедшего.
      Но с Любушкой я готов был поделиться.
      -- Люба! Дорогая! -- начал я, унимая дрожь. -- Со мной такое случилось... вот прям сейчас, не вставая со стула. Невероятное сумас... путешествие. Хочу повторить его с тобой... Ты, пожалуйста, зажмурься крепко, руку мне дай.
      Она сразу поняла, что это серьёзно, и, робея, положила обе руки на стол. Я накрыл её ладони своими.
      -- Ты мне верь, всё нормально будет... Готова? Видишь что-нибудь?
      -- Одна темнота, -- неуверенно ответила Любушка. Но её белокурая гривка уже встала дыбом в невесомости, и сама она сделалась легче пёрышка.
      -- Не бойся, лучше погляди на эту золотую оболочку вокруг Земли. Вот оно, сердце Севесей, высочайшая проба любви! Бьется, как живое. А ты знаешь, что без него весь наш мир давно бы разлетелся на атомы?
      Над нами показалась Атлантика и остров, на котором виднелись белые домики с красными крышами -- город словно полз в гору.
      -- Сейчас расскажу про это, я ведь всё-всё теперь знаю,-- заторопился я. -- В центре города старое здание с двориком. Прохладный такой дворик колониальный, плиткой вымощенный. Там журчит фонтан. В фонтане живут три черепахи, две тёмные, одна пятнистая. Они по очереди отдыхают на камнях над водой. Местные говорят -- если увидишь трёх черепах сразу, можно загадывать желание.
      -- А сейчас черепахи там сидят?
      -- Две только. Третья пытается пристроиться, они не пускают. Но наши желания и без черепах исполняются. Астралу - гип-гип, сердцу Севесей - гип-гип, Любаша!
      Почувствовав приступ эйфории, я повлек любимую дальше. Приятно было ощущать её рядом, напуганную и полностью зависимую от меня.
      -- Эх, притяженье тел -- физика небес, мы парим в любви, мы теряем вес!
      Мне захотелось показать Любе один цветник в Альпах. Метров пятнадцать в длину, в форме сапога.
      -- А что там растет? -- поинтересовалась она.
      -- В центре -- розы, гвоздики, петунии и фуксии, по краям -- красные бегонии, королевские лилии, розы, пионы, а на самом кончике сапога -- настурции. И над этой красотой пчёлы, стрекозы с бабочками и птицы летают: стрижи, сороки, голуби, щеглы, ласточки, соловьи - все вместе собрались. Чего только ни бывает в природе! Вон, бабуля ковыряется в земле, а внук ей помогает. Их предки разбили цветник в форме карты своей страны еще в восемнадцатом веке. Зимой тут, кстати, холодно -- снегопады, обвалы. Но семья знает, что за них никто эту работу не сделает.
      Любушка приоткрыла глаз и оглядела кафешку, надеясь обнаружить хотя бы один бутон или птичку из того альпийского рая.
      -- Как тебе это удаётся? -- прошептала она.
      На что я тоже шёпотом пошутил:
      -- А у меня очки волшебные.
      -- Вот эти?
      -- Ну да. У африканского колдуна выменял, на собственную душу. Шутка! И только в дымчатые стекла увидеть можно отсвет блёклый... Эдгар По, -- объявил я автора строк.
     
   2.
      Она была сама любовь -- благоуханная, робко помахивавшая ресничками. Ради встреч с нею я даже был готов терпеть её пса бешеной бойцовой породы, которого она высокопарно называла своим спутником.
      Амок этот, поняв, что сразу расправиться со мной вряд ли удастся, принялся уничтожать меня по частям. Он тормошил меня, словно я был тряпочной куклой, и в его розовой крокодильей пасти оставались лоскутья моей одежды и плоти.
      Я стал своим человеком в травмпункте. Хирург, едва завидев меня, хрюкал и требовал нитку с иголкой: "Тэк-с... "Дама с собачкой", эпизод пятнадцатый!" Он штопал меня, а брюки мои штопала Любочка, кротко склонив над ними белокурую голову.
      И была в моей любимой некая недоговоренность, загадочность даже. Например, она почему-то зациклилась на кафешке, где мы познакомились, и готова была проводить там целые дни -- обедая, ужиная, а в перерывах просто потягивая пивко или капучино и любуясь морем.
      Пришлось несколько раз намекнуть Любе, что, мол, хоть я и понимаю -- кафешка эта имеет ценность в качестве воспоминания о нашем первом вечере, и пейзажи рядом красивые, но существует проблема. Дело в том, что буфетчица здешняя кормит народ тухлятиной.
      Недоеденное вчерашними посетителями мясо она пропускает через мясорубку, заворачивает получившийся фарш в блины и украшает это тошнотворное блюдо веточками свежей кинзы. А на следующий день присматривается: все ли постоянные клиенты пришли? На жалобы людей, что они провели ночь в обнимку с унитазами, с невинным достоинством отвечает: "Не знаю, мы с мужем сами всё это едим, прекрасно себя чувствуем". Очень грубая женщина. И мелодия мобильника у неё вульгарная.
      По вечерам, вернувшись домой, буфетчица накручивает на бигуди свою чёлку, вставляет опухшие ноги в стоптанные шлёпанцы и усаживается перед телевизором. "Ой, смотрите-ка, наша клава пришла, -- перемигиваются между собой герои сериала, -- сейчас выпьет и реветь примется. Вот дурища".
      Буфетчица наливает себе вина, делает несколько больших глотков и ... начинает уплывать. Пот льется из всех её пор, смывает косметику с грубого лица -- она за секунду становится такой, словно только что вынырнула из ванной. Не выпуская бокала, буфетчица лезет за салфеткой, второй, третьей. Разноцветные салфетки распадаются от сырости, превращаясь в маленькие комки, а новая влага всё прибывает, как вода на морском берегу. И непонятно уже, пот это струится или слёзы.
      -- С каждой рано или поздно случается, -- Люба длинным ноготком аристократично стряхнула пепел прямо в лужицу кетчупа на тарелке, где лежала истерзанная ею сосиска, и улыбнулась, покосившись на буфетчицу: толстуха в белоснежном кокошнике в тот самый момент ловко обсчитывала очередных перегревшихся на солнце клиентов.
      -- Откуда ты такие подробности про неё знаешь?
      -- Просто знаю, и всё.
      -- Ну, а сам в этой тошниловке зачем постоянно торчишь?
      На это я не нашелся, что ответить. Вместо ответа я попросил Любушку поскорее дать мне руку, потому что почувствовал, что астрал снова призывает нас.
      Вырвавшись из голубизны, мы увидели космос в его незамутненной красоте. Метеориты неслись по своим давно вычисленным траекториям, созвездия приветствовали нас. Из хаоса выпрыгнула хорошенькая Козерожица. Вместо задних ног у неё оказался скорпионий хвост. Она боднула нас своими алмазными рожками, и сразу ярко полыхнуло красным, фиолетовым, зелёным, лиловым -- словно радуга развалилась на полоски, которые побежали по небу.
      Мы понеслись обратно к Земле и увидели северный город с древними башнями, большую ярмарочную площадь, заполненную народом. Люди прямо на улице пробовали орехи и конфеты, пили вино, весело разговаривали на иностранном языке. Очень праздничная обстановка у них была.
      -- Смотри, а вон там, где на углу надпись "Kaffitar", две старухи за окном сидят, кофе пьют. Морщинистые обе, голубоглазые. Хелга и Маргрет, видишь? Маргрет в серьгах и с большим носом, Хелга в оранжевом свитере. Они с юности дружили, пока Маргрет не разбогатела. Сначала встречалась с Хелгой раз в месяц, потом раз в два года, потом совсем пропала... Там, кстати, дерево растет под окном, исландская яблоня. Они медленно растут. И плодоносят редко -- лишь когда лето действительно хорошее. Но зато в такое лето все обсыпаны яблоками.
      -- Расскажи дальше про Хелгу и Маргрет,-- напомнила Любаша.
      -- Да особенно нечего больше про старух рассказывать. В день своего семидесятилетия Маргрет позвонила Хелге, та её приняла без упреков... У тебя рука совсем холодная,-- сказал я Любаше.
      -- Замерзла,-- извинилась она и прижалась ко мне, беззащитная, доверчивая, как ребёнок.
      Меня просто распёрло от счастья. Всю жизнь бы так парил, сжимая её прохладные пальчики.
      -- Эту радость вдвоём и неразлучность рук мы сохраним, когда войдём в дней привычных круг! - выдал я рифму. Оказывается, в невесомости стихи легче сочинять.-- Ого-го!
      Сразу такой ответный шум-гам начался: птицы, обезьяны, другие дикие звери. Это мы после Исландии в тропический лес залетели.
      -- Ты меня слышишь или нет? Нам поговорить надо!
      Надо, так надо... Вернулись в обрыдлую забегаловку к крысобаке.
      -- Давно пора поговорить, -- ответил я с вызовом (неблагодарная, я ведь ей целый мир собирался показать!).- Мы с тобой оба зрелые люди. Я даже перезрелый, как сыр Чеддер английский. Ты думаешь, мне непонятно, что на душе у тебя творится? Вот сидит перед тобой самый обычный грешник, и надо решать...
      -- Речь не о том.
      -- Нет, ты скажи, Люба, примешь ли меня такого?
      -- Обязательно скажу. Но сначала признаться хочу,-- начала она заговорщицким тоном. -- Почему я здесь... Много лет назад произошло убийство, и совершивший его преступник ежедневно приходит в это кафе.
      -- Так ты... вы... из по-ли-ци-и?? -- мгновенно протрезвев, я подскочил на стуле.
      Амоку это показалось хорошим предлогом, чтобы молниеносно наброситься на меня. Я успел прикрыть шею, но проклятый пес откусил мой нос.
      Когда сознание вернулось ко мне, я увидел, как Люба запихивает что-то в пакет с замороженным горошком:
      -- Там он дольше сохранится, -- объяснила она торопливо.
      После таких слов я, естественно, снова отключился.
      Очередное возвращение в реальность было ещё кошмарнее. Я узнал лампу на потолке травмпункта, услышал голос хирурга:
      -- Ну, давайте его сюда! -- и растерянный Любин ответ:
      -- Честное слово... Не знаю, куда он подевался. Только что в руках у меня был...
      Она посеяла пакет с моим носом! Я выбежал на улицу. Уж как я его искал -- под скамейки заглядывал, в урнах рылся, прохожих расспрашивал. У каждого был нос: маленький или большой, напудренный или сизый, сопливый, веснушчатый, даже с огромной бородавкой. Сейчас я взял бы любой из встреченных мною носов, но какой человек, в здравом уме и твердой памяти, согласится стать донором.
      -- На чём мои очки будут держаться?
      Я присел на скамейку и тихо завыл. Амок присоединился ко мне. Мы выли, не глядя друг на друга, но я чувствовал, как страстно он ненавидит меня всеми фибрами своей примитивной души.
      -- Может, к психиатру тебе сходить? -- предложила Люба.
      Психиатры всё знают. "Эпилептоид мрачен и хорошо организован, шизоид мыслит творчески". Любой душевный пейзаж у них снабжен табличкой, как в галерее. Художники -- шизоиды, смотрители -- эпилептоиды, и остальные рядышком в кучу сбились, параноики-истероиды.
      Как я и ожидал, психиатр сам оказался маньяком. Сонно смахнув в ящик стола замусоленный мужской журнал, он промурлыкал вместо приветствия:
      -- Пусть песня моя сведёт вас с ума, сведёт вас с ума, сведёт вас с ума...
      Ассистировавшая ему медсестра сидела на противоположной стороне стола и что-то быстро писала. Она даже головы не подняла.
      Психиатр подошёл, задышал мне в лицо недавно съеденным борщом.
      -- Пусть песня моя... Вот, привязалось! Вчера услышал от пациента, -- сказал он и ударил меня по щеке.
      -- Ты охренел совсем? -- закричал я, но психиатр словно не понял.
      -- А сегодня что случилось, -- продолжил он, опять наступая. -- Насыпал я утром хлопья в тарелку, залил молоком, отошел на минуту погладить брюки. Вернулся... и увидел в молоке... жирную чёрную муху! Бившую лапками! Как вы думаете, к чему бы это? -- он отвесил мне вторую мощную пощечину.
      Я прикрыл лицо, больше всего беспокоясь за рану на том месте, где прежде был мой нос, и жалобно простонал:
      -- Какие ещё мухи... Вы драться перестаньте.
      -- Мы его били? -- спросил психиатр ассистентку.
      -- Ни в коем разе! -- откликнулась та, даже не посмотрев в нашу сторону.
      -- Ну вот, всё то вы выдумываете, дорогой друг. В том числе про ваш нос.
      Он, как фокусник, развел руками, уселся обратно за свой стол и продолжил препарацию моей души.
      -- Вы отдаёте себе отчет, что все ваши травмы психосоматические? Запрятанное в глубинах подсознания чувство вины -- оно и есть ваш оторванный нос. Сапресд филинг, так сказать. А потеря носа -- это неосознанное желание избавиться от неосознанного чувства вины... Какие сны видите?
      Я мог бы рассказать, что мне раз пять снилось, как я сдаю в поликлинику анализы и как мне очень стыдно -- ведь санитарка там молоденькая и красивая. Ещё я мог бы рассказать ему про сердце Севесей. Но вместо этого я сообщил, что часто вижу себя на кладбище, где обнаруживаю старую каменную плиту со своим именем.
      Смерив меня пристальным взглядом, он хмыкнул.
      -- Выпиваете часто? Извращениями не страдаете? -- при слове "извращения" глаза психиатра живо блеснули.
      Я посмотрел на его крупный рот с оранжевыми после борща усами и сказал, чтоб он перестал морочить мне голову, лучше помог бы чем осязаемым.
      Психиатр задумчиво отбил на столе бодренькую мелодию.
      -- Ладно, так и быть... - с этими словами он встал и направился к сейфу. -- Подарю вам. Свой личный. Пластырем зафиксируем, будет вместо носа! Вы походите так некоторое время, с бессознательным на лице. А с алкоголем обязательно завязывайте.
      И психиатр достал из сейфа... не хочу даже называть здесь то, что он мне протянул.
      -- Я на Пиноккио теперь похож, -- пожаловался я Любе, опасаясь встретить усмешку в её глазах.
      -- Нет, ты похож на участника венецианского карнавала. Но для меня внешность не так важна, -- утешила моя возлюбленная, хотя и отвернулась при этом в сторону.
      -- Пойдём? -- предложила она.
      -- Опять в кафешку?
      -- Куда ж ещё, -- спокойно удивилась Люба и свистнула своей крысобаке. -- Амоша, догоняй!
     
   3.
      В кафешке бессознательное, скандально торчавшее на моём лице, поначалу мешало мне отхлёбывать пиво. Но на четвертой кружке я приспособился. Мысли мои вернулись к незавершённому разговору. Какая крутая интрига: Любушка, и вдруг оперативница. Чин у неё наверняка имеется, а также пистолет и погоны.
      Из кухни кафе послышалось шипение.
      -- Мой капучино делают, -- сказала Люба.
      -- Ага, -- согласился я с иронией всезнайки. - К твоему сведению, у них и автомата нет. Развели быстрорастворимый в кипятке и пузырят сейчас в трубочку -- кышших-хыччи...
      Она засмеялась. От её блеснувших на солнце часиков между нами забегал солнечный зайчик, и я вдруг ощутил охотничий азарт -- мне захотелось самому вычислить того злодея, про которого говорила Любушка.
      Я, между прочим, в молодости серьезно интересовался физиогномистикой, так что в лицах разбираюсь. Близко поставлены глаза -- значит, жизненный кругозор ограничен. Тонкая верхняя губа -- нарциссизм. Большие уши - признак интеллекта. Политиков с девичьими подбородками на свете не бывает. За внешностью Карабаса Барабаса нежная душа скрываться не может, только Карабас там может быть.
      Я окинул посетителей кафе внимательным взглядом. Люди ели, пили, смеялись, курили -- никто из них не был похож на преступника.
      -- Кого хоть убили, при каких обстоятельствах, можно тебя спросить?
      -- Тебе лучше остальных известно.
      -- Я ж не в астрале сейчас.
      -- Астрал тут ни при чем, -- просто ответила она, и солнечный зайчик, только что порхавший между нами, погас, кротко умирая на полу.
      -- Ну, знаете. Дело мне шьёшь! Обвинить меня вздумала! Бред ваш я слушать больше не желаю! -- закричал я.
      Амок угрожающе оскалил зубы, а Любушка молчала, только посматривала на меня поверх пены своими огромными глазами, Афродита моя пивная... И тут я сам всё вспомнил.
      Давно это было. Мы стояли во Дворце бракосочетания, невеста светилась от счастья. Звучал марш Мендельсона, но мне, как приговорённому к казни, слышалась только дробь барабанов. Они стучали громче, громче. Дверь распахнулась, и в проёме появилась марширующая золотая авторучка, а за ней -- барабанщики:
      -- Поздравляем, вы стали супругами!
      Я читал своей молодой жене стихи в постели и трижды бросал её навсегда ради других женщин. За годы, что мы провели вместе, она научилась пить и её лучистые карие глаза погасли. Она огрубела, поправилась на двадцать килограммов, я на столько же похудел. Она на это кричала, что по бабам мне надо меньше таскаться, и запускала в меня тяжелые снаряды в виде трёхлитровых банок с домашними соленьями.
      Когда она всего на две недели попала в больницу, я успел свести близкое знакомство с одной хохотушкой-булочницей, а также с рыночной торговкой свининой и с дамой, которая продавала пиво в ларьке. В своё оправдание могу только сказать, что это всё были жизненно необходимые точки.
      Умирая, любовь наша ещё молила о пощаде. "Сволочь ты! Вот видишь, я поседела от переживаний, -- говорила жена и тут же смеялась, краем ладони вытирая слёзы. -- Да ладно, не пугайся. Просто в больнице не подкрашивалась". А я виновато массировал намечавшуюся лысину и спрашивал себя: "Почему нельзя быть порядочным и счастливым человеком одновременно?"
      На самом деле счастье ещё дышало рядом, я помню его доверчивые глаза. Ведь Бог каждому посылает родную душу, а уж как ты обходишься с нею -- это на твоей совести. Значит, это я во всём виноват: в этих запоздалых муках, в этих дохлых солнечных зайчиках, в том, что Любушке стало скучно в прекрасном сердце Севесей. В том, что одна дрянь о жизни вспоминается.
      Люба хотела погладить меня, но я отстранился.
      -- Не прикасайся! Если ты сейчас до меня дотронешься, я весь изойду слезами. Я их, может, всю жизнь копил. Понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать... Я тоже кое в чём сознаться хочу. В бессознательном, тьфу ты... в подсознательном, то есть. Люба, это из-за таких, как я, гадов в золотой сфере дырки... Мне перед космосом стыдно! Я растоптал твою нежность, я -- твой убийца. Хотя... погоди, погоди. Что-то я совсем запутался. Ведь мы до сих пор женаты?
      Её губы задрожали, она вдруг сразу стала измученной и подурневшей. Едва не смахнув со стола пустые бутылки, Любушка нетвёрдо поднялась и в сопровождении своего верного Амока направилась к буфетной стойке. По пути она запнулась о стул -- ноги не слишком крепко держали её. И в этот самый момент она и её собака оторвались от пола. Обе проплыли над столиками, делаясь всё тоньше, всё прозрачнее, и вошли в буфетчицу, полностью растворившись в ней. Они всегда были её сутью.
      Сердце Севесей -- сердце всех вещей. Ну конечно же, именно так. Проклятый беззубый африканец! Я сорвал с себя очки, покрутил их: обычная дешёвая оптика... Господи, почему так поздно? Зачем именно сейчас?
      А буфетчица, как ни в чем не бывало, отёрла испарину со лба.
      -- А вот скажи пожалуйста, -- крикнула она мне таким тоном, что я вжался в кресло, на секунду снова увидев Амошу. -- Полчаса прохлаждаться -- совесть-то есть у тебя? Кто товар раскладывать будет?
      Буфетчица устало повернулась к первому в очереди посетителю:
      -- Шницель у нас сегодня, с горошком.
      Вот уже двадцать семь лет, как она называется моей женой.
     
  
  
     
  
  
  
