- ...Три, четыре, пять, шесть... - с усиливающимися по мере произнесения каждой последующей цифры тревогой и удивлением в голосе повторял во сне Камо, затем переходил на какое-то невнятное, судорожное бормотание. И трудно было определить, вспоминал ли он эпизод из своей военной жизни, когда, сидя в засаде в густых, мокрых от дождя зарослях, считал диверсантов, проникнувших в тыл с противоположного берега реки, или же подсчитывал, во сколько тысяч драмов обойдётся ему школьная экипировка детей - в нынешнем сентябре пойдёт в школу и четвёртый ребёнок...
Как и в других деревнях, утро в Вардашене начиналось рано. Едва забрезжил холодный рассвет, Заринэ бесшумно поднялась, стараясь не разбудить детей, спавших в той же большой комнате, что и она с Камо, за перегородкой в виде массивного старомодного шифоньера с полинявшей тёмно-коричневой краской. Она осторожно укрыла младшую, Каринэ, которая всё время боролась во сне с толстым одеялом из овечьей шерсти, скидывая, наконец, его, и, слегка поёживаясь от утренней свежести, спустилась по скрипучей деревянной лестнице во двор. Заринэ черпнула большой алюминиевой кружкой воды из железного бака, плеснула себе в лицо, чтобы отогнать остатки сна, взяла из сарая эмалированное ведро, небольшой термос, полотенце и самодельный табурет, направилась к хлеву.
Услышав её шаги, Севук (Чернушка) протяжно замычала. Заринэ открыла грубо сколоченную дощатую дверь, и из тёмного хлева в нос ударил знакомый терпкий, тёплый запах навоза. Корова приветственно покачала головой, косясь на хозяйку большим блестящим глазом. Заринэ погладила её лоб с небольшой белой отметиной посередине, заговорила ласково: "Умница ты наша, кормилица..." Она подоткнула подол своего платья, села на табурет, поставила ведро корове под набухшее вымя, предварительно обмыв его водой из термоса и обтерев полотенцем. Налившиеся молоком соски животного словно только и ждали, когда к ним прикоснутся натруженные руки хозяйки - тёплые, исходящие паром струйки застучали о ведро...
Не прошло и четверти часа, как лестница снова жалобно заскрипела - это спускался Камо в выцветшем камуфляже, который носил ещё с военных лет. Он также помылся холодной водой из бака во дворе и пошёл выводить из стойла коня. Камо потрепал кроваво-гнедого Орлика по шее, почесал чёрную гриву. Конь дружески фыркнул и тряхнул головой.
Орлик не только служил лесному объездчику в качестве транспорта, но и был товарищем, своеобразным собеседником: необщительный с людьми Камо часто разговаривал с ним в лесу, делился мыслями и находил одобрение в умных глазах коня. Однако взаимное доверие приходило постепенно. Чтобы заслужить уважение строптивого животного, Камо пришлось показать себя умелым наездником и заботливым хозяином. И если в первое время он относился к необъезженному и гордому жеребцу больше властно и покровительственно, чтобы подчинить его своей воле, то сейчас необходимости в этом не было - животное понимало его без слов.
Вообще Камо считал, что человек должен с уважением относиться как к человеку, так и к другим живым существам, ибо у всех у них одно дыхание, данное Богом. Он никогда не забывал эпизод из своего отрочества, когда привёл домой безродного щенка. Хотя собачка была неказистая, но у неё были большие выразительные, как у человека, глаза с грустинкой в уголках. Однако вскоре выяснилось, что животное страдает лишаем, и отец, опасаясь, как бы дети не подхватили от него заразу, приказал Камо прогнать собачку. Мальчик сунул щенка в рюкзак и отправился далеко в поле...
Вернувшись домой, Камо нашёл отца крайне угрюмым. Судя по всему, он переживал за щенка, и когда тот на следующее утро неожиданно появился во дворе, вернулось и настроение отца. Он накормил его аппетитным куском мяса, затем, поместив в тазик, стал мыть уткнувшееся мокрым носом в его левую ладонь животное дистиллированным керосином - лохматую голову, шею, грудь, живот, спину, космы на ногах, пушистый хвост... Вскоре отец признался, что всю ночь его преследовали глаза собачки, её человеческий взгляд...
По меркам деревни Камо женился очень поздно - в тридцать четыре года. Помешали война, послевоенная неразбериха, неопределённость будущего. Да и подходящая девушка не встречалась. К тому времени в соседней деревне подросла Заринэ, дочь погибшего на фронте боевого товарища. Камо часто видел её во дворе и огороде, когда проезжал на коне мимо их дома в лес, справлялся о житье-бытье, предлагал помощь. Несколько раз он привозил им из леса дрова на зиму, дикие груши, яблоки, мушмулу. Заринэ, уже не подросток, но ещё не девушка, с покорной благодарностью принимала эти нехитрые подарки, исподлобья стеснительно глядя на Камо. Она отвечала на его вопросы односложно и тихо, почти шёпотом, краснея при этом, отчего самому Камо становилось неловко...
Камо не заметил, как девчонка вошла в его сердце. Невозможно было определить тайну её обаяния - вроде бы ничего особенного: невысокий лоб с веснушками, густоватые брови над карими, слегка раскосыми глазами, обычный нос, немного приплюснутый, тонкие, стеснительно сжатые губы... Но в целом от неё, по-деревенски угловатой девушки с почти мальчишеской грудью и грубыми, натруженными руками, исходила какая-то женская мудрость, надёжность.
Камо, уже наполовину седой, также нравился Заринэ - внешне и некоторыми манерами он напоминал её отца, к которому она была очень привязана с малых лет. Девушка была младше Камо на шестнадцать лет. Мать Заринэ, почти ровесница Камо, от неожиданности лишилась дара речи, когда последний появился на пороге их дома не как обычно с охапкой дров или рюкзаком лесных груш, а с намерением просить руку её единственной дочери. Были против и немногочисленные родственники девушки. Но однажды в сумерках Заринэ ушла с Камо, на его Орлике...
2
Лесной объездчик Камо с юных лет любил бродить по горам и лесам, знал каждое дерево, каждый куст в окрестностях, был хорошим следопытом, а в годы войны - незаменимым разведчиком. Он распознавал следы в поле, в лесу, на участке, где земля испещрена разнообразными отпечатками копыт и лап. Камо не только разбирался в особенностях следов животных, но и делал выводы из запаха помятой травы, раздавленных насекомых. Ребята буквально ходили по его следам: там, где прошёл Камо, безопасность была гарантирована.
Ещё в 1990-м году, когда война подступала тихой сапой, он, студент четвёртого курса, оставил учёбу в России, вернулся в родное село и вместе с ребятами ушёл в лесистые горы, в партизанские отряды. Бывало, опытный следопыт выводил группу разведчиков из кольца вражеского окружения. Пару раз солдаты противника, ни о чём не подозревая, проходили прямо под деревом, на котором он находился. А однажды Камо под прикрытием темноты зашёл во вражеский окоп, забрав в качестве трофея у спящих постовиков прибор ночного видения и средства связи.
За четыре года войны ребята вдоволь понюхали пороха, действовали храбро и дерзко. Но самым тяжёлым испытанием стал неравный бой с хорошо вооружённой диверсионной группой противника численностью более тридцати человек. Именно Камо заметил их, подкрадывающихся под покровом тьмы. Диверсанты рассчитывали взять важный пост, затем продвинуться, занять несколько стратегических высот и установить контроль над местностью.
