|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга вторая
Глава 22
Отъезд назначили через три дня. Ночью Леля, взволнованная новостью, никак не могла уснуть, всё думала и думала, а на другое утро ещё и шести не пробило, как была на ногах, ведь её ожидал сумасшедший день: надо было не только уломать руководство конторы, чтобы они пустили её вне очереди в отпуск, но и обегать город в поисках шляпки из соломки с широкими полями и какого-нибудь приличного купальника, а, самое главное, уговорить свою портниху в срочном порядке кое-что дошить, кое-что перешить и тщательней обычного разутюжить воланы и складки. Возникал вопрос: а хочет ли она вообще куда-то ехать? Или нет? На курорт она, разумеется, хотела, тем более что как раз в самом разгаре была эпидемия поездок на черноморские курорты, но если уж говорить начистоту, заманчивая перспектива всё бросить и в спешке собраться в дорогу, чтобы отправиться куда-то к чёрту на кулички - причём, ехать предстояло аж через Москву! - её отнюдь не радовала; скорее вот так: хотеть - хотела, но не то чтобы очень.
Итак, она купила себе соломенную шляпу с лиловыми лентами - именно такую, какую искала, безумно модный купальник с симпатичным золотым якорем на груди, пару белых нитяных перчаток с отделкой кружевом, чудненькую пляжную плетёную сумку, стилизованную под деревенский кузовок, бесподобный солнцезащитный японский зонтик с толстой костяной ручкой и много других полезных вещей, без которых на морском курорте делать просто нечего; предстояло также обдумать до мелочей гардероб - и не только свой, но и Вадима, так как ему самому этим заниматься времени не было вообще, - и уложить вещи в чемоданы.
Суматошная беготня по магазинам, лихорадочные сборы, пересадка в Москве, возня с багажом и особенно со шляпной картонкой (Леля, обеспокоенная, как бы нигде её не потерять и не забыть, всю дорогу только и делала, что удостоверялась в её наличии), давка на Казанском вокзале и вот, после шести с половиной мучительных суток в пути, пусть и в мягком вагоне, наконец, Гагра - жемчужина советских курортов, с недавних пор завоевавшая славу едва ли не самого популярного курорта Кавказа, пока в моду не стал входить Сочи; а что насчёт времени года, так лучше и быть не может, - бархатный сезон, тем более что, как все в один голос говорили, сентябрь в этом году выдался на редкость чудесный: и народу не так много, как обычно, и неугомонной детворы поменьше - ведь в школах начались занятия, и погода стоит приятная - солнце уже не так печёт, и дышится свободно, и водичка чистая...
Поселили их в санатории имени двадцатилетия рабоче-крестьянской Красной Армии. Санаторий - величественный новодел в стиле классицизма белел своими оштукатуренными стенами в непроходимых диких зарослях, сплошной пеленой покрывающих гору; к главному корпусу вела широкая кипарисовая аллея, начинающаяся у подошвы горы и заканчивающаяся площадкой с двумя гигантскими гранитными чашами по краям, а угловой портик с пилонами, мраморная колоннада и арочные перекрытия делали его похожим на один из древнеримских белокаменных храмов.
Пол в вестибюле был мозаичный, панели - из дуба, верхняя часть стен выкрашена масляной краской цвета сгущенного молока; убранство состояло из дивана и пары кресел в чехлах, конторки портье, длинного стола под зелёным сукном и кожаной кушетки. Ничего лишнего. В длинных коридорах - толстые, приглушающие шаги ковровые дорожки, пальмы в кадках, много зеркал, бронзы и хрусталя, на стенах - парадные портреты пролетарских вождей и других особо отличившихся персон. Апартаменты, в которых их разместили, повергли Лелю в изумление: высокие потолки, украшенный виноградной лозой гипсовый фриз, шёлковые светло-золотистые обои, красиво задрапированные портьеры из зелёного плюша, удобные широкие кровати. Обстановка подобрана тщательно и со вкусом; всё крайне добротное, крайне опрятное и крайне тяжеловесное, а деревянные, с высокими резными спинками - как в царских палатах - стулья даже нагнали на неё страху. Постель чинно застелена тонким, очень качественным бельём с синим казённым штампом; одеяла из верблюжьей шерсти были слегка сыроваты и отдавали запахом дегтярного мыла.
Приехали они под утро, когда на востоке занималась заря и в небе одна за другой гасли звёзды. Ночь была душная и безлунная. Немного накрапывало. Леля устала, и ей страшно хотелось спать; в ушах у неё всё ещё стоял беспрестанный перестук колёс. В девять часов позвали завтракать. Леля, войдя в просторный зал ресторана под руку с Вадимом, тотчас ощутила на себе сотню обращённых на неё со всех сторон глаз. У неё замерло сердце, а рука, державшая Вадима за локоть, дрогнула. Впервые за последние годы она растерялась; она вдруг почувствовала себя белой вороной. Многолюдное сборище в основном состояло из пожилых осанистых военных и их верных жён - женщин весьма внушительных достоинств, сильно декольтированных и с неестественно розовыми лицами, а полные руки и шеи их были унизаны золотом. Большинству было далеко за сорок. Закончив завтракать, они ещё долго задумчиво ковыряли у себя в зубах либо, навалившись локтями на стол, хрустели пальцами, а затем лениво поднимались и шли к выходу, сладко зевая и на ходу вытирая себе губы бумажными салфетками. Со стороны всё это выглядело неряшливо и довольно отвратительно. Скоро за столиками не осталось свободных мест, а отдыхающие всё подходили и подходили. Девушки - подавальщицы в белых кружевных передниках и белых же нарукавниках не успевали менять тарелки и приборы; все они, как на подбор, были молодые и ядрёные. Становилось жарко. В отпечатанном на машинке меню, которое им подали, Леля заметила две-три грубые грамматические ошибки. Это её покоробило. Пара, сидевшая вместе с ними за четырёхместным столиком, на протяжении всего завтрака упорно молчала, а самой лезть к ним с расспросами она сочла бестактностью.
После завтрака, спустившись к молу, Леля впервые увидела море. Чистое и прозрачное, оно тихо плескалось у её босых ног; оно сверкало и переливалось бликами солнца, как чешуя золотых рыбок; живое, тёплое и доверчивое, оно ворочалось и ластилось к ней, как какая-нибудь домашняя живность; гордое и неподвластное, оно шипело и пенилось, как забродившее вино; неотвратимое и беспощадное, оно клокотало и трепетало, как геенский вечный огонь; дьявольски прекрасное, оно завораживало своей нереальной красотой; извечное и бескрайнее, оно открывало глазу дальние горизонты. Леля опустилась на корточки и легонько коснулась кончиками пальцев воды. Тотчас по всему её телу пробежали мурашки; безмерное, неистовое волнение охватило её - истинное волнение неофитки. На море гулял лёгкий бриз; волны, одна за другой, наискосок набегали на берег; обильная пена белой пушистой шапкой наползала на поросшие изумрудным мохом прибрежные камни. Из щели под огромным валуном вылез ярко-оранжевый, как апельсин, краб и, быстро перебирая лапками, побежал к воде; на его панцире дрожали капельки влаги.
Яркий отблеск попал Леле в глаз; щурясь от солнца, она поднялась и обернулась, чтобы отсюда, снизу, полюбоваться на лес, который зелёной гущей спускался по откосу вплоть до самой кромки моря. В просветах - то тут, то там - мелькали голые остроконечные скалы, а гребень венчали тёмные купы сосен и кедров. Построенные в стиле русского ампира белоснежные корпуса санаториев и здравниц беспорядочно возвышались на горных кручах среди бесчисленных парков и садов. Издали казалось, что эти многоэтажные строения лепятся один к другому, как сакли бедняков, словно им места мало, а то и бессовестно нависают друг над дружкой, грозя в любой момент рухнуть соседям на голову.