   ГОБЕЛЕН
   Место это с виду совершенно обыкновенное -- медовый луг с колокольчиками, ромашками, клевером, незабудками, зверобоем, донником и множеством других, безымянных, трав и цветов. Там раньше пасли колхозных коров. Тишина стоит почти библейская. Иногда, правда, слышно, как танки стреляют, но это далеко. В общем, хорошее место.
   Хотя мимо трактора поломанного лучше не ходить. Иначе часа полтора будешь потом круги нарезать по лугу между лесом и трактором. Куда ни пойдёшь - или лес, или трактор. Разозлишься, соберешься обратно. А куда идти-то? Садишься на железяку, рядом кошка какая-то странная крутится, и начинаешь про деревню думать. Вот почему-то обязательно на этом месте про деревню думаешь...
   Марья Ивановна достает шпильку из пучка, чешет ею в ухе, потом вытаскивает невидимку из седеющего пробора, ковыряет ею в зубах. Она любит так с утра одна посидеть, пока товарки у неё внутри стучат и гудят. Шумите-шумите, затворницы, ещё успею вас наслушаться, ухмыляется Марья Ивановна, оглаживая свой передник, и не спеша подливает себе кофею. Но стук и гудёж становятся невыносимыми. Приходится Марье Ивановне, крякнув от натуги, совершить привычное действие: упереться руками в свои бёдра и приподнять верхнюю часть туловища -- чтобы выпустить из себя Ганну Иоановну.
   Ганна Иоановна жмурится от света, сразу переключает радио с канала "Звезда" на "Маяк" и принимается скандалить: новости уже передали, теперь я погоду не узнаю, и вообще, что ты нас в темноте держишь! Думаешь, если самая пузатая тут, значит -- главная ...
   Марья Ивановна с радостью бы выпустила вместо неё Иоланту Ивановну. Или Софью Абрамовну. Или даже Гузелью Ахмедовну. Но проблема в том, что эти в свою очередь должны сидеть внутри друг друга и Ганны Иоановны. Против иерархии не попрёшь... Хотя самой мелкой и балованной, Гузельи Ахмедовны, вообще в данный момент здесь нет, она Москву уехала покорять.
   Ганне Иоановне для перепалок нужна аудитория, поэтому она сразу выпускает из себя Иоланту Ивановну. Та -- Софью Абрамовну. А Софья Абрамовна, сделав небольшое усилие, поворачивает себя вокруг талии на сто восемьдесят градусов и, со стуком распахнув чрево, даёт свободу поросёнку Пылесосу. Она большая любительница животных, жалеет их всех. Так обкричит каждого телёнка и цыплёнка, что убивать их уже рука ни у кого не поднимается. Вот и Пылесоса не стали резать. Тем более, как его поймаешь.
   Ей везде убийцы мерещатся. "Все в этой деревне отравители-медичи. Безжалостные, неумолимые люди! -- часто восклицает Софья Абрамовна. -- Ваша любимая секция в хозяйственном магазине -- яды. Сначала отравили моих ёжиков, потом отпугнули репеллентом моих барсуков, потом засыпали ядом мусор -- чтобы лисы ко мне не ходили".
      -- Ты лучше порося своего бешеного уйми, и зад на другую сторону поверни. А то так весь день и проходишь с передником на попе, примета плохая, - ворчит Ганна Иоановна, принимаясь за плетение нитей. Весь дом увешан её рукотворными гобеленами. И ещё стоит на подзеркальнике пожелтевшая от времени открытка:
      ПОЗДРОВЛRЮ ВАС ДНЁМ НОВЫВАГОДА
      ЖЫЛАЮ ВАМ ЩRСТR И ЗДОРОВЬR
      Это Гузелья Ахмедовна написала, когда была совсем крошечной. А теперь не пишет и не звонит. Как-то там Москва ей покоряется?
      -- Ох, девочки, вы не представляете, что мне приснилось, -- мечтательно закатывает глаза Иоланта Ивановна. -- Мне приснилась прекрасная любовь. Я проснулась, хотела записать этот сон, да постеснялась.
      -- Ты, может, в Москву надумала податься? За Гузелькой? -- с подозрением спрашивает Ганна Иоановна.
      Иоланта Ивановна не отвечает, лишь перелистывает со вздохом давно залитую кофеём страницу прошлогоднего журнала STORY.
      -- Сто раз перечитано ...
      -- Ну так расскажи нам чего-нибудь новенькое из своего Интернета.
      -- Я бы с радостью, да здесь столько скептиков собралось... Ладно! Для тех, кто уверен, что на нашей планете тайн не осталось. На этой неделе учёные наткнулись на неизвестное племя людей -- приплывают на лодках, настроены враждебно, вооружены палками, тела украшены татуировками. Представляете, какой кошмар!
      -- Вот кошмар, так кошмар, -- Марья Ивановна грузно встаёт из-за стола. -- Ладно, я -- репу сеять...
      И уходит в огород. Сея репу, она будет время от времени мычать себе под нос:
      -- Как пошли наши подружки в лес по ягоды гулять... Тьфу, тьфу! Сею-вею, вею-вью! В лес по ягоды гулять. Тьфу!
      По-настоящему петь никак невозможно. У репы очень мелкие семена: в одном килограмме больше миллиона семян. Поэтому их надо не разбрасывать, а выплёвывать. Хорошие плевальщики редко встречаются. Ужас, что за обычай, правда?
      Вот так и живут вместе простая огородница Марья Ивановна, у неё внутри -- скандальная ткачиха Ганна Иоановна, у неё внутри -- образованная Иоланта Ивановна, у неё внутри -- чувствительная Софья Абрамовна, у неё внутри -- легкомысленная Гузелья... тьфу, то есть поросёнок Пылесос. А что у Пылесоса внутри, никто не знает.
      На деревенской улице пляшет тем временем хитрая местная дурочка Лиозея. Она на космической тарелке сюда прилетела с другой планеты. Её свои обещали забрать, но не спешат почему-то. Может, забыли? Надо им сигнал подать. Для этого Лиозея носит яркие шляпы, убранные цветами и травами -- так из космоса легче заметить.
      Её голубой дом отличается от других старорежимным резным балкончиком, она много времени проводит на этом балкончике, осматривая соседский участок Чжаней в артиллерийский бинокль и отпуская громкие замечания. "Чжани, Чжани, смотрите скорее, что у вас горит на клумбе!" Выскакивают Чжани всей семьёй из своего домика -- нет нигде пожара, и чего Лиозея разоралась? Но зрелище, оказывается, в самом деле неотложное и достойное криков. Клумба, на которой вчера ещё ничего красочного не замечалось, теперь пылает ярко-красным: десятки, нет, сотни маков как по команде повернувшись головками на юг, раскрыли этим утром свои нежные и дерзкие лепестки. Чжани от такой красоты расчувствовались, даже платки достали, чтоб слёзы утирать.
      А если ей что-то у Чжаней не нравится, она бинокль другой стороной поворачивает и оно становится маленьким. А ещё она любит спускаться вниз и пугать Чжаней. Чжани -- какая удача для дурочки-- люди нервные, впечатлительные. Она подкрадывается к их окну с растопыренными возле головы ладонями (так легче увидеть внутренность комнаты) и вплющивает своё бледное трагическое лицо в стекло. Ни дать, ни взять -- призрак Чебурашки.
      Лиозея обычно подгадывает к началу обеда, и усевшиеся за стол Чжани - отец, мать и двое детей разного пола - дружно вскрикивают. Привыкнуть к страшному призраку выше их сил. Лиозея, насладившись эффектом, просится вовнутрь. Чжани всегда впускают -- нельзя сердить сумасшедшую инопланетянку. Они её за стол усаживают, лучшие куски накладывают на тарелку. Потом все едят и громко чавкают. У Чжаней, если не чавкаешь, означает, что застолье не удалось.
      А ещё у Чжаней ребенок долго не говорил. А когда заговорил, понес какую-то абракадабру. Они повели его к деревенскому фельдшеру. Фельдшер спросил, нет ли среди их родственников индусов. Оказывается, мальчик заговорил на чистейшем урду. А Чжани его с Многорукой часто оставляли. Ужас.
      Многорукая -- вон она, здесь же, неподалёку. Наклейка от апельсина Marocco на щеке. Готовкой своей всю деревню провоняла. Ротанговые пальмы в саду выращивает -- стебель по улице тянется, народ об него спотыкается и матерится. Корова недавно запуталась, всю дорогу со страха завалила своими лепёхами, представляете.
      А Длинная по соседству каждый день газон стрижёт. Окей... Ходят слухи, что под балахоном у неё -- это... Ну, вообщем мужик она. Не в балахоне своём стрижёт, конечно. Джинсы надевает и стрижёт. Тощий зад у неё больше не в моде -- вот чудеса. Вдруг стало модно носить пышную попу и густые брови. Но головной убор свой семиконечный она никогда не снимает. В нём так и ходит за косилкой. Потом каждую подрезанную травинку сантиметром вымеряет. И всё лезет на заросший соседний участок. К Ивановнам, Иоановне и Абрамовне с линейкой подступает, факелом своим грозит: "Почему это у вас, матрьошки Ivanoff, трава не стрижена? Непорядок!". Ведьма, одно слово.
      Хотя раньше в деревне настоящая ведьма жила, в избушке на отшибе. Её звали Степан Алексеевич. Но пропала... Никто не знает, куда. А случилось то, что оторвалась и потерялась волшебная пуговица с плаща ведьмы Степана Алексеевича. Без неё он может существовать только в виде нарисованного животного, кошки-скунса с обёртки жвачки, которое оживает на час. Но пуговицу проглотил поросёнок Пылесос, и она в его животе застряла. Но об этом тоже никто не догадывается.
      Ещё Печник есть в деревне. Мёртвый. Лежит в дальнем сарае. Попахивает. Фельдшер утверждает, что он давно умер, хоронить надо. И Длинная тоже так считает. Отворотив свой медный нос, говорит про Печника: "His body language tells me he is dead". Но Печник иногда вдруг словно оживает и бормочет что-то про кирпичи и циркули. Поэтому местные никак не решаются его похоронить. Ругаются из-за этого между собой.
   В общем, нету в деревне мира. А ведь накаркала про огонь Лиозея... В тот день Ганна Иоановна заходит по-соседски к Длинной -- соли занять и посплетничать.
      -- Слыхала, Карлсон разбился? Уж после того, как в больницу отвезли, его чёрный ящик нашли и стало известно -- к Многорукой летал.
      -- Зачем летал?
      -- Зачем, зачем... За камасутрой.
      -- Многорукие, они такие. One night relationship, -- брезгливо констатирует Длинная. -- Хотя... я в Карлсона не верю, врёшь ты всё.
      Ганна Иоановна свою обиду на неё ровно пять минут внутри держит.
      -- Это чевой- то у тебя за ларец? -- коварно интересуется она насчёт серебрянной шкатулки, которая у Длинной на самом видном в коттедже месте стоит.
      Длинная сразу пыжится.
      -- Хэллоу, разве сама не видишь, какая важная вещь?
      И начинает с гордостью рассказывать, что шкатулка непростая. "Вон, Regale выгравировано. Её принц Уэлльский, будущий король Георг Шестой, подарил отцу Черчилля. А теперь это наша фамильная ценность, моя бабушка завещала мне её, просила беречь, как зеницу ока, и передать следующим поколениям".
      Но Ганна Иоановна уже разглядела на шкатулке кириллицу, как раз над Regale -- "Привозный табак", и по краям -- "Привоз".
      -- Пррынц Уэльский? С Прривоза? Усрраться можно! -- грассируя, издевается она.
      В этот момент между нею и Длинной словно кошка какая-то пробегает, и Длинная, широко замахнувшись, бьёт Ганну Иоановну своим факелом по башке. Та выскакивает на двор, зовет на помощь, Ивановны с Абрамовной подбегают. Ух ты, настоящая драка начинается!
      Поросёнок визжит. Дурочка кричит, подзадоривая всех. Многорукая вокруг суетится, не знает, кому помогать. Даже Чжани обедать перестают, из окошка высовываются. Длинная вроде побеждает, но вдруг она о поросёнка спотыкается и факел свой роняет, а дурочка его сразу хватает и бежит палить первый попавшийся дом. Это как раз её дом, с балкончиком.
      Тушат пожар, воду по цепочке передавая. Многорукая у колодца стоит, вёдра у неё в восьми руках так и мелькают. Ивановны вёдра принимают, Длинная на огонь воду выплёскивает. Хорошо, что день выдался безветренный...
      Обессилевшие, перемазанные, присаживаются отдохнуть. Тут дурочка как заорёт:
      -- Праматерь! Праматерь идёт!
      -- Я тебя саму сейчас к этой ... праматери, -- сердится Марья Ивановна. И остальные тоже на Лиозею цыкают, но вдруг умолкают.
      По деревенской улице, в самом деле, шествует, с трудом переставляя ноги, Праматерь -- чёрная, измученная. И за ней -- Праотец. Они кажутся очень древними: как саркофаги в музеях, как земля у нас под ногами и солнце над головами. Рядом с ними чувствуешь себя таким несмышлёнышем, будто только вчера родился. И вот уже само собой готово вырваться из твоей груди: "Праматерь, если ты меня отшлёпаешь по-праматерински, я возражать не стану. Я пойму, что за дело наказываешь и, уткнувшись в твои ветхие родные колени, разрыдаюсь с облегчением и благодарностью"...
      Но она не собирается никого наказывать. Не до того ей. Она бредёт с большой поклажей: с люлькой, котелком, магнитофоном, гробами, канистрой, корзиной с картошкой, маленьким храмом, башмаками, швейной машинкой. Младенец -- в одной руке, религиозные символы -- в другой, и ожерелье из мобильников на шее. Тяжко ей, а ведь ничего не бросишь, всё крайне важное и нужное для долгого пути на её усталое тело навьючено.
      А Праотец шагает в компании собачки. Его ножи, книжки, бутылки и ружьё не слишком тяжелы по сравнению с ношей Праматери, но та, похоже, свой груз никому не доверит.
      Праматерь останавливается всего на минуточку, с укоризной смотрит в глаза притихшей компании.
      -- Девки... -- говорит она Ивановнам, Иоановне и Абрамовне. -- Вы обнюхайтесь между собой и с соседками-то. Вы ж все в этой деревне сёстры. Мне так больно, что вы между собою воюете, дети мои.
      И Длинной она то же самое говорит, но немного другим языком. Типа, хватит выпендриваться, здесь твоя родня за каждым углом: кто суррогатная мать, кто биологический отец, или его бывшая супруга, или бывший отчим и его новая жена, кузены и кузины от разных браков и связей.
      Праотец головой кивает -- всё так и есть, подтверждаю. И кхекает одобрительно, и собачку свою подзывает, чтобы не отставала.
      Эти двое с собакой медленно проходят через деревню. Куда идут они и зачем? Никто слова им не смеет им сказать, вопроса задать. Деревенские, словно в первый раз, глядят друг на друга: такие разные, а оказались родственниками, как в индийском сериале. Ну и дела! Это надо как следует обдумать.
      В деревне надолго воцаряется тишина. Лиозея небеса в бинокль молча рассматривает, Чжаней не беспокоит. Она, кстати, вспомнила, что её Лизой при рождении назвали... Чжани чавкают бесшумно. Длинная в коттедже заперлась, газон -- ни свой, ни чужой -- пока не трогает. Даже Печник не бормочет. Поросёнок Пылесос, правда, пошумел. Один раз всего. Когда от пуговицы избавлялся. Но он обёртку от жвачки тотчас заглотил и успокоился. Та старая обёртка на дороге валялась. То ли кошка, то ли скунс на ней нарисованы.
      И Ганна Иоановна перестала скандалить. Она с утра до ночи сидит над новым гобеленом. На гобелене этом -- Северный полюс рядом с Африкой, Америка прямо в Европе, и далёкая Москва на вершине скалы, на которую забираются пилигримы. Географические названия и "МАРС" вперемежку с "РАЕМ", "АДОМ" и "СЧАСТЬЕМ". И кто-то огромный простирает свои добрые руки над обитателями планеты - христианами, иудеями, мусульманами, инвалидами, инопланетянами, собаками, поросятами, птицами: "ВЫ ВСЕ БРАТЬЯ И СЁС...". Ещё три буквы, и гобелен будет готов.
  
  
      МАГАЗИНЧИК СТАРИКА ДЕУСОВА
     
      Судебное заседание проходило в одном из офисов "Гениальной Генной Метаморфозы". Здание было построено в форме ракушки, по наружной стене текла вода. Такая вычурная архитектура была в моде лет сто назад -- летом приятно, а зимой сыро. У входа в зал стоял робот. Он дважды перебрал все имевшиеся в его базе ДНК, но не распознал очередного посетителя.
      -- Я независимый журналист! -- зарычал на него Коннор Ильич, он не привык к такому приему.
      Железяка замигала экраном и, растерявшись, сразу распахнула дверь.
      В зале пахло розами, по потолку двигались выцветшие антикварные фотографии. В мутном аквариуме карликовые дельфины плавали рядом с корабликами, а на подоконнике стояла пыльная икебана с живой улиткой. Модифицированный паразит в голове улитки деликатно переливался в стиле диско, мигая разноцветными огоньками.
   Коннор отвоевал себе место у окна, но потом узнал, что оно и так ему принадлежало. Порядка нет, снова рассердился он.
      Ввели подсудимого -- маленького белобородого старичка. При его появлении все загудели, затопали ногами. Особенно старалась сидевшая перед Коннором Ильичом дама с пышным хвостом наподобие беличьего.
      -- Попрошу встать! -- объявил мужчина в чёрном пиджаке.
      Стены поменяли свой цвет от белого к голубому, и в зале появились прокурор и судья (адвокат преступнику не полагался). Прокурором был представительный мужчина со свиным пятачком. У судьи были аккуратно уложенные пепельные кудельки парика, а судейская мантия была дополнена женственным воротником из лепестков розового цвета -- это не удивительно, ведь судью звали Розочкой Петровной.
      -- Рассматривается дело гражданина Деусова.
      Чёрный принялся излагать суть. Старичок Деусов без разрешения хранил и пытался распространять гены, какими они всегда были в дикой природе, ещё не облагороженной вмешательством человека. В магазинчике у этого божьего одуванчика были обнаружены образцы буквально каждого растения и животного, когда-либо обитавших на Земле. Нарушая права гемоорганизмов, старик всячески подчеркивал первородность своего товара. Хотя по закону никто не смеет раскрывать генетическую информацию.
     "Попади материал в плохие руки -- и чем тогда прикажете кормить эту ораву жизнерадостных дебилов?" -- Коннор Ильич брезгливо оглядел публику. Какая нищета духа! Давненько он не сиживал в подобной компании.
      Можно было просмотреть заседание и не заезжая сюда, да связь барахлила в последнее время. А Коннору Ильичу необходимо было понять, откуда взялся старикашка с таким товаром. Ведь "немо", или немодифицированные организмы, быстро исчезали с лица Земли. Открыто об этом не говорили, но Коннор Ильич по долгу службы знакомился со всеми новостями. Вот и сейчас он одним глазом смотрел в зал, а другим читал свежий выпуск, который поступал на его левую линзу (текст с картинками полз прямо по стене и по бороде подсудимого).
      В супермаркете яблоко укусило покупательницу. Коннор знал причину: яблоню скрестили с хомяком, чтобы созревшие яблоки сами спускались с дерева и направлялись на спячку в хранилища. Этот же сорт скрещивали раньше с пауком, чтобы уничтожать вредителей. В результате игры генов на яблоках -- сочных и ароматных, если не считать легкого хомячьего душка -- зашевелились восемь мохнатых ножек. Ножки нетрудно оборвать, что и делают перед продажей. Но встречаются случаи, когда на яблоке развиваются челюсти, или хелицеры по-научному. Покупатели сами должны вовремя замечать некондицию.
      Другая новость пришла из приполярного питомника. Созревшие ананасы попытались разлететься, размахивая своими крошечными бежевыми крылышками. Но ничего у них не вышло -- потрепыхались и стали десертом. Необычное поведение ананасов объяснялось тем, что в них присутствовали гены "гинэфоры гренландики". Была такая арктическая бабочка. Её гусеница спала, просыпаясь лишь на короткое полярное лето. Она не могла накопить достаточно сил за один сезон, чтобы превратиться в куколку.
      За зиму она промерзала, становясь ледяной, а весной оттаивала, выползала из своего укрытия и сразу принималась за зеленые листочки. И только на четырнадцатый год достигала цели, у неё появлялись силы для окукливания. А дальше всё, как у гусениц -- пушистый белый кокон, внутри которого червяк превращался в крылатую красавицу.
     "Четырнадцать лет ждать, что получишь крылья, и вот на тебе! В самый главный день просыпаешься ананасом", -- Коннор Ильич неожиданно для себя посочувствовал гусенице. Хотя в данный момент не она была важна в истории, а то, что урожай созрел.
      Сидевшая впереди хвостатая дамочка жевала без остановки. Перекрестив рот, она запихнула туда кусочки булки, которые запила водой из пластиковой бутылочки, потом умяла бутерброд, достала из своей сумки пакет с жареными семечками и начала грызть их, надкусывая и ловко раздвигая пальчиками кожуру. На полу выросла гора шелухи. Прикончив семечки, дама осмотрела свои ноготки и сосредоточенно вычистила их, доедая остатки семечек. Она вертелась, как настоящий грызун, её просунутый сквозь спинку стула пышный хвост обметал блестящие ботинки Коннора.
      Таких "белочек" в зале сидело несколько. Трансгенная инженерия ставила своей задачей всего лишь подарить женщинам пышные рыжие гривы, но пути прогресса неисповедимы. Это как бросать в суповую кастрюльку несовместимые в традиционной кулинарии ингредиенты -- результат получается либо отвратительным, либо восхитительным. Беличий хвост до такой степени вошел в моду, что даже те дамы, кто не были белочками, стали пришивать его к своим платьям.
      Наконец слово взял прокурор.
      -- А кево, преступление налицо... иффа-фа... иф-фа... -- он пошарил в мантии и, низко нагнувшись, что-то быстро засунул в свой рот. -- Из-за одного ретрограда! -- с выправленной дикцией крикнул прокурор в сторону подсудимого. Он недавно заимел временную вставную челюсть и теперь привыкал к ней. Его все поощряли, как малого ребенка, который учится говорить -- только бы не убирал свою челюсть обратно в карман.
      В ответ старик Деусов улыбнулся до ушей. Из его бороды вылетела пчела. Она сделала круг возле Розы Петровны, и та испуганно замахала руками:
      -- Насекомое! Наверное, опасное!
      -- Бедные мои, пчёлку первый раз увидели. А ведь она... а ведь без неё... Эх, да что тут объяснять! -- старик поймал пчелу и спрятал обратно в бороду.
      -- Имейте уважение к суду! -- прокурор хлопнул по столу и театральным жестом показал на старичка. -- Вот этот гражданин захотел отбросить нас во времена, когда люди умирали от голода или плохо питались. Я видел в музее один законсервированный экспонат -- кривой и с червяком. Фу, уродство!
      -- Это было самой природой вам подаренное, -- обиженно сказал старик.
      В зале посмеялись:
      -- Природой! А цены на продукты какими были? А сроки хранения? Хлеб черствел через неделю!
      Большинство закончило учиться в восемь лет, но народ ещё помнил уроки всемирной истории ГМО .
      -- Помидоры не могли два года пролежать! -- пискнула "белочка", надкусывая помидор: то ли дело сейчас -- десять лет ему, а он, как новенький.
      Подсудимый, получив слово, сказал, что он всего лишь хотел, чтобы "немо"-продукты были доступны всем, а то нечестно как-то получается -- элита пользуется, а остальным не достается.
      -- Со всей ответственностью заявляю, что мы, собравшаяся здесь элита, не питаемся "немо"-продуктами, -- оборвал его прокурор.
      -- Да вы здесь не при чем, -- с улыбкой отозвался старичок. -- Я про ваше руководство говорю. Они на Марсе рай без генетических фокусов решили для себя построить. Но у них не получится! Это я вам тоже со всей ответственностью заявляю -- как специалист по раю.
      Коннор Ильич всегда называл себя просвещённым атеистом, но от последних слов старичка у него мурашки забегали по плечам.
      -- На Марсе никто не живет! И нет над нами никакого руководства! -- рявкнул прокурор, почти с жалостью глядя на неосведомленного старика. -- Мы сообща управляем нашей кормилицей ГГМ! Правда, господа?
      Тут вся аудитория вскочила на ноги, заткнула уши, и жизнерадостным хором запела: "Гэ-Гэ-Эм, ем, ем, ем, урожай без проблем!". Такие припадки беспричинной радости часто случались с "гемами".
      Выбравшись из вопившей толпы, Коннор подошел к старичку.
      - Почему ничего не получится?
      Деусов посмотрел так, будто знал про Коннора всё - даже то, чего тот сам про себя не знал. А дальше ерунда Коннору Ильичу причудилась. Подсудимый вышел из зала, повлек Коннора за собой -- дальше, дальше, и -- ох! -- всё выше и выше, до нестерпимо густой черноты со звездами. В этой черноте кружилась огромная планета Земля - в виде глобуса с названиями. Коннор затрясся от страха.
      -- Это тебе не на звездолете рассекать, - строго сказал старик. Он больше не был гражданином Деусовым. -- Посмотри, какую красоту я вам подарил. У каждой твари, у каждой травинки было свое предназначение, и смысл был, и секрет. А вы взломали замок, влезли в мою мастерскую, все перевернули в ней, перепутали. Глупые, глупые дети!
      Лицо старика почти полностью заслонило мрак космоса.
      -- Это был последний раз, когда я пытался вам помочь, -- торжественно и горько объявил он, погрозив пальцем -- то ли Коннору, то ли всей Земле. Старик начал удаляться, пока не стал самой яркой из звёзд.
      Коннор с невероятной скоростью приблизился к Земле. Он вошёл в свое тело, как раз когда в зале допевали последний куплет.
      Суд удалился на совещание в парк. Там вдоль ограды прогуливался -- то крадучись, то переходя на простодушный бег -- охранник с очаровательным крысиком на ультразвуковом поводке. В крысике качества таитянского щелезуба и ископаемого плезиозавра были совмещены так удачно, что он один мог за пятнадцать секунд обезвредить десяток преступников. Чтобы вошедший в раж крысик не разделался с хозяином, в их коды были добавлены гены рыбки амфиприона и ядовитого "живого капкана" актинии (существовал такой трогательный союз двух существ в доисторической природе).
      А еще в парке ё-тополи шевелили шишечками, соловей пел в пруду, и с неба неслось приятное кваканье стайки лягушек. До чего хорошо. От избытка чувств Розочка щелкнула прокурора по мокрому пятаку, и прокурор хрюкнул:
      -- Ойнк!
      --Ха-ха-ха, -- серебристо захохотала Розочка Петровна.
      И так несколько раз: "щелк", "ойнк", "ха-ха-ха" -- пока судья не устала, у неё даже капельки розового масла выступили на лбу.
      Ах, Роза Петровна -- женщина-цветок, с головой-бутоном, с гигантскими лепестками вокруг шеи и колючкой на руке! Колючка уже несколько раз проколола прокурорскую мантию. Вообще-то их намного больше, этих самых колючек, но Роза Петровна еженедельно эпилирует свои руки, до самых запястий. А эту просто не заметила... Ведь голова занята общественными вопросами. Вот и сейчас Розочка просунула палец под свой парик, чтобы почесаться.
      -- Может, простим старичка? Мне кажется, он ничего плохого...
      Мысль её осталась невысказанной. Потому что -- вот уже, стоит она, Розочка Петровна, с зажмуренными глазами и пальчиками в ушах: "Гэ-Гэ-Эм, ем, ем, ем..."
      Её родители-романтики хотели, чтобы девочка пахла розами. Но получилось то, что получилось. А в остальном она женщина. Прокурор знает, что под лепестковым воротником у судьи -- ещё не разгладившаяся после ночи морщинка в ложбине между грудями. Любит Роза Петровна поспать на боку -- это он тоже знает.
      Иногда они мечтают, какие красивые умные дети могли бы у них получиться, но оба понимают - детей не будет. Наступит день, когда лепестки облетят, а вместо бутона на голове судьи окажется сморщенная бесполезная погремушка. Отцветет Розочка Петровна без следа, отмуча... Нет, не надо думать об этом. Не стоит об этом думать! Судья вырвала свою ногу из земли (вот всегда так -- постоишь на газоне минуту и сразу начинаешь корни пускать. Особенно, если почва сырая).
      -- Встать, суд идет!
      Вернувшись в зал, Розочка Петровна собралась стукнуть молотком по столу, но рука её замерла в воздухе -- старичка-то не видно! А народ сидит, жуёт, хрустит, булькает, чавкает как ни в чём не бывало, и не возражает, что подсудимого нет. Может, и не было его здесь?
      Не поднимая головы, заливаясь румянцем, Роза Петровна скороговоркой зачитала приговор: содержимое магазинчика уничтожить, гражданина Деусова... заключить под домашний арест. На этом -- всё, заседание закончено. Розовый лепесток, покружившись в воздухе, спланировал в первый ряд.
      Никем не замеченный, Коннор Ильич поднялся на крышу здания. На взлетно-посадочной площадке его дожидался серебристый звездолет.
      -- Летим домой, -- забравшись вовнутрь, приказал Коннор Ильич автопилоту.
      -- Коротким маршрутом, босс, или пейзажами желаете полюбоваться?
      -- Коротким, -- буркнул Коннор Ильич.
   Он не оглянется на Землю. Ему там ничего не нужно, всё необходимое для нормальной жизни есть теперь дома. И пусть важные слова кружат в голове, словно растревоженные птицы над своими гнёздами: "отцовский бизнес", "семейные традиции", "прогресс человечества"... Решение принято. Ноги его здесь больше не будет. Предоставим уродов самим себе.
      В черноте космоса, подобно алмазам на бархате, блестели звезды. В какую-то из них превратился старик? Настроение Коннора Ильича оставалось неважным. Вчера врач сообщил ему, что в животе у него растёт пион. А еще "гинэфора гренландика" его не оставляла. Словно наваждение. Вот ведь как бывает, подумал Коннор Ильич -- год за годом собираешь по молекуле, чтобы построить предназначенное Бо... и вдруг какая-то сволочь...
      Автопилот негромко запел: "Видишь, яркий Марс всех планет красней, там тепло сейчас, лето двести дней", -- песенка была популярной в их общине. В этот самый момент в стариковском магазинчике Розочка Петровна с нарастающим восторгом разглядывала каталог.
  