Бой начался на рассвете, окутанном туманом. Диверсанты были уверены, что сразу же после первого натиска противник побежит. Однако молниеносной атаки не получилось: шквал автоматного и гранатомётного огня, сопровождавшийся неестественными, дикими криками наступавших, ожидаемого эффекта не принёс. Ребята, готовые к отпору, не дрогнули и продержались до тех пор, пока не подоспела помощь. Даже тяжелораненые не выпускали из рук оружия... Заметив летящую прямо в него гранату, Камо успел перекатиться в сторону. Повезло, отделался лёгкой контузией и ранением в бедро...
Быть может, Камо вспоминал во сне именно этот бой, точнее, безлунную ночь, когда, засев в мокрых зарослях в засаду, считал диверсантов, проникнувших в тыл с противоположного берега реки. А может, он прикидывал, во сколько тысяч драмов обойдётся ему школьная экипировка детей - в сентябре пойдёт в школу и четвёртый ребенок...
3
Женившись поздно, Камо решил наверстать упущенное: за пять лет у него родилось четверо детей - сын и три дочки. Ему сейчас было сорок пять, и с некоторых пор он стал замечать, что время стало лететь стремительно, новый год, казалось, наступал слишком быстро: не успеешь оглянуться, как юный Январь уже заменяет белобородого Декабря. "Вот так и жизнь незаметно пройдёт..." - порой предательски свербило в мозгу. Камо боялся не успеть поставить детей на ноги.
В военные годы, когда часто приходилось бодрствовать и днём и ночью, он мечтательно думал: "Вот кончится война, целый месяц отсыпаться буду..." Сейчас он спал всего четыре-пять часов в сутки, да и нередко сну мешали видения, по большей части кошмарные. Одно из них чаще других преследовало его, как во сне, так и наяву: большой осколок от разорвавшегося средь бела дня снаряда "Града" разрезал корову на две половины. Чудом уцелевший детёныш сосал её вымя, стараясь выжать последние соки матери. Жизнь питалась подаянием смерти, и это была не написанная художником сюрреалистическая картина, не воображение, а на самом деле имело место - в центре села, рядом со зданием сельсовета...
Животное хозяйство у Камо с Заринэ было небольшое: лошадь, корова, два петуха, три десятка кур, десяток кроликов, две собаки. Камо был особенно дружен с собакой охотничьей породы Дратхаар, универсалом, которого используют как в охоте на птицу, так и на более крупного зверя. Гонча (так звали собаку) считали одним из умных "людей" села. Именно "людей" - он всё понимал, только не говорил, читал по губам хозяина. Камо был уверен, что Гонч соперничал бы с лучшими английскими и немецкими собаками.
Другая собака, огромная кавказская овчарка, днём вела себя очень скромно, незаметно, даже позволяла детям дергать свой короткий хвост. Но попробуй ночью незваному гостю подкрасться к дому...
Недостаток в живности компенсировал большой огород, где выращивались помидоры, огурцы, картошка, чеснок, лук, фасоль, тыква, перец, брюква, репа, клубника. В саду росли яблоки, груши, слива. Хозяйка впрок заготавливала на зиму сухофрукты, которыми в долгие морозные вечера лакомились дети.
Хозяйство занимало много времени, однако Заринэ успевала заниматься детьми, помогала им готовить уроки. Камо, конечно, подсоблял ей - приносил животным воду, сено, колол дрова, чистил хлев. Однако он часто отсутствовал дома. Дети с пяти-шести лет приобщались к труду и помогали взрослым. Но порой их помощь выходила боком, оборачивалась новыми хлопотами. Месяца два назад сынишка, бегая за курицей, сунувшейся в огород, упал и сломал себе ногу. Перелом был сложный, как сказал сельский фельдшер - оскольчатый, и Камо пришлось занять денег и отвезти Паруйра в город для операции. В кость вставили металлический стержень. Камо пришлось заложить семейное золото и покрыть долг. Теперь ему предстояло найти деньги, чтобы взять обратно золото, которое досталось от почивших родителей и было гораздо больше, чем просто материальная ценность. А через пару месяцев требовалось провести новую операцию, чтобы извлечь металлический стержень...
У самого Камо в паху выскочила грыжа. Поначалу он вправлял пальцами внутрь небольшой бугорок, появившийся на коже. Но через некоторое время грыжа вновь появлялась в сопровождении приступа дикой боли. Требовалось вмешательство врача.
Неужели придётся продать коня? Камо старался не думать о такой перспективе...
4
Со времени прекращения активных боевых действий прошло уже немало лет, однако для Алика, проживавшего через два дома от Камо, война ещё продолжалась. Он всё ещё боролся с последствиями своих ранений, ведя неравную борьбу с Пространством и Временем...
Алику самой судьбой было предначертано стать воином, защитником родного очага. Когда началось Карабахское движение, ему не было шестнадцати лет. Беспокойный юноша сразу же попал в водоворот бурных событий.
Неподалеку от родной деревни располагалось село Лесное, которое в скором времени азербайджанцы превратили в огневую точку, откуда обстреливали близлежащие армянские сёла, совершали ночные вылазки, угоняли скот. Движимый юношеским любопытством, Алик, тайком забрав охотничье ружьё отца, ходил в Лесное, вернее, в его окрестности, в своеобразную разведку, прятался в кустах и, затаив дыхание, следил за происходящим. Это было что-то наподобие игры, но однажды в отместку всё наглеющему противнику юноша пригнал из Лесного корову. А когда уже явно наметилось вооружённое противостояние, несовершеннолетний, но вполне зрелый на вид юноша попросился в ряды защитников своего села...
Первый бой был совершенно неожиданным и каким-то нелепым - с военнослужащими советской армии, которых на первых порах использовали для подавления народного движения... Заметив под деревом военный "Урал", ребята сразу смекнули - засада! На ходу распределили патроны, рассеялись по лесу. Вскоре послышались и первые выстрелы, затем автоматы заклокотали. Алик стал стрелять в ответ: АКМ без приклада, по неопытности дрожали руки.
Разгорался настоящий бой. Отстреливаясь, Алик побежал в сторону густых зарослей. Пули разрывали воздух рядом. Алик прыгнул в овражек, заросший лабазником и крапивой, лёг на дно. Маскхалат позволил слиться с окружающей зеленью. Противник был в двух шагах. Алик затаил дыхание: заметят - конец! В то же время он понимал, что полагаться лишь на случай и везение нельзя. Алик осторожно достал гранату - никогда прежде не пользовался ею. Выдёрнул чеку, как учили опытные товарищи, и, не вставая, с лежачего положения, бросил - попал в дерево напротив. Глухо ударившись о толстый ствол, снаряд упал в сросшиеся заросли и разорвался, почти рядом. Но юноша цел! Пользуясь суматохой, Алик встал и ломанулся что есть мочи через высокую поросль. Солдаты - за ним.
Впереди - глубокое ущелье, в запасе всего один магазин патронов. Ситуация роковая. Алик вынул из магазина патрон, засунул в карман. Это был особенный боеприпас - на случай, когда другого выхода не будет...
Вдруг застрекотали пулемёты боевых машин, состригая кроны низкорослых деревьев вокруг. Не зная, куда деть себя, юноша, выпуская из автомата очередь за очередью, побежал обратно, в сторону противника, споткнулся и, пронёсшись по инерции еще несколько метров, упал ничком в густой куст ежевики и остался недвижим... Алик долго ещё удивлялся, как не угодил в плен, как вообще остался жив...
