Терракотовый дельфин. Глава 16. Смертельный косяк с похмелья
Мы с Олегом стоим, облокотившись о фальшборт' Искателя' и курим папиросы Беломорканал - дешево и сердито, по двадцать две копеечки за пачку, в которой двадцать пять папирос. Весьма забористое зелье, скажу я вам. Вот только большая зарплата не повод для смены старых привычек.
Тем более, что какая бы большая зарплата ни была, она-таки явление временное. Легко привыкать к чему-то хорошему, только вот отвыкать потом от него тяжело и непросто. Оттого мы и не отягощаем себя привыканием к недоступным нам в обычное время ништякам, в хорошем смысловом значении этого слова.
После окончания практики, в октябре, мы снова дружно усядемся на стипендию в двенадцать рублей. И каждый из нас найдет себе достойное занятие в свободное от учебы ночное время. Одни, особо крепкие парни, будут разгружать вагоны с цементом на железнодорожной станции Ленинград товарный-Московский, другие, менее накачанные, грузить свеже отпечатанные книги на Первой ленинградской фабрике офсетной печати.
Ну, да парни мы все крепкие, да и положение опять-таки обязывает. Всем известно, что настоящие матросы под дождём не мокнут, я уже не говорю о советских полярниках, не мерзнущих в меховых гульфиках при минус 72 градусах по шкале Цельсия.
Я обычно провожу свободное ото сна ночное время на заводе 'Знамя труда' имени товарища И.И. Лепсе на Малой Охте, в качестве засыпщика литейных форм на литейном производстве, на половину ставки. Полставки оттого, что работаю я только в ночную смену, а дневную табаню по боку с разрешения руководства литейного цеха.
Был такой пламенный большевик латыш Янис Лепсе, переименованный Октябрьской революцией в Ивана Ивановича Лепсе. Железный был парень, глава Всесоюзного профессионального Союза металлистов, кавалер Ордена Красного знамени, .член ЦК РКП(б) - ВКП(б) с 1924 года, погребен в Кремлевской стене на Красной площади в Москве. Впрочем, чего это я?
Курим мы себе и поглядываем, как на причале, у которого пришвартован 'Искатель', чуть поодаль, происходит какая-то суета. Трое парней лет по двадцать пять-тридцать сгружают в шлюпку у причальной стенки с десяток каких-то матерчатых мешочков. От шлюпки тянется электрический кабель в резиновой герметичной изоляции к довольно большой катушке, стоящей на причале. Минеры, ети иху маму, через клюз в якорный ящик!
Видок у парней не очень-то свежий. Они, не то чтобы пьяные, но и нет в них чистого телесного звона, вроде звука чаши из поющего китайского фарфора, именуемого порцелином. В общем, вялость в них какая-то несуразная пребывает, абсолютно нелепая для начала такого чудесного дня, как сегодняшний.
Судя по всему, вчера вечером парни изрядно перебрали горячительного, а сегодня поутру, уже успели приложиться к фляжке в порядке опохмела. Хорошее средство во избежание торможения импульсов в центральной и периферийной нервных системах, если, конечно, не превысить разумную дозировку и не пренебрегать качеством лекарственного пойла.
Из машинного отделения на свежий воздух выбирается мой дружище Гариб Захарович, носящий на пароходе партийный псевдоним Алик. Он вахтенный моторист, а потому мы чаще всего видим его по уши вымазанным в машинном масле и прочих технических жидкостях.
Алик выбирается из машинного отделения с намерением хлебнуть свежего морского воздуха, сдобренного дымком сигареты. Вытирая замасленным тряпьем руки, он подходит к нам с явным настроением внести в наше меланхолическое состояние пару-тройку фунтов искрометного восточного юмора.
Восточный человек широкой души вытаскивает из кармана комбинезона сигарету и угощает нас с Олегом вишней в кулечке свернутом из газеты Комсомольская правда, вынутом из того же кармана.
