Полчища мыслей не давали мне сомкнуть веки - стоило закрыть глаза, как что-то начинало втягивать меня во вращающуюся воронку, которая уходила вглубь земли. Меня звали оттуда, я не мог унять головокружения, и мне было очень страшно. Такое уже было однажды несколько лет назад, когда я по глупости накачался абсентом, но сейчас мое сознание было чистым и ясным, и потому объяснения происходящему я не находил.
Я очень боялся, что умру, и вдруг мне пришла сумасбродная мысль создать то, чего от меня так требовали там, внизу. Я решил написать свое "Лето в Аду".
Шарль Бодлер, Лотреамон, Новалис, Георг Тракль, Андре Бретон, Филипп Супо, Жан Кокто (один из немногих писателей, умеющих проникнуть в детский мир глубоко) и Ричард Хелл убедили меня, что затея не так уж плоха, и я решил осуществить ее - пролистать все свои дневники за четыре года и собрать по кусочкам то, за чем я спускался в Ад.
Моими проводниками туда были Уильям Блэйк и Артюр Рембо. Они поддерживали меня за руки, когда я терял зрение, осязание и слух.
Я не сразу определился, какое название дать тому, что я эпизодически переживал в течение этих четырех или пяти лет. Подобно Блэйку, я спустился в Ад и собирал его притчи. Подобно Рембо, я находился там довольно долгое время. Но у меня не было Рая, поэтому я заимствовал название у него.
"Мое лето в Аду" создавалось четыре года. Эпизоды, созданные в разное время и с мыслями о разных людях, написаны в минуты самого глубокого отчаяния и тоски, упадка и разочарования, повлекших за собой озарения - так называемый "мистический опыт". Это мой личный Ад, и я приглашаю вас туда спуститься. Подобно мильтоновскому Сатане, я проложил туда дорогу.
В моем Аду - три двери и одно окно, четыре уровня сознания, четыре лимба, как у Данте, доступные мне. Первая дверь ведет в круг тела, вторая - в круг чувств, третья - в круг мира и богов, и окно - отдушина в круг Непознанного. Кроме того, я описал чистилище и преддверие Ада.
Второй эпизод вне кругов, писался с мыслями о С. Именно фразы из ее дневника оживили меня два или три месяца назад, когда я столкнулся впервые с нею в Сети.
Также спасибо господину Б. за то, что он находил нужные слова, когда я в очередной раз рисковал разбить себе голову о свою же лобовую кость. Видя всю абсурдность этих метаний, я смеялся, и мне становилось лучше. Эпизод про кота - Ваш, ведь мы оба любим этих милых животных.
Спасибо и К.-Ребенку - трудно сказать, за что конкретно, но когда-то благодаря ему я взялся за карандаш, чтобы написать "Сказку для Валитара". Ребенок, разрушающий миры, и любое другое дитя на пространстве Ада - Вы.
Последний эпизод я посвящаю O., человеку, который мне безмерно дорог и которого я бесконечно люблю. Я возвратился из Ада и выбрал жизнь.
Да.
Мое лето в Аду
***
В чистилище - одни стены. Они пружинят, и от этого их не пробить. ...Они не пропускают звук. ...Они не пропускают свет. ...Они не пропускают воздух - я начинаю задыхаться. Что остается ему? Только умереть, надеясь на рай и луга из лунных цветов. Цветы эти разлагаются под солнцем, покрытым трупными пятнами. Они же шепчут о том, что жизнь - всего лишь боль и вселенская скорбь, напрасно искать то, что забыто и чего уже нет, но тело, хранящее память радостей, не верит в это. Больнее всего забвение. В этом краю холодно, там дует холодный влажный ветер. Он путается в волосах, и они покрываются сетью льдинок. Медленно-медленно льдинки с волос перебираются на лицо, руки, и его уже не видно под ледяной коркой...
Я живу в царстве мертвых. Никто из ныне живущих не брал меня за руку, чтобы привести к воротам садов Вечности. Моими проводниками были души умерших и души тех, чья обитель - иные миры.
Женщина, которую я никогда не видел и по которой сужу лишь по буквам, начерченным на воде, значит для меня больше, чем весь мир живых.
Я никогда не касался ее локтя, не слышал ее голоса и не чувствовал запаха ее духов, но она своим эфемерным дыханием разбудила меня, и я проснулся.
Я живу в царстве мертвых, в нем есть три двери и широко распахнутое окно.