Как и было обещано, изо дня в день стояла солнечная, приятная погода. В центре окружавшего санаторий парка был устроен фонтан с бассейном, в котором росли водяные гиацинты и плавали стайки мальков; в полдень они собирались у поверхности воды и принимали солнечные ванны. Отдыхающие, прихватив с собой, кто шезлонг, кто парусиновую лежанку, устраивались невдалеке под сенью гигантских пляжных зонтов - парасолей или в тени остролистых пальм, а кому не доставалось ни зонтов, ни пальм, то просто под открытым небом. Одни читали или просматривали газеты, другие дремали; некоторые играли в шахматы. В сторонке, чтобы слишком не докучать, в известные часы приглашённый лектор произносил зажигательную речь о морских купаниях, как панацее от всех болезней, и целительных свойствах местного климата. Его никто не слушал.
После завтрака, прихватив с собой Лелин новенький японский зонтик, Леля с Вадимом спускались на пляж; Леля - в белом батистовом сарафанчике с широкими бретелями и юбкой - годе, которая книзу расходится наподобие цветка колокольчика, в белых парусиновых тапочках на босу ногу, в белом эластичном купальнике с синим пояском и маленьким золотым якорем (в воде он моментально намокал и неприятно лип к телу), Вадим ей под стать тоже весь в белом: белая тенниска со шнуровкой, светлые полотняные брюки и белые туфли, а так как оба они были высокие, стройные, видные, подтянутые и спортивные, вместе они смотрелись как какой-нибудь эстрадный дуэт. Вдоволь наплававшись и до смерти устав, они ложились на нагретые солнцем камни и бездумно лежали вплоть до обеденного часа; разомлевшие на солнце мозги отказывались работать, поэтому они даже не разговаривали, а просто смотрели, как вдоль береговой линии чинно разгуливают холёные дамочки - сочные блондинки, жгучие брюнетки и рыжеволосые матроны - в длинных атласных халатах "несъедобных" расцветок, полы которых развевались от ветра или путались в коленках, и с тюрбанами на головах - совсем как у каких-нибудь индийских махараджей, и их исполненные высокомерия спутники; и те, и другие весьма озабоченные тем, как бы не уронить своего достоинства. От них веяло если не смертельной скукой, то валериановыми каплями, а от некоторых ещё и попахивало характерным чесночным запашком. После моциона все расходились по своим комнатам отдохнуть перед обедом. К вечеру, окончательно сомлев от жары, они все поголовно переодевались в одинаковые пижамы, сшитые из какой-то блестящей и особо тонкой чесучи песочного цвета; эти пижамы продавались тут же на пляже, в лавке курортных товаров.
Иногда, обычно ближе к ночи, на море случался небольшой шторм; ветер свистел в ушах и солёной свежестью приятно обдувал разгорячённые за день щёки. В настоящую же непогоду прилегающие к санаторию окрестности просто сотрясало от грохота. Разбушевавшаяся стихия гнала волну за волной, валила на бок и переворачивала шезлонги, рвала в клочья тиковые купола у парасолей, а на пляже вообще творилось чёрт - те что. Тогда все отдыхающие сидели по своим комнатам и дрожали от страха, а раскатистый шум прибоя был слышен даже через толстые стены санатория.
С раннего утра, пока Леля спала, Вадим "делал базар" - покупал и приносил ей то виноград, то джидду - кисло-терпкие на вкус плоды дикорастущего дерева с мучнисто-липкой мякотью, то кулёк лесных орешков, то джем из мушмулы, то простоквашу из топлёного молока - она называлась варенец, то чебуреки, то пирожки с капустой, то красное домашнее вино в глиняном кувшине, то сельтерскую воду, разбавленную по здешней традиции неправдоподобно зелёным мятным сиропом (по мнению Лели, гадость несусветная, и непонятно, как это пойло может кому-то нравиться), то мягкий козий сыр, то сливовую пастилу, то чурчхелу, то кукурузные лепёшки с хрусткой корочкой, покрытой белым мучнистым налётом, и ароматным мякишем - их надо было обязательно успеть съесть, пока горячие, ибо, остынув, они становились несъедобными. Она говорила мужу: зачем ей всего столько? Он отвечал: чем бы дитя ни тешилось... Что ж, честь ему и хвала за это. Сама Леля обходила стороной местные стихийные базары, ведь там прямо посреди площади резали баранов и рубили головы петухам.
Когда солнце клонилось к горизонту, и на землю сходили вечерние благодать и покой, когда спадал дневной зной, а сады заполнялись пением цикад, они ехали в город. Там в приморском парке вдоль нарядной эспланады гуляла совсем иная публика, не чинная и благородная, а молодая, развесёлая и разбитная. Там под руководством принаряженного капельмейстера играл духовой оркестр, на подмостках выступали заезжие артисты, и там не было той удушающей жары, которая царила днём на пляже. К набережной вела широкая мраморная лестница, по обеим сторонам которой простирались два гигантских панно из высаженных в определённом порядке анютиных глазок и маргариток, а узкие и извилистые, присыпанные белым песочком дорожки дополняли узор. На клумбах, разбитых на каждом шагу, происходила настоящая цветочная вакханалия; но даже эти многочисленные клумбы не могли вместить всех цветов, что распустились одновременно, и поэтому гвоздике - шабо, сальвие, львиному зеву, махровым астрам и бархатцам, как натурам не слишком взыскательным, приходилось довольствоваться местечками поскромнее. В садовых вазонах из гипса полные отрадного ощущения неги и умиротворения росли кусты лавра благородного, подстриженные как гривы у цирковых собачек. Оглушительно пахли разогретые на солнцепёке олеандры - диковинные белые и розовые цветы, про который местные жители рассказывали байки, будто они смертельно ядовитые; приветливо шелестели ветвями пальмы; лазурный купол небо, подсвеченный скупым вечерним солнцем, на горизонте источал мягкий свет; на низкорослых деревьях, высаженных шпалерами, зрели похожие на детские резиновые мячики плоды граната. Вечерами на стволах магнолий и тюльпанных деревьев вывешивали разноцветные фонарики и устраивали световую феерию, а в их пышных кронах птичьи трели не умолкали даже с наступлением сумерек. За мраморной балюстрадой было видно, как плещет море; необычайно синее и спокойное, оно смотрело сквозь балясины и томно вздыхало, утомлённое за день, а поверхность была до того блестящей и гладкой, что казалось, его покрывала туго натянутая плёнка - очень тонкая и очень эластичная, как та материя, из которой белошвейки шьют дамские бандо. Цвет неба и цвет моря не сливались и не переходили один в другой - их отделяла розовая полоска, прочерченная по самой кромке от края и до края.
Здесь, на набережной, по субботам и воскресеньям собиралась плеяда местных художников - пленэристов, чтобы с натуры запечатлеть едва прикрытые тела купальщиц, и здесь же промышляли фотограф - пшютоватого вида армянин и старик-шарманщик с пристёгнутой к цепочке маленькой смышлёной обезьянкой в пышной красной юбочке. Шарманка играла, обезьянка кувыркалась или крутила заднее сальто, а, устав, попросту топталась на месте и умилительно трясла фижмами, изображая танец. Возле обезьянки обычно собиралась толпа в три ряда; Леля наблюдала за обезьянкой, и на ум её каждый раз приходили невесть где слышанные незатейливые стишки: "Обезьянка - тананайка, на копейку поскакай-ка!"