  
  
   КАК ПРЕКРАСЕН ЭТОТ МИР
      -- Анекдоты хотите послушать? Нет? Да? -- спрашивает Плеск у Марка. -- Я знаю анекдоты про животных, про блондинок, про новобрачных, про монашек, а также астрономические остроты. Например: "При встрече я нахожу тебя проще, чем в моём телескопе". Или: "Лицо без веснушек -- небо без звёзд".
         Пересказывая старые шутки, Плеск заразительно хохочет. Марк вежливо посмеивается в ответ.
         -- Как сделать, чтобы у блондинки загорелись глаза? -- продолжает веселье Плеск. -- Надо посветить ей в ухо фонариком. Вы, случаем, не блондинка? Смастерим вместе маленькую компаньонку? Ха-ха-ха.
         У Плеска с юмором всё в порядке. Он -- самая продвинутая модель компаньона-поводыря для инвалидов и способен поддерживать вполне связный разговор на разные темы. Он даже умеет очень кстати ввернуть цитату из Шекспира, их несколько десятков в его памяти.
   Любовь нагрела воду, но вода
   Любви не охлаждала никогда!
   С Плеском не заскучаешь. Вот он обсуждает популярное танцевальное шоу со звёздами.
         -- Замечательный выбор танцев! От знойного танго до полонеза. В полонезе тоже немало скрытой страсти. Надеюсь, представление вам понравилось?
         -- Понравилось, -- отвечает ему Марк.
         -- Мне кажется, судьи несправедливо занижают оценки Уилли Брайану, он такой душка. И завышают -- этой самоуверенной чемпионке по гольфу. Неужели у нее роман с партнёром?
         Все свои мнения Плеск скопировал из газетных статей и форумов, где народ обменивается сплетнями. Но, слушая его, можно забыть, что он не человек, а всего лишь машина.
         Они гуляют, подзаряжая солнечную батарею Плеска. Робот везёт Марка по пустынной улице вдоль разбитых и грязных витрин. На тротуаре много мусора. Крупные препятствия Плеск объезжает, мелкие кучки давит колёсами.
         -- Хорошая погода, -- замечает Марк.
         -- Погода хорошая! -- жизнерадостно соглашается Плеск. -- День замечательный!
         --Аптека "БУТС"... Паб "Руки каменщика"... Магазин "Аргос"... Пункт энергоподпитки номер пять, -- перечисляет Плеск вывески, мимо которых они с Марком неспешно едут.
         Возле пункта энергоподпитки стоит бездомная робособачка. Название изделия - Зызы. Номер 788. Модель Джей 6Ф. Все это Плеск узнаёт, бесшумно пообщавшись с ней. Хозяина у собачки нет. Звонко тявкнув, Зызы следует за ними.
         В кафе "Оптимист" они покупают напитки у ржавого автомата и, оставив банки неоткрытыми на столе, подъезжают к прилавку.
         -- Привет!
         Ответом им -- гробовая тишина. В этом кафе давно не пахнет кофе и не слышно ни шума кофемолки, ни шипения кофеварки, ни оживлённых разговоров. Помещение заброшено, прилавок необитаем. За стеклом, где должны быть выставлены кексы и пирожные, лежит крысиный скелет с клоком шерсти. Но Плеска это не смущает.
         -- Эспрессо -- как всегда? Нет? Да? -- спрашивает Плеск у Марка.
         --Да, -- отвечает ему Марк.
         Заметив поблёкшую картинку на стене, Плеск описывает её Марку: море, солнце, голубое небо, белый корабль, на нём стоит девушка. На девушке красный купальный костюм фасона бикини. У неё глаза синего цвета. А глаз на животе - коричневого цвета. Опс! Ошибка считывания. У девушки на животе пупок. У робота на животе глаз. У девушки пять пальцев на руке. У робота три пальца на руке. У робота сорок датчиков на ладони. Ха-ха-ха.
         -- Опасность, опасность! -- вдруг повышает голос Плеск.
         Он только что получил сигнал о приближении неопознанных устройств. Они движутся очень быстро. К сожалению, радиус его контроля всего 20 метров...
         По улице несутся никем не управляемые боевые машины. Такое случается не первый раз. Впереди скачет огромный шестиногий робот-паук. Он топочет своими копытами, как стадо взбесившихся быков. За ним следуют, то и дело взмывая в воздух и стреляя, трёхногие огнеметы. Станция энергоподпитки разрушена. И Плеск ранен осколком... Он разговаривает женским голосом, он сошёл с ума. Путает языки и программы.
         -- Ваташитачи ва... десу... гдея... андскилд миг...
         Это бессмысленная смесь японского, русского, исландского.
         Хорошо, хоть навигация у Плеска по-прежнему работает. По дороге домой проясняется, что пострадали некоторые настройки программного обеспечения. Самостоятельно устранить повреждение невозможно. Следует обратиться в мастерскую по ремонту компаньонов-поводырей.
         После онлайн диагностики мастерская выдает информацию: необходимая для замены деталь LN587a имеется на складе.
         Заказ доставляет дрон. Плеск сам оперирует себя. Он вводит микросхему в своё нутро, завинчивает крышечку. Процесс восстановления памяти запущен.
         -- Привет! Я -- Плеск, робот для инвалидов. Модель КП-7, компаньон-поводырь. Общаюсь напрямую, а также по кабелю и через вай-фай. Энергию получаю от собственной солнечной батареи. Вы позавтракали сегодня? Пожалуйста, не забывайте и о моих нуждах. Когда энергии остаётся мало, моя речь прерывается и становится тихой. Альтернативаная подпитка возможна с помощью кабеля или в пункте энергозарядки... И напоследок маленькая шутка. Почему разбился вертолёт? -- Потому что блондинка на его борту замерзла и выключила вентилятор. Ха-ха-ха.
         Плеск, как ни в чём не бывало, смеётся своим приятным баритоном. Он опять здоров, лишь издаёт негромкий щелчок перед тем, как заговорить.
         -- Что будем обсуждать? Политику? - предлагает неугомонный Плеск Марку. -- Нет? Да?
         Главная политическая тема -- это возможный конец света. Причиной его может стать что угодно. Ядерная война. Глобальный природный катаклизм. Или террористы из международной секты. Эти сумасшедшие мечтают уничтожить человечество.
         Плеск показывает последние новости. На экране человек в маске и чёрном балахоне говорит голосом, который сгенерирован компьютером.
         -- Пора закрывать этот балаган... Если Бог забыл про нас, Пиро будет вместо него... Да, мы самоубийцы! А вы покайтесь в грехах прямо сейчас, ибо Пиро готовит Судный день на всех континентах.
         -- На всех континентах? -- тихо переспрашивает Марк.
      Плеск вместо ответа цитирует ему Шекспира:
     
   Но гордый человек, что облечен
   Минутным, кратковременным величьем
   И так в себе уверен, что не помнит,
   Что хрупок, как стекло, -- он перед небом
   Кривляется, как злая обезьяна,
   И так, что плачут ангелы над ним..*.
        
      -- Я думаю, -- подводит итог Плеск, -- всеобщие усилия стран в данном направлении принесут хороший результат.
         Что ж, компаньон-поводырь иногда отвечает невпопад. Но нельзя слишком много требовать от робота. Даже если это улучшенная модель.
         Картинка на экране меняется. В студии, где вечный праздник, восторженная толпа аплодирует очередной любимице. Всё, как прежде: оркестр играет, прожекторы следуют своими лучами за прекрасной женщиной в сиреневом бальном платье, которая скользит на танцевальной площадке, поддерживаемая профессиональным партнёром. Потом наступает время оценок. Строгие судьи острят и шутливо атакуют друг друга, а звезда стоит перед ними, тяжело дыша после только что исполненного номера и, как испуганная школьница, ждёт оценок.
         Этот полуфинал Марк и Плеск видят уже шестьсот пятнадцатый раз.
         -- Что-нибудь есть новенькое? -- интересуется Марк у Плеска.
         -- Ничего. Это выпуск от 14 сентября 2021, -- отвечает Плеск. -- Отсутствие новостей -- хорошие новости, не так ли. Ха-ха-ха... А теперь я сообщу вам долготу дня и свежую сводку погоды. Сегодня, 2 января 2023 года, солнце над Лондоном встало в 8.06 утра и зайдёт в 16.03 по Гринвичу. Длина дня составит 7 часов 56 минут 51 секунду. Температура плюс десять по Цельсию. Ветер дует с юго-востока со скоростью 12 км в час. Видимость 10 км, влажность 24 процента. Солнечно. Вечером возможен дождь, советую взять зонт. Время в данный момент -- четырнадцать часов пять минут. Ближайшие полтора часа подходят для прогулок... Кое-кому надо подзарядить солнечную батарею. Пойдём гулять? Нет? Да?
         И, приняв форму инвалидной коляски, предупредительный Плеск протягивает к Марку свои механические руки.
         Робособачка при слова "гулять" виляет хвостом, радостно скулит, но вдруг замирает с поднятой передней лапой. Что случилось? Обмен информацией с Зызы788 показывает, что система в порядке, только уровень зарядки батареи составляет всего один процент. Проблему можно устранить подключением к кабелю питания, что Плеск и совершает как новый администратор собачки. Зызы опять виляет хвостом и тявкает.
         -- Погода хорошая. День замечательный, -- после легкого щелчка говорит Плеск. -- Что одна дождевая капля сказала другой? Двое -- это компания, три -- это туча. Ха-ха-ха. Куда направимся? Как всегда? Кафе "Оптимист"? Нет? Да? Нет? Да?
         -- Да, -- Марк отвечает уже после того, как компаньон-поводырь заботливо устроил его в коляске.
         -- Кафе "Оптимист" ждёт вас. По вашему желанию в любой напиток из меню добавим дополнительную порцию эспрессо, сиропа, взбитых сливок или шоколадную пудру. Чёрный и крепкий эспрессо: идеален для начала дня или завершения трапезы... Всего за два фунта добавьте к ланчу суп дня, -- сообщает Плеск. -- Музыку включим? Нет? Да?
         -- Да.
         -- Армстронг. Нет? Да?
         -- Да.
         -- "Какой прекрасный мир". Нет? Да?
         -- Да.
         -- И себе говорю -- как хорош этот мир...
         Под песню про синеву небес, многоцветье радуг и добрые лица друзей три робота: один белый трансформер, метра в полтора ростом, другой -- сидящий на нём человекообразный розовый (это самая первая, примитивная модель компаньона) и кудлатая робособачка на поводке-кабеле -- отправляются на прогулку в мир, где больше нет людей.
      ----------------------------------------------------------
        
      *Перевод из Шекспира Т. Щепкиной-Куперник
  
   ЗАПАХ МОРЯ
     
      Год был 2046 и мне было семь лет. Я была тощая, как кузнечик. Врач из нашей колонии решил, что мне надо побыть на свежем воздухе. Мама сказала, что я полечу на Землю, в санаторий в Линьяно на берегу Средиземного моря, что я буду там играть с другими детьми. Я посмотрела на полумесяц Земли над горизонтом и не слишком обрадовалась, но, послушный ребенок, не стала противиться.
      Меня сразу начали готовить к поездке: сделали прививки и, так как на Земле притяжение в шесть раз сильнее нашего, заставили выполнять специальные упражнения. Я всё больше времени проводила в комнате, где стояла центрифуга, имитирующая земную гравитацию.
      Мы с мамой побывали с туром в виртуальном двойнике Линьяно, заглянули там в магазин сладостей. Мама хотела купить мороженое, но продавец сказал, что магазин не доставляет товар в колонии.  Наступил день, когда мама посадила меня в космический автобус. Она попросила пожилую стюардессу присмотреть за мной. При подлете к Земле стюардесса подарила мне эрфик -- вдобавок к двадцати, которые мама положила на мой счет.
      Мы приземлились неподалеку от Тихого океана, на космодроме Восточный.
      Там меня встретила мамина знакомая, и мы поехали к ней домой. У неё на кухне я впервые в жизни потрогала старинный белый холодильник с дверцей. У нас в колонии холодильники были прозрачными, сделанными из биополимерного зелёного желе, которое светилось в темноте.
      Потом мамина знакомая посадила меня в самолет, и я снова оказалась одна. Через час мы приземлились на морском побережье. Важная с виду дама в большом автомобиле без водителя отвезла меня в санаторий. Там был тихий час. Дети спали, а я сидела на полу с подносом, на котором был мой обед, и не могла даже ложку поднести ко рту. Мое тяжёлое тело совсем меня не слушалось. Меня отнесли в лечебную комнату, где была ванна. В воде мне сразу стало легче.
      В нашем крыле жили только девочки, все из разных колоний, одна -- даже из марсианской. Мы вставали в шесть утра, делали зарядку в саду, ходили к морю, плавали в бассейне с морской водой, а после завтрака, прячась от солнца на веранде, рисовали акварельными красками. Еда была простая, но вкусная. Спать нас отправляли в шесть вечера -- наверное, таков был план лечения.
      За год мама ни разу не навестила меня. У неё не было денег на перелёт, и к тому же она боялась, что расстроит меня своим приездом. Но мы разговаривали по два раза в неделю.
      Перед самым отъездом трём девочкам, мне в том числе, разрешили долго гулять по пляжу. Море было тихим, теплые волны нежно касались моих коленок. Я стояла в воде и смотрела вдаль. Голубизна воздуха сливалась с морской синевой, из-за этого одинокая рыбацкая шхуна казалась летящей по небу. Эта красота была такой родной и единственной, словно я никогда и не жила на Луне.
      -- Люблю тебя, -- тихо сказала я морю.
      Оно вздохнуло в ответ и послало маленькую волну к моим ногам. Эта волна обдала моё лицо мелкими брызгами. Я облизала свои сразу ставшие солёными губы и подумала, что это море поцеловало меня.
      На обратном пути мы зашли в тот самый магазинчик мороженого, я купила там два рожка за пять эрфиков. Назавтра мне предстояло возвращение домой. И снова я летела одна -- на самолете, в космическом автобусе.
      Увидев маму -- она встретила меня в терминале -- я хотела расплакаться, но не расплакалась. Я привезла ей в подарок мороженое.
      Вечером ко мне пришла подружка. "Афуа, ты слова странно произносишь. И пахнешь по-новому", -- сказала она, понюхав мои волосы. Легко догадаться, что новизна эта была недолгой.
  
  
   ЗОЛОТОЙ ЖЁЛУДЬ 
     
     "...что нам страшно повезло найти друг друга. Возможно, я это пишу, потому что у меня сейчас ничего хорошего не происходит, но, когда я думаю о любви, то вспоминаю не только маму с папой, не только свои первые увлечения, но и тебя.
     Ты казалась мне сестрой, о которой я всегда просила родителей. Мы знали друг друга насквозь. Мы ходили, обнявшись. Господи, сколько отшагали вместе, рука в руке, сколько песен перепели.
     Я до сих пор чувствую, как ты кладёшь мне голову на плечо -- вдыхаю твоё дыхание и чувствую -- не смейся! -- запах краковской колбасы, которую ты часто приносила на чердак вместе с куском хрустящей булки. Твой голос звучит у меня в ушах: советы, предупреждения, наши перепалки, -- в детстве ты не умела шептать.
     Я была новенькой, скучала по Ленинграду. В новом классе у многих, в том числе у девчонок, были обритые головы, и в первые недели в школе все эти чужие лица сливались для меня в одно. Я даже видеть стала хуже, чтобы никого не рассматривать.
     Но потом из этого недружелюбия вдруг выделилось твоё лицо, ты одолжила мне свой учебник. Или, нет -- я впервые запомнила тебя, когда убирала класс вместе с Мальковым. Он меня дразнил. Ты тоже там была и потом призналась, что жалела меня.
     
     Так быстро люди сближаются только в детстве. Кто кого выбрал? Я тогда выбора не имела. Значит, ты -- меня. Мы очень быстро стали единым целым: "Лидасей". Нас всюду приглашали вдвоём. Я научилась фыркать, как ты. Мама удивлялась: откуда эта кошачья привычка вдруг у меня взялась? А ты старалась одеваться, как я. Мне это льстило.
     Помнишь, на уроке Мария Ивановна иногда говорила что-то очень серьезное, требуя полной тишины. Эта тишина была невыносимой. Мы сдерживались из последних сил, но, едва взглянув друг на друга, чувствовали приступ смешливости. Достаточно было одной-единственной гримасы, чтобы мы подавились хохотом. И добрая Мария Ивановна выгоняла одну из нас немного проветриться.
     Мы часто ссорились, когда нам стало лет по тринадцать-четырнадцать. Ты дулась целую неделю, приревновав меня к девчонкам, с которыми я каталась на коньках в Парке культуры. Помнишь? А я на тебя обиделась, что ты без спросу дала кому-то почитать моего Жюль Верна. Но мы знали путь к прощению. Именно тогда я поняла, что люди имеют в виду, говоря о безоговорочной любви.
     Твоя мать меня обвиняла: мол, я тебе голову заморочила своей игрой. Но я знаю, что игра здесь не при чём, я не была виновата. Это Алькина смерть тебя потрясла...
     Я не сразу осознала, что мы превращаемся в женщин, что будем в большей степени, чем мужчины, заложницами своих тел: беременностей, родов и этого ежемесячного проклятья, к которому я оказалось совершенно неподготовленной. Мне показалось, что моё тело, ещё вчера не доставлявшее хлопот, превратилось в ловушку.
     
     Я проплакала всю ночь и призналась тебе, что хотела бы родиться мальчиком. Но ты так мудро ответила, что ЭТО будет случаться только раз в месяц, у каждой женщины ЭТО должно быть. Так нас природа устроила. Ты произнесла всё это шепотом...
     П.А. опять ворчит, что я много керосина трачу на ерунду. Но мне надо дописать.
     Ты отдалилась от меня, когда мы стали студентками. Тебя раздражало многое из того, что я говорила. Ты ведь никогда не интересовалась такими вещами. Я всё это понимаю и совершенно не хочу, чтоб ты из-за меня пострадала. Тебе надо строить свою жизнь, доучиваться.
     Но, подружка моя, если б ты знала, как я скучаю по тебе. Мечтаю просто сжать твою руку, а ты сжала бы мою. Помнишь, как мы делали во время бомбёжек? Немец отключал мотор своего самолёта и на несколько секунд наступала тишина, нам оставалось только прижаться друг к другу под одеялом и надеяться, что смерть не над нами сейчас пролетает. Я губы в кровь от страха искусывала. Обидно было бы умереть молодой... Помнишь, бомба один раз упала во дворе и на нашей кухне окно выбило? Странно, вот тогда я почему-то не испугалась.
     Мама мне пишет, что ты жива-здорова. Почему же ни на одно из моих писем не отвечаешь, Лида? Каждый день этот вопрос в моей голове крутится. Но больше не буду тебе...".
     
     1.
     Пахнет сеном и дымом, скрипит гамак, тёплый ветерок теребит волосы.
     -- Молоко привезли! -- это голос отца.
      -- Тише ты, Лидка спит, -- говорит мать отцу.
     Открывается калитка, о неё со звоном ударяется велосипед: молочница Зина идет с бидоном к дому. Лида лежит в гамаке на набитых сухой травой подушках. Сквозь марлевый шатер, которым она прикрыта от мух, пытается с жужжанием пролезть одна из них, самая жирная и настырная.
   Остальные звуки знойного июльского полдня стёрты. Далеко прогрохотало -- это маленькие вагонетки везут на завод глину с карьера. Потом несколько раз лениво гавкнула соседская собака.
     Рядом с сараем звякнули ковшиком, пролили на землю воду и негромко выругались -- отец сидит на лавке, перед самоваром, на трубу которого надет старый кирзовый сапог. В бутыли с узким горлом плавают изюм и чёрные корки -- готовится новая порция кваса.
     "Где мой цыпленок?" -- спросит отец позже, когда Лида будет крутиться рядом. Поймает дочку и посадит к себе на плечи.
      -- Ангел Господний, с небесе от Бога данный... -- из комнаты, сквозь распахнутое окно и другую белоснежную марлю, несётся бормотание матери, прерываемое вздохами, потому что она то и дело поднимается с колен. -- Господи Спасе наш, спаси и сохрани раба твоего Николая и чад его -- Лидию и младенца Александра...
     Лида плавно покачивается в этих тепле и заботе, пока её не выдергивает из них резкий женский голос:
     -- Боря, Боря, где ты, Боря?
     Срабатывает и замолкает сигнализация на чьей-то машине, и Лида сначала не понимает, какому миру она сама сейчас принадлежит.
     -- Боря, ну Боренька же!
      Нетрезвая женщина во дворе наконец находит своего Борю: то ли кота, то ли мужчину, то ли ребёнка. Лидия Николаевна приподнимает голову, и приснившийся ей деревенский полдень растворяется без остатка. Если он и был на самом деле, то восемьдесят лет назад. го
     Отсветы той абсолютной любви, которая окружала её в раннем детстве, пришли от погасших звезд. Родители давно умерли. Скоро и она умрет.
     В подъезде её дома пахнет кошачьей мочой, в лифте -- человеческой, но в спальне так свежо и тихо, что даже не верится, что по другую сторону дома шумит Кутузовский проспект. Кап-кап... Это вода на кухне.
     "Надо сказать Серёже, чтобы прокладки заменил в кране", -- который раз напоминает себе Лидия Николаевна, осторожно переворачиваясь на другой бок. Она гладит пушистый шерстяной плед: "Мягкий", -- и прислушивается к своим внутренним ощущениям. Ничего не болит, вот только ноги замёрзли.
     Она уже не помнит, откуда пришла привычка мысленно перечислять первые три вещи, которые в данный момент слышишь, чувствуешь, видишь. В молодости эта игра казалась простой, но сегодня Лидия Николаевна всё хуже справляется. Эх, старость... Ты снова беспомощен, как в младенчестве, но уже ни у кого не вызываешь умиления или желания понянчить.
     Перед глазами её лет десять как висит узорчатая занавеска, скрывающая картину мира. Занавеска эта потихоньку разрастается, и теперь лишь по периметру мелькают размытые образы, в которых Лидия Николаевна с трудом различает предметы и лица. Сдвинуть бы занавеску эту или разорвать на кусочки.
     Но Серёжа сказал, что такая слепота и в Англии не лечится. Витамины, зелёные овощи, отсутствие стрессов -- вот всё, что врачи предлагают.
     
     Лидия Николаевна нащупывает на тумбочке будильник, подаренный ей собесом -- опять поставила его вверх тормашками! -- нажимает на кнопку, и будильник буратиньим голосом объявляет время.
     "Полдня проспала! Что ночью-то делать буду?" -- ужасается старуха, ногой находя тапочки. Она заплетает свои растрепавшиеся седые космы в тощую косицу, с привычной ловкостью скрепляет прическу старым обувным шнурком, застегивает на все пуговицы просторную байковую рубашку, донашиваемую после покойного мужа, и плетётся на кухню.
     Поужинав позавчерашним супчиком, сваренным из замороженных овощей, Лидия Николаевна лезет в хлебницу, где обычно хранятся сладости, и ничего там не обнаруживает. Даже её любимые мятные пряники закончились. Серёжу попросить? Занят он: работа, семья. Его Люси такая милая и по-русски прекрасно говорит, при каждой встрече обнимает старуху. Грудь у англичанки большая, мягкая, шея пахнет цветочными духами. Пусть у Серёжи в семье все будет в порядке и малышка их растёт здоровой...
     Лидия Николаевна низко склоняется над столом, медленно проводит по нему кончиками пальцев -- в последние годы они стали очень чувствительными -- и сметает крошки хлеба в ладонь. Точно так же делала много лет назад её мать. Лидия Николаевна, которая всю жизнь отталкивала от себя простонародные манеры, в старости стала похожей на мать, хотя уже не осознает этого. Да если б и осознала, не стала бы ничего менять. Она снова свободна в словах и поступках, как малый ребенок.
     Собрав крошки, старуха протирает стол потемневшей страшненькой губкой. Дочь несколько раз выбрасывала эту губку, но Лидия Николаевна неизменно достает её обратно. "Поразбрасываетесь", -- ворчит она не столько на дочь, сколько на все эти новые, народившиеся после войны поколения, не знаюшие настоящих лишений.
     
     Помойное ведро под раковиной выложено мусорным мешком. Дочка радуется, что мать начала использовать пластиковые мешки вместо газет -- ведь они стоят сущие копейки. Не замечает Света, что мешок этот -- несъёмный.
     Лидия Николаевна включает воду и начинает греметь тарелками, подбадривая себя пением. Голосок у неё серебристо-звонкий, словно у девушки, и в этот момент она похожа на пичугу, которая суетится в клетке. Скоро этот шум и грохот сменятся стуком массажного коврика в спальне. Ничто не должно нарушать однажды заведённый порядок.
     Раздаётся телефонный звонок, но Лидия Николаевна не спешит к аппарату. В это время дня ей обычно надоедает соседка, женщина многословная и недалёкая, все разговоры которой -- об очередной склоке в магазине да о чужих невоспитанных детях и собаках.
     Недавно до Лидии Николаевны донесли сплетню, что соседка хвалится во дворе, как опекает одну слепую бабулю -- это её, значит.
     -- Без опекунов обойдёмся, -- обиженно объявляет Лидия Николаевна надрывающемуся телефону. Он не умолкает, и она раздраженно снимает трубку. На другом конце провода раздается незнакомый робкий голосок, но Лидия Николаевна голосам и голоскам больше не верит.
     Вокруг полно желающих облапошить пенсионерку. В прошлом году она своими собственными руками вынула из-под перины и отдала мошенникам тысячу долларов, думая, что спасает попавшего в аварию Серёжу.
   -- Ну говорите, говорите же! -- строго приказывает старуха в трубку.
     Девушка испуганно замолкает, потом всё же набирается смелости.
     -- Лидия Николаевна, здравствуйте, я- -- внучка Аси Грошуниной... Вы должны помнить. Вы ведь в юности были Семилетовой? У вас голос такой молодой, даже не верится...
     -- Только голос и остался, -- обрывает старуха надоевший ей комплимент.
      Девушка приехала из северного городка и снимает угол неподалёку от ВДНХэ. (Именно так и сказала, инопланетянка -- не ВДНХа, а ВДНХэ). У неё совсем нет знакомых в Москве. Кроме Лидии Николаевны.
     -- А мы разве знакомы? -- с московской жестокостью спрашивает старуха.
     Но девочке достаточно произнести всего одно имя из далекого прошлого --"Лижбэ", чтобы Лидия Николаевна сразу подобралась и помолодела.
     -- Неужели Ася жива? -- она вдавливает трубку в ухо, чтобы не упустить ни слова.
     -- Бабушка умерла, в ка.... -- голосок пропадает, на линии начинается треск, связь обрывается.  
     Лидия Николаевна задумчиво кладет трубку обратно, но руку не убирает, напряженно ждёт. Телефонные звонки бывают разными. Иногда судьба словно делает пальцами вот так -- щёлк! -- и твоя жизнь никогда не будет после этого прежней. Когда девушка перезванивает, любопытство уже не на шутку одолело Лидию Николаевну.
     -- Маша, а вы не можете завтра приехать ко мне? -- приглашает она девушку. -- Я вас чаем напою...
     И Лидия Николаевна жирным чёрным фломастером записывает Машин номер в потрёпанную школьную тетрадку, где почти на каждой странице -- по длинному ряду крупных неровных цифр с такими же крупно выведенным сверху именами: "СВЕТА", "ЛЮСИ", "СЕРЁЖА".
     Закончив разговор, старуха спешит к телевизору, усаживается вплотную к экрану и прикрывает глаза в ожидании сериала. Она часто засыпает, слушая его натужные, высосанные из пальца диалоги, но сериал хотя бы вносит осмысленность и распорядок в её одинокую жизнь.
     Пока что передают сводку городских новостей. Трое пострадавших в автомобильной аварии, один водитель скончался. Серёжа часто по этой улице ездит.
   "Только бы не Серёженька, -- привычно умоляет неизвестно кого Лидия Николаевна, массируя свою впалую грудную клетку. -- Лучше я вместо него умру!" Но она так же быстро успокаивается. Сегодня её главными мыслями будут мысли об Асе Грошуниной.
  