I
Однажды я проснулся и обнаружил у себя в груди свищ. Эта дырка свистит и ноет, не переставая. Чуть слышно - часто. Иногда - во весь голос. Это наводит на мысли, что она сквозная, а значит, через нее дует ветер: "Фьююю! фьююю!". Летом - жаркий, зимой - холодный, осенью - сырой, весной - прелый. Осенью она гниет, а весной расцветает красными аллергическими пятнами. Свистит и грызет, у нее острые края, но она сквозная. Все, что входит в нее, обязательно появляется с другой стороны, потрепанное, но все же живое. Однажды туда попала птица. Она вырвалась и улетела, но из моей спины до сих пор торчат ее лапки. Дыра стонет, и этот стон ошибочно принимают за мой голос, хотя я молчу. Но и я уже не различаю, где я, а где голос дыры. Ноет и не затягивается. Поет литании мне и лимонно-горьким мыслям.
Вплетается во все. Эти литании - лишь для меня и моих мыслей. Когда я сплю, через нее, из земли, прорастают цветы, через нее проползает рой муравьев - я чувствую щекотку сквозь сон, и стаи земляных бабочек из корневищ тюльпанов порхают туда и обратно. Через нее что-то проходит, а я не могу почувствовать.
Сначала мои нематериальные руки вышли за рамки материальных, мои нематериальные пальцы стали длинными-длинными. Потом мой слух обратился в миллионы прозрачных прохладных рук. Эти руки устремились в глубины ночного мрака и принесли мне звуки. Мои ресницы обратились в руки. Мои волосы стали руками. Затем руки выросли из каждой клетки меня. Затем я почувствовал, как что-то принесло меня на гору. Руки из всей поверхности тела обратились в корни, нематериальные пальцы - в ветви, а ресницы и руки слуха - в листья. Так я стал деревом. Вместо воздуха я вдыхал лесной сумрак.
Я нахожусь посреди клетки, полной гигантских птиц. Их клювы нацелены на меня. Они клюют меня в плечи, голову, спину и в лицо. Чтобы было не так больно, я сворачиваюсь калачиком на полу клетки, упираясь лбом в колени. Затем пытаюсь стать еще меньше - возможно, их клювы будут промахиваться, и мне будет не так больно. Но все напрасно: чем меньше я становлюсь, тем теснее мои нервы друг к другу, плотность моей кожи становится все больше, и боль становится все более ужасной. Еще чуть-чуть - и я уменьшусь до пустоты. Тогда птицы заклюют меня насмерть.
Если найти темноту в сочетании с тишиной, закрыть глаза, прислушаться к своему телу, вывернуть уши и глаза наизнанку так, чтобы они обратились внутрь, то можно ощутить, что происходит внутри тебя: кровь, бегущая от кончиков пальцев к голове, заставляет волосы шевелиться и расти; в мозгу что-то потрескивает и пульсирует под действием электрических сигналов, распрямляются вмятины на коже, набухают сжатые за день движением мышечные волокна, остатки звука отражаются от стенок внутреннего уха, не попадая дальше... Потом слышишь звук, заслоняющий все остальные: это громко стучит сердце. Ощущение своего сердца ужасно: оно стремится вырваться из груди, и вот его дрожь проникла уже в горло, в желудок, суставы пальцев... Все приходит в движение. Чем дольше вслушиваешься в этот дикий стук, тем больше амплитуда движений, и вот уже все тело изгибается в неровном ритме, ломаются кости и рвется мышечная ткань... Оно не дает дышать. В воде нет звуков и не на чем остановить взгляд. Тонущий обращает взор внутрь себя и гибнет от удушья.
Я не смогу стать Офелией, плывущей по водной поверхности: в моем теле слишком мало жира, и меня сразу же утянет на дно.
Офелия может лежать на солнечном травянистом пригорке. Земля расступится и проглотит ее, и пророчество Блэйка будет выполнено.
Невинность - крайняя степень детского эгоизма, когда ему еще неведомы тревоги за других, когда он еще говорит "Я", но не "мы".
Голубая кровь не свертывается. Незадача у гробовщиков - она пропитает всю землю вокруг могилы, и на этой земле вырастут пурпурные цветы на белых водянистых стеблях. Ад внутри.
Она учит меня улыбаться: "Расслабь лицо... Ну же! Почему ты хмуришь брови? Так.. А теперь - поднимай уголки губ вверх... Так, ну, почти.. Теперь растяни немного губы, ну? Задержи лицо в этом положении, я отойду, полюбуюсь". Затем поворачивается ко мне спиной и делает три или четыре шага вперед. Оборачивается, всплескивает руками: "Ну что же ты?! Опять все по-новой...".
Лицо.
Безразличные к улыбке губы, застывшие прозрачные брови, поглощающие солнце и не возвращающие его румянцем бледные щеки, пожирающие видимое голодные глаза. Вместо языка у лица - лепесток белой лилии, который разрезан на тонкие полосы. Один сгиб - лоб прорезает поперечная складка. Второй - хрустят виски. Третий, четвертый, пятый...
