НАРУШИТЕЛЬ
   [повесть]

			           У меня опять ничего нет, свою
                          поэтическую судьбу я устроил, будет
                          она продолжаться или нет -- уже не так
                          важно, она сделана, она существует, из
                          моей жизни уже сотворили легенду, и
                          теперь я свободный, пустой и страшный
                          хожу и ищу встречи, через которую
                          начнется моя новая судьба. Только
                          отчаявшийся человек может оценить
                          по-настоящему жизнь. Лишившись опеки
                          коллективов, сделался смел, как крыса,
                          и безгранично свободен, -- потому
                          приключения соответствовали желаниям.

			     Эдуард Лимонов, "Это я -- Эдичка".

Часть I. БУДНИ

1. Пробуждение

  Я проснулся рано утром. Модный в допотопное уже советское время
"Восток" отсчитывал пятый час a.m. "Ебаная бессонница," --
мрачно, fade to black, пробормотал я. И потянулся за сигаретой.
Дешевой, по 0,20 Ls пачка, сигаретой "Ленинград". Термоядерной и
крайне лихой контрабандной сигаретой.
  Глубоко затянувшись покрепче и пожестче вирджинского табаком, я
приступил к невселяющим никакого оптимизма математическим
подсчетам. В пачке мэйд ин Питер умудрился насчитать шесть
сигарет, а пять представительниц разных марок и народов -- от
артефакта в виде снятого с производства еще в 1974-м, а потому и
помятом "Памире" до экзотичной Seven, привезенной мною в
девяносто восьмом из Японии (одного только не пойму -- на хуя
самураи, доблестные камикадзе, ниндзи, аум-сенрикевцы дали
англосаксонское имя СВОИМ сигаретам; неужто так быстро
забываются Хирошима и Нагасаки?) -- покоились в коробке из-под
австралийского Marlboro, grand-box'е, рассчитанном на полсотни
штук. ("Целых ПЯТЬДЕСЯТ джойнтов можно забить и раскурить их с
Полонянычем и Гошей," -- вот такая промелькнула мысль.)
  Прикола ради я купил эту громадину, не влезающую ни в один
карман, в сиднейском провинциальном районе Лидкомб-стэйшн на
Олимпик-авеню где-то за $ 10. Карманов было на мне никак не
меньше полутора дюжин (помимо обильно окарманенных белоснежных
"плантаторских" штанищ, я в тот месяц, сентябрь 2000-го, почти
не расставался с фотожилетом, еще более окарманенным), но ни в
один мой pocket красно-белое пятидесятисигаретное добро не
вмещалось. Пришлось прописать его в один из внешних отсеков
рюкзака.
  ...Тряханул коробкой спичек с жизнерадостной этикеткой на
латышском "Нашей семье". Мол, травитесь на здоровье.
Прикуривайте, подкуривайте, поджигайте бикфордовы шнуры... Я
буду только рад. Я отвык от вашего полиэтиленового общества, и
на том свете Джим Моррисон меня поймет. Взрывайте фугасы под
"мерсами" из соседнего подъезда! Во имя крамольных, во имя
ненужных. Во имя обездушенных и обреченных. Во имя заразных, во
имя опасных. Во имя Андреаса Баадера и Ульрихи Майнхоф, Саддама
Хусейна и, естественно, Усамы Бен Ладена.
  Во имя меня.
  Итак, "Нашей семье". Всего лишь спичечный коробок. Я открыл 
его. Вывалил содержимое на простыню, прошлой ночью прожженой аж 
четырежды. Не расставаясь с "Ленинградом", горьковатый вкус
Города Трех Революций (девятьсот пятого, февральской и Великой
Октябрьской) блуждал между полостью рта и давно почерневшими от
никотина и не только легкими, а энергоноситель бодро прыгал из
одного орального уголка в другой, но иногда оказывался прочно
заблокированным двумя рядами пожелтевших от непрекращаемого ни
на час курения зубов, я пересчитал все спички. Двадцать две
соломинки с серными головками. (Головкам, впрочем, я предпочитаю
головья. Особенно те, что привез из Амстердама -- мою компанию
тогда так пробило на жор, что мы потребовали в магазине ТРИ
КОНТЕЙНЕРА РОГАЛИКОВ. И это не все. Далеко не все. Полоняныч
решил стать регулировщиком дорожного движения прямо на углу
задвинских улиц Марупес и Лиепаяс -- и Fahrer'ы-драйверы его
слушались!).
  Возращаясь из воспоминаний в мир обыденный, растранжиривая
флэш-бэки, я вспомнил цифру 22. Негусто. И тут негусто...
  "Will the coints in my pocket jingle?" -- переиначил я
утверждение Ника Кэйва в адресованный самому себе вопрос. И
полез в правый карман демиджинсов, туда я обычно складываю
всякий разношерстный coints. Нет, отсоси, почти ни хуя нет у
тебя, братишка, ни хрена не джингл. 24 сантима. Ноль комма
двадцать четыре от якобы дееспособного лата.

  Одиннадцать сигарет. Вдвое больше спичек. И двадцать четыре
(плюс три гипотетических -- если примут в стеклотарном пункте
опустошенную еще вечером пивную бутылку) сантима -- о, да, таков
был мой золотой запас на ближайшие два дня. Плюс несколько --
совсем немного -- паундов еды в рефриджерейторе. Если питаться
экономно, на неполные уже двое суток хватит. Должно хватить.
Впрочем, весь этот рефриджерейторский food можно запросто
слопать и в сегодняшний обед. А после... Ну что может быть
после? Там, как известно, хоть трава не расти.
  Я докурил. Смоля до тех пор, пока во рту муторно не завоняло
жженой бумагой. Зловещий вкус, покрепче яблочного уксуса.
"Бывали времена получше," -- взгрустнул было я. И тут же осекся:
"Получше?" Как сказать. Смотря с какой колокольни поглазеть.
Позыркать, да так, чтобы зенки вывалились наружу. С высоты
75-метровой, к примеру, второй смотровой площадки Домского
собора Франкфурта-на-Майне, столицы федеральной земли Гессен.
  Нашлось о чем подумать. Вспомнить прошлое. Приколоться -- а 
что еще остается? -- со дня сегодняшнего. Погрезить, но на грани 
реального, о будущем. В жертву непутевым моим думкам был 
принужден залезть в заначку, из которой наугад, словно на 
жеребьевке очередного раунда футбольной Лиги чемпионов нужный 
шарик, извлек "Магну" -- сигарету той марки, которую сейчас даже 
на вседозволенном Центральном рынке не купишь, нет их уже, не 
выпускают; а ведь когда-то, в девяностом и девяносто первом, мы 
поголовно курили именно их; подъебки like Bond & Hollywood, 
вопреки по тем временам громогласным надписям made in U$A, 
произведенные в Польше, появились и забетонировали очередную 
табачную моду несколько позже.
  Впрочем, именно с просушившейся за десяток лет 
восьмисантиметровой "Магны" и начался мой поход в прошлое.
  А снег за окном все шел и шел...

2. Враг

  Я вышел в снег. Шагнул в метель. Во тьму, спустившуюся,
карабкающуюся по атмосферному карнизу на третий в свое время по
величине город Европы уже в четвертом часу пополудни. На дворе
стоял январь, первая декада первого месяца года. Мне нужно было
пройтись. Развеяться. Раствориться в Пространстве. Забыть о
неких, случайных и вовсе нет, неудачах. Просто забыться.
  Прямо из относительно теплого подъезда я шагнул в приличнейших
размеров снежный ком. Наст хрустнул, грустно вскрипев. Заплакав.
Я закурил третью сигарету из оставшихся. Третью из заначки. Я
раздаривал атмосфере никотин, словно собственную жизнь.
Увлекшись на миг софизмом, проворчал: "Ну и пусть".
  Потом я упал. Элементарно подскользнулся, тротуар, нисколь не
посыпаный похуистичным дворником карьерным баложским песком,
представлял из себя сплошной гололед. Ушиб больное левое колено.
Подняться я пока, минуты три, не мог, пусть и хотелось, хоть на
дворе разгуливал явно не май (январь, минус двадцать два,
приплюсованные к целых 85 процентам влажности и резвому
северо-западному ветру). Я решил докурить лежа. Что подумают
прохожие? Плохо с сердцем? Мертвецки пьяный? Или уже мертвый?
Или попросту замерз? Мне откровенно было по барабану, что они
все подумают. Ответ на внутренний вопрос каждого из них -- а
они обходили меня, лежащего, стороной, дабы не накликать
приключений на свою задницу -- я уже знал. "Раз уж курит, значит
не мертвый." Значит, не deadman. Дорогие сограждане, и на том
спасибо. В любом случае, в вашем участии я никак не нуждаюсь. Не
нуждался и, предполагаю, нуждаться не буду. Соблюдем паритет,
разойдемся мирно -- я вам на хуй не нужен, вы мне тем более.
Все, спектакль is over, занавес начал колыхаться над вполне
натуралистичной сценой, отвяньте лучше от меня по-хорошему.
Иначе серьезные проблемы могут возникнуть. Нарисоваться. Так
что не лучше ли произнести фразу "Ну и пусть"? Цоевскую,
кстати, камчатскую фразу.
  Ведь даже я порой бываю нервным.
  Докурив, я встал. В смысле не по стойке смирно, но поднялся.
Поправил летнюю кепку, демисезонную спортивную куртку, отряхнул
джинсы. Потопал о припорошенный снегом асфальт каучуковой
подошвой опять-таки демисезонных туфлей -- на более теплую обувь
у меня конкретно не хватает coints. Да и шарфа у меня нет. И
зимней шапки. Но я-то не буржуа салонов, как стебался француз Ле
Пен, я (это уже мое утверждение) -- буржуа салунов. Так что мне
абсолютно похуй наличие либо отсутствие махерового исландского
шарфа, финской, максимально приспособленной к нашим зимам, обуви
и берета из новозеландской шерсти. Прожил же четыре почти года в
Н-ске, Новосибе, он же Новосибирск -- и выжил. Надо полагать,
выживу и сейчас. А насчет махерового исландского шарфа
производства фабрики, питающейся теплом из ближайшего гейзера,
приспособленной к нашим морозам суомской обуви и головного
убора от маори -- необходимых якобы для выживания предметов
гардероба -- могу сказать только одно. Провозгласить
естественное -- "Ну и пусть!"
  Я дошел до тарника и сдал вчерашне-опустошенный баттл.
Смехотворная сумма в 0,27 Ls будоражила воображение. Купить
хлеба и еще какой-нибудь хуйни в качестве бонуса? Не-а, дудки!
Уж лучше цесисского пива, по 0,26 Ls бутылка. Самого дешевого,
что продается в местном бутике. Самого что ни на есть very
cheap. Fuckin' unexpensive.
  Пиво выпил аккурат в три глотка, больше не потребовалось.
Плевать я хотел на шкалу Цельсия, ее градусы и фиксирующие их
заоконные термометры, раскиданные еще при прежнем режиме из
сибирского Томска по всей 1/6, я чуть в обморок не уронил семь
лет назад покойную ныне продавщицу Марфу, когда при минус
двадцати шести в конце декабря, кинув безразличным и отрешенным
жестом медяки в узенькое оконце, заказал у киоскерши светлое
баусское и попросил открыть его (как ни странно, но обыденная
открывашка в моем кармане оставляла лишь только воспоминания,
приятные и нелицеприятные). "В такую погоду?" -- проявила заботу
Марфа. "Я пью в любую погоду," -- ответствовал я тогда. Пиво
(нынешнее, сегодняшнего завоза, свежайшее) я выпил. Но
завершенности в своих действиях (а меня реально клонило к
асоциальности, настолько уже все остопиздело) так и не увидел.
Но, откровенно предчувствуя новый savage amusement, не выпустив
опорожненную бутылку из правой руки (в левой у меня традиционно
бытует сигарета либо джойнт), я усмотрел ВРАГА. Да-да, именно --
ВРАГА. При виде ВРАГА у меня непроизвольно вырвалось:
"Расцветастый лимузин проехал мимо нас/Он думает: "Я --
рейнджер"/Он думает: "Техас"/."
  Не знаю, что он думал, какие подлые мыслишки крутились
в его бараньей башке, я-то пребывал явно не в курсе дел этого
гринго, пока сам напевал очередную свою песенку, но план у меня
созрел моментально. Мгновенно. Я даже не раздумывал, хотя на
размышления мог потратить какую-то часть от сотой или даже
тысячной доли секунды. ВРАГ приближался, ничем, абсолютно ничем,
не угрожая мне. Себя ВРАГ считал неуязвимым. Ибо на капоте
лимузина, пусть и не расцветастого, а траурно-черного колора,
был водружен натовский флаг. Моя цель, анализировал я после. My
target. Мишень.
  Американская мечта. Мечта Бонни и Клайда, мечта Чэмпена и
Мэнсона. Вэри факин' бьюти...
  Лимузин курсировал по заиндевевшей дороге фривольно. Мой ВРАГ
явно чувствовал себя хозяином жизни, в крайнем случае --
положения. Тебя б, бля, сука, хуйнуть да с парашютом в
железобетонные дебри разбомленного тобой и твоими корешами по
Североатлантическому альянсу Белграда -- ох бы повеселились
братья-юги! В девяносто девятом, весной, помнится, сербы
поразвлекались по девятой усиленной -- это когда из наших
пэ-вэ-ошных установок шестидесятых годов производства сбили
F-117, якобы "самолет-невидимку". Сейчас же ВРАГ знал, что он не
в Югославии. И потому подозревал, предполагал, втискивал в себя
мечту, что здесь все, как в Штатах. Безопасно. Undangeroid. Что
на должном для U$A уровне работают местные латвийские FBI, CIA и
прочие структуры. Хуя тебе лысого, мудак импортный,
олицетворение неперевариваемыми даже нашими закаленными
желудками советских людей огрызками ножек Буша! Ты ж не
просчитал самого главного -- ты не просчитал МЕНЯ.
  "Тайлер, только не в водителя, -- шепнул я самому себе из-под
козырька сумеречного цвета кепи. -- Он здесь не при чем. Он --
такая же жертва Западной Цивилизации, как и ты. Только не в
стекло...  Не промахнись, брат..." И я сбил пустой бутылкой
ненавистный мне флажок -- когда я был не то что молод, а
попросту юн, я метал гранату лучше и дальше всех в своей
периферийной школе. Тотчас скрылся в ближайшей подворотне.
Некоторые задвинские менты знают, что ловить меня на левом
берегу Даугавы -- занятие из разряда бесполезных. Я грамотней
участковых знаю проходные подъезды, заборы, лазейки, топи в
марупских болотах, многие иные нюансы. За мной лучше не гнаться.
Ни синицы в рукаве, ни журавля в небе -- только нагоняй от жены:
"Какой же ты все-таки у меня пидарас! Опять со службы вонючий
как бомжик явился. Опять, блядь, якобы не запылился..."
  В общем, я смылся. А выходка моя общественного резонанса не
произвела -- я просмотрел все вечерние ти-ви-ньюз, и нигде не
услышал ни одного слова о случайном противостоянии МЕНЯ и ВРАГА.

