Отец Виктор не любил, когда его вне храма называли "отец": ему и тридцати-то еще нет. Сегодня вечером он возвращался со службы домой (а служил он в храме в спальном районе города, практически рядом в двух шагах - жил), когда его окликнули:
- Витек!
Отец Виктор оглянулся и расплылся в улыбке во все щеки: перед ним стоял Олег, Олежка Исаков - друг детства. Сколько же они не виделись: почитай, лет десять, а то и больше. Ну да, так и есть: с тех пор как Олежка ушел в армию, а он, Витек Лебедев, уехал в Питер, сначала на приработки, а потом поступил в Духовную академию. Хоть несколько лет назад отец Виктор, уже в сане и с молодой женой, вернулся в город, связь была потеряна. И вот неожиданная нежданная встреча. Они обнялись, расцеловались. Забросали друг друга дежурными вопросами: ты где? ты как? женат? как устроился по жизни? И тому подобное.
- Стал отцом? - спросил Олег.
- Во всех смыслах, - рассмеялся Виктор и объяснил все как есть. Что стал священником, приход имеет здесь, в нашем спальном районе ("Так что заходи, если душа заболит"), женился, жена Ольга, дочка Анечка, уже первоклассница.
- Подожди-подожди, да ты вроде бы никогда особо и не верил? Комсоргом был.
- Пути Господни неисповедимы. Слушай, ты временем как: ограничен?
- Времени вагон и целая тележка, - рассмеялся друг.
- Ну, так возьмем по пивку, да ко мне домой, я живу там же, где и жил.
- А тебе не грех?
- Окстись, мил друг, какой грех, чай не пост, светлая седмица идет.
- Знаешь, я в этих вещах мало разбираюсь, ты уж извини, - на секунду Олег задумался, а потом грустно произнес: - Это даже хорошо, что я тебя встретил. Это судьба: мучает меня один грех, что ли. Даже не знаю, как сказать. Понимаешь: вроде как убийца я. И не убивал, а вроде убил. На душе, как вспомню, до сих пор суматошно. Ты не думай, я не безбожник, я понимаю, что какие-то высшие силы все равно на свете есть...
- Не какие-то... Есть Бог... - ответил еле слышно отец Виктор, но решил не вступать с другом в богословские споры: - Пойдем-пойдем, дома у меня все и расскажешь.
Через четверть часа они, купив бутылочку "девятой" "Балтики", рыбки да сухариков, сидели у отца Виктора дома.
- А где твоя попадья? - спросил Олег.
- Матушка Ольга. На работе. Она в больнице: врач-невропатолог.
- Киндер в садике?
- У тещи. А ты окольцевался?
- Уже раскольцевался, бездетен. Вот и вся биография. Ах да, участник контртеррористической операции в Чеченской республике, контрактник. Ну да, надо начинать каяться, - усмехнулся Олег.
- Да ты не мытарь себя, если не хочешь.
- Да нет, не хочу, чтоб лишний грех на душе не лежал. И без того хватит на исключительную меру от Господа Бога или кто там сейчас вместо Него?! - Олег посмотрел на киот, встретился глазами с глазами маленького Христа, почувствовал себя неловко, как будто голым оказался в людном месте в час пик, смутился и спрятал взгляд на потолке. Отец Виктор заметил смущение, но промолчал: -Короче, это случилось, когда я учился на втором курсе ПГС. Понравилась мне одна девочка - Марина. Скромница такая. Жили мы в соседних домах. Дружили: у нас целомудренные отношения были, поцелуи не в счет. Но помнишь, наверное, те времена: начало демократии, самый разгар бандитской войны, подростковые группировки, беспредел, и все вытекающие из этого. На Марину глаз положил Мешок - Борька Мешков - отморозок еще тот. У него и банда своя была: "мешки". Но я, ты же помнишь, боксом занимался, мы, спортсмены, кучковались вместе, и он меня трогать боялся: я все время с друзьями ходил. Но однажды подкараулил-таки у моего же дома: я один шел. Само собой, он-то был не один, с двумя своими "мешками". Они же отморозки все трусы: только скопом герои, или на заведомо слабого, кто постоять за себя не может. И то, если перо или волына в кармане.
Ну, так вот, подошел он ко мне с двумя своими шестерками. Я их шапочно тоже знал. Помню, у одного кликуха была Лизун (помнишь мульт "Охотники за привидениями", там призрак такой был смешной?!), а у другого - Кубик. Я даже имен их не помню, только кликухи. Нет, подожди, Кубика, кажется, Вованом звали. Я этого Кубика с детского садика знал. Да и ты должен его помнить: невысокий, плотный, почти квадратный, как кубик, коренастый, с вечной ухмылочкой.
