Данихнов, Белоглазов. Живи!

Авторы благодарят: Наташу Осояну, Лену Варганову, Сашу Усманову, Ирину Черкашину, Яну Данихнову и Колю Желунова, оказавших неоценимую помощь при написании книги. Без этих людей книга, конечно, увидела бы свет, но то была б совсем другая книга, да и свет отнюдь не тот.

Авторское предуведомление

Авторы равно уважают последователей всех мировых религий, которые будут упомянуты в книге; впрочем, атеистов и прочих агностиков они уважают не меньше. Следует заметить, что перед вами, несмотря на форму, всё-таки сказка, и авторы оставляют за собой право достаточно вольно обращаться с историческими, географическими и прочими фактами, вертеть ими, как будет удобно; в этом смысле книга представляет небольшой интерес для тех, кто решит использовать ее как справочное пособие, а не литературно-художественное произведение.

Авторы также оставляют за собой право не объяснять всего, что будет происходить на страницах этой, без сомнения, удивительной книги.

Первый автор ко всему прочему ненавидит длинные и пространные прологи, вступления и предуведомления, и поэтому, отвесив поклон почтенной публике, загадочным образом испаряется.

Второй автор, наоборот, любит всё длинное и пространное - вступления, отступления и предуведомления, записки на полях, монологи, прологи и эпилоги. Ну просто хлебом не корми - дай порассуждать. Поэтому первый автор всегда одергивает слишком увлекшегося второго. И знай же, о почтенный читатель, всё то длинное и пространное, что встретится тебе, - дело рук второго автора при попустительстве первого. Засим второй автор также откланивается и не менее загадочным образом испаряется вслед за первым.

Часть первая
Точки над "i"

Первая драматическая глава
Живи, Марийка!

Обычно мы с младшей сестрой играли в догонялки прямо в детской.

Вот что было в нашей комнате: две кровати, кресло, мягкое и очень удобное, тумбочка, старый дедушкин секретер - там хранились школьные учебники, и паркетный пол. Жуткий, загадочный пол, на который во время игры нельзя наступать, иначе проиграешь. По правилам следует носиться по комнате, прыгая с кровати на кресло, с кресла на тумбочку, с тумбочки - опять на кровать. По правилам нужно догнать сестру. Прикоснуться к ней хотя бы пальцем, а потом убежать, ведь она попытается дотронуться в ответ. Нельзя поскальзываться и падать на пол. Ни за что.

Марийка была ловкая, быстрая, а я мог отвлечься, замешкаться - даже перед прыжком. И падал. Выдуманная бездна поглощала меня. Марийка заливисто смеялась, подпрыгивая на пружинном матраце, а я виновато улыбался. Мне казалось, это стыдно - проигрывать младшей сестре.

Ведь я должен быть для нее примером во всём.

- Эй, - обращаются ко мне. - Ты спишь?

Открываю глаза. Нет, не сплю - вспоминаю, убаюканный мерным гудением двигателя. В салоне желтого "Икаруса" воняет пометом - на задних сидениях старик и старуха в брезентовых плащах везут клетки с курами. Клетки тарахтят, когда автобус подпрыгивает на ухабах, и куры протестующе кудахчут. В запыленное окно проникает тусклый дневной свет: небо обложено тучами, снаружи проносятся телеграфные столбы и непримечательная, пустующая деревенька. Брошенные дома густо заросли диким виноградом.

- Ты спишь?

- Нет.

Мой собеседник - сальноволосый и чумазый солдатик в защитной форме, которая ему великовата. Глаза чуть навыкате, на лице царапины, покрытые коркой засохшей крови, воротник грязный; из кармашка гимнастерки торчит завядшая астра. Солдатик замечает, что я смотрю на цветок, и улыбается щербатым ртом:

- Красивая, правда?

- Мы уже проехали Крошев? - спрашиваю.

После вольного города Крошева ехать еще часа два: моя остановка - семидесятый километр. Не знаю, что это за километр такой, что там находится, и где точка отсчета - в смысле, где расположен километр нулевой; мне, в общем-то, всё равно. Главное, там ждет сестра.

- Это астра.

- Я заметил.

Водитель беспокойно вертится на месте, часто отвлекаясь от дороги и поглядывая в салон. У передних дверей сидит грузная женщина в осеннем пальто и косынке, она хватается за горло и, кажется, задыхается. Даже отсюда слышно, как она сипит. В горле у нее булькает.

- Это необычная астра, - продолжает солдат. - Мне подарила ее одна девчонка, с которой я познакомился в Беличах. Мы с моим другом Зденеком останавливались там на ночлег, и какое-то время я жил у нее.

- В Беличах давно нет живых.

- Ее звали Кларетта. - На лицо солдата набегает тень. - Правда, странное имя? Но она красивая, честное слово, а какие у нее глаза!

- Какие?

- Узкие. Как у китайки. И волосы цвета меда. И розовое платье...

- Китаянки.

- Что?

- Правильно говорить "китаянки".

- А...

- Дайте пройти, - прошу солдата.

Женщина впереди задыхается. Старики умолкают, даже куры ведут себя тише, будто осознавая трагичность момента. Все, все слышат, как на переднем сиденье хрипит женщина, но никто не собирается встать, чтобы помочь ей.

- Так вы в Крошев едете? Кстати, забыл представиться: меня зовут Славко.

- Славко, черт тебя дери, дай пройти! - кричу я.

Он испуганно вжимается в кресло, прячет ноги под сидением. Я протискиваюсь мимо солдата и, хватаясь за спинки кресел, иду по салону. Подхожу к женщине. Ее руки дрожат, но она всё-таки сумела поднять их и теперь с отчаянием царапает шею. Глядит на меня и силится выговорить непослушными полными губами:

- Т-та... т-та...

- Таблетки?

- Д-да... на п-полу...

Она пыталась выпить лекарство, когда начался приступ, но пузырек выпал из рук, и таблетки рассыпались по полу. Я поднимаю маленькую коричневатую таблетку, вытираю о рукав и протягиваю женщине. Водитель, щуплый мужичонка в кепке, не отпуская руля, сует мне бутылку с минералкой. Молодец, понятливый. Я подношу горлышко бутылки к губам женщины. Она жадно пьет.

- Живи... - шепчу одними губами. - Живи, черт возьми! Жизнь и хороша, и ужасна, но это всё есть, пока ты жива...

Провожу по лицу женщины ладонью, едва касаясь кожи, сухой и морщинистой. Она закрывает глаза, лицо ее расслабляется, руки опускаются на колени. Со стороны может показаться, что я прикрыл веки покойнице, но это не так. Женщина дышит, в груди медленно, размеренно бьется сердце - она просто уснула. Ее лицо розовеет. Не знаю, что за лекарство она принимала, с таким же успехом я мог предложить вместо таблеток сухой собачий корм. Это неважно. Потому что лекарство я дал лишь для маскировки.

- Я знаю... кто ты, - с запинкой произносит водитель за спиной. Голос тонкий, совсем не мужской. - Ты...

- Не надо, - резко обрываю я, и он умолкает. Возвращаюсь на свое место рядом с солдатом, Славко вертит в руках астру, спрашивает жалобно:

- Если в Беличах все мертвы, кто же тогда подарил мне цветок?

Представьте, что наша планета - гигантская площадка для детской игры. Вы можете безопасно для жизни прыгать с кочки на кочку. С дивана на кресло. С ржавого остова "Мерседеса" на врытую в землю бетонную тумбу. Можете ехать на автомобиле или лететь на самолете, или, прицепив к ногам ходули, наподобие циркового клоуна, шествовать по невидимой бездне. Главное, не коснуться пола. Главное, не коснуться земли в той ее точке, где нет выступа, кочки, холмика. Никто не знает заранее, где можно ходить, а где - нет, приходится экспериментировать. Снег, устлавший землю, не спасет. Если вы коснулись запретного места, бездна поглотит вас мгновенно. Это правило. Падение в бездну имеет много разных обличий: кто-то, ненароком оступившись, просто умирает, кто-то застывает глыбой льда. Кто-то обращается стайкой бабочек, к сожалению, бабочек мертвых.

Я видел, во что игра превратила одну деревеньку у подножия Савкиных холмов, что у Миргорода. Миллионы неподвижных махаонов устилали разбитые дороги; бабочки, словно снег, скрипели под колесами автомобиля. Я старался смотреть только вперед, но ветер, будто нарочно подхватывал черно-желтые ломкие крылышки и швырял в лобовое стекло.

- ...Всегда удивлялся, почему не помогают высокие подошвы?

Я снова открываю глаза, смотрю в окно. Миновав эстакаду, тянущуюся над железнодорожными путями, мы въезжаем в предместье большого города - это и есть Крошев. В сам город не заезжаем, огибаем его стороной. Едем мимо одинаковых, как близнецы, двух- и трехэтажных коттеджей, выкрашенных в ослепительно-белый цвет, окольцованных балюстрадами. На одном подоконнике горят свечи: это довольно новая традиция, я видел такое во многих городах - свечу зажигают, когда в семье кто-то умирает естественным путем, не от игры. Между окнами и балконами стоящих друг против друга домов протянуты напоминающие строительные леса мостки. Они сбиты из крепких и толстых досок. Мостки пересекаются, разветвляются; некоторые из них очень прочные, огороженные перилами, по таким катят нагруженные тележки. По дощатым настилам и крышам ходят люди; поглядывают на наш автобус, смеются, показывают пальцами. Из окон высовываются любопытные детские мордашки.

- Ты спишь?

- Нет. Задумался.

- Почему не помогают высокие подошвы, а ходули, которые не намного выше, помогают? Ведь подошвы - это те же... ну... возвышения!

- Таковы правила игры, - отвечаю.

- Слушай, - он наклоняется ко мне, шепчет: - А могут у человека быть светлые волосы и узкие глаза? Что-то не вяжется, - добавляет виновато. - Вдруг ты решишь, что я всё сочинил. Ну, про цветок.

- Отчего бы и нет, - успокаиваю его.

Славко удовлетворенно кивает.

В окно летит гнилой помидор. Он растекается прямо передо мной, раскидывает по стеклу щупальца, как осьминог, пытающийся схватить добычу. Красная жижа, смывая пыль, ползет вниз. Мальчишка, кинувший в автобус помидором, ухмыляется и строит рожи, но тут же верещит от боли - мать хватает его за ухо и уводит по переходному мостику к балкону, где на грядках растут овощи. На другом мостике трое подростков, вооружившись смахивающим на удочку устройством, вылавливают разбросанные по тротуару книги, старые и потрепанные. У бордюра сидит длинноухая дворняга и с удивлением смотрит на грязные томики. Она подходит и, плюхнувшись на самый толстый фолиант, по всей видимости, на энциклопедию, принимается вычесывать блох. Подростки раздосадовано кричат, шугают собаку, пытаясь отогнать ее прицепленным к "удочке" крюком. Пес не двигается с места. Ему хорошо: собак правила игры не касаются, они могут ходить, где пожелают.

"Икарус" поворачивает; мальчишки и сидящая на книге дворняга исчезают за поворотом, за потрескавшимися от солнца и ветра стенами. Интересно, что будет с людьми, когда дома начнут рушиться?

"Научатся строить жилье, пребывая в подвешенном состоянии", - подсказывает язвительное подсознание.

- Спасибо вам, добрый человек!

Возле наших с солдатом кресел стоит женщина, которой я дал таблетку. Она выглядит гораздо лучше.

- Не за что, - отвечаю с безразличием.

Она хочет что-то сказать, но не решается. Наверное, обескуражена моим тоном. Мне всё равно, я сделал свое дело. Живи. Оставь меня в покое.

- Я... - начинает женщина.

- Вы что, не видите? - визгливо перебивает солдатик. - Мы заняты! Разговариваем!

- Да как ты смеешь кричать на меня, сопляк?!

- Я - солдат! Я защищал родину, пока вы спали в своей кровати!

- Знаем мы, как вы защищали!

Пассажиры, привстав с кресел, оглядываются на нас, Славко с женщиной в пальто бранятся в голос. Черт... мне ни к чему лишнее внимание. И благодарности тоже ни к чему. Живи и дай жить другим - вот мой принцип. Он не приносит дивидендов и не помогает жить, и я не знаю, почему его придерживаюсь. Я, сказать честно, ненавижу этот принцип, но он - та соломинка, которая позволяет не утонуть в этом мире. Я чертовски боюсь, что достигнув семидесятого километра, найдя Марийку, прикоснувшись к ней, тут же убегу, скроюсь, как тогда, в детстве, когда мы играли в догонялки в нашей комнате. Потому что путь будет пройден, потому что ей больше не нужна будет моя помощь.

- Остановите автобус!

Женщина и солдатик замолкают, таращатся на меня во все глаза. Их лица раскраснелись от перепалки, они смущены. Солдатик роняет астру, спохватывается и поднимает ее. Белые лепестки срываются и падают. Бог знает, когда я проезжал на потрепанном "Крайслере-универсале" местечко под названием Коземир; шоссе под колесами усеивали лепестки роз, тюльпанов и ромашек. Девочка в джинсовом комбинезоне сидела на большом камне, что возвышался у шоссе подобно зубу мифического дракона, и глядела на дорогу. Она была бледная и очень хрупкая, почти прозрачная - с лицом, красивым, как у чахоточного больного. В свете щербатой, обкусанной с края луны она показалась мне призраком. Притормозив возле камня, я долго смотрел на нее и ждал, что она скажет. Девочка молчала. Я высунулся в окно и предложил ей сесть в автомобиль. Она помотала головой и, тихо заплакав, прошептала: моя мама превратилась в тысячу цветочных лепестков.

Я протянул ей руку и сказал: "Живи!"

Я сказал: "Твоя мама умрет вместе с тобой. Она жива, пока ты помнишь ее. Дай ей пожить еще немного. Пожалуйста... хорошо?" Слова прозвучали патетично, но девочка послушалась и залезла в машину. В дороге я кормил ее черствым ржаным хлебом и поил водой из пропахшей бензином канистры, больше ничего у меня не было. Поначалу ее, голодавшую несколько дней, после каждого проглоченного кусочка выворачивало наизнанку. Она плевалась желчью на серую ленту асфальта, на лепестки. Я думал, она умрет, но девочка выжила. Я привез ее в Лайф-сити, город на юге, выстроенный в лесу и похожий на города эльфов из сказок. Деревья-великаны, мостки между ними, хижины, спрятанные в кронах могучих дубов - вот каким был Лайф-сити.

У меня закончились деньги и бензин. Я пробыл в городе около месяца и, зарабатывая на дальнейшее путешествие, за бесценок излечивал людей поддельными лекарствами. Бензин стоил необычайно дорого: автомобилями почти никто не пользовался - в жизнь людей прочно входил гужевой транспорт. В муниципалитете мне намекнули, что я мог бы остаться в городе, открыть практику, но я уехал. Может быть, со временем, сказал я, и действительно - иной раз наведывался туда, а потом снова отправлялся на поиски сестры. В Лайф-сити высоко ценили мое докторское искусство.

Перед тем как мой "Крайслер" с доверху заполненными баками покинул город, Ира - так звали девочку - зашла ко мне попрощаться. Мы стояли на веранде гостиницы, где я снимал номер, и молчали. От веранды к стоянке внизу, забитой простецкими телегами, а также дилижансами и фургонами, спускались веревочные лестницы. Снующие меж ними люди напоминали суетящихся муравьев. Мне оставалось только слезть к распахнутым дверцам машины, салон которой был набит дорожными припасами и всяким барахлом. Но я медлил. Теплый сентябрьский ветер ласкал наши лица, в воздухе с гудением носились толстые жуки, глянцевито блестя надкрыльями.

- У этого города дурацкое название, - сказала Ира. - Чужое.

Она уже нашла себе работу, как-то обустроилась, а мне не сиделось на месте. Ира оказалась не такой уж маленькой, ей было пятнадцать лет. Я помолчал, подыскивая нужные слова, но так ничего и не придумал.

- Прощай, - сказал я.

Мы выезжаем из города.

- Остановите автобус! - требую я.

- Дальше, - говорит шофер. Он прав: на крышу может спрыгнуть кто-нибудь из жителей, поехать с ветерком и без билета. А билет стоит немалую сумму.

Вслед "Икарусу" летят тухлые помидоры: дети мечтают сесть в автобус и уехать, куда глаза глядят, но им нельзя, потому что так говорят взрослые. Хотя они и сами не прочь присоединиться к нам. Малышня же боится, что останется тут навсегда, поэтому и закидывает проезжающие машины гнильем - в отместку. Ладно еще, детям хватает ума не целиться в лобовое стекло.

Шоссе изгибается; водитель прижимает ногой педаль газа, и обочина с пыльными лопухами и одуванчиками стремительно уносится назад, к низким окраинным развалюхам.

- Остановите!

Куры кудахчут, в воздухе кружат белые перья, испачканные пометом. Женщина и солдатик молчат, лица у них виноватые; старики что-то украдкой обсуждают, пассажиры вновь оборачиваются: им любопытно. Водитель не снижает скорость, автобус мчит и мчит по шоссе, уводящему за серый, исполосованный далекими молниями горизонт. И только когда дома исчезают из виду, "Икарус" притормаживает.

Я понимаю, что делаю глупость - до семидесятого километра осталось всего ничего... это если на машине, пешком куда как прилично. Но мне противно слушать, как ссорятся эти люди, как они укорачивают себе жизнь. Я бы мог сказать им: "Живите", но вряд ли они поймут меня. А если поймут... мне же хуже. Подхватив нехитрые пожитки - толстую тетрадку, куда записываю свои наблюдения, рюкзак, наполненный консервами и бутылками с водой, - я иду к выходу.

- Здесь? - спрашивает шофер.

- Да.

"Икарус" останавливается. Водитель опытный, подгадал: автобус стоит на обочине, как раз перед дорожкой из высоких обтесанных камней, расположенных друг от друга на расстоянии примерно двадцати-тридцати сантиметров. Каменная дорога выглядит новой. Я не знаю, куда она приведет, быть может, вовсе не туда, куда мне надо.

Узкие стебли зеленой травы, пушистые метелки, фиолетовые, голубые и желтые соцветия колышутся в чистом летнем воздухе. Солнце опускается к горизонту, синие краски сгущаются; далеко, очень далеко гремит гром. Думаю, эту ночь мне придется провести на камне, свернувшись калачиком.

- Может, останешься? - предлагает водитель. - Я буду молчать.

Я улыбаюсь: шофер умный человек, побольше бы таких, глядишь и... Делаю шаг. Мироздание дрожит под ногами, колеблется, подыскивая точку опоры, и я прыгаю на следующий камень. Травинка щекочет ногу, забравшись под штанину. Каждый шаг может стать последним, это почти страшно, но я не боюсь. Живи! - говорю себе. Живи, и ты дойдешь до семидесятого километра, найдешь Марийку.

Сзади фырчит мотор, с глухим стуком захлопываются двери.

- Эй, постой!

Я оборачиваюсь: за мной бежит успевший выскочить следом чумазый солдатик.

- Вспомнил, понимаешь, я вспомнил! Кларетта подарила мне цветок, когда я уходил, убегал из Беличей! Потому что там... там... И она... - голос у Славко пресекается, солдату больно говорить, больно вспоминать. Глаза его увлажняются, по щеке скатывается слезинка. - Зденеку сразу не понравился этот город... эта "звенящая напряженная тишина", во как он выразился!

Что, в Беличах? - хочу спросить я, но слова застывают на губах. Паренек спотыкается, отчаянно взмахивает руками и валится прямо в траву. Лицо его белее свежей известки - страх ли это смерти? Может, то, что произошло в Беличах, гораздо страшнее? Ведь там давно нет живых, и мертвых там тоже нет, там... Я и сам не помню, что там, в этих Беличах. Подсознание милосердно скрывает годичной давности события, но я чувствую - в Беличи лучше не соваться. Солдат падает, мгновения тянутся клочьями сахарной ваты, в кино такая съемка называется рапид. Наверное, он хотел поступить красиво, может, собирался как-то помочь, сообщить важную информацию. В детстве я обожал смотреть голливудские кинофильмы. Их герои с легкостью преодолевали немыслимые препятствия, а я иногда задумывался вот над чем: представьте, герой разгоняется и прыгает сквозь пламя. Но вдруг ему под ногу подвернется камень, и он, споткнувшись, полетит в огонь? Другой герой выскакивает в окно, не глядя, с высоты десятого этажа, внизу оказывается бассейн, и человек остается жив. Но что если бассейна не будет? Миром управляет случай, мир нелеп, но кино еще более нелепо, кино - это почти сказка; если приглядеться внимательнее, становится понятно, что любая мелочь, любая ситуация идут герою на пользу, этакая мелкая цепь счастливых совпадений. Они невозможны здесь, у нас. Они наиграны. Потому что в реальной жизни случайности обычно не на нашей стороне. Помнится, в детстве мы с ребятами любили прыгать по гаражам в старом районе города. Зазор между крышами невелик, в него сложно попасть. Но один парнишка, которого считали самым ловким, умудрился поскользнуться и угодил обеими ногами точно в зазор, ободрал себе кожу и крепко застрял. Его еле вытащили.

Я стою и молча смотрю. Автобус отъезжает, к окнам липнут знакомые лица стариков-фермеров, грузной женщины в косынке и лица остальных пассажиров. Старикам любопытно, женщина вскрикивает от ужаса - рот ее приоткрыт, глаза широко распахнуты; водитель, поправляя кепку, успевает перекреститься. Собственно, ничего особенного не случилось - обычное зрелище для нашего мира. Но всё равно страшно.

Над тем местом, куда упал молодой солдатик, словно после взрыва разлетаются мертвые пчелы. Я произношу одними губами бесполезное теперь: "Живи..." Возвращаюсь к валуну, с которого сорвался парень. На самой вершине камня лежит завядшая махровая астра, подарок, что он хранил. "Наверняка дезертир, - со злостью говорю себе, чтоб хоть как-то успокоиться. - Заслужил..."

Мне становится стыдно за такие мысли, я подбираю цветок, сую в карман рубашки и вдруг понимаю, что забыл имя солдата. Мне кажется очень важным вспомнить его, но не получается.

Почти не глядя под ноги, назло самому себе, лишь бы отвлечься, бегу, перепрыгивая с камня на камень. Вперед, только вперед, без остановок, пока не свалюсь от усталости! Мне жутко и весело. Нет! Жутко весело! Я могу оступиться в любой момент, но верю в свою счастливую звезду. Я дойду, черт возьми!

- Это всего лишь игра, - сказал в тот день человек-тень, человек без лица, просто не-человек, забивший своей передачей все радиочастоты и телеканалы мира. Трансляция велась одновременно на шестидесяти языках. - Не ищите в ней смысла, только правила. Это не ваша игра - моя. Весь мир для вас - ловушка, любое возвышение - спасение. Вспомните детство, как вы носились друг за другом по комнате, условившись не касаться пола. Так вот - теперь это ваша жизнь.

Какой-то умник из западного полушария, потягивающий пиво из холодной запотевшей банки, сидя у телевизора, спросил:

- А как же океаны, моря и всё такое?

- Водная поверхность не под запретом, - произнесла тень. - Удивите меня, постройте подводные и надводные города-платформы. Знаете, существует теория, что люди произошли не от обезьян, а от существ, ведущих полуводный образ жизни. Может быть, пора вернуться к истокам?

Какой-то умник из восточного полушария, развалившийся на стареньком диванчике, горько усмехнулся:

- А как вы, друзья-товарищи, определите, где людям можно ходить, а где нельзя?

Тень сказала:

- Не мне надо будет определять, куда можно опустить ногу, а куда - нельзя. Это ваша задача.

Какой-то умник, цедивший кофе из красной кружки где-то в Арктике, а может, в Антарктиде, пробурчал, глядя в усеянный помехами экран:

- Чепуха...

- Это не чепуха, - возразила тень. - Это начнется. Сейчас.

Игра началась в тот же миг.

Погибли миллионы. Рассыпались в прах тысячи. Превратились в мертвых зверей сотни. Мир изменился мгновенно. А у детей появились новые игры - например, смертельные классики.

О, это очень веселая игра! Девочки раскладывают на гладкой земле большие камни или кирпичи. Игрок, сняв ходули, должен перепрыгивать с кирпича на кирпич. Нужно побывать на каждом из них, а потом вернуться. Я видел, как одна девочка споткнулась и превратилась в миллион снежинок, ее подружки смеялись и ловили снежинки, пока те не успели растаять. Для детей это обычное зрелище. Главное, это случилось не с тобой - вот и всё. Страшно наблюдать, как гибнут люди, но еще страшнее видеть, как меняются моральные ценности, а они меняются - всегда, непрерывно, даже если ничего с миром не случается. И вот тебе двадцать пять, тридцать, тридцать с лишним, и в неполные сорок ты осознаешь, отчетливо и бесповоротно, что устарел; ты не понимаешь того, что пишут нынешние писатели, современная музыка кажется тебе вороньим карканьем, а то, как безразлично люди смотрят на тела погибших по телевизору, повергает тебя в шок...

А вот другая игра - "Светофор", в нее чаще играют мальчики: на асфальте раскидывают монетки, мелкие игрушки, вкладыши. Игрок одевается в балахон или подходящее тряпье, берет в руки мешок. "Я гаишный Дед Мороз, давайте мне ваши подарки!" - кричит он. По правилам у игрока есть два широких и плоских камня, на одном он стоит, а второй должен кинуть или подвинуть ближе к игрушкам, которые надо сложить в мешок. Игрок перешагивает на второй камень и, наклонившись, собирает подарки. Берет камень, на каком стоял перед этим, и перекладывает его дальше. Если всё в порядке, действие повторяется, и так, пока не собраны все игрушки. Побеждает самый быстрый.

Игра "Светофор" весьма опасна, в нее играют только отчаянные смельчаки. Однажды я увидел, как мальчишка отодвинул камень слишком далеко и остался стоять посреди двора, размазывая слезы по чумазой мордашке, боясь сделать шаг. Его друзья разбежались. Я взял на чердаке старую лестницу и, закрепив ее, спустил мальчугану из окна. Край лестницы уперся точно перед камнем, мальчонке оставалось только вскарабкаться наверх. Но его трясло, он никак не решался сделать шаг. Пришлось лезть за ним, брать на руки; лестница, готовая в любой момент развалиться, скрипела под ногами. Мальчишка судорожно хватался за мою шею. "Живи, - сказал я ему, - потому что жить - это здорово... Что бурчишь? Не здорово? О, сейчас я тебе докажу, что это не так. Ты знаешь, что такое жизнь, малыш? Жизнь - это ночные посиделки у камина в холодные вечера, это любимая книжка, которую ты читаешь с фонариком под одеялом, чтоб не заметила мама, жизнь - это твоя сестра, с которой ты можешь поделиться чем угодно, потому что она - твой настоящий друг..."