Если время позволяло, Вадим с Лелей нанимали таратайку с осликом и по кривым старинным улочкам Гагры поднимались в гору. Там, на одном из каменных уступов, была кофейня, где варили исключительно вкусный кофе. Городские постройки и дачи партийных руководителей этих благодатных краёв вскоре заканчивались, и тогда с обеих сторон к дороге подступала непроходимая лесная чаща. От перепада высот звенело в ушах, а разреженный горный воздух щипал глаза. Ковыляя потихонечку, ослик с поистине героическим упорством тащился в гору; камешки сыпались у него из-под копыт; телега то и дело ныряла в колдобины на дороге, которая то сужалась, то расширялась, а навстречу, оставляя за собой пыльный шлейф, вереницей тянулись гружёные вязанками хвороста возы, запряжённые парой буйволов или мулов. Иногда приходилось сторониться и пропускать стадо рогатого скота, бредущего под бдительным присмотром огромных и косматых кавказских овчарок куда глаза глядят; взмыленные псы истерически лаяли, овцы в ответ брыкались, козы вставали на дыбы, солнце пекло головы, время тянулось невыносимо долго, а коровы всё шли и шли тяжёлым мерным шагом, тренькая колокольцами и монотонно пережёвывая жвачку, - тучные и бесчисленные, как иововы стада, и начинало казаться, что конца им не будет никогда.
Чтобы обойти огромный валун, возле которого рос великолепный, поистине исполинский экземпляр ливанского кедра, дорога внезапно раздваивалась, а, выписав петлю, сходилась вновь. Вадима интересовало: сколько лет этому кедру? Было похоже, что он растёт здесь аж с добиблейских времён. Никто не знал. Как никто не знал, откуда здесь взялся этот поросший лишайником одинокий валун. В самом деле, не с неба же он свалился или как?
Растительность постепенно редела; теперь с одной стороны к дороге примыкала отвесная скала, с другой был обрыв; ручьи сочились сквозь трещины в горной породе, оставляя на известняке влажные следы и стекаясь в канавку, проложенную вдоль бровки дороги; то и дело попадались водопады и небольшие горные озерца, такие прозрачно - голубые, что порой даже было видно каменное дно. Над обрывом у самого края, угрожая свалиться в пропасть, на поросшем травой насыпном холме высилась старая безымянная могила с надгробием из позеленевшей неотёсанной глыбы мрамора, на которой грелись ящурки. А рядом - убранный гирляндой из бумажных цветов, покосившийся железный крест.
- Кто здесь похоронен? - спросила Леля у возницы.
- К чему вам это знать? - нехотя отозвался он.
- Абсолютно ни к чему, - пожала плечами Леля. - Просто интересно.
Не хочет говорить - не надо. Она и так обойдётся.
На самой верхней точке подъёма, где всё заросло папоротником, и где глазу открывался божественный вид могучих сине-зелёных далей, ослик останавливался. Затем вслед за возницей гуськом, через заросли облепихи и кизила, по узким каменистым ступенькам, проложенным на крутом откосе, им предстояло пешком спуститься до площадки, прячущейся за заслоном из переплетённых лиан.
Кофейня располагалась в старой хибаре с увитой виноградом верандой, примостившейся на склоне горы рядом с какими-то развалинами, похожими на древнее капище. Но даже тут, высоко в горах, чувствовалась близость моря, чьи смутные очертания угадывались только по сизому мареву. Прибитый к двери хибары чугунный молоток и вывеска, написанная готическим письмом и подвешенная на кованом ажурном кронштейне, были донельзя изъедены ржой и солью. На помойке в тухлых отбросах копались чайки; иногда, чего-то испугавшись, они с возмущёнными воплями взмывали ввысь и долго кружили над горными кручами, выписывая в небе иероглифы. Вокруг кофейни как попало были разбросаны домишки местных жителей - русских и абхазцев. Их крыши поросли травой, окна по старинке были затянуты бычьим пузырём, а заборы представляли собой сплошную белокаменную стену; по ней скакали козы. Было слышно, что где-то в лесу орудует топор дровосека; его мерный стук то и дело заглушали горестный вой или оглушительное тявканье местных шавок.
Эту кофейню с незапамятных времён держал один давно обрусевший грек. Звали его Христо Варфоломеевич Ангелопулос, но завсегдатаи предпочитали называть просто Варфоломеичем. В его колоритной внешности было что-то от древних ассирийцев: вытянутый череп, туго обтянутый кирпично-красной кожей, мощный загорелый торс и продолговатая физиономия, пронзительный взгляд под густыми чёрными бровями, всклокоченная чёрная бородка клинышком, крупный орлиный нос с искривлённой переносицей, толстые, налитые кровью губы, на поросшей жёсткими волосами морщинистой шее - очень подвижный, пунцовый и круглый как орех кадык, на голове вместо причёски - грачиное гнездо, только слегка примятое. Невзирая на такой дикий вид, его величию и манерам позавидовал бы потомственный мажордом из старинных аристократических домов Великобритании.
Однако, несмотря на то, что слава об этом живописном местечке гремела по всей округе, посетителей в кофейне обычно собиралось немного; все они, отдыхая после бурно проведённого дня и испытывая сладостное томление духа и тела, здесь, вдали от житейских забот, чувствовали себя как раю. Дымилась жаровня. Одиноко и печально пела скрипка. А в примыкающем к кофейне чистеньком тенистом дворике под навесом, оплетённым виноградной лозой, на покрытом паласом ручной работы широком деревянном айване день-деньской возлежали почтенные старцы с тёмными, морщинистыми, испитыми ликами; ветхие, как Симеон Богоприимец, обряженные во всё белое - под цвет их седин, неторопливо попивая кофе, они вели нескончаемые беседы, то и дело горестно вздыхали или цокали языками и врастяжку тянули "ай-я-яй", курили "чилим", по очереди присасываясь к мундштуку, и сладковатый дым, сливаясь с чарующим ароматом сваренного на углях кофе, расплывался по окрестностям.