Мы угощаемся вежливо, без хапужничества, каждый тремя ягодками и, вынув изо рта сигареты, давим ягоды зубами и глотаем их. Алик сплевывает косточки вишни за борт и, протягивая газетный кулечек снова удивленно смотрит на нас: 'А косточки?'.
Я смотрю на него недоуменно, и только через пару секунд понимаю, что Алик спрашивает о проглоченных мною вишневых косточках: 'Алик, мы учимся на Арктическом факультете, и в будущем станем определенно настоящими советскими полярниками, покорителями бескрайних ледовых просторов, как в Северном так и в Южном полушариях'.
Алик хлопает ресницами своих карих, словно переспелые вишни глаз и задает совершенно несуразный вопрос : 'Ну и что?'. Олежка улыбается Алику и, поблёскивая своей шикарной лысиной под Корсаковским солнцем, отвечает: 'Настоящие советские полярники, Алик, едят вишню, черешню, яблоки и груши исключительно с косточками, а арбузы, так и вовсе, целиком с корками, по причине нехватки за полярным кругом витаминов и во избежание развития в организме цинги и других противопоказанных мужчинам болезней.
Алик представитель древнего народа, спорившего в доисторические времена за первенство в обитаемом мире с эллинами и римлянами. Он армянин из Степанакерта в Нагорном Карабахе, то есть рождён практически в субтропиках, и поэтому он не понимает, зачем нужно все перечисленные фрукты поглощать вместе с семечками, а арбузы еще и с кожурой.
Спустя минуту Гариб Захарович хохочет, хлопая нас с Олегом по спинам, и удивляется, что нам удалось развести его, такого 'доверчивого' южанина на серьезном заполярном вопросе.
Мнится мне, что предки Гариба Захаровича жили еще в древнем государстве Арманум, расположенном на территории, именуемой ныне Армянским нагорьем. Происходило вся эта замечательная история задолго до нашей эры. Тогда армяне именовали себя просто армийцами. Представляете, какова у Гариба родословная, если хорошо, с пристрастием докопаться чем-нибудь острым до его подноготной.
Алик прикуривает свою сигарету от моей беломорины и блуждает взглядом от троих похмельных сапёров с их шлюпкой на электрическом кабеле, мимо портовых пакгаузов, до ограждающего территорию порта забора. Потом он радостно вздыхает и, улыбаясь, показывает указательным пальцем в сторону котельной, произносит: 'Ай, молодец! Любовь это страшная сила!'. Мы с Олегом смотрим по направлению указующего армянского пальца Гариба Захаровича.
Кстати, непонятно почему к моему лепшему корешу приклеилось имечко Алик. Было бы логичнее, звать моего друга из машинного отделения Гариком, как именем производным от Гариба. Я предлагал сменить псевдоним, но Алику почему-то не нравится быть Гариком. Скорее всего, это связано с лампой Алладина, Сказками тысячи и одной ночи, а также злым волшебником из города Гариба.
Сдается мне, что это и есть настоящая причина нежелания Алика именоваться Гариком. Да и правильно. В переводе с азербайджанского языка Гариб означает 'чужестранец'. А какой к чёрту Алик нам чужестранец? Он свой советский парень, просто предки его были армийцами. Нам вот с Олегом не повезло родиться в субтропиках так, как Алику. Тогда бы я тоже сплевывал косточки вишни и черешни за борт 'Искателя" прямо в воды Японского моря.
Вообще-то мы с Гарибом Захаровичем земляки. Да нет, я не имею в виду, что я когда-то обитал в Нагорном Карабахе и моими предками тоже являются армийцы. Просто какое-то время в недалёком прошлом Гариб Захарович обитал в моём самом любимом городе Советского Союза, именуемом Находкой, на юге Приморского края.
Мы с ним вдвойне земляки, как южане и, как Находчане. Или уже, как Находкинцы. Уж, я и не знаю, как правильно выразиться. Плюньте в меня, если я не прав. Мало вам по любому не покажется! Мы с Гарибом Захаровичем плевков в нашу сторону не одобряем! Да и Борисыч в стороне стоять не будет!