Я принес мальчишку на балкон; на мостиках, протянутых над двором и соединяющих все балконы в кольцо, уже зубоскалили его товарищи. Оказавшись в безопасности, постреленок тут же убежал.

Я провожу ночь на плоском округлом камне со сколотой верхушкой, он напоминает консервную банку. Лежу, засунув под голову рюкзак; затвердевший кусок сала, спрятанный в рюкзаке, больно упирается в затылок. Впрочем, я уже привык. Поворачиваюсь на бок и смотрю на убаюкивающие своим шелестом травинки. В траве копошится насекомая живность, им не страшна игра. Всё-таки удивительно, что она не действует на птиц, животных и насекомых. И еще одно: говорят, игра пришла в разные уголки Земли в разное время.

Какой-то умник, сопоставив эти факты, заявил, что причина феномена - в вере. Люди поверили человеку-тени, и мир изменился, стал таким, каким чужак описал его.

Умник изучал духовную литературу, советовался с представителями разных конфессий. Ему верили, он собрал вокруг себя многих, основал собственную школу. Его звали мессией. Настал час, когда он сказал: я готов. Утром, при большом скоплении народа он вышел на балкон второго этажа ратуши; вниз, к площади, простиравшейся под окном, вела раздвижная алюминиевая лестница. Умник поднял руки и патетично воскликнул: "Веруйте в меня!" Люди, высунувшиеся из окон соседних домов, кричали: "Веруем! Веруем!". А потом затянули заунывную песнь, и слова этой песни слились в сплошной гул; собаки вторили людям, лая в переулках. Умник схватился за перекладину и стал спускаться. На нем был нарядный костюм, свежая рубашка и идеально вычищенные туфли. В свете восходящего солнца казалось, что вокруг лысой головы сияет божественный ореол.

Мужчина ступил на землю и исчез без следа.

Все утро я шагаю. Примерно в полдень дорога огибает неширокий ручей и бежит вдоль воды, мимо зарослей ивняка, в ажурной тени которого я провожу время, спасаясь от зноя. Редкие облачка растворяются в пронзительно синем небе. Отрезав ломоть хлеба, я доедаю остатки консервов и догрызаю сало; похудевший рюкзак уже не так оттягивает плечи. Трачу два часа на сон и иду дальше. Во второй половине дня на солнце набегают тучи, вдалеке гремит гром; шагать становится веселее. Часа через полтора я останавливаюсь у развилки. На восток ведет дорога из широких камней, стертых множеством ботинок - там, на востоке, расположен городок. Я вижу окраинные дома, бензоколонку, ратушу, несколько гаражей, большое здание - наверное, амбар; над крышами поднимаются хилые дымки. Пригревшимся на батарее котом урчит двигатель, брешут собаки. Приглядевшись, замечаю в парке среди деревьев стадо коз, а может, и овец, они щиплют травку или валяются в теньке. Наверное, овцы - для коров больно мелковаты. За стадом, сидя на толстой ветке, наблюдает пастушонок в плетеной из соломы шляпе - та ярко блестит на солнце. Такие шляпы называются... м-м... канотье? Забавное зрелище. Я достаю из рюкзака тетрадь, сточенный карандаш и, чтобы не забыть, делаю пометку. Пора раздобыть ручку, обвести последние записи: карандаш быстро стирается. А память... она часто подводит меня.

Прячу тетрадь в рюкзак и, подумав, сворачиваю на узкую дорогу, ведущую на север.

Дорога приводит в долину между холмами, где стоит здоровый двухэтажный дом красного кирпича. Через холмы к нему протянуты электрические провода, на крыше - спутниковая антенна, из чердачного окна выглядывает длинный телескоп. На лужайке перед домом, окруженным высоким кирпичным забором, пасутся меланхоличные коровы, изредка лениво бьют хвостом по бокам, отгоняя кружащих слепней. В сараях за забором блеет, хрюкает и повизгивает разновсякая скотина. На специальной площадке, приподнятой над землей, играют трое детей; верховодит у них чернявый рослый мальчуган лет одиннадцати. Возле калитки стоит молодой краснолицый мужчина в соломенной шляпе (всё же не канотье: у того узкие поля) и смотрит на меня. К ремню парня прикреплены довольно странные устройства; он напоминает сумасшедшего изобретателя из приключенческой книжки... э-э... Верна, да, кажется, писателя-француза звали именно так.

По камням я прыгаю к нему. Парень ныряет за калитку и возвращается с запасными ходулями.

- Гостевые, - улыбается он.

Это ставшие уже классическими ходули заводской сборки - не обычные шесты с набитыми приступками под ноги, в тех мигом свалишься, а устойчивые и широкие, напоминающие треножники. Производство наладили сразу после возникновения игры и постоянно улучшали конструкцию. В общем, надежное и добротное средство передвижения в нашем зыбком мире. Я проворно цепляю ходули на ноги - для ступней имеются специальные крепления - и становлюсь на землю, для устойчивости взмахнув руками. Парень протягивает раскрытую ладонь, от нее пахнет машинным маслом.

- Я - Алекс. - Румянец на щеках вспыхивает еще ярче. Про таких говорят - кровь с молоком. Я думаю: он не только "изобретатель", он похож на ковбоя, который живет на лоне природы, вкушает простую, здоровую пищу и лишь по выходным позволяет себе немного подебоширить в местном салуне. Крепкий, широкоплечий, с веселым прищуром карих глаз. Рубаха-парень.

- Влад, - представляюсь я.

- Откуда будешь?

- Оттуда.

- Ясно...

Мой собеседник жует травинку, меланхолично, как корова во дворе. Выплюнув, усмехается и произносит с напускным пафосом:

- Добро пожаловать в последний оплот землян, борющихся против игры!

Здесь множество комнат, часть из них завалена аппаратурой, компьютерами, книгами, стопками технических и научных журналов; на потолке, прибитые гвоздями, протянуты разноцветные провода. Со мной приветливо здороваются девушки и женщины, приглашают отужинать - с кухни веет чем-то вкусным, горячим. Я вежливо отказываюсь. "Да ладно, не стесняйся", - усмехается Алекс. В доме стоит вязкий, неподвластный гуляющему туда-сюда сквозняку запах пота, и сквозняк в отместку колышет развешанное на веревках белье: простыни, наволочки, семейные трусы и носки. Да-а, народу тут достаточно. Я улыбаюсь, мне заранее нравятся хозяева.

Мы приходим в "лабораторию", где над аппаратурой, подмигивающей цветными огоньками, трудится, что-то паяя, крепкий полнотелый мужчина с прической похожей на гриву дикобраза. На ногах у него ходули. Услышав нас, он оборачивается и, стянув перчатки, вытирает ладони о ветошь. От него пахнет спиртом и канифолью, рукопожатие по-настоящему "мужское" - сильное и крепкое. Мы до боли сжимаем руки друг друга: давим и давим, никто не уступает - ни я, ни он. Мое лицо становится таким же красным, как у Алекса, и толстяк довольно хмыкает.

- Это Жоржи, - говорит Алекс, прекращая наш "поединок". - Он такой, да. Жоржи, скажи "привет"!

- Прив... - бурчит Жоржи и возвращается к своим приборам.

- Он не очень разговорчивый, - кивает "изобретатель". - Кстати, меня зовут Алекс, я - биолог. А наверху сидит Кори, программист. Как ты там, Кори?! - орет он в потолок.

- Что?! - доносится с чердака, и Алекс улыбается.

- Плохая слышимость, - поясняет он.

С потолка нам на головы сыпется штукатурка.

- А, черт!.. - Мы с Алексом отскакиваем в сторону. Жоржи, усмехаясь, отодвигается к окну, переступает ходулями. Тугой живот выпирает над брючным ремнем, с ремня на шнурках свисают кроссовки. Размер у них преогромный.

- Жоржи верит, что кроссовки ему еще пригодятся, что он еще побегает в них по полю, - смеется Алекс. - Ведь во что-то надо верить, правда? Кстати, меня зовут Алекс!

- Вы уже представлялись и не один раз, - разминая всё еще бледную руку, я отдираю друг от друга слипшиеся пальцы. - Я знаю, как вас зовут.

- Правда? Тогда давай на "ты", Влад. Не возражаешь?

- Никаких проблем, Алекс.

- Что?! - кричат сверху.

- Это я не тебе, Кори!

- Что?!!

Штукатурка сыпется и сыпется. Алекс зовет меня в соседнюю комнату. Здесь стоят две кровати, стол, табуретки, в углу забитый книгами шкаф, к стене прислонены пузатые мешки. В тщательно вымытое окно светит клонящееся к закату солнце, шелковые занавески развевает сквозняк. Мы садимся на кровать. Алекс вытаскивает из мешка сухофрукты: абрикосы и сливы. Я киваю, принимая угощение.

- А почему Жоржи не снимает ходули?

- Тренировка. Он немного неуклюж, а к ходулям надо привыкнуть, сам знаешь. Нам часто приходится выбираться наружу - вот он и тренируется, пока работает.

- Энергию откуда берете?

- Мэр Вышек - города, что на востоке, - одалживает. Раз в неделю ходим к нему, оборудование чиним, то-сё. Никто не в убытке.

- Вы правда собираетесь закончить игру?

Алекс кивает:

- Ага. Такая у нас мечта. Понимаешь, у нас есть идея, точнее, у всех нас есть идеи. Я, например, думаю, что игра - это проделки заскучавшего инопланетянина. Вот представь: в корабле что-то сломалось, чужак вышел на околоземную орбиту и долгие годы крутится вокруг планеты, наблюдая за нами. Ему жутко скучно. И вдруг - вуаля! - в голову приходит отличная мысль: он решает сделать так, чтоб жизнь на Земле превратилась в сплошную игру.

- Он изменил жизнь на всей планете, да еще столь необычным образом, но не может улететь? Странно.

Алекс пожимает плечами.

- Мало ли что. Может, его планета погибла, и он - единственный представитель своей расы. Вот и рыщет по Галактике, развлекается как может.

- Как-то оно... - произношу с сомнением.

- У Кори другая теория, - Алекс беззаботно болтает ногами, - он думает, что это проделки Бога.

- Бога?

- Ага, Бога. Ему стало скучно, и он создал игру.

- Бог?

- Что?! - кричит сверху Кори. На голову Жоржи, который работает в соседней комнате, сыпется штукатурка. Алекс морщится.

- Почему нет? Ты знаешь, как выглядит Бог? Нет? А кто знает? Никто не знает. А вот Кори думает, что Бог выглядит как человек-тень, что выступал по телевизору.

- Глупо.

- Почему?

- Не знаю. Лучше уж пусть будет инопланетянин.

- Хм...

- А что думает Жоржи?

Алекс кидает быстрый взгляд вглубь "лаборатории", Жоржи слышал вопрос - он ухмыляется.

- Жоржи не знает, кто это сделал. Но он считает, что чужак хотел помочь нам.

- Помочь?

- Что?! - кричит Кори.

- Да, помочь. Жоржи говорит, что мир нам наскучил, люди стали бедны на эмоции, а прогресс застопорился. Тот, кто создал игру, заставил людей сплотиться. Жоржи верит, что если человечество постигнет тайный смысл игры, если мы откроем, каким способом человек-тень начал ее, тогда у людей появится право на жизнь. Понимаешь?

- Нет.

- Что?! - кричит Кори.

- Ты вообще следил за ходом моей мысли?

- Ну почему не следил? Очень даже следил. Вот только мысль твоя, уж прости, оригинальностью не блещет.

Алекс ухмыляется:

- Каков наглец, а?! Нагрянул в гости, кто вообще таков - неизвестно, да еще хозяев критикует!

Я улыбаюсь:

- Прости.

- Да ладно. Лучше послушай, что у нас есть. Слушай, слушай - новых людей редко когда увидишь, в городе одни зануды, а поболтать иногда страсть как хочется. У нас довольно мощный телескоп, мы следим за небом - если моя теория верна, то есть шанс обнаружить корабль чужака. Мы берем пробы почвы, анализируем их, пытаемся понять, как работает зараза, которая убивает людей, каким образом превращает нас в бабочек и прочую дрянь. Еще хотим встретиться и поговорить по душам с кем-нибудь из целителей. Ты знаешь, кто такие целители? Когда-то обычные люди, они появились вместе с игрой... если точно - немного погодя, и что-то должны знать о ней, эти чертовы слуги чужака! Мы выведаем правду любым способом, если встретим их.

Я вздрагиваю и откладываю надкушенную курагу, невольно пробормотав:

- Я знаю, кто такие целители...

- Что?! - кричит невесть как услышавший меня с чердака Кори.

- Что?! - меняясь в лице, переспрашивает Алекс.

- То есть, нет, - быстро сдаю на попятный, - не знаю. Просто видел... видел одного такого типа...

В самом начале игры какой-то умник предложил простое решение: надо забетонировать участок земли, отгородиться от неведомой угрозы и спокойно ходить по бетону. Опыт проводили в городке во Франции - залили бетоном площадку, выпустили туда преступников-смертников. И те остались живы. Люди ликовали: это была маленькая, но победа над чужаком. Площадку принялись расширять, но уже на вторые сутки зараза проникла и сюда; рабочие, которые там находились, погибли. Среди них был жених моей сестры. Бывший жених. Узнав о его гибели, Марийка, недолго думая, выбросилась из окна третьего этажа. Она упала на козырек обувного магазина и переломала руки и ноги.

Я примчался в больницу: Марийка лежала упакованная в гипс, на щеках блестели слезы. Я сидел рядом и гладил ей волосы.

- Живи... - я плакал, как и она. Внутри ворочался жаркий ком: вскипал и опадал пеной, бурлил клокочущими пузырями. Я чувствовал, как кто-то чужой и далекий, вовсе не я, трогает сестру моими руками. А сам будто превратился в висящую на нитях марионетку, но даже не задумался, что понадобилось неведомому кукольнику: мы действовали заодно.

- Живи... умоляю тебя, живи...

Я уснул рядом с ее постелью. На следующий день Марийка была жива и здорова, а меня палками и камнями гнали из города. Я шел по центральной улице, придерживаясь за стены домов, хватался кровоточащими ладонями за уцелевшие витрины; под ходулями хрустело битое стекло. Мое тело превратилось в один сплошной синяк.

Марийка была среди тех, кто вел толпу... они преследовали меня, как дикого зверя.

- Целитель! - кричали люди. - Прислужник чужака!

Выбравшись из города, я заночевал на вершине песчаной насыпи. Здесь когда-то полным ходом шла стройка, потом ее забросили: остались груды песка, щебня, разбросанные тут и там куски арматуры. И открытый всем ветрам железобетонный каркас длинного, в виде буквы "U" здания с обвалившимися перекрытиями. Даже ржавый остов башенного крана, в сумерках напоминающий Эйфелеву башню. Я вертелся, стараясь улечься так, чтоб меньше болели ушибы. Боль уходила быстро - выплескивалась наружу рваными толчками и затихала. Было очень досадно сознавать, что я не такой как все; сердце ныло оттого, что больше не увижу сестру.

Я просыпаюсь на рассвете. Вздрагиваю, кутаясь в одеяло: опять привиделся дурной сон - хлопанье крыл, заполошный вороний грай и голос: "Полюбуйся на дело рук своих, Влад. Что ты натворил? Что же ты наделал, Влад Рост?.."

Мой собственный голос.

От сна веет паленым мясом и влажным, зябким туманом...

Воздух за окном серый, черные пеньки деревьев торчат на вершине далекого холма, звезды растворяются в утреннем свете. Рядом храпит завернувшийся в простыню Алекс. Бесшумно поднимаюсь, шарю рукой в темноте и хватаю за лямку рюкзак. Зачерпываю горсть сухофруктов из наполненного до краев мешка и кидаю в боковой карман рюкзака - будет, чем позавтракать в дороге. Фляжку я успел наполнить еще вчера.

В "лаборатории" спит на раскладном кресле Жоржи. Во втором кресле, в тени стола, присвистывает на вдохе носом третий парень, которого я так и не увидел в лицо, потому что он работал допоздна. Его зовут Кори.

Пора уходить.

Я не виноват, что я - не совсем человек. Но и они не виноваты, что они - люди. Автобус наверняка проезжал мимо Вышек, и водитель мог рассказать местным, что в их сторону направился целитель. Я не верю, что он смолчал, он обещал, да, но подозрительность успела впитаться в кровь и образ моих мыслей. Даже родная сестра предала меня. Местные могут прийти сюда, чтобы изловить пришлого целителя. Хозяева дома, эти приветливые парни, узнают правду и убьют меня, будут пытать до смерти, стремясь выведать тайну игры. Тайну, которой я не знаю.

Дверь тихо скрипит, когда я крадучись выскальзываю из комнаты. Алекс ерзает, переворачиваясь на другой бок, и начинает храпеть еще громче, Кори бормочет под нос, причмокивая губами: "Что?.."

Я ухожу. Выйдя на крыльцо, цепляю ходули, но, добравшись до тропы и встав на камень, снимаю - оставлю-ка их: я не вор, дойду как-нибудь. Трава клонится к земле - на кончиках блестят капли росы; провожу ладонью, собирая холодные росинки, чтоб умыться: воду во фляжке пока лучше поберечь. На траве остаются темные полосы. Я прыгаю с камня на камень, и рюкзак мягко колотит по спине. Он почти пуст, внутри от стенки к стенке болтается дорожный дневник, где я делаю пометки и записываю то необычное, что встретилось. Да, я тоже пытаюсь понять, что такое игра, тоже хочу остановить ее. Снова стать обычным человеком. Это всё глупые мечты: в детстве я, например, мечтал вытащить из-под колес мчащегося автомобиля свою подружку; вытащить так, чтоб она осталась жива и здорова, и я бы тоже остался жив, но что-нибудь покалечил. Допустим, сломал ногу. Остановить игру - еще одна глупая мечта. Люди стареют и всё равно мечтают о чем-то несбыточном.

Перед тем как обогнуть холм, оглядываюсь на дом. До него уже неблизко, но мне чудится лицо Жоржи за перекрещенным рамами окном. Жоржи кивает мне. Толстые люди обычно более добродушны; по крайней мере Жоржи таков. Думаю, если б Алекс увидел, как я ухожу, то заподозрил бы неладное. Киваю в ответ, прежде чем идти дальше, уже не оборачиваясь.

Далеко за полдень выложенная из камней тропинка приводит меня к шоссе и сворачивает; извиваясь, бежит прочь от дороги. Справа возвышается холм с крутым, рыхло-слоистым, будто надкушенный великаном торт, склоном. С него, как при оползне, съезжают, перекатываясь, мелкие камешки и комья перегноя. Я шагаю и щурюсь на солнце: опять жарко, а гроза как назло гремит где-то вдалеке, теперь - на юге. Воду из фляжки экономлю - неизвестно, что ждет впереди.

Очень скоро натыкаюсь на столбик с жестяным прямоугольником сверху, выкрашенным в синий цвет, на нем белым выведено: "67". Шестьдесят седьмой километр. До семидесятого, где ждет Марийка, осталось немного. Я, изрядно повеселевший, прыгаю по камням и насвистываю.

Марийка тоже искала меня. Наверное, наконец-то одумавшись, пожалела о том дне, когда среди прочих гнала из города. Искала везде, расспрашивала людей. Один из них узнал меня по ее описанию; да, это было забавно: я-то хотел узнать как раз про нее, но - вот ведь человеческая память! - он довольно смутно помнил женщину, которая когда-то разыскивала брата. Он так и отрубил, мол, знать не знаю. И чего это ты вообще интересуешься? А потом сказал, погоди-ка парень, и странно посмотрел на меня. Так я получил первую зацепку о моей сестренке. Человек этот вспомнил даже, как меня зовут; мой словесный портрет, составленный Марийкой, необъяснимым образом врезался в его память.

Другой мужчина дал наводку на Миргород, крупный город в западной области, и я отправился туда. В Миргороде ждала еще одна случайная встреча: парень, назвавшийся "почтальоном из прошлого", вручил мне письмо, написанное ее почерком. Я попробовал разыскать его потом - бесполезно, парень исчез, его будто засосала трясина людского забвения. Бармен в кафе клялся, выпучив глаза, что я сидел за столиком один-одинешенек, и никакого почтальона с толстой синей сумкой, конечно же, не было. Конечно, не было, успокоил я бармена самым серьезным тоном, я напился, и мне всё привиделось. Бармен, до этого нервно мявший подол грязно-серого фартука, просветлел лицом, улыбнулся и налил мне стаканчик вишневой настойки за счет заведения.

Я едва сдерживался, чтобы не прочесть письмо на месте, но всё же вернулся в халупу, которую снимал, и только там разорвал конверт. Из письма следовало, что Марийка, устав от поисков, обосновалась где-то возле семидесятого километра шоссе, ведущего на Кручину. За тридевять земель отсюда, в переносном, конечно, смысле. В Миргороде я провел несколько месяцев, всеми правдами и неправдами добывая деньги. Купил "Рено Меган" - он стоил, в общем-то, не очень дорого - и приобрел сколько смог бензина, который обошелся в фантастическую сумму. Но зря - машину вскоре угнали, и я долго передвигался пешком; лишь в Трапенах посчастливилось достать билет на автобус.

Марийка ждет на семидесятом километре. Я столько времени надеялся увидеть ее и, наконец, увижу.

Роскошный особняк, красивый и мрачный, оседлал вершину холма подобно замку злой волшебницы. Видно, что за домом ухаживали, но совсем недавно забросили. Тропинка, свернув у столбика с прямоугольником "70", приводит меня к запертым воротам, украшенным причудливыми узорами. Останавливаюсь. В кроне вяза у подножия холма стрекочет сорока.

Кажется, я видел этот дом в своих снах.

Иногда мне снятся невозможные, но вместе с тем обманчиво-настоящие сны, в них наши дни мешаются с далеким прошлым, а былое перетекает в грядущее. В них воздух тревожит шелест огромных крыльев, хриплое карканье и хруст снега под ногами. В них - уходящая вдаль снежная равнина или дремучий и величественный лес. И некто в черном... Я пытаюсь забыть эти сны, как отчего-то забываю многие события своей жизни, поэтому и веду дневник. Забудь, твержу себе, забудь. Получается плохо.

Вечереет. В темных стеклах умирает красное солнце. Протиснувшись в щель между створками ворот, я прыгаю с плиты на плиту, которыми усеян двор, и зову Марийку, но она не откликается. Плиты заканчиваются возле полуразрушенного каменного фонтана, поросшего вьюнком. Черт, а дальше как? Иду по бортику; на противоположной стороне, словно по волшебству, обнаруживаю пару стареньких ходулей и надеваю их. Шатаясь, как пьяный, бреду к дому, толкаю дверь.

Изящная мебель, картины в холле покрыты тонким слоем пыли. Еще недавно здесь убирались: каждая вещь стоит на своем месте, на стене неохотно качают маятником часы. В просторной кухне обнаруживаю засохшие остатки еды на дубовом столе: над ними кружат зеленые мухи. Пахнет тленом, этот запах вместе с басовитым жужжанием насекомых наводит на мысль о... Шумно сглатываю, добираюсь до застеленной бордовой дорожкой лестницы, ведущей на второй этаж, и, отбросив ходули, как ветер взлетаю наверх.

Я распахиваю двери, одну за другой, и - вижу Марийку, мою сестру, которую так долго пытался догнать.

И я догнал ее.

Марийка лежит на роскошной кровати с балдахином. На лакированном столике перед кроватью стоит хрустальный кувшин с остатками воды на дне. Вода желтоватая; здесь пахнет болезнью. Сестра глядит в потолок и хрипло дышит, сложив тонкие руки на груди. На ней белая, расшитая фиалками пижама; лицо ее успело состариться, а волосы - поседеть. Но это всё та же Марийка, моя сестра, голубоглазая смешливая девчонка. Я подхожу к ней. Опустившись перед кроватью на колени, беру за руку. Марийка медленно поворачивает голову. Сначала мне кажется, она не узнает меня. Но сестра шепчет:

- Влад...

- Это я, маленькая... наконец-то я нашел... сейчас, погоди, я вылечу тебя...

- Нет! - Марийка даже привстает на кровати, но тут же без сил опускается на подушку. Я отшатываюсь. Ее глаза загораются нездоровым блеском, а бледные пальцы комкают простыню.

- Влад, не лечи меня, не надо! не хочу! ты не имеешь права! Знаешь, я искала тебя, да, искала, но лишь для того, чтобы отомстить, ведь ты разлучил меня с Филиппом, я бросила его из-за тебя... Что так смотришь?.. Да, знаю, ты никогда не мог запомнить имя моего жениха. Влад, глупый добрый Влад... всё это время я искала тебя только для того, чтобы убить, расквитаться... целитель... слуга тени... мне говорили - у меня паранойя, говорили, что нельзя зацикливаться на мести, советовали забыть и перевернуть страницу жизни... но я хотела... я должна была... отомстить...

Она закрывает глаза. Я стою рядом и не могу пошевельнуться, сердце болит как тогда, когда меня выгнали из родного города. Я хочу помочь сестре, но не могу - Марийка запретила. Такой у меня принцип: не помогать тем, кто этого не хочет.

Но как же так? Это невозможно понять и принять, ведь я знаю, что могу вылечить ее одним прикосновением!

Я не двигаюсь с места. Она умирает. Когда я пришел, жизнь вспыхнула в ней яркой искрой, а теперь эта искра быстро угасает. Марийка долго ждала меня, почти год; она в одиночестве бродила по комнатам особняка, ухаживала за ним, стараясь не замечать, как тлен приходит сюда; она касалась перил лестницы и вела по ним ладонью, собирая пыль, она подолгу смотрела на гобелены и репродукции картин известных художников. Изредка ходила в ближний поселок за едой и питьем, лекарствами и одеждой, а жители смотрели на нее, как на сумасшедшую и перешептывались за спиной. С ней почти не разговаривали, да она и сама молчала. Ее волосы тронула седина, она разучилась связно говорить, думая только о том, как отомстит мне, но и эти мысли постепенно покидали ее, уступая место безразличию. Она больна, моя сестренка, прежде всего, больна душою, и тут даже я не смогу помочь.