А в трёх минутах ходьбы от кофейни была харчевня. Там подавали шашлык с помидорами и курдючным салом, жареные на вертеле бараньи рёбрышки, для красоты обёрнутые в нарезанные бахромой бумажные розетки, табака из цыплят и запеченную целиком рыбу. В центре просторной комнаты с низкими потолками в окружении табуретов с прорезями на сидениях стоял один общий для всех стол - очень длинный и очень узкий; выкрашенная охрой столешница из плохо струганных досок покоилась на сбитых в козлы толстых брусьях и была прикрыта домотканым небелёным холстом, залитым вином, аджикой и чёрт знает чем ещё. Безыскусность обстановки и вопиющая простота кухни подкупала и притягивала гостей, ведь пиво здесь разливали в оловянные кружки с откидывающимися крышками - совсем как в далёкую старину, а к рёбрышкам ещё полагался густой, наваристый бульон, в котором плавали шкварки и нарезанные кружочками коренья; его наливали в глиняные плошки, как и другой супчик со стручками бамии, по виду - водянистая и безвкусная бурда. В меню также числились мамалыга и чечевичная похлёбка, а к рыбе подавали соус ткемали; не ахти какая стряпня, однако, многим нравилось. К тому же, сытно и недорого. Потому-то, наверное, здесь всегда было людно и шумно. В очаге жарко пылал огонь, что-то шкварчало. В полумраке смутно поблескивал фитиль керосиновой лампы. В открытую настежь низенькую фанерную дверцу было видно, что полки устроенной в полуподвальном помещении кладовой ломились от снеди, на вколоченных в стену крюках висели гроздья лука, чеснока и жгучего красного перца, а на холодном каменном полу штабелями лежали освежёванные туши и горы битой птицы, распространяя вокруг себя тошнотворные запахи парного мяса, свежей крови и нутряного сала. Эти запахи смешивались с человеческим дыханием, вонью горелого масла и жареной рыбы, дымом и чадом, но в ветреную погоду порой свежий ветер приносил сюда солоноватый привкус морской воды. Шумливые, буйные нравом, падкие на женский пол горцы при виде Лели сверкали жадными очами, причмокивали, зубоскалили и отпускали плоские шуточки. Леля их побаивалась и поэтому в их сторону даже не смотрела. Кто их знает, что у этих башибузуков на уме! Вдруг им вздумается её украсть и продать наложницей в гарем? Один горец с тоненькими усиками на очень юном, почти мальчишеском, смуглом лице и с шевелюрой цвета воронова крыла на маленьком пятачке возле бочки с вином танцевал неведомый танец; другие, собравшись в кружок, ему хлопали - тум-тум-тумбале-катум! тум-тум-тумбале-катум! - подбадривая и всё ускоряя темп. Танцор, обнажив в зверином оскале ровные белые зубы и непрестанно поигрывая ножичком в длинных и тонких, чрезвычайно подвижных пальцах, то на цыпочках, мелко перебирая ногами, обутыми в сапожки с узкими голенищами, плавно описывал круг, а то вдруг с размаху падал на колени и на коленях вертелся волчком - сам тоже стремительный, тонкий и острый как клинок его ножа. Звали его Заур. Он был старшим сыном здешнего шашлычника, адыга по национальности, и служил в харчевне виночерпием, а в свободное время развлекал публику танцами.
Когда сумерки окутывали гору, а с её макушки начинало тянуть такой невыносимой сыростью, что аж пробирала дрожь, Леля с Вадимом спускались в город. В домах местных жителей постепенно гасли огни; к себе в санаторий они возвращались уже во мраке.
Это были чудесные дни. В охоточку, пока всё было внове, пока возбуждало интерес, пока не прискучило, в общем и целом это было занятно. Леля, исполненная ожиданий великих перемен, предчувствий чего-то нового и какой-то смутной надежды, каждый день проживала как, наверное, прожила свой первый день на свете боттичеллиевская новорожденная Венера. Потом она сделала мучительное открытие, что даже здесь, на море, жизнь течёт своим размеренным чередом и что скоро они вернутся домой, а там всё будет по-прежнему, и один день будет всё так же похож на другой, как две капли воды...
Когда до отъезда оставалось пять дней, Вадим договорился со здешними рыбаками выйти на лодке в море.
Встали с рассветом, решив, что обязательная здесь для всех отдыхающих утренняя гимнастика, равно как и другие процедуры, никуда не денутся, так что один разочек можно и пропустить. Кратчайшим путём сначала парком, омытым мягким золотистым сиянием, потом по поросшему орешником склону горы они спустились на дикий пляж, который каменистым выступом нависал над берегом.
Их уже ждали. Хозяин лодки, бывший боцман с пассажирского парохода "Советская Абхазия", вразвалочку прохаживался вдоль берега и дымил папиросой, картинно сплёвывая после каждой затяжки. Он щелчком выкинул окурок в море, ещё раз сплюнул, после чего пожал Вадиму руку, а Леле сказал комплимент по поводу её внешнего вида. Это был коротышка с огромным брюхом, чересчур смуглым оттенком кожи и рыжей, с проседью, бородой, похожей на моток медной проволоки. Широкоплечий, приземистый и кряжистый, с могучими, не по его росту, ручищами и ножищами, он напоминал выкорчеванный пень. Ему бы ещё чёрную повязку на глаз, деревяшку вместо ноги и серьгу в ухо - будет вылитый флибустьер, как их рисуют в детских книжках. Его помощник, молодой парень, видно, не вполне очнувшийся ото сна, с ними не поздоровался. Было нечто романтическое в том, как он, свесив ноги, сидел на скале и оторопело глядел вдаль, в ту сторону, откуда вставало солнце.
- Не сидите на голых камнях. Это вредно. Радикулит заработаете, - сказала ему Леля вместо приветствия.
Вчетвером разместились на скамьях и отчалили. Хозяин лодки и его помощник взялись за вёсла.
Сначала лодка, вся пропитанная густым запахом морской рыбы, никак не хотела слушаться. Она капризничала, буянила и с трудом двигалась по песчаному мелководью, а иногда просто становилась как вкопанная. Если её киль стукался обо что-то твёрдое, обутый в высокие, выше колен, тупорылые сапоги молодой рыбак спрыгивал в воду и, орудуя багром, прочищал ей путь. Казалось, так будет всё время. И вдруг она, лёгкая и послушная, рванулась и помчалась вперёд в открытое море, к горизонту - туда, где небесная твердь опускалась и сливалась с раскинувшимся под нею морским простором, безмятежным и ровным как зеркальная гладь.
Обогнув мыс, они увидели гавань и стоящие у причала суда, выстроившиеся в дружные ряды, как конармейцы на плац-параде. Их палубы и мачты заливал яркий свет.
Начинался знойный безоблачный день. От залитого солнцем водного пространства у Лели слепило глаза. Отойдя от берега на приличное расстояние, лодка теперь еле качалась на морской ряби.
Леля сидела на носу; на ней была взятая напрокат в рыболовецком кооперативе необъятных размеров парусиновая штормовка, на голове - "зюйдвестка" со следами подпалин и кое-где продырявленная насквозь, а когда она, засучив рукава, попробовала лебёдкой тянуть трал, Вадим сказал: "Прямо заправская рыбачка". Перед нею простиралось во всю свою неоглядную ширь море, подёрнутое едва заметным колебанием, - эта мелкая зыбь баюкала, укачивала, и от неё клонило ко сну.
Незаметно они уплыли так далеко, что не стало видно берега; Леля даже успела как следует испугаться. Море здесь было зловещее, тёмно-синее, страстное. Занятая созерцанием морских красот, она почти всё время молчала. Качки она не боялась, но на всякий случай обеими руками держалась за борта лодки; она чувствовала, как прогнулась под ней скамья, сколоченная из досок, и как те противно поскрипывают в такт лёгкого колыхания волн. От неудобной позы у неё ломило поясницу; порой ей казалось, что, если она отпустит хотя бы одну руку, то у неё обязательно закружится голова и она упадёт в воду. Как тогда. С того дня прошло уже столько лет; всё утряслось и забылось, и ей не хотелось, чтобы Вадим видел, что она боится. Но, похоже, Вадиму было не до неё. Она слышала, как он позади неё вполголоса переговаривается с этим колоритным типом - вышедшим на покой боцманом. Балагур и краснобай, тот говорил зычным, трубным голосом и всё время чему-то посмеивался в собственную бороду.