Нелепое крещение столь необычным боем не испугало Алика, хотя в душе он стыдился за эпизод с гранатой и особенно за больное падение в колючий куст ежевики, которое собственно и спасло его. С юношеским максимализмом Алик обещает себе отныне не терять самообладания в самых критических ситуациях, обрести некую сверхсилу и сверхнавыки, овладевая различными видами оружия и осваивая разнообразную военную технику...
На войне год - за два. За несколько месяцев, по мере разрастания войны, юный, пышущий энергией боец сильно возмужал. Большие глаза на только что покрывшемся пухом лице горели задором и отвагой. Алик пользовался авторитетом у товарищей, реально выполнял функции командира взвода. Он всегда шёл впереди с рацией в руке, был универсальным воином: в совершенстве владел фаготом, гранатомётом, миномётом. Алик бросался в самое пекло боёв, не щадя себя. Но сама война щадила его. До поры до времени...
Подходил к концу третий год кровавой войны. За время короткого новогоднего перемирия Алик, наконец, помолвился с соседской девушкой, красавицей Кристиной. Они давно были влюблены друг в друга, встречались урывками, думали об обручении, но только вот война мешала. Теперь всё село радовалось - как в доброй сказке, герой обрёл красавицу... Но что такое? На душе у Алика было неспокойно, в сердце закралось недоброе предчувствие, навязчивое ожидание беды...
Всю ночь перед отправкой на передовую Алик не сомкнул глаз - нехорошее предчувствие усиливалось, подступая к горлу. Появилось навязчивое желание выпить из Кизилового родника у школы, как любил делать это учеником-подростком во время длинной перемены. Сердцем хотелось впитать чистую студёную влагу - словно это исцелит, вернёт беззаботные дни ранней юности...
К рассвету Алик уже был на позициях. Противник находился совсем рядом, чувствовалось его дыхание. В зловещей тишине, казалось, слышался стук напряжённых человеческих сердец...
Вдруг затрещал неприятельский пулемёт. Невыносимая боль пронзила всё тело. Серое, тяжёлое небо, казалось, обрушилось с грохотом на землю, задавив всё вокруг...
Алик почувствовал прикосновение чьих-то пальцев. Открыл глаза. Пожилая женщина с широким добрым лицом вытирала влажным бинтом запёкшуюся кровь на его лице. Она улыбнулась ему, и Алик почувствовал в этой улыбке что-то родное, материнское - то, чего он был лишён с семи лет, когда мама, всегда бодрая и жизнерадостная, души не чаявшая в нём, неожиданно умерла от внезапной болезни.
Вскоре Алик узнал, что сестру-хозяйку госпиталя все: раненые, сослуживцы и даже начальник госпиталя - называли просто - "мама". Мама Аня была своеобразным ангелом-хранителем для раненых. Она не спала целыми сутками, стремясь помочь каждому, мыла тяжелораненых, кормила их с ложечки и даже сдавала свою кровь для операции. И раненые воспринимали это как должное, само собой разумеющееся: ведь она - их мама.
Рассказывали, что как-то над городом появился вражеский самолёт и сбросил полутонную бомбу. В это время Мама Аня с двумя прачками стирала во дворе госпиталя окровавленное солдатское бельё. Ударная волна сбила женщин с ног. Придя в сознание, мама Аня тут же вернулась к корыту с бельём...
Самозабвенно помогая раненым, Мама Аня, наверное, пыталась заглушить собственную боль: она потеряла на войне единственного сына. Вернее, тот пропал без вести, и мать второй год не запирала дверь своего дома, постоянно держала на столе кусок хлеба и бутылку водки - а вдруг сын вернётся и будет нечего кушать...
Алика, которого с простреленным автоматной очередью брюхом с трудом вынесли с поля боя товарищи, оперировали несколько раз, удалили лёгкое, часть печени. Молодой и сильный, он выжил, несмотря ни на что, но вот Кристина, поначалу ухаживавшая за ним в госпитале, вскоре оставила искалеченного войной жениха...
5
Года через три в пустоту его души ворвалась Лусинэ. Она, будучи медсестрой, взялась ухаживать за раненым, который требовал постоянного внимания. Лусинэ восхищалась, как мужественно Алик переносил свою боль. Вскоре восхищение переросло в любовь. Лусинэ полюбила сильно, всеми струнами души. Алику, его израненному сердцу, Лусинэ была нужна как заживляющий пластырь, но и он был ей необходим - зализывая ему раны, она одновременно исцеляла свои.
- Я, конечно, понимаю, что ты равнодушен ко мне, но одной моей любви, поверь, хватит на нас двоих. Я словно растворяюсь в своём чувстве, забываю в нём саму себя. Я люблю тебя! В этих трёх словах для меня заключён весь мир... - Лусинэ вела нескончаемый монолог вслух, лишь изредка прерываемый Аликом. Её лицо сияло упоением. - Говорят, счастье - это нечто эфемерное. Неправда! Для меня оно материализовалось - это ты. Наконец я снова почувствовала себя женщиной.
В душе Алику нравилось, что он стал причиной счастья для кого-то, пусть и будучи сам не вполне счастливым.
- Вчера я поставила свечку и поклялась до конца жизни любить только тебя. Помолилась Богу, чтобы он не отнимал тебя у меня, решив, что я отлюбила своё, - говоря много, Лусинэ умела не говорить лишнего. - Пусть ты не первый мой мужчина, но теперь уже единственный и незаменимый на всю оставшуюся жизнь. Сейчас у меня такое чувство, будто я всегда любила лишь твои меняющие вместе с настроением цвет глаза, твой нос, твои губы, твой подбородок... Но это, поверь мне, не страсть, это не сиюминутно. Это - любовь. Больше всего я люблю твою душу...
Алик не запоминал всех её слов, но после них оставались тепло и нежность, правда, приправленные грустью. Лусинэ, казалось, не просто любила, а чувствовала его, вернее, вчувствовывалась в него, проникая в самое естество его мыслей и переживаний и чутко откликаясь на них. В свои тридцать семь Лусинэ успела увясть лицом, но когда она говорила о любви, морщинки в уголках её глаз разглаживались, и она становилась удивительно красивой и непохожей на себя...
6
Заринэ положила на большой дубовый стол варёную картошку с нарезанным поверх луком, салат из помидоров и огурцов, сыр, мацун. В центр стола она поставила большую кастрюлю с горячим блюдом - супом из фасоли. Затем она откинула со свежеиспеченного хлеба посудное полотенце, ловко разделила руками ещё тёплый лаваш и разложила рядом с каждой тарелкой. Заринэ выпекала хлеб в тоныре на неделю вперёд и умудрялась сохранять его в свежем виде.
Хозяйка разлила суп в большую миску и поставила перед мужем, после чего подала исходящую ароматным паром жидкость и детям. Хозяин не притронулся к свежему хлебу, вытащил из выдвижного ящика в столе бумажный кулёк, достал оттуда чёрствые кусочки лаваша, видно, недоеденные детьми, покрошил их в миску с супом, нарезал сверху зелёный лук. Трепетно-бережливое отношение к хлебу у него осталось со времён войны, когда нередко приходилось по нескольку дней перебиваться сухарями.
Камо был угрюм. Чувствуя его настроение, никто не произносил и слова, дети старались не чмокать. Заринэ краешком глаза следила за мужем - вдруг ему понадобится что-нибудь. Она привыкла общаться с ним без слов. Вообще супруги мало разговаривали между собой. За десять лет совместной жизни Камо лишь несколько раз выражал жене свои чувства, считая, что мужчине не подобает быть сентиментальным.
Тишину вдруг нарушила младшая дочь - Каринэ:
- Папа, а почему на войне плохие солдаты не попали в тебя?