- Прости, Марийка, - в бессилии опускаюсь на пол. Рядом, глухо стукнувшись о паркет, валится рюкзак, из него выпадает тетрадь с записями.

Вдалеке кричат, за темными стеклами мелькают яркие огни. Я прислушиваюсь.

- ...целитель... где-то здесь... проходил...

Меня ищут. Может, Жоржи догадался и проговорился, хотя вряд ли - он бы промолчал. Впрочем, что я знаю о людях, если даже родная сестра отворачивается от меня?

- Влад...

Она зовет меня. Я подхожу к кровати, склоняюсь над Марийкой, смотрю на изможденное, окутанное сумраком лицо.

- ...когда Филипп умер, он превратился в ястреба... мертвого... красивого... ястреба... помню, я просила, умоляла отдать его... за большие деньги мне прислали... чучело... такой красивый...

- Позволь вылечить тебя.

- Влад... пожалуйста, помоги мне... умереть... так... как умер он...

Снаружи кричат и ломают ворота, совсем скоро шаги зазвучат по лестнице. Меня свяжут, убьют, выпытывая тайны. Надо убираться, пока не поздно.

Марийка закрывает глаза. Я беру ее на руки: тело очень легкое, почти невесомое. Подхожу к окну и, отворив скрипучие створки, гляжу во двор. Преследователи уже здесь - с факелами и механическими фонариками. Двор полыхает от множества огней, ходули стучат по плитам. Я вижу Алекса, он восседает на двухколесной тележке похожей на инвалидную коляску.

Нелепое зрелище.

Цирк.

Парад уродцев.

Алекс замечает меня, и травинка выпадает из его улыбчивого рта.

- Вот он! На втором этаже!

Алекс, рубаха-парень... Как быстро ты переменил свое отношение ко мне. А вот Жоржи с ними нет, это радует, значит, в Жоржи я не ошибся. Марийка приподнимает веки, шепчет, заглядывая в глаза:

- Я всё-таки догнала тебя...

Касаюсь ладонью ее щеки.

Нежно-нежно.

И отпускаю сестру.

Белая пижама трепещет на ветру, словно крылья.

А я кричу, кричу изо всех сил:

- Живи! Живи, черт возьми, всегда, вечно живи, Марийка!

В кармане, возле сердца, я нащупываю астру - память о солдате. Его звали Славко. Да, я вспомнил имя! Славко, Кларетта, Беличи - крутится в голове... если вырвусь, если меня не убьют, обязательно надо будет сходить туда, выяснить... Что?! В ярости сжимаю цветок в кулаке, на пол сыплются иссохшие лепестки. Я кричу так, что заглушаю даже толпу, даже Алекса, который верит, что нашел ответ на вопрос, как достать Бога, кружащего над планетой в космическом корабле. Бога, который смеется над глупыми людьми. Я заглушаю всех, а умолкнув, понимаю: вокруг тишина; люди молчат, наблюдая за горлицей, лежащей возле фонтана. Моя сестра Марийка теперь мертвая горлица.

- Живи... - прошу я.

И горлица оживает, поводит головой; толпа в страхе отшатывается. Горлица расправляет крылья, подпрыгивает над землей, становится на ноги. Алекс, выпучив глаза, шарит по земле, нащупывает новую травинку и засовывает в рот, чуть не прикусив язык.

- Живи... - шепчу.

Горлица взлетает. Вверх, выше, выше, еще выше и еще, чтоб поздороваться с ночным небом, чтоб искупаться в свете луны и звезд. Горлица... моя сестра... Марийка.

- Живи! - кричу я, захлебываясь смехом. - Я всё-таки догнал тебя, Марийка, я вовремя догнал тебя, сестренка!

Люди внизу начинают шевелиться, слышны возбужденные голоса.

Мне всё равно.

Живи, Марийка...

Первое любовное прояснение
Хронавты
(незадолго до игры)

Эй, а давайте я вам расскажу о счастливой любви. Столько рассказов о несчастной любви, о любви, которая превращается в беспощадную месть - вам самим не надоело? Мне - да. Бывает, в курилку войдешь, а там только и слышно: тра-ля-ля, а вот меня Еленка, сучка, бросила, а вот я с Ганной, дрянью, расстался, а Юлиан - тот еще козел, оставил меня одну с ребенком...

А вот, кстати, и Еленка из бухгалтерии пришла, тонкую сигарету из пачки нервными пальцами достала и курит, на Волика своего, бывшего мужа, зверем глядит и цедит сквозь зубы: "Ах ты, урод плешивый". С таким чувством говорит, с каким раньше Волику на шею вешалась. "Ах ты, - говорит и дым в лицо Волику пускает, - подонок... Что-о?! Я - сучка? А кто с этой шалавой, Земой, при мне в постели кувыркался?"

И так муторно, так гадостно на душе становится, что я немедленно выхожу в самый центр курилки и, подбоченясь, спрашиваю:

- Ребята, а хотите, я вам историю счастливой любви расскажу?

- На сколько сигарет история? - интересуется народ.

- Приблизительно на пять-шесть.

- Накуримся всласть... - мечтательно произносит Еленка. - Сердце успокою... - и говорит, поправляя золотистые кудряшки: - давай, Войцех, рассказывай.

- А взрывы в истории будут? - спрашивает угрюмый Волик и теребит мочку уха. - Люблю, когда всё взрывается к чертовой матери. - На ухе темнеет застарелый шрам: тоже, наверное, взрывал что-нибудь в детстве.

Я качаю головой: взрывов не будет. Это тихая история.

- Не слушай ты этого придурка, Войцех! - брезгливо морщится Еленка. - Рассказывай.

Волик хмурится, открывает рот, намереваясь сказать что-то резкое.

И я говорю: у меня был друг...

Филипп одно время работал в каком-то научно-исследовательском институте, а занимались в этом НИИ хрононавтикой. Как известно, наука доказала, что путешествовать во времени невозможно. Но в институте Филиппа не опустили руки и пошли по другой дорожке: стали магию изучать и применять, какие-то галлюциногенные препараты использовали, чтобы проткнуть пространственно-временной континуум. Всё это жутко секретно, друзья, и если об этом узнают иностранные разведки, нам всем не поздоровится, но я вам верю как себе, поэтому и рассказываю.

Вызвал Филиппа начальник и говорит:

- Филипп, хочешь в командировку в прошлое до пятницы?

В кабинете у начальника маски африканские по стенам развешаны, курительные палочки ароматный дым источают, вазы расписные, до краев забитые пахучими травами, на полках стоят, горшки глиняные по углам громоздятся, булькая зельями и настоями, которые силой волшебства позволяют человеку пронзить время, в прошлое заглянуть. Красиво, загадочно. Полумрак, опять же, таинственности добавляет.

- Куда? - деловито спрашивает Филипп. Он человек серьезный, ответственный, одевается всегда так, что ни пылинки, ни соринки на его выглаженном костюме не найти. Очки стильные, опять же, по моде, широкие, зеркальные; туфли лакированные, начищенные блестят-сияют. На улице Филиппа встретишь, подумаешь: кинозвезда, не иначе!

- Ненадолго, буквально лет на двадцать в прошлое.

- Цель?

Начальник объясняет: так, мол, и так, охота за какими-то немаловажными сведениями, сбор редких в наши дни магических семян аконита, позволяющих путешествовать в самое недалекое будущее, еще что-то - неважно, в общем. Филипп согласен, да и отчего ж не согласиться? Командировка плевая, особенно для такого специалиста, как Филипп, а деньги лишними не бывают.

- А напарницей у тебя будет Марийка Рост.

Филипп морщится: это уже неприятно. Марийка среди хрононавтов слывет безалаберной работницей (что с нее взять? с ее-то свободным графиком!), которую держат в учреждении только потому, что она единственная женщина, не впадающая в кому во время хроновыстрела. Не позволишь ей работать - сразу всяческие лиги по защите прав женщин насядут, в клочья порвут, феминистки проклятые. Им-то невдомек, чем Марийке на самом деле приходится заниматься! Если б узнали, что ее как подопытного кролика для путешествий во времени используют, такой бы вой подняли, что по всей Европе в окнах домов стекла полопались бы.

Знакомство с Марийкой прошло не ахти как. Долго друг к другу приглядывались, обменивались какими-то общими фразами, гуляли вдоль периметра мерцающей желтыми огнями стартовой площадки. Хронопушка стояла тут же, в три человеческих роста, цилиндрическая, грозная, в налипшей копоти. Из дула торчал "снаряд" - хроношар, он же машина времени или хроноядро. Да мало ли названий в учреждении этому чуду магии придумали!

Вокруг машины времени символы непонятные, но жутко загадочные нарисованы; колдуны в черных рясах что-то нашептывают, производя пассы руками и окуривая снаряд всякой дрянью наподобие лаванды-мирта-что-там-еще, только раз в десять хуже. Свечи сальные потрескивают, факелы на влажных каменных стенах чадят, а дым уносится в вентиляционные отверстия под потолком - это уже мать-наука старается.

- Проверь, как техники поработали. А то завтра старт, мало ли что... - говорит Марийка наставительным тоном.

Да-да, вот еще проблема: начальником их маленькой экспедиции назначили ее, взбалмошную дурочку Марийку. Да сколько у нее вылетов? Два-три? Что это по сравнению с Филиппом, который стоял у истоков? У него, если хотите знать, одних учебных "нырков" под сотню и "боевых" еще около двадцати.

Филипп смотрит сверху на суетящихся, будто муравьи, техников, которые чистят пушку, проверяют показания приборов, заливают в бак раствор, процентов на сорок состоящий из опийного мака, - жидкую магическую благодать, топливо для машины времени, и мрачно бурчит:

- Конечно, госпожа Рост, я за всем прослежу.

Она, худая, тщедушная красавица с глазами цвета небесной лазури морщится и подкупающе-дружелюбно говорит:

- Оставь официальный тон, Филипп. Давай на "ты". Я-то знаю, что из меня командир как из быка тряпочка, просто вот понадобилось шишкам нашим, чтобы хоть раз женщина хронополетом руководила...

- Хорошо, Марийка, - отвечает Филипп с плохо скрываемой злостью. - Я проконтролирую работу техников.

Она горько вздыхает.

Сноп искр, пространство кривится, изгибается, коверкается перед глазами - это заряжается пушка. Филипп и Марийка, одетые в одинаковые серые костюмы, сидят в креслах внутри хроноядра, крепко вцепившись в подлокотники. Они готовы к старту. Воздух напоен запахами дурманящих трав.

Хронопушка стреляет, и шар, разрисованный магическими знаками, всё ускоряясь и ускоряясь, начинает движение сквозь пространство и время.

А потом - почти сразу - тишина.

И красные огни повсюду, тревожный писк приборов, мельтешение цифр на мониторах.

Марийка кричит:

- Ты проверил работу техников? Проследил, сколько они залили опия?!

Филипп не отвечает.

- Ты сделал то, что я приказала?!

Филипп обескуражено молчит, затем пробегается пальцами по клавиатуре - данные неутешительны. Компьютер выдает их строчка за строчкой: топливный отсек разгерметизирован и сейчас заполнен лишь на треть, давление постоянно снижается... Филипп смотрит в иллюминатор, за которым проносятся смутные тени. Он борется с искушением разбить стекло и выпрыгнуть наружу. Но это не поможет. Его тело просто разнесет атомами по целой неделе, и никто никогда не сможет собрать его, Филиппа, снова.

Марийка плачет.

Филипп молчит.

Разозлившись на начальника, на Марийку, на весь белый свет, он назло не стал проверять, как поработали техники. Кто же знал, что в этот раз они схалтурят по-крупному.

Слава Богу, автоматика справилась с разгерметизацией. Первая запланированная точка их экспедиции пройдена, но того топлива, что осталось, никогда не хватит на возвращение. Машина времени замедляется, и радио, висящее у потолка, за какую-то долю секунды записав отрывок из местной радиопередачи, воспроизводит его:

- "...и в этот прекрасный светлый день, дамы и господа, мы обсудим величайших авторов-фантастов, которым первым пришла в голову идея путешествия во времени. Это Герберт Уэллс и Жюль Верн..." - Радио замолкает. Машина времени снова ускоряется, расходуя драгоценное топливо: хронавты не в силах изменить заданный курс. Дни и ночи за иллюминатором, сменяясь, мелькают всё быстрее.

- Разве Жюль Верн писал про машины времени? - спрашивает Марийка, вытирая слезы ладонью.

Филипп молчит.

Этот хроноснаряд уже стал для них могилой. Всё, что им остается, это всячески бороться со скукой в ожидании последнего часа.

- ...Человек - это огромное скопище ноликов и единичек. Просто бесконечная вселенная этих ноликов и единичек. И, кстати, братья и сестры не всегда по-настоящему родственники. Вот, например, брат унаследовал нолики и единицы от матери, а сестра - от отца. Ну не совсем так, конечно, кое-где эти самые нолики и единички будут пересекаться, но процентов на десять, не больше. Какие же они родственники? Они друг другу чужие люди... - рассказывает Филипп свою безумную теорию.

- А если этот нолико-единичный генотип был похож у их родителей?

Филипп замолкает, растерянно моргая. Улыбается смущенно. У него длинные ресницы, которых он очень стесняется еще со школы. Филипп красив и вдохновенен.

- Ох, - говорит, - а ведь верно, мне даже и в голову не приходило...

Марийка смеется.

- Что смеешься-то? - бурчит он, засовывая в универсальный переработчик магических трав найденную в НЗ-отделении бардачка белладонну. Такие переработчики сохранились еще с поры моделей-прототипов, когда хронавты подобно кочегарам на пароходе швыряли в "топку" разнообразное "горючее". Сейчас заправка машины производится исключительно на старте, но переработчики не демонтируют - мало ли, на всякий случай. Устройство довольно рыкает, принимая топливо. Ненадолго его хватит: белладонна плохая, дикая, да и не идет она ни в какое сравнение с опийным маком.

- У тебя рожа такая забавная. Будто у ребенка, у которого конфету отняли, - шутит Марийка.

- Что еще за слово "рожа"? - морщится Филипп. - Как-то не по-интеллигентски.

- Да в жопу теперь эту интеллигентность. - Марийка запускает пятерню под челку. - Голова что-то болит...

Филипп вглядывается в приборный щиток, потом смотрит на монитор.

- Кажется, опий заканчивается быстрее, чем я думал.

- И нас перемешает в одно, когда мы погибнем?

- Может, остановить машину? - Филипп, напряжено размышляя, трет виски. Его одолевают сомнения.

- Ничего не выйдет.

- Никто не пробовал раньше.

- Ну что ты, Филипп. Тут ведь всем управляет программа, а ты не компьютер, чтобы рассчитать момент, когда можно безопасно вынырнуть в обычное пространство.

Машина замедляется. Поймав случайную волну этого временного промежутка, оживает радио:

- "...и сборная Италии в полном составе... неполадки... хррр... в двигателе... самолет упал вдалеке от жилых кварталов..."

- Господи, - шепчет Марийка, закрывая ладонями глаза. - Я помню, помню этот день...

Они смотрят в иллюминатор. Сквозь туманную дымку вращающихся образов, каких-то незнакомых людей, проглядывает девочка, вылитая Марийка, и... рослый человек, очень похожий на нее, по-видимому, отец. Он узким кожаным ремнем хлещет девочку по заду, по спине. Куда попадет - туда и бьет. На белой коже остаются красные полосы. Мужчина пьян. В углу, руки за спиной, насупившись, стоит мальчишка возрастом чуть постарше Марийки. Ее брат.

- Немного стыдно... - Марийка прикусывает нижнюю губу. - Когда твое прошлое обнажено, когда оно на виду у всех.

Филипп не знает, что надо делать в таких ситуациях, и осторожно берет Марийку за руку. Она отталкивает его.

Филипп произносит сконфуженно:

- Извини.

- Чего "извини-то"? - распаляется Марийка. - Давай, смотри, как твоей коллеге жопу дерут!

Она уходит в угол кабинки к приборному щитку и делает вид, что проверяет показания датчиков, чтобы в который раз убедиться - уровень опия понижается, и пугающе быстро. Они не смогут вернуться назад, не успеют достичь даже пункта назначения, и всё из-за какой-то мелочи, из-за того, что уроды-техники наплевательски отнеслись к своей работе, из-за того, что топливная система оказалось неисправна, из-за того, что опий - фьють! - испарился в никуда. А Филипп... не удосужился проверить, готова ли машина к вылету.

Всё из-за того, что путешествия во времени сейчас поставлены в НИИ на поток, и никто не обращает внимания на две-три пропавшие за год хрономашины.

- Смотри, за окном дети качаются на качелях. Кажется, я узнаю этот двор. Да-да, я здесь когда-то жила... А вон сосед наш, Ханс, курит на лавочке. Он немец.

Филипп молчит.

- Ты что?

- Не знаю. Немного боюсь... не за себя, за тебя. Не хочу, чтоб ты умирала.

- Да успокойся ты! Всё равно мы попадем в рай!

- А как же ад?

Она гладит его по голове:

- Ну что ты, глупый. На самом деле, ада нет, есть только рай. Но тем, кто попадает туда незаслуженно, становится очень стыдно. Тебе не стыдно попасть в рай вместе со мной, Филипп?

- Стыдно. Но ради тебя я готов.

- Так мало времени, чтоб лучше узнать друг друга. А с другой стороны, если б ты всё внимательно проверил, ничего этого и не было бы, верно?

- Да.

За иллюминатором - угольно-бурая чернота с редкими вспышками огоньков клубничного цвета. Радио молчит, только иногда шипит, и в треске динамиков проскальзывают какие-то не слова даже, а шепелявые слоги, пыльные обломки чужих слов.

- Ты знаешь... когда я была маленькая, когда папа меня бил... мне казалось, что на меня кто-то смотрит, кто-то невидимый, и сочувствует, хочет помочь, но не может. Может, это ты был? В нашем хроноядре.

- Я...

- Наверняка, это был ты. Скажи, Филипп.

- Я люблю тебя.

- Это не то. Филипп, пожалуйста! Ты ведь хотел помочь мне, тебе было жалко меня?

- Да.

- Спасибо.

Каждое прикосновение вызывает огонь в душе, сжигает часть души. И они готовы гореть в этом огне вечно... Филипп и Марийка касаются друг друга, смотрят друг другу в глаза, улыбаются глупо, как школьники.

- Очень тихо, правда, Филипп?

- Прости меня.

- Не надо, не проси прощения, ну их к черту эти извинения... ты подарил мне счастливую любовь.

- Какая же она счастливая?..

- Глупый. Она никогда не закончится.

- "...говорит радио "Лав.ком.гутт.дел.кур"! Сегодня прекрасный летний день и для вас выступает певица Гулерия! Гулерия, прошу вас!.."

Они вполголоса смеются.

- Даже в такой ситуации радио может опошлить момент, - хмыкает он.

- Как и ты, - улыбается она. - У тебя, Филипп, наверное, нолики и единички расположены в том же порядке, как и у этого радиоведущего.

Марийка и Филипп, обнявшись, молчат. В кабине воцаряется удивительная тишина, и ее нарушает лишь робкий звук первого поцелуя...

Это тихая история.

В ней не будет взрывов и кульминаций.

Уровень опия упал почти до нуля. Огни дымно-багровым светом обволакивают маленькую кабинку.

- Филипп, наша машина, погибая, прольется серебряным дождем?

- Или просто растает, как ледяная фигура. Или обратится в пепел. Зависит от того, в какое точно время мы попадем - зимой, в лесу, она выпадет снегом, в городе, посреди оживленной улицы, превратится в смог. Это магическая защита, специально предназначенная для того, чтоб в случае аварии машину не заметили аборигены.

- Филипп, ты всегда такой серьезный? Не спорь со мной, пожалуйста. Мы прольемся на черную землю серебряным дождем.

- Откуда ты знаешь?

Радио шипит и прокручивает записанное сообщение: "...небо облачное, местами ожидаются дожди...".

- Я надеюсь. А ты?

Филипп шепчет:

- Давай всё-таки попробуем остановить машину? Вдруг нам посчастливится вынырнуть в нормальном времени? Представь, какая жизнь нас ожидает, если нам повезет? Жизнь вдвоем. Вместе, всегда.

Филипп тянется к кнопкам на панели управления.

Марийка молчит.

И я говорю: у меня была знакомая девушка, которая работала в одном секретном научно-исследовательском институте "Хронос". Она полюбила своего напарника Филиппа, моего друга, мужчину, походящего на нее как две капли воды, мужчину, душа которого состояла из тех же единичек и ноликов, что и у нее, и они пролились на землю теплым весенним дождем, впитались в рыхлый, исходящий паром чернозем у ног маленькой темноглазой девочки, чумазой и вертлявой. Девочка засмеялась, протянув руки к затянутому тучами небу, и стала танцевать, держа в одной руке совок, а в другой - ведерко.

Ее громко звал вышедший на балкон пьяный отец, ее ждал мальчишка, вечно стоявший в углу, но она не слушала их, она собирала в ведерко серебро неожиданного дождя.

За покрытым мыльными разводами окном - серо, промозгло, уныло. Осень в нашем городе всегда такая.

Кто-то из курильщиков смеется:

- Ну надо же, выдумать такое: путешествие на машине времени, заправленной опиумным маком... Войцех, ты сам-то чего курил, когда сочинял это?

Я не отвечаю. Волик с сомнением глядит на меня, чешет рыжие лохмы на затылке, помаргивает и неуверенно бормочет:

- А может... это правда, а, отцы? В классе седьмом или восьмом, короче, очень давно знал я одну Марийку по фамилии Рост. Ее старший брат был когда-то моим другом... Скажи, Войцех, у твоей Марийки есть брат?

Я пожимаю плечами: не знаю, не знаю я, Волик. Да и какая, в сущности, разница?

Еленка докуривает сигарету, вминает бычок в край пепельницы, бывшей когда-то банкой из-под растворимого кофе, и спрашивает:

- Да ты хоть немного разбираешься в технике безопасности, Войцех? Наверняка в этих твоих хрономашинах велась запись в реальном времени и передавалась в НИИ - операторам или кому там еще. Ну, допустим даже, что ничего ты не выдумал. Но в концовку, прости, я никак поверить не могу. Откуда ты знаешь, что они пролились именно дождем?

Волик стоит рядом с ней какой-то потерянный, смотрит только на Еленку и неожиданно говорит:

- Еленка, прости меня, ради Бога.

- Что?.. - Она, растерявшись, хлопает длинными накрашенными ресницами, и одна ресничка падает ей на щеку.

Самое время загадать желание, думаю я. Самое время. Крепко затягиваюсь и долго не отвечаю на Еленкин вопрос, обращенный ко мне, а потом говорю: а я и не знаю. Я выдумал концовку, выдумал этот дождь, чтобы нечаянная эта любовь была еще чуточку счастливее. Добавил в нее щепотку счастья. Быть может, Филипп и Марийка на самом-то деле развеялись пеплом над пожарищем или еще что.

Волик вдруг обнимает Еленку, а она не отталкивает его. Она тихо плачет. Люди в курилке, смутившись, отводят глаза, украдкой посасывают сигаретки. Всем почему-то немножко стыдно.

Я говорю:

- Ведь много счастья не бывает, правда?

Тишина.

У меня звонит телефон. Я извиняюсь перед грустными курильщиками и выхожу в коридор; спрятавшись за углом, достаю сотовый, подношу к уху.

- Алло?

У Филиппа печальный и, будто бы, немного пьяный голос.

- Войцех... родной... приезжай, а?

- Что случилось?

- Ну...

- Что?

- Да вот... Марийка ушла. Собрала вещи и ушла, ничего не сказала... родной, приезжай. Водки возьми, коньяка какого-нибудь и приезжай. Выпьем. Отпросись с работы, слышишь? Я не знаю, что с собой сделаю, если не приедешь...

- А ну хватит! - обрываю его пьяное нытье. - Разнюнился тут. Ты баба или мужик?

- Войцех, ради Бога...

- Хорошо, - говорю, - сейчас буду.

Проходя мимо курилки к лестнице, я вижу сквозь стеклянную дверь, как Волик прижимает к себе Еленку. Они, кажется, счастливы, пусть и ненадолго.

Это тихая, тихая история. Так легко опошлить ее неловким жестом или словом, произнесенным чуть громче, чем надо.

Быть может, я ее и опошлил.

В таком случае, извините.

Тс-с-с...

Первая спокойная глава
Живи, Агата!

В Лайф-сити у детей популярна тарзанка. Это игра без правил и особого смысла - всего лишь способ убить время, накачав кровь адреналином. Сделать тарзанку проще простого: к толстому суку привязывают крепкую веревку с узлами на конце, чтоб было удобнее цепляться. Обхватывая веревку руками либо ногами, но никогда одновременно всеми конечностями - таковы правила, - дети "перелетают" с дерева на дерево. Держаться только одной рукой или ногой считается особым шиком. Взрослые порой гоняют "тарзанщиков", хотя я не слыхал о случаях, чтобы кто-нибудь из ребятни сорвался. Взрослым труднее, они хорошо помнят времена, когда можно было ходить по земле. Дети же быстро забыли, что это такое, и привыкли к новой реальности, перестроились; некоторые малыши вообще не знают о прежней, безопасной земле - для них она, как раскаленная лава, ждущий неосторожного шага противник, к которому нужно привыкнуть. Взрослые переняли тарзанку именно от детей; в Лайф-сити, городе исполинских деревьев, жители и днюют, и ночуют, и работают в их высоких, раскидистых кронах. Тарзанка используется повсеместно, как самый удобный способ передвижения.

Девочка, которую я подобрал на шоссе по пути в Лайф-сити, устроилась служанкой в баре. Бар был простой - для рабочих, техников и прочего обслуживающего персонала, но уютный. Ночью, когда заведение закрывалось, она выгребала из-под столов пустые бутылки, вытирала лужицы разлитой древесной водки и проветривала помещение. В рабочие дни помогала повару: чистила картофель и лук, иногда выполняла обязанности официантки. Повар - толстый, лет пятидесяти или старше, типичный такой повар, добродушный и всегда немного нетрезвый, а оттого краснолицый, сразу мне понравился. Мы даже пропустили по стаканчику водки, поболтали за жизнь. В голубых глазах Лютича, так звали повара, светилась неуемная радость жизни, будто он долгое время провел у черта на куличках, где-нибудь на необитаемом острове посреди океана, и теперь воспринимал окружающий мир свежо и остро, как в юности. Еще у него был домашний питомец - забавная мартышка, которая умела играть на губной гармошке.

