- Гори... Гори! Гори сильней! - в исступлении кричала старуха с некрасивым лицом и черными глазами, истерически бросая щепоти белесой пыли в беснующийся огонь.
Стены хижины тряслись в агонии, отблески костра покрывали странным суматошным узором клубы дыма, а лицо лежавшей на красной циновке голой молодой девушки скорчилось в неестественной гримасе.
--
Я... Тебя... Ненавижу! - неожиданно грубым голосом прохрипела она, и затем начала выть.
--
Да. Да! Да!!! Гори! Гори! Гори! - бесновалась старуха.
"Гори... Гори... Гори!" кричал огонь.
Внезапно, девушка зашипела, начав извиваться подобно змее. В такт ей начала извивать свое иссохшее тело и старуха. Пламя огня пошло по спирали куда-то вверх. Дым спал. В хижине сделалось внезапно холодно. И тихо. И влажно. Стены покрылись испариной. Огонь стал неестественно синим. Тяжелые капли пота таяли на обнаженной груди, которая быстро покрылись пупырышками. Качнув еще несколько раз бедрами, девушка замерла, а на смену резкому тяжелому дыханию пришло спокойствие.
Девушка заснула. Старуха улыбнулась и затушила огонь.
Утром, молодая девушка не будет помнить ничего. Она навсегда это забудет.
Но то, что случилось с ней этой ночью, останется навсегда. Она научилась гореть и танцевать.
Танец огня.
Через сорок дней, старуха умерла. А огонь продолжал гореть. Чередой (не)связанных моментов и впечатлений.
2.
Когда иссохшая пустыня резко сменилась желтой, а затем и зеленой невысокой растительностью, когда впервые за многие дни его окружило жужжание комаров, когда на сырой земле начали проявляться колеи от проезжавших некогда тяжелых автомашин, человек с выцветшим от солнца синим рюкзаком понял, что дальнейший путь, до этого неведомый, ему скоро станет ясен.
Через два часа пути, показалась река, окруженная болотистой местностью. Ниже по течению, вдалеке, было видно некое селение.
Человек с рюкзаком недобро улыбнулся.
Лежащий на краю дороги желтый бычий череп ответил ему пустой улыбкой. Человек с рюкзаком с размаху ударил по нему носком своего черного армейского ботинка и закурил, наблюдая, как из высокой травы поднялось облачко насекомых, встревоженных внезапно раздавшимся звуком. Затем направился слегка хромающей походкой к селению, сопровождаемый ореолом мошек и комаров.
Вскоре все загорелось.
3.
Надя проснулась с каким-то тревожным ощущением в душе.
Ночью ей снился странный сон, но она не могла его вспомнить. В памяти смутно мелькали лишь какие-то фрагменты - пустыня, пожираемое багровым закатом огромное солнце, чьи-то следы на песке, свисающая с желтого обрыва сухая змеиная кожа, пение ветра в безмятежных дюнах. Этот сон был странным и потому, что она никогда не была в пустыне и редко выезжала за пределы скучного и бедного родного городка, в котором взросление и старость наступали гораздо быстрее, чем в других местах - впрочем, как и во всех селениях, где дальнейшая жизнь человека известна и предопределена еще задолго до рождения.
Раньше она, конечно, представляла себе пустыню, о которой ей столько рассказывала бабушка, перешедшая вместе с молодым мужем и годовалым ребенком на руках все то безмерное пространство, которое отделяло долину от окружного мира. Наде, которая впитывала все эти рассказы, как губка, не раз снился обжигающий песок и странные гортанные песни кочевников, чьи обветренные зноем лица, казалось, срослись с окружающим их безжизненным пейзажем. Но этот сон был другим. Настолько реальным, ощутимым, что ей казалось, будто, проснувшись, она на самом деле заснула...
И даже встав и позавтракав, двадцатилетняя Надя продолжала ощущать контраст между странной серостью происходящего и живостью необычного сна, который вселял непонятную тревогу, истому и чувство ожидания чего-то ненормального и необратимого.
Подул знойный ветер с запада, а дождь заглушил его прохладой.
4.
В обжигающем свете желтой луны они познакомились.
Свежими безвременными вечерами они гуляли по темной дороге, до окончания села и обратно.
Падающие звезды послужили им светилом, когда они впервые нерешительно поцеловались.
Звезды окончательно упали, когда они впервые провели ночь вместе.