Лицо складывается много раз подряд до размеров точки. Я не хочу быть в плену у замкнутого лица.
Вчера я позволил себе потратить десять минут на то, чтобы поразглядывать в зеркало свой правый глаз. Мне почти удалось смешать зрачок с радужкой: поворачивая голову в определенную сторону, можно увидеть, как под чернотой открывается серебристо-голубое пятно, и зрачок исчезает, сливаясь с голубой крапчатой радужной оболочкой. То ли он и правда растворяется, то ли просто переворачивается вверх дном.
Он стоит на ноже так, что его ступни расположены вдоль лезвия. Чтобы сталь не перерезала сухожилия, кожу и кости, он вынужден в необыкновенно целостном и едином порыве тянуться вверх, потому что вниз его тянет собственное тело. Если его порыв будет недостаточно сильным, то в конце концов его разрежет надвое, и эти половинки соскользнут вниз, в Ад, по пути напарываясь на ножи меньшего диаметра, которые будут резать его на еще меньшие части, пока он окончательно не исчезнет. Если же он сумеет преодолеть массу своего тела, то он воспарит и окажется в Раю. Но чаще всего он выбирает середину и остается в чистилище навечно, балансируя на тонкой и острой нити бытия.
Я сделал все так, как он мне сказал: лег в непривычную позу (на спину и сложив руки на груди) и стал искать в себе отклики того, что я есть. И тут я почувствовал, что мои кости начали вспухать и округляться, а плечи разрослись и закрыли голову куполом скорлупы; я превратился в яйцо без сердца, в пустую бело-розовую оболочку. Затем что-то начало закручивать меня дико и неумолимо - кажется, кто-то решил повертеть яйцо по столу. Перемешав мои мысли и чаяния, вращение прекратилось, и мне пришлось уснуть.
II
Если розовый куст поливать чернилами, то роза, возможно, станет черной.
Истинно черных, с рождения черных роз мало. А может быть, они и вовсе миф.
Я ищу в своей душе истинно черные, прекрасные розы, с сердцевиной, не тронутой гнилью, с лепестками, на краях которых легкая хрустящая изморозь. Что эти розы на вкус - не берусь объяснить.
Смогу ли я найти то, чего никогда не видел?
Возможно, именно так цветет ненависть.
Иногда я нахожу их отражения, отзвуки и легкий аромат в чужих творениях... Они манят, и я, как завороженно вслушиваюсь и вглядываюсь в них снова и снова. Я бы разорвала их творцов на части - черные розы не терпят неволи.
Найду ли я их в себе?
В полной мере Оно может испытывать только четыре чувства: ненависть, злобу, горечь и похоть.
Ненависть - огромный переливающийся мыльный пузырь, к которому невозможно прикоснуться. Он сам прикасается к тебе своей скользкой мыльной поверхностью. Этих прикосновений очень много, и они ощущаются совершенно по-разному.
Ненавидеть, раз за разом прокручивая в голове возможные варианты убийства. Ненавидеть в бессилии и тщетности попыток добраться до сонной артерии, жаля немного выше колена - так ненавидит змея. Ненавидеть, превратившись от времени в песок под ногами. Ненавидеть, сидя на цепи и вкушая чужие подношения. Ненавидеть, чувствуя излечение от руки ударившего. Ненавидеть, нося приветливую улыбку. Ненавидеть, униженно стеная и умоляя о смерти. Ненавидеть, чувствуя перерождение ненависти в досаду и горечь. Ненавидеть, сожалея о недосягаемости. Ненавидеть, осознавая свою невозможность вырасти и небожественность. Ненавидеть, желая стать кукловодом, но превратившись в занавес. Ненавидеть, зная, что месть невозможна из-за своей смерти или чужой. Ненавидеть, не имея ни рук, ни глаз, существуя лишь в ограниченном пространстве, где кроме сумрака нет ничего более. Ненавидеть усмехаясь. Стать ненавистью. Ненавидеть пополам с сомневаться. Ненавидеть, тщетно пытаясь сделать это ощущение привычкой и забыть о нем. Ненавидеть, напридумывав невесть что. Ненавидеть что-то абстрактное - например, форму носа человека напротив, или совершенно конкретное - например, человечество. Ненавидеть, подозревая ответную ненависть. Ненавидеть, вздыхая о несбыточном. Ненавидеть себя. Ненавидеть другого из-за того, что ты - то, что ты есть, не больше. Ненавидеть, ехидно смеясь в лицо. Ненавидеть, презирая себя за слабость и осознавая, что ничего с этим не поделать. Ненавидеть, превратившись в дикую тварь и вырывая ребро за ребром из груди врага. Ненавидеть. ненавидеть. НЕНАВИДЕТЬ.