- Мы можем многому научиться у моей Люси, - говорил повар, нежно поглядывая на умную обезьянку, сидевшую у него на плече, как попугай у хромого пирата из "Острова сокровищ". Лютич, как и я, любил эту книгу с детства.

- Например?

- Например, лазать по деревьям!

Девочка каждую ночь убегала играть в тарзанку. Она не водилась с другими детьми - летала по осеннему нарядному лесу в гордом одиночестве, озаряемая лишь светляками да желтыми огоньками свечей, горящих на подоконниках. Ловко перепрыгивала с развилки на сук, с веранды на мостки. Ее лицо бледным пятном выделялось в фиолетовом сумраке. Где-то под ней волновалось серое море травы, иногда в этом море плескались "рыбешки" - лесные звери. На луну выли отощавшие, пугливые волки, и бледно-серыми пятнами скользили в траве, скрадывая зайцев, лисы. Я часто наблюдал за девчонкой из окна гостиничного номера - она жила неподалеку, а мне не спалось по ночам: я ждал скорой встречи с Марийкой, моей сестрой.

И я встретился с ней... Помню это так отчетливо, что, кажется, будто встреча произошла совсем недавно. Она превратилась в горлицу, но не умерла, а ожила и улетела. Как такое могло произойти? Да, я целитель, умею прикосновением и мыслью лечить самые страшные раны, вытягивать из людей, словно вампир - кровь, самые опасные болезни, но не могу оживить мертвого. И чем больше расстояние, тем сложнее помочь человеку. Почему же так вышло? Морщу лоб. Может, не моя заслуга, что Марийка осталась жива?

Ладно, неважно. Главное, что сотворилось чудо, и она воскресла. Было в этом что-то будоражащее - чувство подобное тому, какое появляется, когда входишь в церковь во время служения. Нет, я не верующий, но что-то неуловимое проскальзывает в душе: умиротворение и какая-то неизбывная печаль.

Всё это я испытывал, когда Марийка ожила, а еще невероятным образом ощутил, что скучающий Бог, там, наверху, лукаво ухмыляется в своем космическом корабле. И я подумал: как скоро ему, чужаку и нечеловеку начнут строить храмы и возносить молитвы? В том, что это может произойти, я не сомневался. Как и в обратном...

Впрочем, ход моей мысли ушел далеко от насущных проблем. Надо думать, что случилось дальше, после того как Марийка умчалась к небу. Пытаюсь вспомнить, и в голове возникает глубокий обрыв. Жуткий провал в никуда. Я не помню, не могу вспомнить!

Толпа внизу забурлила, закидала меня проклятьями, хлынула в двери особняка, и... Дальше - темно, страшно, пусто... Вкрадчивый шепот, хруст... шорохи, пронизывающий холод... Меня схватили? Бросили в подвал, в яму? Нет, ничего не вижу. Гулкая пустота. Как в огромном заброшенном здании. Или соборе. Черт подери, почему я всё время скатываюсь к мыслям о церкви? С чего я взял, что человеку-тени начнут строить храмы? Ухмыляться-то он ухмылялся, но не лукаво - коварно и злокозненно. Знание приходит неожиданно и тут же пропадает.

Где я сейчас?

Открываю глаза. Надо мной - стылое небо, заволоченное низкими тучами. Грохочет, ворчит цепной собакой гром. Холодные капли дождя - до звона натянутые нити - с хлюпаньем обрываются и падают на лицо. Моргаю и отфыркиваюсь, ошалело мотаю головой. Одним резким движением сажусь, готовый в любой момент пуститься наутек или - в крайнем случае - принять бой.

Я еду в телеге, груженой ароматной соломой. В углу, чуть прикрытый куском зеленого брезента, стоит закрытый сундук, обитый железными полосками. Прямо передо мной сидит та самая девчонка, которую я привез в Лайф-сити. Она улыбается. На ней джинсовый комбинезон, кожаные ботинки, черные вязаные перчатки с прорезями для пальцев, на голову повязана выцветшая бандана. Девочка сильно выросла с тех пор, когда я последний раз посещал город. Как ее зовут? Не могу вспомнить. Как я здесь очутился? Черт возьми, не знаю!

- Э-э... - говорю вместо приветствия.

- Доброе утро, Влад, - кивает, задорно улыбаясь, девушка. Она уже не тот ребенок, какого я знал раньше; голос ее изменился, появилась хрипотца, свойственная обычно мальчишкам в переходном возрасте. Я наклоняю голову к плечу и вижу сутулую спину возницы, пожилого мужчины в фетровой шляпе и плотном суконном костюме; на его плечах темные расплывшиеся пятнышки, их оставляют падающие с неба дождинки. Мужчина кричит, натягивая вожжи:

- Сто-ой, ра-адимая!

Лошадь останавливается. Возница, укрепив вожжи на облучке, поворачивается к нам - у него добродушный вид и красное лицо. Словно у дорвавшегося до хмельного и уже изрядно смочившего глотку пьяницы. Повар с мартышкой - я вспомнил его!

- Помочиться родимой надо, - сообщает возница.

- Ага, - говорю, оглядываясь.

Мы едем не по шоссе, а по грунтовой дороге, затерянной где-то в степи. В обе стороны расстилаются безбрежные, буйно поросшие ковылем поля, и только на горизонте темнеет укрытая синей дымкой полоска леса. Посреди луга стоит ржавый трактор, всеми давно забытый, перекошенный и помятый. Очень грустное зрелище - этот трактор. Дождь, так и не начавшись толком, прекращается; брюхатые сизые тучи уползают к северу, там ожесточенно гремит и сверкает.

Местность становится холмистой. На взгорье, укрытом спутанным разнотравьем, я вижу смутную фигуру. Кажется, это человек. Какого дьявола он делает здесь, в степи, где на километры вокруг ни души? Человек недвижим, это сразу бросается в глаза на фоне колышущегося ковыля. Он стоит прямо, ровно, и, по-моему, взгляд его устремлен в небо. Он как будто чего-то ждет. И вот - сверху донизу пространство над его головой пронзает молния, ударяя в человека. Глаза ослеплены вспышкой, белой-белой, яркой-яркой; когда я разлепляю веки, на взгорье никого уж нет. Я моргаю, щурюсь, всматриваюсь до рези в глазах в ничем не примечательный холм: неужели померещилось? Наверное, я еще толком не отошел ото сна, и мелькнувшая тень показалась человеком, во сне буквально за секунды очень много чего может произойти. Например, спящий слышит утренний звонок будильника, и его мозг трансформирует это в какое-нибудь удивительное приключение, допустим, про разведчика, который в глубоком тылу врага обеспечивает работу всей агентурной сети. Контрразведка противника, благодаря предательству другого секретного агента, выходит на разведчика и поздней ночью, когда тот, умывшись и почистив зубы, ложится в постель, к дому подъезжает неприметный фургон с надписью "Телефонная служба". Выскочившие из него особисты стремглав поднимаются по лестничному пролету на четвертый этаж, где живет разведчик. И рука в тонкой замшевой перчатке резко и требовательно давит на кнопку звонка... Все эти события наше подсознание порождает фактически из одного только трезвона будильника.

Успокоив себя такими размышлениями, продолжаю осматриваться.

Солнце то прячется за клочковатыми остатками туч, то выпархивает в чистое синее небо, раскрашивая мокрую траву в оранжевый цвет, отражается в свисающих с кончиков стеблей капельках. Звонко цвиркают кузнечики. Сейчас полдень или чуть позже. Тогда в особняке был вечер, Алекс и его люди поднялись на второй этаж. Я стоял у окна... дальше, что, черт подери, было дальше? Как я здесь оказался? Возница смотрит на меня дружелюбно и без стеснения - прямо в глаза; похоже, он хорошо знает меня. Но я почти не помню его, не помню даже имени!

Мужчина отворачивается. Повозку дергает, и мы вновь неспешно катимся по дороге неведомо куда. Гнедая лошадь уныло стучит копытами, слегка наклонив голову. От животины попахивает, грива у нее грязная, свалявшаяся.

Девушка достает из кармана комбинезона мятую сигаретную пачку, протягивает мне.

- Будешь?

Мотаю головой. Она вынимает сигарету и умело прикуривает от зажигалки. Сигареты самопальные: бумага слишком плотная, да еще с аляповатыми рисунками. Похоже, скручены из страниц модного глянцевого журнала.

- Ты куришь? - Мне приходит в голову здравая мысль - проверить, как я выгляжу. Внимательно оглядываю себя: на мне, оказывается, другая одежда, незнакомая. Плотная, никудышно сшитая рубаха, добела стертые джинсы и ботинки на размер больше, чем надо. Левая рука чешется - на запястье подживающий шрам. Сколько же прошло времени? Надо спросить у девчонки, но как она воспримет мой вопрос? Голова кружится, дух захватывает, и сердце бьется чаще - дурацкая ситуация, в такой я ни разу не оказывался.

- Конечно, я курю, - отвечает она.

- Что?

Она с удивлением смотрит на меня.

- Ты спросил, курю ли я, а я ответила, что курю.

- Балуется, негодница, - ворчат от облучка. - Ремнем бы вытянуть, эх-х... Но, ра-адимая!

- Ага... - бурчу и шарю рукой за спиной. Нащупываю набитый соломой тюфяк, ложусь на него. Тучи постепенно уплывают за горизонт, распогоживается. Солнце, умытое, отдраенное до блеска, как палуба корабля старательным юнгой, плывет по прояснившемуся небосводу на запад, а мы - вслед за ним. Белые облачка пенятся кильватерной струей.

- Когда мы приедем? - спрашиваю у неба.

- О... - начинает девушка и, поперхнувшись дымом, кашляет. Сигарета летит в траву.

- О! - говорит возница. - Весьма скоро, господин Влад! Еще пару часиков погодите. Каких-то жалких пару часиков!

Я прислушиваюсь к своим ощущениям. Жив-здоров. Ничего не болит, голова ясная, хоть и относительно пустая. Шрам... он не мог появиться и зажить слишком быстро; с последнего дня, который я помню, прошло много времени. Может быть, неделя, может, гораздо больше... Погодите-ка, чего это я? В тот день... ужасный день, когда меня гнали из города, я был весь в шрамах и царапинах. Они зажили очень быстро, за день или два; зажили без следа. Я - целитель, все знают поговорку "сапожник без сапог": пророк не может предугадать свое будущее, ведьма - наворожить удачу, воспользовавшись колдовским умением, а я - могу. Могу исцелить себя. Сам. Не прилагая даже особых усилий - заживает, как на собаке. Я давно перестал удивляться, что в свои тридцать семь выгляжу лет на двадцать пять, не больше. Мои ткани регенерируют с невероятной быстротой, значит, шрам на руке появился недавно, в течение суток.

- Влад... - шепчет девушка.

Поворачиваю голову. Она достала из пачки новую сигарету и курит, выпуская пухлые дымные колечки на дорогу. Когда мы виделись в последний раз, она была напоминающим ребенка подростком. Теперь ей около восемнадцати, может, семнадцать, но точно не меньше. Что же это получается? Прошло два, а то и три года?

- Что?

- Возвращаясь к нашему недавнему разговору... - она умолкает. Над переносицей собираются морщинки, складываясь буквой "V". - Ты женишься на мне?

Я давлюсь собственной слюной, кашляю. Она хмурится, отводя взгляд. Переспрашиваю, отдышавшись:

- Чего?

- Женишься или нет?

- Но ты... тебе еще рано, наверное! А я...

- Да ладно тебе, рано! Никто уже не смотрит на эти дурацкие законы. В Лайф-сити, между прочим, разрешены браки с пятнадцати. Так и скажи, что не любишь меня!

Сердито надув губки, она отворачивается, смачно сплевывает на дорогу. Я молчу. Мне начинает казаться, что происходящее - фарс, что девчонка и старик дурят меня. Нельзя так просто взять и забыть два года! Они что-то сделали с моей головой, каким-то образом вырезали память, и теперь насмехаются исподтишка, пытаются что-то выведать... тайну чужака, что же еще; тайну, которой я и сам не знаю! Им известно, что я целитель, они считают меня врагом, потому что человек-тень наделил меня необычайным даром. Впрочем, это они так считают, люди, я не знаю, откуда взялась мои способности. И я не уверен, что...

Говорят, в скандинавских странах целителям оказывают почет и уважение, им дают лучшие дома, к ним выстраиваются очереди больных и убогих. Но это всё для местных целителей, приезжих стараются не пускать, гонят - отношение к целителям в Европе неоднозначное; в Испании, я слышал, целителей без промедления жгут на кострах, словно ведьм по приговору инквизиции, во Франции просто вешают. У нас... не всегда убивают, но обычно изгоняют из города. Вылеченный целителем проклят навеки, его не признают даже родственники. Дикие нравы. Как быстро мы скатились к средневековью! Дует ветер перемен, и интеллигентная оболочка слетает с человека, рассыпается в мельчайшие клочки, которые раскидывает по всей Европе, от Португалии до восточных стран.

Говорят, не так плохо относятся к целителям в России. Их привечают в городах, но заставляют жить на окраине, потому как считают, что целитель связан с нечистой силой. Пойти к нему и вылечиться можно, но после этого следует девять дней замаливать грехи. Замаливать надо каждую ночь, сидя на макушке самого высокого дерева в лесу или на крыше многоэтажного дома, крепко обхватив руками телевизионную антенну. Это вовсе не смешно, это страшно; представьте себя, сидящим на верхушке небоскреба, где бесчинствует холодный ветер, представьте, что единственная ваша опора - эта злосчастная антенна, представьте, как она кренится под порывами ветра, а звезды в вышине, колкие и злые, насмешливо перемигиваются. Многие не выдерживают, сходят с ума, поэтому исцеленных переполняет отнюдь не благодарность к спасителю, скорее - ненависть, хотя они, безусловно, знают, на что идут. В принципе, просидеть девять ночей на крыше сущая ерунда по сравнению со смертью от рака легких или другой безнадежной болезни. То есть это они сначала так думают, что ерунда, а потом оказывается, что вовсе не ерунда. Оттого к целителям обращаются лишь тяжелобольные, остальные - не рискуют. Нет, и впрямь, Россия чудная страна, больше азиатская, чем европейская, сразу видно...

Мысли путаются, голова кружится. Не остается ничего, что можно сказать. Хочется спрыгнуть с телеги, но это будет последнее, что я сделаю. Надо расспросить девчонку о том, что произошло, но не хватает смелости. Она не смотрит на меня, злится, лицо ее побледнело, а на щеках, наоборот, выступил румянец; я смотрю на ее чеканный профиль - резким, как у робота, движением она подносит сигарету ко рту и крепко затягивается. Подхваченный ветром летит табачный пепел.

Возница поворачивается и беззлобно ругается:

- Ирка, паршивица, солому не подпали!

Я молчу, жадно впитывая информацию. Имя девчонки - это уже что-то, да, несомненно, ее зовут Ира. И я запомню это, заполню мозг нужными сведениями и выясню, в конце концов, что произошло. Только надо повременить, не дать им понять, что раскусил их.

- Да пошел ты, - огрызается она.

Не слишком-то вежливо! Однако я не вмешиваюсь, наблюдаю. Терпеливо жду, когда девчонка назовет имя возницы. Но Ирка молчит, смотрит на меня внимательно, глаз не отводит.

- Чего уставился? - не выдерживает она.

- А что, нельзя?

- Жениться не хочешь, а уставиться - так без проблем!

- Если просто смотреть на человека и не предлагать ему жениться, то никаких обязательств друг перед другом не появляется.

- Тогда почему у самых разных народов мира считается моветоном долго смотреть друг другу в глаза? - спрашивает она звонко и с видом собственного превосходства сплевывает на дорогу. Плевок сбивает в полете стрекозу, насекомое бьется в бурой пыли, взбивает ее быстрыми крылышками и не может подняться в воздух.

- Что за слово такое, "мовытон"? - дурачась, переспрашивает возница. - А ну - тпр-р-ру! - Он поворачивает к нам красное лицо, поводит большим носом и заявляет, жмурясь, будто от удовольствия: - Помочиться ра-адимой надо.

- Откуда ты знаешь, что лошади мочиться надо? - кипятится Ира.

- Эр-р...

- И почему, мать твою, ей надо мочиться каждые пять минут?! - Ира, распалившись, срывается на крик.

- Ты как со старшим разговариваешь?! - не выдерживаю я. Ира смотрит на меня удивленно. Возница, улыбаясь до ушей, кивает:

- Правильно, господин Влад, так ее. Вконец распоясалась негодница!

- Друг другу в глаза можно смотреть бесконечно долго, - объясняю. Воспоминания не возвращаются, но я начинаю чувствовать всё большую симпатию к этим людям, словно знаю их давным-давно, и с самого младенчества прикипел к ним сердцем. - Это тебе не женитьба, Ирка!

Ее пожилой спутник кивает, и девчонка фыркает:

- За дорогой лучше смотри, Лютич!

Лютич, отмечаю про себя, ага. Вот как мы заговорили, как пташечка запела! Ты только посмотри - Лютич! Нет, с женитьбой погодим. Ну, что скажешь, а? Тьфу!

Возница хмурится, машет рукой: мол, да ну вас, - и кричит: "н-н-но!" Лошадка прядает ушами и продолжает унылый бег.

Девушка смотрит на меня, я - на нее, наши глаза мечут молнии: никто не отводит взгляд, потому что в этой игре тот, кто первый посмотрит в сторону, проиграет. У Ирки красивые зеленые глаза, хотя и не совсем зеленые: по краям радужки - яркие, изумрудные, а ближе к зрачку - с желтизной, с прожилками загадочными. Может, это от солнца так, но кажется, что прожилки - оранжевого цвета. Очень красивые глаза у Ирки. Кожа гладкая, бархатистая, носик вздернут кверху, под ним - пара-тройка коротеньких бесцветных волосков. Выбившиеся из-под платка темные пряди падают на лоб. Ирка - подросток, но она уже прекрасна, из нее вырастет красивейшая женщина. Какое-то новое чувство возникает во мне. Может, любовь? Но это невозможно, это как отец с дочерью! Окстись, старый сукин сын! - говорю себе. - Что за мысли? Может... воспоминания? Вдруг у меня с этой вертихвосткой что-то было? Да нет, дикость какая-то. Чувствую, что краснею, и прячу глаза. Ирка смеется, подпрыгивая в телеге, отчего та тревожно скрипит.

- А ну прекрати! - цыкает старик Лютич. - А то провалимся и сгинем.

Ирка успокаивается и, хитро подмигивая, машет рукой с зажатой в ней сигаретой.

- Я победила тебя.

- Поздравляю, - бурчу.

- Тпр-ру, ра-адимая! - Лютич поворачивается к нам и довольно сообщает: - Помочиться мила-ай нада-а.

- Я заметил, - отвечаю хмуро.

- С такой скоростью мы в Лайф-сити и к вечеру не доедем, - возмущается Ирка. - А твоя лошадь, Лютич, умрет от обезвоживания.

Лютич невозмутим, ему спешить некуда. Он никогда не суетится, этот старик, вдруг догадываюсь я. Он всегда спокоен. И в самой необычной ситуации, даже если она грозит опасностью, останется рассудительным. Я вспоминаю... Некоторые считают Лютича туповатым, но это не так. Он просто медлителен, как робкий первый снег, как легчайшие дуновения бриза. Он должен всё взвесить и сто раз обдумать. Он из тех, кто отмеряет не семь, а двести раз, прежде чем отрезать. Лютич повторяет эту пословицу всем подряд и рассказывает, что изначально это был лозунг хирургов, написанный на латыни. Но Лютичу никто не верит. Обычно над ним смеются, но могут и поколотить, пару раз такое случалось. Его единственные друзья - я и Ирка, сами отчасти изгои.

Эти знания приходят ко мне будто солнечный удар, и я без сил опускаюсь на подушку, чувствуя, как на лбу выступает пот. Воспоминания возвращаются одно за другим, как если бы сердце мира впихивало их в меня удар за ударом равными порциями. Теперь я знаю, что мне надо. Мне нужен намек, какой-то толчок, чтобы воспоминания начали возвращаться...

Лежу и смотрю в небо. Его загораживает Иркино лицо: девчонка встревоженно смотрит на меня.

- Владька, что-то случилось? Ты побледнел...

- Всё нормально, - отвечаю скованно. - Так. Нездоровится что-то...

Она смеется:

- Да ладно тебе! Ты же никогда не болеешь!

- А, ну да, - говорю. - Значит, просто грустно.

- Хочешь, лягу рядом, поглажу тебе руку?

Долго смотрю на девушку, борясь с желанием прикоснуться к ее щеке. Нет, не может у нас ничего быть, я никогда не пошел бы на такое. Она мне в дочери годится, а если б я был годков на десять старше, то при известном везении - и во внучки. Что-то здесь не так. Отворачиваюсь и утыкаюсь носом в подушку. Ирка обиженно сопит у меня за спиной; поскрипывает солома - девчонка возвращается в свой угол тележки. Лютич вновь осаживает гнедую клячу:

- Тпр-ру, ра-адимая!

Мой родной город Кашины Холмы не такой уж и маленький, хотя и не большой, конечно. Когда меня выгнали, я, проведя ночь на заброшенной стройке, первым делом взобрался в кабинку подъемного крана и оттуда разглядывал город, раскинувшийся между холмов в пойме высохшей некогда реки. Множество частных одно- и двухэтажных домиков, панельные и кирпичные новостройки, несколько высоток в центре, две кольцевые троллейбусные ветки, завод точного машиностроения со швейной фабрикой, открытый бассейн на крыше спортивного комплекса, теперь пустой и пыльный, и роскошное готическое здание ратуши - всё это Кашины Холмы. На взгорье к северо-востоку - черное обугленное пятно до нескольких сот метров в поперечнике, из него, словно гнилые пеньки зубов, торчат обожженные кирпичные развалины. Когда-то там был крупный химический комбинат по производству пластмассовых изделий; во время первого дня игры погибло много народу, а на комбинате свирепствовал пожар. Слава Богу, пламя не перекинулось на жилые кварталы.

Стоя в поскрипывающем ржавыми сочленениями башенном кране, я прощался с городом. На высоте хозяйничал пронизывающий ветер, он проникал в кабину сквозь выбитые стекла, заставляя ежиться и втягивать шею в плечи. Я не имел никакого представления, куда пойду, но чувствовал себя прекрасно: тело после вчерашних побоев ничуть не болело, голова была необыкновенно ясной, а холод - бодрил. Единственным человеком, по которому я скучал, оставалась Марийка. Но она отреклась от меня. Вернуться? Попробовать объяснить ей?

Нет.

Тогда мне казалось, что она сделала окончательный выбор, прогнав меня. И это после того, как я вылечил ее! Что ж, сказал я себе, пора и тебе, Влад, выбирать.

Эх, юность, дороги твои неисповедимы, но всегда прямы! Я верил, что никогда больше не захочу увидеть сестру.

Прыгая по кускам арматуры, по разбитым кирпичам я выбрался на дорогу. На ходулях долго не пройдешь - я имею в виду по-настоящему большие расстояния, но я надеялся, что хоть кто-то проедет мимо и подберет меня. И это случилось, причем довольно скоро. Часа через три на дороге показался раскрашенный в яркие солнечные цвета микроавтобус "Фольксваген", вроде тех, в каких разъезжали хиппи в шестидесятых годах прошлого века. Я встал у обочины, балансируя на кирпиче, и вытянул вперед кулак с поднятым вверх большим пальцем. Микроавтобус, поднимая клубы сухой летней пыли, остановился. Средняя дверь, дребезжа, откатилась в сторону, в проеме показался молодой волосатый парень в джинсах, голый по пояс. Цепочки из канцелярских скрепок позвякивали на его тощей груди. Из салона воняло потом, табаком и еще чем-то сладковатым. В темноте блеснули красным глаза девчонки, забранные какими-то особенными, светящимися в темноте контактными линзами - то есть, я решил, что это линзы, а после не спрашивал. Девчонка - я угадал по силуэту - лежала на груде подушек, набитых пухом, прижав к груди си-ди плеер, и постанывала. Кажется, она была немного не в себе.

- Что с ней? - спросил я, не решаясь лезть в "Фольксваген".

- Торчит, - пожал плечами волосатый. - Брат, ты садишься или как?

Я машинально повторил его движение: пожал плечами и полез в затхлую темноту. Волосатый помог мне. Внутри обнаружился еще один парень, толстый, губастый, в рваных джинсах, сплошь увешанный скрепками. У него даже уши были проколоты не чем-нибудь, а канцелярскими кнопками. Толстяк курил скрученную из газетного листа козью ножку, сладковатый запах шел именно от нее.

- Будешь, брат? - спросил он меня.

- Потом, - неуверенно ответил я. Толстяк не настаивал. Волосатый уселся по-турецки напротив и воззрился на меня.

- Откуда ты родом, брат? - поинтересовался он.

- Из Холмов, - ответил я. - Э-э... брат.

- Мы из Миргорода, брат. В день икс ехали в этой тачке, представляешь? Все вместе. С тех пор и катаемся по стране. Даже во Францию разок заезжали, сам знаешь, что теперь от границ осталось - название одно. В общем, жизнь у нас сейчас прекрасная, брат. Вот только топливо сложно достать, дорогое, зараза. Но пока, гм, выкручиваемся... - Он не объяснил - каким образом. Но я-то понял, не дурак. - Тебя как, кстати, зовут, брат?

- Влад.

- Велес. - Он протянул мне руку. - Толстый - Велимир, девчонка - Агата. За баранкой у нас Любомир, ты его не видел еще, брат.

- Дай Бог, и не увидишь, - хихикнул Велимир.

Велес ухмыльнулся. Я неуверенно растянул губы в улыбке.

- А куда путь держите?

- В Беличи, брат, - ответил Велес.

Мне было абсолютно без разницы, куда ехать. Всё, что я слышал о Беличах, укладывалось в полдесятка слов - небольшой промышленный городок где-то в северной области. Если бы я знал, во что выльется наше путешествие, я, быть может, выпрыгнул бы из машины на полном ходу. Но я, естественно, не знал.

Я и сейчас не знаю, точнее - не помню. Однако белое, бледное от ужаса лицо Славко, выскочившего за мной из автобуса, весомый аргумент в пользу "жутчайшести" событий, некогда случившихся в Беличах и, видимо, творящихся в городке по сей день - солдатик-то побывал там относительно недавно.