Солнце безжалостно сжигало все вокруг, когда он ей сказал, что должен уходить. Угрюмо и шаловливо, бесы судьбы смеялись над ними.
Облака отдавали серебром, когда он летел домой. Земля оказалась тверже, чем обычно. Некогда зеленый родной город стал безликим и монохромным, будто из картона.
Прошел год. Он ей не писал, хотя обещал. Он расстался со своей женой, хотя никто этого не ждал. Он запил, хотя каждым мутным утром клялся самому себе, что это был последний пьяный вечер... Вечер, который постоянно сжигал его присутствием недостижимой луны и неприкосновенной тайны, до которых он не мог дотянуться.
Через год, он вернулся туда. Она была там, но не узнавала его. За год она, не познав настоящей молодости, внутри сделалась уже беспощадно старой. Полная луна больше не проблескивала в ее волосах. Как и в ее воспоминаниях.
Вместо этого, было лишь непрекращающееся нервное и серое утро.
Свет луны был таким же обжигающим, когда он покончил с собой на том же самом месте, где свежесть утреннего ветра будила их когда-то.
А танцующая сага огня продолжилась...
5.
И плач дождя, и искры молний, и удары грома, и боли в коленях напоминали ему о том, что жизнь прекрасна, в то время как полуденная стена похмельной жары и глухой духоты вещала о приближении чего-то.
Человек никогда не должен возвращаться в те места, которые некогда его вдохновляли, ибо сгорев один раз, ты всегда будешь лишь бесконечно тлеть в отсутствии постоянного поиска и движения. Ведь огонь есть в душе каждого из нас. Но разгорается он лишь при наличии ветра. И штиль так же способен его погасить, как и брошенная сверху земля, бьющая и об крышку гроба, как колокол.
Что дальше? Ближний Восток? Казахстан? Горячий песок под ногами или утренняя свежесть покрытой росой степи? Какие новые места, какие впечатления? Какие неизведанные пути откроет он внутри себя? К чему они приведут?
Змея сбрасывает кожу, но всегда двигается - вперед, или вбок, как гадюки Намибийской пустыни. Единственное движение назад происходит затем, чтобы впоследствии произвести бросок.
Но человек не змея. Он может лишь принять ее путь.
Ведь путь змеи никогда не кончается. Нужно лишь вовремя сбрасывать кожу. Иначе не продраться сквозь заросли, не свернуться на камне, не почувствовать его прохладу.
Иногда кожей может стать сама жизнь. Но это не имеет значения - зачем нести на себе то, что мешает движению? Вперед или вбок, как у гадюк из Намибийской пустыни... Но не вспять.
За зимней спячкой всегда следует пробуждение, за зноем - ливень, за днем - ночь, за любовью - смерть, за смертью - рождение, за падающей звездой - чья-то судьба. Черные глаза всегда скрывают капкан, томная улыбка всегда оборачивается отчаянием и только страсть - истинный повелитель времени, ибо лишь страсть способна его останавливать.
А страсть - она подобна следу змеи на песке и нескончаемой веренице арабской вязи, за каждым завитком которой скрывается конец или начало, и не узнаешь, пока не напишешь...
Мы всегда создаем самих себя, а судьба рисует нами свой затейливый орнамент. Бога нет, как нет и дьявола. Бог, бесспорно, есть, и дьявол его пес на цепкой (?) привязи. Черти и ангелы, фаусты и мефистофели, воланды и мастеры, святые и угодники, греховники и искусители, падшие и восставшие, философы и глупцы, пророки и шайтаны, лазари, марии, исиды, шлюхи вавилонские, матери терезы, карающие мечи, указующие персты, ночехранители - все это есть в каждом из нас, в каждом из вас, признайте же это!
И не осирис судит нас, а всегда, и только всегда - мы сами...
Но все. Скоро утро. Пора было заканчивать.
Он написал последнее предложение и выключил фонарь. Ведь нужно было идти дальше.
На восток.
6.
Штиль.
Жаркий воздух, налитый вертикальностью и тяжестью находящихся над головой кубических километров духоты. Прилипшая к телу мокрая футболка. Соленый вкус пота на губах и раздраженные потом глаза. Извивающееся по-змеиному марево над сухими сорняками, с их бледными цветками. Бесконечное низкочастотное жужжание насекомых над головой. Желтые глинистые овраги, плоская приречная пойменная равнина. Ирригационные каналы, в которых не было ни капли воды, а пологие стенки были расстреляны небольшими, но глубокими округлыми дырками, в которых жили змеи. Горячая в пластиковых бутылках вода. Прибалдевшие от жары редкие небольшие стада овец, сопровождающиеся тяжело дышащими собаками и черными, молчаливыми, сгоревшими на солнце пастухами, которые курили самокрутки с резким запахом.