3. Безымянный

  Нисколько я не жалел о потраченных money в виде стеклотары.
Более того -- настроение значительно улучшилось. Как у ребенка,
который на хуй срывает втихоря навязанные ему старшими запреты,
вето, табу, если что-то противопоказано родителями и
родственниками. В те минуты я был, словно kiddy. Словно окунулся
в сказку. Словно вернулся в детство. Зная, что менты меня уже
никак повязать не могут, я курсировал меж снежных комов по
извилистым и узеньким тропинкам парка имени XXII Съезда КПСС
плавно. ФРИВОЛЬНО. Теперь настала моя очередь фривольничать. А
ВРАГ... Пускай себе подбирает свой флажочек... Вдруг без
североатлантического злоебучего знаменышка, радужной простыни,
эдакого ай-ди, его не пустит президент в свой дворец? То-то
потеха будет. Впрочем, ежедневки об этом промолчат -- так же,
как промолчат в весьма недалеком будущем об инциденте с бутылкой
и флагштоком. Ну и пусть.
  Гудбай, ВРАГ. Си ю лэйтер. Гуд лак, мазефака.
  Money я все равно нашел. Причем вполне достаточное количество.
Элементарщина -- нужно лишь только вспомнить детство,
отрочество. Нужно вспомнить Парк Аркадия, остановку пятого (он
уже здесь не ходит, и не ходит уже очень давно) и десятого
трамваев. Нужно вспомнить слова бессоновского Леона-киллера:
"Все, кроме женщин и детей." Нужно вспомнить напутствие Вади
Рыжего: "Делай, что пожелаешь, только не бей. Разводи на словах,
если сумеешь." "Сумею?" -- переспросил, вспоминаю,
двенадцатилетний я. "Кто-кто, а ты уж точно сумеешь. Еще раз
повторю -- в башку ему не давай. Ни при каких обстоятельствах."
  Он -- Безымянный -- был виноват сам. Не я получал за него то ли
получку, то ли аванс, то ли наш вариант вэлфэра, социала -- в
общем то самое, что так необходимо для существования
микроорганизма в его же микрофлоре, то бишь обществе. Не я
принимал решение, стоит ли отметить сие дело. Не я со своим
духом adventurer'a, искателя приключений, поплелся на чужой,
чуждый тебе район. Явно не я.
  Не я затащился в замечательный шалман, где за чужаком наблюдают
сразу все и вся. Не я. Не я высвечивал свой лопатник -- у меня
давно подобных изделий из турецкой кожи не водится. Все сделал
именно ты. Так что расплатись.
  Шалман закрылся. Как я и предполагал, ровно в половину
двенадцатого -- за сексапильной (fuckin-sexy-look-girl) барменом
Светланой заехал муж-хоккеист. Шалман закрылся -- народ
рассосался. Пошел развлекаться, веселиться -- Рыжий, уже
современный Рыжий, например, двинул в сторону кругосветки за
вайном. На этой улице все и у всех было путем. Жизнь шла своим
чередом. За исключением одного представителя племени homo
sapiens -- Безымянного. Я про себя выдал ему такую забавную
кличку -- настоящей не знал никто из наших. Ведь мы видели его в
первый и последний раз.
  Сначала я подумал, что он будет срезать путь (а я под
убийственным зимним дождем ждал, когда Безымянный наконец
покинет шалман). "Индюк тоже думал, да в суп попал," --
говаривал мой покойный ныне дед, Отто. Я в суп не попал, но
промок, дожидаясь клиента, насквозь. "Срезать путь? -- спросил я
себя и тут же дал ответ, едва увидев выходящего из шалмана
Безымянного. -- Мы же не ищем простых путей!" И Безымянный
рванул под неоновый свет фонарей. Мне пришлось срочно менять
планы. Под неоновый драг-свет фонарей рванул и я.
  Дальше было куда легче. Попроще, чем предшествующая событиям
слежка. На душе было превесьма спокойно. Я знал, что делать и на
что я иду. "Грабеж", "разбой" -- определения из УК ЛР на тот
момент я забыл. Равно как и номера предусмотренных в уголовном
кодексе статей. Я все запамятствовал. Все хорошее или плохое, с
чем сталкивался в этой жизни. Я отмел все напрочь. Именно в
такие секунды надобно все отметать. И я сумел сделать это.
  "Давайте познакомимся, -- мрачным баритоном промолвил я. --
Инспектор Лещинскис, имя мое -- Айвар." И тут же переключился,
не дождавшись хоть какого, более или менее вразумительного
ответа от клиента: "Оружие, наркотики носите с собой?" "Да нет,
что вы, господин." "Сейчас проверим," -- выронил я, шмоная
одеяния жертвы. Без видимых затруднений нащупал две монеты по 2
Ls каждая. Перекинул приятные на ощупь кругляшки из его в свой
карман. "Там будет надежнее," -- решил я. "Меня ограбили в баре,
украли сорок лат." "Не лат, а латов -- в русском языке даже
репшепродукты поддаются склонению." "Хорошо, командир, сорок
ЛАТОВ. Поможите мне?" "Помочь-то помогу, вот только не могу
поднять ногу... Good, my fuckin' victim, идем в участок, там все
оформят. Ну а коли нет желания -- я тебе прямо на месте протокол
нарисую. Но все -- официоз. К слову, этот случай штрафом
административным попахивает." "Спасибо, не надо, -- стреманулся
Безымянный. -- Опасаюсь я ваших." "Вот и прекрасно. Боишься --
следовательно, уважаешь. А закон чтить надо."
  Он отошел. Побрел кругами в январский дождь. А две монеты,
вмещающие в себя хот-доги, пинты пива, джойнты с нормальной
голландской старушкой Мэри, презервативы (1/8 суммы, кассы,
общака для самого себя!), так и остались в моих карманах,
философствуя о том, навечно ли они здесь. Увы, нет. Ведь я,
словно женщина, согласно Фридриху Ницше. То бишь -- постоянства
во мне нет. И не будет. Да и по гороскопу я -- Дева.
  Пропил я эти две монеты. Той же ночью. В превеселой компании,
как обычно. Скука и посредственность этой жизни всегда
заставляла меня если уж развлекаться, то по полной программе. На
всю катушку.

4. Объект

  Мы пересеклись с Алексом и его герл-френд Гунитой. Встретились
на мосту над юрмальским хайвеейм. Я пришел вовремя, словно
Deutsche Mensch, ребята запаздывали. Мне, как глоток кислорода,
необходимо было хоть какое-то приключение. Чтобы скоротать
время. И я поссал с моста на проезжающие двенадцатью метрами
ниже автомобили. На их лобовые стекла. Интересно, въехали ли
водители в мою шутку? Навряд ли.
  Едва застегнув ширинку, я увидел бредующих, пока еще вдалеке,
Алекса и Гуниту. "Скользко," -- проворчала Гунита по-латышски.
"Неудивительно," -- сказал я в ответ. Мы поздравили друг друга с
наступившими Рождеством и Новым годом, после чего Алекс задал
традиционно каверзный вопрос: "Где здесь ближайший кабак?
Встречу-то обмыть надо". "В пятидесяти метрах отсюда." "Вот там
и разогреемся. А повеселимся в "Джокере", что на Агенчике. Туда
через час должны подъехать Юрка Громов, Юркин брат Саня и Волоха
Тищенко."
  Встречу обмыли. Причем для Гуниты, возжелавшей пить
исключительно глентвайн, я заказал сразу поллитра. Симпатичная
латышская девушка за стойкой в шутку не врубилась и налила ровно
ноль-пять литра. Гунита, увидев этот заказ, чуть меня не побила:
"Тайлер, твои приколы понимают только люди, которые давно знают
тебя." Коренной рижанин Алекс и Гунита родом из курляндской
Кулдиги знали меня давно. Две тысячи лет.
  Подруга Алекса мужественно допила эти ноль-пять горячего вина.
Мы с Лехой тоже выпили по ноль-пять, но только пива. И, минуя
торнякалнское кладбище, направились в сторону Агенскалнского
рынка.
  "Это наш объект," -- Алекс внезапно притормозил. "Где?" "Да
здесь," -- указательный палец в армейской перчатке (мой друг
четыре года отслужил в шведской армии, преодолев за столь
короткий срок путь от рядового до лейтенанта) небрежно махнул в
сторону бывшего кинотеатра "Лиесма". Сейчас фасад этого,
построенного еще в прошлом веке здания украшали литеры "Церковь
свидетелей Иеговы". "Алекс, давай точно в ближайшее время
нагрянем сюда?" "Вопросов нет. Только пива надо с собой
прихватить, хотя бы по две бутылки на брата. Иначе мы их не
переспорим."
  Секты -- это наша с Алексом страсть. Сектанты -- наша мишень,
чистой воды попадание в "яблочко". Любая религия -- объект
насмешек. А что может быть более смехотворным, чем сборище
иеговистов? Съезд мунистов? Пожалуй, да. Адвентистов седьмого
или хуй знает какого дня? Тоже весело.  Сборище "Нового
поколения" с Ледяевым во главе? Не менее забавно. Однако
развлекся я круче всего у лютеран, в Торнякалнской церкви, мимо
которой мы только что прошли. Дело было первого января не помню
какого года, и я там взорвал косяк с чуйкой. После чего жутко
прикололся и с самой литургии, и с сопровождавшей ее органной
музыки.

5. Наваждение

  9623-й день с момента моего появления на свет начался неплохо.
Превосходно выспался, плотно позавтракал -- и рванул в
посольство. В соответствующем отделе мне выдали анкету,
предварительно ответив на все интересующие вопросы на моем
родном языке, хоть я и предложил общаться на выбор -- на
русском, латышском либо английском, без ощутимой разницы. Гард
разрешил мне даже посетить дабл-ю-си, "кабинет задумчивости".
Рука так и тянулась спиздить рулон туалетной бумаги из озорства,
но я остановил попытку социализировать собственность Ее
Величества, а потому ограничился мясистым концептуальным
автографом на упаковке "Рулон, save the Queen". Так же, из
озорства, минутой позже захотелось было вновь похулиганить, но
наложил вето на внезапно родившееся где-то внутри желание
выломать с капота Ford Brown Crow с посольскими номерами от дяди
Сэма звездно-полосатый флажок. А после -- спалить его к чертям
собачьим. Все идеи, что попахивали мало-мальским краймом, я
отметал сразу. Сейчас мне нельзя было рисковать, в смысле --
заигрывать с законом. Право на ошибку исключалось напрочь.
Иначе хуй я отсюда съебусь.
  Я решился на променад, прогулку от Музея изобразительных 
искусств до Центрального рынка. Неторопливым шагом преодолел это 
расстояние сквозь два городских парка, соответственно носящих 
имена поэта Райниса и представителя неизвестной мне профессии 
(может, драг-диллера?) Вермонта, за четверть часа. Приобрел на 
рынке дешевых пива и сигарет (судя по цене, дринк явно ушел с 
завода, минуя проходную, а пачка "Ленинграда" ввиду отсутствия 
акцизной марки и вовсе была товаром контрабандным), нужные 
торговые точки я уже знал. И решился на тринадцатикилометровый 
(позже выяснилось, чуть больший) марш-бросок домой. На западный 
берег Даугавы в качестве предмета переправы был выбран 
Московский (ныне -- Островной) мост, с которого стартует 
юрмальский хайвей. У подножия шестиполосника планы радикальным 
образом изменились.
  Уже неделю на дворе стояла плюсовая температура. На реке не 
было ни единого любителя зимней рыбной ловли. Никто не хотел 
рисковать. Никто не хотел умирать. Даже заядлые фанатики 
фишинга.  Это наблюдение не остановило меня, не охладило пыл -- 
напротив, даже подзадорило. И я, несколько неуверенно, но ступил 
на лед.
  Страха, как такового, я не ощущал. Но стремновато, признаюсь,
было. Верхний слой льда, ювелирно полируемый образовавшимися за
неделю потепления лужами, потрескивал, выдавливая из себя воду,
словно чирии. Я сделал с дюжину первых шагов за пределами суши.
Три сотни метров неизвестности ждали меня впереди -- а дальше был
остров Закюсала с воздвигнутой на нем питерскими строителями
телевышкой. Провалюсь, так хуй кто меня спасет. Более того, и
тело мое никогда не найдут. Зато как разгулялся адреналин,
нехватку которого моя кровь катастрофически испытывает в мирное
время в игрушечном государственном образовании, скучном
по-мещански евразийском сателлите. Я закурил последнюю, быть
может, сигарету. Глотнул пива, жадно приложившись к бутылке --
как знать, не в последний ли раз. И рассмеялся, вспомнив строчки
из Высоцкого: "Спокойно! Я должен уйти, улыбаясь.." Добавил --
"..но все-таки я достою до конца." В плане -- дойду до
Ти-Ви-Айленда. Дойду.
  Захотелось отлить. "На дне отольешь," -- огрызнулся я в адрес
самого себя. Двинул дальше. Лед вызывающе, провокационно
потрескивал под рельефной подошвой осенних шузов, о том, что в
природе существует зимняя обувь, я успел подзабыть. Кажущиеся
мне опасными участки я огибал благополучно, обходил стороной. А
таковые -- а что вы еще ожидали при плюс пяти по Цельсию? --
встречались: самые ненадежные места располагались у пяти
оснований восточной части моста, у обоих берегов, островного и
материкового, и посредине этого рукава Даугавы. Миновав
параллель с третьим из оснований (аккурат 1/2 пути!), я вновь
пригубил пиво, теперь уже с уверенностью: "Явно не последний
глоток." А если что -- "Алиса, о, помяни меня в своих молитвах!"
Так я мысленно обратился к девушке, в которую безумно, пусть и
платонически, был влюблен. Если я утону -- а в дурацкой стране
я мог откинуться только по-дурацки, -- спой своим с хрипотцой,
харизматическим а ля Джоплин или Пи-Джей Харви голосом "Your
funeral -- my trial" Ника Кэйва, который, равно как и я, родился
22 сентября. Спой мне, спой, пока мое 180-сатиметровое тело, уже
безжизненное и даже разлагающееся, будет нестись то ли в сторону
Готланда, то ли к Аландскому архипеллагу, дабы волны выбросили
мой уже неузнаваемый, изъеденный солью Балтийского моря остов в
один из фьордов Ботнического залива рядышком, ну, скажем, с
карликовой (по масштабам соизмеримой с родной улицей Марупес)
Марианхаминой (по-шведски -- Марианхамн). В нем, аландском
райцентре, я был трижды. Следовательно, последнее путешествие на
некогда пренадлежащие Российской империи, а с 1947-го года
демилитаризованные финские острова с преимущественно шведским
населением станет четным, четвертым.
  ...Еще шаг, не такой, как селеновское похождение американского
астронавта Нэйла Армстронга. С точностью до наоборот: маленький
шаг для человечества, большой -- для меня лично. Шаг на сушу.
Первую на сегодня схватку с Пространством и подвластной ему
природой я безоговорочно выиграл. Ниппон -- чистая победа, в
таких случаях говорят дзюдоисты. Глянув на часы (они
зафиксировали конец схватки -- 12.12:43), закурил в честь
небольшого, но триумфа. Оглянулся на историческую, вечно и
беспорядочно суетящуюся историческую часть города. Триста метров
мини-успеха отделяли ее от меня. Нет, сорри -- МЕНЯ от НЕЕ. Fuck
you very much, Riga-city. Я опять обыграл тебя. Я смелее,
хитрее, умнее и, что немаловажно, наглее. А наглость, особенно
спортивная, как я уже когда-то писал -- не просто второе
счастье, но еще и третье, четвертое, пятое и шестое. Мой
латгальский приятель Марис Сталидзенс утверждал почти то же
самое: "Смелость города берет, а наглость -- квартиры."
Утвержденная историей аксеома.
  Закюсала оказалась островком, крайне нешироким, примерно 
полторы сотни метров в ширину (в длину, врать не буду, не 
проверял).  Проливчик между ним и следующим куском суши, 
Луцавсалой -- аналогично. Но лед здесь был куда опасней. Минуты 
три я прогуливался вдоль берега, прицеливаясь, где же начать 
новый переход. Выбирал место для пулл-позишн. Прицелился. 
Выбрал. И -- стартовал. Облаченный во все в черное мужик на 
противоположном берегу, примеченный мною, похоже, решил, что я 
-- крэйзи, камикадзе. Дурак ты, ты мне до одного места, думай, 
что хочешь -- не мне запрещать это, не мне копаться ни в твоей 
черепной коробке, ни в твоем нижнем белье. ("А вдруг и оно 
черное?" -- почему-то крамольно заинтересовался я.) У меня есть 
дела поважнее. На данный момент -- эта вот самая переправа. Если 
что, не ссы в компот, дядька, на подмогу я тебя уж точно не 
позову. Из любого говна я привык выбираться самостоятельно, 
стараясь рассчитывать на собственные силы. Сам в него наступил 
-- сам и чисти обувь.
  Я уже выработал новую систему передвижения -- не осторожное,
будто по минному полю, пошагивание, а конькообразное скольжение
по льду. Так было быстрей и надежней. Не обошлось, однако, без
остановок -- временами путь пролегал по расщелинам льдин, уже
готовящихся к рано или поздно предстоящей встрече с Рижским
заливом. Выбраться на сушу оказалось более трудоемким процессом,
занятием премного затруднительней спуска на пласт затвердевшего
(забыл школьный курс химии -- органического или с приставкой
"не"?) соединения аш-два-о. Мистический Черный Человек
пристально следил за моим скольжением вдоль берега. Но я взошел
на него, выкарабкался, продавливая конечностями береговую
снежную корку. Выбрался -- и тут же закурил, оставив ледовому
речному царству на память пустую пачку "Ленинграда". Привет
половодью. Счастливого плавания на Аланды.
  Луцавсала меня, честно говоря, разочаровала. В начале пути еще 
встречались развлечения в лице признаков цивилизации -- джип 
Toyota (я когда-то ездил почти на таком же) цвета морской волны, 
начиненный молодой парочкой, очевидно, решившей сделать задорный 
январский секс прямо в салоне авто, в полумиле от юрмальского 
хайвея, кожура почищеной вроде как клошаром (-ами) картошки на 
все той же обледенелой грунтовке, человек, перескакивающий через 
невысокую ограду, причем в ментовской зимней униформе. Затем 
Цивилизация кончилась, был бы со мной сейчас напарник-турок, он 
не раздумывая промолвил одно лишь слово: "Капут". Тысячи 
заброшенных (по крайней мере, на неблагоприятное для выращивая 
помидоров и прочей пищи время года) огородных построек, 
исключительно сколоченных из повидавших все виды деревянных 
досок, утратившие полиэтиленовые оболочки каркасы теплиц, годами 
приумножающие свои богатства свалки, тропинки, на которых 
провалиться по колено в снег значительно проще, чем щедро 
обуринировать собственные пальцы, едва замершие преграды-болотца 
и препятствия-ручейки, неожиданные тупики, обрамленные заборами 
с гирляндами из колючей проволоки. Заброшенный, запущенный, 
вдруг пришедший в состояние абсолютной для экспериментов 
профнепригодности баварский Дахау начала сороковых -- так 
Луцавсалский Сталкер охарактеризовал эту заснеженную и 
заиндевевшую терру необетованную. Скользить, как было возможным 
там, на уже не страшном речном льду, здесь было неуместно -- 
передвигался я только поочередно, со скрипом, выдергивая ноги из 
сугробов. Только, упираясь в энный по счету тупик, штурмуя 
ограды. Только присаживаясь на давно как оккупированный снегом 
завалинке, дабы закурить, перевести дух, хоть слегка. Еще четыре 
забора, два участка (уголовно наказуемое деяние -- вторжение на 
пусть и временно недееспособную частную собственность!) -- и я 
на берегу. Последнее, третье, форсирование Даугавы. Несколько 
минут скольжения по диагонали -- Луцавсалский Сталкер на 
континенте. Двухчасовой переход через главную водную артерию 
страны завершился выцеженными, обращенными к ней же, 
победоносными словами: "Нашла с кем тягаться, белая сука." 
Выражение "белая сука" я подцепил от своей подружки из Ямайки, 
Джулии, чуть меньше года назад в Копенгагене.
  По скользким, поболее, чем лед на реке, тропинкам я добрался 
до старого баусского шоссе. Милые, замечательные дворники! Вы -- 
великолепны, вы -- незаменимы, вы -- наше самое святое, дорогое, 
самое-пресамое ценное! И мне с таким пробором положить на то, 
что подшефные вам территории обильно унавожены сплошными хуй 
знает кем и когда опустошенными пластиковыми двухлитровками 
из-под пива, окурками, обертками от всяких сникерсов и 
тампексов, разнокачественной полупрозрачной резиной 
использованных презервативов, трамвайными либо автобусными 
талончиками, прочей бумагой. Насрать! Пусть весь этот хлам, 
ветошь, trash и Asche валяется в округе хоть до Судного дня. За 
такие несущественные мелочи вас уж точно не покарают. Как и меня 
за то, что с завидной регулярностью в качестве мусоропровода 
использую проем в стене, именуемый окном. Все равно ведь Рига -- 
сплошная помойная яма, используя геометрический образ, 
гомотетически увеличенная городская свалка "Гетлини-2". Вы, 
золотые мои дворники, сделали самое что ни на есть ценное в 
своей жизни -- я наконец шагаю по АСФАЛЬТУ, по очищенному, 
ЛИШЕННОГО ВСЯКОГО ГОЛОЛЕДА, ТРОТУАРУ. И мне это -- по кайфу.  
Своим переходом продукт вашего каждодневного труда -- ощущения 
комфортности -- я честно заслужил. Сиюминутный гедонизм честно 
заработан авантюрным марш-броском. А потому, только докурю 
сигарету, зайду в ближайший кабак и выпью еще два пива. Усталый 
путник имеет право на передышку. Я прошел испытание, которое 
нашел себе в мирное время. Потому и чувствую себя до крайности 
удовлетворенно. Великая Переправа осталась где-то за спиной...
  Наступило время наваждения.