Мы приезжаем в Лайф-сити к вечеру. По веревочной лестнице проворно карабкаемся на дерево и куда-то идем по качающимся мосткам. Ирка ставит ногу уверенно, я - с опаской. Возница не спешит лезть за нами, "Дела у него", - поясняет Ирка. Лютич довольно гыкает и понукает лошадку; воз едет дальше между деревьев, по дороге, заваленной консервными банками, бумажками и смятыми пакетами, которые за день накидывают городские. Специальным совком с длинной ручкой, а когда и багром Лютич подбирает банки и пакеты и кидает в раскрытый мешок: в свободное время Лютич подрабатывает мусорщиком. Сверху через равные промежутки времени кричит работник Госавтоинспекции:

- Транспорт внизу, мусор не бросать! Наказание - административные работы сроком до трех дней. Транспорт внизу, мусор не бросать! При неоднократном нарушении - выселение!

В ответ - сдавленный женский смешок, чье-то замысловатое ругательство. Кажется, кто-то втихаря запустил в Лютича шишкой, не испугавшись угроз инспектора.

- Куда мы идем? - спрашиваю.

- Домой, - отрывисто бросает Ирка. Она обижена и почти не смотрит в мою сторону.

Огни гаснут один за другим: горожане ложатся спать, хотя еще рано, видимо, вставать здесь приходится ни свет ни заря. Я помню этот город, Лайф-сити, город с дурацким названием. Я не помню, как здесь очутился и почему живу с Иркой.

По широкому мосту она идет к развесистому дубу, я шагаю следом, крепко держась за гладкие перила с частыми, чтоб никто не упал по неосторожности, балясинами. Тут и там натыкаюсь на спущенные веревочные лестницы. Надо мной, словно плоды гигантского дерева, парят подвесные номера местной гостиницы с дощатым полом и сплетенными из гибкой лозы стенами и потолком. Когда-то я жил здесь. Вон в том номере, шестнадцатом, рядом с просторной верандой, под ней расположена стоянка для лошадей, повозок и машин. Смотрю вниз, чтобы убедиться - так и есть, я правильно вспомнил. А там, севернее, большой "плод", прикрепленный канатами сразу к трем стволам; в нем живет управляющий гостиницей, важная шишка в Лайф-сити. Кажется, он входит в городской совет.

Мы приходим к большому дуплу в стволе огромного дуба. Дупло сквозное, с противоположной стороны к нему прикреплена большая пристройка. Само дупло - прихожая. Пол здесь усеян опилками, сбоку висит жестяной почтовый ящик, покрашенный в оливковый цвет, с надписью "Туристическая, 4". Ирка хлопает по нему: пусто.

- Не присылают нам писем, - грустно произносит она.

Я киваю.

Ирка достает механический фонарик, часто-часто нажимает на ручку, выдавливая тусклый луч. Нащупывает в кармане ключ, втыкает в замочную скважину. Я стою в прихожей за ее спиной, сгорбившись и подавляя желание чихнуть. По потолку ползают древесные личинки, я стараюсь не задеть их макушкой: личинки выглядят склизкими и противными.

Дверь ржаво скрипит, улыбается щербатым ртом, отворяясь. Ирка ныряет внутрь, проворно зажигает лампу на круглом столе, и по комнате бегут, прячась в углы, таинственные тени. Стол, платяной шкаф, две аккуратно застеленные кровати, стулья возле них - вот и вся обстановка. На спинке одного из стульев небрежно висят мужские брюки, судя по всему, мои. Замираю и гляжу на брюки, как баран на новые ворота, я чувствую, знаю - брюки мои. Но я их не помню. Это по-настоящему страшно - не помнить свои брюки.

- Ладно, давай мириться. - Ирка ныряет в маленькую комнатушку, загороженную свисающими с потолка бусами. Надо полагать, это кухня и, наверное, Ирка там переодевается. А могла бы ведь и здесь... Стесняется? Это хорошо, значит, у меня с ней ничего не было.

- Давай, - соглашаюсь, на цыпочках подходя к "своей" кровати. Такое чувство, что вот-вот из-под кровати выползет змея, огромный, толстый удав, и проглотит меня в мгновение ока. Я даже наклоняюсь и приподнимаю покрывало, однако никаких признаков удава не нахожу; пол с ковровыми дорожками посередине тщательно вымыт, ни соринки вокруг. Только в самом углу валяется сточенный кусочек мела.

- Мирись, мирись! - дурачится Иринка. - И больше не дерись! Сейчас начнем. Готовься.

- Угу, - бормочу я. Чего это она там хочет начать?

- А если будешь драться?

- То что?

- Что?

- Не знаю, - отвечаю смущенно.

- Ты готов? - доносится с кухни.

- К чему?

- Ты что, до сих пор не переоделся? Давай быстрее, костюм в шкафу!

Костюм? Мы на званый вечер приглашены, что ли?

В левом отделении шкафа - полки, в правом - вешалка, на плечиках висит черный костюм из немнущегося синтетического материала и женские платья. Костюм дешевый, но броский. Кидая неловкие взгляды на кухонную "дверь", торопливо переодеваюсь. Пуговицы на пиджаке никак не желают застегиваться, я нервничаю и внезапно замечаю на дне шкафа среди скатанных в рулоны стеганых одеял толстую тетрадь с разлохмаченными углами - мой дневник наблюдений. У меня дрожат руки, когда я поднимаю его и наспех пролистываю. В тетрадь вклеены новые страницы, все они исписаны. Совсем близко моя жизнь, все те годы, которые кто-то забрал у меня, - стоит только открыть дневник и прочесть.

- Ты готов?

Поспешно сую тетрадь за пазуху, оборачиваюсь и раскрываю рот от удивления: Ирка облачена в черную мантию и остроконечный шутовской колпак с нарисованной молнией и плюшевым шариком на верхушке. Колпак сделан из картона. Зрелище очень странное. Иркины губы черные, глаза подведены угольным карандашом, из-под колпака выбиваются локоны - тоже черные. Ирка вся черная, с головы до пят. Такое чувство, будто неопрятный школьник поставил кляксу посреди комнаты.

Она ловко стаскивает половики - под ними на досках нарисована мелом звезда, вписанная в пятиугольник. Рот у меня открывается еще шире.

- Чего стоишь? Помог бы!

Скатываем дорожки на пару - я одну, она - вторую. Скатали, переминаюсь с половиком в руках. И куда его девать?

- Да что с тобой? - Ирка недовольно пыхтит, брови насуплены. - Тащи в коридор, пусть проветрятся.

Вышвыриваю половики за дверь, с трудом сдерживаясь, чтобы не убежать отсюда. Возвратившись, вижу, как Ирка расставляет по углам пятиконечной звезды свечи и зажигает их. Лампу она потушила, на стенах пляшут тени; Ирка сама становится тенью. Мне кажется, что я один в комнате, что связан по рукам и ногам. Нет, даже не в комнате, а в пещере - сижу на влажном полу и смотрю, как зыбкие тени незнакомцев размазываются по стенам. Я не могу обернуться, чтобы посмотреть, чьи это тени - таких же пленников, как я, или кого-то, кто живет вне моей пещеры.

Ни с того ни с сего одна из теней наливается объемом, оживает, явив мне бледное лицо.

- Быстрее садись в центр пентаграммы!

- А ты?

- Я рядом.

- Что мы будем делать?

Она удивленно смотрит на меня.

- Как что? Будем вызывать твою сестру. Как обычно.

- Куда вызывать?

- Да что с тобой, Влад? На солнце перегрелся?

- Э-э... вроде того...

Усаживаюсь в центр - малую, перевернутую пентаграмму. Ирка, придерживая полы шутовского наряда, садится напротив меня.

- Учти, я не верю в эту белиберду.

- Ну, конечно. - Она ухмыляется. - Зачем в нее верить?

- Как ты вообще дошла до такой жизни? - Обстановка нервирует. Зачем всё это? Не понимаю. Бред какой-то. - Ты была очень рациональной девочкой.

- И ты меня еще спрашиваешь?

- А кого мне спрашивать?

Запах расплавленного воска лезет в ноздри. Я думаю только о том, что не ровен час, кто-нибудь нагрянет в гости, а мы тут, будто чокнутые, сидим на полу и притворяемся медиумами. Духов вызываем. О Господи! Как я сам дошел до жизни такой?

- Влад, - просит Ирка, - закрой глаза.

Я послушно смыкаю веки.

- Вытяни вперед указательный палец правой руки и коснись им кончика носа.

- Чего?

- Выполняй!

Я, изрядно удивленный, делаю, что она требует. Попадаю точно в нос.

- Теперь шмыгни.

- Шмыгнуть?

- Да.

- Зачем?

- Ты что, забыл, что ли? Так надо!

Хлюпаю носом.

- Громче!

Да уж, с ней не соскучишься. Хлюпаю громче, как и велено.

- Не верю! С чувством шмыгай!

Шмыгаю так, что в нос попадает пылинка, я не выдерживаю и начинаю чихать. Ирка сдавленно хихикает, наверно, прикрыла рот ладошкой - ну, чтоб не так обидно. Открываю глаза - точно, прикрыла - и со словами: "Ну всё, хватит с меня!" - начинаю вставать, но она удерживает меня за рукав.

- Влад, прости, я больше не буду.

- Шутки шутишь?

- Ну... забавно вышло - ты поверил и всё выполнял... Садись, пожалуйста, сейчас всё будет серьезно. Как обычно. - Она снимает с шеи цепочку, на которой покачивается камень густо-красного цвета; грани его вспыхивают, улавливая огоньки свечей, искрятся. Ирка, завороженно уставившись на него, наблюдает за игрой света.

- Глаза закрывать? - ворчу.

- Нет, не надо... - И она начинает бубнить черте что, вгоняя себя в транс.

Я всё-таки закрываю.

Это не первый наш "сеанс"! - озаряет меня. Их было много, очень много. Очередной кусочек мозаики со щелчком становится в надлежащее место. Во время одного из "сеансов", прошлой зимой, когда ударили морозы, и в городе насмерть замерзло несколько человек, мы так же сидели на полу и занимались чем-то вроде медитации. Вначале чувствуешь холод, проникший во все уголки комнаты, затем привыкаешь; что-то греет тебя, некий жар, будто пришедший из преисподней. Ты сидишь, скрестив ноги, вокруг потрескивают свечи, а окно, затянутое полиэтиленовой пленкой, затвердело от намерзшего льда. Морозных узоров на пленке нет, это же не стекло, поэтому чуточку грустно; в детстве ты часто спрашивал: кто рисует на стекле такие замечательные узоры, похожие на еловые лапы? Когда отец не был пьян, и у него было хорошее настроение, он принимался объяснять что-то сложное и мудреное, называя это физическим явлением. А тебе не нужны были никакие физические явления и законы, ты хотел сказки...

Ты сидишь и медленно уплываешь в чужой незнакомый мир; только ты и девчонка напротив, одетая во всё черное. Кажется, она светится черным светом, окаймленным белыми протуберанцами, как ни глупо это звучит.

Потом в твой мир вторгается далекий сначала звук - с каждой секундой он становится громче и ближе.

Замерзший полиэтилен рвется; в воздухе, поблескивая острыми краями, разлетаются отколовшиеся льдинки, а там, за окном, валит снег, и крупные снежинки, пританцовывая на ветру, опускаются на пол. Какой-то парень в рванье ходит по комнате, обыскивает ее, ищет еду, деньги; лицо его скрыто капюшоном. Он видит нас, но не боится - по Лайф-сити гуляет слух, что во время сеанса мы становимся нечувствительны к внешнему миру. На нас можно орать, можно бить - мы ничего не почувствуем, ничего не услышим.

Домыслы, как это часто бывает, оказываются неверными.

Я вскакиваю и, ухватив вора подмышки, приподнимаю над полом. Пацан кричит, вырывается, суча ногами, капюшон спадает у него с головы. Он пытается укусить меня - дотягивается и кусает. Я не чувствую боли, потому что всё еще нахожусь в легком трансе. Приглядываюсь к мальчишке: я видел его раньше, знаю его - это сын плотника Радека из южной части города.

Бледная, как смерть, поднимается Ирка, ее красивая зеленая радужка вся заполнена черным зрачком. Она подходит к мальчишке, и тот замирает.

- Знаешь, недавно я читала приключенческую книжку, старых еще времен, написанную до начала игры. Там воришка забрался к главному герою в дом, но тот поймал его, однако полиции не сдал, а приютил и накормил. Они подружились.

Мальчишка смотрит на нее, как загипнотизированный. В разбитое окно наметает снег. Сквозь черно-белую муть сияет идущая на убыль луна, празднично подсвечивает снежинки. Неповоротливые тучи озарены ее матовым светом.

- В книжках всё так здорово. - Иркино лицо застывает вырезанной из дерева маской. - А у нас за это отсекают кисть правой руки. Ты ведь мусульманин, Ловиц?

Мальчишка кивает, что-то шепчет, вяло перебирая в воздухе ногами. Я прислушиваюсь.

- Братишка голоден, папа заболел, денег нет. Отпустите... отпустите ради Бога вашего, Иисуса Христа...

- Не смей говорить о нашем Боге! - кричит Ирка.

Хлесткая пощечина. Голова пацана дергается, будто у марионетки, управляемой неловким кукольником.

На следующий день в мусульманском районе Лайф-сити мальчишке отсекают кисть левой руки. Вообще-то по закону следовало отсечь правую, но его папаша успел распродать половину имущества и дал судье взятку. Ирка не возражает. Она, встав с западной стороны помоста, где собрались христиане, молится, сложив руки ковшиком и смиренно опустив голову. Я стою рядом, холодный, отстраненный; над головой нависают облепленные белым пухом сосновые лапы, воздух прозрачен, под ногами похрустывает утоптанный снег. Мусульмане сгрудились по восточную сторону плахи, плотник вместе с ними, он с ненавистью, бессильно сжимая кулаки, смотрит на Ирку. Впрочем, на западе нас тоже не слишком-то жалуют; люди толпятся в стороне, бросая на меня настороженные взгляды. Слышен говорок: "Ворожбиты... ублюдки..." - но в открытую никто не выступает.. Не знаю, почему, - кажется, нас боятся. Или мы им для чего-то нужны.

Мальчонку ведут к плахе. Ресницы его покрыты инеем, губы синие, он часто шмыгает носом. Воришка не сопротивляется и выглядит немного заторможенным, наверное, ему вкололи лошадиную дозу успокоительного.

Палач в накинутой на голову женской сумке с прорезями для глаз и рта говорит:

- Ты осознаёшь свою вину?

По толпе гуляет злой шепоток: палача здесь не любят, но закон есть закон.

- Ловиц! Ловиц!.. - захлебывается слезами мать парнишки, утыкается лицом в грудь мужа. Плотник шатается на ветру - огромный, но осунувшийся, сдавший мужчина. У него желтое, одутловатое лицо, судя по всему, проблемы с печенью. Он часто прижимает ко рту кулак и надсадно кашляет, а после обтирает пальцы о штанину.

Мальчишке нахлобучивают на голову безразмерную и бесформенную шляпу, она сползает на глаза. Ему приказывают стать на колени, и он послушно становится.

- Ты осознаёшь?..

- Ловиц... - бормочет мать мальчугана.

- Осознаёшь?!

- Заткните кто-нибудь палача! - орут из толпы мусульман.

- Пусть замолчит! - поддерживают христиане.

Судья неуклюже переминается с ноги на ногу и, в замешательстве поглядывая на палача, зачитывает приговор. Судья молод и трусоват: ему около тридцати, и он атеист.

Лезвие топора сверкает морозным блеском, свистит в воздухе, мальчишка вскрикивает. Его поднимают с колен и быстро уводят в толпу, к родителям. Люди расходятся, возбужденно переговариваясь, у помоста остаемся мы с Иркой и палач. Он подхватывает с досок кастрюлю, в которую шлепнулась отрубленная рука, и стягивает с головы женскую сумку.

Это Лютич... Он устало кивает нам.

Но больше всего меня пугает даже не забрызгавшая доски кровь, а кастрюля - обыкновенная хозяйственная кастрюля с цветочками по бокам.

Воспоминания ускользают, тают обрывками сновидений, но в отличие от снов, не забываются. Я вздрагиваю и открываю глаза. Ирка молчит, она уже в ином мире: ушла в себя. Вернется нескоро. Улыбаюсь нечаянно-глупому каламбуру, но улыбка выходит жалкой - я еще под впечатлением от очередной вспышки памяти.

Глаза у Ирки зажмурены, губы едва уловимо шевелятся. Я не слышу, что она говорит, а читать по губам - какая жалость! - не умею. Но это мало меня волнует. Воспоминания не дают ответов, а добавляют вопросов, и... появляется страх. Страх охватывает меня. Как я мог сдать мальчишку этим извергам? Он всего лишь хотел еды... Я смотрю на Ирку. Во что она меня втравила? Она и старик Лютич, этот бессменный палач Лайф-сити. Что происходит с городом?

Когда я искал Марийку, то порой оставался здесь по нескольку недель кряду, в местные дела толком не вникал, но, кажется, напряженности не было. Ни распрей, ни особых конфликтов, несмотря на извечную вражду креста и полумесяца. А после... всё изменилось, не помню - почему, и город теперь делится на два района: христианский и мусульманский, оба довольно большие. Люди разных конфессий относятся друг к другу настороженно, хотя открытых стычек не происходит.

Что еще? Да... мальчишка... Я держал его за руки, пока Ирка издевалась над ним, а ближе к утру, когда метель унялась, отвел к судье. Сдал его.

Не верится.

Не верю, что это сделал я. Наверняка со мной что-то сотворили, отчего я стал чудовищем, холодным и равнодушным зверем. А теперь я очнулся. Я постепенно вспомню последние годы и пойму, кто контролировал меня, подчинив своей воле. Есть еще тетрадь наблюдений, вот она, за пазухой, я прочитаю ее, и всё встанет по местам...

Меня отвлекает Ира.

- Марийка... - отчетливо говорит она, и я замираю, внимательно слежу за ее губами. Сквознячок заставляет огоньки свечей трепетать. Я вздрагиваю.

- ...я вижу ее... - продолжает девушка, не открывая глаз.

- Что с ней? - спрашиваю хрипло.

- Она... она...

- Ну? - произношу с нажимом.

- Она - снова человек.

- Что?!

Ирка замолкает, качается из стороны в сторону, гудит как игрушечный пароход: у-у-у. Кулон с камнем падает на пол, откатившись в угол нарисованной звезды. Я хватаю девушку за плечи и хорошенько встряхиваю.

- Ира! Что ты сказала насчет Марийки?!

Она открывает глаза, осоловелые, с расширившимися зрачками, и вся дрожит, от макушки до пяток, как озябший щенок. Утыкается в меня слепым взглядом.

- Я что-то сказала?.. - шепчет. И теряет сознание.

Неделю мы с хиппи колесили по стране. Агата не могла прийти в сознание несколько дней, ее хватало только на то, чтоб жевать, пить и спать. Натуральный овощ. Иногда ей становилось хуже, и мы думали, что девушка умрет. Однажды Агата замерла, и ее выгнувшееся дугой тело будто одеревенело. Тогда я решил второй раз попробовать вылечить человека и, украдкой коснувшись ее запястья, прошептал: "Живи..." Она дернулась, забилась, захрипела, но потом расслабилась и уснула. Велимир, услыхав, как она дышит, сказал: "Это агония. Оставь ее, брат, к утру она двинет кони". Но Агата выжила и на рассвете пришла в себя; моему появлению в автобусе она не удивилась. Она оказалась начитанной девушкой, эта бывшая студентка факультета германских языков. Мы мило побеседовали.

- Я буддистка, - заявила она. - Знаешь, как буддисты объясняют эту игру?

- И как же?

- Они считают, что люди, провалившись в бездну, превращаются в того зверя, в которого должны были переродиться в следующей жизни. Ты знаешь, что такое колесо сансары?

- Знаю. Но я видел, как многие превращаются в бабочек, заметь, не в одну бабочку, а в несколько десятков и даже сотен.

- Душа разделяется после смерти на кучу маленьких душ, - смеется толстяк Велимир. - Вот и всё объяснение.

- Молчал бы! - презрительно бросает Агата. - Что ты в этом смыслишь, неуч?

Девушка права: буддизм отрицает понятие "душа".

- Немного. Но я знаю, что у нас заканчивается трава. А еще я знаю, что ты никакая не буддистка и сама в этом не разбираешься.

- Вот ты как! Schmutziges Schwein! - ругается Агата по-немецки. "Schwein" - это свинья, так частенько бранился наш сосед Ханс Гутенберг, когда его в шутку спрашивали, не родственник ли он того самого Гутенберга, первого типографа; соль шутки заключалось в том, что Ханс был малограмотным: читать худо-бедно мог, но вот писал с большим трудом. Поэтому он злился и посылал шутников к черту. Разумеется, по-немецки. Schweinhunde! - орал он. Leck mich am Arsch! Грубо, очень грубо выражался наш сосед Ханс; когда я спросил отца, что значит "Arsch", он дал мне подзатыльник.

Велемир и в самом деле походит на упитанную хрюшку - толстый, в пропотевшей футболке, с волосатыми руками и многодневной щетиной. Пожалуй, Агата, нашла верные слова. Хотя что такое "schmutziges" я не понял. А Велемир вообще не знает немецкого и совсем не обижается. Он отмахивается и стучит в окошко, ведущее в кабинку водителя.

- Люба, брат, сколько нам осталось до Беличей?

- Мало, - лаконично отвечает Любомир. Я его видел всего несколько раз, да и то мельком, когда он останавливал машину и клал на асфальт "туалетный" камень, становился на него или садился, чтобы сходить по малой или большой нужде. У Любомира на лице страшные ожоги, он не любит показываться. В то время, когда "Фольксваген" стоит у обочины, Люба сидит и читает книгу, ночью он пользуется механическим фонариком. Я ни разу не видел шофера спящим.

- Что с ним случилось? - спросил я как-то у Велеса.

- Не знаю, брат, - ответил тот. - Мы подобрали его еще до игры, он сам к нам прибился. И документы у него есть, не бродяга какой. Полагаю, Люба откуда-то с Балкан, не наш, но больше ничего о нем не знаю. Сначала автобус водил я, потом он уселся за баранку, да так за ней и остался. Люба - отличный водитель, настоящий талант.

В тот вечер мы приехали, наконец, в Беличи. Город встретил нас давящей на мозги тишиной и хлопающими на ветру ставнями. Мы медленно ехали по главной улице мимо заметенных опавшими листьями дворов, окруженных аккуратными заборами из штакетника. Никто не убирал мусор с прошлого года, а то и дольше; обычно на основных дорогах и возле жилья подметают, пусть это и сопряжено с определенным риском. Профессия дворника, да и не только она, нынче приравнивается к саперному делу: ошибиться можно, но ошибка станет последней.

В окнах не горел свет, и дым не поднимался из труб. В частном секторе стали появляться старинные трехэтажные дома из серого шершавого камня, но по-прежнему - никого. Велес на ходу распахнул двери микроавтобуса, и мы смотрели наружу, вдыхая холодный воздух.

- Странно. - Он свел брови к переносице. - Мне говорили, в Беличах кипит жизнь. Настолько, насколько это сейчас возможно, конечно.

- Да врали, наркоманы чертовы, - расплылся в улыбке толстяк. - Забей. И я забью. Дунем, брат? - Он протянул Велесу косяк.

- Погоди ты. Ничего странного не замечаете?

Мы переглянулись.

- Мостов нет... - неуверенно протянула Агата.

- Вот именно. Нет мостов, нет пристроек к верхним этажам. Будто город погиб сразу после начала игры, и жители ничего не успели сделать.

Мы въехали в район заводских построек. По обеим сторонам бетонки вжимались друг в друга склады и цеховые помещения, наглухо закрытые железными воротами. Скрипели на сквозняке покрытые ржой цепи, глухо стучали по железу навесные замки, в пустых трубах скулил ветер. Угрюмо глазели выбитыми окнами заводские здания; зловеще, разорванными ртами, стонали на ветру металлические двери. Мы свернули - дальше тянулись серые многоэтажки. Отражавшееся в мутных стеклах закатное солнце немного оживляло безрадостный городской пейзаж. Казалось, что в квартирах теплятся огоньки, что там, за стенами, - люди. Сейчас они заметят нас, распахнут окна, и воздух огласится приветственными криками. Но нет, в домах, конечно же, никого не было, однако человеку свойственно надеяться - а вдруг?..

- Люба! - скомандовал Велес. - К обочине, брат!

Микроавтобус остановился у высокого здания - кажется, общежития для рабочих. Оно было собрано из панельных блоков, имело семь этажей и частокол телевизионных антенн на крыше. Вдоль общежития тянулись узкие, заросшие сорной травой газоны с бордюрами по краям. Кое-где на месте тщательно выполотых сорняков росли красные и желтые махровые гвоздички, высокие, до колена, астры - лиловые, белые, розовые, и похожие на бокалы на тонких ножках тюльпаны. Складывалось впечатление, что недавно в здании жили - оно выделялось среди остальных домов приметами нового времени. Времени игры. К газону, упираясь в поребрик, спускалась протянутая на балкон второго этажа крепкая металлическая лестница, а на асфальтовом пятачке под лестницей и перед двумя подъездами были раскиданы камни, строительные блоки и кирпичи, составленные в тропинки. Одни тропинки убегали за дом, другие терялись в темных закутках между складами, какие-то пересекали дорогу, но обрывались недостроенными.

Мы вылезли из "Фольксвагена" и сгрудились под балконом.

- Ну что... - Велес кивнул на лестницу, край которой упирался ему чуть ли не в нос, - полезем, разузнаем, что там?

- Не сорваться бы, - пробормотал толстяк. - Пойдемте лучше через подъезд. Лестница хлипкая.

- Еще бы! - хмыкнула Агата. - Для тебя любая лестница хлипкая! - Она уже вертела в руках красный тюльпан с нежными розовыми прожилками. Сорвала и, зажмурившись, нюхала.

- Намекаешь, что я толстый, сестра? - Велимир нахмурился.

- Хватит вам! - цыкнул Велес. - Немедленно прекратите! Через подъезд мы не пойдем. Присмотрись-ка, брат, около него камни убраны, метров полутора до дверей не хватает. Или ты суперпрыгучий? А тут - лестница, думаешь, зря? Нет, мы, конечно, можем взять кирпичи, подтащить к дверям...

- Ладно, ладно, - быстро сказал Велемир. - По лестнице, так по лестнице.

Велес еще раз внимательно оглядел окрестности, заставив всех замолчать и прислушаться. Но всё было тихо. Дрожала, расходясь волнами, серая вода в мелких лужах, ветер тащил по бетонке растрепанные кленовые листья, шуршал у обочины мусором. Больше не раздавалось ни звука. Даже комариного писка, а эти кровососы всегда роятся в воздухе с приходом сумерек.