Он хоть и обходился со своими пассажирами вежливо и никаких сальностей или двусмысленностей себе не позволял, но его подчёркнуто брутальная наружность и его чрезмерная шумливость наводили на Лелю страх. Грузный, с головы до пят обросший грязно-бурой шерстью, как медведь в зверинце, он непрестанно - папиросу за папиросой - курил весьма популярный в здешних краях "Казбек". Когда она спросила его, зачем он столько курит, тот в ответ принялся ей услужливо объяснять:
- У нас, моряков, милая барышня, это первое дело. А ты и не знала? Без этого никак нельзя. Особенно в шторм, в бурю. Ни зги не видать, сам думаешь: "Силы небесные! Караул! Прямо хоть ложись и помирай", а курилка-то горит и светится. Вот такая хитроумная штука. Не веришь? Думаешь, старый хрен шалаболу гонит? А вот, ей-богу, так! Это, что ли, как сигнал Всевышнему: "Вот он - я, тут!" Чтобы он меня заметил и, если что, в беде не оставил. Кумекаешь, о чём я?..
Он ещё долго растолковывал ей, что к чему, а под конец пробасил:
- Вот так сам Господь к нам, морякам, на огонёк-то нет-нет, да и заглядывает.
И, довольный удачной шуткой, покатился со смеху.
Леле эта фраза так понравилась, что она даже решила включить её в свой репертуар и при случае блеснуть ею в Ташкенте.
Второй рыбак - дюжий деревенский парень, типичный мужлан, лупоглазый и угловатый, несмотря на жару, был одет в бешмет с длинными рукавами и башлык, концы которого, как истый моряк, он намотал себе на шею. Когда Леля к нему обращалась с каким-нибудь невинным вопросом, он краснел до корней волос; при этом он моргал густыми и длинными, как у девушки, ресницами, угрюмо сопел или смотрел вокруг себя блуждающим взглядом и нёс что-то нечленораздельное. Это было забавно, но только до того момента, пока она не узнала, что бедняга не совсем психически здоров. "Хлопец-то мой малость с приветом, - разъяснил им с Вадимом хозяин лодки. - Но я люблю его как родного. Он у меня заместо сына". Он прижал обе руки к груди, чтобы показать, как он его любит, и разразился громким хохотом.
Неожиданно лодка развернулась и, сделав крюк, причалила на безлюдном, поросшем сорной травой, берегу. Вадим разулся, закатал штанины и на руках перенёс Лелю на прибрежные камни; но она всё равно ухитрилась промочить себе ноги.
Здесь, вдали от посторонних глаз, решили разбить походный бивак, чтобы позавтракать и размять косточки. Вадим распаковал корзину с провизией, рыбаки достали свою хлеб-соль. Леле есть ни сколечко не хотелось, и она решила вместо завтрака пройтись. Вадим остался. А она боялась, что он увяжется за ней.
Берег был крутой и каменистый. Когда она с грехом пополам по груде булыжников вскарабкалась наверх, там оказалась раскалённая солнцем равнина. Однообразный пейзаж скрашивала кособокая дикая яблонька - парадизка, одиноко росшая на пригорке, и редкие кусты боярышника. Стояла удушающая жара, от разреженного воздуха звенело в ушах; вся земля вокруг кустов была устлана палым листом и усыпана бояркой. Здесь в тиши расположилось на отдых стадо буйволов. Медлительные, широколобые, грузные, с устрашающе изогнутыми рогами, они жадно дышали боками, жевали жвачку и пускали длинные, тягучие слюни. Жгучее солнце палило их чёрные спины; вокруг летали тучи гнуса, и бедные животные лениво, будто опахалами, обмахивались хвостами или шлёпали себя по бокам. Поодаль два пастушка от скуки устроили шумную мальчишечью возню. Они, как буйно помешанные, катались в пыли, лупили друг дружку кулаками, стегали хворостинами, однако, завидев незнакомку, присмирели.
Опасливо обойдя мальчишек стороной, Леля медленным шагом пошла незнамо куда, однако, чтобы, не дай Бог, не сбиться с пути, она всё же старалась держаться извилистой линии обрыва. Ей хотелось побыть одной. Она не знала, сколько времени она так гуляла - полчаса или час. Вдруг Вадим станет её искать? Ведь наверняка станет. Она решила вернуться.
Мужчины на берегу уже сворачивались.
Морская прогулка, особенно в жаркий день, как известно, быстро утомляет, и на обратном пути Леля нетерпеливо всматривалась в раскинувшийся перед ней простор. Солнце било ей прямо в глаза, и невозможно было что-либо разглядеть. Она щурилась, силясь угадать по очертанию берега, долго ли им ещё плыть. Иногда ей всё же чудилось, что она узнаёт знакомые места, и тогда она начинала выискивать среди зелёной чащи фасад их санатория с устремлёнными ввысь колоннами и кипарисовую аллею.
Море кишело всевозможными плавсредствами. У самого берега, искусно лавируя меж рыбацких буйков, мелькали вёслами лёгкие прогулочные шлюпки. Немного поодаль, опасливо держась на расстоянии, проплывали украшенные разноцветными флажками доисторические пироскафы, грузные и неповоротливые, как рыдваны; флажки весело полоскались на ветру; лопасти судового колеса били по воде, оставляя после себя широкую бурливую полосу. Шли заданным курсом буксиры с баржами, гружёнными всевозможным полезным грузом, - эти неустанные труженики моря. Плыли по своим делам барки, шхуны. Туда-сюда сновали рыбачьи баркасы и шаланды; над ними с отчаянным визгом кружили чайки.
В санаторий они возвратились, когда было уже далеко за полдень. Переоделись и как раз успели на обед.
Зал ресторана, как всегда, был ярко освещён. Осенённые фикусами и пальмами столики стояли наготове. Отдыхающие, наперегонки топоча по зашарканному паркету, весёлою гурьбой спешили занять свои законные места. Вместо прежней пожилой четы, которая благополучно отбыла восвояси, их сотрапезницей теперь была другая пациентка, из новоприбывших, - Фелица Семёновна Розенберг. Эта малосимпатичная, молодящаяся, с притязанием на успех гражданка к тому же оказалась дважды вдова; она отдыхала в санатории вместе с сыном от первого брака - мальчиком Павликом, кротким и молчаливым, коротко стриженным, с красными, торчащими в разные стороны ушами и белым пушком на тугих загорелых щёках, - в такую детскую щёчку обычно неудержимо тянет ткнуть пальцем или поцеловать её взасос. Печальные обстоятельства жизни этой женщины не преминули отложить на её характере своеобразный отпечаток, видимо, поэтому она была такая дёрганая, беспричинно раздражительная, плаксивая, постоянно как будто на взводе, зябкая и нервная как ветка мимозы. Чтобы успокоить нервы, некий сведущий врач помимо сбалансированного питания ей даже посоветовал на выбор или заняться декоративным садоводством, или вязать крючком из ириса салфетки, или же штопать художественной штопкой прохудившиеся фуляровые платочки. Она выбрала салфетки, ведь штопать - это уж чересчур; она, было, попробовала - только все пальцы себе исколола! В санаторий, когда по счастливой случайности ей предложили путёвку, она поехала не столько ради того, чтобы подлечить свою неврастению, а сколько, чтобы попытать удачу в третий раз. Она искренне верила, что в последний, ведь не даром же покойные папенька с маменькой нарекли её Фелицей! И так она уже достаточно настрадалась, сколько ж можно! И дело тут не в томлении плоти, немаловажное значение имела материальная сторона дела.