6. Опять

  Прошло больше месяца со дня последней состыковки Алекса и
Тайлера. Тогда, четвертого января, все было довольно премило --
два дня до Алексова "квартальника", ознаменовавшимся в итоге
"губой" для всей его лиелвардской пэвэошной роты, а собственно в
день состыковки -- моими комментариями в адрес сидящих рядом
(пол-кабака покинуло "Джокер" в течение пяти минут, 1/12 часа),
танцами под рашн-дэнс вместе с Лехой (так я называл зачастую
Алекса) по окружности биллиардной, поисками такси, причем на
пешеходных дорожках вокруг Марупского озера (если там изредка и
проезжает какое-либо транспортное средство, особенно в ночное
время, знай, брат -- им может быть только бобик, никак не иначе),
хохотом, гоготом и прочим гамом. Нам, как всегда, было смешно.
Весело. Жить по-иному мы так и не научились.
  Итак, прошло больше месяца. Алексу стукнуло твенти-файф. Я
неуклонно приближался к харизматической отметке "твенти-севен".
Он распрощался не так давно с "Тре Крунур" и теперь состоял на
довольствии у латвийского государства в ранге лейтенанта. Я
сказал "адью" восточноевропейской (и не только: я ведь печатался
даже на немецком) журналистике, писал четвертый по счету (этот!)
роман и намыливался в южное полушарие, поближе к созвездию
Креста. Он, Леха, разглагольствовал (в нормальном смысле слова)
об обиде за державу: как суки-министры списывают все, что под
руку попадется, я -- как год из года урезают гонорары. "Если мы
и дальше продолжим пиздеть на эти темы, все мрачно закончится.
Начинаем веселиться." "А почему?" -- подхватил он цитату из
ответшавших "Масок" (pl. -- мн. ч.) с Джимом Кэрри. "Да потому,
что ТАК НАДО!"
  ...И мы сидим напротив друг друга, пристально смотрим в
собеседнические глаза. Отпускаем шуточки. Тряпки жжем, смеемся.
Я расказываю два свежих черных анекдота -- про ремень и жопу и
про гномика в публичном доме. Вместо кислорода -- по глотку из
пол-литровой кружки прямиком да в легкие + желудки каждого из
нас. Становится еще веселее. Затягиваемся. Не гашишем,
сигаретами. Нас и контрабандным табаком недурно кормят. "Что
куришь?" "LM. А ты?" "Ленинград", как заведено в моем бюджете в
последнее время." "Можно попробовать?" "Говно вопрос -- все, что
на столе, общее."
  К нам подходит Некто. Некто по имени Юрий -- так его вроде как 
зовут. Русский парень. "Одному сидеть скучно, можно к вам 
подсяду?" Мы -- не против, в поисках приключений нам не в падлу 
отказаться от такого сообщества. "Пьяный русский -- это, 
конечно, внапряг," -- над столом проносится Лехина фраза. "Зато 
посмеемся," -- улыбаюсь я. "Это уж точно," -- веселится уже 
Алекс, он возрадовался в предвкушении шоу.
  "Ленинград" оказывается в радиусе полуночного-полупьяного
видения Юрия, его глаз, персональных приборов ночного видения.
"Так вы из Питера? -- и добавляет, непереспрашивая, -- Точно из
Питера! -- уже утвержающе глаголет новоиспеченный сосед по
столику. -- По глазам твоим понятно -- да, этот парень из
Ленинграда." "Ты угадал." "Какими судьбами?" -- молвит с
вопросительной интонацией собеседник. "Заехал на время. Раньше
здесь жил. Когда-то... Давно это уже было." "А зачем заехал?"
"По делам." "Побомбить кого?" "Быть может. Слегка
погастролировать..." "Ха-ха. А твой товарищ -- отсюда?" "Не-а.
Лех, в скольких километрах ты от меня живешь, в двенадцати вроде
как?" "Типа того." "Вот, Юра -- этот парень из Кронштадта." "Это
где?" "Прям под Питером. Пиздуешь на север, а потом по дуге
через залив. Красивый, очень гордый город. Петр Первый говно не
строил."
  Юрий продолжает хмельной допрос. "Я-то в Питере бывал. Где ты 
там обитаешь?" "Да на Черной речке," -- выпорхнул мой ответ, 
ответ на дуру. "А Дзержинский район знаешь?" "Издеваешься? Кто 
его не знает?!" "У меня там родственники живут."
  Минутный тайм-аут. Молчание ягнят. Юрий прицелился взглядом в
свою стограммовую рюмашку. Произнес: "У нас здесь говно водка."
Мы с Лехой артеллерийскими залпами допили литр пива на двоих.
"Еще?" "Да, Алекс, добавим по одной," -- я дал понять другу, что
праздник только начинается.
  "Слушай, -- Леха уже удалился за пивом, -- а не помнишь, на
каком проспекте Цой жил?" Компаньон становился дотошным. Я уже
пожалел, что мой друг отправился к барной стойке и оставил меня
один на один с Юрой в незавидной роли респондента. "Не
припомню," -- я не соврал, откуда же мне знать, что это за
авеню. Юрий начал вспоминать свои поездки в РФ, Алекс уже
вернулся и извлек из внутреннего кармана блокнот, дабы записать
Юркину фразу о бане: "Родственников у меня там, понимаешь -- до
хуя. И у каждого -- самогона полна баня. Тридцать братьев и
сестер.  Хуй всех их объедешь!  Приезжаю, значится, я на
Троицу..." "А уезжаешь на Рождество?" -- подъебываю я оратора.
Алекс смеется, оратор иронии не замечает.
  Наш "друг" Юра подъебку игнорирует, не воспринимает. Он вновь, 
с завидным упрямством, переключается на Питер: "Вот у вас дороги 
-- во-о-от такие! Шесть полос с одной стороны, шесть -- с 
другой. А тут... Еле пройдешь..." "Да Ригу, на мой взгляд, минут 
за пятнадцать можно пересечь, причем преспокойно." "Не-а.  Чуть 
побольше времени займет."
  Мы с Лехой проглатываем еще по глотку темного алдарисского. 
Юру пробивает на базар о рыбалке. "У вас в России лосось 
водится?" "Конечно." "И где же?" -- обладатель синего паспорта 
гражданина ЛР решился подкузьмить псевдожителей Санкт-Петербурга 
и Кронштадта. "На Севере." "В Мурманске?" -- не унимается 
визави.  "Круче. В Североморске. Про "Курск" слыхал?" "Да. Про 
подлодку?" "А что я по-твоему имел ввиду? Про субмарину, 
разумеется. Знаешь, что такое "баночка"? А "лось"? А "рукоход"? 
Че, не в курсе? О чем с тобой тогда говорить -- ведь ты ни то 
что не "карась", ты даже не "дух", ты -- "запах".
  Юрий устыженно возвращается к монологу о лососи. Как он свои 
двадцать четыре прожил в Латвии, но так и не поймал ни одной 
изворотливой миноги или хотя бы тривиального окуня. Как он 
поехал на рыбалку с другом Саней -- и тут же заарканил лосося.  
Как до него доебался земессарг. Как он с ним припирался. Даже 
воспроизводил диалог. "Вздорная болтовня по-латышски, -- 
резюмировал я, -- ты что-нибудь понимаешь, Леха?" "Ни хрена," -- 
притворился мой "кронштадтский" друг. "Смешной язык, разве нет?" 
"Уж поистине смешной."
  Дальше -- больше. Брат у Юры -- во Пскове. В ВДВ. Сосед
припоминает похороны егоного друга, подорвавшегося на фугасе в
Чечне -- и болгарский вместо российского триколора флаг на
кладбище. Слезы. Пьяные ручьи горными кавказскими темпами
скатываются по скулам. Нам с Алексом становилось все менее
интересно. Он, Юрий, нас конкретно притомил. "Давай прощаться с
ним?" -- первым подал голос Алекс. "Действительно пора." После
прозвучало громкое: "К Севе зайти бы надо, ждет паренек." Мы
порукопожатствовали. Алекс и Тайлер двинулись к югу, Юрий -- на
противоположную сторону улицы. Ему не терпелось доебаться до
кодлы малолеток. "Но мы же не будем в этом участвовать?" --
обернулся Леха. "Конечно, хуюшки. Русские люди всегда ищут на
свою жопу приключений. Даже нам с тобой нормально пообщаться не
дают."
  "Леха, куда путь держим?" "А ты как думал? Не иначе, как в 
"Pie ezera". Транзитом через киоск." В пивном ларьке мы берем по 
бутылке. "Два "Баускас". Тебе какого, Тайлер? Мне лично -- 
темного." "Да и мне не светлее." Отходим. Прикуриваем. Ровно 
через пять минут окурки медленно гаснущими светлячками 
расстворяются во тьме. "Двинем на озеро? Как в старые добрые 
времена..." -- предлагает Леха, насвитывая лэдзеппелиновский 
манифест "Good times, bad times". "Why not? Все равно на улице 
гуляет плюсовая по Цельсию."
  Друзья присаживаются на скамейке, раздавливают еще по два
"Ленинграда", аккуратно переправляют опорожненные пол-литровки в
урну (на Марупском озере каждая скамейка уже как два года
снабжена сателлитом-мусорником). Их, двух молодых веселых
господ, двух молодых негодяев, путь лежит в "Pie ezera".
Очередной дуэт пивных кружек, обыденно пол-литровых. В шалмане
обоих одолевает скука, пытается завинтить в свои путы. Но мы не
сдаемся. Мы -- ржем. Вспоминаем историю, как я здесь минувшей
весной продемонстрировал только что обслужившей нас продавщице
Бахчисарайский фонтан. То бишь попросту заблевал все заведение.
С той поры она стала куда вежливей. Боязливей. Вот свет,
например, над нашим столиком зажгла -- видимо, на тот случай,
чтоб удобней было полы под нами вытирать. Наш гогот, мне
кажется, слышен и за пределами розового, словно
западноевропейская заря, одноэтажного здания. А что поделаешь --
иначе мы не умеем. Не научились и не научимся никогда. Не
отвыкнем от искусства "Веселая наука дорогого бытия".
  Еще минут сорок минут наших жизней, час двадцать в сумме. 
Опять киоск. Опять темное "Баускас". Опять пол-литра на каждого.  
Краткосрочный звонок на мобильник. Четвертьчасовое ожидание 
Гуниты, гражданской жены Алекса. Делать (кроме распития пива в 
общественном месте) нам откровенно нехуй. Через проезжую часть 
общаемся с девушкой на автобусной остановке 8-го и 46-го 
маршрутов, что на противоположной стороне улицы Лиепаяс. "Мы 
проводим социалогический опрос," -- кричу я сквозь поток 
полуночных машин, наделенных галогенными зрачками. "А теперь 
можно придумывать, что угодно" -- поворачиваюсь я к Лехе.
  Опрос начинается, прерываясь время от времени приступами 
хохота. Не страшно ли стоять в столь поздний час одной на 
остановке? Вы замужем или как?  Учитесь или нет? Если работаете 
-- то где? Et cetera. Дама несколько смущена, но старается не 
тушеваться. Ее спасает прибытие автобуса. Бесхитростная 
рокировка -- незнакомка погружается в него, Гунита, напротив, 
прощается с городским транспортом, высматривая нас во мраке. Или 
прислушиваясь (это надежнее) к нашим голосам.
  У бусика первым оказываюсь я. Перевожу через дорогу Гуниту, 
презентую девушку из Курземе ее кавалеру. "Чем занимаешься?" -- 
спрашивает меня на разделительной полосе представительница 
славного городка Кулдига. Отвечаю. "Пишу четвертый роман.  
Планирую уехать отсюда как можно скорее. Апгрэйтаю английский и 
немецкий. Много читаю. Творческая, в общем, жизнь. А ты?" 
"Работаю. По голове вот от этого твоего друга получаю. Вчера он 
спросоня принял меня за врага и врезал кулаком по лбу. Не 
доведет его армия до добра, точно не доведет."
  "И опять на вокзал/И опять поезда/И опять проводник выдаст 
белье и чай..." Не только Цоя преследовало слово "опять" -- у 
нас тоже все циклично. Почти предсказуемо, как весь наш ебаный 
легкообозримый голубой шарик, третий по отдаленности от Солнца в 
этой галактике.
  Опять. Опять "Джокер", zum Beispiel. Опять хочется веселья. Мы 
неестественно трезвы и рука тянется к газовому баллончику в 
левом кармане спортивной куртки, российской игрушке под 
названием "Шок". Пока Алекс приобретает fuel, брызги, совершенно 
незначительные, устремляются в потолок. Эффекта -- выше крыши:  
присутствующие поголовно, чуть ли не мгновенно, вырываются 
наружу. "Хорошая шутка," -- констатирую я. Картина поистине 
смешна: в течение двадцати минут человек восемь, коллективно 
слезоточащих, словно на похоронах самого близкого человека 
(каждый хоронил своего) стоят на крыльце с кружками пива и 
сигаретами в руках. Помещение полноценно проветривается.  
Срабатывает принцип Карнеги: я беру на себя вину. Провозглашаю 
после, уже на пересечении Марупес, Нометню и Маза Нометню: "Я 
случайно нажал на "курок" в кармане куртки."
  Спокойствие, только спокойствие, говорю я. Отлично. Пипл
постепенно удаляется. Часть посетителей сюда, похоже, не
вернется никогда. Мы этому только рады. Вот разве что Ольга,
которую представляет мне Леха сразу после возвращения в
"Джокер", обламывает. "У нее день рождения, а эта девочка,
похоже, никогда не получала по ноздре," -- бросаю я ему. "Экое
упущение," -- ответствует он. "Зря она не хочет познакомиться
со мной поближе, -- я уже снисхожу на пошлось. -- Упустить ТАКОЙ
ХУЙ -- насколько же надо быть идиоткой!"
  Ебаное слово "опять", символ цикличности. Опять улица. Опять
темно-синие, без двух минут navy, таблички с ее названием
Марупес. Опять киоск, почти что кругосветка -- в два часа ночи
ларек все еще открыт. Опять конфликт. Опять случайная встреча.
Опять кто-то нарывается на скандал. В качестве альтернативы я
предлагаю ему обыкновенную драку. Опять оппонент зассал
минотавра в моем лице. "Я никогда еще на этой улице не получал
пиздюлин," -- ОПЯТЬ, в сотый или двухтысячный (я даже не
сориентируюсь) раз произношу эту фразу.  Опять визави
ретируется.
  Опять два пива. Очередные два темных "Баускас". Какие-то по
счету, со счета мы уже сбились. Считать лень. По субботам мы не
работаем, по субботам мы, три антисемита -- евреи.
  Опять киоск. На сей раз -- газетный. Допиваем. Такси не
останавливаются. Опять не тормозят. Ну и не надо. Пустые бутылки
бомбардируют мостовую, разбрызгивая осколки по всей проезжей
части. "Поиграем в "ежа", -- утверждаю я. -- Теперь хоть одна
тачка да притормозит. Ей это ПРИДЕТСЯ сделать."
  Третий час ночи. Мои друзья опять (в который за последний год
раз именно на этом участке?) садятся в авто. Все циклично. Ведь
я опять иду работать. Писать именно эту главу.
  Пишу. Одна лишь только мысль никак не покидает меня. "Удрать.
Удрать. Съебаться на хуй отсюда, иначе меня доканают эти
бесчисленные ОПЯТЬ."
  Так оно и есть. Соседские часы за стеной пробивают пять утра.
Луна за окном уличена в полнолунии. Я взрываю сигарету, через
затяжку проглотываю разом граммов двести пива и расстилаю
постель, попону боевого коня. Пора бежать от этого ОПЯТЬ.