- Не нравится мне это место, - признался Велес. - Давайте так: Влад, Агата и я поднимаемся наверх, исследуем дом. Велимир и Люба остаются в автобусе, сторожат. Завтра утром глянем, куда ведут тропинки. А сейчас...

Он порылся среди барахла, раскиданного по салону, нашел среди тюфяков автоматический пистолет и сунул за пояс. Подмигнул мне:

- Пригодится...

- Тоже мне анархисты, - буркнул толстяк. - Скатываемся к полицейскому государству...

- Брат, ты лучше держи наготове свою машинку, - весело кинул Велес, примериваясь к лестнице.

- Она всегда при мне! - Толстяк с ухмылкой задрал футболку, вытащил из-под ремня маленький дамский револьвер и тут же спрятал обратно. Посмотрел на меня. - Мне папочка еще в школе выдал. Школа была ужасная, как и весь район, впрочем, - сплошные подростковые банды. А я был маленький и худенький, часто кашлял. Папочка очень опасался за мою жизнь.

- Ну, братья и сестры, - вперед! - сказал Велес и первым взялся за перекладину.

Я беру Ирку на руки и отношу на кровать, снимаю колпак, аккуратно кладу на стул. Ирка умиротворенно дышит, переворачивается на бок, что-то бормочет во сне, подложив ладонь под голову. Она не упала в обморок, просто заснула. Чудеса, да и только. Пристально смотрю на нее - очень милая девочка, никакая не колдунья, знающаяся с потусторонним миром. Всего-навсего взбалмошная девчонка, обделенная родительским вниманием и лаской.

Переодеваюсь в домашнее - застиранную майку и спортивные штаны с красными лампасами, тушу свечи. Забираю половики из прихожей. Прихватываю тазик со сколотой эмалью и складываю туда свечные огарки. Расстелив половики, высовываюсь наружу. В городе тишь да благодать. Темноту рассеивает неяркий оранжевый свет фонарей, по веткам гигантской сосны, растущей напротив, мечется юркая тень. Белка? Слышны голоса ночных птиц. Полной грудью вдыхаю чистый, напоенный смолистым ароматом хвои воздух и захлопываю дверь.

Под майкой давит в бок жестким уголком тетрадь наблюдений. Крадучись, иду на кухню. Вот что здесь есть: сложенная из кирпичей печь с остывшими углями в очаге, маленький круглый стол, три табурета и шкаф с прозрачными дверцами, полки заставлены кастрюлями, чашками и тарелками, в граненом стакане - ложки с вилками. В темном углу - груда угля, а в углу, куда сквозь круглое окошко, вырезанное в стене, падает свет фонаря, свален картофель. На столе масляная лампа, солонка и полбуханки ржаного хлеба. Нахожу в шкафу с посудой охотничьи спички и зажигаю лампу. Сев на табурет, бережно кладу тетрадь на стол. Перевожу взгляд на хлеб - зачерствеет ведь до утра. А я чертовски голоден; перед прибытием в Лайф-сити мы перекусили галетами, запивая их колодезной водой, баллон которой обнаружился в сундуке Лютича, но разве этого достаточно? К тому же, я совершенно не помню, когда ел раньше.

Отрезаю ломоть, посыпаю солью и начинаю жевать. Соль крупная, серая, грубого помола, она щекочет нёбо и вкусно тает на языке. М-м... Наслаждаюсь. Неужели я забыл вкус соли? Переворачиваю страницы не торопясь, разглядывая вначале старые записи - обычные дорожные заметки. Я немного страшусь того, что увижу там, на последних страницах.

Интересно, где здесь туалет? Когда я жил в гостинице, постояльцы ходили в специальную кабинку, оборудованную в стволе высохшего дуба. Но она далеко отсюда, да и предназначена только для жильцов.

Ладно, потерплю.

Открываю тетрадь с конца, ныряя как в омут - с головой.

Не каждый третий, но каждый второй, увидев меня, скажет: ого! И подумает он: это хорошо, и действительно станет так.

Что за бред? Я под градусом, что ли, был, когда писал? Да нет вроде, почерк ровный, буквы не пляшут, даже наоборот, слишком правильные. Хм, заглянем в середину.

- Каса-атик, - сказала она мне.

- Каса... - ответил я.

- Что? - спросила она. - Что ты хочешь этим сказать, Влад?

- Нашла каса на комень.

- Но почему именно на "комень"?

- Буква заблудилась, - говорю я и, натурально, начинаю плакать. - Заблудилась буква!

Захлопываю тетрадь, утирая пот со лба. Что это?! Очередное утонченное издевательство? Кто-то подделал мой почерк и записал в личный дневник эту чушь? Я слишком рано расслабился, забыл, что я, скорее всего, в стане врага. Они хотят усыпить мою бдительность... но, Боже, до чего нелепый способ они выбрали!

Вновь листаю страницы. Чтение явно составленных безумцем предложений доставляет мне болезненное удовольствие.

Вчера с Иркой слушали радио.

Действующие лица: я (Влад), Ирка, радио.

Радио: Говорит радио "Бубнеж"!

Я: Диктор сказал "Бубнеж"?

Ирка: Мухоморов объелся? Он сказал "радио "Рубеж"!

Радио: Сообщаем официально...

Ирка: Пиво будешь?

Я: Отрава это, а не пиво. Моча горного козла.

Радио: По официальным источникам...

Ирка: Другого нет. Ты совсем не ревнуешь?

Я: Из-за этого парня? Вы же только гуляли.

Ирка: Да, мы только гуляли. Но почему ты совсем не ревнуешь?

Радио: Официально главой МИДа сейчас является...

Я: По радио третий раз сказали "официально". По-моему, это неправильно.

Ирка: Очень странно, что ты не ревнуешь.

Влад: А зачем?

Я: Кто это сейчас сказал?

Ирка: Сказал - что?

Радио: ...с официальным визитом посетил...

Я: Сказал "А зачем".

Ирка: Ты и сказал.

Влад: Я?

Я: Ну вот, опять! Кто за меня всё время говорит?..

Радио: ...официально утвержден как глава выборного собрания...

Ирка: У тебя крыша поехала.

Закидываю тетрадь в угол, к картошке, и начинаю нервно посмеиваться. Чтоб успокоиться, встаю и прохаживаюсь из угла в угол, затем сажусь обратно. Итак, записи в дневнике обернулись пшиком, я не выужу из этой галиматьи ни крохи полезной информации. Пусть даже там поначалу идут нормальные строки, но меня-то интересуют последние события! Придется вспоминать самостоятельно. Закрываю глаза: надо вспомнить, надо, надо, надо...

И я вспоминаю. Правда, совершенно не то, что следует.

Вспоминаю Агату и Велимира, Велеса, молчаливого Любу и наш солнечный автобус, вспоминаю общежитие в Беличах, маленьком городке, где заводов и складов больше, чем жилых домов... И понимаю, что мне надо срочно вернуться туда, пусть и с риском для себя, что именно там я смогу вернуть кусочек собственной памяти. Мне придется собрать еще много кусочков, пока все они не выстроятся в цельную картину. И окинув взглядом полотно нескольких лет моей жизни, проникнув в утраченное прошлое, я пойму, что делать дальше. С этой мыслью я засыпаю.

Первое прояснение-легенда
Человек на холме

Йозеф мотается по двору, как рабочая пчела от цветка к цветку в поисках меда, - маленькая трудолюбивая пчела в темно-зеленой робе. Он прыгает по недавно устроенной дорожке из камней - да, раньше обходились ходулями, специально и постоянно носили их - тренировались. В доме даже таскали. Но сейчас подрастают дети, жутко любопытные существа, которые суют свои длинные веснушчатые носы в каждую щель. Не дай бог, с детьми случится что-нибудь, поэтому ради безопасности везде набросали камней, протянули канаты, возвели мостки между домом и надворными постройками.

Йозеф устал как собака и охрип, он хочет спать - а-а... вот опять зевнул, глаза прямо-таки слипаются. Йозеф следит за работами: за тем, как Марек и Ярослав мешают в бадье крепкий песчано-глинистый раствор, добавляя туда немного цемента; как Матеуш несет ведро с готовым раствором к левому крылу дома, где Петер и Томах, старательно орудуя мастерками, кладут ряд за рядом кирпичи. Новый флигель скоро будет готов; в доме тесно, там живет целая уйма народу, и еще несколько комнат окажутся сравнимы, пожалуй, с манной небесной, дарованной Богом в качестве пропитания бежавшим из Египта израильтянам. О питании Йозеф не беспокоится: в хлеву толкутся штук двадцать овец, дружная семейка свиней гуляет в загоне, довольно похрюкивая и роясь в земле волосатыми пятачками, целых четыре коровы протяжно мычат, ожидая вечерней дойки.

- Марьяна! - кричит Йозеф. От крыльца уже спешит, легко перепархивая с камня на камень, пухленькая молодушка с эмалированным подойником в руках.

- Гриня! Серж! - разоряется Йозеф. - Где вас, окаянных, черти носят? Сена овцам задайте, воды в поилки налейте, да свиней загоните. Не видите, смеркается?

Гриня, белобрысый сорванец лет десяти, и Серж, плечистый темноволосый парнишка года на три старше, молнией выметаются из-за сараев, где резвится малышня, и стоит такой гомон и гвалт, что даже подумать страшно. А это всего-то восемь мальчишек и девчонок. Что они там вытворяют, отчего орут как резанные - уму непостижимо. Для Йозефа, по крайней мере, дети - сплошная тайна и загадка; он их не любит, никогда не покрывает мелкие ребячьи шалости и крупные проступки перед остальными взрослыми, не рассказывает на ночь сказки, не угощает сладкими леденцами на палочке. Со всем этим прекрасно справляется Жоржи, толстяк Жоржи, добряк и ворчун Жоржи. Он ласково треплет их по лохматым головенкам, вручает каждому замурзанному дитю по конфете, баюкает малышей и сидит с больными. И всё это - зануда Жоржи, из которого, бывает, слово клещами не вытянешь. Он вечно возится со своими непонятными приборами, а когда покидает лабораторию или мастерскую - нянчится с пацанвой. С прочими Жоржи ведет себя неприветливо, бурчит невнятно, отвечает нехотя, снисходит до объяснений лишь тогда, когда речь заходит о его драгоценных приборах. Ну, или подчас обсуждает с бабами, как лучше врачевать у дитёнка ту или иную болячку.

Йозеф хмыкает, пожимает плечами. Жоржи он тоже не любит: тот не признает власти Йозефа, пусть недолговечной, но власти. Йозеф - калиф на час, именно его Алекс оставляет за старшего, уезжая из дома. Не Жоржи и не Кори. Его. Алекс последнее время часто мотается по стране, вид у него усталый и злой. Прежний Алекс, Алекс рубаха-парень давно сгинул, Алекс стал требовательным, резким в обхождении, грубоватым. Упрямым. Ломится к какой-то своей цели, не больно, впрочем, о ней распространяясь. Власть в доме, где жили коммуной, Алекс захватил быстро - никто и не сопротивлялся, само собой получилось, что вскоре все важные решения принимал только он, к советам, конечно, прислушивался, но не так уж и сильно. Однако он, Йозеф, Алекса отнюдь не винит и в целом действия его одобряет, может быть поэтому-то и назначает его Алекс в заместители всякий раз, когда срывается с насиженного места по таинственным делам, в которые других жителей дома, разумеется, не посвящает.

Исследования, ранее ведшиеся здесь, практически заброшены, лишь Жоржи да Кори продолжают корпеть над приборами, пялиться в телескоп и развивать многочисленные теории, жарко споря меж собой. Точнее, Кори жарко спорит, а Жоржи - непробиваем как скала, он ухмыляется и говорит "ну-ну", как бы подбадривая оппонента, а потом одной ловкой фразой опрокидывает умозаключения программиста. Йозефу эти ученые беседы до лампочки, он хозяйственник, реалист, и какое дело ему до навязших на зубах рассуждений о сущности человека-тени? Столько лет уж прошло с начала игры, чужак больше ни разу не заговорил с людьми, как тогда - через ти-ви, радио и компьютерные сети. Может, чужака давно нет - улетел, может, наблюдает, но никак не проявляет себя - разницы-то и нет. А данность - вот она: земля, губящая неосторожных, забывающих о спасительных камушках и ходулях, машинах и телегах. И на этой земле нужно жить, вести хозяйство, ведь теперь это - навсегда.

Так считает Йозеф. Он идет в баню, ополаскивает руки, умывается; он с утра на ногах, сначала косил траву на лугу, достаточно опасное, кстати, занятие - трава высокая, густая, в ней прокладывают дорожки - доски, опирающиеся на плоские валуны. И доски, и камни привозят с собой на телегах, устанавливают параллельно друг другу - затем несколько косарей наподобие эквилибристов продвигаются по ним, взмахивая литовками, как балансиром. Доски длинные и узкие, оно и понятно, если пошире да потолще брать - вес-то какой будет, а обратно всё везти? Да еще и траву скошенную, она, когда сырая, тоже немало весит. Если траву оставить, то могут и упереть. Соседи, например. А что? - запросто. Йозеф не доверяет соседям. Ни тем, кто живет обок в долине - отстроились, кто год, кто два года назад, ни городским попрошайкам, так и норовящим заграбастать чужое. Вот и приходится акробатикой заниматься, а доски играют, качаются. Через час руки-ноги гудят не хуже летающих вокруг шмелей, того и гляди - свалишься.

- Полей-ка на спину, - просит Йозеф полоскающую белье Лидию. Разоблачившись до пояса и нагнувшись, умывается под струей из ковша, фыркает по-моржовому.

- На, - бросает ему полотенце Лидия, - этим вытрись, нестиранным. Не смыл грязь до конца, вон - разводы.

Йозеф накидывает пропахшую потом рубашку, во двор идет. Щурится на красное закатное солнце и, приставив ладони рупором ко рту, командует:

- Ха-арош на сегодня!

- Раствор есть еще, - встревает Марек. - Выработать надо, а то схватится.

- Выработаем, - белозубо скалится с полутораметровой стены Петер. - Айда живей! - гаркает.

Матеуш резво скачет от флигеля к бадье, где Ярослав, сноровисто орудуя лопатой, накладывает ему в ведро серо-коричневатую жижу. Щедро, от души - аж с боков стекает. Марек скребет по дну бадьи, извлекая остатки, шлепает их во второе ведерко, подхватывает его и тащит к каменщикам.

Детвора за сараями взрывается особенно громкими воплями, Йозеф оборачивается, хмурится досадливо - ишь, шебутные, раздухарились под вечер, не загонишь, поди, с улицы, спать не уложишь. Мимо с полным подойником шествует к резному крылечку Марьяна.

- Вилька что-то прихрамывает, - сообщает она Йозефу. - Ветеринара бы из города вызвать.

- Завтра, завтра, - отмахивается тот, и вслед за девушкой поднимается в дом, раздумывая: "А может, и не вызывать? Чай, сами управимся, эти городские три шкуры сдерут..."

Детей в дом зазывает Жоржи, его пострелята слушаются беспрекословно; непродолжительное время в прихожей и кухне стоит несусветный галдеж, после огольцы унимаются, и весь шум-гам, затихая, перемещается в зал и детскую. Йозеф переодевается и спускается вниз.

Все давно поужинали, и Йозеф хлебает суп в одиночестве. Спустя минут двадцать к нему присоединяется "бригада строителей". Они улыбчивые и мокрые, видать, ополоснулись в бане, с Лидией-хохотушкой лясы поточили. Некоторое время на кухне слышен только стук ложек. Полотняный абажур лампы под потолком бросает на людей мягкие тени, на душе хорошо и покойно, живот полон, горячий чай дарит тепло и наслаждение; Йозеф сыто покряхтывает, встает и, пожелав остальным спокойной ночи, идет спать. Позевывает на ходу, трет слипающиеся глаза. У плиты суетится Марьяна, брякает кастрюльками, а в окнах медленно и величаво засыпает, омывшись кровавым закатом, малиновый шар солнца.

Йозеф поудобнее умащивается на кровати, кутается в одеяло, ворочается с боку на бок - сон нейдет, в соседней комнате то и дело раздается смех и звонкие восторженные голоса. Это комната Ярослава, отца непоседливой Люции, но самого Ярика там нет, наверняка ушел наверх, к Кори, играть в карты с Матеушем и Томахом. Кори так и живет на чердаке, где сам черт ногу сломит, если ему захочется туда подняться, а Кори - нравится. Безалаберный народ эти программисты.

Йозеф ворочается, считает слонов, привычно вспоминая сделанное за сегодня. Траву накосили - и много, шесть возов, хорошо; флигель подрос на десять рядов, отлично, правда, запасов кирпича не хватило - пришлось частично разбирать окружающий дом забор, это плохо. Забор как-нибудь нужно будет восстановить, а то мало ли что - неспокойно в стране, волнения случаются. А тут свой крепкий дом, с крепким же забором - натуральная крепость, ров бы еще сообразить, надо будет сказать Алексу... Мысль приносит умиротворение, и вскоре Йозеф засыпает.

А в комнате Ярослава собрались все детишки - от самых маленьких до Грини и Сержа, с ними же и жена Ярика - Стася, сама большой ребенок, ей двадцать один, а дочке - Люции - три годика. Обычные посиделки - кто-то из мелюзги бесится, прыгая с кровати на тумбочку, с тумбочки на стол - играя и развивая в себе качества, необходимые в настоящей игре. Кто-то вдумчиво читает книжку, кто-то азартно двигает пешки на шахматной доске - "шах тебе! снова шах!". Серж травит байки - будто бы завелось в окрестных лесах чудо-юдо страшенное о семи головах, и все они - от разных животных. Ловит зверь путников, что в лес забрели - по грибы, по ягоды, а кто и за дровами, да загадки загадывает. Кто не отгадает, понятное дело, - жрет на месте, в одежде и с ботинками. Рассказывает Серж смачно, не упуская ни малейшей подробности, как косточки людские чудище обсасывает да гулко отрыгивает потом, да по пузу туго набитому лапой когтистой похлопывает. Малыши смотрят круглыми от ужаса глазищами и готовятся зареветь, но к ним на помощь приходит Стася.

- Брешешь, - говорит Стася. - Не бывает таких зверей, - а сама ежится, пугливо косится на сумрак заоконный.

- Ничего не брешу, - упирается Серж. - Вой вчера ночью слышали? Он это был, ага.

Губы у малышей начинают подрагивать, на мордашках - плаксивые гримасы.

- Ка-ак подкрадется, ка-ак цапнет! - развивает успех Серж.

Малыши с визгом прячутся под одеяло. Но и сам Серж вдруг орет как резаный - подкрались к нему, бедолаге, сзади, схватили в охапку да к потолку подбросили. Как тут не заорать?

- От неожиданности, - оправдывается он, а Жоржи, с блеском исполнивший роль чуда-юда, ухмыляется, поглаживая обширный живот.

- Поймал и съел, - победно провозглашает он. - Так-то. Пугать тут всех станешь, так и мы тебя напугаем.

Жоржи присаживается на кровать, и та ощутимо проседает под его массивным телом. Вокруг скучивается ребятня: откладываются шахматы, книжки, прекращается суматоха, из-под одеяла на свет божий показываются напуганные Сержем малыши. Ведь к ним пришел Жоржи, а Жоржи просто так никогда не приходит, и именно сейчас и начнется самое интересное.

- Расскажи сказку, - застенчиво просит Данилка.

- Расскажи, - хором тянут все, включая Стасю.

Жоржи хмыкает и, устремив взгляд в окно, произносит:

- Однажды в далекой-далекой стране, на скалистом плато в отрогах высоких-превысоких гор жила маленькая девочка с братиком и родителями.

Голос Жоржи негромок и напевен, речь льется плавно и складно, хотя обычно Жоржи предпочитает общаться короткими, рублеными фразами и междометиями.

- Жили они в ветхой лачуге, а...

- Ты рассказывал такую сказку, - перебивает Гриня. - Я ее наизусть знаю. Девочка влюбится в прекрасного принца, когда он остановится у них переночевать. Потому что его конь подвернул ногу, а принц заблудился на охоте и отстал от свиты. Потом королева фей...

На невоспитанного Гриню шикают, и он умолкает. Жоржи отрешенно смотрит в пол, кивает; кажется, что у него внутри разладился какой-то моторчик.

- Да, я рассказывал. Но то была другая сказка, волшебная. А эта - нет. Братик девочки слег в горячке, и его могло спасти только чудо или немедленное появление доктора. Но в горах, как известно, никаких докторов не бывает. Мама и папа мальчика возносили Богу жаркие молитвы, они надеялись, что тот поможет им и ниспошлет милостью своей проезжего путника, который бы взял больного и увез в город, к лекарям. Ведь сами они никак не могли спуститься вниз. И пусть несведущие талдычат с умными лицами - горы, мол, безопасны, там, мол, можно шастать взад-вперед с единственным лишь риском сбить ноги об острые камни, ведь заклятие чужака не сработает, потому что горы - это естественные возвышенности. Они неправы - очень, очень малое число тропинок безопасно...

- Да, да, дети, - подтверждает Томах. Он вместе с Яриком спустился от Кори и тоже собирается послушать Жоржи. - Те, кто жил в холмистой местности, не спаслись.

Томах опускается в кресло, а Ярослав пристраивается на полу, и Люция тотчас же лезет к отцу на руки. Томах - степенный мужчина лет сорока пяти, с пробивающейся на висках сединой - отличный рассказчик, слушать его так же интересно, как Жоржи, когда тот не бурчит и не бубнит. Поселился Томах в доме недавно, с прошлой весны, нанялся флигель строить, тот, что справа, ну и построил - и справно, и быстро, и мужиков кирпичи класть научил. Особливо Петер в этом поднаторел, вот теперь и левый флигель вместе возводят. А мастер Томах - знатный, всё может собственными руками сладить, ну, или почти всё. Алекс посмотрел, посмотрел на работящего, нестарого еще мужика, да и предложил остаться. В чем, в чем, а в логике Алексу не откажешь, даром, что молодой. Далеко вперед смотрит, планы загадывает, любое "зернышко" на пути встреченное-примеченное оценивает, коли сгодится - в нору, как мышь, тянет.

- Холмы, по версии человека-тени, - те же равнины, - продолжает Томах; сплел пальцы, откинулся на спинку, полуприкрытые глаза в потолок вперил. - Не спаслись и те, кто жил в горах, хотя им было в чем-то проще - там гораздо больше безопасных районов. И есть даже особенные тропинки, идущие по кручам таким образом, что можно ходить по ним безбоязненно. К сожалению, таких тропинок, как уже сказал Жоржи, очень мало, поэтому единственный способ проверить, не опасно ли место - шагнуть на него самому или заставить кого-то.

Томах скребет небритый подбородок, дети и взрослые буквально едят его глазами, ожидая дальнейших слов, новой, занимательной истории. И Томах оправдывает надежды.

- В горных поселениях среди мусульман бытует легенда о Руфусе, молодом мужчине, беременная жена которого лежала в больнице - в городке у подножья горы, - повествует рассказчик. - Как-то утром Руфус получил записку, переданную с почтовым голубем, ну, знаете, наверно, про голубиную почту? Птицам к лапкам привязывают сообщения, а они относят их, куда следует. Так вот, в записке говорилось, что жена Руфуса готова родить значительно раньше срока. Руфус, не мешкая, бросил хозяйство и, помолясь Аллаху, ринулся по давно заброшенной тропинке вниз. Он бежал целый день, ожидая, что в любой момент рассыплется в прах, но Аллах пожалел его и спас: Руфус добрался до больницы невредимым, а тропинку, по которой он бежал, выложили желтыми камнями и назвали тропою Бога, или на арамейском...

Томах кашляет, супит брови, повторяет:

- Или на арамейском... Забыл, - признается он и барабанит пальцами по подлокотнику кресла. - А еще есть поверье, - помолчав, подытоживает Томах, - что наверняка выживет тот, кто стоит в самой высокой точке холма, точно на ней. По этому поводу существует много легенд, а точку эту почему-то называют точкой приложения Силы. Именно так - Силы с большой буквы. Говорят также, что некий человек обрел Силу и вознесся. Пусть слово "вознесся" не кажется вам чересчур кощунственным, оно донельзя верно отражает суть произошедшего. Сейчас поиски подобных точек сродни поискам философского камня в далекой древности...

В комнате повисает напряженная тишина, ее нарушает лишь сопение прикорнувшей на груди у Ярослава Люции. И тишина становится вовсе гробовой, когда Жоржи вдруг бросает:

- Я знаю эту легенду - легенду о "Человеке на холме"...

Все молчат, долго молчат. А затем детские голоса из всех уголков комнаты просят Жоржи рассказать эту историю.

- Значит, хотите услышать? - Жоржи склоняет голову набок.

- Хотим!

- Может, лучше не надо? История грустная, расплачетесь.

Дети уверяют, что, конечно же, надо, и плакать они нисколько не собираются, потому что уже совсем взрослые. Серж скептически хмыкает и перекрещивает руки на груди - не верю, мол, ни на грош; Томах рассеянно проводит ладонями по подлокотникам кресла, задумчиво щурит глаза.

И тогда Жоржи начинает рассказ. Речь его опять меняется - кажется, он говорит с чужих слов, непонятно только - с чьих именно.

Жил да был один печальный человек. У него был красивый, раскрашенный в яркие радужные цвета дом на окраине небольшого города, у него была рыжеволосая красавица-жена и трое детей, двое из которых, повзрослев, уехали жить в большие города. Но это были очень чуткие дети, они часто писали родителям и звонили им, и приезжали тоже нередко, раз в месяц или даже два раза в месяц. Но наш герой, отец этих детей, всё равно не был счастлив. Он часто запирался в своем кабинете, где стены были оклеены карамельного цвета обоями, и, сидя за письменным столом, смотрел в распахнутое окно на видневшуюся у горизонта кромку леса, окутанную синей, как темнеющее предгрозовое небо, пеленой. Жена стучала к нему в дверь и очень вежливо просила, чтобы он открыл. Она предлагала поговорить, вместе выяснить, что пошло не так, но человек не обращал внимания на ее уговоры, а если и открывал дверь, то молча проходил мимо расстроенной жены и шел обедать или ужинать.