Как в тиски, зажатая в образ коварной обольстительницы, она представляла собой этакий классический образец хищницы. В ней и в самом деле было много акульего: и полное белое тело, и рыскающий взгляд маленьких, юрких, как буравчики, глазок под белёсыми бровями, и два ряда мелких и острых, превосходного качества зубов; в разговоре она имела привычку непрестанно жестикулировать, то сплетая пальцы вместе, то расплетая их, поэтому создавалось впечатление, что она постоянно вся в движении. Образ дополняли чёрный бархатный палантин, концы которого крест-накрест опоясывали её чресла, и черепаховый гребень, поддерживающий сбившийся на сторону пышный шиньон из накладных волос; она носила его словно венец, возложенный ей на голову в знак её привилегированности. Твёрдо вознамерившись не возвращаться к себе в Киев без третьего мужа, она усердно заводила "на авось" курортные романы, причём, сразу несколько; она уверяла, что здешний антураж как нельзя лучше располагает к завязыванию романов. В первый же день знакомства у них с Лелей и Вадимом разгорелся жаркий спор, и она излила им свою душу. В Киеве, жаловалась она, несмотря на то, что она всё время вращается в приличном обществе, до сих пор ей попадалась "одна лабуда": сплошь какие-то "облезлые баре" или, того хуже, провинциальная шушера и никого серьёзного или хотя бы сколько-нибудь стоящего. В промежутках эта искательница приключений ещё каким-то уму непостижимым образом ухитрялась осматривать местные достопримечательности и за столом охотно делилась впечатлениями. В том, как она обращалась с ними - покровительственно и слегка брезгливо (примерно как глава епархии с чернецом и черницей) - проскальзывало нечто номенклатурно-менторское, будто некая высокая инстанция наложили на неё ответственность по приобщению этих двух недотёп к светской жизни. Её навязчивость и назойливость несколько претили Вадиму, который не воспринимал её всерьёз, поэтому время от времени он позволял себе, якобы по рассеянности, не обращать на неё внимание.
- ...А вы не были на развалинах античной крепости? Ну, в том самом захолустном городишке, что недалеко отсюда. Туда с раннего утра ходит эта драндулетка - автобус без верха. Я всю дорогу, чтобы, не дай Бог, не выпасть, держалась за поручень. Так трясло, так трясло! Слушайте, мне за вас стыдно! Непременно туда съездите!
- А мы уже съездили.
- А к карстовым пещерам поднимались? По пешеходной тропе?
- Поднимались.
Существовало поверье, что если пешком подняться к пещерам и повязать на растущей там священной шелковице ленточку, то сбудется самое сокровенное желание.
Им подали меню. Фелица Семёновна замолчала, увлёкшись чтением ассортимента. У неё разбегались глаза; она никак не могла решить, что ей выбрать: то ли сочащиеся жиром куски люля-кебаба, то ли в меру прожаренные, с некоторой толикой крови, телячьи отбивные. Наконец, она заказала и то, и другое, а мальчику Павлику - куриное фрикасе с картофельным пюре. Вадим выбрал жареную форель и салат из савойской капусты, Леля попросила себе цветную капусту в сухарях и лобию.
- Напрасно вы, Лелечка, не заказали мясо, - сказала Фелица Семёновна. - Вот, говорят, Леонардо да Винчи практиковал вегетарианство. И что ж хорошего?.. Курам на смех такая еда...
У неё на всё были свои соображения, свои доводы. Сама она пылала неумеренной страстью к мясным блюдам, всегда доедала всё без остатка, а за десертом любила распить бутылочку - другую винца (в меню ресторана значились, кроме всего прочего, знаменитые массандровские вина). Вняв её настойчивым советам, Леля наугад выбрала блюдо под названием "Лукуллов пир"; несколько позже выяснилось, что под этой многообещающей аллюзией значились обыкновенные котлетки из курятины - крохотные, на один зубок, - ам и нету! - правда, приправленные соусом с добавлением майорана, и затейливо разукрашенные вырезанными из овощей розами и ромашками. На Лелю, которая была весьма разборчива в еде, это произвело впечатление.
Лукуллов пир... А вот интересно, в качестве кого бы она была на этом пиру? Леля будто видела себя со стороны: вот сидит молодая, красивая, нарядно одетая женщина (в старину сказали бы: молодица) со своим спутником - тоже молодым, красивым, успешным.
Когда подошла очередь десерта, Фелица Семёновна, лакомясь пирожным из песочного теста с нугой, достала из сумочки и продемонстрировала им вырезанный из листа магнолии силуэт. Местный художник очень метко подхватил её образ и, отсекая маникюрными ножницами всё лишнее, изобразил и мясистый нос, и впалую переносицу, и намечающийся второй подбородок, и всклокоченный из-под гребня чуб, и похожие на две булки хлеба полные плечи.
Мальчик Павлик, одетый, по обыкновению, в короткие клетчатые штанишки на помочах и матросскую курточку, которому надоело долго сидеть за столом с чужими тётенькой и дяденькой, под шумок принялся баловаться. Он то вис на матери, но она только устало отмахивалась от него, то, дурачась, скатывался со своего стула под стол, а когда подали чай, не стал с благочинным видом пить его, как пристало порядочному мальчику, а принялся валять дурака; он и дул на него, и цедил сквозь зубы, и болтал ложкой, пока не опрокинул на себя и не схлопотал от матери затрещину. После чего, разобидевшись, дал рёву. Ну и конечно, вслед за затрещиной как всегда посыпался град упрёков:
- Экий поганец! Шалопай, весь в отца! Нет, он меня когда-нибудь доведёт до умопомрачения! Его папа родимый, тот тоже обалдуй был, каких поискать, любитель всяких шкод. Не поверите, столько лет прошло, а он у меня до сих пор в печёнках сидит. Зато второй был - тот, чья фамилия мне досталась в наследство - прощелыга и прохвост. Вадим, не смотрите вы на меня так! Я знаю, что говорю. Ой, только не надо мне про "милость к павшим" рассказывать! Вы ж не Пушкин!
Леле Павлика было жалко; у неё сердце кровью обливалось, но что она могла поделать? Она ему не мать и вообще никто. Воротник его матроски был ему широковат, и оттого его тонкая шейка смотрелась особенно трогательно; его нос опух, а большие голубые глаза были полны слёз. Как мать, Фелица Семёновна была деспотична и безжалостна; по мнению Вадима, который за глаза не упускал случай отпустить парочку ехидных замечаний в адрес их новой знакомой, она "своего стригунка совсем запилила и зафекала".
Фелица Семёновна вдруг спросила:
- Лелечка, а вы ещё не были у Сатаней?
Леля подумала, что та снова вернулась к теме достопримечательностей.
- У Сатаней? - из вежливости переспросила она. - А что это?
- Да, у Сатаней.
Фелица Семёновна слегка помедлила, достала зачем-то из сумочки зеркальце и только вдоволь насмотревшись - хороша! тридцать лет и ни на день старше! ну чем не царевна-лебедь! - продолжила:
- Так её зовут. Эту женщину. Завтра утром вдвоём непременно нужно к ней съездить. Только с мужчинами к ней нельзя, не примет, - авторитетным тоном заявила она и так посмотрела на Вадима, что ему, бедному, чтобы ненароком не обидеть её нечаянной усмешкой, пришлось сделать вид, что он так глубоко задумался, что ничегошеньки не слышал.
Загадочная Сатаней оказалась гадалкой (такое необычное для русского уха имя было вполне обыденным делом в этих краях). Когда-то она уже нагадала Фелице Семёновне дом - полную чашу и солидного мужа, с которым её ожидало большое будущее; всё так и вышло, но только вот теперь он умер. Правда, с тех пор прошло немало времени, и она потеряла гадалку из виду.
- Интересно же, что она скажет на этот раз. Поедемте со мной, Лелечка! А то одной мне как-то боязно. Поедемте! Вы же ничем, собственно, не рискуете.