Самое дрянное и уродливое проявляется в том, что обычно. Разве может САМОЕ проявиться в незамечаемом?.. В обыденности все лучше, чем есть, самоконтроль - это бог. Обыденность - полуприкрытые веки. Исключительное - война или... ...или когда он возвращается домой и знает, что там кто-то умер и его недавно вынесли, или кто-то тяжело болен и в бреду, или его оставили. Он сидит на холодном кафельном полу уже три часа, при мигающем бледно-зеленом свете, и, уперевшись локтями в холодное и белое, кровью заблевывает ванную, не зная, когда это наконец закончится. Его со всех сторон обступают шелушащиеся стены, склизкая полутьма летнего вечера и доносящиеся из открытого окна дикие и чужие крики детей. А он видит только кровавые плевки и ощущает приторный теплый запах разлагающихся внутренностей. За входной дверью кто-то топает и говорит, а у него даже нет сил доползти до нее и проверить, закрыта ли она.
В белой-белой комнате стоит трюмо. На нем лежат щипчики и остро наточенные портновские ножницы. В зеркале отражается противоположная стена и человек. Он смотрит на свое отражение. Смотрит, не отрывая глаз, ведь он идеален.
Проходит секунда, год, век... Через тысячу лет человек разглядел в себе изъян, один-единственный, но он мешает смотреть ему на себя в зеркало, ведь он уже не идеален.
- У меня слишком толстые брови, - решает он, берет щипчики и начинает выщипывать лишние волоски. Через пять минут от бровей ничего не остается.
Человек кладет щипчики на трюмо и замечает портновские ножницы, берет их и срезает кончик волоса на голове. Ему кажется, что он сделал это неудачно, и по комнате начинает разноситься звук щелкающих ножниц. Отстриженные волосы снегопадом опускаются на белый-белый пол. Теперь у человека видны уши.
Стремясь сделать их идеальными, человек срезает мочку правого уха, затем левого. Это необычно и красиво. Потом разрезает веки, отчего глаза у него становятся похожими на хамелеоновы, потом нос, после - пальцы на правой руке и на ногах...
...Потом он чертит на груди знаки, начинает вырезать в себе борозды и просверливать ямки...
Сквозь душу человека остро проходит чувство новизны. Стерильный воздух комнаты наполняется запахом крови, по нервам человека растекается доселе незнакомая тупая ноющая боль, в глазах появляется красный отсвет, а тело совершает доселе несовершаемые действия.
По белому-белому полу растекается сначала ручейками и болотцами, а потом и целыми океанами, красная-красная кровь. Ножницы демонически щелкают.
Нет больше белой-белой комнаты.
У Безумия есть две грани: черная и белая. "Белое" безумие означает достижение высшего смысла при жизни, и как следствие, полного растворения в ней с потерей своего Я. "Черное" безумие означает потерю ориентации во времени и пространстве: понимание и осознание своего пути настолько, что связь с внешним миром теряется, и он, потеряв ее, отрицает вариантность. Из этого всего видно, что эти части, в сущности, идентичны, а значит, Безумие едино и неделимо.
Он агонизирует в такт чужим словам, он пустословит под ритм чужого дыхания, он принимаем цвет другого - не себя, потому что своего просто нет. Он забыл, как это - быть одержимым, болеть, умирать и возрождаться. Он копирует их с другого, мимикрируя. Он чист, но не той чистотой, какой бел лист бумаги... Нет, он - многоразовый человек-калька.
...Приятно в дождь ощущать холод в кончиках пальцев и жар в груди. Приятно чувствовать летом, в жару, как прохладная кровь приливает к горячей коже. ...Приятно чувствовать боль. "Что бы вы предпочли - удовольствие или боль?" - спрашивает посланец, необоснованно разделяя единое целое: удовольствие - одно из проявлений боли, а боль - одна из граней удовольствия. ...Приятно ощущать пальцами любую поверхность, чувствовать, как скрежет царапает барабанные перепонки. ...Приятно заснуть в середине симфонического концерта и видеть сны, навеянные музыкой. ...Приятно ощущать себя лишенным запаха живого существа. ...Приятно вдыхать сырой и прелый запах размокшей от дождя и пожелтевшей травы. ...Приятно слышать звуки голоса некоторых людей, следить за лицом человека, который увлечен чем-то и изредка посматривает в твою сторону. ...Приятно испытывать омерзение и пьянящий восторг от того, что твое тело во всем повинуется тебе.