- Они всё мимо стреляли, доченька... - ответил после паузы Камо и неожиданно для самого себя добавил, хмуро, исподлобья оглянувшись вокруг: - Но лучше бы попали.
У Заринэ вырвался удивлённо-негодующий стон.
Что это было - нечеловеческая усталость, нервное перенапряжение, неотступающая память о фронтовых испытаниях?.. Камо сам не знал точного ответа на это. Наверное, всё вместе...
- Папа, а почему у тебя только одна медаль? - не унималась дочка. - Вон у папы Арнольдика как их много на пиджаке!
- Каринэ, кушай молча. Не задавай глупых вопросов. Разве не видишь, папа устал? - отчитала дочку Заринэ.
Камо молчал. Как объяснить ребёнку, что жизнь сложна и противоречива: великодушие и благородство соседствуют с низостью и подлостью, беззаветная храбрость и самоотречённость одних сочетается с малодушием и шкурничеством других, верность и предательство сосуществуют друг с другом... Во все времена существует категория людей, которые самым наглым образом примазываются ко всему хорошему, высокому, доброму, компрометируя, поганя всё своими грязными прикосновениями? Нередко получают награды те, кто об этом и мечтать не смел в своё время, кто никак не заслуживает этого. Трус удостаивается боевых медалей. О свободе говорит человек, добровольно продавший себя в рабство. Непробиваемая тупость вдруг становится пробивной...
Вопрос дочки разворошил у Камо ворох мыслей и чувств, глубоко затаённых обид и переживаний. Он молча пытался разобраться в них, механически поднося ко рту ложку с супом:
"Война проверяет людей не только на стойкость, мужество и крепость духа, но и на человечность. Она создаёт героев. Однако герои, защитники родины не высечены из гранита. Это такие же живые люди из плоти и крови, и в каждом из них борются два противоположных начала - отвага и малодушие. И лишь ценой огромного усилия воли, поборов в себе страх и другие человеческие слабости, они выдерживают испытания, чтобы выйти из ситуации достойным образом. Выйти не только и не столько для себя, но и ради своих детей, родных, ради будущего... Понятно, что не все рождены летать, не всем суждено стать героями. На войне и после войны бывает и много антигероев, маленьких людей с непомерно большим аппетитом. У этих людей огромное брюхо, в котором помещается всё - и своё, и чужое. Они стараются одновременно присвоить и Богово, и кесарево, и чужие подвиги, и чужую славу. И часто преуспевает тот, кто циничнее, наглее и хитрее других..."
Но разве объяснишь всё это ребёнку?.. На фоне всего этого нелепыми выглядят даже отговорки, типа "мы воевали не ради орденов и славы". Лучше отшутиться: "В попу раненый джигит далеко не убежит". Но и этого ребёнок не поймёт. И Камо лишь произнёс:
- Кушай, детка, кушай. Подрастёшь, поймёшь...
Он невольно обвёл взглядом обстановку дома и словно только сейчас заметил прокопчённые многолетним печным дымом стены и потолок, с которого на скрученном проводе одиноко свисала электрическая лампочка с пляшущей вокруг мошкарой, прогнившие местами окна веранды, затянутые целлофаном вместо стёкол...
"Главное богатство - это дети, - обнадёжил себя Камо. - Надо поставить их на ноги, а они сделают то, что не успею я..."
7
Строгий, проницательный взгляд молодого человека со старой фотографии на серванте заставлял чувствовать себя виноватым. Наверное, потому, что свою юную жизнь ему пришлось отдать родине, пожертвовать ради общего, ради будущих поколений.
Камо часто вспоминал деда по отцовской линии - Габриэла, хотя знал о нём только по рассказам бабушки и видел его лишь на пожелтевших от времени фотографиях. Он часто с болью размышлял о судьбе молодого человека, погибшего в Великую Отечественную.
"Деду было двадцать четыре, когда он погиб на фронте, - Камо периодически терзала эта мысль. - Сейчас я почти вдвое старше него, а он считается моим дедом. Просто немыслимо..."
Другого деда, Арустама, постигла не менее трагическая судьба. В отличие от первого, он выжил, пройдя три войны - Советско-финскую, Великую Отечественную и Карабахскую. Осколки, доставшиеся от этих войн, сидели у него в голове, в боку, в спине. На руках не хватало пальцев - двух на правой, трёх на левой. О себе и своей сплошь военной судьбе дед рассказывал редко, просто, почти без эмоций и эпитетов. Но за нехитрыми оборотами речи чувствовалось недюжинное напряжение человеческих сил, воли духа и характера, тяжёлое преодоление самого себя. Сколько было за этими незамысловатыми словами подъёмов по тревоге среди ночи, когда слипаются веки и сопротивляется каждый нерв, сколько бросков в неизвестность и смертельную опасность, из которой выходили далеко не все?! Девять ранений были тому подтверждением...
Надо сказать, что любовь к лесу передалась Камо именно от деда. Арустам, заядлый охотник, к старости видел плохо, веки отяжелели, глаза сузились (чем старше человек, тем меньше глаза - наверное, это защитная реакция: он устает, а может, в какой-то мере и боится смотреть на мир). Но стрелял дед наверняка, по слуху, на звук треска под копытами зверей и взмаха крыльев птиц и непременно приходил с охоты с дичью. Однажды деду заказали очки, он стал лучше видеть, но промахнулся на охоте. Больше не стал надевать их.
В молодости Арустам обладал огромной силой, мог, потянув за узду, свалить коня на колени. Держа топор в одной руке, вернее, культе, с первого удара раскалывал дрова. Зажав двумя пальцами рук косу, Арустам мог с утра до вечера косить без устали в поле, в то время как маленький Камо, приносивший ему обед, любовался игрой квадратиков на животе у атлетически сложенного деда.
Арустама, грозного на вид, но в душе доброго и доверчивого человека, боялись и уважали во всём околотке, скотокрады не рисковали подходить к его коровам и овцам. Приходя к нему в дом, азербайджанцы поклонялись ему на христианский манер. Но времена менялись...
В годы Карабахской войны Арустам, разменявший уже восьмой десяток лет, нёс вместе с односельчанами дежурство на боевых постах. В 1994-м, за два месяца до окончания войны, дед попал в плен. Его привязали к дереву, выкололи глаза, вырезали на груди крест...
Поколение отца Камо не видело войн, вернее, отцу и большинству его сверстников не пришлось смотреть смерти прямо в глаза, испытывать на своей коже ужасы войны в самом её пекле, на поле боя, как это делали их отцы, а спустя несколько десятков лет - их сыновья. Однако на долю этого поколения пришлась не менее тяжёлая и ответственная миссия - восстанавливать разрушенное, совершать мирные, трудовые подвиги, вернуть обществу веру, уверенность в завтрашнем дне. Увы, это был всего лишь переходный период от одной войны к другой. Не успели деды перевести дух, как их внуки взяли в руки оружие, чтобы вновь отстаивать своё право на существование и место под солнцем. Но скольких новых жертв и разрушений стоило это!
Камо часто вспоминал свой ответ на увещевание матери беречь себя:
- Мама, будь готова к моей смерти. Столько хороших ребят рядом погибает...
Мать закрыла лицо руками и зашлась в беззвучном плаче.
Тогда ему было двадцать четыре, он был молод и горяч. Теперь Камо, сам уже родитель, сполна осознавал, насколько бессердечным был его ответ. Он понимал также, что не успел вернуть этой маленькой, седовласой, постаревшей раньше своих лет женщине и толики тепла и любви, которые та дала ему при жизни. И груз вины безысходной тяжестью ложился на его душу.