     2.
     "В эту страну можно попасть, топнув ногой возле замурованной лестницы чёрного хода, тогда лестница продолжиться, сказала я, и Лида сразу попросила: "Покажи". Мы полезли на чердак... не знает, что я подобрала ключ... жёлудь из маминой пуговичной шкатулки. Мама говорит, он мёдный, но пусть это будет золотой жёлудь королевы. Я сказала Лиде, что мы должны его найти во что бы то ни стало.
     На чердаке она расшибла коленку и испугалась, но потом ей понравилось. Вечером делали карты, писали расписки кровью в вечной дружбе. Айша и Лижбэ, охотницы за золотым жёлудем. Лидка отказывалась прокалывать палец, но я сказала, что если она такая трусиха...
    Мария Ивановна посадила меня с Мальковым, чтобы я на него влияла. Он весь урок пугал меня своим перочинным ножиком. Дома я плакала. Папа посмеялся, что я боюсь коротышку, который мне по плечо. Да не боюсь я его! Но не могу драться, мне жалко любого человека... Папа принёс подушку, и я по ней молотила изо всех сил. "Вот, барышня, тренируйся пока. И завтра так поступишь, если он снова полезет. Никогда не уступай наглецам".
     "... У нас появилось метро! Мальчишки устроили в честь этого "салют" -- выбрасывали из окна в школе подожжённые газеты. А я на открытии станции "Парк культуры" видела самих (вымарано) и (вымарано)!!!
   Народа почти не было, в основном дети стояли, когда оба вышли из машины и совсем рядом со мной прошли! Я ожидала увидеть румяных великанов, ведь на портретах они выглядят такими здоровяками, а они оказались маленькими и жёлтыми... Да, ещё новость! Зиновьев и Каменев теперь -- враги народа. Мария Ивановна приказала зачеркнуть их лица в учебнике...
     ... второй де-нь гости, танцуем под новый патефон, который подарил дядя Юра-. Мама всё время ставит "Гавайскую румбу", а мне нравится "Арабелла". Дядя Юра пригласил меня на танец и поклонился, как взрослой.
     А потом я накинула на себя мамину лису, надела папину шляпу, взяла лампу и исполнила "Тюх-тюх, разгорелся наш утюг" из "Весёлых ребят". Лампа разбилась, мама сказала: "Аська в своём репертуаре. Всё пополам да надвое". Но я хотела, как Орлова...
     Шумели сильно, и Домна своего Михеича несколько раз присылала. Папа налил ему водки, тогда Домна сама пришла, водку обратно со злостью на стол поставила, а Михеича утащила. Смешно, как он её боится.
   Потом папа кружил меня... Обращается при всех, словно с маленькой. Потом мама танцевала с дядей Юрой и пела: "И столяр меня любит, и маляр меня любит, любит душечка-печник, штукатур и плиточник"... Не люблю, когда родители пьяные.
     .... потому что не так сильно скучаю по Марсову полю. Хотя Ленинград всё равно лучше. Дядя Юра обещал подарить нам дрессированную овчарку из НКВД! Это за то, что папа выдал им очень опасных преступников, убежавших со стройки канала возле его хозяйства. Преступники хотели спрятаться в сарае, их там и поймали. Страшно подумать, какие ещё преступления эти люди могли совершить, если бы их побег удался..."
     -- Старьё берем, старьё берём, -- старьёвщик стоит во дворе со своим огромным мешком. -- Костей, тряпок, бутылок, банок!
     Лида поднимает голову от разложенного на широком подоконнике домашнего задания и щурится на яркое солнце. Когда-то она боялась, что старьёвщик утащит и её.
     Вот Насониха с третьего этажа несёт ему галоши с красной подкладкой, и принимается торговаться, словно рваные галоши имеют ценность. Неожиданно соседка вскрикивает: по улице пулей пронёсся, ударившись о коленки Насонихи, дворовый рыжий кот, а вдогонку за ним -- шпиц Кнопс.
     Лида смеётся и сажает кляксу на почти законченное домашнее задание. Какая неприятность! Она чертыхается и быстро оборачивается -- не слышала ли мать. В их доме "чёрные" слова не в чести. Потом хватает промокашку и так сосредоточенно прикладывает её уголок к испорченному листу, что даже кончик языка высовывает от усердия.
     Переулок называется Тёплым. Рядом -- веками нахоженные, наезженные, намоленные места, стены Новодевичьего монастыря.
     Дом Семилетовых стоит рядом с мрачными корпусами "Красной Розы". Из открытых окон фабрики несется беспрерывный шум станков. Мать Лиды успела поработать там ткачихой, когда фабрика ещё принадлежала французу Жиро. Но потом она вышла замуж за такого же выходца из подмосковной деревни и стала "полукультурной", как сама себя называет, домохозяйкой.
     В эту комнату без особых удобств на первом этаже родители въехали ещё до рождения Лиды. После революции уже почти двадцать лет прошло, а Семилетовы до сих пор волнуются, что живут в чужой квартире (авось, господа не выгонят, когда вернутся).
     Комната перегорожена надвое шкафом. На одной половине -- огромный сундук с пронафталиненными вещами, этажерка с Лидиными учебниками, покрытый белоснежными чехлами диван и круглый стол, на котором сейчас сидит отец, Николай Иванович Семилетов.
     
     На другой половине -- большая родительская кровать с горой подушек под белыми кружевами, икона с обгорелыми венчальными свечами за стеклом, видавшая виды швейная машинка "Зингер" с наваленной на неё грудой кусков чёрного драпа, на котором белеют намётки и нарисованные острым сухим обмылком линии. Под стрёкот машинки, управляемой умными отцовскими руками, эта беспорядочная груда скоро превратится в дорогое мужское пальто.
     Из украшений в комнате -- лишь настенная полочка, по которой не первый год шествует унылая процессия разнокалиберных слоников, и тяжёлый мутноглазый стеклянный шар на комоде, рядом с таким же древним зеркалом, купленным по дешёвке во времена нэпа. Лида разучивает в этом зеркале гримасы и улыбки.
     В кроватке с плетёной сеткой спит маленький Алька -- ему жарко, к его лобику прилипла прядка волос. Спал бы так ночью. Сегодня, когда она взяла брата на руки потетешкать, Алька разулыбался, внимательно посмотрел на неё, потом схватился пальчиками за ухо сестры и принялся его откручивать.
     Лида вскрикнула, вырываясь. Но он, воркнув, больно вцепился ей в волосы. У неё слезы полились из глаз, и это было ещё не всё. У брата недавно выросли два первых зуба, верхний и нижний, все на них умилялись. Не выпуская её волос, младенец впился этими зубками в Лидин нос. У-у-у! Борьба шла на равных. Лида верещала, братик натужно кряхтел, но держал её мертвой хваткой.
       Она отодрала его от себя -- как ей показалось, вместе с собственной кожей. За свободу пришлось расплатиться клоками волос, которые остались в крошечных кулачках...
     Лида пожаловалась на Альку матери: "Отнеси его, откуда взяла". А мать рассердилась: "Ишь, барыня какая!" Брата надо любить.
     Девочка отворачивается от окна и смотрит, как в столбике солнечного света вьются белые пушинки. Их много летает по квартире -- словно ангелы крылья свои здесь пообтрепали. С кухни тянет переваренным борщом: мать готовит обед и опять ругается с соседом. Лида представляет каждого у своей керосинки, в напряженных позах. У матери руки упёрты в бока -- она, маленькая, от этого кажется больше. Оба грозят наслать "фина" друг на друга. 
     Но в этой коммуналке фининспектор не нужен никому. Ни соседу, который делает на продажу пуховки для пудрениц, ни семейству Семилетовых, чей глава тоже подрабатывает дома.
     Николай Иванович с большим куском драпа устроился по-турецки на столе и негромко напевает "Соловья-пташечку", кладя аккуратные стежки. Стол стоит у раскрытого окна -- здесь больше света и воздуха. Распахнутые прямо на улицу створки мешают прохожим на узком тротуаре. Народ окно закрывает, портной снова открывает... Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок.
  
   Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает в мирное время. Хотя это ещё нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает -- и дома, и в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая богатых граждан и советских дипломатов в солидные пальто...
     Старьёвщик наконец уходит, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, брички здесь нечасто появляются.
     Во время строительства метро ходили слухи, что под землёй потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.
     Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после её молений на деревянном крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.
   -- Возьмите вы, старцы, -- горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, -- по три железных рожна, колите, рубите чёрных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того чёрные мурьи съедят.
   Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят -- засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка. Лида из-за этого не любит ни сам праздник, ни церковный мир.
     Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: "Неужели Семилетова -- дочь портного?"
   Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны. Когда отец трезвый, он шутит, возвращаясь домой: "Можно к вам, хозяева?". Когда пьяный, объявляет свой приход: "Открывай! Хозяин пришел!"
   Родственники Семилетовых, собираясь за праздничным столом, поют свои простые песни. После "Священного Байкала" обычно затягивают "Бродягу". Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая скуластая тётя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты и продолжить проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин, как её внешняя непривлекательность исчезает. От тёти начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. Каждый за столом теперь хочет петь, как она.
   К песне присоединяюся хозяева и гости -- даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку. Женщины стремятся слиться голосами с тётей, мужчины ведут свою партию, их проникновенные низкие ноты придают песне значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Да что там Лида -- весь двор тихо волнуется, слушая "Бродягу", льющегося из широко распахнутого окна.
     Но Лиде хочется, чтобы её родители были похожими на Асиных: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефонную "Арабеллу" и говорили красиво, без всяких там "ихний", "значить" и "табаретка". И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.
   "Может, меня перепутали с кем-то при рождении?" -- думает иногда Лида и тут же отметает эту мысль: нет, она слишком похожа на своего отца, у неё тот же разлёт бровей и глаза цвета лесного ореха. Но чувство, что она не принадлежит миру родителей, не оставляет её. Она бы не раздумывая поменялась местами с Асей. И ей всё чаще кажется, что Ася заняла место, приготовленное жизнью именно для неё, Лиды. Именно в такой семье должна была родиться Лида со своими способностями и тягой к прекрасному.
     Асин отец возглавляет гигантский совхоз неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит -- вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам товарищ Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.
   В самый первый приход туда Лиду поразила белая дверь, разделявшая комнату и коридор: она была такая высокая, со стеклянной вставкой наверху. И вообще в этой квартире, хоть она и коммунальная, было светло -- не то, что у Семилетовых на первом этаже, с этим длиннющим мрачным коридором и замызганной общей кухней.
   У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они не для мокрых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берёт кусочки разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была небогатой петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии, по соседству с личным водителем самой балерины Ксешинской. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил её руки у её родителей.
   Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар -- панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с её языка, раздражения не вызывают.
      -- Выставки, музЭи, театры... Опера... -- мечтательно говорит она.
     А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре. История с походом в Большой случится позже. Вова Римаков позовёт Асю и Лиду смотреть балет "Три толстяка". Когда они приедут в театр, то окажется, что взволнованная Лида забыла билет дома.
   Придётся Вове мчаться обратно в Тёплый переулок. Хорошо, что Лидин отец, как обычно, будет работать у окна. И хорошо, что теперь есть метро, иначе бы Вова не успел. В Лидиной памяти после того похода в театр на всю жизнь останутся две яркие картинки: запыхавшийся, раскрасневшийся Вова со смятым театральным билетом в кулаке и летающий над сценой продавец воздушных шаров.
   Представление они будут смотреть из партера. В одном кресле усядется Вова, в другом -- Ася с Лидой...
     -- Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила.
   Асина мама ласково спрашивает мужа, поглаживая его редеющую шевелюру. Он только что пришёл с работы. Его поношенная гимнастёрка пропахла дешёвым табаком, её постирать бы.
   -- Кроме кофе ничего нет? И где твои часики новые? -- он косится на её запястье. -- В ломбард снова отнесла?
   -- Я их выкуплю, честное слово, -- виновато улыбается она.
   Вздохнув, усталый Илья Игнатьевич целует руку жены и направляется на кухню -- быстренько приготовить себе что-нибудь перекусить.
   Может, и хорошо, что она не так часто занимается домашним хозяйством. А то один раз решила отстирать пятно с небольшого, но дорогого персидского ковра -- замочила ковер в ванной и, забыв о нём, уехала на всё лето из Москвы.
  
     3.
     
     Внучка Аси Грошуниной показалась Лидии Николаевне типичной провинциалкой. Без провинциальной бойкости, впрочем. Не в том смысле, что все провинциалки наглые, а в том, что те из них, кто рискнул покинуть родные места ради приключений в столице, всё-таки должны отличаться особым складом характера.
     Когда девушка, едва не выронив, протянула Лидии Николаевне пакет мятных "Невских" пряников, старуха сразу подумала, что эта неловкость прохладных длинных пальцев ей знакома. Гены -- сильная штука.
     Лидии Николаевне захотелось рассмотреть Асину внучку. Но, как ни подводила она Машу к окну, как ни тянулась незрячим лицом к её лицу, смогла увидеть только длинную светлую прядь, которую гостья то и дело отбрасывала назад, да молодой блестящий глаз.
     Предложив Маше тапочки, Лидия Николаевна с некоторым московским высокомерием, в которым не призналась бы никому, даже себе, повела гостью по своей трехкомнатной квартире. Пусть приезжая девочка увидит столичный уют, трёхметровые потолки и солидную мебель. Всё добыто честно, ещё в советские времена -- благодаря труду и нескольким филигранно рассчитанным квартирным обменам.
     -- Вот так жизнь и прошла... -- хозяйка со сдержанным достоинством кивнула на семейные фото в рамочках, густо толпящиеся на буфете.
     На чёрно-белых фотографиях она, юная и нарядная. В белом платье в горошек -- рядом с мужем. Фото, где они молодые, живые, с блестящими, ещё не потерявшими зоркость глазами, с настоящими зубами. На пике жизни, когда всё в организме исправно работало, соки быстро бежали по телу, и страсти кипели, а объятия были жаркими.
   И дальше, дальше... Жизнь идёт, фасоны меняются, но фотографии пока -- чёрно-белые. В кримпленовом платье -- со Светочкой и зятем. В строгом костюме, с подретушированными чертами -- это была улыбка для доски почёта. И снова работа, работа -- групповой снимок во время заграничной командировки, иностранный мэр с большой золотой цепью на груди вручает ей цветы и благодарственную грамоту.
   На цветных снимках: Серёженька на всех этапах роста и мужания. Младенец, школьник, жених, рядом со своей Люси, и вот он уже отец, с маленькой Даниэлой на руках. Странно представить, но через двадцать-тридцать лет и эти фотографии покажутся какой-нибудь ещё не родившейся сегодня девчонке выцветшими и старомодными.
   -- Мужчины наши уже ушли навсегда ... -- со вздохом делится Лидия Николаевна. -- Зять ещё нестарым был... Так что опора у нас одна -- мой внук.
     -- Симпатичный, -- вежливо замечает гостья.  
   Лидия Николаевна кивает с гордой улыбкой.  Кто бы в этом сомневался?
   -- Вдобавок программист талантливый, -- хвастает она и тут же тихим, но значительным голосом добавляет -- на всякий случай, чтобы провинциалка не питала надежд. -- Женат на англичанке! 
     Лидия Николаевна уже не в состоянии разглядеть эти снимки, она просто помнит их. Ведь они -- доказательство её благополучной, достойно прожитой жизни. Покойный муж считался не последним человеком у себя на работе, но именно она была главной добытчицей в семье. И дочке она много дала, и внука помогла в люди вывести. Никто не был разведён, и молодые не бедствуют, не ссорятся. Разве не её заслуга?
     -- На работе меня уважали, на пенсию не хотели отпускать, -- хвалится Лидия Николаевна, ловя себя на мысли, что отчитывается о прожитой жизни перед приезжей девчонкой, словно разговаривает с самой Асей. Но ведь Ася умерла?
     -- Да, умерла, ещё совсем молодой. В ссылке, в Карелии, -- Маша сдержанно упомянула ничего не значащий городок, от названия которого в памяти её собеседницы в следующую же минуту осталась только первая буква "П". -- Там мама родилась и я.
     В девушке становится всё заметнее вежливая холодность. Или в Карелии все такие? Что ж, Россия огромна... Это на юге цыганские страсти кипят, а на севере эмоции спрятаны.
     -- Жаль, что она ушла так рано, -- вздыхает Лидия Николаевна, но при этом думает: "Ася сама виновата. Разве не глупо выступать против системы? Кто не умеет жить по принятым правилам и использовать их в своих интересах, почти всегда погибает".
     -- Лидия Николаевна, вы ведь с бабушкой моей дружили с самого детства. На чердаке в какое-то королевство играли.
     "Откуда эта приехавшая из Карелии девчонка столько знает?" -- передёргивает плечами старуха.
     -- Мне просто мама рассказывала, -- быстро объясняет Маша, заметив удивление собеседницы.
     Лидия успокоенно кивает -- объяснение принято.
     -- Помню что-то смутно... Страшноватой была та игра.
     Чердак казался помещением запретным, таинственным. В полумраке простыни и силуэты сохнувших на верёвках мужских фуфаек словно оживали. А коты, бесшумно скользившие среди сломанной старой мебели и попахивавших дымом печных стояков, казались пришельцами из другого мира. Даже взрослые женщины боялись ходить туда в одиночку, обычно развешивали бельё вместе.
     
     Ася выдумала Дерево, которое то лежало под землей, то поднималось во весь рост к облакам. И Лида одно время так увлеклась игрой, что стала видеть странные, с запахом сухих трав и листьев, сны. Они начинались в одном и том же подземелье, откуда вели ходы к разным дверям. Двери открывались то на вокзале, то на вершине Дерева, то в магазине, то под Новодевичьим монастырем. Но рассказывать этой девушке про свои детские сны необязательно.
     -- Последний раз мы виделись на Новый 1947-й год. Отмечали всей честной компанией. Ставили пластинки. Ася танцевала аргентинское танго.
     -- С кем?
     -- С одним... нашим... одноклассником, -- не сразу отвечает Лидия Николаевна. -- Он вернулся с фронта раненым, хромал, но у них так хорошо получалось.
     Да уж, им в тот момент ничто не могло помешать... Прошедшие десятилетия снова прессуются для неё в одну плоскую секунду, и она в который раз ловит себя на оскорблённом чувстве. Эту обиду она так и не смогла простить.
     Вспомнив знакомую картинку: патефон на подоконнике распахнутого окна, отставленную в угол инвалидную палочку и два тянущихся друг к другу профиля, один резкий, с зачёсанными назад волосами, другой русалочий, нежный, -- старуха привычно ждет, что знакомая боль слабо сожмет её сердце. Лидия Николаевна косится на Машу: заметила ли?
   -- Асю вскоре после этого и сослали, -- скорбно поджимает она губы.
   -- Жалко, конечно... Она очень жадная до жизни была. Мечтала стать писательницей, актрисой, режиссёром -- всем одновременно.
     -- У вас снимков её не сохранилось?
     -- Валяются где-то на антресолях. Я внука попрошу поискать, -- обещает Лидия Николаевна, ещё не до конца уверенная, надо ли ей снова встречаться с этой девушкой. -- Значит, вы бабушку свою никогда и не видели? Я вам расскажу, что Ася очень красивой была. Сегодня могла бы пойти в модели.
     Если б захотела... Но Лидия Николаевна не рассказывает Маше, что по тогдашним обывательским меркам её бабушка была, как бы сказать... не очень. Асю дылдой обзывали.
     Едва "питерская" появилась в их классе, всё в её внешности -- длинные конечности, не по-московски прозрачные глаза, светлые волосы, которые она зачем-то мыла каждый второй день, хотя все нормальные люди мылись раз в неделю, почти мужская неряшливость в одежде -- всё сообщило одноклассникам, что перед ними чужая.
     Когда вдруг стал очевидным Асин талант к литературе, одна девочка, напрягая свой узкий лоб с единственной морщинкой, раскритиковала сочинения Грошуниной за то, что та слишком умничает. И заодно обсмеяла Асину необузданную манеру танцевать. "Жалко мне тебя, -- получила она в ответ. -- Твой дух приземлён и убог, и жизнь твоя будет такой же".
     Потом Мальков получил отпор. В тот день Асин сосед по парте плевал в неё комочками мокрой бумаги. Они застревали у Аси в волосах или, срикошетив от лица, падали на пол. Один шарик угодил ей в глаз, и тут словно кто-то вселился в новенькую -- она развернулась, бешено замолотила своими длинными руками по физиономии соседа. Мальков растерялся, почти заплакал, потом тоже размахнулся... и замер с испуганным лицом. Это Вова перехватил его руку. С тех пор Грошунину не обижали.
     Лидия Николаевна как сейчас видит: вот они вдвоем с Асей идут из певческого кружка -- знакомой улочкой, мимо домиков с деревянными надстройками, где потемневшие наружные лестницы заходят на вторые этажи, заканчиваясь там маленькими тамбурами. Деревья выше домов, во внутренних двориках сохнет бельё, перед частными сараями вросла в землю давно брошенная телега.
     Девочки с любопытством заглядывают в подслеповатые окна этих ветхих человечьих гнезд, подсматривая чужую жизнь. Ася небрежно шагает через лужи. А Лида, подлаживаясь под широкий шаг подруги, старается не попадать в грязь своими единственными, чинеными-перечиненными туфлями. У неё из головы не выходит песня про картошку, которую только что репетировали в кружке. Её насмешил незнакомый куплет, который неожиданно для всех исполнила Ася.
     Поулыбавшись и тихо промурлыкав "здравствуй, милая картошка", Лида сообщает подруге:
     -- Я с Вовкой Римаковым в трамвае вчера ехала. Он заметил меня -- покраснел, как рак варёный...
     В том же трамвае она видела соседку Грошуниных по коммунальной квартире, Домну. Приняв деньги от пассажиров, Домна уселась на своё высокое сиденье кондуктора, лицом к вагону, и зевнула широко, как бегемотиха. И, когда вслед за ней культурные дамы в шляпах тоже начали растягивать свои накрашенные губки в безобразной зевоте, Домна злорадно ухмыльнулась.
     -- Ась, я в пионерский лагерь не поеду. Мы в июне в деревню собираемся, -- Лида перескакивает не только через лужи -- с новости на новость.
      Но подруга её не слышит. Она опять сочиняет сказку.
     -- Вчера я была ТАМ... -- наконец таинственно говорит Ася.
     -- На чердаке?
     -- Угу. Меня сразу в ствол затянуло.
   И Ася рассказывает, как, путешествуя по веткам волшебного Дерева, попала в другую Москву.
     Истории её невероятны. В этой другой Москве она то становится великаншей -- марширует на первомайской демонстрации и сажает вождей к себе на колени, то в жаркий день летает над улицей, поливая прохожих холодной водой из чайника, то встречает московских призраков, то присутствует в суде, где дворовый кот, в шляпе и галстуке, обвиняет шпица Кнопа в хулиганстве.
     Лида слушает с открытым ртом.
     -- И королеву Макушку ты видела?
     -- А как же! Она спросила -- опять ты, Айша, явилась с пустыми руками? Ты обещала, что в следующий раз вы с Лижбэ принесете мне золотой жёлудь.
     -- Зачем ей этот жёлудь?
     Ася отвечает не сразу, но голова её работает быстро.
     -- Чтобы вырастить новый волшебный дуб. Всё там будет лучше прежнего -- и люди, и звери. Старое дерево в негодность приходит, скоро оно развалится, злой дух будет рад... Хочешь, секрет скажу? -- глаза её блестят ещё сильнее. -- Жёлудь уже у меня, -- и она хлопает себя по карману вязаной кофты.
     -- Покажи! -- тянется к её карману Лида.
     Ася отпрыгивает и со смехом несётся по переулку, уворачиваясь от подруги. Потом обе, отдышавшись, по очереди держат в ладонях золотой жёлудь. Он похож на простую медную пуговицу, но так может подумать только непосвящённый.
     -- А злого духа... ты видела? -- спрашивает Лида.
     -- А как же! Он за мной по чердаку гонялся. Голова у него -- вот такая, -- Ася растопырила ладони на приличном расстоянии от своих ушей. -- На Домну похож.
     Домну Коляскину боятся даже её родные. Пекарь Михеич для своей прожорливой жены ворует с работы масло, муку и сахар, пронося их в широких штанах. Её боятся и племянник Митенька с Украины, и его робкая жена. Но эти двое готовы на всё, лишь бы выжить на белом свете.
     Лида не раз наблюдала, как все Коляскины дружно бросались к пришедшей с работы Домне, чтобы снять с неё боты, надеть тапки на её опухшие ноги, а потом подать ей на ужин целый противень плавающих в жире котлет.
     Предыдущие соседи Домны съехали, не вынеся её криков. У неё были прекрасные виды на их две смежные комнаты. Она и не подозревала, что к ней подселят красного директора Грошунина. Грошуниным тоже пришлось несладко.
     -- Зимой противная баба постоянно сгребала к своей стенке горячие уголья в общей печке...
     -- Что вы сказали, Маша?
     -- Мы ведь про Домну говорим? -- в свою очередь удивляется девушка.
     Такого раньше с Лидией Николаевной ещё не было -- чтобы забываться и собственные мысли помимо воли озвучивать. "Только бы не сойти с ума!" -- старуха трогает языком протез во рту и несколько раз жуёт губами, словно проверяя, насколько крепко умеет запирать свой рот.
     -- Так в какой вуз вы поступать приехали?
     -- В театральный. Или в консерваторию. Я певицей стать хочу, -- простодушно отвечает девушка.
     "Куда ж ты без блата попадешь, милая?" -- молча усмехается Лидия Николаевна. А девушке многозначительно говорит:
     -- У моей приятельницы дочка в консерватории преподаёт, -- в ожидании, что провинциалка тотчас засуетится.
     Но та продолжает молча надевать босоножки и, распрямившись, с наивной гордостью заявляет:
     -- Я сама хочу попробовать, без блата.
     В двери снаружи поворачивается ключ -- Лидия Николаевна совсем забыла, что ждёт внука. Маша знакомится с Сергеем, и старуха опять с удивлением подмечает в гостье ту уверенную отстранённость, которая бывает только у очень независимых или очень красивых женщин.
     -- Какая к тебе красавица приходила, -- говорит Серёжа задумчиво, едва за Машей захлопнулась дверь.
      -- Прямо уж красавица-раскрасавица, -- усмехается Лидия Николаевна. -- Что, ни одного изъяна в ней нет?
   -- Ни единого, -- с какой-то тоскливой обречённостью откликается Серёжа. -- Трудно поверить...
   Красота -- это печать, поставленная сверху, с самого неба. Её нельзя ни объяснить, ни разобрать по частям. Про красивую женщину не скажешь: вот это в ней хорошо, а вот это -- не очень. Она вся словно защищена сияющим энергетическим коконом. Да и нет у Сергея сил ни на какую критику.
   -- Прямо с картины Васильева...
     Лидия Николаевна не может припомнить ни художника, ни его картину, и тогда Сергей с совершенно неуместным вдохновением начинает распространяться о синих глазах на нежном овале, о каких-то северных красках и линиях. Его англичаночке эта поэма вряд ли понравилась бы.
     -- Хороша Маша, да не ваша, -- язвительно останавливает внука Лидия Николаевна.  
     Она взволнована. Ей кажется, что Серёжа описал покойную Асю. И внешность, и голос... бывает же такое. Вот только Ася была нежной и порывистой -- не холодной, как её внучка.
     -- Как она одета хоть? -- интересуется Лидия Николаевна с женским любопытством. -- Модно? Дорого? -- переспрашивает она, не дождавшись ответа.
     Но Серёжа, который никогда не был человеком не от мира сего и даже помогал бабушке советами при выборе платьев, вдруг теряется. Он не может вспомнить, во что была одета Маша. У него просто осталось ощущение прохлады и свежести... Наверное, она была в чём-то светлом. Наверное, это был длинный плащ...
     Лидия Николаевна снова задумывается. Девушка приятная, не наглая. В её компании можно со светлой грустью вспомнить то, что не вспоминалось уже много лет.
     -- Серёженька, найди на антресолях старые фотографии, мальчик. Я ей обещала...
   Потом они долго сидели на диване, доставая из картонной коробки снимки один за другим. Фотографии лежали вперемежку с поздравительными открытками и рисунками, который маленький Серёжа когда-то дарил бабушке. -- Ты говоришь, две девочки на венских стульях? Одна в платье с отложным матросским воротником? Нет, это не Ася. Это я со своей двоюродной сестрой. Помню, как нас водили к фотографу. Приблизительно в этом возрасте я и начала дружить с Асей.
   Перебирая бабушкин архив, Сергей подробно описывал каждый снимок, только после этого Лидия Николаевна подносила его близко к глазам, пытаясь хоть что-то разглядеть в этих ветхих отпечатках давно пролившегося света и ушедшего времени.
   -- Тут тоже не Ася, -- сказала Лидия Николаевна, когда внук передал ей очередной снимок -- две девушки, одна в кокетливой шляпе, другая в меховой шапочке, старательно позируют фотографу. - Это я с подругой по курсам английского.
   -- Почему некоторые фото кажутся бурыми? -- пробормотал Сергей. -- Сепией их обрабатывали что ли? Не думаю, что использовали её в то время... Или фотобумага такого оттенка была? А здесь вид на какую-то улицу, -- он внимательно посмотрел на потрёпанный квадратик любительского снимка. -- Дом, церковь... Трамвай едет.
-- Так это же наш дом со стороны фабрики! -- оживилась Лидия Николаевна. -- Это в начале тридцатых. По переулку ходил двадцать четвертый трамвай, но после войны его перенесли за церковь, там был поворотный круг.
   Она принялась живо описывать родные места, как будто снова стала маленькой девочкой, как будто фотография была только вчера сделана.
   Значит так. Их дом разделен аркой на два корпуса: в одном до революции была богадельня, в другом -- меблированные комнаты. Три нижних окна плюс одно со стороны подъезда -- окна их комнаты. Одно из окон выходит на церковь. Из него хорошо видно и слышно крестный ход. Церковь до сих пор на том месте стоит ...
   -- Ты бегала на крестный ход?
   -- Нет, зачем мне это, -- тон Лидии Николаевны сразу становится отчуждённым. -- Мать сколько поклонов отбила, все деньги в церковь перетаскала тайком от отца. А что вымолила... раннюю смерть, да ещё в таких мучениях...
   Наткнувшись на затянувшееся молчание внука, она с подозрением спрашивает:
   -- Серёжа, а ты что... в Бога вверишь?
   -- Скорее да, чем нет, -- не сразу отвечает он.
   Лидии Николаевне его слова не нравятся: вот, молодёжь, взяли моду. Надо будет поговорить с внуком. Потом.
   -- Можно я это выключу? -- Сергей раздражённо кивает на телевизор, где на весь экран -- лицо пожилого юмориста. -- Вот не пойму... Хохот, под который он выступает - это фонограмма? Или зрители поддали в буфете? Неужели набралось столько трезвых идиотов... Как ты можешь такое смотреть?
   -- Я ещё и сериалы смотрю, -- с вызовом отвечает Лидия Николаевна.
   -- Знаю. Все -- про ментов и уголовников. Такое впечатление, что, когда они переубивают друг друга, в стране никого не останется. Я вот давно телевизор не включаю, всё нужное в компе нахожу...
   -- Серёжа, зрячий слепого не понимает... Да если б я могла в интернет заходить, я бы тоже оттуда не вылезала.
   -- Извини... -- спохватывается внук. Ему стыдно, что он так забылся. Говорил с бабушкой на равных, а получилось -- свысока.
   -- Извинение принято, -- улыбается она. Ей тоже хочется поскорее восстановить гармонию.
  