Пустота - это абсолютная наполненность. В ней - все: запах лилий, свет свечи, порывы морского ветра, горечь соли чужих слез и дрожь струны... Стоит ему обрести Пустоту, как он утрачивает способность ощущать и чувствовать. И кажется ему, что нет вокруг ничего. Так устроено его сознание: цепляясь за одну нить, за главное, он начинает осознавать себя в пространстве. Исчезни нить, он окажется на распутье, потеряет способность сравнивать и умрет. В Пустоте переплетаются миллионы нитей, мелодий, красок и снов. Главных нет. Бесчувственные - те, кто познал Пустоту.
Я помню с детства запах лаванды - у мертвой бабушки были лавандовые духи. Она хранила пузырек в деревянной резной шкатулке, которая стояла на трюмо в комнате с ужасными чудовищами. Иногда я тайком доставал духи оттуда, выливал на себя чуть ли не половину и бесконечно вдыхал этот тонкий, прохладный, сладковатый темно-фиолетовый запах без малейшей приторности, подолгу вглядываясь в безбрежное пространство зеркала. Так для меня пахнет Вечность.
Смерть можно трактовать как физический процесс превращения живой, функционирующей материи в неживую. По другой теории, любое физическое изменение спровоцировано психологическим. Однажды он обнаружил, что не помнит, как зовут некоторых его друзей. Затем он испытывает неловкость оттого, что не может обратиться по имени к своим близким - их имена исчезли из вашей памяти. Дальше он забывает родственников, любимых людей, памятные события, свое прошлое и, под занавес - себя самого. Его язык просто-напросто забыл все названия. Он забывает, как это - радоваться, смеяться, любить, летать и быть счастливым. А однажды, прежде чем проснуться, где-то в глубинах головы он ловит Мысль: мозг забыл заставить его глаза раскрыться, а нос и легкие - вдохнуть воздух.
Смотрясь в зеркало, он понял: наконец-то его красота стала совершенной. Что делать дальше?.. Восхититься, или, может, позовать кого-нибудь полюбоваться им именно в этом освещении и ракурсе?.. Единственно возможный и верный вариант был ужасающе красив и совершенен, под стать ему: он убил себя. Потому что только так он смог сохранить свою красоту совершенной. Сорвал ее распустившийся бутон в наивысшей точке цветения, заложил цветок между желтыми страницами Вечности, Бытия и Пустоты, где-то между стихотворениями Эдгара По о песке и гравюрой Редона. Смерть - удел красоты и совершенства. После смерти Всего Лишь Красота станет Легендой о Великой Красоте, и она будет достойна Хрупкого Бессмертия Неподвижности.
В самых красивых вещах тишины много - она кажется всеобъемлющей, и где-то в сердце этой тишины пульсирует божественно-прекрасная мелодия, эхо самой тишины, голос которой отражается от самой себя.
Самые страшные сны: первый - я рассматриваю и обоняю стоящее передо мной на мраморном столе дерьмо в фарфоровой тарелке; второй - я вступаю в инцест с сестрой.
Ад - это безумие, сдобренное зубной болью и зудом от прорастающих ногтей.
III
Когда-то весь мир человеческой иллюзией. Он был тем, чем люди хотели его видеть. Но затем все больше и больше начинали хотеть одинакового. Иллюзия стала стандартом и вышла из-под контроля. Теперь она управляет людьми, люди в иллюзии как в паутине.
Она сильнее, чем все ее творцы вместе взятые.
Этим миром правят иллюзии.
Иллюзия привязанности - привычка.
Иллюзия понимания - равнодушие.
Иллюзия любви - "мне нужен кто-то".
Иллюзия чистоты - стерильность.
Иллюзия знания - вера.
Иллюзия стойкости - отсутствие ветра, качающего конструкцию.
Иллюзия дружбы - нужда в собеседнике.
Иллюзия красоты - авангард.
Иллюзия свободы - удобное рабство.
Иллюзия справедливости - государство.
Иллюзия полета - движущийся экран под твоими ногами.
Иллюзия смысла - цветные пятна.
Иллюзия прогресса - возрастающая зависимость.
Иллюзия жизни - памятник.
Иллюзия смерти - истощение.
Иллюзия неизменности - лед.
Иллюзия Вселенной - человек. Самая главная иллюзия, которой общество тешится.
Все иллюзорно, словно находишься в лавке мертвых цветов. Дотронешься до такого- рассыплется в пыль, и наполненный мир обернется стонущей на разные голоса Пустотой.
Мир - паутина. Все люди переплетены между собой.
Помни, когда пытаешься вырваться из тенет: нитью, которая дернется и порвется, может быть перетянуто горло другого.