7. "Hot-body"

  Мы с другом Гошей -- видные порноманы. Эстеты порномира. Всякий
"софт" не перевариваем -- эти мэгэзинз не в нашем вкусе. Любимые
фильмы в качестве энтертэймента -- естественно, немецкая
порнуха. Она, made in Germany, весела. Коллекции наших журналов
вкупе способны составить нехилую библиотеку для любителей
подрочить. Чего у нас только нет -- и германские, и
американские, и испанские, и польские, и русские, и латышские, и
литовские, и датские, и французские (чего стоит только одна моя
"Красная шапочка" родом из парижской рю Амстердам!), и
голладские, и бельгийские, и японские, и австрийские и
много-много-еще-какие продукты секс-индустрии. Некоторые
товарищи нам могут только позавидовать. Их проблемы. Мы, молодые
самцы, вожделенной правой руке уже лет с четыренадцати
предпочитаем явно не виртуальных самок. Но, как люди ебнутые,
имеем право на свои странности. За просмотром журналов -- если
нам реально нечем занять мозги -- мы готовы проебать до полутора
часов, обсуждая детали съемки, постановку света. Мы очень
многому научились благодаря этим страницам. Далеко не каждый
знает, как переводится "пердол-пердол" с польского. А мы -- люди
просвещенные. Образованные. "Выеби меня в жопу." Так-то. С
другими языками мы тоже на "ты", а посему не комплексуем, когда
знакомимся с иностранками. Наш норвежский (польский, французский
etc.) импортным вимэн импонирует.
  К чему это я? Да к тому, что на дворе уже наступило
девятнадцатое число, следовательно, на флэту у Гоши сегодня
будут накатывать. Принимать на грудь. У него сегодня --
birthsday, двадцать девять. Неизвестно, когда, кроме
сегодняшнего дня, я смогу поздравить его с одним из следующих
дней рождения. У меня есть несколько подарков. Один из них --
передача экспоната из моей библиотеки в фонд егоной,
порножурнал. Вытягиваю из первой же пачки наугад. Попал!
Единственный, который он не видел -- завезенный мною год назад
из Датского Королевства "Hot-body". Три сюжета, в каждом
фигурирует блондинка. Держись, Гошаныч, все не так уж плохо,
хоть тебе и осталось жить еще на один год меньше -- этот
журналец скоро станет твоим.
  Страница четвертая, пулл-позишн. В смысле -- рассказ
"Constraction Fucking". Некто Мило работает строителем на некой
фазенде в Испании, а Уши заебалась от полноценного рабочего дня.
Мило только что приступил к работе, пилит ствол непонятного
дерева, а заебанная производством Уши, видимо, в виду своей этой
самой производственной заебанности, приземляется в тазик (ты ж
не в бане с грузинятами, глупая блонди!), нагло раздвигая ноги.
Бесстыдница забыла, что такое нижнее белье. Ай да молодец!
  Четыре кряду неинтересных страницы. Пиздеж на постном масле.
Знакомятся. Но приходит время экшна -- Уши делает Мило
"пылесос", а беззастенчивый автор утверждает: "He really likes
this". Еще бы!
  Вскоре подает голос и Уши: "Please put it into my hot count". На
душе становится радостно -- ебля только начинается. Член Мило
проникает внутрь Уши, она от восторга способна промычать лишь
экспрессивное: "Come on, fuck me well. Your penis feels really
great in my fucking hole!" Ровно два переворота страниц, turn
the pages, и автор новеллы добавляет: "Milo knows that she
loves her cunt to be fucked in all positions". Чуть позже Уши
оседлывает голову Мило (наверное, югослава, ведь он -- парень
чернявый): "He keeps turning her on with tongue by licking her
clitoris." Неудивительно, что вскоре она меняет свои планы:
"Please finally push it in. I can't wait any longer." А потом --
еще раз. "Come on, fuck my ass." Ага, "пердол-пердол". "Oh, this
it great. Push more quickly!" Заканчивается все традиционно,
фразой "I want enjoy your hot cream!" Блондинка в сперме, брюнет
Мило самодостаточно улыбается. Хэппи-энд, одним словом. Жизнь
удалась.
  Остальные сюжеты и пересказывать не подумаю. Сильно приспичит
-- позвоните моему другу по тел. хх3717602768, и за отдельную
плату он предоставит вам это удовольствие, ведь ему вечно не
хватает мани. В одном уверен -- бас-гитарист Гоша будет
удовлетворен. Не в накладе останусь и я -- девятнадцатого я
неплохо накачу. А Гоша, будучи в аналогичной негрустной
кондиции, подсунет "Hot-body" под подушку своему спящему
старшему брату Славе, предварительно соединив его левую руку с
его же яйцами десткими пластмассовыми наручниками. Ведь мы же
любим пошутить. Стало быть, я выбрал правильный подарок
дорогому, обветшавшему со дня нашего знакомства в начале
восьмидесятых, другу. Я в презентах редко ошибаюсь.


Часть II. В КОНЦЛАГЕРЕ СОБСТВЕННОЙ ЛЮБВИ

1. Lover

  Oh, my lover...
  Увы, это не мои слова. Это -- цитата из P.J.Harvey. Oh, my
lover... -- три слова, разграниченных одной-единственной запятой
и завершающихся обычно многосмысленным отточием, я адресую тебе.
Только надо ли тебе, Алиса, это? Да и мне? Явно не люблю
использовать людей (однако порой приходится), тем паче женщин.
Приспичит потрахаться -- я могу сделать веселый и задорный
русский sex и с другой, не проблема. Я же тебе честно признался
минувшим раскаленно-жарким, порой превышающей отметку "тридцать
четыре комма один градус по шкале Цельсия" в тени, летом: "Хотел
бы завести роман с тобой -- при всем желании завел бы. Нет в
этом мире нерешимых задач. Но я настолько нежно и чутко отношусь
к тебе, что лучше уж по-прежнему сохранять платонические
отношения."
  Oh, my lover...
  Я не ошибся. Все написанное выше -- чистой воды правда. Ты,
Алиса, называешь меня братишкой. Я тебя -- сестренкой. И у нас
поистине платонические отношения. Я знаю, хоть и чуточку
помоложе тебя, несколько лучше твоего жизнь и ее преисподни --
посему позволю себе утверждать, что переспи мы с тобой похуй
где, в Тирайне или на Цукурфабрике, в Вецумниеках или на Колке,
ВСЕ ЭТО в пизду порушится. Тебе это надо? Мне лично -- нет. Я
люблю, обожаю, боготворю тебя именно такой -- ЧЕРТОВСКИ
ИЗЫСКАННОЙ (сравни себя с другими women -- да тебе ж равных
нет!), КРАСИВОЙ, УМНОЙ, НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЖЕНЩИНОЙ. Но. Нам не быть
вместе. Не суждено. Уже. У-же-не-быть и у-же-не-суж-де-но.
Приговор свыше. Вердикт. Фатум. Мы совсем -- на какие-то
ничтожные пол-дюйма -- разминулись во времени и Пространстве. Ты
-- чуточку старше (милая, только не обижайся! ОК?), и
неудивительно, что у тебя появились корни, которых стоит
держаться, появилось СВОЕ -- твой мелкий, мой тезка Андрей. У
меня же нет никого, две жены канули в небытие, не оставив даже
наследника. Тебе есть, что терять (я тебя понимаю, believe me,
Alice), мне -- уже и подавно НЕТ. Но. Одно лишь "но". Мне
по-своему страшно терять именно тебя, да-да, С.Т.Р.Р.Р.А.Ш.Н.О.
С-т-р-р-р-а-ш-н-о -- смешно, пожалуй, потешно же все-таки звучит
это слово из уст хорошо знакомого тебе человека. Смешно.
Потешно. Однако, дорогоценная для меня Алиса, я должен уйти.
"F8" -- хорошая все-таки клавиша. В твоем жестком диске меня
почти не останется -- разве что какие-то невнятные,
раздробленные на нечитаемые файлы килобайты. Килобайтики. Я
тебе, бля буду, позвоню оттуда, из-за бугра, и сообщу свой номер
телефона. Если -- не дай бог! (с маленькой "б"; я давно
разуверился в том, что ему не насрать на всех нас, смертных, и
сам забил болт на ритуальные в таких случаях правила
правописания) -- у тебя возникнут проблемы, ты будешь знать куда
и кому сообщить. Тогда, в "Предпраздничной исповеди" (ты получила
этот рассказ из моих рук в виде рукописи, озаглавленной как
"Доброе, разумное, вечное..."), я не сказал тебе этого, но
акцептиривовал свои тезисы в каком-то из четырех-пяти других
писем: Тайлер обещал, что будет биться за тебя до конца.
  Так оно и есть. И будет всегда.
  Во веки веков. Аминь. Или пиздец? Загадка из разряда тех, что
задают за зонах. Риторическая, бля.
  Будет надо --  вернусь. Правда, ненадолго. Ненавсегда.
Ненавечно. Sorry, прости, но я не могу пойти против самого себя.
Lettonie, как именуют импортные дядьки и тетьки наш
северо-западный осколок разруиненного Зовьет Унион (нем.) или
Совьет Юнайтед (анг.), отняла у меня слишком многое.
Действительно слишком. Мою первую жену -- ее, дочь военного
летчика, правительство Валдиса Биркавса благославило круглым
штампом в паспорте. Многих друзей и подруг, съебавших от этой
грязи подальше туда, в европы и америки, вплоть до аргентин и
уругваев. А в минувшую пятницу повесился -- крайне спокойно,
разложив полпачки сигарет перед собой, до того уничтожив все
свои холсты и эскизы, графитти и акварели -- мой лучший друг. Он
реально работал, маялся над тканью, грунтовкой и мольбертом, так
же, как и я -- не сижу без дела, работая над романами, стихами,
рассказами. Он всего лишь оказался невосстребованным. Хотя в том,
что делали Врубель, Матис, Пикассо, Сера, Моне, Сезанн et
cetera, Петя Шаудинь (так звали моего комрада) разбирался куда
глубже профессоров Художественной академии. Он жил вне рамок
Системы (и жил так давно) -- и, отшвырнув ногами спасительную
для продолжения жизни в этом дерьме табуретку, поверь мне, не
прогадал и не проиграл. Просто у меня другой путь, особенно
теперь -- въебать им, равно- и плоскодушным, камбалоидным, по
полной программе, по самые не балуйся, и за себя, и за того
(Петю) парня. За единственного человека, которому я мог бы
доверить в непонятном и туманном обоюдном нашем будущем
иллюстрировать мои книги, до сих пор и непоявившиеся.
  Sorry, опять fuckin' sorry, злоебучий sorry. Алиса, извини. Я 
знаю твою чуткость, похлеще пленки-"восьмисотки" 
сверхчувствительность. Твое элементарное умение сопереживать, 
сострадать -- согласно развитой Летовым теории Достоевского 
(преамбула: если homo sapiens не в состоянии понять это -- 
незачем жить; но ты-то -- и в этом твоя беда, а, может, и мало 
кому понятное и мало кому доступное счастье -- сочувствовать 
умеешь и еще как). А посему -- в четвертый раз sorry. May be, я 
напомнил тебе о несбывшимся прошлом и недоступном будущем (о 
босхоподобном настоящем и речи быть не может), хотя ни о первом, 
ни о втором я ровным счетом ничего не знаю (it's your privacy, 
Alice). Этими, только что выдавленными копеечной авторучкой, 
страницами оного текста я мог навеять на тебя некие грусть, 
sorrow, тоску.  Не бери в голову, тэйк ит изи.  И еще раз извини 
меня (при том-то, что согласно Эрику Сиглу, "любовь -- это когда 
не говорят "прости"; замечательную же он вещь написал -- "Love 
Story"). Раз уж я это выплеснул, вывернул изнутри снаружу, вывел 
аккуратным почерком на мелованном бумаге и предъявил тебе -- мой 
грех.
  Я готов взять всю вину на себя. I'm guilty, oh, my lover...

2. Исповедь

  Шестью абзацами выше я умомянул о посвященном тебе рассказе.
Глупо было бы не привести его ниже. Итак --