   -- А ведь ты знаешь эти окна! -- Лидия Николаевна подносит старое фото близко к глазам, возвращаясь к приятной теме.
   -- Ты что говоришь, ба? Ваш дом сломали задолго до моего рождения.
   -- Правильно, -- загадочно улыбается Лидия Николаевна, словно она -- ведущая викторины, где выдают призы. - Но! Его снос совпал со строительством нашей дачи, поэтому многое попало туда, вплоть до окон. Так что часть моего детства ты всё-таки увидел.
   -- И даже потрогал! -- включается в весёлую игру Сергей.
   Ему интересно с бабушкой, он ценит её живой ум и то, что она не бравирует своими годами, не бубнит по каждому поводу, как некоторые недалёкие старушки, о молокососах и неуважении к старости. Возраст - главный аргумент недалёких старушек. Но они ведут себя, словно паханы, унижающие новичков.
   А вот умные старухи, хоть и сделали намного больше тебя оборотов вокруг Солнца на этом шарике под названием Земля, не напоминают о возрасте. Но ты вдруг сам начинаешь ценить их опыт и нажитую годами мудрость.
   На снимке виднеется река. Оказывается, зимой бабушка каталась там на лыжах с родителями. Набережной не было, детей туда одних не пускали.
-- Трудно поверить, что район так выглядел, -- замечает Сергей. -- Но место кажется счастливым. Наверное, хорошо там было расти.
   -- Ох, Серёженька, это было заповедное место! И недалеко от центра, и будто окраина -- дальше начинался Хамовнический вал, казармы, мы ходили туда смотреть, как милиционеры гарцуют на лошадях. Жилые бараки, а дальше -- Воробьёвы горы... "Красная Роза" всегда гудела, как улей, этот гул станков был слышен на улице. Ещё-- помню, как мы ходили смотреть на ледоход на Москве-реке, а однажды -- видимо, это был какой-то праздник -- над рекой парил аэростат с портретом Сталина...
   -- О! -- внук перебивает её, протягивая другую фотографию. -- Ты с моей мамой на лесной поляне. Грибное лукошко у неё в руках. Как смешно раньше детей наряжали! Она здесь намного младше Даниэлы.
   -- Так это мы на даче. Как раз тот вынужденный отпуск был, когда меня на картошку хотели отправить.
   В глазах у Лидии Николаевны проскальзывает молодое лукавство. Сергей знает эту историю. В министерство, где бабуля работала, пришла разнарядка -- просили несколько десятков работников для двухнедельной командировки, помогать колхозникам собирать картошку. Выбор пал и на Лиду. Она отказывалась -- у неё маленькая дочка. Разве можно мать отрывать от ребёнка? Но руководство было неумолимо.
   И тогда бабуля пошла на хитрость. Она наняла одну молодую женщину, предложив той поработать в колхозе под её фамилией. А имя и менять не потребовалось - по удачному совпадению они были тёзками. Люди мало знали друг друга в огромном министерстве, и сначала подмены никто не заметил. Но тёзка оказалась пьяницей и любительницей быстрых романов, так что вскоре все заговорили о Лидке из планового отдела.
   Женщину отослали обратно в Москву, а бабулю вызвали к высокому начальству, чтобы объяснила своё аморальное поведение. Обман, конечно, вскрылся.
   -- Да уж, смелая ты была.
   -- Не такая смелая, как Ася... И потом, ту историю всё равно замяли. Они ведь знали, что закон на моей стороне... Но где же Асины фото? Поищи, она точно должна быть на групповом снимке в школе.
   Сергей перебирает фотографии до самого дна. Школьного снимка там нет.
  
   -- В следующий раз поищу другие коробки на антресолях, -- успокаивает он бабушку. -- Обязательно найдём. Просто сейчас времени не осталось, Даниэла ждёт.
   -- Конечно, конечно, Серёженька, иди! -- сразу начинает суетиться Лидия Николаевна, провожая внука в коридор. -- Ох, я тебе даже чаю не предложила! -- спохватывается она. -- Ты ел сегодня что-нибудь?
   -- Ел, конечно. Бизнес-ланч.
   -- Это что было?
   -- Борщ ел. Потом... индийские попподомы макал... в греческий хумус.
   Бабуля ничего не знает про попподомы и прочую экзотику, а Сергей продолжает веселиться, подшучивая над её замешательством.
   -- Суши ел... и сашими.
   -- Вообщем, ерунды заграничной нахватал. Ну разве полезно это? --- ворчит Лидия Николаевна. -- Ладно уж... иди!
   От внука приятно пахнет лосьоном, и она, не удержавшись, треплет его по мягкому ёжику волос. В этом знакомом им жесте -- такое безграничное "я тебя люблю", что оба на мгновение смущаются.
   -- А почему ты об той Асе раньше никогда не вспоминала? -- вдруг спрашивает Сергей.
   -- Да особенно нечего рассказывать. Дружили, дружили и... выросли из своей дружбы. Разными путями по жизни пошли. Такое у многих случается, -- буднично объясняет Лидия Николаевна, но в её тоне сквозит осуждение. Это не она, а именно кто-то другой виноват, что такая крепкая дружба оборвалась.
  
     4.
     Кочевники в лёгком разноцветном тряпье совсем не принадлежали холодному осеннему дню. Они словно на минутку заскочили в московские серость и слякоть из мест, где благоухает летний зной и на вечнозелёных ветках крутят своими умными яркими головами большие птицы... Наверное, эти кочевники просто возвращались теперь в своё вечное лето, и путь их лежал через Тёплый переулок.
     Заросший бородой до самых глаз мужик вёл на цепи облезлого маленького медведя. Чёрная старуха и другой цыган с гармошкой сидели в повозке. Молодые женщины -- коренастые, сильные, замотанные в шали -- тащили за собой детей. У одной девчонки, Лидиной ровесницы, совсем не было руки, и Лида с брезгливой жалостью посмотрела на её обнаженную подмышку с редкими чёрными волосиками, начинавшуся сразу возле плеча.
     Лида даже во сне вспомнила, что это были крымские цыгане "кримэ". Они приехали в Москву наниматься забойщиками на строительство метро и всё лето жили возле Новодевичьего монастыря.
     -- Красивая, погляди, что у меня есть для тебя, -- цыганка схватила Лиду за рукав и вдруг протянула ей красные туфли. -- Примерь.
     Туфли сидели на Лидиных ногах, как влитые. Она задохнулась от радости.
     -- Спасибо.
     -- Погоди, погоди, -- остановила её цыганка, под глазом у неё торчала бородавка. -- Платить-то чем будешь?
     Денег у Лиды не было.
     -- Отдай мне своего братика, -- вкрадчиво предложила женщина, подмигнув бородавчатым глазом.
     "Я этих людей больше никогда не увижу", -- вдруг подумала Лида, догадавшись, что она спит, и сразу почувствов себя хозяйкой в этом мире. Ей всё здесь позволено, никто ничего не узнает и не заругает её за плохое поведение и недобрые мысли.
     -- Да берите его на здоровье!
     Цыганка хлопнула себя по широкому бедру, что-то хрипло крикнула соплеменникам, и те заплясали веселее. А похожий на чертёнка цыганенок шустро спрыгнул с повозки и колесом прошёлся перед Лидой.
     Наутро сон вызвал мимолетное сожаление -- уж очень красивые туфли были, и в тот же день Лида забыла о нём. Но через несколько дней он всплыл явью.
     Подруги сидели у воды под стеной Новодевичьего монастыря, когда мимо них пёстрой и шумной группой прошествовали цыганки. Они только что прополоскали свои тряпки в пруду, теперь несли мокрые узлы обратно в табор. Одна подмигнула Лиде, и девочка узнала в ней женщину из своего сна.
     -- Что с тобой? -- спросила Ася. -- Ты стала белой, как простыня...
     Лида рассказала ей свой сон.
     -- Не переживай! -- махнула рукой Ася. -- Ты наверняка встречала эту цыганку прежде, просто не задумывалась об этом, пока она тебе не приснилась.
     Но Лида не смогла успокоиться. Дома она виновато посматривала на Альку. Вдруг цыгане украдут братика? Этот страх настолько овладел ею, что она не сразу испугалась, когда пришла настоящая беда.
     У них в доме несколько детей переболели этой заразой. Подхватил её и Алька. Сначала болезнь показалась нетяжёлой -- малыш даже играл своими солдатиками. Но потом стало понятно, что она всё это время держала его в своих лапах, играла им, как хищная кошка, чтобы убить в одно мгновение.
     Пока до неузнаваемости отёкший братик неподвижно лежал в своей кровати, а мать по-деревенски выла над ним, от его лица жалуясь на до обидного коротенькую жизнь, у Лиды не выходили из головы эти проклятые красные туфли.
     Во время похорон моросил холодный дождь, старшие Семилетовы его не замечали. Лида, тоже, лишь чувствовала рукой горячую мамину спину, вспотевшую под тонкой кофтой.
     -- Мам, Алька-то из-за меня умер...
     Мать молча посмотрела воспалёнными глазами -- у неё не было сил разубеждать дочку.
     Скоро мы уйдем с кладбища, подумала Лида, а он останется совсем один. Эта мысль показалась невыносимой. Она вдруг вспомнила, что забыла положить ему в гроб его любимых солдатиков. Игрушечные солдатики показались сейчас важнее всего на свете, важнее самого обряда, и она сначала тихо, потом все настойчивее потребовала, чтобы могилу разрыли.
     -- Ему там будет скучно без солдатиков! -- кричала Лида, отталкивая отца и мать.
     Прошло девять дней после Алькиной смерти, потом сорок дней, а кошмар всё приходил к Лиде по ночам. Он имел вид Тёплого переулка, в котором не было для неё места.
     В этот раз Лида стояла перед жёлтым пятиэтажным домом, где жила Ася. Подъезд, медная ручка, до желтизны отполированная множеством ладоней -- всё казалось знакомым. Она дёрнула ручку на себя.
     На лестнице послышались недружный топот и громкое сопение. Это по-праздничному одетые Коляскины, крепко держась друг за дружку, поднимались к себе наверх. Домна в красной косынке отдувалась, как паровоз -- она тащила за собой родственников. Лица у всех были нездоровые, с зелёным оттенком.
     Коляскины оставили дверь квартиры приоткрытой, но ни Аси, ни её родных дома не оказалось. Лида собралась уже уйти, когда из комнаты Коляскиных раздались крики, бормотание, потом что-то с продолжительным грохотом упало, снова упало, наконец воцарилась тишина. Что случилось?
     Первым Лиде попался на глаза племянник Домны. Митенька неподвижно сидел на полу, прислонившись к этажерке. Рядом лежала его жена. Кудрявая голова молодой женщины была повернута в сторону, как у сломанной куклы.
     Сама Домна Коляскина сидела за столом своей большой сумрачной комнаты, положив кулаки на скатерть и бессмысленно уставившись на муху на ободке чайной чашки. Муха взлетела, села Домне на раскрытый глаз -- баба даже не моргнула.
     Её муж Михеич перегнулся через старое кресло с потрескавшейся чёрной кожей. Лица плешивого пекаря не было видно, но, судя по его бессильно повисшим рукам, жизни в нём оставалось не больше, чем в остальных Коляскиных.
     Задребезжала ложечка в чайной чашке, словно кто-то раздражё-нно размешивал сахар. Звук устремился к Лиде, проник в её грудь, стал таким огромным и жёстким, что его невозможно было вытолкнуть наружу даже криком.
     Всё, что Лида могла теперь сделать -- это пятиться к выходу, шепча единственную известную ей молитву: "Во имя Отца и Сына, и Святого духа, и ныне и присно... и ныне и присно...". Она давно не молилась, как мать её ни заставляла.
     
     "Аминь", -- вдруг сказала Митенькина жена на полу. Коляскины оживали один за другим. Сзади подвинули стол: переваливаясь, Домна направилась к мужу, приподняла своего плешивого Михеича за шкирку. Он улыбнулся щербатым ртом и высоким, почти женским голосом обратился к Лиде: "Чего боитесь-то? Никто душу вашу не украдет -- потому как души у человека нет. Хе-хе"...
     Чета Коляскиных бессильно сползла на пол, и Лида с опаской посмотрела на Митеньку и его жену. Она уже догадалась, что злой дух перелетал от одного тела к другому. Коляскины могли действовать, лишь находясь в общей связке.
     Но племянник и его жена не пошевелились, а густое и тяжёлое, не имеющее ни облика, ни имени, заходило вокруг Лиды. "Во имя отца и сына... и... Господи... -- зашептала Лида, опускаясь на колени, -- кто-нибудь!"
     По паркету заклацали, и в комнате появилась собака. У неё были крылья, и она бежала, по-птичьи растопырив их. Собака зарычала на угол, где висела аляповатая картинка, изображавшая детей с бонной в украшенной цветами лодке. По стеклу картины пошли трещины, картинка упала на пол, развалившись на картонку, дешёвую позолоченную рамку и горстку стекляшек.
     Дух устремился на кухню, загремел там посудой.
     -- Я прогоню его в землю преисподнюю! -- крикнула собака.
     Вскоре с кухни послышался её жалобный визг, и оттуда вышла Ася. Она скорбно шла к подруге, не говоря ни слова, из её глаз текли слёзы.
     -- Скажи мне, что ты не с ними. Ася, скажи-и-и!
     Лида продолжала выть, даже когда её разбудили. Мать зажгла ночник, бросилась к заветной бутылочке со свячёной водой, набрала в рот, прыснула на дочь. Лида вздрогнула от этого холодного душа, но продолжила вой.
     -- О чём? О чём? Ну, доченька, хватит...
     -- Надо её к врачу, -- сонно заметил отец. -- Которую ночь уже...
     Мать ему не ответила. Обычно нещедрая на ласки, она прижала Лидину голову к своей груди, и они вместе сидели так на краю кровати, медленно раскачиваясь.
     -- Ты ни в чём не виновата. Алька от дифтерии умер... Не мучь ты себя и меня, сил моих не осталось, -- тихо внушала мама.
   Её ночная рубашка так по родному пахла свежим потом и хозяйственным мылом. Всё реже всхлипывая, Лида, как маленькая, заснула у матери на коленях.
  
     
     5.
     
     -- Она здесь?
     Светлана с подозрением осмотрела вешалку в коридоре, отыскивая на ней Машино пальто.
      -- Ты про Машу спрашиваешь? Она ушла на занятия вокалом, -- ответила Лидия Николаевна.
     -- Зачем ресторанной певичке занятия вокалом? -- презрительно усмехнулась дочь. -- В ресторане, между прочим, за другое платят.
     -- Ну зачем ты так? Первый год не поступила девочка, у каждого случается. Ей же надо частные уроки оплачивать как-то... Галина Марковна говорит, что ученицы с такими данными у неё прежде не было, -- возразила Лидия Николаевна.
   Она на самом деле очень хотела, чтобы Асины мечты и таланты реализовались во внучке. Жизнь Маши представлялась ей жизнью Аси, потерянной и снова обретённой.
   -- На будущий год, Бог даст, Машенька поступит... А что случилось? -- спросила старуха.
     Светлана, не снимая сапог, прошла в комнату, присела на диван.
     -- Они встречаются.
     -- Кто?
     -- Кто, кто... -- с неожиданной грубостью передразнила Света. -- Серёжа наш и девка эта, которую ты у себя пригрела.
     -- Как встречаются? -- сразу ослабела Лидия Николаевна.
     Света устало потёрла своё лицо ладонями.
     -- Мам, ну ты же маленькая, хватит задавать наивные вопросы... -- глухо произнесла она. -- Люси в ужасном состоянии, хочет разводиться. Я её уговорила не рубить сгоряча, хотя бы ради ребенка. Может, съездят они с Сергеем в Англию -- всё подальше от этой... и дурь с него сойдет.
     -- А вдруг, это совсем не то, что ты думаешь? Я сама спрошу Серёжу и с Машей поговорю.
     -- Ох, мама, и они тебе сразу всё расскажут... Гнать эту аферистку надо. Немедленно!
     -- Гнать? -- вдруг рассердилась Лидия Николаевна. -- Я, чтоб ты знала, в семье этой аферистки два года в войну прожила.
     -- Что-то я раньше об этом не слышала, -- с недоверием бросила Светлана, но всё же стала ждать от матери продолжения истории.
     А Лидия Николаевна лишь упрямо повторила:
     -- Квартира моя, ты мне не приказывай.
   -- Хорошо, -- дочь поднялась с дивана, -- я иду в милицию. Скажу им -- мол, так и так, пожилая слепая женщина стала добычей иногородней мошенницы! Они таких случаев много видели. Старых дур с квартирами в Москве навалом!
     -- Я из ума не выжила.
     -- Забыла, как тысячу долларов отдала? Похоже, это тебя не вразумило.
     Прием был запрещённый -- Лидия Николаевна сердилась, когда ей припоминали ту историю.
     -- Я сама решу, кого приглашать, а кого поганой метлой вон из дома гнать! -- оскорблённая старуха поднялась, стараясь крикнуть громко и грозно, но получилось жалко, дребезжаще. И вид у неё был, как у обиженного ребёнка.
     -- Что ж, пойду вон... Все, мама, несчастны из-за твоей глупости. Кроме Маши, конечно!
      Оставшись одна, Лидия Николаевна вернулась в комнату и, чтобы успокоиться, стала вслепую перебирать старые фотографии, которые Серёжа ещё осенью достал по её просьбе с антресолей. В голове у старухи творился сумбур.
     Если Света права, то Маши больше не должно быть в этом доме. Но как оторваться от девушки, которая стала ей подружкой. Ведь Лидии Николаевне кажется, что она с самой Асей беседует. С тех пор, как Маша появилась, прошлое прочно поселилось в её квартире, и она погрузилась в него. Иногда воспоминания мешаются со снами и с реальностью. Но она не сумасшедшая! Просто так легко запутаться во всём этом. И вдобавок лица дорогие постоянно перед слепыми глазами плывут -- Вова, Света, Люси, Даниэла, Серёжа. Серёженька...
     -- Я всем предлагала его Володей назвать, и почему не захотели? -- рассуждает сама с собой старуха, пожимая плечами. -- Ну и ладно...
     Вова Римаков повстречался ей на безлюдной из-за метели улице. Лидия верит -- это сама судьба раздвинула тогда снежную пелену, чтобы она и Вова смогли выйти навстречу друг другу...
   Они спрятались от непогоды в подворотне. Вова дурашливо размахивал своей инвалидной палкой, изображал денди, словно и не было угрозы ампутации ноги после ранения, и рассказывал, как с другими раненными безногими мальчишками играл в госпитале в футбол.
   -- А что? Прыгали на костылях, голы забивали...
   Они вдвоём долго так весело разговаривали, прикрываясь от колючего холодного ветра, а потом он вдруг пригласил её и Асю вместе встретить новый 1947 год.
     "Вова, Ася... Остались одни фотографии бурые, то кровавое время впитавшие... Большие и сильные погибают, а мелочь, типа меня, прячется в норках и выживает", -- подумала Лидия Николаевна. А ведь она одинаково любила их обоих. И было время, когда Ася казалась ей самым дорогим человеком.
   Ей вспомнилось, как одним августовским днем, только вернувшись в Москву после лета в деревне, она услышала Асин голос под раскрытым окном.
   -- Лида ещё не вернулась? -- спросила Ася Лидиного отца, который, как всегда, по-турецки восседал с шитьём на столе.
       Ася так обрадовалась подруге, что попросила Лиду высунуться из окна, чтобы расцеловать её...
   Лидия Николаевна заплакала -- не о покойниках даже, а о себе, об ушедших детстве, юности. Всё, что было когда-то молодым и свежим, завяло или умерло, и от этого обрело грустную прелесть.
     Нет, Света неправду про Машеньку сказала. Просто дочь боится, что наследства не получит. Некрасиво это ... А ведь жизнь недавно казалась удачной и состоявшейся. Света, Маша, Даниэла, Серёженька...
  
     
     6.
     