Это был его мир, в который он всегда возвращался с удовольствием. Природная жара всегда была лучше искусственной жары городов, с их пахнувшим жженой резиной асфальтом. Здесь он мог прилечь на раскаленную высушенную землю, прикрыть глаза соломенной шляпой и вслушаться в вечную тишину, изредка нарушаемую лишь гулом низко пролетавшего старинной конструкции самолета, который распрыскивал удобрения на находящиеся у реки поля. И если он засыпал, то всегда видел красочные, таинственные, сотканные из непонятных символов сны.
Вечером, приятно было любоваться огромным небом, на котором невообразимо холодной яркости звезды образовывали неизвестные ему созвездия, время от времени посылающие истосковавшейся по сюрпризам земле мистическую падающую звезду. И каждый раз, когда это происходило, он вспоминал о загаданном им когда-то желании, и о глубоких иссиня-черных глазах, в которых, чувствовал он, кроется бездна - то ли невыносимых страданий, то ли неизведанного счастья...
Каждым ранним вечером, когда грозящее напоследок своими обжигающими лучами солнце нехотя, но скрывалось за горизонтом, а на небо неторопливо возвышалась величественная луна, он ждал этих глаз. И всегда происходило одно и то же - сверкнув перед ним таинственными обещаниями, они тотчас же прятались за занавесом мнимого безразличия, выстреливая время от времени немым языком страсти и заинтересованности.
Это была игра, на кону которой было все.
А затем редкий гость в виде ночного свежего ветра поступал в его палатку, и ее черные глаза бесцеремонно врывались в его душу, когда он, засыпая, закрывал свои собственные.
И каждым утром он проклинал себя за то, что проснулся и поздравлял себя с тем, что предстоит еще один день томительного ожидания того самого момента, когда он снова ее увидит.
Это была болезнь, против которой не существовало противоядия, и он благодарил судьбу за это.
Гореть было больно, сладко, страшно и приятно.
7.
И опять перед ним явился дьявол.
На сей раз, он был обличен в черное платье, и звали ее Кристина, и будто звезды сверкали ее серые глаза.
Она была прекрасна, и ночь была свежа.
--
Женись на мне молодым, - шепнула она.
--
Не могу.
--
Но ты ведь любишь меня, - полыхнули темным светом ее бездонные очи.
--
Люблю. И ненавижу.
--
Значит, ты любишь меня по-настоящему, - мурлыкнула она.
--
Да.
И покрытые черным лаком острые ногти опять впились в его спину, а мир вокруг завертелся в оттенках тайны.
Когда они закончили, послышалось пение первых петухов.
Когда петухи запели во второй раз, он заснул, а она ушла в утренний рассвет, оставив ему букет завядших роз.
Он проснулся, когда за окнами было уже светло. Бог опять вернулся в окружающий мир, и опять все стало уныло.
Не согрешив, познать людей невозможно. Не познав их, им не поможешь. Помогая им, убиваешь в себе бога - ведь это только его, отложенная на вечность, прерогатива.
Только пойдя против него и его земных наместников, можно сделать этот мир лучше.
Быть проклятым - счастье. Это дает свободу.
Кристине бы это понравилось, думал он, закрывая свой дневник. Впрочем, пошла она на хер. Она ведь тоже ангел.
8.
Если бы ты мне это позволила, я бы открыл целый мир для тебя.
Но каждому гореть по-своему.
9.
Ночной занавес сменился утренней бахромой, и он смотрел, как лучи неотвратимо пробуждающегося солнца разгоняют последние чары ночи, в которых он опять оставил частицу себя.
Раннее утро было всегда прекрасным, оно было неким компромиссом между таинственностью темноты и всесжигающим днем. Рассвет и сумерки. Сумерки и рассвет. Время, когда тени проступают яснее всего. Время, когда мир двоится. Время, когда тени могут существовать сами по себе.