ПРЕДПРАЗДНИЧНАЯ ИСПОВЕДЬ

  Чудовищно, чертовски и незабвенно захотелось чиркнуть тебе
пару-тройку тезисов в честь праздников (double Christmas &
double New Year). Нечто приятное. Доброе. Разумное. Вечное.
  Насчет приятного разговор короткий -- мужчина, male, macho
всего-навсего должен быть чуть краше обезьяны. Быть слегка поддат,
источать запах дешевого, но бронебойного табака, отчасти изрезан
шрамами -- мое на сегодняший день рассеченное веко тому наглядный
пример (к слову, все не так уж плачевно -- порой я выглядел
премного хуже; когда мне было только девятнадцать, лицо украшали
ровно девятнадцать отметин).
  Краше обезьяны. Не более. И не менее. Так что свою 
маргинальность и брутальность я вполне одобряю. И что уж тут 
говорить о приятном? С тобой, настолько чуткой и галантной леди 
(entschuldigen mir bitte -- Леди с большой буквы). На сем эту 
тему и закрываем.
  Далее. "Доброе". Это мы планомерно переходим к Некрасову. 
"Двойка" по дифференцированной, пятибалльной, системе за 
сочинение на избранную тему по литературе плюс "пятерка" за 
русский -- таковы, помнится, были мои оценки за реферат 
"Достоевский против Некрасова"; я счел уместным акцентировать 
свое -- и не только -- внимание на подъебках, весьма 
многочисленных, адресованных со стороны Ф.М.Д.  так называемому 
"поэту": прошу не ставить в один ряд Нек-ва с Лоркой, Вийоном, 
Рембо, Маяковским, Башлачевым etc.  Не стоит.  Честное слово, не 
стоит...
  Итак, "доброе". Ну никак не умею я быть таким. Как ни крути. 
Се ля ви. Почти четыре года жизни в Новосибе, где железные 
качели чуть не проломили мне череп своим острым углом (май ба, 
они были выкованы из булатной стали?) в раннем еще детстве... 
61-я школа, что между ж/д станциями Торнякалнс и Засулаукс, 
каждый (почти!) выпускник которой либо сидел, либо сидит, либо 
будет сидеть. Где я, ежедневно получая отметки "пять" и -- реже 
-- "четыре" по всевозможным предметам, в табельной графе 
"поведение" плавал между шкалами "неуд." и "уд." В аттестате, 
правда, все мои подвиги изящно свели на нет -- то бишь на "хор." 
(еще бы -- как-никак капитан волейбольной школьной команды!), но 
это обстоятельство к делу отношения не имеет.
  Улица. Родная задвинская Марупес. Гоп-стопы, рейды по карманам 
случайных, заблудившихся (или приблудившихся на нашем рижском 
Гуляй-Поле?) прохожих, парк Аркадия, очередной джихад соседнему 
микрорайону. Потом был техникум. Первый вылет из группы зачислен 
на мой лицевой счет. Причина забавна -- детской (?) комнате 
милиции я предпочел чтение трудов Ф.М.Достоевского, оттого и 
прогуливал "типа" учебу.
  Так что с "добрым" у меня как-то не сложилось...
  Следующая тема. "Разумное". С моим обликом и кредо тоже как-то
не вяжется. Перспективный... О, да! Лучший ученик. Талантливый
стрелок. Подающий надежды боксер. Грамотный волейболист...
Аналогичных эпитетов я слышал немало. Приходилось. Доводилось.
Но если уж в человеке взбудораживает кровь редкостное умение
забить НА ВСЕ ЭТО болт (или попросту -- послать все на хуй, к
ебени матери, к чертовой бабушке; вариаций тут немыслимое
количество, благо, русский язык богат), то о некой РАЗУМНОСТИ и
речи быть не может. Элементарный пример могу привести.
Сталкиваюсь как-то с утра с Лехой Евдокимовым. Здороваемся.
Традиционно. "Master?" "Master!" "Of?" "Of!" "Puppets!!!" Я,
прикуривая по обыкновению в запретной зоне, полуспрашиваю: "Лех,
а ведь клево быть ебнутым?!" "Бесспорно. А вот насчет того,
каково быть неебнутым, признаюсь, не в курсах. Ибо неебнутым
никогда не был. И, собственно, к этому не стремлюсь."
  Такие вот пироги.
  О "вечном". К чему-чему, а к вечности до жути, до ужаса, до 
безвозвратности прикоснуться хотелось бы. По мере сил стараюсь, 
во всяком случае. Изыскиваю пути, методом проб и ошибок, 
эмпирически, порой какие-никакие тропинки нахожу. "Свой Клондайк 
я найду," -- написал я не так давно, как ты понимаешь, в ящик 
стола, а не в очередную newspaper. Чего и тебе желаю. Знай, что 
я в тебя верю.  Впрочем, полагаю, что и ты в меня тоже. Может, 
когда-нибудь кому-то из нас скажут: "Спасибо, ребята, что хоть 
вы были живыми."
  Мне кажется, вполне оптимистичная концовка для столь
экзистенциального txt. Так что -- вперед. Цитируя Е.Ф.Летова --
"Давайте будем жить вперед!"
  Happy New Year! Old fuckin' year is over! May be, 2003rd will 
not so sad than 2002nd...
  На том и заканчиваю,

				  [signature].

  05:22 a.m., 25.XII.02
  P.S. Если что -- прости за почерк. Писано сие, как видишь 
сама, в 05:22 a.m.

3. Ночью

  На часах -- ровно четверть третьего ночи. Сраное снотворное не
действует. В комнате образуются локальные озоновые дыры --
кислорода здесь много меньше табачного дыма. Открывать окно
противится все мое естество, мое ego -- на дворе "минус десять",
в остекленный проем в стене настырно бьется гнусный
северо-северо-западный ветер, шестнадцать ярдов в секунду; более
неприятный каприз ее величества погоды в наших отмороженных,
забытых не то что богом, но также землетрясениями, торнадо,
девятыми валами, краях -- редкость. Раритет. Запеченная навеки в
калиниградском янтаре муха-цеце.
  Левая рука вновь тянется к недавно вскрытой, взломанной пачке
"Ленинграда" -- и как бы ненароком нащупывает ее, жухлые
просмоленные пальцы соприкасаются с желто-коричневым фильтром,
разминают гильзу, пеленгуют зажигалку, щелкают ею с
уверенностью, присущей нажатию на спусковой курок замечательного
джокера, мэшин-гана АК-47. Коли не спится, мысленно пообщаюсь с
тобой, Алиса. Прослежу твой утренне-дневной путь, момент
появления в конторе и последующую встречу со мной. Надеюсь, что
ты-то сейчас видишь объемистые, многомерные, как стереофильмы в
кинотеатре "Спартак" времен нашей октябрятско-пионерской
комсомольской юности, сны. Ведь кому-то из нас двоих должно было
не повезти. Тем более, что роль неудачника я добровольно готов
взять на себя -- ведь не мне же придется завтра (fuck! -- уже
сегодня) с целеустремленным фэйсом пиздовать на производство. Я
могу себе позволить проваляться в койке-сексодроме хоть до тех
пор, пока Latvenergo не зажжет в городе вечерний неон. Могу, но
не позволю. Время не ждет.
  Начинаем. Готова? Тогда поехали.
  Ты входишь в здание, то самое, где еще лет десять-двенадцать
назад производились знаменитые на весь Союз магнитолы. Элегантно
(по-иному ты не умеешь, я даже не могу представить, как ты
бросаешься в некоего абстрактного бой-френда кухонными
атрибутами) прикрываешь за собой входную дверь. По привычке
поворачиваешься направо. Смотришься в зеркало (а вдруг
любуешься? ну-ка, как там у нас с нарциссизмом?). Бодро, просто
легкоатлетически, преодолеваешь два лестничных пролета. Минуешь
еще одну, последнюю, дверь. Приветливо здороваешься с 22-летней
секретарем-референтом Ириной. Она отвечает взаимностью.
Протягивает тебе свежие газеты. Ты, сжав прессу в крохотном (в
полтора раза уж точно меньше моего) кулачке, устремляешься к
рабочему месту. Обреченно вспоминаешь сакральное: "Понедельник
-- день тяжелый." На коврик из-под мышки, словно желто-красные
осенние кленовые листья, падают таблоиды и ежедневки, кроссворды
и дамский журнал "Вог". Ты планируешь избавиться от верхней
одежды поскорее и порасторопнее. Быстрее завести свой PC. Но не
тут-то было -- за твоей спиной материализуюсь я. И поправляю
твое пальтишко, его уголки вновь науживаются на твои хрупкие
плечики, оседлывают их. "Это ты," -- даже не вопрос, ведь ты не
оборачиваешься, ты, немыслимо-интуитивная, двухсотпроцентно
знаешь, что за объект пристроился сзади, что не оставляет тебе
ни единого шанса избавиться от гнета лямок стильного рюкзачка,
выкарабкаться из-под пресса кашемира. "Да, Алиса, это я."
"Здравствуй..."
  Ты, перечитавшая за истекшие две недели четырехтомник Курта
Воннегута, уныло добавляешь: "...черный понедельник!" Плавно,
будто перевоплощенная в умнейшую рыбу и погруженная в
дельфинарий, оборачиваешься. Мило, добродушно улыбаешься.
Сначала сверкаешь слегка мэкапированными ресницами, после --
горно-хрустальными, голубыми, казалось бы, рожденными прямо в
небе над 3778-метровой японской Фудзиямой, глазами. В ответ и я
развожу уголками рта, обнажая мечту всякого дантиста, повидавшие
на своем веку немало грубых кулаков и орезиненных подошв,
продегустировавшие не одну сотню марок табачных изделий, включая
убойный скандивавский жевательный табак снус, зубы.
  Правой рукой я касаюсь твоего плеча, я чувствую его сквозь
кашемировый КПП для рецепторов. Левая уже обетовалась в
соответствующем моем кармане -- сейчас она пытается нащупать
желанный картонный шестигранник, она в поисках "Ленинграда". Я
предлагаю тебе вернуться на минуту назад в пространственном
эквиваленте. "Алиса, давай покурим, -- вербально эта сцена
выглядит именно так. -- Я не сомневаюсь, что у тебя troubles со
временем. Цейтнот. Но у меня так вообще караул -- счетчик уже
отщелкивает не дни, а минуты. Именно поэтому хотел бы поговорить
с тобой не иначе как сейчас и за пределами здания -- внизу, у
входа." "Хорошо, Тайлер." "Спасибо."
  Лорд Тайлер безразмерно счастлив, сопровождая к берегу реки леди
Алису Ханнеманн. Преодолевая еще одну ступеньку, он своими
аденоидными ноздрями все же исхищряется посмаковать неповторимый
запах ее локонов, ее lovelock'а (по-русски -- челки). Навстречу
окостюменному от Kenzo лорду и pretty-леди штурмует лестницу
экс-коллега Тайлера аж по трем ежедневным изданиям
("СМ-сегодня", "Час" и "Вести-сегодня"), добродушная
бальзаковско-рубенсовская Лариса Персикова. Рупор и офсетный
столп латвийского православия приветсвует красивую пару, каждому
компоненту которой в кои-то веки довелось выспаться (хоть мы оба
и безнадежно считали, что здоровый сон придет к нам не раньше,
чем на том свете, по ту сторону Стикса). Рупор и Столп
выворачивает тумлер громкости с искусством ветерана байкерских
фронтов почти до минимальной отметки и заговорчески нашептывает
лорду: "Ты, как всегда -- в сопровождении исключительно красивых
женщин." "Иначе не умею, Лариса, не получается по-другому. Ведь
вкус -- как чувство юмора. Либо он есть, либо -- отсутствует.
Третьего не дано." Рупор прав. Тайлер сияет. Вспоминает, как
полтора месяца обратно его друг детства Андрей Морозов, еще не
отправившийся в рейс в Эгейское море, восхищался обликом
экс-пассий Тайлера, разлядывая его многочисленные фотоальбомы.
Алиса Ханнеманн -- не пассия, не нынешняя, не экс- и не фьюча-.
Алиса -- подруга. Сестренка. Друг, товарищ и брат, в общем.
Гордость, в конце концов, Тайлера, символ того, что в этой
ущербной стране еще не перевелись неиспорченные всенародной
стадной ущербностью женщины. Так-то. А ты о чем подумала, а,
Лариса? Впрочем... навряд ли что-то плохое. Нехорошее. Гадкое.
Думать нечто омерзительное обо мне и, не дай боже, Алисе --
смертельный риск. То же, что игра в субмарину "Курск". Или в
Гагарина. Или в прыжок с трех миль без парашюта. Или попытка
вынырнуть со дна Марианской впадины. Безнадежная, иными словами,
игра. No one chance. No one chanсe to get away alive. No one.
Ведь я могу по-простому -- бритвой по глазам.
  Бурбум-бия-киркуду.
  Шутка.
  Благославляю перекреститься. Ибо в это самое мгновение, когда 
мы разминулись ступеньками, я -- добрый. Благостный. Почти 
святой. Кидая нежный (а умею и так) взгляд на Алису, осознаешь, 
что рядом с ней иным быть и невозможно. Не получается.
  Хоть кто-то положительно влияет на меня в этом
дисбаллансированном мире.

4. Nightmares (памяти зеленого блокнота)

  Я все же заснул. Сны снились инфракрасно-яркие, но безумные. 
Один другого стоил.
  В первом из них я был персонажем странной, несуществующей в
природе компьютерной игрушки Sidney's Falling. В ней некто Злой
планомерно наносил ракетно-бомбовые удары по незнавшему, кроме
туземных, никаких войн Сиднею, словно в тетрадочном "Морском
бое" на школьной галерке, уничтожая квадрат за квадратом
крупнейший мегаполис Австралии. В мои задачи входило резвое
передвижение из микрорайона в микрорайон, цель была понятной --
выжить. Не случайно игрушка была озвучена аукцыоновской "Только
бы выжить" с тринадцатилетней давности альбома "Жопа". *********
****************************************************************
****************************************************************

  [Nota Bene: То, что рукописи не горят, -- утверждение глупое,
невежественное и голословное. Увы, рукописный вариант этой
главы, а также еще двух глав -- шестой, заключительной в части
II (сцена РЕАЛЬНОГО прощания с героя с Алисой Ханнеманн в
Торнякалнсе) и той, которая должна была занять седьмую позицию в
части III (целиком посвященная другу и духовному брату автора,
покойному ныне Петрухе Шаудиню), исчез в шотландском Абердине в
ходе полицейского обыска из гостиничного номера шестиэтажного
отеля Premier Lodge, что на Куин-стрит. Сам же автор в то время,
отказываясь от баланды, отсчитывал вторые сутки предварительного
заключения в одиночной камере городской тюрьмы. В те же сроки и
в том же месте канул в неизвестность и подаренный Саней Гарросом
экземпляр "[голово]ломки" -- романа, отрывок из которого
процитирован в концовке "Нарушителя". Все бы ничего, пусть бы и
пропал зеленый блокнот с тремя главами -- "Nightmares" я мог бы
легко восстановить благодаря "[голово]ломке": подробная карта
столицы австралийского штата Новый Южный Уэльс служила ей
закладкой...

  В планы автора входило и включение в "Концлагерь" отдельных
фрагментов опять же РЕАЛЬНОЙ переписки между Тайлером и Алисой,
но по ряду причин, поручив предварительно леди Ханнеманн стереть
все файлы с жесткого диска одного из компьютеров в ее редакции,
от этой затеи он решил напрочь откзаться. Тем самым он упростил
свою задачу и играючи подогнал планировавшийся изначально роман
с рабочим названием "Буржуа салунов" под формат повести
"Нарушитель".]

5. Перекур

  ..."Я давно тебя не видела." "Месяц. Май ба, чуть больше. С тех
пор, как я дал тебе концертник "Алисы" в свободолюбивом
Белграде. Рассчитываю, не успела меня похоронить?" "Ни в коем
разе. Я еще тогда, когда было так тепло, говорила -- помнишь, в
курилке: "В московском Nord-ost'е кто-кто, а ты не растерялся бы
уж точно. "Тебе не холодно? Не зябнешь?" "Нет. Спасибо за
заботу."
  Последнее существительное 5,65-миллиметровой мелкокалиберной
дробью выстрелило в моей памяти. "Кто бы так всю жизнь обо мне
заботился..." -- обронила ты мне на прощание в декабрьский
брицкриг антициклона, в "минус четырнадцать", когда я пошел
провожать тебя (была, отвечаю, пятница) в легкой джинсовке да
еще после шестидневной болезни на троллейбусную остановку. Нет,
я не гусарюсь -- эка невидаль, демисезонный прикид на фоне
заснеженной набережной! -- и не намериваюсь выебываться впредь.
Это даже не героизм... Явно не московские домсоветовские
сентябрьские баррикады девяносто третьего, нет. Ты, Алиса, тоже
не девочка из, скажем, пятого А, чтобы покупаться на подобные
провокации (если это -- провокации; я же соблюдал принципы fair
play). Это не было провокацией. Квалифицированным мачизмом.
Смахивающим на дешевый, сэконд-хэнд, выпендреж деянием. И даже
-- галантностью. Это было просто так. "Ведь я уже не хочу быть
мужчиной, я уже не хочу," -- помнишь строчки из Бутусова? Быть
просто. Всего лишь. Просто остаться с тобой. Хоть на две, три,
пять, восемь, тысячу, шесть миллионов, биллион минут. Больше мне
ничего не было нужно.
  Остынь, если я задел в тебе какую-то струну. Завел тебя. Похоже,
вольно-невольно, но так оно и вышло. Осядь, Алиса. Успокойся.
Абстрагируйся. Отрекись от всего лишнего. Можешь и от меня -- я ж
тебе зла не причиню (по меньшей мере, постараюсь не делать этого
по жизни в меру своих безграничных возможностей). А лучше -- от
социума. Опять sorry. Я устал от бесчисленных sorry перед 
НОРМАЛЬНЫМИ НЕНОРМАЛЬНЫМИ. Перед тобой, например. Пусть только 
мысленными, но sorry -- вживую перед тобой мне извиняться не
приходилось. К счастью. Раз хороший человек -- стало быть,
хорошая примета. И, видимо, извиняться не придется.
  Уже. Не. Придется.
  ...Я вновь переключился. Вновь состояние, именуемое "I had a
dream" улетучилось в неизвестность и неводомость. Хоть и
временно, но... Пришлось приподняться, запахнуть окно (я его все
же приоткрыл) -- остопиздевший северо-западный ботнический
монстр-пришелец, чуть не сорвав шторы, вломился в мой дом
озоновой пульво-керзой климатического сапога.
  К черту мои размышления! На чем расстались, остановились? 
"...за заботу"? Да не за что. Это тебе -- ПРЕкрасной ПРЕогромное 
ПРЕспасибо. Ты мне сильно помогла. Пока отдвинем эту тему в 
закуток. В уголок. Продолжим с того же места. Вот оно --
  "Я давно тебя не видела." "Месяц. Май ба, чуть больше. С тех 
пор, как я дал тебе концертник "Алисы" в свободолюбивом 
Белграде. Рассчитываю, не успела меня похоронить?" "Ни в коем 
разе. Я еще тогда, когда было так тепло, говорила -- помнишь, в 
курилке: "В московском Nord-ost'е кто-кто, а ты не растерялся бы 
уж точно. "Тебе не холодно? Не зябнешь?" "Нет. Спасибо за 
заботу."
  Теперь --
  "Как у тебя дела?" "Не хочу обнадеживаться, но, вроде,
двигаются." "Я рада." "Спасибо." Мы с Алисой сделали затяжки по
три, безмолвствуя. "Иногда приятно ведь просто постоять в
тишине," -- вторгся в акустический вакуум я. "Особенно с
человеком, который и без того все понимает -- и себя, и
собеседника. В этих ситуациях слова излишни -- они превращаются
в нечто ненужное, ветошь, хлам..." "Ты права."
  Я задумчиво затянулся, удостоив Пространство энной дозой дыма
моих сигарет. Паровозом имени Тайлера.
  "Ты хотел мне что-то сказать, так?" "Безусловно. Иначе не вывел
бы тебя на мороз." "Решился?" "Да." "Когда?" "Не исключено, что
уже через две недели." "Не спрашиваю, куда." "И не надо. Сама
узнаешь, Алиса. Оставь мне только свой номер мобильника. Плюс
еще литеры почтового ящика -- чуть ли не первой я сообщу обо
всем."