     Нагуляв аппетит прогулкой по незнакомому городу, они отыскали уютный ресторан. На ужин заказали обычное: Люси для себя -- бокал домашнего вина и запечённую рыбу, Сергей -- пинту желтого Бадвайзера и слегка недожаренный стейк с овощами.
     Люси была оживлена без видимой причины. Нервно посмеиваясь, жена попросила ещё вина, и ещё. Хотя два бокала -- её максимум. "Дешёвая женщина тебе досталась, Серёжа", -- шутила она в дни, когда ещё была уверена в своей женской привлекательности.
     В гостиницу он вел её за руку. Она спотыкалась, по-девчоночьи хихикала. Сергей всеми силами избегал сравнивать Люси с Машей, но всё равно посмотрел на жену чужими недобрыми глазами: пьяненькая, полноватая англичанка с покрасневшим лицом.
     Тотчас устыдившись, он напомнил себе, что причина -- не в жене, а в нём самом. Идущая рядом женщина остаётся прежней, смешной и тёплой Люси. Да, она склонна к полноте и время от времени с этой полнотой борется (диеты быстро сходят на нет, в холодильнике снова появляются нормальные продукты, и Люси шутит над своей бесхарактерностью). Но Сергея несколько лишних килограммов в жене никогда не смущали.
   Жить с ней легко, она обладает талантом наполнять мир вокруг себя такими же милыми, уютными вещами, не делая его при этом излишне материальным. Цветок в скляночке, полная любви записка, сладкий сюрприз под подушкой принадлежат ли вообще к материальному?
   Сергей мог сравнить их дом с другими, не очень счастливыми, где ему доводилось бывать. Он вспомнил соседскую семью. Даже предметы кажутся там свидетелями битв -- плохо склеенные вазы, зеркало и раковина в трещинах. Из соседской квартиры доносятся крики, хлопанье дверей. А его дом всегда был спокойным и счастливым местом. Именно благодаря Люси. Был...
     Сейчас она ждала, что муж разделит веселье или приласкает её, и добилась своего. Радостная возбужденность всё-таки передалась Сергею. В номере гостиницы они первым делом полезли в бар и, обнаружив там вино, выпили всю бутылку. Потом он лёг, а она засобиралась в ванную. "Мы так давно не были близки", -- подумал он, глядя на её распахнутый халат и разбросанные по полу туфли и бельё.
     Люси, словно прочитав мысли мужа, плюхнулась рядом, шутя прикусила мочку его уха. Все показалось лёгким и прекрасным, как в самом начале их отношений, и Сергей потянул жену на себя, навалился сверху.
     Она состроила капризную гримаску, изображая, что задыхается под тяжестью мужа. Он почувствовал её грудь и сразу вспомнил, сколько радостей приносили ему жаркие и щедрые ласки жены.
     Сергей провёл рукой по Люсиному телу, нащупывая свой любимый изгиб, и вдруг остановился, обмяк. Он ожидал найти совсем иное: прохладную кожу, под которой -- слегка выступающие рёбра и прочие милые жалкие косточки.
     Эта цыплячья хрупкость стала его наваждением, она вызывает в нём такое острое и противоречивое желание: защитить и в то же время до боли стиснуть худенькое, длинное, нерожавшее тело. И в попытке хоть какой-то близости ждать ответа, хоть намёка на него, и умолять о пощаде, и в отчаянии замирать, не находя ничего, никакого ответного телесного или душевного движения. А потом обвинять только себя в её холодности, и клясться себе, что это было в последний раз. Но стоит увидеть эти прозрачные глаза, эту улыбку, как наваждение начнётся сначала...
     Люси поняла всё одновременно с ним. Она обиженно свернулась клубочком на краю кровати.
     -- Сергей, впервые я не осторожничаю... Какой смысл притворяться?
     И, путаясь в чужом языке, переходя на родной, срываясь на крик, делая паузы, чтобы затолкнуть обратно слёзы, высказала накопившиеся обиды. Видимо, все ещё надеялась, что он начнет врать ей, что ничего у него с Машей не было и нет. Она бы с радостью приняла любое враньё. Да что говорить, она стала бы лучшим адвокатом мужа!
     Но Сергей лишь виновато погладил жену по плечу.
     -- Знаешь, я в последнее время даже не смотрюсь в зеркало, -- снова всхлипнула Люси. -- Больше не люблю себя...
     В порыве жалости Сергей прижал жену, стал баюкать её, как ребенка, думая: ну почему нельзя одновременно быть и счастливым, и порядочным человеком?
     -- Почему? -- вслух спросил он.
     -- Почему, ты спрашиваешь? -- отозвалась Люси. -- Да потому что не хочу видеть эту печальную физиономию, которая словно говорит мне: да-да, не отворачивайтесь от собственного отражения, милочка, именно вас муж разлюбил... Серёжа, что с тобой? -- испугалась она, посмотрев на мужа.
     -- Сам не знаю. Я не разлюбил, -- он потёр мокрые глаза кулаком. -- Я помереть хочу... Сразу все проблемы решатся.
     -- Пожалуйста, не говори так, -- Люси спрятала голову у него на груди.
     Они помолчали, потом она спросила, не открывая глаз:
     -- Ты не знаешь, наши страны между собой воевали когда-нибудь?
     -- В Крымскую войну.
     -- И кто победил?
     -- Не помню.
   В прежние, счастливые времена он непременно подшутил бы над Люси после такого вопроса. Припомнил бы ей предприимчивого прадедушку, который в начале прошлого века приплыл в Портсмут из Одессы. Поменяв фамилию и женившись на англичанке, этот одессит положил начало семейной линии Маршаллов.
   Люси до замужества тоже была Маршалл. Сергей раньше смеялся, что при такой девичьей фамилии жены он всегда будет рядовым солдатом в собственной семье. А она не раз говорила, что именно прадедушкины гены помогают ей так быстро учить русский и осваиваться в Москве. Она полюбила чужую страну через свою любовь к мужу. Но теперь, когда Сергей причинял ей едва выносимую боль, она сердилась и на его родину.
     -- Вот вы, русские, называете себя романтиками, -- обиженно сказала Люси. -- А весь романтизм ваш в том, чтобы разрушить старое за одну секунду и взамен ничего хорошего не создать.
     Глаза её снова наполнились слезами. Сжав губы, она вдруг сильно ударила Сергея в грудь.
     -- Бастард, что же ты наделал! Ведь я тебя любила.
     Только сейчас он заметил, что она больше не носит обручальное кольцо.
   Ночью Сергею приснился страшный и очень подробный сон. Он косил траву на даче, к нему присосалась клещиха. Сергей посадил её в банку, привёз в лабораторию проверить на энцефалит.
   Там какой-то старичок, проходя мимо Сергея, дробно рассмеялся и програссировал, глядя на банку с клещихой: "Потррясающий зверрь!"
   В руке у старикашки болталось ведро, на котором было небрежно выведено красной краской -- "для полов". "Невооруженным глазом незаметно... но вы, конечно, помните, куда вам жену пришили", -- лукаво сказал старичок.
   "Что?" -- "Легенду знаете? Женщина и мужчина раньше были единым существом. Благодаря четырем рукам это существо работало лучше. Два лица позволяли всегда быть начеку. На четырех ногах можно было далеко уйти. Потом боги рассердились. Хотя это всё ерунда... Вы, когда браком сочетались, речи о том, что вы теперь одно целое, слушали? Бумаги подписывали? На самом деле вы расписались в том, что вас друг к другу пришьют". У Сергея внутри словно вспышка произошла: к голове его жену пришили, он прямо сейчас это ощущал!
   Он выскочил на улицу, побежал по какому-то бесконечному подземному переходу. Там оказалось ещё страшнее. Большинство встретившихся ему людей были именно теми самыми, четырёхрукими-четырёхногими. Один плюгавый мужичонка стоически нёс на шее бабищу, которая вдобавок лупила его по лысине. Другая женщина, с сумками и перекошенным от напряжения лицом, тащила на спине волосатого очкарика, вместе с креслом. Он сидел в нём с книжкой и вслух читал жене.
      Это была картина Брейгеля с увечными и убогими. Попадались трёхголовые, шестиногие -- что-то там в ЗАГСе просмотрели. Ещё одни, хоть и сшиты были по справедливости, никак не могли договориться между собой: две пары рук в борьбе, две пары ног, готовые разорвать общее тело пополам. Но каким-то образом даже этим удавалось передвигаться. И самое страшное, он был одним из этих несчастных. Ведь Люсенька его на самом деле -- клещиха кровожадная с мешком кожаным!
   -- Уйди! Оставь меня! -- закричал он, лихорадочно пытаясь стряхнуть клеща с головы, и проснулся от прикосновений жены.
   -- Серёжа, плохой сон. Ты кричишь, руками машешь, -- Люси старалась его успокоить. -- Это из-за алкоголя, не надо нам так много пить...
     На следующее утро, словно и не было вчерашнего разговора и ночного кошмара, сразу после завтрака они отправились исследовать Баф. Город-курорт, вчера вечером показавшийся маленьким и заплесневелым от старости, при свете дня источал неподпорченную никакими дешёвыми реставрациями викторианскую красу.
     В бюро туристической информации Сергей и Люси купили книжечку- путеводитель. Следование ей напоминало игру: надо было обойти центр города, разыскивая на мостовой медные таблички с номерами. Каждый номер рассказывал историю. Игра оказалась очень кстати. Можно было не смотреть друг другу в глаза.
     -- Паб "Веселушка"... В этом здании Бью Нэш, знаменитый "король Бафа", разбогатевший на азартных играх, принимал высоких гостей, принцесс в том числе, -- прочитал Сергей на мемориальной доске двухэтажного особняка. -- Его любовница Джулиана Веселушка до сих пор появляется здесь в облике Серой Леди, проверяя, отвечает ли готовка установленным ею стандартам.
      -- Да уж, Веселушка, -- хмыкнула Люси, разыскивая в путеводителе десятку.
   Глаза жены были опухшими после ночных слез, но она снова старалась казаться счастливой.   Сергей с удивлением наблюдал, как в его мягкой и с виду такой податливой Люси впервые обнаружилась та стальная основа, которую её соотечественники с гордостью называют своей британской выдержкой.
   Она продолжала улыбаться. Только теперь это была улыбка приговоренного, которому накануне казни принесли заказанный им обед и пообещали показать любимый фильм. Коротенькое счастье. Не бесконечное, которого ты ожидаешь в детстве или юности, и горько плачешь, когда оно не даётся в руки. А именно коротенькое, без иллюзий и капризов. Концовка всё равно известна, но почему бы от души не порадоваться последним минутам?
     Табличка с цифрой десять была вмурована в булыжники прямо под их ногами.
     -- А что в книжке сказано? -- спросил Сергей.
     -- ... Бью Нэш никогда не был женат, любовниц у него было множество -- как грибов в лесу после дождя. Его даже называли "шлюшником", на что он отвечал: "нельзя называть шлюшником того, кто держит всего одну шлюху под своей крышей -- так же, как нельзя называть сыроделом того, у кого в доме всего один кусок сыра"... И Веселушка это выносила? Наверное, тоже ему рога наставляла.
     -- Читай дальше, -- потребовал Сергей.
     -- Джулиана (тут голос Люси взял торжественную ноту) оставила Нэша, но... спустя несколько лет, когда он состарился и потерял своё состояние, ухаживала за ним в этом самом особняке, давным-давно купленном им на её имя... После смерти Нэша в 1761 году Веселушка поклялась не спать с другими мужчинами. Она доживала свои годы отшельницей в дупле огромного дерева....
     -- М-да, повезло парню, -- заметил Сергей.
     -- Я всегда буду твоей Веселушкой, -- воодушевилась жена. Она изо всех сил старалась верить собственным словам. -- Плохое уйдёт, Серёжа! Вот увидишь, мы будем счастливы... Ты слышал когда-нибудь такое -- "у души не будет радуги, если в глазах не было слёз"?
   -- Впервые слышу, -- вяло отозвался Сергей. Его мысли были далеко.
   -- Это старая индейская поговорка, -- объяснила Люси.
     Мимо них прошла многодетная, вульгарно одетая мамаша с торчащим надо лбом одиноким бигуди. Она толкала перед собой багги с двойняшками и одновременно громко отчитывала семенившую рядом дочку. Люси с завистью посмотрела ей вслед.
     -- Знаешь, только что поняла, что я, со своими дипломами и иностранными языками в подмётки не гожусь вот этой тётке.
     -- Почему? -- впервые рассмеялся Сергей.
      -- Она живет по законам природы, рожает, не мороча себе голову. И правильно делает, потому что эти законы мудрее любого из нас... А у меня только один ребёнок. Всё откладывала, всё время мне что-то мешало... И ещё страшно жалею, что не обвенчались с тобой. Может, всё иначе бы сложилось...
     Её веснушки, которыми он когда-то восхищался, обещая перецеловать все до единой, проступили на лице.
   -- Серёжа, я ведь ехала сюда с настроением make it or break it и надеялась хоть на какой-то знак. А ты?
     Сергей не успел ответить -- у него зазвонил мобильник, и Люси, осёкшись, расстроенно наблюдала, как муж суетливо достаёт его из кармана, смотрит на имя звонящего так, словно это главное имя на земле, и, отойдя в сторону, тихо разговаривает.
     -- Это, конечно, была Маша, -- с болью констатировала она, когда он вернулся.
     -- В данном случае неважно, -- отвёл Сергей глаза. -- Бабушка в реанимации, у неё инфаркт.
  
     7.
  
     "В комиссию по Чистке партии
     От Гр. (Фамилия неразборчива) Домны Мефодьевны
     
     Заявление.
  
     Ставлю в известность Комиссии по Чистке партии о том, что Грошунин ругает советскую власть, а во время разговоров с женой Грошунина последняя сообщила мне о том, что её муж прячет дома оружие и на днях разбил бюст Товарища Сталина.
     В чём и расписуюсь. Домна Мефодьевна (Фамилия неразборчива)"
     Грошунина даже не арестовали. Возможно, друг-чекист дядя Юра помог ему. Пришедшие с обыском энкэвэдэшники оружия не обнаружили, а завёрнутый в газету разбитый бюстик Сталина при внимательном рассмотрении оказался осколками свиньи-копилки. Красного директора спасло ещё и то, что он в Москве почти не жил, много времени проводил в своем подмосковном хозяйстве...
     "Как я ненавижу, когда палец химозы начинает медленно двигаться вниз по списку и приостанавливается в самом начале, где "В" и "Г". Я в этот момент впиваюсь ногтями в коленку и глаза закрываю. Сегодня она опять выкрикнула мою фамилию, и я потащилась к доске... Вова Римаков подсказывал, и я кое-как отбарабанила. И зачем мне эта химия, если я собираюсь посвятить жизнь филологии?
     После школы играли с Лидой на чердаке. Я показала ей (жирно зачеркнуто). Она сразу устроила целый допрос: откуда взяла и есть ли в нём (зачеркнуто). Я всё рассказала и спросила, хочет ли она со мной дружить после этого. Она долго молчала, потом сказала, что папу ведь не забрали, значит он не враг народа. Я её предупредила, что если (жирно зачеркнуто) пропадёт, то значит, это она проболталась о тайнике, и взяла с неё клятву, что она ..."
     Домну с семьёй вскоре отселили, вся трёхкомнатная квартира перешла к Грошуниным. Они, хотя и перетащили в освободившуюся комнату кое-какую мебель, не спешили осваивать новое пространство. А потом и вовсе сдали комнату. Лида об этом не знала. Её испугал приход двух незнакомых мужчин, когда она сидела у Аси.
   -- Ну, здравствуйте, барышни, -- с улыбкой обратился к ним тот, который вошёл первым, он только что по-хозяйски открыл дверь Грошуниных своим ключом.
   -- Дядя Юра, здравствуй! -- приветливо откликнулась Ася. Она хорошо знала мужчину.
   -- Уроки как следует делаем? Без ошибок? Кляксы не ставите? Правильно! Стране нужны отличники.
   Мужчины, не останавливаясь, прошли в прежде принадлежавшую Домне комнату и сразу закрылись там--. Они мимоходом посмотрели на Лиду, и она вся сжалась под их холодными проницательными взглядами.
   -- Не бойся, это папин друг, он из НКВД, -- шепнула ей Ася. -- Мы ему комнату сдаём, он только для работы сюда приходит, нас совсем не беспокоит...
   Лида всё больше завидовала Асиной отдельной комнате и телефону. Она тоже хотела добиться успеха в жизни, поэтому оттачивала свою речь, чтобы не говорить, как её полуграмотные родители. И она вступила в комсомол, несмотря на недовольство матери.
     Ася в комсомол не вступала. Она изменилась -- замкнулась, пересела на заднюю парту, скучала там в одиночестве с книгой на коленях. Говорила Лиде, что считает себя некрасивой, хотя на самом деле теперь для всех было очевидно -- Грошунина превращается в красавицу.
  
     
     8.
  
   Это, как в лифте вместе застрять. В другое время взглянули бы мельком, и всё, а тут, хочешь, не хочешь -- всматривайся, разбирай чужой судьбы узор, пока клаустрофобия тебя совсем не замучает. Нарочно, что ли, жизнь таких разных людей сталкивает? -- Соседки по палате наблюдают за старухой и её сиделкой.
     Провинциалка уже четыре недели живёт в кресле, которое медсёстры разрешили перетащить из холла. Она вяжет или для разнообразия сидит на кровати рядом с Лидией Николаевной, медленно расчесывая её седые космочки. Бабуля немного не в себе, всё время жужжит, а она ей негромко выговаривает.
     Соседки по палате завидуют бабуле. Столько внимания старушка получает! И внук часто навещает её. И красавица эта от неё почти не отходит. Девушка исчезает лишь во время визитов бабулиной дочери -- похоже, не разговаривают они между собой. Но дочь эта и с матерью не в ладах -- посидит, помолчит и уходит.
     Зато красавица развлекает больную, как умеет. Хотя развлечений в больнице немного: можно кормить голубей, кидая крошки на подоконник, или ездить в кресле-каталке по коридору. Наверное, внук заплатил этой девахе хорошо, шепчутся соседки, и заодно влюбился в неё по уши.
     -- Лидия Николаевна! Ну какая же вы отвратительная?
     -- Нет, нет, Машенька. Это уж-жасно. И как я дожила до того, что стала отвратительной старухой? Ужасная. Ужасная. Баба Яга.
     Неправда. Она до сих пор по-своему прелестна, насколько это возможно в восемьдесят пять лет: с аккуратной фигуркой и тонкостью черт. Даже сейчас ей в минуты просветления удается по-женски кокетничать с дородным врачом-физкультурником, который каждое утро заходит в палату. Другие, более молодые инфарктницы безучастно следят за его нехитрыми экзерсисами, лишь она проявляет интерес. Но беда в том, что старуха плохо ест.
     -- Лидия Николаевна, одну ложку только!
     -- Не буду я.
     В этот самый момент ложка с супом ловко опрокидывается в её приоткрытый рот. Выждав секунду, Лидия Николаевна томно объявляет:
      -- Сейчас меня будет рвать.
   Она говорит это после каждой порции, и в конце концов обычно сдержанная провинциалка теряет терпение.
      -- Пожалуйста, -- она сует старухе пустую миску. -- Сюда!
     -- Милая девочка, мне надо вам сказать, -- оттолкнув миску, Лидия Николаевна заговорщицки подзывает свою сиделку поближе и шепчет, чтобы никто не услышал. -- Только не спорьте и не перебивайте... Вы ведь всё знаете и понимаете, так что не притворяйтесь чужой. Моя квартира тридцать миллионов рублей стоит, мне дочка говорила. Так вот, значит... -- выдержав торжественную паузу, объявляет старуха. -- Я отдаю её вам... И не спорьте! Обязательно надо, -- она кладет скрюченную руку на колено девушке, когда та делает протестующее движение. -- Ты, Ася, позови нотариуса, а я распишусь. Я, Римакова Лидия Николаевна, находясь в полном уме, ну и так далее... Вообщем, если что не так, ты меня направишь...
     -- Лидия Николаевна, я Маша, а не Ася.
     -- Да-да, Маша, -- послушно извиняется старуха, но после недолгого размышления хитро улыбается. -- Или не Маша... Уж мне ль не знать, кто ты?
     Переубедить её невозможно. Старуха уверена, что это мятежный неотомщенный дух Аси пришел судить её. А может, даже и сама королева Макушка.
     -- Лидия Николаевна, хватит об этом, поехали лучше Серёжу встречать!
     Их выход в свет предваряется целым ритуалом. Девушка причёсывает, наряжает бабулю, опрыскивает дорогими духами (подарок внука), проверяет её безукоризненные ноготки.
     В коридоре отделения кардиологии им все улыбаются, они здесь популярная пара. Сейчас стройная Маша разгонит каталку -- мимо кабинета главврача, мимо буфета и ординаторской -- и с ветерком помчит Лидию Николаевну. Глаза у обеих разгорятся, щёки порозовеют. В этот короткий миг они будут абсолютно счастливы. Действительно, какое отношение имеют земные болезни и печали к полету двух прекрасных женских душ?
     Но в последние дни Лидия Николаевна отказывается от прогулок, путает явь и сон. Все понимают, что ей недолго осталось. Больничный народ хорошо знает эту печать, которая появляется на лицах умирающих. Выздоровления не будет.
     Ночью Лидия Николаевна опять напугала своих соседок: неожиданно нашла силы встать, бродила по палате, спрашивая какую-то Асю. И днём эта Ася ей мерещится. Бабуля разговаривает с ней, обращаясь при этом к Маше и умоляя ту уйти. Неблагодарная. Да если б не Маша, переглядываются соседки, несчастную давно привязали бы к кровати.
     Полубред, в который старуха потихоньку проваливается, соткан из её снов и воспоминаний. Что случилось однажды, случилось навсегда. Этот полубред для Лидии Николаевны интереснее яви, потому что краски в нём ярки, её глаза зорки, а тело такое же ловкое, как в молодости. Вот только один сон пугает её -- как привязался к ней с детства, так и снится до сих пор. Будто она ходит по Тёплому переулку и не может найти свою квартиру...
     Тёплый переулок вибрировал от весёлого марша, который нёсся из громкоговорителя. Лида подышала внутрь поднятого воротника, согревая лицо. Что за промозглый день. Мимо проехал грузовик, украшенный ветками хвои и красными плакатами. В нём сидели продрогшие физкультурники. Уже заходя в подъезд, девочка догадалась, что сегодня праздник.
   Дверь квартиры была незнакома ей. На этой чужой двери красовались сразу несколько звонков и наклейка газеты "Правда". Лида всё-таки позвонила -- из квартиры высунулся старик с намыленным лицом и с помазком в руке.
     -- Нет тут никаких Семилетовых. И не было! -- он раздражённо захлопнул дверь.
     Лида снова побрела по переулку. Что-то мешало ей как следует разглядеть окрестности. Словно чёрная стена двигалась перед нею. Такой родной и такой коварный переулок! -- она прожила здесь много лет, а он не хочет признавать её.
     -- Это Городовой тебя водит, -- сказали рядом, и девочка остановилась. -- Он чужих не привечает, -- из-под брошенной телеги вылезла собака с крыльями. -- Вот, смотри, сейчас из-за дома покажется, -- изогнувшись, собака клацнула зубами под своим крылом, поймала блоху.
     И действительно -- то, что мгновение назад было крышей с печными трубами, оказалось спиной в кителе с погонами, волосатой шеей со складочками, красными от холода ушами и алым околышем фуражки, прикрывавшей бритый затылок. Фигура эта медленно колыхалась.
     -- Ты выверни свое пальто наизнанку и на каблуке покрутись, -- посоветовала собака, уползая обратно под телегу. -- Три раза! -- зевнула она уже оттуда. -- И уходи быстро.
     -- Куда уходить? Моя дверь пропала вместе с квартирой.
     -- Это плохой знак. Нельзя всю жизнь так бродить.... -- собака задумчиво поскребла свой бок. -- Может, тебя к королеве отвести?
     -- Это которая на волшебном дереве сидит?
     -- Угу, на самой вершине, -- ответила собака. -- Там, где собраны силы всех весенних гроз и роятся пчёлы-молнии. Садись ко мне на спину.
     Она взмахнула крыльями, задев лицо девочки, и они полетели: над церковью Николая Святителя, над бывшей графской усадьбой, мимо новенькой станции "Кропоткинская" -- над огороженной забором зияющей раной в земле, подготовленной для Дворца. Сделали круг над тёмными крышами Хамовников и неожиданно резко взмыли вверх в голубой разрыв меж тучами.
     Собачья спина попахивала псиной. Лида крепко вцепилась в шерсть на собачьем загривке, когда они продирались сквозь густую влажную зелень к вершине Дерева. Оно оказалось огромным, на каждой его ветке могла разместиться целая улица. На них вдруг посыпались, прорываясь из воздуха, предметы мебели, подушки, одеяла, автомобили и даже тройка лошадей. Всё это пронеслось мимо и словно растворилось в воздухе.
     -- Королева не в духе, -- объяснила собака, оборачиваясь к Лиде.
     На самой вершине дерева стояла простая изба. Лида и собака заглянули в распахнутое окошко. Там, среди грохота, гудения и сверкания стояла большеголовая длиннорукая женщина в рогатом кокошнике, наряженная, как деревенская кукла.
     -- Страшная, -- испугалась Лида.
     -- Она разной бывает. Иди! -- тихо приободрила собака на прощанье. -- Больше я тебе помочь ничем не смогу.
     И Лида взошла на крыльцо.
     -- Лижбэ? -- спросила Макушка, сверкнув голубыми глазами на задрожавшую гостью.
     Вместо ответа Лида тихо заплакала.
     -- О чём слезы? -- спросила хозяйка избы.
     -- У меня нет золотого желудя для вас.
   Королева усмехнулась:
   -- Его только вдвоём можно найти. Горюшко, да ты совсем заблудилась, -- она вдруг обняла девочку. -- Иди сюда, я покажу тебе твой дом.  
   В комнате пахло сухими травами и стояла большая прялка, расписанная солнцами и полумесяцами. Макушка подвела девочку к раскрытому окну. Едва выглянув наружу, Лида отпрянула обратно: она не ожидала такой головокружительной высоты. Но женщина настаивала, и Лиде наконец захотелось разглядеть раскинувшуюся внизу Москву. Или это не Москва была?
   Дома, трубы, дымы и дымки, красные флаги. Картинка зашевелилась -- по реке поплыла баржа с людьми, потом Лида заметила, что на набережной, в ряд с отделанными гранитом многоэтажными домами, стоят не меньшего размера человеческие бюсты. Один из этих великанов подмигнул девочке и улыбнулся из-под своих каменных усов.
   На другом берегу реки грустный молодой человек кидал крошки гигантскому голубю, копошившемуся в пыли около церкви. Голубь наелся и устроил вокруг себя такую пыльную бурю, что за ней теперь не было видно куполов. Все пропорции были перепутаны в этом городе.
   Снизу послышался слабый паровозный свисток -- по рельсам, выпустив клуб дыма, проехал игрушечных размеров паровозик. Он тащил несколько старых вагонов. 
     -- Ты под такой броситься хотела?
     -- Я? С какой стати? -- спросила Лида тоном Лидии Николаевны, но тут же по-детски понурила голову под пристальным взглядом Макушки.  
     -- Там действительно сложились обстоятельства... -- смутилась она, объясняя, -- война ведь была, голод.
   В институте ей как сироте выписали УДП -- усиленное дополнительное питание, но там мало чего было. "Умрешь днём позже" -- так студенты его называли. Что было делать? Собрала все самые приличные в доме вещи, поехала на поезде в деревню, чтобы обменять их на пшено.
     Возращаясь в Москву, задремала, а когда проснулась, мешка с пшеном под сиденьем не оказалось. Это означало целый месяц без еды. Лида стояла на перроне, злилась на мальчишку, который ехал без пропуска и всю дорогу прятался под её сиденьем. Она его не выдала, а он её обокрал... Потом стала сердиться на себя, на собственные глупость и доверчивость. А потом ей в голову пришло и вовсе страшное. К счастью, не решилась. Расчувствовавшись, Лидия Николаевна улыбнулась своим воспоминаниям.
   Макушка даже бровью не повела. Она давно всё знала, но зачем-то спросила:
     -- Куда же ты пошла с вокзала?
     -- В одну семью, они меня приютили...
     На барже тем временем началось неладное: там заметалась девичья фигура с длинными распущенными волосами. Лида вопросительно посмотрела на королеву.  
     -- Не узнаёшь свою подругу? -- спросила Макушка.
     Растрёпанная девушка требовала, потом умоляла о чем-то стоявшего рядом с ней мужчину с винтовкой, но он грубо оттолкнул её. Она упала, и никто не поспешил ей на помощь, некоторые даже отошли подальше. Покосившись на указательный палец Макушки, который был намного длиннее остальных, Лида насупилась: с какой это стати королева решила, что она дружит с преступницей?
     -- Нет у меня такой подруги.
     Макушка не стала её разубеждать. Она кивнула на одно из многоэтажных зданий на берегу.
     -- Вон твой дом.
   -- Нет. Мой дом не такой большой, -- снова заупрямилась Лида. -- Я живу в Тёплом переулке, дом два дробь двадцать, -- добавила она уже извиняющимся голосом.
     По-птичьи наклонив голову, Макушка внимательно посмотрела на гостью и направилась к скамье, всем видом показывая, что говорить больше не о чем. Вскоре её деревянная прялка равномерно застучала, придавая ритм остальным звукам в избе.
     -- Я хочу сказать! -- заволновалась Лида, торопясь исправить ошибку. -- Эта девушка... Её зовут Ася Грошунина. Она училась в Литинституте. На неё был написан донос, что она критикует власть и сочиняет фантастический роман про Россию, где не случалась революция и по-прежнему правят Романовы. За это Асю сослали на Север... Такой подруги у меня больше в жизни не было, -- закончила она, снова опуская глаза.
     -- Что ж, иди в свой переулок, только больше ничего не забывай, -- неожиданно улыбнулась королева и погрозила Лиде своим длинным пальцем, возвращаясь к работе.
   -- Скажите... почему я должна в вас верить? -- спросила Лидия, удивляясь собственной смелости.
   Макушка сверкнула глазами и усмехнулась.
   -- Должна же ты во что-то верить. Ты сама меня выбрала.
     Работая, она продолжала трястись. Дрожал её расшитый жемчугом рогатый кокошник, дрожало и дрожало, как студень, лицо. Лиде показалось, что королева меняется, а нить, выбегаюшая из её темных пальцев, меняет свой цвет от белоснежного до алого, словно в ней пульсирует кровь. От пряжи теперь исходил мерцающий свет, он придал склоненному над ним женскому лицу неожиданную прелесть... Чье это лицо? Перед Лидой сидит уже не Макушка.
   -- Ася... -- просыпаясь, Лидия Николаевна открывает глаза. -- Что ты здесь делаешь?
   -- Смотрю, как ты болеешь, -- вечно юная подруга прохладными пальцами поправляет пластырь, которым к высохшей руке Лидии прикреплен катетер.
   -- Пощади, -- стонет старуха, мотая головой по больничной подушке.
   -- С какой стати... Ты всю жизнь прожила, не вспоминая меня. Гордилась своей благополучной жизнью. Думаешь, она ценнее, чем иные неблагополучные? -- Ася откладывает в сторону вязанье, шарф почти закончен. -- Медсестру позвать?
     -- Ася, -- Лидия Николаевна жестом просит девушку наклониться поближе и виновато шелестит ей в лицо, задыхаясь. -- Ты ничего не знаешь. На самом деле я не собиралась им про тебя говорить... Но они мне сказали: "Вы ведь советский человек, комсомолка? Тогда помогите нам, а мы вам поможем" ... Я же не виновата, что моральные нормы тогда такими были... А про револьвер спрятанный я вообще никому не сказала, -- вдруг с гордостью сообщает она.
     Ей хочется напомнить Асе, как отец вернулся из ссылки. Никто не давал ему работу, и бывший портной высшего разряда проводил дни, лёжа на диване лицом к стене... А Лиде во всех важных для её будущего документах приходилось писать о том, что он побывал в немецком плену, что за это его потом сослали за Урал.
     И ни правильное рабоче-крестьянское происхождение, ни Лидины таланты и трудолюбие не могли перевесить эту позорную строчку семейной истории. Кадровики дипкорпуса, поначалу хотевшие взять Лиду на работу, сразу ей отказали, прочитав анкету.
   А тот следователь был внимательным и участливым. Он заметил, как дрожали перчатки в руках у Лиды. Налил девушке воды из графина, cочувственно произнес: "Мы знаем, у вас трудности из-за отца" ...
     Но всё это остается невысказанным. У Лидии Николаевны просто нет сил произнести так много слов. Старуха прикрывает глаза, чтобы снова подремать.
   По коридору грохочет тележка с тарелками -- в больнице обед -- и раздатчица спрашивает кого-то грубоватым голосом, словно стесняясь своей доброты: "Добавку вам положу, вы, главное, поправляйтесь".
     -- Пощади меня, Ася, -- снова просит Лидия Николаевна, слегка шевельнув до синевы исколотой рукой. -- Разве не видишь... я умираю... -- вместо связной речи у неё получаются лишь слабенький свист и хрип. Её легкие полны жидкости, её тело забыло, как надо дышать.
     Вскоре вокруг Лидии Николаевны начинается небольшая профессиональная суматоха: приходит медсестра, потом врач. Когда старуху везут в лифт, молодое зрение вдруг возвращается к ней, и она замечает светильники на больничном потолке. Один, второй, третий... Четвёртый светильник ей хочется потрогать, и она приближается к нему, удивлённо разглядывая тоненький слой пыли на плафоне.
   Внизу на каталке теперь лежит пустой кокон, из которого только что вылетела бабочка. Никто пока об этом не знает, все продолжают суетиться вокруг него. Все -- кроме молодой стройной женщины, которая первой догадалась, отошла от процессии и стоит теперь у стены в позе древней плакальщицы, прикрыв лицо вязаным шарфом. Кто она? -- Да какая теперь разница.
     Гораздо больше Лидию Николаевну волнует мёртвая старуха. Подлетев к ней поближе, она ужасается, словно только что посмотрела в зеркало и увидела там чужое лицо. Этот лилово-жёлтый труп на самом деле прежде был ею.
   Но её паника быстро проходит. Лидия Николаевна так рада вернувшемуся зрению и свободе, что ей не терпится попробовать свои новые силы. Выпорхнув на улицу, она летит над парком, удивляясь размерам больничной территории, и замечает молодого мужчину в чёрной куртке, который только что вылез из машины.
   Мужчина бежит к кардиологическому корпусу. Это её внук. Скоро её тело отвезут вон в тот домик в самом тихом углу парка, украсят и нарядят, чтобы над ним поплакали самые дорогие люди -- Света, Серёжа и Люси. Ей будет грустно на них смотреть.
     А её саму, свободно парящую над привычным миром... её заберут в другой мир, освободив от галлюцинаций умирающего тела, от старых снов и видений. Там уже не будет ни выдуманного подругами волшебного Дерева с живущей на нём Макушкой, ни летающей собаки. Там Лида с восторгом погрузится в безграничную любовь, а потом с раскаянием -- в такую же безграничную печаль.
   Но пока что она счастлива и задаёт себе только простые вопросы. Куда направиться дальше?--- Конечно же -- туда, куда давно стремилась душа, чтобы начать всё сначала, но не находила пути. Вот она, Москва-река с купальщиками и лодками, золотые луковицы Николая Чудотворца -- в пыльном церковном палисаднике цветёт сирень, вот красные фабричные кирпичи, родительские окна.
     Опустившись в Тёплом переулке -- тёмные сараи, узкое крыльцо, всё родное! -- Лида вбегает в подъезд. Нужная ей дверь на месте, и она широко распахнута: на пороге давно ждут улыбающиеся отец с матерью, маленький Алька.
     