Камо с трудом проглотил слюну, что-то давило в горле. На память невольно пришли слова одного из институтских товарищей: "Смерть, конечно, лишает возможности глотать собственную слюну, ты вдруг перестаёшь быть хозяином своих ощущений, чувств и переживаний, хозяином самого себя, своего естества. Но одновременно она даёт абсолютную свободу: ты уже не причастен ни к чему, не несёшь никакой ответственности ни за самого себя, ни за других, ни за происходящее вокруг. Ты больше не одержим ненужными страстями, не страдаешь по поводу неосуществлённых желаний..."
Камо, не раз становившийся в годы войны свидетелем "обретения" подобной страшной свободы, сейчас осознавал иллюзорность подобного рассуждения.
Двадцатипятилетний Зорик умирал на его руках. Пуля вражеского снайпера пробила ему лоб, однако, к удивлению Камо, он не сразу скончался. В агонии, пока одна за другой с болью разрывались невидимые нити, связывающие с жизнью, Зорик звал маму и просил простить его - он был единственной опорой своей пожилой матери и жены с двумя маленькими детьми. И казалось, что, погибая, он сожалел не о своей молодой жизни, а о том, что лишается возможности нести бремя ответственности за свою семью, за малолетних детей...
А девятнадцатилетний пулемётчик Степан, схватившись за живот, умирал стоя, молча, без слов и стонов. Губы его кривились в странной улыбке, и это была последняя реакция на уходящую жизнь. Степан словно радовался чему-то непостижимому для живого человека. Но и это скорее была иллюзия. Умирая, боец, по всей видимости, старался сохранить собственное лицо, что, пожалуй, также было выражением ответственности за своё поведение, за свой последний шаг в этой жизни. А может, он, не успевший в своей нелепо короткой жизни подержать девушку за руку, объясниться кому-то в любви, ещё не верил, что прощается с этим миром навсегда?
В любом случае, оба они прощались в первую очередь с самими собой, и в этом была непостижимая тайна.
"Но кем же становится человек через секунду, когда лишается жизни? - мучал себя Камо. - Неужели, просто трупом? Это было бы слишком примитивно и жестоко..."
8
Как и Алик, Лусинэ тоже успела обжечься жизнью. В восемнадцать лет, проходя в большом городе курсы медсестёр, она впервые по-настоящему влюбилась. Полный соблазнов и фальши город обманул девушку из провинции. Впрочем, сама Лусинэ не особо сопротивлялась этому обману, потому что любила своего обольстителя и жаждала свободы, которая, как ей казалось, наконец, пришла вместе с настоящим чувством после долгого томления в деревне под гнётом деспота-отца и братьев.
Лусинэ не хотела жить так, как жила её мать. Эту забитую и беззаветно преданную своей семье женщину муж держал в ежовых рукавицах, как было принято в патриархальных деревнях, где глава семьи безгранично властвовал. Вместе с тем он мучил её своей подозрительностью, бывало, бил по пьянке. Она же, безответная страдалица, всё это безропотно сносила.
Ещё девчонкой-подростком Лусинэ бросала вызов нравам деревни. Тайком от отца она ходила на фильмы в сельском клубе, не чуралась мальчишеских компаний, а однажды, желая показать, что не намерена уступать в своих правах братьям, демонстративно отрезала подол длинной юбки, подаренной ей на день рождения (за что была отстёгана отцом). И, встретив в неполные восемнадцать в большом и красивом городе свою, как ей казалось, любовь, Лусинэ поверила, что навсегда остались в прошлом обиды и унижения... Но любовь красиво пришла и вскоре ушла - легко, не попрощавшись. Девушка не сразу поняла, что покинута навсегда...
Лусинэ вернулась в отчий дом разбитая горем, преследуемая первой, неудавшейся любовью. Так и не оправившаяся от шока, измученная воспоминаниями о всё ещё любимом парне и упреками домашних, она недолго противилась настояниям отца выйти за мужика из соседней деревни, который был гораздо старше неё и имел двоих сыновей от прежнего брака. Впрочем, иных шансов у Лусинэ и не было - устоявшиеся нравы провинции практически не допускали возможности вступления в нормальный брак девушки, утратившей невинность.
Жизнь с нелюбимым мужем была тягостной, пресной и блеклой. Аваг, невысокий худощавый брюнет с жидкими, обвислыми, как у сома, усами, был достаточно зажиточным фермером, с головой погружался в дела по хозяйству, прекрасно обеспечивал семью, "супружеский долг" в постели выполнял аккуратно, но в светлое время суток словно не замечал юную жену, заговаривал с ней лишь по необходимости, наверное, считая её в душе одним из предметов своей собственности. Его тусклые, как у рыбы, глаза оживлялись лишь тогда, когда он говорил о деньгах, о вырученной за сезон прибыли. Лусинэ утешала лишь малышка, родившаяся к концу первого года замужества. Однако жизнь с постылым мужем усиливала боль от мучительных воспоминаний о первой любви, о самых ярких и сильных эмоциях, пережитых когда-то с человеком, которого никак не могла "переболеть". Она тихо лила слёзы. А муж упорно не замечал ни её, ни её настроения...
Как-то в солнечный полдень, когда Аваг, ни о чём не подозревая, отправился в поле проследить, как нанятые им работники убирают урожай, Лусинэ молча взяла на руки двухгодовалого ребёнка и вышла за ворота усадьбы...
Дома её встретили враждебно. Уговорить Лусинэ вернуться к мужу не смогли ни отец, ни старший брат.
Поднимать руку на женщину в этих краях было не в диковинку, но то, что произошло, было необычно по своей жестокости. Словно сговорившись, все мужчины дома набросились на Лусинэ и стали колошматить без разбору, избили её до полусмерти. Старший брат с остервенелым выражением заросшего красного лица бил особенно больно. Он был в кирзовых сапогах, которые ещё долго преследовали Лусинэ в кошмарных снах...
Пока Лусинэ лежала в горячке с переломанными рёбрами, девочку отвезли к отцу в соседнюю деревню. Придя на следующий вечер в себя и спохватившись, что дочки нет, Лусинэ не стала дожидаться рассвета и, превозмогая страшную боль, вышла на дорогу.
Чтобы сократить путь, она пошла по полю. Почва уходила из-под неуверенных полубосых ног, низкорослые колючие кустарники рвали одежду. Неподалёку по-детски заплакал шакал. В этом пронзительном плаче были какие-то весёлые, издевательские нотки. Женщине стало жутко. Она побежала, схватившись за больное место. Бежала и падала, падала и с трудом поднималась, чтобы бежать дальше. Ей казалось, что кто-то неотступно преследует...
Лусинэ нашла в себе силы преодолеть те четыре километра, которые отделяли её от любимого чада. Муж, теперь уже бывший, увидел перед собой не женщину, а раненого зверя, и уступил ребёнка без слов.
Возвращаться в отчий дом Лусинэ не стала, уехав вместе с ребёнком к одинокой, пожилой и больной родственнице в чужое село - жить, быть может, не менее тяжёлой, но своей собственной судьбой.
Именно здесь годы спустя она нашла свою настоящую, но не менее болезненную и драматичную любовь...
9
Алик уважал всё, что Лусинэ пережила и перестрадала, стремясь оставаться самой собой. У него стало зарождаться чувство какой-то нежной жалости к ней. Оно постепенно засасывало боль от его первой любви.