В направлении указанном Аликом подле котельной стоит изрядного размера бак для мазута, которым топится котельная. И вот на этом баке с мазутом, изрядно вознесенном вверх, доступном для обозрения с любой точки территории порта, огромными красными буквами в стиле японских иероглифов, но чисто русскими буквами начертано: 'Я люблю тебя сука!!!'.
Буквально еще вчера этой надписи на баке не было. Причем слово 'сука' написано с маленькой буквы, и перед ним отсутствует запятая.
А посему читателям сего транспарантного информационного заявления совершенно ничего не ясно.
Что это? Обращение ли это к какой-то весьма конкретной, весьма популярной и общеизвестной в данной точке географии суке? Либо это просто матерная фигура речи, усиливающая эмоциональную составляющую, описанного на мазутном баке чувства грандиозной ЛЮБВИ. Либо грандиозного чувства ЛЮБВИ. Ну, это уж, как вам ближе к душе.
Мы дружным хором радостно расплываемся улыбками от столь жизнеутверждающего заявления неизвестного нам местного сердцееда. Приятно, когда окружающие нас люди любят друг друга, я имею в виду правильных натуралов, пусть даже выражая свои чувства чрезмерно эмоционально.
В конце концов, мы просто рады за ту суку, которую так любит кто-то из сотрудников порта Корсаков. Алик прав - любовь это страшная сила, если заставляет полюбить, даже напрочь конченых сук. Ну, да совет им, да любовь. Пусть у них всё сложится счастливо!
Алик не спеша дотягивает до фильтра свою сигарету и снова ныряет в машинное отделение. У парня золотые руки. Это нам известно со слов стармеха, согласно местной судовой традиции, именуемого экипажем 'дедом'. Дед явно привлек золотые руки Алика к оказанию содействия смешанной франко-испано-русской группе механиков геофизического оборудования в деле приведения французской вапор-пушки в полную негодность.
Время движется к полудню, мы ждем обеда, дабы после него отправиться вместе с Аликом на небольшой рынок за территорией порта, для приобретения корейских и прочих национальных съедобных изысков способных скрасить нам употребление жигулевского пива. Я бы даже сказал, придать этому процессу особенно острые восточные ощущения.
В таких случаях Алик экипируется с небывалым для Корсакова шиком, причем гвоздем программы его экипировки являются модные расклешенные брюки из тонкой верблюжьей шерсти цвета песка пустыни Руб-эль-Хали. Той самой Руб-эль-Хали, которая занимает треть Аравийского полуострова и, является самой крупной песчаной пустыней мира.
Такие брюки, насколько нам известно, наивысший писк бакинской мужской моды летнего сезона 1977 года. Мы с Олегом полагаем, что именно этот писк, помимо природного таланта, обретенного с молоком матери, в силу генетических особенностей, помогает Гарибу Захаровичу быстро находить общий язык с базарными торгашами при обсуждении цены приобретаемого нами товара. Не подумайте, что я тут пою осанну Алику, всё, как есть чистейшая правда и соответствует действительному положению дел.
До обеда еще порядка сорока минут и за неимением более интересного занятия я механически сопровождаю глазами вялую суету слегка тормозных с похмелья членов команды ялика привязанного к берегу, помимо швартова, еще и прорезиненным электрическим кабелем. Мне абсолютно непонятно, что и с какой целью там шаманят эти трое довольно нелепых фигурантов.
Им явно не хватает звукового сопровождения хорошего бубна и бурятского горлового пения, уж очень по-эскимоски они корячатся вокруг своего ялика. По-эскимоски, это чтобы не обижать представителей проживающего в СССР весьма достойного корякского народа. Во всяком случае, периодическое потряхивание очумевшими головами явно выдает тяжелое состояние парней.