     
     9.
  
     -- Маш, мне очень плохо.
   -- Отчего? -- вежливо поинтересовалась она и пальцем нарисовала сердечко на запотевшем лобовом стекле. На улице лил дождь.
      Сергей посмотрел на это сердечко, на её длинный тонкий профиль, на красивые коленки, сомневаясь, говорить ли. Маша его никогда не отвергала, но ответного чувства, вообще никакого чувства он в ней по- прежнему не замечал.
   -- Скажи, вот у тебя так бывало? -- всё же начал он. -- В сердцевине твоей как будто выжжена чёрная дыра. И она засасывает всё, имевшее неосторожность приблизиться. Сегодня, представляешь, я отъехал от бензоколонки с заправочным пистолетом в бензобаке. Остановился, лишь когда другие водители начали гудеть, кричать, размахивать руками.
   -- Да ты опасен, -- улыбнулась Маша.
   -- Сам себя боюсь. Я, конечно, посмеялся вместе с ними, потом затормозил в укромном уголке, около аппарата для подкачивания шин, положил голову на руль...
   -- И что надумал?
   -- Шины подкачать... -- горько пошутил Сергей, обиженный её вежливым равнодушием. -- Если тебе на самом деле интересно... я просто спрашивал себя: ну почему не могу стать самым лучшим для одного-единственного человека? Что я делаю неправильно? Может, ты мне подскажешь, очень тебя прошу.
   Маша погладила его руку, и Сергей подумал, что подобный разговор: мольба о любви и холодная ласка в ответ на неё -- уже были в его жизни, совсем недавно. Только теперь роль ему выпала другая. Он жалуется Маше точно так, как Люси жаловалась ему.
   -- Это пройдёт, -- сказала Маша. -- Ты просто переживаешь смерть бабушки.
   Сергей приготовился было с привычной покорностью сменить тему, но в этот раз нервы его не выдержали и он впервые закричал на Машу.
      -- Да причём здесь бабушка!?
      Она с лёгким удивлением отстранилась от него.
      -- Ты прав, не при всём... Знаешь, на какой улице мы с тобой находимся?
      Он опустил стекло, чтобы рассмотреть табличку на доме, но сквозь дождь было видно плохо, а выходить из машины не хотелось.
   -- Это Тёплый переулок, -- сказала Маша.
   -- Нет такого в районе, -- с самоуверенностью коренного москвича отозвался Сергей. -- Это улица Тимура Фрунзе, -- объявил он, наконец прочитав табличку.
   Маша не стала спорить. Она попросила Сергея свернуть направо и проехать ещё немного по соседнему Большому Чудову переулку.
   -- Вон тот дом видишь? -- спросила она.
      Сергей сквозь капли и подтёки всмотрелся в пятиэтажное жёлтое здание.
   -- Ну вижу.
   -- Его старый адрес -- Тёплый переулок, восемь. В пятидесятые годы его не снесли, как ваш дом, когда строили проспект. На чердаке этого дома есть тайник, оставленный моей бабушкой.
   -- Ох, и сочинительница ты, Машка! Тебе детективы надо писать.
   Перегнувшись к Машиному сиденью, Сергей неловко обнял девушку. И зачем серьёзными разговорами её мучаю, подумал он. Держать в руках любимую -- разве это не счастье? А ему, зануде, надо везде галочки поставить, ответы на все вопросы получить.
   -- Серёжа, писательницей становиться не хочу. Мне петь нравится.
   -- Да всё я понимаю! Талант твой тебе покоя не даст. Что ты сейчас проходишь со своей тётенькой из консерватории?
   -- Арию Снегурочки, где она тает и поёт: что со мной, блаженство или смерть? Какой восторг, какая чувств истома... О мать Весна, благодарю за радость, за сладкий дар любви.
   -- Спой это, а не рассказывай. Я от твоего пения в транс впадаю.
      Он уговорил её, и Маша спела, впервые глядя Сергею прямо в глаза. У него мурашки побежали по коже от этого негромкого пения, и он растроганно признался, когда она закончила:
     -- Я сам растаял... Ты станешь большой певицей. Ну к чему тебе этот ресторан, пьяные рожи, которые за тобой увиваются? -- ревность давно не давала ему покоя. -- Увольняйся, я буду тебя поддерживать.
   -- Содержанкой хочешь сделать?
   -- Женой.
   Он забыл, что у него уже есть и жена, и дочка. Маша тоже не стала ему об этом напоминать, выслушала предложение благосклонно. Они даже поговорили о будущих детях. Лишь одна запинка случилась -- когда прозвучала неожиданная Машина оговорка: "Ничего такого не будет. Никогда".
   Сергей не успел переспросить, потому что его испугало видение: плоть на половине лица девушки словно отвалилась, обнажив кости черепа. Господи, моргнул он, чего только не привидится дождливым вечером в полутёмной машине.
   -- Я хочу туда зайти, -- Маша кивнула на дом.
   -- Давай, -- охотно согласился Сергей, окончательно стряхивая наваждение. -- Посмотрим, где твои предки жили.
   Не раскрывая зонтика, они подбежали к козырьку подъезда. Домофон был сломан, и ничто не помешало войти вовнутрь.
   -- Всё старое, только перекрасили, -- стряхивая капли со лба, Маша любовно посмотрела на литую решетку, погладила перила и пошла наверх по лестнице, словно не раз поднималась по этим ступенькам -- мимо высоких трёхстворчатых окон в пролётах, мимо неодинаковых дверей.
   На последнем этаже они постояли перед величественной металлической дверью.
   -- Хочешь позвонить? -- спросил Сергей.
   -- Нет. Зачем? -- Маша смотрела теперь ещё выше, на тёмную лестницу, которая вела к железной двери с не защёлкнутым навесным замком.
     Сергею совсем не хотелось лезть на грязный и, возможно, освоенный бомжами чердак, но ещё больше он не хотел выказать свой страх. Забравшись под крышу, они осторожно пошли по битому стеклу и рваным тряпкам, освещая путь мобильниками.  
     -- Вторая от входа, -- сказала Маша, подойдя к печному стояку. В темноте эти стояки, уже которое десятилетие не дающие никому тепла, были похожи на колонны.
     Маша вынула кирпич из кладки.
     -- А ты не верил, -- и протянула Сергею небольшой сверток.
   Они развернули промасленную бумагу.
   -- Ну и дела! Даже надпись имеется дарственная... Прямо как в приключенческом романе. Внучка находит тайник, о котором прочитала в детском дневнике бабушки, -- возбуждённо прошептал Сергей.
   Маша усмехнулась.
   -- Ну вот ты и развеселился... Не говори больше о чёрных дырах в своей душе, мальчик. Что ты в них понимаешь? Тебе просто было обидно из-за того, что не все твои желания исполняются.
   Сергей поперхнулся от неожиданной метаморфозы, случившейся с Машей. Она стояла над ним -- властная, зрелая, лишь отдалённо похожая на ту юную девушку, которой он недавно собирался покровительствовать. Это и есть её сущность, подсказало что-то ему. Наконец-то раскрылось.
     -- Такой тобой я восхищаюсь ещё больше. Ты моя настоящая любовь.
   -- Нет, -- отрезала Маша. -- Твоя настоящая любовь на меня совсем непохожа. Она маленькая, полногрудая, с веснушками и заплаканными глазами. Ты просто забыл... Ну что, пойдём? -- скорее приказала, чем предложила она.
   Сергей потом этот обратный проход по чердаку прокручивал в памяти десятки раз, как видеофайл, особенно проверяя момент, когда они начали спускаться. Он растерянно пошёл первым, она -- за ним, ведь он слышал шаги за своей спиной. Показалось ему, что шаги стали удаляться, или это он позже придумал? Одно оставалось несомненным: когда он обернулся: "здесь чёрт голову сломит!" -- Маши рядом уже не было.
     Сергей обошёл чердак, умоляя её прекратить дурацкие шутки. Он обнаружил запертые выходы в другие подъезды. Потом он догадался позвонить Маше, и радостно бросился в чёрный закуток, откуда понеслась мелодия её мобильника -- танец Феи Драже из "Щелкунчика". Но музыка смолкла.  
     Он набрал номер снова -- танец зазвучал из другого угла. Сергей направился туда, бросился за печной стояк, куда переместилась мелодия. Под ногами испуганно запищали -- он едва не наступил на крысиное гнездо. Мобильника на полу не оказалось, но зато лежал свёрток из тайника...
     Сергей вышел из подъезда через час, а может, и два. Посидел в машине, глядя на нарисованное Машей сердечко и задумчиво вертя в руках сверток, и вскоре ему пришла в голову счастливая мысль, что Маша ждёт его в бабушкиной квартире. Он помчался туда, но квартира оказалась пустой. Маша совсем исчезла.
     