Часть III. COCA-COLA GENERATION, или DISAPPOITMENT

1. Босс

  Coca-cola generation. Дегенеративное поколение лейбла
"Кока-колы". Как сильно, как разительно отличается современный
молодняк от тех, временами жизнерадостных, временами просто
беспредельных людей, тех, кто родился и ушел отседова задолго до
моего появления на свет (Сергей Есенин, Владимир
Маяковский, Гленн Миллер, Кнут Гамсун, Дженис Джоплин, Джимми
Хедрикс, Джим Дуглас Моррисон...), и тех, кто жили и умирали,
выражаясь образно, у меня на глазах (Ян Кертис, Сид Вишез, Джон
Леннон, Владимир Высоцкий, Клифф Бертон, Сергей Довлатов, Саша
Башлачев, Яна Дягилева, Виктор Цой, Иосиф Бродский...).
  Список #2 можно продолжить персоналиями, не столь широко
известными, но котировавшимися и ценимыми в определенных,
довольно узких, словно дамские джинсы, кругах. Например?
Например, Босс.
  Борька Письман, эстафету неформального лидера неформального
опять-таки марупского пацанского движения от которого перенял
Вадя Рыжий -- невзирая на то, что Боря по кличке Босс (он носил
на неизменной своей черной кожанке переделанный в звезду шерифа
октябрятский значок, за что еще в пятом классе с позором, но не
матюгами, был изгнан из 61-й школы) жил на враждебном нам раойне
Бронкс, ушел первым из моих знакомых. Борис был уже не безус, но
молод. Он расположился с корешем напротив чулочной фабрики
"Аврора" на пересечении улиц Маза Нометню и Лиепаяс, прямо под
заводскими часами, на скамейке, до сих пор, как ни странно, не
сломанной (видимо, над тремя крашенными зеленой эмалью досками
взял попечительство дух покойного Босса). Ребята пили водку, не
закусывая, но закуриваю ее, смеялись. Казалось, ничто не
предвещало столь поразившей все пацанское движение развязки.
  Боря был беспечен и весел, распевал любимое "Сейчас вам толстый
фрайер сыграет на рояле..." (он вовсе не имел ввиду пиано, а
популярный в то время 96-градусный спирт, им торговал начинавший
свое восхождение в верхи багировской бригады мой одноклассник
Максим Синицын, найти мне его в то время было несложно: Макса
знал любой продавец Центрального рынка). В полуметре от Письмана
и его приятеля Дембеля круто притормозила тачка, подарив местами
потрескавшемуся асфальтовому покрытию Малой Лагерной каучуковый
сувенир. Правое окно приоткрылось наполовину, оттуда в Борькину
голову выглянул ствол. Сотые доли спустя Боря разменял мир с
фрайерами и "Роялями" на иной -- голова Босса разлетелась, как
нежданно-негаданно выскользнувший из рук рыночного фарцы-южанина
гнилой арбуз, как бубен одного из персонажей фильма Deadman под
ковбойским каблуком. Иномарка скрылась моментом, ошарашенный
Дембель даже не успел запомнить номер, настолько уж он был
шокирован увиденным экшном.
  Киллера не поймали, само собой разумеется. Скорее, никто его и 
не искал -- слишком высок был авторитет Письмана в Задвинье, да 
и в самой столице он с каждой неделей отвоевывал все большие 
кубометры влияния. Когда мне кое-кто поведал, что Борька 
застрелился сам (в людном-то по торнякалнско-марупским меркам 
месте!) из-за какой-то девчонки, я расхохотался в лицо 
собеседнику.  Босс, всю жизнь впрягавшийся за меня, младшего, 
из-за любого пустяка (хотя я, гордый, ни разу не просил его о 
личном вмешательстве в разрешение моих проблем), был не по годам 
сильным, жизнеспособным и железным -- но, увы, не 
пулепробиваемым парнем с рабочей окраины Риги. В каких бы 
крутых, tough, разборках не оказывался Боря Письман, но всегда 
оставался спокойным, судорожное дерганье, нервозность явно были 
не в его стиле. Да и роковой выстрел он встретил, насмешливо 
напевая блатную "Сейчас вам толстый фрайер сыграет на рояле..." 
  "Да не в бабе дело," -- резюмировал я тогда. Уверен, я был 
прав.
  Последний раз я столкнулся с Боссом шестого октября 1991-го, 
мы вместе поехали в спортманеж на первый в Риге концерт 
"Наутилуса". Мы -- задвинская, скултовская и с Маскачки шпана; 
половина из нас до встречи на Маскавас, 156 была незнакома с 
другой половиной, но сошлись мы мгновенно и бесповоротно, этому 
способствовало и то обстоятельство, что наши районы никогда не 
враждовали; порой, в компании гэвээфовских курсантов, а также 
курсантов из РКИИГА и высших военных училищ Алксниса и Бирюзова 
плюс сбежавших на уличные подвиги срочников из арсенальской в/ч, 
ордой человек в 500-600, мы променировали в сторону 
запланированного нациками сборища. То был наш излюбленный 
entertaiment -- хорошо, весело и задорно, будто со словами "All 
you need is love", мы пиздили их всякий раз. Однажды, помню, 
около трех десятков оппонентов слетело с Вантового (тогда -- 
Горьковского) моста в вешние воды Западной Двины, Даугавы.  
Променад удался на славу, иначе и быть не могло. Тем паче, что 
милиция подобных стритфайтерских батальонов одновременно и 
опасалась, и закрывала на наши в данном случае противоправные 
деяния глаза. Милиция тогда была преимущественно русскоязычной, 
а что до масштабной кодлы отпетого хулиганья вкупе с будущими 
защитниками еще советской родины, то отмечу, что в первом ряду 
атакующей нациков на Gorkow-bridg'е стороны шел с армейским 
ремнем в правой руке Боря Письман.
  Шестого октября Борька (я с ним поспорил, что если
Бутусов вернется на сцену и в третий раз, то заберусь туда
непременно) помог мне вскарабкаться на помост, минуя дюжую
охрану, я успел пожать лидеру "Нау" руку со словами "Спасибо
тебе, Слава!" -- и сигануть "рыбкой" в толпу. Заключительным
аккордом от свердловчан в тот вечер стал "Отход на север", а от
нашей банды малолеток -- "Шар цвета хаки", который мы, во главе
с Борей и мною, затянули, едва увидев в зале людей в униформе.
Не прошло и месяца, как Босса не стало.
  Мне не пришлось хоронить Борьку. Также не я провожал отсюда 
туда Леньку Павлова, Димку Зыкина, Олежку Кузнецова, Петруху 
Шаудиня. Терпеть не могу похороны. Я даже не знаю, где можно 
отыскать могилу Босса. Полагаю, что рядом с батей -- таксистом, 
убитым годом ранее.
  ...Недавно мы пили пиво и бренчали на гитарах с одним из самых 
близких моих друзей, психологом и приличным басистом Гошей 
Святкиным (именно в компании с ним первого января 1998-го года 
оба решили завязать с ЛСД -- и оба сдержали слово, кислотой свой 
организм никто из нас больше не пропитывал). Двухлитровая 
пластмассовая посудина перекочевывала из рук в руки, равно как и 
сигарета "Арктика" со стильного цвета произведенным обладателем 
здорового организма дерьмом, равно как и моя потрепанная 
питерская гитара, чей гриф я самолично разрисовал под забор из 
колючей проволоки. Внезапно вспомнили Бориса -- когда харизму 
микрорайона отчисляли за надругательство над алюминиевой 
кучерявой детской головкой Ильича, Гоша учился в шестом классе, 
я -- в четвертом. Борька, как я уже говорил, расстался с 61-й 
школой, кузницей задвинских криминальных кадров, пятиклассником.
  Раз уж вспомнили -- помянули, приложившись к двухлитровке.
Закурили, на сей раз по целой, а не одну на двоих. "Гоша, --
выпустил я в направлении недавно отштукатуренного потолка струю
табачного дыма, -- я ведь больше десяти лет интересовался
Письманом. За что его порешили, почему. Думаю, все дело в его
отце -- Боря однажды признался мне по пьяне; он, я, Рыжий и Арчи
гуляли на гаражах у юрмальской железной дороги, границе Марупес
и Бронкса. Вспомнил, как в день похорон весь таксопарк, чьи
земельные угодья уже больше года, как приобрел Гунтис Индриксон,
забил полноценный болт на работу и организовал такой кортеж, что
далеко не всякому президенту приснится. Босс, а мы вдвоем отошли
в ту минуту от Рыжего и Арчи к болоту, зарекся: "За батю отомщу
обязательно." Право, не знаю, успел он или нет. Надеюсь, что
да."
  Борис "Босс" Письман вообще-то всегда умел держать свое 
слово...

2. Диагональный

  Coca-cola generation. Потенциальные жертвы таких рубаха-парней,
как Борька. Доживи он хотя бы до середины девяностых, немало
яппи, рэйверов и прочих фриков поиздержались бы от Босса. Всегда
в черном, с самодельной звездой мериканского шерифа, он терпеть
не мог детищ двух дабл-ю -- Уорхолла и Уолша. Парню,
приземлившемуся в Риге после нескольких лет, прожитых по
пещерным законам Североморска, были по душе совершенно
противоположные индивидуумы -- такие же, не расстающиеся с
кастетами и выкидухами (в моде были "лисички", крайне ненадежные
в эксплуатации) обитатели ночных парков и мостовых, с фомками --
грабители периферийных, лишенных даже примитивной сигнализации
магазинов и ларьков, с монтировками -- таксистов, с готовностью
принять непосредственное участие в любой потасовке -- хулиганья.
Знающие цену каждому прожитому дню, активные ребята,
пассионарии. А вот представители coca-cola generation таковыми
не являлись. То-то Боря их называл столь лаконично: "Мясо". И
тут же добавлял: "Перо -- в бок, а мясо -- в речку." Видимо, в
центральную на районе, пограничную между моим и Босса районами
"говнотечку" (именно так мы ее, протоку, именовали) Марупитес.
  Следующим был Леня Павлов, которому едва стукнуло 
девятнадцать.  Бронейбойный, крупнокалиберный Леня, душа моей 
волейбольной команды, разносящий к ебеням любые блоки 
диагональный нападающий. За считанные недели забронировавший 
себе место в стартовой шестерке, а вместе с ним -- и закрепивший 
за собой майку с одиннадцатым номером. Это Ленька первым поднял 
бунт в команде на последнем в ее истории сборе, демонстративно 
сняв бирюзового цвета форму и устранившись из тренировочного 
зала. Прошло два дня, как компанию Павлову составил уже я. В 
несколько иной ситуации -- во время контрольной встречи я 
попросил замену и прямо с площадки 18 на 9 метров удалился в 
столовую ужинать. Потом к нам присоединился Игорек, пацан, на 
два года младше каждого из нас. Ему просто стало скучно. И мы, 
собрав по ребятам деньги на три автобусных билета, уехали из 
тренинг-кампа домой, в Ригу.
  До этого команда лишилась -- в разные сроки -- уже четверых:  
стремительно спивающегося Вучкиса, флегматика Бириньша, 
огнегривого, словно шотландец, Антошу Антонова и безбашенного 
Крыщу. А через четыре месяца после демарша нашего трио в 
Яунсауле не стало и самой команды. Оставшиеся парни, чемпионы 
Латвийской ССР, накануне отъезда на союзное первенство в Обнинск 
не явились на последнюю тренировку, устроив пьянку в честь 
предстоящего вояжа в парке 1905-го года. Первый снег, выпавший в 
ту осень необычайно рано, уже 14-го октября, не стал 
препятствием для вакханалии. Тренер годами терпел наше 
распиздяйство, регулярно компенсирующееся результатами (у нас 
был на редкость сыгранный коллектив, как на площадке, так и в 
обыденной, молодой взбалмошной жизни), но на сей раз его 
терпению пришел предел. В Обнинск поехали не наши парни, а 
серебряные призеры Латвии. Больше никто из ребят на тренировках 
не появлялся. Все было кончено. Конец счастливой эпохи -- тот 
октябрь, как ничто точно, характеризует название блестящего 
стихотворения Иосифа Бродского.
  Эпоха на деле закончилась чуть позже, когда мы потеряли 
первого боевого товарища. Ночь. Плявниеки, родной спальный район 
Павлова, бредущего от подруги, проживавшей на соседней улице, 
домой. Железобетонный забор. Поджидающий Леню BMW с затемненными 
стеклами. Мудак, запакованный в польский дермантин и краковские 
джинсы-варенки. Colt 45 в руке, впихиваемый Леньке в рот.  
Выстрел, хватило всего одного патрона. Мозги на ограде, 
засвидетельствовавшие о том, что обладателя убийственного удара 
и непредсказуемой для принимающей стороны планирующей подачи, 
больше нет. Позже выяснилось, что нашего диагонального убили по 
ошибке. Перепутали с кем-то другим. Слэйера, как и в случае с 
Боссом, искать не напрягались.
  Распущенная команда, никто из которой так и не приобщился к 
кока-коле, почувствовала себя осиротевшей. На похороны, Ленькины 
funeral, я не поехал.
  М-да, молодым обидно умирать. Наверное, очень обидно.