...Лес нем, тих и мертв. Весной он - царство воды. Ею пахнет, она капает с иголок. Сосны молча тянут руки-ветви к небу, по привычке. Небо на самом деле сизое, а не синее. Небо больше похоже на воду.
В лесу пахнет небом.
"Тихо!", - шепнул я им. Мы уже полчаса находились на бетонном выступе с парапетами на железнодорожном мосту. Было тихо, солнце, светившее ярко, не грело, мимо нас изредка проезжали поезда. Внизу тоже были рельсы. И я внезапно услышал, как где-то вдали по ним идут дети. Тогда я и сказал: "Тихо!". Они бежали по путям, прыгая по шпалам и спотыкаясь на камнях, разговаривали между собой, вопили на разные голоса. Мы смотрели через переплет металлических трубок, как они, пройдя вдоль путей, под нами, свернули с них и нырнули в переход через насыпь, который я называю "Нора Кафки".
Я вдруг увидел, что под моими ногами - рассыпавшиеся кусочки мозаики в пыли. Мы пели в унисон "Life on other planets is difficult", потому что именно это напевал я.
И потому, что никто не соберет ее.
Ад - не то место, где собирают мозаику, на которой нарисован кусок голубого неба. Как ее ни собери, границы между деталями все равно будут видны, а запах гнили уже навечно въелся в картон.
Потому никто не собирает сломанную куклу, разбившуюся об асфальт.
Потому кусочек голубого летнего неба так и валяется в серой пыли.
Я пнул его напоследок - Life on other planets is difficult!
"...знаешь ли ты, почему сталь и серебро так отличаются друг от друга, несмотря на то, что исходный материал у них одинаков?..
После отливки вещь помещают на дно чистого источника. Но сталь скрывается под толщей воды при свете дня, а серебро - ночью. Поэтому сталь имеет резкий блеск солнца, а серебро - теплый и немного тусклый отсвет луны".
В лесу их двое. Один - словно соткан из миражей, он изменчив и таинственен, как пряно пахнущие клубы дыма колдовского костра. Его улыбка неуловима и сулит обратить во прах перед моими ногами весь мир, стоит лишь пожелать. Его деревья - стройные и тонкие, змеятся ветвями, делая свет луны призрачным. Он - воплощение скрытой, неявной силы.
Второй высок настолько, что голова его упирается в небо. Его мощь - это мощь горы, ровесницы самой вечности. Его дыхание - ветер, рождающий в сердцах слабых страх и ужас. Он взирает на меня ледяными глазами, полными холодной и неприкрытой мощи. Его деревья прямы и бесконечны, как он сам.
Был еще третий - неподвижный и бледный, со страдальческим ликом. Вокруг него была пустыня. Его я отвергла сразу.
Я миновала пустыню и вышла на берег моря для того, чтобы набрать горсть песку и, по примеру другого, пропускать песчинки сквозь пальцы, следить, как золотистый рой исчезает в потоке синей воды, что уносит их далеко за горизонт. Там они превращаются в солнечные лучи и становятся рассветом.
Где же ты, ветер?..
Тот, который овеет мое лицо и опаленное бездушным солнцем тело, звякнет серьгами в ухе, проходя через их лабиринт, и игриво запутается в волосах...
...Где же ты, ветер?
..Иногда мне кажется, что воздух доносит до меня отзвуки твоих страстных вздохов и нежного шепота... Но это лишь мираж, рожденный в моем мозгу, ведь я не знала ни сна, ни отдыха уже много времени.
Сколько раз мои глаза видели, как качаются ветви уродливых сухих деревьев от твоего прикосновения!.. Оказывалось, что это обман дрожащего воздуха и песка под моими веками...
...Где же ты, ветер?
Сколько раз мне грезилось, что я стою на вершине горы - там, где ты обретаешь полную свою силу - и мириады песчинок закручиваются воронками вокруг меня...
...Где же ты, ветер?
Я молю о тебе богов... Но боги безжалостны, как и солнце: "Отдай свою душу," - смеются они, - "И тот, к чему ты стремишься, сможет своими порывами подбрасывать и скручивать ее, как тряпку".
Когда-то ветер похитил остатки моего разума и воли, оставив мне лишь надежду и тоску по дождю...
...Ни прикоснуться, ни ощутить...
..Только кажущиеся отголоски...
В пустыне ветра не бывает.
Оранжевый свет и ветер породили дождь.
"Бежим, скорее, бежим отсюда!", - кричит она и тянет меня за руку в сторону чугунных запертых ворот, за которыми видно помутневшее небо. Где-то на горизонте появляются черные-черные тучи, которые заслоняют солнечный свет.