В глубине души Алику льстило, но ещё больше удивляло то, что эта непокорная и любящая свободу женщина просит у него, искалеченного войной, душевно надломленного человека рабства, умоляя никогда, ни при каких обстоятельствах не прогонять её. Однако он не без тревоги отмечал про себя и то, что чувство съедает эту необычайно страстную женщину. Лусинэ, казалось, чувствовала какую-то угрозу, словно всё время хотела укрыться от некой невидимой опасности. Она с трепетом вслушивалась в каждое слово Алика, интонации его голоса и если находила в них что-то подозрительное, сильно переживала и мучилась.
- Ну притворись, скажи, что хоть чуточку любишь меня... Не оставляй меня наедине со своими мечтами - когда я начинаю грезить, что только не лезет в голову!..
И Лусинэ рассказала Алику свой сон.
Вот она заблудилась в лесу, долго петляет в растерянности среди огромных стволов угрюмых вековых деревьев. Тьма начинает заволакивать их макушки, гася слабые лучи, едва пробивающиеся сквозь мощные кроны. Моросит холодный дождь, женщина насквозь промокла и озябла, уже начинает отчаиваться, ноги не держат. Но вдруг взору открывается небольшая поляна, а на ней - домик со слабым светом в окошке. Замирая от страха, она подходит и заглядывает сквозь щель приоткрытой двери внутрь. Господи, там он, Алик! Он увлечён своим любимым занятием - вырезает, слегка склонив голову набок, деревянный крест. Лусинэ вскрикивает и опускается в бессилии у порога. Алик выбегает на шум и хватает её, бесчувственную, в охапку, вносит в дом, согревая своим дыханием... И вот уже Лусинэ приходит в себя, улыбается от счастья и хочет потянуться к возлюбленному для объятий, но тут взгляд девушки невольно опускается к его ногам. О Боже, на ногах у Алика кирзовые сапоги! Те самые, которыми её пинали в отцовском доме...
Вместе с последними словами Лусинэ, словно ища защиты, прижалась к Алику, вцепившись ему в плечо:
- Не надевай никогда кирзовых сапог!.. Никогда не бей меня, прошу, не бей!..
Лусинэ давно уже не была простодушной девчонкой и знала, что у всякой любви два лица, одно из которых крайне неприглядно, непригляднее самой ненависти. Однако порой она словно зависала в беспомощности между памятью и реальностью. Прошлое начинало давить с жестокостью палача. Обжёгшись своей первой любовью, она боялась за эту, любила Алика какой-то необычной, ненормальной, любовью, всё мучаясь неким болезненным ожиданием разлуки:
- Когда ты рядом, мне ничего не страшно. Я не представляю теперь, как можно жить без тебя...
Похожие признания Алик слышал и от Кристины, бывшей своей невесты. Но Кристина, казалось, готовая идти с ним хоть на край света, отреклась от него, когда война превратила его в инвалида. Алик не мог забыть её растерянное бледное лицо и жалкие попытки оправдаться. Влюблённому Алику было крайне тяжело и больно осознавать, что его избранница всё-таки оказалась обычной особью слабого пола, похожей на тысячи других... Лусинэ же обещала идти с ним под пули, если, не дай Бог, снова начнётся война. И парень был уверен, что это не пустые слова...
Между тем сам Алик страдал от внутренней раздвоенности, приступов тоски и апатии. С тех пор, как они с Кристиной расстались, нечто тёмное тихо заползло в его опустевшую душу. Это нечто теперь насмехалось: "Ты любил, но не сумел отстоять свою любовь, она отвернулась от тебя. Ты любим, но не можешь любить сам и, позволяя любить себя, делаешь несчастной любящую тебя..." От двусмысленности своего положения Алику порой становилось невыносимо. Он прекрасно понимал, как часто бывает эгоистичен человек любимый, но не любящий сам, и старался стать выше этого. Но бывали минуты, когда мрачные, опасные для лучшей части человеческого естества чувства растекались вопреки воле, словно яд, по всей душе, вытесняя остальное. В такие моменты так и подмывало бить и крушить всё вокруг себя, чтобы успокоиться...
Однажды к вечеру, углубившись в свои думы, Алик задремал в кресле каким-то тяжёлым полусном. Лусинэ тихо подошла и, сев у его ног, потянулась поцеловать ему руку. Неожиданно для самого себя Алик грубо оттолкнул её:
- Все вы, женщины, заодно! Вы - обманщицы, вы разворовали мне душу... Уйдите, оставьте меня в покое! Все, все уйдите!
Лусинэ, распластавшись на коврике, зашлась в истеричном плаче. Алик видел это как бы со стороны, словно это не имело отношения к нему. Тем не менее он хотел протянуть руку, успокоить её, приласкать, но не нашёл в себе сил. Когда он, наконец, очнулся, Лусинэ сидела у его ног с закрытым ладонями лицом и продолжала тихо плакать.
- Успокойся, - Алик потянулся к ней.
Лусинэ отпрянула:
- Ты понимаешь, что моя любовь к тебе - цвета крови?! Бог послал тебя в наказанье мне - за мою прежнюю безалаберную любовь и легкомысленное отношение к жизни. Неужели я больше не имею права любить?.. - она отвернулась к окну, закрыв ладонями лицо. - Как ты не понимаешь, что я люблю тебя! У тебя нет души! Бог видит мои страдания и слёзы. Он не простит тебе, если оттолкнёшь меня!..
Она схватила обеими руками его за локоть, заглянув полным отчаянья взглядом ему в глаза:
- Скажи, что хоть чуточку любишь меня. Солги, как это делают другие... Зачем ты подпустил меня к себе? Зачем не прогнал сразу?
Лусинэ рухнула на пол и разразилась громким судорожным плачем. Захлёбываясь от рыданий, она умоляла:
- Обещай, что не бросишь меня. Не отворачивай лица, посмотри мне в глаза. Ты понимаешь, что разлука для меня - смерть?.. Обещай!
Алик не обещал. Он верил этой простой женщине с её обнаженными чувствами и был почти уверен, что она никогда не обманет и не предаст его. Но он не обещал ей, понимая, что рискует обмануть самого себя...
Алик хотел успокоить её, сказать ей что-то тёплое и ласковое, но неожиданно выдавил из себя нелепое и бесчувственное подобие нравоучения:
- Не надо плакать, слезами не разжалобишь боль...
Алик хотел ещё что-то добавить, но ничего уже не выходило. Он понял, что разучился плакать не только слезами, но и душой. Вслед за доктором, удалившим ему лёгкое и часть печени, Кристина, кажется, вырезала ему сердце. И, пытаясь жить без сердца, он подавил в себе много такого, без чего человек не в состоянии давать другим тепло и радость.
Лусинэ же, успокоившись, вновь стала убаюкивать его своими признаниями. Каждую минуту она придумывала для него что-то новое, нежное, немыслимое:
- Мне кажется, что даже если я умру, любовь к тебе не исчезнет, не кончится вместе с жизнью, а будет существовать и после моей смерти...
И Алик соорудил в своей огрубевшей душе пьедестал для этой женщины. На него он собирался поставить памятник подвигу беззаветной человеческой преданности. Памятник женщине, способной любить по-настоящему, самозабвенно, с напряжением, равным самосгоранию...
Любить человека, быть может, недостойного, и не рассчитывая на ответное чувство...
10
Укутавший землю золотистый ковёр умиротворяюще шуршал под копытами Орлика. Нарядившийся в багрец лес стал сказочно привлекательным. Воздух был свеж и прозрачен. Солнце ласкало.