Время, когда все тихо. А ведь тишину тоже нужно уметь расслышать. Прочувствовать, полюбить, пережить. Иногда отблагодарить. Иногда возненавидеть. Человек обычно роптует против тишины. Ему кажется, что она ничего не дает взамен. А она дает взамен все. Все цвета радуги, в конечном счете, сводятся к белому и черному. Вся любовь сводится к страсти. А когда нет страсти (духовной ли, физической ли, но ведь настоящая страсть не знает подобных ограничений), нет любви. Остается все что угодно -- привычка?, страх?, уважение?, самообман? - кроме любви. Остаются два человека с общими мирами, но, иногда, такими разными душами...
С другой стороны, думалось ему в это одинокое летнее раннее утро, мы теряем больше, чем получаем. От пуритантства до разврата, от всегда приходящего нового до непременно уходящего старого, от желания быть услышанным до боязни быть неправильно (или правильно?) понятым, от одиночества до гламура, от Диогена до Леди Гага -- мы всегда пытаемся найти в себе золотую середину, или человека. Но мы не понимаем, что свое сомнительное место на "вершине мироздания" мы добыли отнюдь не превосходством, а коварностью. То, откуда мы пришли, не убивает ради развлечения. То, откуда мы пришли, не пытается -- и всегда безрезультатно -- определить разницу между любовью и страстью, между человеком и человеком, между жизнью и ее смыслом, между кармой и нирваной, между нищими и властителями, ибо каждый нищий является властителем чего-то, а нирвана определяет карму, и жизнь никогда не имеет смысла, она просто присутствует и существует, а настоящий человек никогда не будет соответствовать Человеку ожидаемому и придуманному, и любовь всегда страсть, и никогда нам не будет покоя, ибо самоуверенное лукавство -- прямо противоположное покою и умиротворению понятие.
Он заварил себе кофе, затем вышел, неся в руках дымящуюся кружку и зажженную сигарету, в степь. Удивительно, как могли эти бледно-желтые сухие ростки быть такими зелеными ночью, когда она прилетела и улетела опять, как всегда. Ночная степь была друидовской рощей, Лысой Горой, тайною поляной, а поднимающееся жаркое солнце, как обычно, выступало в роли инквизиционного костра.
И эта дымка с женскими очертаниями, этот призрак, который он так безумно любил и дожидался, сгорал в этом костре каждый день. И возрождался каждую ночь, и возвращался всегда на то же самое место.
К огню.
10.
Они приближались к солнцу.
Оставалось немного, и солнечный жаркий ветер давно крапивой гулял по израненным культям Икара -- там, где некогда располагались его крылья.
Кожа пузырилась от ожогов, глаза были давно закрытыми, ибо он боялся их потерять, если откроет, а следующие за ним возроптали.
--
Мы больше не можем, Капитан, - подлетев к нему и укрываясь блестящим щитом от безжалостных лучей, сказал один из них. - Мы давно выдохлись. Мы последовали за Вами. Но сейчас мы горим. И больше не можем. Никак. Мы должны вернуться, спуститься обратно вниз. Подлечиться. Жить. И навсегда забыть все это.
--
Да будет так, - после некоторых раздумий ответил Икар. - Но мы ведь так близко... Настолько близко, что, если мы откроем глаза, сможем увидеть, как гуляет жаркий ветер по Его раскаленной поверхности, как Оно засыпает, как Оно просыпается, как Оно светит, наконец...
--
Если мы откроем глаза, мы больше ничего не сможем увидеть, командир, - произнес спутник.
--
Я принимаю ваши страхи. Я не понимаю их. Но принимаю. Возвращайтесь с миром. И ждите меня.
--
Когда? Где? - спросил спутник.
--
Вы сами поймете... - после некоторой паузы произнес Икар. - Вы все увидите, когда я спущусь к вам.
При этих словах, спутник поклонился, насколько это было возможным в полете, позади щита, и улетел прочь, оставив Икара одного.
А Икар полетел дальше. Его кожа горела, сгорели даже его человеческие руки. Но самое главное он держал внутри.
Вместо сердца, богиня Селена поставила ему частицу Луны. И она же дала ему крылья. И она же дала ему все, даже саму себя, на некой зеленой поляне, покрытой влажной травой, среди огромных елей.
Когда он упал; нет, когда он вернулся, все это увидели, как он и завещал, и многие загадывали желания.
А Солнце, хотя и отправило его, сгоревшего, обратно, все же дало маленькой Луне отдельное время.
Селена была счастлива. И это почувствовали все -- от всегда осторожных оленей на водопое до людей, которые опять начали поклоняться ночной Богине.