Внезапно раздается шелест крыльев, который лишь отдаленно напоминает шелест ангельских, земля под ногами раскалывается, а в моих глазах резко мутнеет.
"Поздно", - говорю я ей, - "они съели небеса".
Для них война - не пляски в обнимку со смертью по минному полю, не оторванные руки и ноги, висящие на деревьях словно елочные игрушки - под кронами их спокойно ходят равнодушные люди с усталыми лицами; не набрякшая от крови земля; не реки - по ним вместо бревен сплавляют мертвецов; не запах гари и тухлятины на главной улице, ведущей в небо.
Для них война - всего лишь игра. Воюют они ни за что, просто так - им кто-то сказал, что так надо. Они хуже детей, идущих в крестовый поход. Они торопят ее.
Почему они не выносят вида заспиртованных внутренних органов? Не потому ли, что восприятие играет с ними жестокую и дурную шутку: они представляют, будто смотрят на свою вырванную и помещенную в банку печень со стороны.
Уродливые всегда стремятся окружить себя красивыми вещами.
Они думают, что свет, отраженный от бока хрустальной вазы, делает их лучше.
А вот луч, отраженный глазами красивого человека, делает их уродливее в тысячу раз.
Я встретился с одним из богов Ада. Увидев зависть и понимание всего, что только можно вообразить, в моих глазах, он сделался печален:
"Вочеловечившееся в этом мире божество получит уважение, жертвы, почитание, ненависть, поклонение - все, что угодно, но только не понимание не в обмен", - сказал он, всхлипнул и даже было расплакался.
"Но даже от самого себя нельзя ждать понимания - человеческое чурается божественного, оно презирает его, и кроме того, тело - гораздо тоньше и сложнее устроено, чем душа. Ужасно, как трудно управлять этой марионеткой с тысячами шарниров".
"У него не улыбка, а оскал" - прозвучал приговор. Но это понравилось, даже льстило. Улыбок много, оскалов - нет.
- Неужели моя улыбка похожа на оскал? - спрашивал он, крутясь перед зеркалом.
- Нет, она не может быть оскалом... Они лгут! - он чуть не расплакался. Потом повторил это, улыбаясь своему отражению и так, и сяк, показывая свои острые зубы то больше, то меньше, то чуть приподнимая уголки губ, то растягивая рот до ушей; он прищуривал и широко распахивал глаза, одновременно кривя рот в полуулыбке. А в голове - лишь одна мысль: "Неужели меня опять изгоняют?"
Наконец он признал их правоту.
Ухмыльнувшись, бог смерти с головой шакала повернулся к своему отражению спиной.
Рембо метался в бреду своего "Я", продираясь сквозь свой Ад противоречий, нагромождения имен и ржавых масок, которые высятся на горизонте черными башнями: "Кто спустится за мной в мой ад, плутать по закоулкам моего безумства? Верлен, не ты ли это будешь? Но где ты?.. Не голоса ли твоего отражение голубое на лике Офелии?".
А Верлен, усталый и язвительный, цедил смесь дешевого вина и злобных стихов в вонючем кабаке и желал, чтобы Рембо выдернул его из этого зыбкого болота спившегося сознания.
Оба видели друг в друге Орфея, но никто не хотел быть Эвридикой.
Сегодня она привела меня в храм Возлюбленного-Матери. Я смотрел на него, и по поверхности моей души прокатывались грозовые разряды. Было похоже, будто кто-то катает звонкие фарфоровые шары для бильярда по моей темно-синей изнанке. Мне хотелось, в числе тысяч других, написать над ним: "Ты прекрасен". Он и был прекрасен, как мать, но в нем я различал опасность, исходящую от существа, доминирующего над тобой - мужчины, которого я желал. Абсолютное доминирование, будто к твоим рукам привязаны грубые веревки, срезанные с гигантских деревянных кукол, и чувство, будто я - опять часть моей матери, той самой, что соткана из белого света Вечной Привязанности. Чувство, которые испытывали растворяющиеся в ярком свете ядерного взрыва - раскройся навстречу ему, и ты не испытаешь боли перехода. Мать-Ядерный взрыв.
Я понял, что все табу отменены, ибо самый главный я наконец преодолел: я могу любить свою мать как мужчину и не стыдиться этого.
Найдя себе божество, поклоняющийся ему тут же начинает выискивать в нем недостатки или изъяны. Может быть, так человечество пытается низвести божество до своего уровня или поднять себя до божественного.
С каким упоением люди топчут, сжигают, топят, рубят в щепки тех идолов, на которых совсем недавно молились.