3. Тотем

  Отвлечемся от грустного. У каждого поколения были, есть и будут
свои символы, свои тотемы. У одного -- секс, драгс & рок-н-ролл.
У предшествующего ему -- саксофон, фокстрот и прическа под
"бокс". У наступающего первому из вышеперечисленых на пятки --
гостиничные дебоши, двадцатиминутные соло-гитарные запилы и
смерти в результате закупоривания рвотными массами (попросту --
блевотиной) дыхательных путей. Верхних дыхательных путей. Ибо
нижние -- выдыхательные.
  У coca-cola generation тоже есть свои отличительные черты.
Главенствующее место среди тотемов занимает сотовый телефон.
Мобильник. GSM.
  ...Почти три часа ночи, а мне не спится. Мне нехуй делать.
Absolutly. Я опустошаю step by step пачку импонирующего мне
"Ленинграда", слушаю Led Zeppelin, четвертый альбом
"дирижаблей", продукта третьего в моем списке поколения. С
ужасом ожидаю конца первой части винила -- ведь ее кодой будет
"Starway to Heaven", остопиздившая любому нормальному человеку,
а вовсе не занесенная в мой персональный top-5 лучших
рок-композиций всех времен и народов "Since I've been loving
you". Ладно, хуй с ним -- пока Робби Плант со товарищи будут
карабкаться в неведомые дали по виртуальной лестнице, я
просмотрю газету. Не просто newspaper, а чистый газетный
fiction. Телепрограмму.
  Опять ничего интересного. Ничего, за исключением рекламы. 
Рекламы площадью в целую полосу. Замечательной забавной рекламы 
от некой опять же виртуальной rus.yoyota.lv. Портал 
rus.yoyota.lv предлагал владельцам телефонов Nokia за просто так 
заказать себе приглянувшиеся мелодии и лого. Достаточно было 
абонентам оператора LMT послать SMS'ку по тел. 9-301030, а 
Tele-2 -- по тел. 910666 (я, правда, так и не врубился, почему у 
первого номер состоял из семи знаков, а у второго -- всего лишь 
из шести), написав MELODIJA *** или LOGO *** (вместо трех 
звездочек нужно было зафиксировать код выбранных мотива или 
картинки). И нет проблем. Тебе нужно только выбрать.
  Однако. Если я составлял top-5 лучших рок-композиций всех 
времен и народов согласно своим вкусам, то rus.yoyota.lv 
ориентировался на майнстрим. Удивительно, но какое-никакое право 
на выбор все же было. Экая предусмотрительность! Экуминизм, бля, 
в лице научно-технического прогресса. Эклектика чистой воды.
  Итак, смотрим. Раздел первый: top-20 звонков. Наряду с полным,
легко и со смаком пережевываемым coca-cola generation дерьмом,
здесь можно найти "Давай за" люберецкой команды "Любэ" (пароль --
DAVAJ), гимн СССР (PSRS), радикальный боевик "Ich will"
восточногерманской RAMMSTEIN (ICH), "Breathe" техноагрессоров из
PRODIGY (BREATHE), наконец. Рубрика "Новые мелодии" оказалась
вызывающе скупа -- приглянулась разве что ковер-версия "Whiskey
in the Jair" в исполнении METALLICA, но только тут вторая и
третья (после прокола с номерами адресатов) накладочки вышли.
А). В исполнении калифорнийской команды этот распиздяйский
драйвовый забой прозвучал четыре года назад, в 1998-м, и мне
посчастливилось услышать его вживую в Таллине (я уже не говорю
об оригинале -- Thin Lizzy сыграли проалкогольный манифест в
семьдесят втором, но на выпущенном в Ю-Кей сингле честно
пометили, что вещь эта -- traditional, народная, то есть,
по-нашему). В). Каждый, кто более или менее регулярно
прикасается к whiskey, должен свято помнить, что jair пишется
именно jair, а никак не jar. Стало быть, над рекламой работали
не наши люди, а типичные представители coca-cola generation. Не
иначе. Вот и я покаламбурю в их адрес, право имею -- cock 'n'
cola generation.
  Следующий отсек, "Веселые мелодии", опять же потрясал своим
прямо-таки францисканским аскетизмом. Только один приличный
мотив из десяти возможных -- крайне ничтожный, хуевый процентаж,
всего-навсего 10 percents. Представьте себе, что лучший
футбольный кипер планеты Оливер Кан в финале мирового
первенства-2002 Бразилия -- Германия отражает не восемь из
десяти, а лишь один удар. Что же получается -- комичные цифры
9:0 в пользу латиноамериканцев? Такого в природе не бывает. Но у
coca-cola generation случается всякое. Впрочем, те самые десять
процентов отведены на "Мурку" (MURKA), наверное, в угоду
наиболее приблатненным представителям младого (но не
незнакомого, уже тщательно нами, ветеранами, изученного!)
племени.
  В "Русских мелодиях" попадание в мою аудиторию втрое выше -- 
"Песня про зайцев" из "Бриллиантовой руки" (NAM), "Постой 
паровоз" из "Операции "Ы" (POSTOI) и "Нас не догонят" 
поп-бригады "Тату" (NAS). Последнюю я вспомнил в связи с 
полуторагодичным путешествием по тому же маршруту, где несколько 
лет назад наебнулся лайнер "Эстония" -- на мотив популярного 
среди малолеток шлягера я всю дорогу, периодически затягиваясь 
сигаретами марки Winston Superlights, напевал одно и то же: "Нас 
не потопят, нас не потопят..."
  Кусок рекламного макета с заглавием "Известные мелодии" удивил 
полярностью двух (20%) бессмертных вещей -- лейтмотива 
гангстерской трилогии "Крестный отец" "Goodfather" (KRUSTEVS), а 
представители coca-cola generation, еще не родившиеся, когда 
снимался этот киношедевр, забыли, что перед Goodfather должен 
вообще-то стоять артикль the, и отчаянного крика NIRVANA 
прямиком из Сиэттла "Smells Like Teen Spirit" (SMELLS).
  Логотипы безнадежно навевали ядовито-зеленую тоску. Обвел
маркером лишь три из них: СССР (СССР), FUCK YOU (YOU) и SEXY
BITCH (SEXY). И здесь coca-cola generation, хоть и выебывается,
но блюдет политкорректность -- кодировка ведь SEXY, отнюдь не
BITCH. И чем же, интересно, coca-cola generation не устраивают
суки? Тем более, если они sexy.
  Я допил пиво, доцедил все содержимое тары до последней капли. 
Не оставлять же врагам, так я подбодряю себя в тех случаях, 
когда волей-неволей приходится много есть, пить, кумарить, 
воровать или трахаться. Затянулся "Ленинградом" -- coca-cola 
generation не употребляет эти сигареты и даже не ведает, что 
таковые существуют в окружающем их пространстве. Открыл окно. 
Взмах левой руки -- и спустя 1/60 минуты бутылка вовсю вязнет в 
сугробе, словно в трясине баложских торфяников. Говорил же я не
так давно одной девчонке: "Хочешь, чтобы у тебя под окнами
образовалось нечто вроде свалки масштабом с "Гетлини-2" --
посели меня в своем доме." Оставив окно распахнутым, я дослушал
"цеппелинов" и преспокойно уснул. Меня ждал новый день, а
позади оставался прожитый.
  Стало быть, мне осталось жить на 24 часа меньше.

4. Тошнота

  Если небо рвется изнутри кишок -- это тошнота.
  Меня тошнит. Тошнит от вашей алогичной логики. От вашего сплошь
и рядом встречающегося, мешающегося под ногами оксюморома. От
ваших беззастенчивых игр в политику, выборы, парламенты,
фракции, кабинеты министров и прочей жизни. Я ухожу. Устраняюсь.
Удаляюсь. I'm disappear. Так называется последняя написанная
"Металликой" песенка. "I'm disappear" -- кода к фильму Mission
Inpossible # 2. Я прощаюсь. Расстаюсь. Спокойно, без
нервотрепок. Я должен уйти, улыбаясь. Оскаливаясь во весь рот.
  Бесспорно, без меня вам станет несколько скучнее. Жизнь, и без
того обыденная, банальная, тривиальная, превратится в сами
Обыденность, Банальность, Тривиальность. Жизнь пойдет по пизде.
Разве это жизнь? По мне, так уж лучше от водки да от простуды.
  Не я выбирал вас. Не вы -- меня. Так уж вышло, что мы
состыкнулись в результате очередной пренелепейшей реинкарнации.
Таков уж наш всеобщий удел: вам пришлось смириться со мной, мне
-- сосуществовать с вами.
  Я, буржуа салунов, проглатываю пол-кружки пива. Мир из
черно-белого постепенно превращается в разноцветный. Еще полтора
бокала -- и он расцветет похлеще радуги. Сделается объемным,
трехмерным. Закуриваю Marlboro, оригинально-австралийскую. После
третьей, как всегда, глубокой затяжки допототный, площадью два
на четыре метра, шалман превращается в Эдем.
  Для своих 26 1/2 я много повидал. Четырнадцать стран. Включая
экзотику вроде Японии (1998-й), Австралии и Малайзии (двумя с
половиной годами позже). Более сотни женщин, знакомства с
которыми доходили до близких, постельных, отношений. Друзья,
которых я то находил, то терял. Цистерны водки. Контейнеры
марихуаны. Кубокилометры табачного дыма. Не счесть, сколько
разбросанных по планете полицейских казематов. Сломанные носы,
свой и чужие. Аналогично -- с сотрясениями мозга. Ночные разбои
-- на мои выкрутасы Пространство непременно отвечало
взаимностью: ебаная карма, от нее не выкрутишься даже при всем
желании и при всех возможностях. Каждодневное хамство, смачные,
ярко запоминающиеся плевки в душу. В том числе и близким людям.
Я -- явно не святой.
  И быть таковым не собираюсь.
  Зато со мной весело и забавно. Так что ежели ты решил 
остановить свой выбор на Скуке -- прочь с дороги! Нам не по 
пути. Я не побреду по родной для тебя, но чуждой мне колее. Я 
так не играю.
  Тошнота временно отступила. Увязла хуй знает где, в каком 
месте. То ли в желудке, то ли в душе. Растаяла, словно снег под 
этим январским дождем, чтобы через какое-то время вновь 
превратиться в тошнотворный лед. Через какое именно, догадаться 
несложно. Когда испарится вкусное пиво и прекрасное облако моих 
сигарет. Когда соседствовать будут пустая чарка и чинарики в 
пепельнице. Это наступит нескоро. Надеюсь, очень нескоро. А пока 
-- еще глоток пива. Глядишь, взятыми темпами и до нирваны рукой 
подать.
  Прежде всего, я -- писатель: все же на моем счету три романа за
последние пять лет, некрореалистичная "Встреча старых товарищей"
1998-го года, экзистенциальная "Реинкарнация старых товарищей"
2000-го и брутальный "Уставший быть Газзой" 2002-го; теперь вот
делаю этот, маргинальный, ассоциальный, с двумя пока рабочими
названиями, "Нарушитель" и "Буржуа салунов". Нет, я не
журналист, не представитель второй древнейшей, и не уличный
хулиган, не street fighter. Я -- писатель и искатель
приключений, writer & adventurer. Я совсем не представляю себе
жизнь без поиска сюжетов, которые я изыскиваю в этой
смехотворной Обыденности. Иначе мне скучно. Тоскливо. Хуево. В
таких случаях I lose my choices, own emotions. Я -- robotman.
Андроид.
  Каково быть андроидом, я неплохо представляю. Это когда ты уже
не въезжаешь в американо-испанский гротескный коктейль Desperado
и лучшее тевтонское синема Knockin' at Heaven's door. Когда ты
не в силах перечитывать Достоевского и Ницше. Когда тебе
становится до одного места саратовская судьба Лимонова. Когда ты
просто не хочешь успокоить телефонную трубку, и вместо того,
чтобы все-таки поднять ее и прижать к левому уху, апатично
произносишь: "I'm fuckin' tied. Да отъебетесь вы все
когда-нибудь от меня?"
  Я привык жить на нервах, хотя нервным бываю изредка -- когда не
пью и почти не курю. Жить на пределе -- не все ли равно, когда и
от чего помрешь (ДЛЯ ЧЕГО -- вот это уже другой случай). Жить,
выуживая кайф, кураж, удачу при каждом предоставленном судьбою
случае. Жить. Есть такая работа, такой суровый job -- жить.
Башлачев об этом пел. И прожил те же самые 26 1/2. А после
расхуячился, размазал череповецкого себя по питерскому асфальту,
выпрыгнув из окна многоэтажки.
  А еще была Янка Дягилева из Новосиба. Тошнота настолько
захлестнула ее, что сибирячка с потрясающим вокалом "опаской"
взорвала себе вены и упокоила свои эго, амбиции и несбывшиеся
мечты и надежды в глубоких водах Оби. Был и В.С.Высоцкий, в
своих песнях переживший миллиарды жизней, а собственную
добровольно пославший к первоисточникам. Был и Моррисон,
аналогично распорядившийся земным уделом. Был Меркьюри, любивший
развлекаться в гей-клубах Гамбурга, был Курт Кобейн, в первый и
последний раз не промахнувшийся из "Ремингтона-11"... Привет от
анкла Хэма.
  Смертельный марафон. The falling down. The lost highway.
Apocalipsys now. Англоязычный синемаТОШНый (от слова ТОШНота?)
ассоциативный ряд можно смело продолжить. Но -- остановимся.
  Фрэнсис Форд Коппола знал все. Его эпилог "Horror, horror,
horror..." к "Апокалипсису" превратился в оду нашему новому
дивному миру. Олдос Хаксли, которого я лет девять-десять назад
прочел в оригинале, отдыхает. Он -- дисквалифицирован.
Сравнивать ФФК и Хаксли -- то же самое, что соизмерять The Doors
и The Beatles. Несравнимые величины, ничего уж тут не попишешь.
Как Высоцкий и Макаревич. Как Шаляпин и Гребенщиков. Как Матисс
и Дали. Дали вылетел из моего окна вслед за Шишкиным, такой же
попсой (классическое изобразительное искусство ведь не нуждается
в фотокартинках, или я не прав?). Три диска The Beatles я
разломал в компании с Лехой Евдокимовым (настолько же корректно
обошлись с пластами "битлов" Джонни Роттен & Co). На шесть
случайно подаренных мне кассет "Машины времени" я наложил
концертники "Металлики" и "Слэйера". Томик Хаксли сжег на крыше
ДАС'а, эмгэушной общаги на улице Шверника, 19, устремив взор
куда-то в сторону Шаболовки. У меня к этой клиентуре свои,
вневременные, счеты.
  А если уж все остопиздело -- может, покончить с собой, на хуй
уничтожив весь этот мир. Why fuckin' not? Кто запретит?
Целенаправленный удар, спокойный шлепок правой руки по
генеральной вене руки левой, потом -- наоборот, черед ответного
удара. Потом вид крови, ярко-ярко-алой, хрен знает какой группы
(чтоб я помнил!). Я знаю, что это такое. По себе знаю, уже
проходил. Аж четырежды.
  Дважды коцал себе вены. По одному разу -- травился димедролом и
пытался сигануть с крыши пятиэтажного дома. Однако выжил. Даже в
тех многочисленных случаях, когда умирать и вовсе не хотелось, а
мог бы.
  Завтра я пойду биться с Тошнотой другим путем. Пора конкретно
устраиваться на работу за рубеж с последующей иммиграцией. Здесь
мне все осточертело. В этом регионе меня, словно некий
вневедомственный агент ки-джи-би, преследует Тошнота. Может,
из-за нее я так и не могу перечитать Жана-Поля Сартра? Тошнит...
И если я отдаю себе отчет в том, как тошнит меня, то как же,
интересно, ему блевалось. Глупый француз, на что же ты нас
подсадил...
  Грустно все это. Депрессивно. Декадентски. Аморально.
  Я так не играю. Тем более с форой по имени Пространство. Ищите
себе другую игрушку.

5. Чужой

  Я вынырнул из металлического чрева микрушки на кольце всех
городских маршрутов напротив нашей Сентрал-стэйшн. По привычке,
едва покинув корпус, подпалил кончик уже размятой сигареты.
Тяжка, другая -- и стало веселее думать. В течение последнего
года я появился в даун-тауне в двенадцатый раз -- получается, в
среднем по визиту в месяц. Встреча с этим паноптикумом всякий
раз представлялась небезынтересной: благо, мои визиты были
строго дозированы. Жить же предпочитал на периферии, искать
приключения -- также в Задвинье.
  Мне нужно было посетить посольство. Но департамент, жизненно
необходимый мне, закрылся не в 13.00 p.m., а часом раньше.
Первый облом за день, не мне к ним привыкать. Я вышел из
солидного посольского особняка и повернул к старому городу. Все,
почти все, как и в предыдущие одиннадцать вояжей, было в
диковинку -- столица стремительно меняла декорации. Для этого
города я уже давно стал чужим. На хуй никому не нужным alien'ом.
Для страны и вовсе подавно -- не зря же на первой странице моего
паспорта уточнено: "Alien's passport".
  В ход пошла еще одна сигарета, а я все брел и брел мимо бистро 
и ресторанов, пунктов обмена валюты и газетных киосков, галерей 
и магазинных витрин. Я был сам по себе, существовал вне всей 
окружающей микрофлоры, пиздобратии. Пиздобратия, тщательно
изучая ценники, высматривала костюмы и шубы в витринах,
пиздобратия выуживала из банкоматов кэш, пиздобратия щелкала и
сиренила противоугонками, пиздобратия шершала кашне и пальто,
чего она только не выделывала, эта пиздобратия. Она была мне
чужда, я, в свою очередь, сторонился ее. Я ощущал себя чужим,
чужим в некогда знакомом мне незнакомом городе.
  Да, я был лишним. Лишним для местной местячковой журналистики
уже почти год. Спасибо, thanks a lot, настоящее спасибо могу
сказать только Сергеичу -- моему первому главреду в "Молодежке"
Александру Блинову, который дал мне возможность хоть как-то
перебиваться с воблы на пиво все это время. Даже друг Саня
Гаррос, и тот редко уделял мне свое псевдодрагоценное время:
"Работаю." Да еб твою... -- извини, Сашка, я совсем забыл, что
у темпераментных южных народов упоминание матери в таком
контексте -- самое что ни на есть смертельное оскорбление, вроде
"шахтера" в ГУЛАГе. Когда я приходил в гости к Сергеичу в любую
из его редакций -- с поллитровкой ли, с новым романом или
просто, без причины, попиздеть за жизнь, он никогда не говорил
мне: "На хуй ты мне не нужен -- у меня РАБОТА." Мы
выпивали-закусывали, стебались, нередко переходя на обсуждение
серьезных вещей. Саш, еще раз извини, у каждого -- и у тебя, и у
меня -- свой выбор. Твой мне откровенно непонятен.
  Жаль.
  Скоро -- поверь мне, это произойдет скоро -- мы разъедемся в
разные концы планеты, кто -- в юго-восточном направлении, а кто
-- просто в восточном. Потеряем друг друга, забудем общее
прошлое -- пиво "Экю" на Пушкинской площади в Москве,
несанкционированное пересечение другой, Красной, площади с
лозунгом "Капитализм -- дерьмо!", встречу с двойником
Солженицына, столичным бомжиком, у подножия памятника Юрию
Долгорукову, что напротив мэрии, финалы рижских школьных
олимпиад по литературе, пробитую совместными усилиями крышу
типографии Дома печати, исход бомбардировки последней тридцатью
томами сочинений В.И.Ленина. То, как нас взашей выгоняли из
Мавзолея этого самого Ленина, то, как ты помешал мне в очередной
раз расстаться с жизнью, почувствовав что-то неладное в моем
голосе в ходе телефонного разговора и явившись ко мне с
жестянкой Holsten'а, то как в критические дни наших love stories
мы поддерживали друг друга -- и неизменно напивались. Как
разносили к ебеням тринадцатый вагон поезда Москва -- Рига в
ночь с 17-го на 18-е сентября 1994-го года, как несколькими
часами раньше в Александровском саду и на обоих Арбатах, Старом
и Новом, переодевали забрызганную вайном Светку Фадину из
Заречного, засекреченного городка в Пензенской области, во все
чистое, как сносили все попадавшиеся нам под руку ограждения в
воды Даугавы с ремонтируемого Каменного моста после концерта
"Нау", как ругались до усрачки, по самое не балуйся, на
планерках с хозяином, master'ом, нашей тогдашней газеты, лучшей
за всю новейшую историю латвийской журналистики -- "7емь пятниц".
  Я рад, что тебе уже удалось быть изданным дважды -- и в Латвии,
и в России (а ты, воришка, спиздел из моей написанной еще в
девяносто восьмом "Встречи старых товарищей" эпизод с сексом под
выступление Кириенко, заменив последнего на латвийского и.о.
премьера Штелле в "[голово]ломке"; впрочем, я не в обиде). Мне в
этом плане похвастаться нечем. Три романа -- и все мимо цели,
стрельба в "молоко"; несколько рецензий Блинова и пять глав в
российском интернете не в счет. Мелко. Я жажду большего. Если не
добьюсь того, что замыслил -- тогда пятая попытка сиуцида
двестипроцентно будет удачной, travel to America по
Свидригайлову должен быть успешным. Иначе зачем жить?
  Так что, Саша, бывай. Всего тебе наилучшего. Может, еще 
свидимся. На всякий случай сегодня вечером наберу твой номер -- 
**3717441441. Не поговорим, а после не увидимся -- значит, не
судьба. Жизнь прочно приучила меня к расставаниям. В том числе и
к тем, что из разряда НАВСЕГДА.