Однако на душе у Камо было мрачно и неспокойно. Он вдруг подумал, что через месяц-полтора от всей этой красоты ничего не останется, лес мертвецки оголится, бездыханные деревья сбросят последние увядшие листья, и холодная зима накроет всё своим белым саваном. И вновь его одолела тревожная мысль о том, что время стремительно летит, проносятся куда-то мимо дни, недели, месяцы, а он так и не "научился жить", не сумел приспособиться и "жить как все". Но страдал он не от этого, а от чувства собственного бессилия изменить что-либо вокруг. Ему казалось, что каждый день, каждый час, каждую минуту он упускает что-то важное, какой-то существенный, быть может, судьбоносный миг, в то время как тихо и незаметно подкрадывается старость, несущая с собой болезни и немощь...
Орлик словно почувствовал настроение хозяина и негодующе фыркнул. Это помогло Камо отвлечься от тяжёлых давящих мыслей о смерти, направить их в философское русло - размышлений о человеке во времени и пространстве:
"Понимая, что перед временем всё и все бессильны, индивид, тем не менее, не может смириться с мыслью, что он когда-нибудь кончится, что его больше не будет, что он перестанет иметь какое-либо отношение к окружающему, лишится возможности воздействовать на мир. На самом деле человек - это то, что есть сейчас, в этот миг. Был ли это он секундой назад? Будет ли он секунду спустя? Реален только миг и человек, живущий в этом миге..."
Тут Камо вдруг вспомнил наивный, а может, по-детски мудрый вопрос сынишки: "Папа, когда я вырасту с тебя, тогда ты станешь маленьким, как я?" Ребёнок ещё не знал о существовании смерти, не мог осознавать этого. Впрочем, и взрослому трудно, практически невозможно понять феномен небытия.
"Миг всесилен, и если бы не идея вечности души, человек лишился бы разума от страха перед смертью и перспективой превращения в один миг в совершенное ничто. Поэтому нужно уметь использовать любой миг", - пришёл к выводу Камо.
Он остановил Орлика на опушке леса, спешился, взяв коня за узду. Багровые блики от игравших на опавших листьях лучей ещё достаточно яркого солнца создавали иллюзию пожара. И в центре этого пожара, внося визуальную дисгармонию в осенний дизайн, сидели за бутылкой самодельной водки и нехитрой закуской двое: нескладный, напоминающий уродливую глыбу егерь Амо подтрунивал над худым и кривым лесником Рубо, слушая его рассказ о том, как позапрошлой весной неожиданно появившийся медведь откусил ему ухо и ягодицу, вспорол живот, выпустив кишки.
- Если бы Гриша промедлил пару секунд и не убил зверя из ружья, то мне был бы полный звездец! - рассказывал Рубо, однако, заметив, что собеседник смеётся, с удивлением пожаловался приблизившемуся Камо:
-Я рассказываю, как медведь чуть не съел меня, а он смеётся. Разве это человечно?.. Почему ты смеёшься?
- А что - плакать? Я не умею плакать, - то ли пошутил, то ли всерьёз ответил Амо, захохотав вовсю, во весь свой грубый голос. Его смех напоминал рык медведя.
"Война изменила человека до неузнаваемости, что-то звериное поселилось в людях, - подумал Камо, наблюдая за коллегами. - Да и трудно душе не зачерстветь там, где смерти дан в руки карт-бланш, где жизнь обесценилась до одного выстрела, до цены одного патрона. И часто грубость и цинизм, подобно толстой коже слона, становятся защитной бронёй для человека..."
- Да брось ты! Ты просто тупо издеваешься надо мной, - произнёс Рубо с искаженным от обиды лицом. - У тебя души нет!
- Ребята, а душа на самом деле существует? - неожиданно спросил Камо, то ли пытаясь разрядить обстановку, то ли, действительно, желая узнать мнение собеседников относительно давно мучившего его вопроса. - Вы верите в душу?
- Какая там душа? - недоверчиво фыркнул Амо.
- Конечно, душа есть! - парировал обозлённый на него Рубо. - Разве ты не чувствуешь, что внутри у тебя что-то живёт, время от времени возмущается, напирает и хочет вырваться из груди?
- Тогда почему она не вылетела сквозь твоё вспоротое брюхо? - вновь пустил в ход свой "чёрный" юмор Амо, опять же захохотав по-звериному.
- Говорят, душа вселяется в человека, когда новорожденный ребёнок, появившись на свет, делает первый вздох - первый крик. Именно в этот миг в младенца входит душа, он одухотворяется, становится человеком разумным, - Камо перевёл разговор в спокойное русло. - Однако такое странное и неестественное для человека явление, как война, калечит не только тело, но и душу человека. Душа приходит в этот мир, доверчиво протягивая детские ручки. Она, маленький ребёнок, нуждается в ласке, добре и тепле. Но взрослые начинают притеснять её, бить, убивать. От ужасов войны душа сжимается в комочек, прячется где-то внутри человека. Она и вовсе может там умереть, задохнуться, превратив человека в живой труп...
- Ребята, а вы заметили, что дети плачут одинаково? - на этот раз Камо вовсе ошарашил собеседников.
Не дожидаясь ответа, он продолжил:
- Потому что они плачут искренне, как и смеются искренне. Не то, что мы, взрослые... У детей хрупкая, чистая, ангельская душа, всегда готовая заплакать. Но эти беззащитные существа по обе стороны окопов уже который год являются жертвами человеческой жестокости, алчности, несправедливости, бессердечия. И пока не будет мира, солнце будет казаться им холодным и тёмным...
Охотники слушали Камо молча, удивлённо, ибо впервые слышали от него, обычно немногословного, замкнутого, подобное "философствование". Вытянувшееся от изумления лицо Амо выражало крайнюю степень серьёзности, что бывало очень редко. Но понял ли он, что это были не творческие изыскания деревенского философа, а крик души, истосковавшейся по правде и чистоте человеческих взаимоотношений?..
- Что такое мир? - спросил Камо и, не дожидаясь ответа, сам же ответил: - Это беззаботная улыбка ребёнка, просыпающегося с утренней зарёй - улыбкой неба. Вот это и есть смысл жизни. Вот этого сегодня всем нам не хватает. А война - жестокая, страшная, всепожирающая вещь. Люди для неё - всего лишь материал, который нещадно расходуется.
Камо тяжело вздохнул и произнёс с печалью в голосе:
- Угроза войны всё ещё витает в воздухе, и мудрость человеческая заключается в том, чтобы не дать войне и дальше убивать нас, а, наоборот, объединившись, убить саму войну...
11
Над деревней опустились сумерки. Окутанные мраком дома потеряли свои контуры, слившись воедино. За околицей раздавался вой шакалов, похожий на истеричный плач младенцев. По мере сгущения тьмы это душераздирающие завывание приближалось, давя на психику. В такие минуты человек чувствует себя крайне незащищённым и уязвимым перед дикой стихией, выражением которой сейчас являлся этот зловещий фальшивый плач. Будущее тогда представляется мрачным, а в настоящем словно затаилось предательство...
Лусинэ вновь осталась одна со своей дочкой. Её жизнь рядом с Аликом продолжалась недолго, неполных три года. У Алика обострились старые раны, не выдержало сердце...
Прощаться с Аликом пришло всё село, ветераны войны из соседних деревень. Алик лежал в до странности маленьком деревянном гробу, неподвижный и бессловесный - так непохожий на себя. Глядя на него, Камо на миг потерял чувство реальности, окружавшие его люди, живые существа, показались ему неестественными. Невероятной казалась и их способность дышать, ходить по земле, двигаться, говорить, плакать...