Проникнувшись её доводами, Леля дала согласие.
Условились утром встать пораньше. Не надеясь на свою память, дважды вдова отыскала в своей записной книжице адрес, и назавтра они вдвоём с Лелей отправились в город, чтобы в десять часов утра быть уже на месте.
Тётушка Сатаней - так её здесь все называли - гадала по кофейной гуще. Она жила вдвоём со своей младшей сестрой Фатимат; обе были вдовы со стажем, обе с ног до головы одетые во всё чёрное. Немного коротковатая для её возраста юбка не закрывала худых лодыжек, обтянутых чёрными чулками, а из длинных, плотно облегающих руки рукавов были видны только кисти - жилистые и костлявые. У её сестры руки были затянуты в чёрные кружевные перчатки, а грудь украшала чёрная, отделанная тюлем и стеклярусом шемизетка.
Полагалось выпить чашечку кофе, затем перевернуть её вверх дном и подождать, пока стечёт муть.
Судьба пророчила Леле бурную, полную событий жизнь, в общем и целом - счастливую, но с потрясениями. Впрочем, добавила гадалка, эти потрясения коснутся не только её одну; всех постигнет одна и та же участь. А так - любящий, верный муж, в доме - достаток и уют; было также сказано что-то насчёт неких неопределённых надежд, которые она, якобы, будет питать всю жизнь.
А по приезду домой её ждёт сюрприз.
Во всём том, что было сказано, в сущности говоря, не было ничего из ряда вон выходящего, - Леля и так всё это знала, особенно про "неопределённые надежды". Вот только эти самые потрясения? Что бы это могло значить? Силясь угадать скрытый смысл этих слов, она вполуха слушала то, что оживлённо толковала ей Фелица Семёновна, когда они после визита к гадалке пошли бесцельно побродить по улочкам Гагры.
- ...Лелечка, представьте себе, мне она нагадала-таки нового мужа! - Фелица Семёновна стыдливо хихикнула. - Но какого? Повесу!!! Я вас умоляю! Только не это!
Леля её понимала. В самом деле, ведь бедная женщина так рассчитывала, что новый брак поправит её финансовые дела, а тут нате вам такое!
* * *
Минул сентябрь. Подходил к концу и их с Вадимом отпуск. Осталось всего ничего - какие-то один - два дня и они в Ташкенте. Дорога вилась меж бесконечных казахских степей, где - ни деревца, ни кустика, одна сплошная сухая трава, лишь изредка в поле зрения попадались какие-то убогие глиняные постройки. Правда, некоторые особо находчивые пассажиры нашли себе занятие по душе - высматривать в бескрайних просторах сусликов; встав на задних лапках столбиком, эти потешные зверьки важно поворачивают головы вслед грохочущему составу. Больше за окном смотреть не на что. Ещё можно выходить на полустанках и покупать у закутанных с ног до головы в некие непонятные одеяния мрачных казашек кумыс, якобы, вы его собираетесь отведать.
Леля в самом деле не знала куда себя девать. Ей захотелось чаю с лимоном, Вадим сходил и принёс, но она пить не стала, а под предлогом, что в купе нечем дышать, вышла в коридор и встала у опущенного окна. От водогрейного котла несло нестерпимым жаром. В приоткрытую дверь из тамбура временами дуло, волной пронося по вагону отвратительный запах уборной, и тогда по Леле пробегала невольная дрожь. Колёса поезда ритмично выстукивали темп, будто вколачивали в её голову: дыщ-ды-дыщ! дыщ-ды-дыщ! дыщ-ды-дыщ! дыщ-ды-дыщ!.. Она стояла и смотрела, как в небе, цветом напоминающем мыльные помои, медленно тускнело красное, раздутое донельзя вечернее солнце, как лениво выползало из-за жёлтых холмов ночное безмолвие, и как расползся и растворился в черноте силуэт видневшихся на горизонте гор, будто ничего и не было. Для кого-то, кто остался там, продолжается развесёлая и беззаботная курортная жизнь, заводятся романы, в ресторанах рекой льётся шампанское и ведутся бесконечные разговоры о нарядах и поклонниках, а она стоит тут, в душном вагоне, у окна и беседует со случайным попутчиком, напросившимся к ней от нечего делать в собеседники. Муса Беришев, по торговой части, - так он ей представился. Она ему, видите ли, приглянулась. А ей, представьте себе, нет до этого интереса. Ну, просто никакого! Отвратительней субъекта, чем этот товарищ Беришев, ей ещё не попадалось: толстый, раскормленный боров с тыквой вместо задницы, рожа - поперёк себя шире, сальные щёки повисли складками намного ниже маленького мокрого рта с бульдожьим прикусом; судя по манерам и поведению, он был убеждённый жуир, пресыщенный и самодовольный, как какой-нибудь падишах из восточных сказок. Или нет, не падишах, - как принц Гаутама. Придвинулся к ней вплотную, так, что она чувствует его запах, и несёт всякую чушь, а ей приходится слушать. Деваться-то некуда.
- ... Праведность нынче не в чести, дорогая Лелечка. Позвольте мне вас так называть. Надо идти в ногу со временем. Ведь вот что интересно: думаете, о чём вспоминает старушка, испуская дух на смертном одре? О чём сожалеет? Нет, не о совершённом грехе, а как раз с точностью до наоборот - об упущенной возможности совершить грех. Что не грешила, пока была молода. Когда было можно, не безобразничала, не водила компанию с плохими парнями. А если и блудила, то тайком...
Боже, как он ей противен! Это мерзкое рыло, эти масляные глазки! Растленный, гнусный тип! Жирный и наглый. Облапил её сзади за талию, думает, что она не замечает.
- ...Я - мытарь по жизни. Потому что холостяк... Мне все говорят: женись, женись, а то, дескать, добром не кончишь..., - продолжал он разглагольствовать.
- ...Я в детстве страдал от издевок приятелей. Из-за своей комплекции... Я ведь никогда не был худым, как одёр...
Распускает перед ней хвост. Так почему бы ей не психануть и не уйти?
- ...Не имею понятия, чем вы в жизни занимаетесь, а я вот по торговой части. Наклюнулась новая работёнка, еду туда на разведку. А там - как сложится. Жизнь, в сущности, коротка, дорогая Лелечка, но иногда она кажется невыносимо бесконечной. Особенно, когда всё - одно сплошное притворство и обман, миражи и фата-морганы. Я где-то это вычитал. Даже записал. Вот. Всё так. Слово в слово.
Забавная ситуация. Он её откровенно соблазняет, а она ждёт продолжения, принимая весь этот бред за чистую монету.
- ... Не труд, дорогая Лелечка, сделал из обезьяны человека. Совсем наоборот. Труд ради куска хлеба насущного дан человеку в наказание за первородный грех. Из этого явствует, что после изгнания из Эдема Адама и Евы тот самый Змей - искуситель...
Сложив губы в улыбке, она делала вид, что внимательно слушает его, а сама думала о своём. "Всё - одно сплошное притворство и обман, миражи и фата-морганы". Эта вскользь сказанная фраза заставила её вдруг призадуматься. Разве её собственная жизнь - это не красиво выстроенный фасад? А за фасадом - ничего, пшик, потёмкинская деревня. Показуха. Никогда в жизни у неё не будет ни бурного романа с признаниями, гулянием при луне и отчаянной ревностью, ни любовника на стороне и водить компанию с плохими парнями она тоже, вероятно, никогда не будет. К чему ей любовник - только, чтобы соблюсти проформу? Кого ей ревновать? Она подумала о Вадиме, удивляясь, насколько ей всё равно. Как там Лиза говорит? Не познав вкуса ревности, не оценишь вкус любви. Смешная Лиза. Одним словом, с ней многое могло бы случиться, чего никогда не было и теперь уже не будет. Это всё не для неё; её жизнь безрадостна и пуста, тронешь - рассыплется в прах. Остаётся только одно - покорно ждать своего смертного часа.