У меня, в конечном итоге, и вовсе создается впечатление, что они вот-вот подтают под припекающим сахалинским солнцем и стекут жидкой хлябью безвозвратно в собственные сатиновые трусы, в кои они в данный момент обряжены.
Корень зла в том, что в порту Корсаков, несмотря на изрядный зной нынешним летом, работникам не выдают тропическую форму цвета мороженного крем-брюле. Посему вся группа трудится над яликом в казенных ботинках, именуемых в морской среде гадами, облаченная в советские синие сатиновые трусы и полосатые маечки-тельняшки.
Солнце блестит на каплях пота, стекающих со лбов похмельных минеров-саперов, на легкой ряби поверхности воды в акватории порта, на всем, что способно отразить даже маленький солнечный лучик. Пронзительно галдят и периодически бултыхаются с синего неба в зеленые глубины Японского моря чайки, высмотрев достойную их внимания рыбешку.
Я затягиваюсь дымком папиросы, глядя на отплывший от берега ялик с двумя парнями. Третий персонаж, сгорбившись под гнетом похмельного синдрома, обретается на причале, снедаемый желанием выпить, рядом с катушкой кабеля, стоящего на причале. Кабель с катушки раскручивается вслед за удаляющимся от причала яликом.
Примерно в полусотне метров от берега в сторону ялика поворачивает какой-то небольшой портовый буксирчик на пересечение курса, и парни, вскочив с банок из-за весел, начинают энергично жестикулировать руками, Таким образом они, видимо, пытаются воспрепятствовать нежелательному приближению буксира.
Ровно через пару секунд, на месте ялика с парнями вырастает пенный столб воды вперемежку с какими-то темными кусками, досками и тряпками. Спустя мгновение по нашим ушам ударяет ядреный звук взрыва.
Бббанг!
Всё, как в военно-морском кино, когда 'морские охотники' забрасывают глубинными бомбами, обнаруженную подводную лодку противника. С той лишь разницей, что в водяном столбе в кино нет обломков ялика и тряпичных лохмотьев, в которые превращены взрывом тела саперов-минеров.
Папироса выпадает из моего раскрытого от изумления рта. Водяной столб взрыва, словно в замедленной кинохронике, вяло опадает на поверхность моря и в месте взрыва в пене бестолково бултыхаются стоячие волны. Когда стоячие волны прекращают суету, а пена сходит в ноль, на месте взрыва становятся видны темные, слегка колеблющиеся маслянистые пятна.
Маслянистые пятна это всё, что осталось материального от двух мореходов из экипажа ялика. Тела их превращены в слякоть, смешанную с морской водой, а души их уже несутся ввысь. Душам сим суждено пополнить экипажи под парусами небесных кораблей, где продолжают службу, души моряков, безвозвратно покинувшие Землю.
Их коллега по минно-подрывному ремеслу сидит на причале у катушки с кабелем и раскачивается всем телом, скрючившись в спине, и, обхватив голову двумя руками. До меня, наконец, очень медленно доходит понимание, что парень принял размахивание руками своих напарников за условный сигнал и задавил красную кнопку подрывной машинки.
Смертельный косяк с похмелья. Эпическая сила! Вот это они дали сами себе просраться. Двоим вечный покой под волнами Японского моря, а третьему тюрьма голимая на заполярных просторах Родины и весьма надолго.
Олежка, как и я, выронив изо рта папиросу, шлепает трясущимися губами, пытаясь что-то сказать. Я охреневаю молча, в оглушающей после взрыва тишине. Да и не смогу я ничего сказать пляшущими губами. Что тут скажешь?
Я просто думаю про себя: вот тебе и тишь да гладь, тишина, да покой, вот тебе и тихий плеск волны, и завораживающее шуршание гальки.
История продолжает свое бурление в тихом провинциальном городке Корсаков.
Набегающая легкая волна поодаль раскачивает темные, маслянистые пятна человеческой крови на поверхности Японского моря.