- А он что, вообще не работал? - цепляется к рассказчику Серж. Он всё еще не может простить Жоржи свой испуг, вот и придирается. В отместку. - Фрисби из окна кидал, по уткам стрелял? - Серж оглядывается на притихших ребятишек, ища поддержки, но дети помалкивают.

Конечно, он работал. У него был богатый опыт, некоторым не хватило бы и двух жизней, чтобы приобрести такой. В молодости он много путешествовал по миру и теперь писал в разные журналы заметки и статьи о своих путешествиях; иногда наш герой прикреплял к тексту красочные фотографии редких зверей или красивых местностей, издатели высоко ценили такие снимки. Но даже эта работа, воспоминания, которые возвращались к нему, когда он писал очередную статью, не могли разогнать печаль и только усиливали ее.

А потом началась игра. Двое его старших детей умерли: они как раз приехали погостить к родителям, они уже шли по дорожке, направляясь от калитки к веранде, и тут случилось то, что случилось. Умерла и жена, хозяйничавшая в роковой час в саду, быть может, она успела помахать детям на прощанье. Наш герой пил в это время чай на кухне, он видел из окна гибель сына и дочери. И жены... Чашка выпала из его рук, он без сил опустился на пол и долго сидел так в луже разлитого чая; крупные слезы текли по его щекам, скапливались на носу и срывались вниз, разбавляя сладкий чай соленой горечью.

Третий ребенок, младший, пропал без вести. Говорили, что во время начала игры младший сын нашего героя стоял на вершине холма где-то за городом, а потом бесследно исчез. Люди посчитали его погибшим. Но если от двух старших и матери что-то осталось - горстка пепла, мертвая куница и росток сорной травы - то ничего, что могло принадлежать младшему, во что он мог превратиться, найти не сумели. Кое-кто полагал, что парень выжил, или же был настолько незначительной личностью, что обратился в микроба.

И тогда наш герой перестал быть печальным героем. Он воспрянул духом, решив посвятить себя доказательству того, что человек, находящийся на самой высокой точке холма, не погибнет. Он верил - младший сын не умер. Наш герой нацепил ходули, собрал походную котомку и, перекинув ее через плечо, отправился в путь. Он опрашивал жителей в городах и деревнях, узнавая о подобных случаях, и в конце концов собрал много материала. Но что значит этот глупый материал по сравнению с тем, какие приключения ждали нашего героя? Говорят, он побеждал трехрогих пятихвостых драконов и спасал из заточения прекрасных юных принцесс - врут, наверное, - но факт, он сильно изменился: стал сильным и ловким, каким был когда-то, а его загорелое обветренное лицо стали узнавать в селениях; нашему герою оказывали почет, ему доверяли. Семьи теснились на чердаках, крышах, выделяя гостю пространство, где он мог в полной тишине при свете лучины или механического фонарика часами корпеть над расчетами и картами местности, вычисляя точку приложения Силы.

Однако постепенно наш герой забыл о своей работе. Он бродил по стране, снова ставшей раздольной для путешествий, настоящих путешествий - с опасностями и лишениями, каких не испытаешь просто прокатившись на легковой машине по удобной и ровной дороге. Он радовался жизни, и смеялся, и встречал улыбкой каждый новый день, проведя ночь на каком-нибудь валуне или в переплетении веток высоко над землей.

И в одно прекрасное осеннее утро случайно пришел в родной город... Тот был почти пуст, ветер мёл по асфальту увядшие листья, сбивая в кучи, в канализационных стоках копошились крысы. Стены зданий заросли плющом, над зеленовато-желтыми цветочками вились пчелы. Всё в городе покрылось толстым слоем пыли. Наш герой с трудом узнал знакомые с детства дома и улицы. Что-то навалилось на него, какое-то полузабытое чувство, непонятная тоска, и он, действуя как во сне, выбрел на окраину и увидал свой выкрашенный в радужные цвета дом, вокруг которого кружили нарядные золотистые листья. Наш герой на деревянных ногах ("Ходулях!" - кричит кто-то из малышей; на него сердито шикают) обошел дом и заметил маленькое кладбище, состоявшее всего из трех "могил". Здесь он похоронил жену, старшего сына и дочь - то, что от них осталось. Мужчина долго смотрел на неловкие надгробья, которые смастерил, разломав некогда изящную мебель, смастерил поспешно, стремясь быстрее покинуть дом и забыть о своей печали. Он понял, что его цель - найти точку приложения Силы - была просто предлогом, чтобы поскорее уйти из этого грустного места. Он также вспомнил, как путешествовал раньше с женой, как они брали в походы детей; вспомнил, чем всё это закончилось, как он сам отдалился от родных, будто кирпичной стеной отгородившись печалью от всего остального мира.

Нашему герою стало стыдно. Проклиная самого себя, он взбежал на второй этаж, вытащил из рюкзака бумаги с расчетами и, уединившись в кабинете, просидел до рассвета. А рано утром, когда заря нежно-розовым соком ополоснула небо на востоке, он спустился с крыльца и направился к холму с твердым намерением испытать выдуманную им теорию. Решив доказать самому себе, что его сын, оказавшийся на вершине холма во время начала игры, мог остаться жив.

А потом случилось невероятное: у подножия холма он встретил сына. Сильно изменившийся, похудевший, тот стоял и молча глядел на отца. На плече у сына висел худой рюкзак, на голове покоилась соломенная шляпа, он жевал травинку и, не отрываясь, смотрел нашему герою в глаза. Тот запнулся, когда проходил мимо, но всё-таки устоял, и стал подниматься наверх. Щеки его пылали, он крепко зажмурился и мечтал только об одном: споткнуться и упасть, чтобы не видеть пустой взгляд собственного сына, взгляд, в котором не было не только любви, но даже и ненависти; печальный, как у него у самого в далеком прошлом, взгляд.

Но ему повезло, он не упал. Оказавшись на вершине, он достал карту, долго что-то вымерял, пытаясь не ошибиться ни на миллиметр, и ровно в полдень остановился перед нужной точкой.

Обернулся - сын всё так же безучастно наблюдал за ним.

И тогда наш герой, самый обычный печальный человек, отцепил ходули...

Тишина.

- И что? - пожимает плечами Серж. - Что с ним случилось? Превратился в дохлого бурундука? - и несмело хихикает.

- Никто не знает, что случилось на самом деле. Кто-то утверждает, он погиб, другие говорят - выжил. А еще один человек уверен, что он застрял между двух миров, старой Землей и Землей после начала игры, обратился в некое лучистое существо, выглядящее издалека подобно просверку молнии, - и в таком виде путешествует по миру, помечая все точки приложения силы, на которых можно безопасно стоять. А может, это существо ищет сына, чтобы сказать ему что-то. Быть может, оно хочет извиниться.

Такая вот легенда.

Серж растягивает губы в ехидной улыбочке:

- Ну, ты и насочинял, Жоржи, даже у меня так не получится. Легенда, вишь ты! И вообще, игре несколько лет всего, а ты: легенда! легенда! Глупости это.

Жоржи невесело хмыкает.

- А если, Серж, я скажу тебе, что вовсе не легенда?

- Может, ты и героя, и сына его знаешь? - смеется Серж, подмигивая малышне. Дети сидят тихо, с раскрытыми ртами, ловят каждый звук. Им интересно и немного жутковато. За окном посвистывает ветер, размазываются по стеклу жирные, истекающие черным маслом тени. Где-то приглушенно ворчит гром: возможно, это герой легенды путешествует по мирам в поисках своего младшего сына.

- Пожалуй, что знаю. - Жоржи с задумчивым видом разглядывает потолок.

Кто-то из детей, услышав такое чудо, шумно вздыхает: одно дело, послушать байку, полученную из третьих рук, другое - находиться рядом с человеком, который сам был свидетелем рождения легенды, к которому можно даже прикоснуться, хоть и страшновато это теперь, после того, что он рассказал.

- И кто же он? - спрашивает Серж, всё еще улыбаясь.

Жоржи наклоняет голову:

- Я не знаю, как его зовут, но сына героя звали Алексом...

- Наш Алекс? - растерявшись, уточняет Серж.

- Да.

Лицо у Сержа вытягивается. Томах замирает в кресле, вцепившись в подлокотники. Все молчат, всем становится как-то неловко. С некоторых пор, да что там! - уже года два - Алекса здесь не любят и опасаются, как подданные - своего президента-диктатора. О, конечно, подданные выполняют указы и распоряжения, но никогда не выйдут добровольно на праздничную демонстрацию с букетами цветов, флагами, транспарантами и воздушными шариками. Алекс подрастерял былое уважение взрослых, его боятся дети; только Йозеф ладит с Алексом, только Йозефу Алекс доверяет во всём. Поэтому на Йозефа тоже косятся, странный он человек. Хозяйственный, это верно, но слишком уж рачительный. Жену себе так и не завел, с ребятишками неласков, всё у него под учетом и под контролем, и мысли сплошь приземленно-прагматичные - о коровах да урожае.

К указаниям Йозефа прислушиваются: дело свое он знает, но недолюбливают. Пожалуй, никто не будет сожалеть о плешивом "завхозе", если тот, нечаянно оступившись, упадет с каменной дорожки и обернется роем пчел или стайкой рыжих муравьев. Сокрушаться об Алексе тем более не станут.

Однако Алекс - друг Жоржи, он был с Жоржи и Кори с самого начала. Поэтому люди в комнате слегка смущены. В их представлении Алекс никак не вяжется с сыном героя легенды.

- Точно? Ты не ошибся? - упорствует Серж.

- Что?! - вдруг раздается сверху, где никто уже не играет в карты, но Кори не спит, прислушивается. Его голос отчасти снимает напряжение, повисшее в воздухе. Томах неуверенно улыбается, замершие было дети начинают шевелиться, перешептываться, несмело хихикать. Кто-то произносит писклявым голоском: "Дядя Алекс плохой" - и тут же умолкает, испуганно шуршит в темноте, прячась за тумбочкой. И вновь наступает тишина. Жоржи с серьезным видом изучает потолок, будто пытаясь найти на нем решение всех проблем.

- Алекс не плохой, - говорит он негромко. - Просто ему сложно. Он... импульсивный. Хочет помочь всем нам, одолеть чужака, но у него ничего не выходит... вот он и злится. Оттого и кажется таким угрюмым. Но у него всё получится. Алекс снова станет самим собой, добрым и отзывчивым. Думаю, это обязательно случится, пусть и не скоро. И он никогда не будет печальным, таким печальным, каким стал когда-то его отец.

- Алекс - добрый и отзывчивый? - удивляется Серж. - Жоржи, ты бредишь.

Жоржи не отвечает, встает и, не попрощавшись, уходит.

Томах и Ярик с укоризной смотрят на Сержа. Тот, насупившись, глядит в пол. Сегодняшний вечер что-то не заладился.

- Что?! - кричит сверху Кори и жалуется: - Сначала спать не давали, а теперь замолчали. А вдруг с вами случилось чего? Хоть голос подайте, злыдни, чтоб убедиться, что вы там живы!

Люди в комнате смеются - но в смехе нет веселья, он вымученный, неправильный - и без лишних слов расходятся по кроватям и лежакам.

Первая глава с сомнениями и вопросами
Живи, народ Лайф-сити!

Я просыпаюсь от того, что ворон, сидящий на ветке напротив распахнутого окна, кричит: пеар-р! пеа-ар-р! Странно, никогда не слышал, чтобы птицы так кричали. Впрочем, и за столом я никогда не дремал. А то воронье карканье, что иногда пугает меня во сне... нет, оно другое. Зябко повожу плечами и, проморгавшись, смотрю на восходящее солнце, заплутавшее в переплетении веток и темно-зеленой листвы. Кроны деревьев волнуются, шумят, по ним, как по водной глади бегут солнечные блики. К окну подходит Ирка, загораживает его. Одетая, причесанная, она стоит, уперев руки в бока, и с брезгливостью взирает на меня.

- Чего? - вяло откликаюсь на ее брезгливость.

- Ты на работу собираешься или как? - спрашивает она.

- Сегодня рабочий день?

- Я с тебя удивляюсь, Влад. Совсем опустился! Ты на себя в зеркало хоть смотрел? Медведь! Ты когда брился в последний раз? И ты еще хочешь помогать больным?! Тоже мне, дохтур!

- Ворон за окном кричал "пеар", - говорю, чтоб сменить тему. Внутри всё холодеет: я должен лечить людей? Так они знают, что я - целитель? Но почему тогда не гонят? Неужели за прошедшее время нравы так сильно изменились? Что ж, вполне возможно. Люди осознали, что выгоднее дружить с целителями, а не гнать их.

- Неправильно он кричал, правильно будет "пиар". Я знаю, что такое "пиар", ведь это я сделала из тебя известного доктора. Ну, что смотришь? Бегом переодеваться! Побреешься вечером, так уж и быть.

Послушно встаю и бреду в спальню.

Ирка, одарив меня на прощание поцелуем в щеку, спрыгивает на тарзанке на соседнюю, нижнюю улицу. Встав перед дверьми нашего дома, я тупо разглядываю окрестности. Руку оттягивает потрепанный медицинский чемоданчик, обитый свиной кожей. На всякий случай я запихнул в него и тетрадь наблюдений - вдруг там всё же что-то толковое найдется.

После завтрака и - наконец-то! - посещения туалета, настроение у меня более чем благодушное. Итак, в первую очередь, надо выяснить, куда идти, где находится мой приемный кабинет. Но не спрашивать же у людей, которые снуют по мосткам, не обращая на меня внимания? Пытаюсь вспомнить, да память сегодняшним утром объявила мне бойкот. Припоминаю только свое вчерашнее решение вернуться в Беличи, но бежать сломя голову, не имея средств к существованию, тоже не дело.

Наугад бреду по мосткам - прыгать на тарзанке как Ирка отчего-то боязно. Всё это очень странно: ведь, наверное, я прыгал раньше? Или, возможно, лазал по лестницам? Черт его знает, но тарзанка меня сейчас отнюдь не прельщает. Конечно, если приноровиться - буду скакать не хуже мартышки, для неподготовленного же человека такой способ передвижения опасен. Сорваться ничего не стоит - упасть и превратиться в красивую мертвую зверушку, в птичку или стайку бабочек. С интересом думаю о том, в кого я превращусь, когда ступлю на землю-ловушку. Марийка обернулась горлицей, ну а я? Кем стану я? Филином, потому что умный? Голубем с сизым оперением, как сестра? Или вовсе неведомым сказочным зверем, наподобие василиска - я же целитель, не такой, как все, необычный. Мне любопытно - а умирают ли целители вообще? Не от чьей-то руки или сами по себе, а от игры. Кто их видел, мертвых целителей? Кроме охотников, тех, кто выслеживает и уничтожает "слуг чужака", - никто. Но охотники убивают привычным способом - расстреливают, вешают или сжигают в назидание остальным, но не скидывают на землю. Неужели какое-то суеверие, замешанное на страхе? Раз целители не совсем люди, то обязательно должны превратиться во что-то диковинное? Жуткое? Или вообще... ничего с ними не произойдет? Проверить можно. Но что-то не хочется.

Человек не может обладать сверхспособностями, а если и обладает, то он не человек уже. Кто-то другой. Вот, например, Христос, его называли богочеловеком, он творил чудеса: лечил людей, воскрешал мертвых, ходил по воде, и та не расступалась под его ногами. Вода - та же разверзшаяся бездна, мы передвигаемся по ней на лодках и на плотах... теперь и земля такая. Я невольно сравниваю себя с Иисусом, мысль дурацкая, но часть признаков совпадает - могу лечить, воскрешать (пусть это случилось единожды, но никаких сомнений в том, что Марийка умерла, а я оживил ее, нет), отличаюсь от прочих. Стоп - возражаю себе, Мессия был один, целителей много, он пришел на землю, чтобы спасти людей, искупить их грехи. Я - неверующий.

Благодаря Иисусу зародилась новая вера, нашептывает голос из подсознания. Он не жаловал иудейские храмы, говорил, что они изжили себя, что нужно верить, а не слепо поклоняться Богу. По коже бежит холодок, мне зябко. Скорее отбросить эти мысли прочь, отринуть и больше не возвращаться к ним. Ну а другие целители, задумывались ли они над этим вопросом? - снова нашептывает подсознание. Наверняка да. Искушение объявить себя сыном Божиим велико, это, прежде всего - Власть. Власть! Понимаешь? Неограниченная власть для того, кто однажды сделает это; под его знамена соберутся тысячи фанатиков, их число станет умножаться с каждым днем. А когда победоносная армия пройдет по долам и весям, когда к ней примкнут миллионы...

Замолчи! Немедленно замолчи! - мысленно кричу я и в изнеможении прислоняюсь к дереву, которое служит кольцевой развязкой для ведущих к нему со всех сторон мостиков. На висках выступают капельки пота.

- Вам плохо? - с тревогой спрашивает рабочий в голубом комбинезоне с многочисленными карманами. Он свесился с верхнего яруса, держась за толстый, немного разлохматившийся трос. Из карманов рабочего торчат инструменты, их рукоятки аккуратно продеты в специальные петельки на одежде. На поясе у него - моток веревки.

- Нет. Всё... хорошо. Голова закружилась.

Рабочий подозрительно смотрит на меня, хмыкает, отцепляет от троса металлический карабинчик, что закреплен у него на груди, и перецепляет на другой трос, также привязанный к дереву. Ловко перебирая руками и ногами, уползает в гущу веток.

Я стою, постепенно успокаиваясь. Смахиваю пот тыльной стороной ладони, облизываю губы. Сердце всё же частит, и я стою, не двигаюсь, крепко вцепившись в покачивающиеся перила мостков. Перила тоже сделаны из веревок.

Что... произошло? Кто сейчас разговаривал со мной, внушал крамольные мысли? Что там - в моем подсознании? Почему я так мало помню из того, что было за последние несколько лет? Почему помню смутно? Урывками? Например, я совершенно не помню, что мне довелось пережить в маленьком промышленном городке Беличи. А главный вопрос, вот он - что же случилось тогда, на семидесятом километре? Марийка превратилась в горлицу, улетела. Я, обессилев, смотрел на толпу у дома.

- Ведьмак! - орали они. - Чернокнижник! Продался человеку-тени!

В их глазах плескались злоба, страх и удивление. Наконец, как следует раззадорив себя, толпа ринулась на приступ. Их ходули заводской сборки звонко стучали по разбросанным во дворе плитам...

Больше я, как ни силился, не вспомнил ничего. Ничего...

Несомненно, в моем прошлом кроется какая-то ужасная тайна.

Отлипаю от перил, иду дальше, тщательно скрывая от спешащих людей свое беспокойство, приноравливаюсь к их скорому шагу, хочу раствориться в царящей вокруг суете. Чтобы понять, да, понять. Вспомнить. Многие здороваются. Здравствуйте доктор, говорят они. Доктор, машинально отмечаю я, не лекарь, не целитель. Значит... они не знают. И чемоданчик в руке кажется невесомым, воздушным, да там и нет ничего существенного - тетрадь, заботливо подсунутые Иркой бутерброды да целая куча таблеток в разнообразных упаковках. Откуда взялись таблетки, я не знаю, они были в чемодане, просто лежали там и всё. Думаю, их хватит, чтобы вылечить не одну сотню человек. Я уверен в этом, потому что так сказала Ира. И также подозреваю, что никакие это не таблетки, а плацебо, какие-нибудь витаминки или заменители сахара. Ирка, наверное, заказывает дешевые таблетки по почте и снабжает меня. Для остальных я - доктор, доктора лечат больных таблетками.

Раз так, значит, Ирка знает, что никакой я не доктор, а целитель.

Я настолько задумываюсь, что переставляю ноги машинально. Куда-то же всё равно надо идти, вот и иду. Меня влекут за собой людские потоки, они как течения, а я - рыбка. Течение несет меня, я целиком полагаюсь на него... И внезапно с ходу врезаюсь в плотную толпу. Недоуменно кручу головой и пытаюсь пробиться сквозь пробку.

- Пустите! - кричу. - Я иду на работу! Я доктор.

- Тише ты, доктор, - шикает смуглый седобородый мужчина в тюбетейке. - Опоздал к началу, так нечего права качать.

Мужчина отворачивается; несомненно, здесь происходит что-то интересное. Я осматриваюсь. Людское сборище можно разделить на две группы: мусульманскую и христианскую, как ни крути, а одеваются они по-разному. Так для чего же жители Лайф-сити собрались здесь с утра - на религиозный диспут? проповедь? толковище? Теряюсь в догадках. Меня посещает светлая мысль - отойти подальше и забраться на дерево. Увы, не только в мою умную голову пришли подобные мысли. Разлапистые ветви, как плодами увешаны любопытствующими, в основном это пацанва, но есть и взрослые. В руках у них цветные флажки, дудки и бутылочки с темным древесным пивом. Пиво, честно говоря, отвратительное, я-то хорошо еще помню вкус настоящего пенистого и хмельного ячменного напитка. Потоптавшись под обхватистым дубом, всё-таки лезу наверх: желание узнать, что же происходит, велико. Мне определенно везет, какой-то босоногий мальчишка, завидев меня, отодвигается в сторону, приветливо хлопает по широкой ветке.

- Садитесь, доктор Влад.

- Спасибо... э-э...

- Иштван, - подсказывает он. - Я - Иштван, вы как-то лечили меня от обморожения.

- Признаться, Иштван, я лечил многих и... э-э...

- Вы не помните меня. - Иштван грустнеет.

- Да, - не отрицаю я. - Не помню. Но постараюсь запомнить. Ведь ты уступил мне место, Иштван.

Треплю его по светлым вихрам, и пацан, довольный, улыбается. Он подносит к губам тонкую дудочку, расширяющуюся к концу. Рожица у него проказливая.

От резкого свиста закладывает уши.

- Ты чего, Иштван?! - возмущаюсь я. Но он тоже морщится, мотает головой, будто в ухо ему попала вода, и теперь мальчишка вытряхивает ее.

Иштван тычет худым пальцем вниз. Слежу за пальцем, и мне открывается небывалое зрелище, по меньшей мере, я до сих пор ничего подобного не видел. Внизу, на круглой большой поляне, раскинувшейся в лесу, как плешь на главе старца, среди идиллически зеленеющих в утренних лучах солнца дубов и сосен две команды в спортивной форме: шортах и майках играют...

- Во что они играют? - не выдержав, спрашиваю Иштвана.

- В футбол, конечно, - радостно восклицает сорванец и дудит в рожок. Звук у рожка писклявый, не чета недавнему громоподобному свисту.

- В футбол, ага... - повторяю, чувствуя, что схожу с ума. Была когда-то такая игра "футбол", ну, знаете, люди бегали по полю, по земле то есть, гоняли мяч. С приходом человека-тени, сами понимаете, никакого футбола не стало. Была еще такая игра "шахматы", там никто никуда не бегал, соперники сидели друг напротив друга и, уперев кулаки в наморщенные лбы, двигали фигурки по черным и белым клеткам. Да что я рассказываю, шахматы и сейчас популярны. Теперь соедините эти две такие разные игры, и вы получите футбол, в который играют жители Лайф-сити.

На поляне меж тем шла нешуточная схватка. "Опасный момент", как сказал бы в свое время телекомментатор. У ворот команды синеформенных сгрудилось человек пять красных, один из них стремительно прыгал по камням к лежащему невдалеке от ворот кожаному мячу; он уже занес волосатую жилистую ногу, чтоб как следует, от души, приложить бутсой по мячу, вбить его в ворота, в тревожно-сосредоточенную физию вратаря, как... Как раздался пронзительный свисток. Судья, да, очевидно, это был судья - кому б еще взбрело на ум надеть черную мантию, отделанную серебряной каймой? - выкинул руку с желтым флажком. Игрок разочарованно потоптался на камне, замер.

Судейский столик располагался на нескольких камнях, сдвинутых вместе. Рядом с судьей чинно восседали представители команд - синей и красной. Представитель синих встал, взял со стола два крошечных кубика, опустил их в продолговатый стаканчик, долго тряс и наконец выкинул кости на дощатую поверхность. Судья и красный склонились над ними, зафиксировали выпавшее число очков. Синий поднял таблички - белую с цифрой "6" и зеленую с цифрой "2". Часть болельщиков одобрительно зашумела, другая же половина ворчала и брюзжала на все лады, слышались выкрики "Судью на мыло!" Еще бы - красношортый футболист с волосатыми ногами вполне мог забить гол, не прозвучи команда судьи.

Вратарь синих внизу широко ухмылялся; представитель синих подал ему знак, и тот, горным козлом проскакав до мяча, поднял его и запиннул в центр импровизированного поля. В три прыжка вернулся назад. Мяч упал неподалеку от игрока синих, и он накатом послал мяч дальше, передавая пас.

Я с интересом наблюдал за состязанием, постигая нехитрые, но сложные поначалу для непосвященного правила. По всей видимости, около судьи размещались капитаны противоборствующих команд, они указывали игрокам, что следует делать. Капитаны бросали кости, один кубик служил для определения количества прыжков, второй говорил о том, сколько раз можно коснуться мяча. Ходы совершали по очереди. Соперники перемещались по камням - темно-серым и светлым, - разложенным по поляне в шахматном порядке. Причем игроки по возможности старались наступать только на "свои" камни, вероятно, передвижение по "чужим" камням стоило большего числа очков. Вратари, пока находились в воротах, двигались, как им вздумается. Что, в общем-то, представлялось весьма разумным. Площадка ворот была вымощена камнями, поэтому вратарям ничего не грозило, они бесстрашно могли ловить мяч, прыгая и туда и сюда, и, не поймав, отважно шлепаться на задницу. А вот игрокам приходилось несладко: они, оскальзываясь, скакали с камня на камень, балансируя при этом руками, и ежеминутно рисковали сорваться. Но, как ни странно, спортсмены ничуть не боялись и с воодушевлением гоняли набитый тряпьем мяч. То есть это я решил, что мяч набит тряпьем: уж крайне тяжело и неуклюже он катался по полю. Продолжая рассуждать, я сделал вывод: так задумано специально, чтобы, во-первых, мяч не укатился слишком далеко и, во-вторых, не сшиб кого-нибудь из игроков, попав в голову или в корпус.

Игра продолжается; красные всё же забили гол, и христианская часть толпы восторженно гомонит, обмениваясь веселыми комментариями насчет другой команды, которой, по их словам, к концу матча так надерут задницу, что... Разобиженные мусульмане сплоченно ревут что-то невнятное. Кое-где даже вспыхивают потасовки. В общем, обычное поведение болельщиков на любой игре.