- Нет, что-то не припомню, - пытался покопаться в памяти отец Виктор.
- Ну и ладно. Этот Кубик подлянки всем строил с полпинка. За что его звали уже не Кубиком, а Кубатурой. Он ужасно злился и кидался кирпичами или камнями - во всех подряд.
- Вспомнил, он еще в куртешке такой выцветшей ходил, синеватой. Он же мне однажды каменюкой в висок попал, как я мог его забыть?! - наконец догадался о ком речь отец Виктор.
- Я и говорю: ты должен его помнить. Просто ты к этому времени в Питер уже укатил. Так вот, я один, а их трое. И прошу пардону, надо тебе сначала рассказать, что со мной в этот день утром произошло. Потому что: не произошло бы - не знаю, как все потом бы повернулось. Утром возле факультетского корпуса (помнишь, бывшая партшкола?) меня цыганка встретила и прицепилась: дай погадаю да дай погадаю. Я торопился, и чтобы быстрее отстала, сунул ей червончик (тогда неденоминированные деньги были - десять тысяч, по-моему). А она хвать меня за ладонь и давай тараторить: "Переживешь всех своих врагов... Только не бойся: ничего и никого, кроме Бога". Я человек впечатлительный, к вечеру иду домой, а цыганка эта в мыслях вертится. И почему-то строчка из АСа Пушкина в мозгах застряла: "И принял он смерть от коня своего..." Про себя о смысле жизни рассуждаю, о фатуме и прочем. И тут они - эти "мешки" - так резко из-за угла выворачивают и меня под локоть: "Пойдем - отойдем, поговорить надо".
Показывать им спину - глупо: не сейчас, в следующий раз встретят, только хуже будет. Лучше сразу все проблемы решить. Говорю: хорошо, пойдем - отойдем, поговорим. Завели они меня в пустой сквер, в беседку детскую. Если помнишь, у наших отморозков традиция была: все разборки мелкие в беседках да детских садиках чинить.
Сам Мешок перо-бабочку вынул и давай крутить перед моим носом - пугать:
- Ты с Маринкой больше не гуляй. Слышь, пацан?!
- Слышу.
- Ты не слышкай, ты гулять больше с ней не будешь. Понял?
Меня застопорило. Думаю, цыганка чертова, накаркала. А сказать: "понял, не буду" - не хотел. Понимаешь - западло у таких "мешков" на поводу идти. И никак не соображу, что сказать. Перо в бок, сам понимаешь, тоже неохота получать.
- Чего молчишь, ка-азел? - это Кубик, он почти все ругательства произносил нараспев, тянул гласные. Два пальца, указательный и мизинец, как розетку выставил. Тогда мода среди пацанвы была такая, помнишь: пальцы веером. - Ты, па-адла, говори, или кровь тебе пустим и кактусы ей поливать будем, а потом в задницу тебе засунем.
По его понятиям, это было смешно. Через слово - мат. И тут, я сам не понимаю - почему, как ляпнул: до сих пор не пойму, с чего это я взял:
- Кубик, не матюкайся. Тебя твое слово и убьет.
- Чо? Чо ты сказал, ка-азел? Кто меня убьет? - Кубик подошел ко мне вплотную со своей рогаткой из двух пальцев.
Я ему:
- Ладонь покажь!
Он тут растерялся, рогатку свою опустил: видно, не ожидал. Я его за ладонь уцепил и от полной балды - клянусь, Вить, - стал всякую фигню молоть:
- Вот у тебя тут линия жизни прерывается от твоего же слова матерного.
Он вперился - этот "мешок" - в свою ладонь, как в новый телевизор: линию жизни разглядывает. А я до сих пор линию здоровья и линию жизни путаю. Клянусь!
- Гонишь! За базар ответишь! - это сам Мешок встрял. Но чувствую: весь пыл их куда-то делся. Понял я: не тронут они меня сегодня, жить мне.
- Чмо буду! - поклялся я и провел ногтем по верхнему зубу. Помнишь, такая страшная пацанская клятва была?
- Ну и когда это будет? - это уже Лизун спросил.
Он спросил, а я сообразил, что могу влипнуть по самое "не могу". Скажу что-нибудь конкретное: а вдруг это не сбудется? Зачухают. Говорить про далекое будущее глупо, у них год один - уже далекое будущее. Надо что-нибудь такое отвлеченное и конкретное одновременно. Я сделал вид, что изучаю ладонь, а сам судорожно соображаю, что же такое сказать. И придумал:
- Молодым умрешь, даже неженатым, если матюкаться не перестанешь, - понимаешь, "молодым" - понятие растяжимое.