- ... Я вот, представьте себе, дорогая Лелечка, умыкнул сегодня на станции целиковый арбуз. Не соблаговолите отведать со мной вместе ворованного? На халяву-то не только уксус сладок. Не культурно, скажете, воровать? Культурно, некультурно - это расхожее мнение, стереотип. А что такое, в сущности, эта наша общечеловеческая культура? Многовековой опыт по обузданию своих естественных инстинктов, больше ничего. Вот возьмите кокоток. В старину они себя продавали не из-за денег...
По всему было видно, что если она соблаговолит, он не преминет воспользоваться этим. Она украдкой оглянулась. Коридор был пуст, все двери были закрыты. Ни души. В голове её пронеслась шальная мысль: пойти, не пойти?
- ... кокетничать и флиртовать. Ведь и вам наверняка хочется, чтобы мужчины расточали вам комплименты, пудрили мозги и пускали пыль в глаза? Признайтесь, хочется?
Хочется - перехочется, как говорит Лиза.
- ...Так к чему обуздывать свои фантазии? Дух, освобождённый от плотских уз, бессмертен....
Он достал из кармана штанов серебряный портсигар, вынул папиросу, поднёс её к носу, однако, курить не стал.
И на том спасибо.
- ... По всему видать, что вы - дамочка с запросами. А хотите - угадаю, кто вы? Вы... дайте подумать... Такая красивая женщина...Только не сочтите меня невежливым, вы, скорее всего, протеже некоей влиятельной особы. Угадал? Или я попал пальцем в небо? В таком случае - увы мне!
Протеже, иначе говоря, любимица, фаворитка, куртизанка, кокотка... Та, которая живёт за чужой счёт. Паразитка. Та, которая не разборчива в средствах достижения цели. Блудница. Так говорили в старину. Сейчас говорят проще - потаскушка. Хотя, это ничего принципиально не меняет. Надо же, какое впечатление она на него произвела! Дожила. А что? Разве не так? Она живёт сытой и размеренной жизнью за спиной у мужа, ведь собственная работа потеряла для неё всякий интерес. Она прокатилась на курорт за чужой счёт. Она... Так можно продолжать до бесконечности.
Она ответила ему что-то уклончивое и уставилась в окно, отодвинувшись на такое расстояние, чтобы не чувствовать его запах - запах жирной плоти, наскоро опрысканной из пшикалки одеколоном.
Из репродуктора доносились звуки "Венгерской рапсодии". Когда она в последний раз садилась за фортепиано - уже и не вспомнить. Ради кого или ради чего ей играть? Она даже утратила свою привычку к чтению.
Мало-помалу её собеседник умолк; наступила долгая тишина.
- Разрешите откланяться? Пора, так сказать, отправляться на боковую.
Он зашёл в своё купе. Слава Богу, кажется, отстал. Фу, как стыдно! Чертовски стыдно!
Потушив фальшивую улыбку, она тихонько отодвинула дверь своего купе.
Заботливый Вадим принёс из вагона - ресторана боржоми и ситро; в стакане ещё оставался её остывший чай с лимоном, а на блюдечке горкой были навалены "подушечки", рахат-лукум, зефир, пряники. Пряники ощутимо отдавали пекарским порошком; такой съешь и будешь потом мучиться мерзким привкусом во рту или, тем паче, изжогой, места себе не находить. Нет уж, увольте, не нужны ей эти пряники. Чай в стакане исходил мелкой дрожью, стакан бился о подстаканник и тоненько тренькал, вызывая в ней смутное раздражение.
Не только пряники и чай, вообще всё вызывало в ней раздражение. Ничего ей не нужно - ни чая, ни зефира, ни его заботы, подумала она о Вадиме. Да, она знает, что она - злюка, каких поискать, и что у неё на сердце только ложь и голая злоба, а больше ничего. Все говорят, как ей повезло, такой муж! Окружил её вниманием и сочувствием. Но не может же она, как собака, всю оставшуюся жизнь платить любовью за любовь!
Она, было, подсела к столу, и подперла подбородок ладонью, но потом передумала и как была в домашних парчовых туфельках без задников, отороченных по краю лебяжьим пухом, повалилась на свою постель. Вадим сидел с противоположной стороны у окна и как ни в чём не бывало разговаривал с бритоголовым военным - пассажиром с верхней полки. Немного погодя она всё же разулась, легла поудобнее, свернувшись в клубок, и лежала так без сна, в тусклом свете ночника изучая рисунок на стене.
Потом ей вдруг вспомнился мамин любимый романс. Мама часто пела его, аккомпанируя себе на фортепиано, когда всё было хорошо: Предчувствие зимы - как смерти ожиданье, Но только до известного предела, Когда не важна суть, а просто накипело, И хочется сказать слова прощанья. Сижу одна, о пролитом горюя молоке. Глаза отчаянно сухи и чётки мысли. Начать с нуля? К чему? Не вижу смысла. Грачи слетелись в город. Скоро снег... Искать причину не в своей вине? Не отпускать, хватая за запястья? Когда никто уже не властен Понять, простить... И оба - в западне. 'Забудь... Так надо...' - жалкие слова... Забвенье в жизнь войдёт неспешно Прощеньем - вымоленным, грешным, Чьё таинство постигну я едва. Довольно. Посмотри: я замерла на грани. Окончена игра. Уже не тщусь я обмануть Себя и ту тоску, что не даёт заснуть, И всполохом мечты будто в насмешку манит. Сухим остатком предрассветной мглы Припорошу края кровоточащей раны, Когда осколками разбитого стакана Разрежу вены памяти. Я - вне игры.. Когда всё было хорошо... Уже и не вспомнить когда... В Ташкент приехали на другой день вечером, уже смеркалось. Обещанный гадалкой сюрприз сидел в беседке в саду - незнакомая девушка в белой крепдешиновой блузке с рукавами- "фонариками" и сарафане из ткани "шотландка"; по всей видимости, она ждала их и ждала уже давно. Никто - ни Сычиха, ни Хамза Аюпов, которых они повстречали у ворот, - им ничего об этой девушке и слова не сказали; Леля сама сопоставила факты и сделала вывод. Издали завидев Вадима с Лелей, незнакомка встала со скамьи, на которой сидела в обнимку с чемоданом, но из беседки не вышла. Смазливое личико, светлые, до плеч, волосы, расчёсанные на прямой пробор, прозрачно-голубые глаза, как те самые горные озерца, что остались на Кавказе; ну-с-с, и кто же будет сия пригожая златокудрая девица?
Пока Вадим заносил их багаж в дом, Леля по дорожке быстро прошла к беседке и с порога вопросительно уставилась на незнакомку. Пару секунд они молча созерцали друг друга. Потом девушка обрела дар речи. Она шагнула навстречу Леле и быстро, скороговоркой, выпалила:
- Здравствуйте, я Лариса Стрельцова, жена Саши Стрельцова.
Вдруг она побледнела, стала белой, как её крепдешиновая блузка, попятилась назад, колени её подогнулись, и она без сил бухнулась на скамью.
Конец второй книги.