6. Остановка

  Я сижу в "Кудитисе", стекляшке напротив известных на все 
Задвинье казематов участка полиции "Кудю", пью пиво и время от 
времени выскакиваю на перекур в предбанник -- в этой ебаной 
кафеюшне das Verbot на табачный дым приходится на час пик, с 
одиннадцати до четырех дня. Во время третьего выхода в "тамбур" 
(так я обозвал квадрат площадью метр на метр, почти герметично 
упакованный между входной и следующей дверьми, некий полустанок 
между восьмым и девятым отсеками североморской субмарины 
"Курск") пришлось выглянуть наружу, шагнуть в престижном, цвета 
глаз молодого Делона бархатном пиджаке от Kenzo во вновь 
нагрянувший на Ригу мороз. Дворничиха пыталась было отогнать 
бомжика от мусорной урны, увидев в его лапе извлеченный оттуда 
полипакетик с краюхами хлеба, она замахнулась на него увесистой 
метлой -- но тут в наружные "минус семь" вырвался я. Впрягся.  
Человеку ведь элементарно пожрать захотелось, а она его -- 
метлой. Стыдно есть? По-моему, в этой стране уже никому стыдно 
нет. Пример тому -- только что увиденное.
  Я вернулся. Присел. Взял в руки гарроссовскую "[голово]ломку".
Прочел главу номер пять. Отложил. Глотнул пива. Еще раз глотнул.
Оглянулся. Попялился, не особенно нагло, на остальных
посетителей. Не все так плохо.
  Белое безмолвие. Полная пустота. Ни одного мента.
  Обозримое радовало -- участок был в двух шагах, и я не раз
наблюдал здесь фликов. Копов. Фараонов. Легавых. Мусоров. Сюда,
в "Кудю", я приезжал на транспорте, муниципальном, с
зарешеченными окнами. И плавно телепортировался из одной,
бобиковско-автомобильной, зарешеченности в зарешеченность
другую, камерно-каменную. Не случайно же географически ближайший
стратегический объект так и называется -- Каменный мост. В честь
неба в полосочку из окон толстокожего полуторавековой давности
строения из кроваво-красного кирпича, наверное.
  Итак, ментов не было. Оставались лишь белое безмолвие да полная
пустота.
  И рюкзак. И авторучка, с чьей помощью я заполнил анкету, 
которую недавно всучил лысоватому клерку в посольстве. И 
блокнот. Кюли, как немцы на своем гессенском арго называют 
шариковые ручки, выскочила из внешнего кармана вызывающе-синего 
Kenzo. Блокнот выполз из внешнего опять-таки отделения рюкзака. 
Колпачок спорхнул на ясень столика, обнажив острие стержня. 
Тетрадка послушно, с подхалимажем шлюхи, распахнулась. Вороное 
перо-фаллос и в клеточку страница-вульва приготовились к соитию.
Им предстояла работа. Суровый писательский job.

  "ШАНС.

  В последний день января у Гарроса оставался шанс, --
каллиграфическим почерком вывел я. -- Последний шанс.
  Он им не воспользовался.
  Ну и пусть.
  Минус..." 

  -- перо прекратило свое незамысловатое и незатруднительное 
блужданье по клеткам листа. Девятнадцать слов. Восемь знаков 
препинания -- причем, исключительно точек. Десять заглавных 
букв, включая стартовый квартет "Ш"-"А"-"Н"-"С". На том я и 
закончил. Ибо случилось неожиданное -- в "Кудитис" ввалился 
Гаррос. У него, как только что отчеканил я черными, под цвет 
Сашкиной собаки, чернилами оставался шанс. Последний. Но он -- 
им ВОСПОЛЬЗОВАЛСЯ.
  Я был рад за него.
  Гаррос -- не мудак. Что и доказал только что.
  Расставания, что из разряда НАВСЕГДА, потонули в белом 
безмолвии и полной пустоте. И -- ни в одном менте.
  Я оторвался от рукописи. Вскочил (вернее -- подскочил, скорее,
от сиюминутного удивления). Двинул в противоход стремительному и
резвому другу. "Ну, здравствуй, brohter. Спасибо, что пришел,"
-- нетипично для Тайлера последней модификации, на редкость
добродушно, выплеснул я оба предложения. Гаррос в ответ
поздоровался, крайне тепло, приветствовал меня тоже по-братски.
Друзья обнялись. Словно как на навеявшей мне название первого
романа карикатуре нынешнего депутата Сейма Кольки Кабанова
"Встреча старых товарищей" -- в отличие от протопитов убиенных
писателем героев самого романа (включая самого себя), не
уцелевшей. Так что кавер к нему, путешествующему ныне в виде
распринтовок по Риге, Нью-Йорку, Таллину, Каунасу, Рязани и ряду
изведанных, продегустрированных мною и неизвестных мне городов,
сделал именно Гаррос. Газза, так звали главного героя,
самодостаточно лыбился на нем в компании шприца, бутылки и
папиросы.
  "Держи мой мобильник, -- кинул он замурованное в пластик и
замшевый чехол средство связи. -- Тебе мать должна позвонить на
мой номер с минуты на минуту. А я сбегаю отлить." "Смотри ладони
не обоссы." "Русские на руки не ссут!" -- выстрелил Саня, на
половину -- грузин, на четверть -- латыш, еще на оставшиеся 25
percents -- эстонец. Русский, бля, человек. Хотя бы потому, что
уринировать на собственные конечности -- не в его правилах.
  Сашка вернулся, удовлетворенный. "Дружище, додавим на пару мое
пиво -- и ну нас на хуй отсюда, сорвемся в соседний погребок. Тут
курить воспрещено." "Не может быть." "Может. Еще как может. С
одиннадцати до четырех. 45 минут назад меня об этом осведомили."
"Ну что ж делать -- допивай, а после перебазируемся." "We have
the reason."
  Мы переметнулись в уютный подвальчик. Выпуская струи табачного
дыма в ходе этой суперспринтерской, десятиметровой дистанции, я
сообщил Гарросу, что 3/4 часа ожидания не прошли для меня
бесконфликтно. "И с кем же на сей раз сцепился?" "Да с
дворничихой." "Зачем?.. Что за причина?..." "Пыталась ударить
бомжа метлой. Нехорошо это... А он лишь хотел из
подведомственного ей мусорника выудить пакетик с хлебом,
черствым, к слову. Лишь целлюлозный прозрачный мешок,
напичканный тем, что не пришлось ко двору предыдущим владельцам
ржаного изделия." "И где ты эту пару нашел?" -- спросил Сашка,
спускаясь в бар. "Здесь. Ждал тебя. Вот повесили табу на
курение. Так что в процессе ожидания пришлось пройтись в
предбанник. Оттуда и увидел происходящее снаружи." "Она,
уборщица, сказала тебе sorry в итоге?" "Oh, not. Вовсе нет. Это
я перед ней извинился. Так, на всякий случай. Откуда мне знать,
мэй би, и он был неправ. Может, не она первая начала. Ладно,
остыли. Вот тебе латвийский дайм, десять сантимов, из тридцати
имеющихся в наличии -- двадцатка мне на дорогу нужна. Выбирай,
что выпьем. А за что -- как всегда, найдется."
  ...Саня знал о моих планах -- я уже год как готовился 
съебаться. Пробивал поляны. Расспрашивал всяких-разных людей. 
Узнавал адреса, те, что понадобятся там, на чужбине. Дрочил 
английский, не забывая и о немецком. На днях приступил к 
тщательному изучению карты Сиднея -- города-гиганта площадью в 1 
600 (сорок на сорок) квадратных километров. Надеюсь, все это я 
делал не зря.
  Гаррос отошел от стойки с рюмкой бальзама. Протянул мне бокал
светлого пиебалгского пива. 50 г жидкости цвета мазута (special
for Garros). 0,33 л жидкости послабже (only for me, впрочем,
Саня сделал из емкости небольшой глоток сразу, у него во рту
пересохло. "Ничего, если я отхлебну у тебя слегонца?" -- с
восклицательной интонацией в голосе спросил он. "Какие, Саш,
могут быть вопросы? Сегодня ты банкуешь, я вложил в фонд только
десять сантиков").
  Друзья присели. "Давай лучше за тот, отдаленный столик," --
выбирал не я, а Александер (иногда я его называл и на
французский манер, порой -- на итальянский, Сандро, временами --
на грузинский, Лексо). "Маленький, вроде как уютный." Я
переставил тару, девственные в плане неопустошенности чарки.
"Кидай сумку мне, Сань." "Брось ты, сам донесу. Че ухаживать --
я ж не девушка." "Да и я не пидор. Хотя с Робертом Плантом и
Брэдом Питтом переспать, наверное, не отказался бы при случае."
"Шутишь. По-прежнему шутишь. Тайлер, не изменился ты." "Бывает,
шучу и похлеще." "Знаю. В курсе." "Ну хоть ты врубаешься в мой
humor-хуюмор." "Еще бы -- столько лет тебя знаю. Успел изучить
натуру твою." "Да и я твою тоже."
  "Откуда это у тебя?" -- он кивнул в сторону "[голово]ломки", я
вновь извлек книженцию из рюкзака. "Дали почитать. Вчера
вечером, уже после моего звонка абоненту номера **3717441441."
"Кто, если не секрет?" "Макс. Я, кстати, слегка обиду затаил на
тебя из-за этого. Мне книжку подарить не мог, а ему -- так за
милую душу." "Я не дарил ему "[голово]ломку." "Быть того не
может." "Может. Я просто дал ему прочитать. Это последний
авторский экземпляр. Но вследствие твоего скоропостижного
отбытия, так и быть, дарю его тебе." Я протянул Сашке ручку:
"Надпиши. Книгу я с собой возьму. Когда читаю, многое из нашей
молодости вспоминаю." "Охотно верю."
  И Саня перекрасил тонко расквадраченный почти прозрачными
линиями лист из белого с примесью в черно-белый: "Дядьке
взрослому. За безбашенность -- но против безмозговости. Мы не
десантники. Мы лучше! АГ., А.Е." То бишь от себя и от Лехи
Евдокимова, друга и соавтора.
  Мне было приятно. Ведь на одной из трех тысяч копий
"[голово]ломки" Саня оставил не просто автограф, а воспоминание
о моем втором романе, "Реинкарнации старых товарищей", о главе
про наш тогдашний словарь, которая под наименованием "GAZZAVAT:
антинатовский лексикон Газзы и его друзей" свирепствовала в
российском интернете по адресу http://malajazemlja.narod.ru.
  Мы расстались. Зарекаться нельзя, но -- вроде НЕ НАВСЕГДА. Я
проводил Сашку до третьего автобуса, который с недавних пор стал
курсировать по замысловатой траектории Болдерая (крайний север
Риги) -- центр -- Плявниеки (спальный юг столицы). И развернулся
в сторону остановки десятого и не только трамваев,
взбудораженный Саниным напутствием ("Ты сделал правильный
выбор"), прикуривающий хуй знает какую по счету за день сигарету
и напевающий Костю Кинчева:

    Я начинаю путь
    Возможно, в их котлах уже шипит смола
    Возможно, в их вареве ртуть
    Но я начинаю путь...

    Я принимаю бой
    Быть может, я много беру на себя
    Быть может, я картонный герой
    Но я принимаю бой...

  Ну а что такое Рига? Ответ следует из того же Кинчева.
  ЖИВЫМ -- это лишь остановка в пути.
  МЕРТВЫМ -- ДОМ!

7. Goodbye!

  Типично зимняя стальная темная холодная ночь с первого на 
второй день весны. Я сижу в комнате и прощаюсь со всеми 
предметами, преданно окружавшими меня и служившими мне отменную 
службу все эти годы, а потому ПРЕДМЕТАМИ ОДУШЕВЛЕННЫМИ -- 
книгами и кассетами, блокнотами и записными книжками, 
фотоальбомами и картинами и (куда уж без них!) двумя родными 
рабочими лошадками, компьютером и магнитофоном. Прощайте, 
друзья, я ж отвечаю за свой базар, если я говорю, значит, я 
прав, значит, готов забиться на зуб -- я ухожу. Really ухожу. 
Теперь -- насовсем. I have to go new home. Время не ждет.
  Я упаковал все самые, по минимуму, необходимые на первое время
вещи. Рассортировал паспорта и пальцы по карманам. Распрощался с
родными, только что расстался и с друзьями, оставив Гоше, Максу
и Надюхе четыре виртуальных литра пива -- две черных
пластмассовых пробки со значком "выигрыш". Сделал последний
глоток пенистого на пенистом восточном берегу Балтийского моря.
Постирал на завтра свои носки.
  Я предполагаю, что буду живой.
  Я вдумчиво посмотрел на книжные полки. Протянул руку. Выудил
оттуда именно ту, что несколько дней назад подарил мне Саня
Гаррос. "[голово]ломка"], Гаррос-Евдокимов. Я открыл первую же
попавшуюся страницу. И прочел.
  "Нестерпимо приятно было знать, что он не принадлежит больше ни
этим гиблым широтам, ни этой вялой серой линялой стране, ни
этому серому остопиздевшему городу, ни этой серой мерзкой
мерзлой слякоти, пакости, гнуси. Я смотрю на все это последние
два дня, ясно, мудаки, только два дня, -- а потом я уеду отсюда
к черту на рога, так далеко от этого места, как только можно
вообще в пределах нашего долбаного шарика, -- уеду и никогда,
слышите, НИКОГДА сюда не вернусь. Я не ваш больше, я не такой,
как вы, я не хочу, не могу и не буду с вами, северные отморозки,
серое быдло, мне скучны и отвратительны ваши постные рыла, ваша
самодовольная озабоченность, ваша бессмысленная
целеустремленность, сраные леминги, ваша суетливая жадность,
идите вы на хуй, оставайтесь здесь, бегайте за своими жалкими
бабками и гнилыми понтами, мерзните, мокните, скользите,
падайте, ломайте кости, разбивайте черепа, подыхайте в страшных
мучениях, мне насрать..."
  Я закрыл книгу и втиснул ее в передний отсек рюкзака. Последние
два дня давно истекли. Самолет British Airlines ждал меня через
три с сантимами часа на одинокой взлетно-посадочной полосе
рижского аэропорта. Now I will just say: "Goodbye".
  Что я и делаю.
  Goodbye.

					 Fin.

Январь -- апрель 2003-го,
Рамава, Кекавская волость -- Абердин, Шотландия.