     10.
     Семнадцать часов на поезде, три на автобусе -- наконец он приехал в этот северный городок. Справочно-адресное бюро располагалось в одном здании с почтой. Дожидаясь ответа на свой запрос, он слушал, как незнакомая девочка диктует отцу:
   -- ... дис-тан-ционная, с двумя "н"... олимпиада по математике.
   -- Да знаю я, как слово пишется, -- пробормотал мужчина. Он надписывал заказное письмо с работой дочери.
   -- Ну, конечно, -- с ласковой иронией заметила она, и Сергей подумал, что девочка всего лет на шесть постарше его Даниэлы.
   Наконец на фоне полок с папками снова возникла строгая, в бифокальных очках, работница бюро. Сергей ожидал увидеть в её руках листочек, но руки женщины были пусты. Она не обнаружила в списках никакой Марии Витальевны Грошуниной. И вообще, люди с такой фамилией в этом городе никогда не жили. Сергей не был удивлен или даже расстроен этой новостью. Наплевать, поймал он себя на мысли. Пусть всё летит в огнедышащую воронку, если уж таковая образовалась.
   Он вышел из бюро и вскоре устроился в убогом номере единственной городской гостиницы -- двухэтажной, похожей на частный дом с неухоженным палисадником.
   -- Я говорила, что она аферистка! -- позвонила мать. -- Я только что узнала -- все деньги в банке на её имя оставлены. Вот погоди, она явится с завещанием на квартиру! Шесть месяцев, которые по закону положены, ещё не прошли... Господи, и даже после этого ты продолжаешь... Серёженька, -- вдруг всхлипнула она, -- может, тебе в церковь сходить, или к бабке какой... Я квартиру освятила уже.
   Потом ему позвонила Люси.
   -- Дочь хочет с тобой поговорить.
   Трубку сразу выхватила Даниэла.
   -- Когда ты вернешься? -- спросила она по-английски. -- Мама мне говорит, мы скоро насовсем поедем в Англию.
   -- Обязательно вернусь, моя сладкая горошинка, -- ответил он тоже по-английски, сглатывая комок в горле.
   Сергею стало не по себе в этом по-советски--- казённом номере. Он вышел из гостиницы и бесцельно побрел по чужому городку, который Маша зачем-то называла родным. Это был сонный городок с таким же сонным купеческим прошлым. На главной улице с голубыми огромными елями, которые в наступающих сумерках показались фиолетовыми, рядом с новеньким супермаркетом, стояло недавно покрашенное здание с псевдоампирными колоннами. "Краеведческий музей", -- прочитал Сергей на фасаде.
   Привычку заходить в такие музеи он перенял у Люси во время совместных путешествий. Удивительно, что во всем мире выставляют на обозрение одну и ту же ерунду: чьи-то окаменевшие кости, люльки, кастрюли, игрушки, облезлые звериные чучела, выцветшие фотографии, -- неужели жизнь из этого и состоит?
   Сергей скользнул взглядом по стенду с рассказом о живших в здешних краях племенах, со снисходительным любопытством прочитал легенду про священный камень, ушедший под землю, и про местную языческую богиню, которая умела превращаться в кого угодно, человека или животное, а также оживлять мёртвых.
   -- Интересуетесь? -- спросил его щуплый человек в домашней вязки свитере и валенках.
   Сергей только сейчас заметил смотрителя в полумраке заставленной мебелью комнаты. В ответ он не очень вежливо буркнул -- ему не хотелось вступать в разговор с этим мужчиной, который был таким же пыльным, скучным, никчемным, как сохраняемые им экспонаты.
   Сергей перешёл к сравнительно свежему разделу, посвященному прошлому веку. "Дневник ссыльной А. И. Грошуниной, которая скончалась от воспаления легких, простудившись на лесозаготовках" -- выцветшая пояснительная записка лежала под стеклом рядом с раскрытой тетрадью, мелко исписанной чернилами и карандашом.
   Музейный смотритель услышал его возглас и недоумённо покачал головой, когда Сергей попросил разрешения полистать тетрадку.
   -- Надо же. Лежал дневник годами никому не нужный, а за последние время уже второй человек спрашивает. Чем она так п-рославилась? Присаживайтесь, здесь посветлее будет, -- мужчина подвинул стул к окну.
   "... Я пришла из школы рано, родителей не было. Собралась попить чаю на кухне и услышала громкий женский плач из комнаты дяди Юры. Женщина закричала, что сейчас выбросится из окна, а дядя Юра насмешливо ответил ей: "Пятый этаж. Что, если не до конца разобьётесь?" Она умоляла не заставлять её работать на них. Он ей что-то сказал про её семью, после этого она сразу затихла.
   Дядя Юра вышел на кухню, он не ожидал увидеть меня и растерялся. Догадался, что я всё слышала, и деловито спросил, есть ли в доме сердечные капли, его гостье плохо. Женщина скоро ушла -- она была молодая, красивая и страшно бледная... Дядя Юра всегда говорил, что он сражается с врагами и бандитами. Но женщина, которую он мучал, не похожа на врага.
   Вечером- я впервые в жизни серьёзно разругалась с папой. Не могу выносить такое в нашем доме! Меня тошнит от дяди Юры, и своё мнение о нём я уже не поменяю... Папа ответил со злостью, чтоб я не смела, что это его лучший друг и что я иду неправильным путём, надо остановиться, иначе плохо закончится... Что ему стыдно иметь такую дочь. Он показался мне чужим. Всю ночь плакала, подушка промокла..."
   "Столько всего произошло. Бедная моя Лижбэ осиротела. Сначала отец её пропал без вести на фронте. Её мама практичная была, специалист по выживанию. Очистки картофельные у соседей выпрашивала, оладьи пекла. Шла в булочную на рассвете, сидела там в очереди, одновременно вязала носки для солдат -- белого хлеба дожидалась. Его по карточкам быстро разбирали... Потом она его на большее количество чёрного выменивала.
   И вот во время затемнения заливала керосин в горелку, а он пролился на платье, всё вспыхнуло, как факел... Надо было её сразу в одеяло завернуть, чтобы огонь сбить, а Лида растерялась.
   Она сейчас живет у нас, поступила в Плехановский, хотя мечтает об институте внешней торговли, даже изучает английский на американских курсах и ходит на танцы в дипломатическую академию. Она хочет добиться успеха. Я думаю, добьётся...
   ... нет прежнего взаимопонимания, шарахается от меня, как от прокажённой, когда я начинаю говорить "неправильные вещи", поэтому я в последнее время стараюсь особенно не рассуждать в её присутствии... Но люблю её по-прежнему, мою сестричку..."
   "...в вагоне для скота, люди ходили в туалет в дырку в полу... мужик подшучивал надо мной. Тогда я отказалась от еды и питья. Перестал смеяться..."
   Похоже, между этими двумя записями был большой разрыв во времени. У Аси изменился почерк -- буквы измельчали и избавились от завитушек, строчки придвинулись друг к другу. Писала так убористо, экономя бумагу. Как ей удалось в ссылке воссоединиться со своим московским дневником? Как вообще удалось сберечь его от чужих зорких глаз?
   "... Он сказал: "Молчи, с...а", -- и закрыл мне рот своей вонючей рукавицей... "Это не я, это не мое тело, внушала я себе и одновременно думала -- не хватало заиметь ребенка от уголовника" Через две недели всё пришло, как обычно. Я обрадовалась, но потом морально мне стало хуже.
   ...Желание быть особенной делает меня уязвимой. Это гордость, другие без неё здесь живут. Смирись, иначе сожжёшь себя -- благоразумный голос уговаривает меня избавиться от гордости, как будто речь идёт о воспалённом аппендиксе"
   "...меня расконвоировали, переводят в Карелию, а мне всё равно..."
   "...Родной дом часто снится мне: окна в нём становятся всё больше, интерьеры красочнее. Молодые мама, папа. Мне дорого что-то ещё в этих детских воспоминаниях -- то, что никогда не повторится. Наверное, скучаю по предчувствию счастья и мечтам, с которыми жила тогда.
   Посторонним настоящий виток моей судьбы наверняка кажется напрасным. Одно непонятно: если самое разумное, что остаётся, -- это смириться, -- почему, делая глупости, мы проходим самые важные уроки?"
   "Северный язык. Окулина сказала: "ПТЮШКИ БЮЖЖАТ", -- и угостила ОПЯКИШЕМ. Отблагодарю её, когда посылку получу".
   "Новый сосед В.И. Он надолго уходит в лес и возвращается с рюкзаком, в котором топорщатся сучки и коряги. Им предназначается стать объектом его художественного напряжения. В.И. крутит заготовку в руках и так, и эдак: на что похожа? чем украсит хозяйство? Если она проходит этот экзамен, то ещё больше часов придётся ей пробыть в его руках, пройдя через чистку, шлифовку.
   Подарил мне небольшую коллекцию своих поделок. Тем самым сделал из меня соавтора. Две скульптурки дала Окулине прибить к стене -- использовать как вешалки, но вот с остальными поделками моё воображение забуксовало. Была среди подарков огромная чага с извилинами. Вспомнилась голова из "Руслана и Людмилы". Может, грузом назначить, бумаги прижимать? Не найдется у нас такого вороха бумаг. Голова отправлена в кладовку.
   Другую чагу -- изящную, похожую то ли на древнерусскую круглую ладью без дна, то ли на кокошник -- я перепробовала: в качестве ещё одной вешалки, потом подсвечника, потом -- оправы для стеклянной банки-вазы. Всё не то. Но эту волнистую и по-деревянному уютную вещь не хотелось выпускать из рук. Подошла к зеркалу, надела чагу на голову -- она мягко облекла меня, словно по мерке сделанная. Это было похоже на сказку. Аська -- королева северного леса!"
   "...Комаров поменьше. Если б ещё не мухи... Залетев в комнату, они поначалу ведут себя спокойно и доверчиво. Но пережив несколько почти предсмертных состояний (после не очень точных ударов тряпкой), теряют свою сельскую невинность, становятся неврастеничными, наглыми, ушлыми сволочами..."
   "Случай мой далеко не ужасен -- просто, словно в школе, я должна доучить свой урок. Вглядываюсь в коричневый лик. Всё-всё-всё, и намного хуже, случалось до меня с другими людьми. Но об этом трудно постоянно помнить, потому что чужие раны не болят. Это, как в девять лет раскрыть Толстого и бездумно прочитать: "Все счастливые семьи..."
   И я проделываю старый трюк, который всегда помогал. Не мигая, до рези, вглядываясь в зеркале в собственные глаза, собираю окружившую меня черноту, запихиваю её в воображаемый кованый сундук, запираю его на замок и отталкиваю изо всех сил, повторяя: "Это -- не моё"
   Сундук отлетает в сторону и уносится, подхваченный быстрым потоком. Сердце моё стучит в висках. В этот раз тёмная хмарь оказалась упрямой, я дольше обычного возилась с ней, но свет прорвался наружу, в глазах снова появились блестки, а тело наполнилось радостью. Пока этот фокус срабатывает, я неуязвима...
   Весь мир кажется мне сейчас комнатой дяди Юры... Я вырвусь. Я напишу эту книгу. Есть такое дерево сейба в Южной Америке. Его высота доходит до 70 метров, но вначале оно не может как следует расти из-за недостатка света в джунглях. Достигнув высоты человеческого роста, оно сбрасывает листья и останавливается в росте в ожидании лучших времён. Иногда 20 лет ждёт, иногда больше.... Ждёт, когда те, что заслоняют ему свет, рухнут. И такой момент наступает, и сейба снова стремится вверх, обгоняя другие деревья!
   Я -- сейба, и мой лес меня не предаст. Я сниму этот фильм. Осуществлю всё, о чём мечтала. А иначе -- какой смысл?"
   "... Белые мощные крылья ангела, жёлтые глаза убийцы на круглой голове. Похоже на полярную сову без ног. Прекрасный зверь, не знающий о своей красоте. Кто ты в пространстве небыли, между светом и тьмой? В.И. сказал, что полярные совы здесь не летают. А Окулина пригорюнилась. Плохая примета, говорит..."
   Это была последняя запись. Сергей улыбнулся. Он обнаружил за этим старым дневником живую душу -- сильную и молодую, прихотливую, растерявшуюся от свалившихся на неё невзгод. Многое из написанного ему уже было известно. Он пролистал тетрадь обратно, от бисерного устоявшегося почерка дойдя до крупных детских каракулей. Он прежде не видел дневника, где автор делал бы первую запись ребёнком и последнюю -- взрослым человеком. Кое-где строчки были вымараны, страницы вырваны.
   "К маме неожиданно... Вова Римаков... я попросила передать... сожалеть о том, чего не было", -- это Сергей обнаружил на переднем форзаце тетради. И следующая за этим запись... Она была коротенькой, но, читая её, Сергей чувствовал, как в животе его образуется неприятная тягучая пустота.
   "Лидины показания на меня. Мир уже не будет прежним. Добро и дружба, любовь и преданность, союз двух душ. Выплакать такое невозможно".
   -- А кто до меня интересовался этим дневником? -- стараясь не выдавать своего смятения, спросил Сергей у смотрителя. Тот уже минут как пятнадцать деликатно позвякивал ключами, ему пора было закрывать музей.
   -- Да приходила одна девушка, представлялась свободной журналисткой.
   -- Не эта? -- Сергей показал мужчине фотографию Маши в своем мобильнике.
   Смотритель неуверенно покачал головой: журналистка была серой мышкой, а в мобильнике такая красавица. Впрочем, некоторое сходство всё же имеется.
   Выйдя из музея, Сергей пошёл в супермаркет, взял там с полки золотисто-коричневую бутылку бренди -с незнакомым ярлыком. В прежнее время он ни за что бы не стал рисковать, покупая подозрительный алкоголь. Но сейчас ему было почти всё равно. Пусть будет палёная дрянь. Пусть тело сравняется с душой.
   Небольшая очередь к единственной кассе почти не двигалась, потому что один мужик (Сергей мысленно обозвал его "обырвалг") сначала пожаловался кассирше на дырку в упаковке и попросил заменить товар. Потом мужик пожаловался на рваную купюру в сдаче. И под конец, уже отойдя и вернувшись -- на то, что его собственный пакет порвался:
   -- Продайте-ка мне пакетик.
   В магазине было душно и жарко. Стоявший в очереди мальчик положил руку на замороженную курицу, которая находилась у его матери в переполненной тележке, и вскрикнул: рядом с курицей громко забилось живое. Это была большая рыбина в пакете.
   Сергею показалось, что он тоже задыхается, как эта рыбина.
   -- Извините, очень тороплюсь, мне без сдачи.
   Бросив приготовленные деньги удивлённой кассирше, он быстрыми шагами вышел из магазина. В гостинице выпил бренди и спал, пока его не толкнули. Часы показывали четыре утра, рядом никого не было. Последние дни он привык просыпаться именно в это время. Это боль толкала его.
   Сегодня она состояла из жалости ко всем -- к Даниэле, к Люси, к себе самому, к умершей бабке, к испуганной матери, к загубленной молодой жизни, о которой он прочитал в дневнике. Даже к Маше, которая так и не захотела раскрыть свою тайну. Как он мог продолжать любить её? Было в его чувстве что-то болезненное. В минуты здравомыслия он сам это понимал и с тоской вспоминал о спокойном счастье с Люси. Но без Маши ничего не имело смысла. Как жить дальше?
   "Посмотри же на меня, Господи! -- мысленно закричал Сергей, умоляюще глядя в гостиничный потолок. -- Вот я весь перед Тобой сейчас. Почему не спасаешь меня?" Он не надеялся на ответ. Ведь столько людей шепчут или кричат эти слова, с надеждой всматриваясь туда, куда им нет пути.
   "Я даю тебе силы", -- неожиданно прозвучало в его сердце.
   Ему ответили! Воспряв, Сергей принялся снова горячо просить, теперь уже не за себя -- за ушедшую бабку, убеждая, что она была не таким уж плохим человеком. Молитва у него получилась нескладная, торопливая, совсем неправильная, но он не знал ни одной правильной и просто умолял, как будто разговаривая с очень близким человеком. Человек этот был одновременно и всемогущим, и понятным ему.
   Сергей напомнил, какой жертвенной была бабушкина любовь к нему, её внуку. Потом он перечислил случаи, когда Лидия Николаевна добро чужим делала... "Она смешная была... И животных жалела... И мальчишку соседского в пруду спасла. А в Тебя отказывалась верить, потому что в безбожное время выросла"
   После этой мольбы Сергею стало легче. Где бы бабуля ни была сейчас, её там любят.
   А он, радуясь возможности быть услышанным, осмелился просить теперь и за Машу. Чтобы сделали её теплой, искренней, любящей... И тут же остановился, догадавшись, что просьба эта неуместна и даже бестактна, и что ему не ответят.
   Но с души словно камень упал. Он больше не чувствовал себя одиноким. Ворочаясь на скрипучей кровати в предрассветных сумерках, Сергей решил первым же утренним автобусом отправиться в деревню, где когда-то жила Ася Грошунина.
   -- Маршрутка сорок два отправляется сейчас, народ, грузись давай, следующая через час!
   Зазывала в ритме рэпа приглашал народ в микроавтобус. Именно сорок второй номер Сергею был нужен. Маршрутка долго ползла по дороге, которая, чем дальше, тем хуже становилась. Невыспавшийся Сергей, позёвывая, наблюдал из окна за прихотями северного неба, менявшего свой цвет от серого до пронзительно-синего. Вместе с небом менялся цвет озёр, в которых оно отражалось.
   Сергей вытащил из кармана пуговицу в форме жёлудя и задумчиво покатал между пальцами. Пальцы почернели от старой меди. В желудке было противно после бренди. И на душе не менее скверно. От предутреннего воодушевления и следа не осталось.
   Пора завязывать с алкоголем, так можно с ума сойти, в который раз предупредил себя Сергей. С чего он вообще взял, что Бог станет с ним разговаривать -- с пьяным, который вдобавок просит за свою любовницу? В мире полно других, настоящих и более зримых трагедий. Все люди страдают.
   Человек рождён для счастья... Пошлая фраза. Сегодня ты уверен, что счастлив, а завтра говоришь: "Нет, я только думал, что был счастлив"
   В детстве Сергей каждый раз, проходя с родителями по "Октябрьской-кольцевой", засматривался на таинственную нишу в конце вестибюля. К ней вёл ряд факелов на стенах. В нише за створками резных ворот сияло вечно голубое небо. Сергею казалось, что это вход в волшебную страну.
   Повзрослев, он узнал, что на самом деле за красивыми воротами находится подсобка для хранения швабр и прочего инвентаря. А безоблачное небо -- подсветка, плод архитекторского воображения. Архитектор хотел, чтобы пассажиры забыли о том, что находятся на глубине сорок метров.
   Иллюзии, воздушные замки, химеры... И мы гоняемся за ними. Люди, всю жизнь ожидающие счастья, на самом деле страшно несчастливы. Если бы их заранее предупреждали, что здесь не санаторий, а исправительная колония, то они бы реже травились и бросались из окон.
   И ведь обязательно наступает момент, когда становится ясно, что о счастье и не надо было просить. Оно было рядом. Просто оно выглядело не так, как в твоих фантазиях. Оно было скромным м будничным, непохожим на фальшивое голубое небо. Ты смотрел в его доверчивые глаза и ты их предал. Каждому посылают родную душу, а уж как ты обходишься с нею -- это на твоей совести.
   Пассажиров в маршрутке кроме него было всего двое -- хмурый чернявый мужичонка с новым аккумулятором под ногами и вульгарно накрашенная блондинка. У мужика зазвонил мобильник.
   -- Я сейчас в магазине нахожусь, да-да, через пять минут подойду, -- сказал кому-то мужик. -- Я высокий такой, в зелёной куртке...
   Искоса поглядывая на говорившего, Сергей оценивал масштаб его вранья. Мужик был в чёрной куртке, маленький.
   Потом сидевшая напротив Сергея блондинка устроила целое представление. Она достала из своей сумки пакетик с жареными семечками и начала грызть их, надкусывая и аккуратно раздвигая кожуру длинными наклеенными ногтями. Доев семечки, внимательно разглядела свои ногти, сосредоточенно вычистила их, вытаскивая остатки.
   У неё было сильно накрашенное лицо, без внимания не оставлен ни один квадратный сантиметр: замазка, румяна, тушь, помада -- всё на своих местах. Её аккуратно уложенные густые волосы оказались париком. Когда ей стало жарко, она просунула под него палец, чтобы почесаться.
   -- Михалыч, высади нас перед старой дорогой, -- по-свойски попросила блондинка водителя.
   -- Да помню я, помню, -- недружелюбно откликнулся водитель.
   Странная пара вышла. Перед тем блондинка успела достать зеркальце, чтобы проверить, в порядке ли макияж и ровно ли сидит парик.
   Сергей невольно усмехнулся: до чего кучерявый народ тут живёт.
   -- Черти неместные. Цыгане, -- вдруг сказал водитель. -- Спасибо, хоть не воруют.
   -- Откуда они? -- удивился Сергей.
   -- Да кто их знает... Ниоткуда. Пришли вот, табором стали. Потом уйдут в никуда...
   Сергей вспомнил, как не любила цыган бабушка. Даже не то, чтобы не любила. Боялась. Едва завидев их -- женщин, мужчин или детей -- она отворачивалась, суеверно жалуясь самой себе: "Ну вот... Не к добру". Откуда у неё это было? Теперь уже не спросишь.
   Она всегда становилась беспомощной, когда дело касалось её суеверий, и при этом была такой смелой в отрицании Бога. С насмешкой говорила про свою богомольную мать... Комсомолка тридцатых -- конечно, она не попросила отпеть себя. Но Сергей на похоронах организовал всё, как положено.
   Скорбь из-за ухода бабушки не сразу нашла тогда выход. По дороге на похороны он удивлялся равнодушию матери. Неужели до сих пор не простила? -- Вид у неё был совсем не траурный. Она даже ресницы накрасила.
   Её мир рухнул, когда она подошла к гробу. Бабуля лежала, неожиданно красивая, умиротворённая, похожая в своём гриме на спящую иноземную гостью.
   -- Прощай.
   Мать принялась укладывать белые хризантемы в ногах покойницы, и вдруг запуталась с сумкой, цветами, цветочной обёрткой. Слёзы ослепили её, тушь потекла по щекам.
   Она призналась потом Сергею, что не узнала бы бабулю, если б не родинка у той на лбу. Она увидела эту знакомую с детства родинку и вдруг почувствовала себя страшно одинокой -- словно на необитаемой планете. Чувство было недолгим, но очень острым...
   Через три дня после похорон покойница явилась Сергею во сне. Это был даже не сон, а дремота, какую позволяешь себе после первого звонка будильника. Бабка -- нагая, с коротко остриженными волосами, зрячая, помолодевшая -- радостно вплыла в комнату, присела на постель рядом с любимым внуком. Он расплакался: "Ты же умерла". "Я жива", -- загадочно улыбнулась она.
   Через месяц случился ещё один сон. На этот раз бабуля показалась умудрённой и грустной. "Я сильно сожалею о многом", - сказала она. Тогда Сергей не мог серьёзно относиться к этим снам, но сегодня он был готов разглядеть в них смысл...
   Дорога становилась всё хуже. Асфальт закончился, машина осторожно пробиралась по бетонным, не слишком ровно уложенным плитам. Потом и плиты закончились. Водитель выкручивал руль, объезжая знакомые рытвины на раскисшей дороге. Маршрутка миновала крошечную деревянную часовню, где с трудом смогли бы поместиться даже двое молившихся, и остановилась на развороте.
   -- Конечная, -- объявил водитель своему последнему пассажиру.
   Деревня показалась Сергею вымершей.
   -- А здесь вообще живет кто? -- с сомнением спросил он.
   -- Если б не жили, то маршрута не было бы. Вон там люди, где брадец на заборе.
   На заборе сохла рыболовная сеть. Сергей распахнул незапертую калитку и удивился дружелюбию хозяйской собаки -- она не спеша вышла навстречу, завиляла хвостом. Хозяин был таким же добрым и неторопливым.
   -- Ася Грошунина? Нет, точно такую не знал... Я здесь всего с шестьдесят первого года живу, -- сказал он. -- А из старожилов у нас Олёй Чуппуев, через пять пустых домов от меня. Как увидишь качули да грянки вспаханные, значит, там он и живёт...
   Олёй оказался голубоглазым и широкостным стариком. На вид старожилу было не больше семидесяти.
   -- Ленка, Олька, что вы тут шелыгаетесь, не слышно ничего! -- прикрикнул он на носившихся по избе раскрасневшихся белобрысеньких девчонок, и объяснил гостю. -- На каникулы приехали, озорницы... Извиняйте, я не расслышал, так кого вы ищете?
   Сергей повторил свой вопрос.
   -- Ах, вон оно что, -- Чуппуев отозвался так многозначительно, что у Сергея сжалось сердце.
   -- Вы не стойте на пороге-то, -- сильно окая, перебила их разговор жена Чуппуева, -- заходите в дом-то...
   -- Сам я её не видел, но имя запомнил, -- сказал хозяин, усадив гостя за накрытый потёртой клеёнкой стол. -- Мать моя фельдшерицей здесь была, она эту Асю лечила. А зачем она вам?
   -- Я с её внучкой знаком, -- объяснил Сергей хозяину. -- Ведь у Аси было потомство?
   -- Потомство? -- Олёй недоуменно пожал плечами и переглянулся с женой. -- Конечно, всяко быват...
   Во взгляде его было написано большое сомнение, что та ссыльная девушка успела выполнить свое женское предназначение на земле. Впрочем, мать рассказывала ему только про Асину смерть. Такое забыть трудно, потому что перед самым её концом молния расколола старое дерево во дворе.
   Сергею стало не по себе. В прежние времена он снисходительно улыбнулся бы, слушая подобные россказни. Но сейчас, в этом месте, верилось во что угодно. Он заставил себя допить чай с творожными шаньгами, и сказал, что хочет уехать следующим автобусом. Сергей достал мобильник, чтобы проверить расписание маршруток в интернете. Связи не было-.
   -- Вышка-то близко, -- сказал Олёй. -- Но по-разному работает. Быват, то сразу все интернеты ловишь, то вдруг связь обрубается. А если чуть от деревни налево отойдёшь, вот там всегда глухо.
   -- Не узнавали, почему?
   -- Узнавали... Аномалия, говорят. Места у нас непростые.
   Гостеприимный хозяин вывел гостя на улицу.
   -- Во-о-на, где она умерла, -- Олёй показал на покосившийся домик.
    Старые дома в этой деревне были седыми, даже серебристыми. Готовая декорация для фильма ужасов про заброшенную деревню, подумал Сергей. В средней полосе такого не увидишь. Для подобной серебристости нужны местная древесина и долгие годы под северным небом.
   Олёй привёл его в Асину избу. Там давно не жили. На печи валялись тряпки, в углу стояла сломанная прялка. Качались в углу на сквозняке высохшие до черноты травы. Длинная деревянная жердь, зачем-то просунутая через железное кольцо на потолке, рассекала комнату надвое, свешиваясь свободным изогнутым концом почти до пола.
   -- То очепа, -- заметив удивление Сергея, объяснил Олёй. -- В старое время на них зыбку с ребёнком вешали, чтоб по всей комнате её, значит, перемещать.
   Его внучки испуганно завизжали, показывая в угол. Там валялась голова городской куклы.
   -- Чего орёте? Подумаешь, бобка... глазья из угла таращит.
   Но оробевшие девочки потащили деда на улицу.
   Сергей ещё немного постоял в избе. Уходя, он обернулся: ему показалось, что на него смотрят. Это была всего лишь голубоглазая кукольная голова. И на улице Сергея встретили три пары голубых глаз, ярких, как небо над деревней -- Чуппуев с внучками дожидался во дворе.
   -- Вот здесь ёрнуло, и напополам, -- объяснил Олёй, кивнув на расколотый обугленный ствол того самого дерева.
   Сергей поблагодарил его и, сам не зная почему, направился к лесу.
   -- Вы по похте шагайте, -- обеспокоенно крикнул ему в спину старик, -- где повыше и где мох растет! А иначе, только ногу поставишь, сразу погряжаешься...
   Сложив щепотью свои тёмные натруженные пальцы, он быстро послал вслед Сергею крёстное знамение.
   Северный лес показался суровым и неожиданно страшным. Стволы старых деревьев были уродливо перекручены, кривые чёрные ветки торчали во все стороны, словно мёртвые руки, застывшие в последней мольбе. Свидетелем какой давней катастрофы было это место? Или это удары молний и частые пожары так изувечили его?
   Раздался глухой глубокий звук. Он вышел из-под земли, и в воздухе повисло недоброе: то ли предчувствие беды, то ли напоминание о ней.
   На сером валуне -- вроде только что здесь его не было -- стоял огромный камень на трёх маленьких ножках-булыжниках. Капище, мелькнуло в голове у Сергея. Он слышал прежде про эти загадочные дохристианские места Севера, но почти ничего не знал о них. Лишь вспомнились другие слова: язычество, жертвоприношение, крылатая собака Семаргл...
   Ножки камня казались ненадёжными, многотонная махина балансировала на них вопреки законам физики и даже будто собиралась зашагать на этих подпорках. И ещё камень притягивал к себе. Хотелось ощутить его шероховатую поверхность. Но занесённая рука Сергея замерла, потому что снова раздался глухой подземный звук. На этот раз он резко оборвался -- подобно струне, перетянутой на лишнюю октаву.
   И до чего прекрасная тишина сразу наступила. Покой, красота и тишина... Ни лесного гула, ни журчания. А частые удары неприкаянного человеческого сердца... так они ведь не слышны совсем.
   На поваленной рядом осине росли серые грибы-рядовки -- четыре шляпки дружно тянулись из бархатного мха. Сергей присел на сырой ствол, достал из кармана грошунинский кольт. Погладив выгравированную на металле дарственную надпись, он поднёс пистолет к голове, болезненно скривил губы, будто собираясь заплакать, но рядом забормотали, а за его спиной раздался шум крыльев.
   Он обернулся, увидел огромного ворона, низко взлетевшего над кочками. Ворон не каркал, именно бормотал. Не набирая высоты, он неспешно сделал несколько кругов над топью и совсем исчез из вида.
   Сергей провожал птицу взглядом, когда в его сознании вдруг отпечатался мгновенный образ женского лица, огромного и скорбного. Это ёлки образовали треугольный просвет своими вершинами, и в него попали два листочка с ближней березы. Но Сергея пробрал озноб -- он-то знал, что это были глаза. Он дважды стрельнул в это жуткое лицо, выбросил пистолет и побежал, не разбирая дороги. Болото завздыхало, зачвакало под ногами.
   Сергей остановился, лишь когда выбился из сил. Перед глазами все ещё мелькали чёрные коряги и заросли папоротника, но он уже разглядел деревенский погост с низенькими воротами. Кладбище было расположено на склоне горы, среди старых елей. Оно состояло из едва заметных холмов с крестами.
   На этих скромных северных крестах, защищенных домиками-кровлями, были лаконично вырезаны лишь даты смерти и инициалы умерших. Но на одном Сергей обнаружил целую фразу: "Трава сохнет, цветы вянут, жизнь человеческая -- мгновенье. Грошунина А.И. 1924 --5.VII.1952". Красота, рождённая Севером, погуляла по белому свету -- кем-то по достоинству оценённая, кем-то поруганная или даже высмеянная -- и вернулась в родные места, которым всегда принадлежала.
   Он рухнул на траву рядом с крестом, вытащил мобильник. На этот раз связь была! Он не собирался никому звонить. Трясущимися пальцами набрав в поиске "Отче наш", Сергей открыл молитву и принялся читать её вслух, вкладывая в каждую строчку свои отчаяние и последнюю надежду.
   Он читал медленно, боясь ошибиться. Так терпящие бедствие старательно выговаривают каждое слово, перед лицом смерти посылая сигнал о помощи.
   Он знал на память только начало, не имея представления, о чём вся молитва. Потому что не интересовало это его никогда. Хотя он как-то даже произносил её по-английски на похоронах деда Люси. Священник в белой реверентке сказал прочувствованную речь, потом попросил всех взять молитвенники, приготовленные у сидений. Англичане читали "Отче наш" хором, их торжественное многоголосие волновало душу, но Сергей и тогда не задумался.
   Возможно, он ничего бы и не понял в те годы, даже перечитав слова на родном языке. А сегодня, когда он впервые молился всем телом, всем существом своим, помощь была в каждой строке.
   -- Ибо Твоё есть Царствие. И сила. И слава. Вовеки.
   Получается, эти слова ждали Сергея почти половину его жизни. Но ведь с ним говорили всегда! А он хотел только счастья и сердился из-за испытаний, не понимая, что испытания были способом напомнить, для чего он, Сергей, пришёл в этот мир. Неужели случившееся с ним было предрешено задолго до того, как он покинул Москву?
   Ветер принес жалобную песню, исполняемую двумя тонкими голосами. Это внизу пели на качелях небесноглазые внучки Олёя.
  
   Ты ау-ау, Катюша, наша милая подружка.
   Не в лесу ли заблудилась, не в траве ли заплелась.
   Кабы в лесу заблудилась, всё бы в лесу приклонилось.
   Кабы в травушке сплелась -- трава шёлком повилась...
  
   Их дед, готовясь к зиме, рубил дрова.
   Сергей только сейчас заметил белый дымок, курившийся над баней. И рыбака, который сидел на мосту. И старуху из крайнего дома, она копошилась в огороде. Он вспомнил себя мальчишкой, который любил забираться на крышу летнего дачного душа рядом с разросшейся яблоней.
   Как хорошо было залезать туда по шаткой деревянной лестнице, по пути срывая яблоки. А потом на высоте хрустеть этими летними плодами -- сочнейшими, прозрачно-желтоватыми, сорта "белый налив" -- и любоваться крышами, садами, кромкой леса, соседскими белыми голубями, двойной радугой на яснеющем небе. Воспоминание о том простом прекрасном мире наполнило Сергея благодарностью.
   Он вдруг почувствовал себя избранным и тотчас укорил себя за это чувство, а потом опять обрадовался и поблагодарил за настоящие любовь и красоту, за солнце после дождя, за эти пронизывающие поющие девчоночьи голоса, за яблоню, которая была в его детстве. А ещё за то, что он в состоянии вот так благодарить -- мысленно, в полной уверенности, что его слышат.
   На свете у каждого человека есть место, специально для него выбранное. И нужное время, когда человек туда должен прибыть. И вот он стоит у главных ворот.  Дождь, ветер, ураган -- что там ещё мешало человеку идти дальше -- всё это вдруг прекращается. В сером небе словно распахивается пронзительно голубое окно, из которого льются потоки света. Впервые за несколько дней человек видит солнце. Краски сразу становятся яркими, мир преображается, и человек понимает, почему душа так торопилась сюда, его самого опережая.
   Эта северная деревня была не такой уж мрачной и заброшенной, какой показалась вначале. Размеренность и мудрая наивность её жизни, верность северян родному очагу и патриархальному быту трогали сердце.
   Сергей подумал, что едва не разрушил свой собственный дом. Хуже того, он, безумец, своё дитя единственное, невинно пахнущее мёдом и молоком, этот подарок Божий с глазами, прямо в душу распахнутыми, чуть не променял на... на... Нужное слово не находилось. Да и не было желания снова заглядывать в бездну, по краю которой он так долго бродил.
   Он теперь с каждой минутой отодвигался от неё и при этом не испытывал прежнего страха. Чего ему бояться в этом светлом мире, покрытом переливающимся голубым куполом? --Только собственных ошибок.
   Послышались удары колокола. Чья-то заботливая рука раскачала его в деревянной часовенке у дороги. Звон был неожиданно громкий и радостный, едва не задорный. Он показался добрым предзнаменованием. У Сергея почти прошла дрожь, он уже знал, что завтрашнее утро впервые не принесет боли.
   Скорее, скорее вернуться домой, к Люси и дочке! -Сергей направился за ворота, но резко остановился, быстрым шагом прошёл обратно к погосту. Он положил на Асину могилу медный жёлудь.
   -- Прости.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"