Боевой товарищ Алика, великан с мокрой от слёз бородой, рассказывал о храбром бойце, внимательном командире, настоящем человеке и друге. Камо слушал его и думал о сотнях таких же молодых, безвременно ушедших парней, любивших жизнь не меньше их - живых. "Почему именно они?.. Почему не я? Неужели лишь потому, что мне повезло..." - пронеслось в голове.
Внутри у Камо нарастало некое возмущение. Он попросил слова.
- Жизнь - постоянная борьба и преодолевание боли, которая рождается вместе с человеком, живёт с ним всю жизнь и даже остаётся после него... - тихо начал Камо.
Застывшие в скорби люди внимательно вслушивались в каждое его слово ещё и потому, что ни разу не видели Камо выступающим на публике. Он несколько торжественно повысил тон голоса:
- Алик был необыкновенным парнем. Он был настоящим героем. Но герои - люди незащищённые. Их уязвимое место - спина. Они постоянно идут вперёд, к достижению цели, не останавливаясь, не особенно задумываясь о надёжности тыла, о том, идёт ли кто-нибудь сзади, чтобы поддержать в тяжёлую минуту. И потому герой обречён на гибель...
Камо невольно оглянулся на Лусинэ. Осунувшаяся до неузнаваемости, без кровинки в лице, она переживала смерть Алика молча, стиснув тонкие безжизненные губы. Слёзы на её глазах высохли, уступив место безмерному отчаянию...
Камо тяжело перевёл дыхание и продолжил:
- Но, уходя в другое, быть может, лучшее измерение, они оставляют на нашей несовершенной земле скорбных матерей и неутешных вдов, перед которыми мы в вечном и неоплатном долгу, ибо это они воспитали героев, ибо это они растят будущих героев. Их много среди нас, рядом. Нельзя нам забывать об этом. Нельзя!..
Когда гроб опускали в яму, Лусинэ лишилась чувств, рухнув оземь...
12
Камо принадлежал к поколению, которое принято называть "потерянным". По-другому представителей этого поколения называют "неучтёнными жертвами войны". Война тяжёлыми гусеницами прошла по людям, кого уничтожила физически, кого задавила морально, сделала калекой на всю жизнь. Выжившие отдали войне часть своей молодости, пожертвовали ей многие свои надежды и мечты. Однако этого показалось мало войне, она осталась с ветеранами на всю жизнь, чтобы мучить их дальше, попытаться высосать из них оставшиеся силы.
Вернувшись домой физически или морально искалеченными, многие из них уже не могли адаптироваться и снова зажить обычной жизнью. Потери боевых товарищей, постоянная картина смерти тяжело отразились на душевном состоянии молодых людей. После пережитых ужасов войны ветераны, в условиях послевоенной разрухи и нервозной атмосферы, остро ощущали и переживали жестокость и несправедливость жизни.
Сам Камо считал ниже своего достоинства жаловаться на невзгоды, сетовать на судьбу, ныть по поводу своих проблем. Он старался подходить к тяготам и лишениям теперь уже послевоенной жизни одновременно и практично, и философски, спокойно пытался преодолевать их. В годы войны, реальной опасности, нависшей над родиной и конкретно над его селом, он, как и большинство его сверстников, по-настоящему был готов пожертвовать собой. Тогда окружающая атмосфера, и земля, и воздух, несмотря на смерть и всяческие ужасы, были полны героикой и духовностью, любовью к родине и ближнему... Но почему вдруг всё изменилось? Почему лишь зарубцевавшиеся, но всё ещё ноющие физические и душевные раны напоминают о тех страшных и драматических, но сокровенных днях? Почему они вчера были героями, а сегодня стали изгоями?.. Для Камо, при всей пытливости его ума, это было непостижимо.
В первые дни и недели после возвращения с войны все были во власти какого-то чуда, эйфории от того, что остались живы. После неимоверных испытаний на полях сражений они не замечали трудностей, были счастливы уже от того, что имели возможность смотреть на солнце и голубое небо, любоваться цветущими деревьями, слушать беззаботную трель птиц. Однако времена как-то незаметно изменились, удивительно податливым стал человеческий материал: как пластилиновых, обстоятельства и условия жизни стали лепить на свой лад большинство людей. Сломались прежние человеческие отношения, вчерашние друзья и товарищи по воле обстоятельств стали заклятыми врагами. Люди, готовые ещё пару лет назад отдать жизнь друг за друга, быстро привыкли к чужой боли, сердца их стали чёрствыми и каменными, а сами они - жестокими и эгоистичными. Олицетворением цинизма стала вошедшая в обиход чёрная шутка: "Когда ты воевал, я тебе мешал?.."
Мучительные размышления привели Камо к убеждению, что именно ему и людям его поколения, умеющим отделять добро от зла, знающим истинную цену вещам и сохранившим огонь в душе, следует проявлять активность, не созерцать и тем более не "учиться" жить по-новому, по чуждым понятиям и правилам, а попытаться изменить что-нибудь вокруг, доказать, что они не "потеряны" и что есть ещё порох в пороховницах.
"Конечно, можно пробить лично для себя удобную нишу в обществе, втиснуться в неё и просуществовать относительно легко, живя плотской жизнью. Для этого немного надо: не высовываться, не плыть против течения, перестать быть самим собой... Но нужно спасать, пока не поздно, людей с живыми душами, волею судьбы очутившихся в бездушном, перевёрнутом и извращённом обществе. Надо преодолеть себя, отбросить все страхи, стать выше обиды, избавиться от инертности и действовать, пока есть шанс", - думал он.
Вскоре неожиданно для многих Камо выдвинулся в Совет старейшин сельской общины, был избран и стал одним из пяти его членов. На первом же заседании с участием представителя центральной власти он попросил слова:
- Не хочу показаться демагогом, но, как говорится, душе молчать невмоготу. Так уж получилось, что труженики войны, её герои, никогда не прятавшиеся за чьи-либо спины, часто оказываются незащищёнными с тылу, сталкиваясь с барьерами бюрократизма и бездушия. Многие бывшие воины-патриоты, мягко говоря, не преуспевают в жизни, не все инвалиды сегодня получают необходимое лечение. Когда-то они были героями, на них люди молились, а сегодня стали жертвами равнодушия общества. И отдавая дань памяти погибших героев, мы ни на минуту не должны забывать о том, что рядом есть и живые герои, простые, обыкновенные герои, не раз рисковавшие собственной жизнью и пожертвовавшие своим здоровьем, чтобы подарить людям будущее и мир. Им многого не надо. Они не требуют орденов и медалей. Им нужно только внимание окружающих...
Камо активно участвовал в заседаниях, поднимал злободневные вопросы. Уже весь седой в свои сорок семь, он, казалось, родился заново, был полон сил, энергии и энтузиазма. Заринэ в душе удивлялась такому преображению мужа, радовалась и немного волновалась за него. Не всем нравились настырность и принципиальность Камо, но благодаря его последовательности многие проблемы нуждающихся семей получали решение.
Камо стал инициатором открытия Музея боевой славы, ходил по домам и собирал фотографии, документы, личные вещи героев войны, в том числе Алика. По предложению Камо заведовать музеем поручили Лусинэ, которая долго ещё оправлялась от глубокой душевной раны.
"Мы собрали под одной крышей всё, что касается героев, защитников родины. Это крайне важно - нынешнее и будущие поколения должны знать об их ратных делах, о подвигах своих отцов и дедов..." - объясняла она посетителям.
Про себя же Лусинэ молила Бога, чтобы поколение её дочери не встало перед необходимостью повторить их подвиг...