- Ты этот: "херомент" что ли? - это все Лизун, он так и сказанул: "херомент". Полуматом. Лизун, как я знал понаслышке, был из семьи трудной: отец-мать - хроники хронические. И сам он такой: и наркоман, и нюхач-токсикоман, и алкоголик - все вместе взятые. Он и прозвище получил за то, что лизал для кайфа всякое говно. Придурок, словом.
- У меня бабка цыганка была, - вешаю лапшу им на уши, я же русак двухсотпроцентный. - Ну-ка, Лизун, дай твою руку, посмотрю, что у тебя на ней написано.
Я взял его ладонь и сделал вид, что тщательно изучаю ее, а потом выдал со скорбью в голосе:
- Ты сам загнешься от передозировки. Если, конечно, не возьмешься за ум.
- За чо? - переспросил он - там, похоже, браться было не за что.
- Ну а со мной что будет? - это сам Мешок проявил интерес, и про Маринку забыл: сунул мне под нос свою ладонь потную. Я для понтов поводил по ней своим пальцем, а в голове АС Пушкин: "И принял он смерть от коня своего". А в другой руке у отморозка перо. Оно меня и надоумило. Я взял и брякнул:
- Не носи с собой оружия - любого!
- Почему это?
- Тебя убьют твоим же оружием. Пером или волыной - не скажу, но твоим - это точно, - знаешь, я вошел во вкус, раж даже какой-то появился, был бы тут еще с десяток "мешков", я и им что-нибудь напророчил. Сам про себя думаю: запудрю им мозги. Мне бы из беседки живым-невредимым выбраться. А завтра у них другие проблемы появятся, забудут, а я что-нибудь придумаю.
И правда, отпустили они меня. Только Мешок на прощание выдавил:
- А Маринку все равно брось.
Прошла неделя. Я учился. Маринку видел пару раз, но, может, на мое счастье, она на юг уехала отдыхать. Вот. Я уж забыл про свое это приключение. Как однажды возвращаюсь домой, а у соседнего подъезда катафалк стоит. И публика возле него - из наших отморозков. Я спросил: кто умер? Отвечают: Кубика-Кубатуру грохнули. Практически ни за что. Шел по улице, никого не трогал. У него попросили закурить. А он, дебил, вместо того, чтобы дать закурить или вежливо отказать, взял и ляпнул: "Отвянь, ка-азел". Думал, наверное, лох какой-нибудь. А нарвался на крутого, на зыка какого-то. Тот его из волыны и... Сутки еще в больничке мучился.
Надо же, случайность, решил я. Даже не придал особого значения: одним придурком меньше. Я ж лапшу им на уши вешал, чтоб не порезали. А еще через недели две - рано утром, в часов семь, звонок в дверь. Открываю: на пороге Мешок. Я сначала испугался: думал, все, пришел счеты сводить. А он сам бледный, дрожит весь, уважительно так бормочет:
- Олег, ты это, прости меня. Слушай, а молоток - это оружие?
- В смысле? - я ничего не понимаю.
- Лизун вчера помер. Какой-то гадости нанюхался - передозняк, сердце не выдержало, - и прикинь, Вить, в его словах ни одного матерного слова: воспитал, блин. И шепчет, умоляет: - Олег, я жить хочу!
- Ну и живи, - отвечаю. - Я-то тебе что, мешаю?..
Мешка убили через месяц в его же подъезде: его же молотком череп проломили. Он молоток с собой носил...
Олег замолчал. Отец Виктор задумчиво держал стакан с недопитым пивом перед губами. Наконец после продолжительной паузы Олег сказал:
- Я после в Чечне воевал, приходилось убивать. Может, это грех большой: совесть меня не мучает. Там война была: кто кого, все честно. А здесь: как убийцей себя чувствую. Я читал или по телевизору видел, не помню: про шаманов африканских. Что они умеют убивать словом. Если кто провинится и не повинится, он, значит, шаман, тому скажет: "Ты к ночи умрешь". И к ночи человек загибался, если, конечно, прежде в ножки шаману не бросался.
- А Маринка?
- А что Маринка? Замуж вышла - за мента между прочим. Неплохо устроилась. Скажи, Вить, ты вот священник, я грех совершил, я убийца?
Отец Виктор рывком допил свое пиво и тихо произнес:
- В мире нет ничего фатального. По-моему, ты их честно предупредил: если будете дурью маяться, попадете в беду. Разве убийца тот, кто предупреждает о грядущей опасности?! А шаманы - они же убивают не за плохие поступки, а за плохое подчинение идолам. Они не дают человеку выбора: или подчиняйся, выполняй их волю, или убьют. Как бандит с большой дороги. И вот что, Олег, ты крещеный?
- Вроде бы.
- Приходи завтра утром на службу, я служить буду. После службы еще поговорим.