Божество, вознесенное на недосягаемую высоту, доступно всем. Оно общее. Унижение божества принадлежит лишь тебе одному, поэтому так приятно топтать своего идола, разрубленного в щепки, ногами.
...Бедная Фрэнни искала БОГА, лежала лицом к стене, плакала и ничего не ела. Никто не знал, что делать, кроме, по-видимому, отца.
Он сказал: МНЕ КАЖЕТСЯ, ДЕВОЧКЕ НУЖНО СЪЕСТЬ МАНДАРИНЧИК.
МАНДАРИНЧИК.
Хочешь мелодии семи хрустальных сфер, а тебе - МАНДАРИНЧИК.
Хочешь участия и понимания, а тебе - МАНДАРИНЧИК.
Хочешь, наконец, обрести смысл бытия, а тебе - МАНДАРИНЧИК.
Ему вместо БОГА подсовывают МАНДАРИНЧИК. Он хочет ударить по руке, протягивающей сей скромный дар.
В христианстве много фигур, выступающих посредниками между идеальным и материальным. Самая яркая и очевидная - Иисус. Фигура в тени - дева Мария.
В сущности, она - идеальная машина, полная двойственностей.
Невинность и надчувственность.
И вместе с тем - не просто посредник. Только она обладает способностью облекать в плоть чистые идеи.
Она могла бы родить не только Иисуса.
Но и машину времени.
Но и орудие массового уничтожения.
Но и какие-нибудь органические надорганизменные формы бытия.
А все потому, что она - само человечество.
Блеклый зеленый, выцветший серо-голубой и ржаво-пыльная земля.
Далеко - шум и гул города. Низкий и монотонный, он уплощается и вливается в воду, тонкой струей доходит до середины озера и превращается в плеск и бормотание воды, вливается в корни травы, которая шевелится под порывами ветра. Он разреженный и пресно-сырой, как дыхание больного человека.
Камни и галька крошатся, и, путаясь в траве, что растет на слоне обрыва, падают вниз, в воду, беззвучно.
Я - следом за ними. Лежа в воде, раскинув руки, смотрю в небо и слушаю тишину. Вода - не вода вовсе, и там, где я упала, неровное волнистое стекло разбилось. Острые края режут мне щеки и руки: под слоем твердого стекла - жидкое. Оно качает меня, а края режут все глубже. Вокруг меня снуют стеклянные водомерки.
Начинается.
...Лежа в воде, раскинув руки и эпилептически дергая головой, смотреть закатившимися глазами на блеклое и моросящее небо, натянутое на задней стенке моего черепа.
Затем я начинаю тонуть.
У голубой воды цвета битого стекла привкус оливок. Толченые голубые оливки попадают в рот, царапают в кровь десны и, скрежеща, проталкиваются сквозь горло.
В городе живет господин Z. Этот господин странен и непостижим - от его мыслей веет таким ароматом начинающейся шизофрении и гениальностью, что все чувствуют в нем короля. Господин К., его лучший друг (и это взаимно), совершенно другой: он косноязычен, немногословен, у него мало увлечений, да и в них он, кажется, разбирается плохо.
Зачем господин Z. держит возле себя господина К.? Все очень просто: королю нужна свита, а господин К. для этой роли подходит идеально.
Он жил на первом этаже и боялся спать с открытым окном. Сквозняк втягивает и надувает штору, а в темный промежуток между ней и оконным проемом кто-то будто наблюдает за ним.
А еще ему кажется, что комната дышит, но наоборот. Не она втягивает воздух улицы, а улица втягивает ее.
Все равно, если бы его легкие были не внутри груди, хрупкой и ломкой, а вокруг. И тогда не он бы дышал миром, а мир дышал им.
- Глянь, они же там картошку кокаином посыпают! Вот дураки!
У соседей нынче будет шикарный ужин.
А у нас по полу разбросаны амфетамины. Закатились под стол, под шкаф, под трюмо и под тахту.
- У Иисуса как идеальной субстанции было темное прошлое. Например, он умел корчить такие гримасы, от который войско Люцифера обращалось в бегство. Шут экстра-класса.
- Это хорошая собачка - она не будет лаять и кусаться!
Она будет вилять хвостом даже тогда, когда ты ударишь ее.
Она будет вилять хвостом и умильно пялиться на тебя тогда, когда ты выпустишь ей ржавым напильником кишки.
Она будет преданно и заискивающе смотреть в твои глаза даже тогда, когда ты будешь медленно убивать ее прессом.
"А зачем она вообще нужна такая?", - подумал ребенок и заплакал.
Маленький ребенок боится зайти ночью в комнату родителей за одеялом.
Старый сидел на камне. Его крылья лежали рядом, и ветер трепал черные перья.