Вскоре объявляют перерыв; футболисты поднимаются на мостки, туда же спускаются и облепившие деревья зрители. Я, немного потолкавшись в толпе, вслушиваюсь в обрывки разговоров.

- Хорошо, хорошо сегодня игра пошла, а ставок, ставок столько!

- Небось, заработал неплохо?

- Еще бы!

- А как Салим играл, видели? Тот еще попрыгунчик.

- Медали таким давать надо.

- Эй, Салим, слыхал? Медаль тебе, идиоту, надо дать!

- Так давайте! - весело отзывается чернявый паренек. Он из "мусульман", в синей форме.

- Ха! Давайте. Выиграй матч, тогда и дадим!

- Судью на мыло! - задорно пищит какой-то мальчуган, прицепившийся к ветке ногой и рукою, как заправская мартышка. Болельщики и игроки хохочут. Странно, сейчас не видно никакой враждебности, и мусульмане, и христиане ведут себя по отношению друг к другу весьма приветливо. Игроки обмениваются рукопожатиями, смеются, хлопают друг друга по плечу. Идиллия.

Только один игрок в красных шортах и майке стоит в стороне, его старательно обходят. На нем маска, сплетенная из ивовых прутьев, похожая на хоккейную, это вратарь. Он вдруг поднимает руки и, срывая маску, кричит:

- Надерем синим жопы!

Оживление спадает. Люди замолкают, даже красные воспринимают слова своего игрока кисло. Синие смотрят на вратаря с ненавистью, а я - с изумлением. Это Лютич. Он замечает меня и подмигивает, складывая большой и указательный пальцы левой руки в кружок: всё в порядке, мол. Уныло машу ему рукой. Кажется, и меня теперь обходят стороной. "Вратарь Лютич" - пробую словосочетание на вкус, оно кажется мне надуманным, таким же невероятным, как и "палач Лютич". Как он всё успевает? Лютич и мусорщик, и вратарь, и палач... Перед глазами опять проносится сцена с наказанием Ловица: злой шепоток скопившегося народа, косые взгляды, сумка с прорезями на голове палача, рука, упавшая в кастрюльку... Мне становится не по себе, и я спешу уйти, мимолетно подумав: у вратаря синих маски как раз не было. Откуда это желание скрыть лицо? Или, наоборот, привлечь внимание? Сумка, маска... За спиной протяжно и гулко надсаживается труба, топочут ноги, шуршат листвой потревоженные дубы: на них вновь ловкими обезьянками карабкается пацанва, да и взрослые не отстают. Начинается следующий тайм. Но мне уже не до футбола - я спешу убраться отсюда.

К месту работы выбредаю совершенно случайно. Стоит мне только окинуть взглядом широкую площадку, на которой толпится с десяток человек, и узреть два плаката с крестом и полумесяцем, вывешенных по бокам от прочной двери с позеленевшей бронзовой ручкой, как на меня снисходит просветление. Мой кабинет! Помещение, где я лечу горожан.

- Доброе утро, доктор! - нестройно приветствуют меня собравшиеся.

- Доброе, - откликаюсь. - Извините, задержался. Подождите минут пять, скоро начну прием. - Мне нужно время, чтобы оглядеть свой кабинет, "узнать" его.

Нашариваю в кармане брюк массивный ключ с хитроумно вырезанными бороздками и вставляю в замочную скважину. Ключ со щелчком проворачивается, я внимательно прислушиваюсь - звук мне, несомненно, знаком. Берусь за бронзовую ручку и, с усилием толкнув дверь, вхожу.

Гомон за спиной стихает, как отрезанный. Да тут замечательная звукоизоляция!

Обстановка внутри прямо-таки спартанская, простенькая и непримечательная: стол, два стула со спинками, обитыми потертым бархатом, - для посетителей, кресло на металлической вращающейся подставке - для меня. Голые, выкрашенные в блекло-синий цвет стены утыканы плакатами на медицинские темы. И стулья, и кресло старинные, чиненые-перечиненные, того еще времени, когда мне было лет четырнадцать, и я учился в школе. Помнится, у директора школы, господина Филина, стояло подобное кресло. Мебель и окраска стен наводят тоску одним своим видом, а разве не задача лечебного учреждения - дарить людям надежду? Впрочем, в моем случае дело не в надежде.

Сажусь в кресло и, отталкиваясь ногами, делаю оборот - забавное ощущение. Кресло подо мной неуловимо знакомо поскрипывает, чуть-чуть проседает. В углу цокают секундной стрелкой часы с фальшивой позолотой.

Кладу чемодан на стол и вытряхиваю несколько пузырьков с таблетками - они подписаны, на этикетках указаны состав, срок хранения, в общем, всё, как полагается. На столе лежат книги, журнал, пачка бланков, имеется письменный прибор, графин с водой и два граненых стакана. Ополоснув стакан, наливаю в него воду, принюхиваюсь - вроде, нормальная, свежая, и отпиваю. Бегло читаю надписи на развешанных без всякого порядка плакатах: "Мойте руки перед едой", "Ешь лук и чеснок - убей в себе микроба", "Чистите зубы пастой "Креоблин"! Она эффективно позаботится о ваших зубах и предотвратит кариес!" Плакаты чересчур нелепые, вызывающие. Но они давнишние, доигровые, а значит, ценятся жителями города - простыми обывателями. Иконы новой эпохи.

Рассеянно листаю журнал - в нем сведения о пациентах и назначенных им лекарствах. Отлично! Буду ориентироваться по записям. Что ж, пора за работу, больные, скорее всего, уже нервничают.

Я не помню, как работал раньше, и доверяю подсознанию - оно должно подсказать, как и что делать. Встав с кресла, отворяю дверь со словами: "Заходите. Прием открыт!" Мимо меня в помещение тут же протискивается тщедушный мужичок в черном головном платке, пыльном сером костюме и рыхлых, почти развалившихся кроссовках - нелепейший наряд. Посетитель, недолго думая, усаживается на стул, вытягивается в струнку и кладет руки на колени - ангелок, не иначе. Обхожу его, присматриваясь украдкой: невыразительное лицо, отцветший взгляд, жидкая бороденка и сероватая кожа, покрытая красными воспаленными прыщами. Совсем его не помню.

Сажусь в кресло-вертушку и нарочито бодрым тоном спрашиваю:

- Ну-с, на что жалуемся?

- Да вот, доххтор... - произносит он, превращая "к" в долгое, произнесенное как-то странно, носом, "х". - У меня тут... ну вы сами знаете.

- Продолжайте-продолжайте, - подбадриваю я.

Мужичок чешет нос, а его глазенки - темные, помаргивающие - беспокойно бегают.

- Да вот, с Людочххой опять это... кхх... покххувыркххался... ну и...

- И? - Мне становится почти весело.

- Ну и... это... кххапает.

- Так прям и капает? А не подскажете, милейший, что именно капает?

Мужичок под моим взглядом тушуется, скрючивается. Ерзает на стуле, опустив голову:

- Ну... это. Доххтор, вы не издевайтесь, а лучше помогите, хорошо? Знаю, знаю, сам виноват, но в последний раз, а? В кххонце кххонцов, вы давали клятву Гиппокххрата! - Он чуть-чуть повышает голос, заметив, что мое лицо покраснело от возмущения. То есть ему кажется, что я рассержен, на самом деле я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Оказывается, я доктор самого широкого профиля! Лечу всё, начиная с простуды и заканчивая венерическими заболеваниями. Пожалуй, собой можно гордиться.

Заметив, что его слова не оказали на меня ровно никакого влияния, мужичок снова прячет голову в плечи и начинает хныкать:

- Ну доххтор... ну, пожалуйста.

- Ладно уж. Раз такое дело... помогу, конечно. Однако ж... хоть бы раз доброму доктору магарыч принес! - намекаю шутливо.

- А кхак же, кхак же! - Мужичок поспешно кивает и вытаскивает из-за пазухи плоскую полулитровую бутылку без этикеток с бурой жидкостью внутри. Горлышко бутылки запечатано сургучом - на ум тотчас приходят старинные приключенческие романы, всякие там Робинзоны Крузо и прочие несчастные, потерпевшие кораблекрушение и оказавшиеся на необитаемом острове, ведь именно таким образом они пытались связаться с внешним миром. - Вот, господин доххтор, орехховая настоечкхха, кхак обещал, собственного приготовления, сорок три градуса... орешек там, травкхи всякие, полезная штучкха...

- Градусником мерил?

- Эхх... простите, что мерил?

- Крепость настоечки своей градусником мерил? - Я, наклонив голову, усердно роюсь в чемодане, чтоб посетитель не заметил широкой, от уха до уха, улыбки.

- Ну... эхх...

- Небось, и сорока нет, а ты - сорок три!

- Эхх... ну...

- Давай сюда, - приказываю.

Мужичок отдает бутылку. Разлив настойку в стаканы, протягиваю второй пациенту.

- Пей.

- Но доххтор... мне через полчаса на работу.

- Пей, говорю. Я выписал из Миргорода особые таблетки. Исключительно с алкоголем против такого дела действуют.

- Ахх... - Мужичок боязливо вертит стакан в руках. - Но босс-то, босс... заметит, унюхает! Вы бы, доххтор, справочкху мне выписали, что по лечебному, значит, делу настойкху с вами пил, а не запросто так!

- Будет тебе справка, - успокаиваю разволновавшегося посетителя и, выхватив из лежащей на столе ровненькой стопки бланк со штемпелем "Доктор Влад Рост", заполняю пустые строчки неразборчивым, как и у всех врачей, почерком. Протягиваю мужичку три желтые таблетки с выдавленной полоской посредине.

- Одну выпьешь сейчас, остальные две - вечером, перед сном. И больше никаких Людочек!

- Что вы, доххтор, что вы, кхак можно! Ну совершенно никххакххих! С порога погоню! Встречу, через плечо три раза плюну, но не подойду!

- Правильно, - соглашаюсь. - Живи... - Я чувствую, как возникает контакт между мной и пациентом, чувствую все его хвори - и ту, что беспокоит его сейчас, и ту, которая может привести к серьезному заболеванию печени, еще что-то по мелочи. Сосредоточиваюсь и чищу организм больного, делаю это осторожно и деликатно, с расчетом на то, чтоб заметное улучшение наступило не сразу, а ближе к вечеру, по возможности, ночью. Завтра утром он выздоровеет окончательно. Не спрашивайте, как мне это удается - я просто могу, это факт, который надо принять. - Живи долго, мой любезный...

- Франтишек... - подсказывает мужичок, проглатывая настойку и таблетку. - Неместные мы, доххтор, разнорабочими подрабатываем, вот и... - Выпив настойки, он мгновенно косеет. - Вот и приходится со всякими стрёмными бабами водиться... оттуда и болезни эти.

- А баба твоя - что? - спрашиваю как бы мимоходом. - Не хочет придти подлечиться?

- Доххтор, я ж вам рассказывал уже! Боится она вас, кххолдуном считает! - Я вздрагиваю, услышав эти слова, но Франтишек меня не подозревает, он вертит в руках стакан, видимо, ожидая, что я налью ему еще, и разглагольствует: - Боится-то боится, дура, а сама к бабкхе кхакхой-то ходит, та ее отварами лечит, да что-то никхак не залечит... Говорил ей уж: иди, дура, к доххтору, он же светило наукхи, из самого Миргорода к нам прибыл! А что его ворожеем некхоторые считают, так это глупости, он ученый, это его малолетняя подружкха Иркха помешанная малость, а доххтор, он не такхой, он добрый... - Мужичок вдруг спохватывается: - Доххтор, вы уж простите, что я о вашей Иркхе так, но ведь и в самом деле она того... А этот ваш дружок Лютич? Ну сущий дьявол! И палач он, и маскха его вратарская на жуткую рожу смахивает, и мусорщикхом подрабатывает, и в кххурьеры намылился - подозрительные письмишки носит... Натурально, говорю вам, злодей! И вас окрутит, даже не сомневайтесь. Бегите от него!

- Франтишек, не пори чушь, - осаживаю мужичка, и мой раздухарившийся было пациент поспешно вжимает голову в плечи. - Давай уже, освобождай помещение. Мне других лечить пора.

- А штаны спускхать не надо? - спрашивает Франтишек. - Может, глянете, что там и как, доххтор?

- Чего я там не видел? - отмахиваюсь. - Иди уж. - А сам думаю: и впрямь - когда Лютич всё успевает? А самое главное - зачем ему это?

Франтишек испаряется. Вместо него появляется пожилая дама, у нее мигрень, из-за которой дама не может спать, есть и сплетничать. Дама работает в муниципалитете, она важная персона, она требует самых лучших таблеток. О, конечно! - говорю я и предлагаю ей круглые кусочки чего-то сладкого - то ли аскорбинку, то ли заменитель сахара и представляю лекарство, как лучшее по ту и по эту сторону океана. Даже название сочиняю, что-то вроде "Пурмеген Ультра". Ого, а дама-то - аккуратистка: она извлекает блокнотик, маленькую чернильницу, перьевую ручку и старательно записывает название, переспросив для порядка. Спохватившись, я открываю журнал и делаю пометку, пока название не выветрилось из головы: вдруг дама придет снова? В журнале с радостью нахожу список каких-то совсем уж идиотских препаратов, напротив каждого приписка - от какой болезни лекарство, и кому я его назначал. Пробегаю список глазами, в основном, "лекарства" с труднопроизносимыми названиями я назначал некой мадам Пунш.

- Э-э... - произношу, отвлекаясь от записей: - Живите долго, госпожа Пунш! - Я не нащупываю у пациентки никаких особых отклонений от нормы. Наверное, она просто любит лечиться. Быть может, тайно влюблена в меня?

- Спасибо, доктор Рост, - жеманно отвечает Пунш. - Можете обращаться ко мне по имени, мы ведь договаривались? - Она кокетливо улыбается, складывая губы бантиком. Поспешно киваю и заглядываю в журнал. Имя, имя...

- Так когда мне принимать эти таблетки, до еды или после?

- После, Инесса. - Заметив неудовольствие на ее лице, торопливо добавляю: - И еще две - до.

Пунш с достоинством протягивает мне руку для поцелуя и удаляется, бросив на прощание игривым тоном:

- Как-нибудь зайду на неделе... Влад.

Точно влюблена, убеждаюсь я. Но она, хм... старовата, надеюсь, любовь эта чисто платоническая, не более. Так или иначе, высокое покровительство члена муниципалитета не помешает.

Следом за госпожой Пунш принимаю еще пятерых с какими-то незначительными недомоганиями. Один мужчина пришел повторно, абсолютно здоровый. У него была опухоль мозга, которая исчезла за неделю, а всё благодаря тому, что он прикладывал к голове тряпку, смоченную уксусом, и пил прописанные мной таблетки, пахнущие табаком и валерианой.

А еще я шепнул ему: "Живи".

Очередь за дверью нисколько не уменьшается, а я уже порядком устал. Оказывается, это очень сложная работа - лечить людей. Прежде всего, сложна она тем, что каждого надо выслушать, каждому сочувственно покивать и сказать, что он-то обязательно поправится, что болезнь - пустяк, что сотни людей этим переболели и живут спокойно, до ста или больше лет. Жутко выматывает.

Я принимаю до шести, сделав лишь короткий перерыв на обед, во время которого съедаю все бутерброды. Они кажутся невероятно вкусными. Под конец рабочего дня чувствую себя роботом, действую быстро, отточено. Диагноз, лечение, напутственное "живи". Всё. Никаких задержек и промедлений. Пациенты, норовящие поболтать, иногда обижаются, но, получив свои таблетки и хмурый, исподлобья взгляд, сразу уходят. Я даже продлеваю прием часа на два, ведь я действительно хочу помочь им всем. Очередь убывает: осталось три или четыре человека, притихнув, они чего-то ждут, даже не спорят меж собой. Но я совершенно выбился из сил, да и солнце приближается к горизонту - пора и честь знать. Поэтому люди ничуть не возмущаются, когда я высовываюсь за дверь и, извинившись, сообщаю, что прием окончен. Они уходят, тихо переговариваясь, обсуждая, во сколько надо подойти завтра, и кто из них будет первым, кто вторым, а кто - третьим.

Уложив чемодан, я выбираюсь на площадку и замечаю неподалеку коренастого, рослого мужчину, одетого в брюки из грубой материи и рубашку с короткими рукавами. Белая рубашка контрастирует с желтоватой, морщинистой кожей. Мужчина стоит в густой тени дуба, прикрыв лицо низко надвинутой, выгоревшей на солнце панамой неопределенного цвета, во рту у него незажженная папироса. Я останавливаюсь на пороге, в замешательстве рассматривая пожилого человека: что-то смутно знакомое чудится в его облике.

- Эй, - не больно-то вежливо окликаю незнакомца, ощутив внезапную враждебность, - тебе чего надо?

Он выплевывает папиросу и, не поднимая головы, идет ко мне, а я не вижу его спрятанного под панамой лица, и это ужасно меня беспокоит. Жду, стиснув зубы. Перебарываю желание вернуться в кабинет и захлопнуть дверь у него перед носом. А когда он оказывается рядом и поднимает голову, остро жалею, что всё-таки не сделал этого.

Плотник Радек сильно толкает меня в грудь, чемодан падает... я пячусь и, упершись спиной в стол, замираю, с ужасом глядя на человека, сыну которого мой друг Лютич отсек кисть руки. Радек изменился, его кожа выглядит еще более нездоровой, он кашляет и зло улыбается, расставив жилистые ручищи в стороны, будто соперник-борец перед схваткой. Однако нападать не спешит. Кажется, немедленная расправа не входит в его планы.

- Влад Рост, - цедит Радек, потирая ладони. - Давно, давно не виделись. Помнишь меня? Переехать нам пришлось с сыном после того случая... Долго по миру скитались, много чего слышали. Вот, мимо проезжал, решил тебя проведать, целитель Влад Рост.

- Что вам угодно? - Я внимательно наблюдаю за ним. Сердце бешено стучит в груди.

- А я ведь и не верил сначала. - Радек кашляет в кулак; скривившись, глядит на плакаты. - Думал, врут люди... Целитель! Да их и не осталось почти в стране. А один, оказывается, самым наглым образом под носом живет, не боится... Правду говорят: прятать лучше всего на видном месте.

- Что вам нужно?! - повторяю громче.

- Нет-нет, не думай, денег мне от тебя не надо. Просто зашел засвидетельствовать свое почтение, - кривляясь, отвечает Радек и отходит к двери. - Всего-то. И на город посмотреть, конечно, дом свой навестить, друзей. Рассказать им кое-чего... и не только им. - Он замирает в дверях, бегающим взглядом окидывает меня с ног до головы.

- Уже уходите? - На меня накатывает облегчение. Я ведь мысленно готовился к схватке, которая, возможно, закончилась бы смертью одного из нас. У страха глаза велики. Впрочем, чего уж страшнее? Радек откуда-то выяснил, что я - целитель.

- Да мне и сейчас с тобой встречаться не следовало. - Он презрительно сплевывает на пол. - Но уж больно велико было искушение посмотреть на твою испуганную рожу - и, надо сказать, ты меня не разочаровал. До скорой встречи, целитель Влад Рост.

Радек, по-людоедски осклабившись, отвешивает мне шутовской поклон и, поддерживая рукой панаму, шагает за порог. Я понимаю, что всё это время непроизвольно сдерживал дыхание и, с присвистом выдохнув, жадно ловлю ртом драгоценный кислород. В груди колет, и я хватаюсь правой рукой за сердце, уговаривая его успокоиться.

Ирка уже дома, здесь же и Лютич. Они сидят за столом на кухне и, мило беседуя, хлебают деревянными ложками ароматный мясной суп из глубоких мисок. Ирка беззаботно щебечет, Лютич, слушает и, подмигивая ей, вставляет: "А то!" или "Ай, р-родная, ты ври да не завирайся", а потом опять умолкает.

Мое явление, запыхавшегося растрепанного доктора, в костюме с застегнутыми наперекосяк пуговицами, да вдобавок позабывшего в кабинете свой чемоданчик, они воспринимают сначала с улыбками, а после - с тревогой. Лютич остолбенело таращится на меня. Ирка вскакивает и, подбежав, хватает за плечи, как бы поддерживая, хотя я вроде не шатаюсь.

- Что с тобой? Ты пьян? - Она принюхивается и машет ладонью перед лицом. - Ф-фу! Нажрался.

- Всего стаканчик настойки днем, и та уже выветрилась, - отвечаю хрипло. - А вообще да, вечером еще стакан выпил залпом, но это надо было, иначе б у меня инфаркт случился. Ирка... нам убегать надо! Отсюда, из Лайф-сити!

- Что случилось? Зачем? Не желаю! Не хочешь жениться, так и скажи!

- Да причем тут женитьба?! - не выдержав, рявкаю я. - Какие, к дьяволу, могут быть разговоры о женитьбе?! Меня рассекретили, Иринка! Здесь Радек, и скоро все в городе будут знать, что я... что мы... - С опаской кошусь на Лютича, он улыбается, скромно ковыряя пальцем в столешнице. Что ж это получается, ему всё нипочем? Нет, он просто спокойный, чертовски спокойный... и он - мой друг, он, как и Ирка, знает, что я - целитель, и это не внушает ему страха.

А вот Ирка неспокойна. Она мечется по квартире, как маленький метеор, вытряхивает вещи из шкафа, хватается за сумки. Я, по мере сил, помогаю. Лютич невозмутимо наблюдает за суетой. Ирка, остановившись посреди комнаты, поднимает на него глаза, словно впервые заметив.

- Лютича тоже с собой возьмем.

- Добр-рая Ирочка, р-родная моя, ты же знаешь, что это необязательно, - с усмешкой отвечает Лютич.

- Как это необязательно?! - горячится Иринка. - Да тебя же прикончат на месте, если мы с Владом уйдем! Даже если не узнают, что Влад - целитель, всё равно прикончат. Потому что никто тебя терпеть не может, ни мусульмане, ни христиане. Для них ты палач, бездушная сволочь, атеист, который плюет на обе религии! Да если б ты идолопоклонником поганым притворялся, и то - лучше, хоть какая-то, но вера!

Лютич дергает уголком рта, на губах стынет язвительная улыбка.

- Как это меня никто не любит? Мне даже в футбол играть разрешают. Потому что я лучший вратарь в гор-роде. Доктор Рост видел, как я играю, пр-равильно, доктор Рост?

Судорожно киваю. "Лучший палач в гор-роде" - слышится мне. Лютич, внезапно посерьезнев, берет Ирку за плечи и веско роняет:

- Я за тележкой, а вы поскорее убирайтесь из дома. Пойдем укромной тропой, ты знаешь, Ирка, о чем я толкую. Встречаемся на том самом месте, у двуствольной березы через двадцать минут.

- На том самом? - убито переспрашивает Иринка. Видно, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться, она строит из себя взрослую, но в душе ребенок. И этот ребенок уже привык к Лайф-сити, привык к безбедному существованию; быть может, у нее есть парень, с которым она пока еще неумело целуется вечерами, набираясь опыта, чтобы потом не ударить передо мной в грязь лицом... И вот, ни с того ни с сего, жизнь ее рушится, разлетается осколками. Ее ждет путешествие, которого она хочет только на словах; на деле же Ирка давно прикипела и сердцем, и душой к этому странному городку, построенному на деревьях, как сказочные чертоги эльфов.

- На том самом. Через двадцать, - повторяет Лютич и, скрываясь за дверью, добавляет: - У вас десять минут на сборы.

Он уходит. Мы, как угорелые, носимся по комнате, хватая самые необходимые вещи. Дневник! - осеняет меня. Он остался в медицинском чемоданчике, позабытом в кабинете. Черт подери!

Загораются оранжевые фонари. Синие сумерки растворяются в разлившейся чернильным пятном темноте, а повелитель небес протыкает острой рапирой небесный свод, зажигая дырочки-звезды. Напуганная Ирка торопит меня: быстрее! быстрее! быстрее!! Я шарю по кабинету в поисках чемоданчика; тускло мерцают свечи у алого знака: полумесяц и крест, христианство и ислам. Одетая по-походному, с волосами, подвязанными широкой лентой, Ирка стоит в дверях - темный силуэт с желто-охристым контуром на фоне подсвеченной фонарями черноты - и просит меня поторопиться. Откуда-то доносится монотонный звук, будто железо ударяется о железо. Звук далекий, но неуловимо тревожный, к нему примешиваются чьи-то голоса, пока еще тихие, невнятные. Всё происходит как во сне, мне кажется, что я передвигаюсь в киселе: движения слишком медленные, расплывчатые. Где, где, земля его упокой, медицинский чемоданчик?!

Натыкаюсь на чемоданчик совершенно случайно - ногой я задвинул его в темный угол. Присев на корточки, открываю защелки. Роюсь, звякая пузырьками с таблетками, - тетрадь наблюдений на месте. Вытаскиваю ее и, прижав к груди, отбрасываю медицинский чемоданчик в сторону. Дневник еще пригодится, надо будет обстоятельно изучить его, может, расшифрую бред и невнятицу последних записей. Прячу тетрадь в рюкзак с одеждой и припасами, закидываю его на плечо.

- Влад! Скорее, ради Бога!

Выбегаю на площадку. Поток огней лавой катится нам навстречу сразу по нескольким мосткам. Огни такие яркие, что глазам становится больно, и я непроизвольно моргаю. Звук, который я слышал, находясь в кабинете, издают кастрюли, половники и миски - люди бьют ими друг о дружку. Меня с Иркой загоняют, как диких зверей. Кто-то уже заметил нас и, надрываясь, горланит:

- Вот они! Держи-и-и!.. - Голос громкий, уверенный и до жути знакомый. Я обмираю... неужели это голос Алекса? Всё повторяется, как и тогда, на семидесятом километре. Но нет, я ошибся, кричит плотник Радек, он надеется отомстить за отрубленную руку сына.

Лава течет обильной рекою, множество огней плавит темноту, и та вязким гудроном растекается у ног преследователей. Горожане словно поглощены вековой тьмой: мне кажется, что глаза их горят адским пламенем, а с узких, как у скелетов, пальцев капает раскаленная сера; безумная, одержимая дьяволом толпа движется навстречу. Всё потому, что они знают, кто я. Не доктор - целитель! Радек пустил слух, поднял народ и жаждет поквитаться с нами с чужой помощью. А если он сообщил охотникам?! О Господи! Наверняка сообщил, он же сказал "и не только им", значит, кому-то еще, кроме своих друзей. Одна лишь мысль об охотниках кидает в дрожь - в Лайф-сити мне больше не жить. При любом раскладе.

Ирка тянет меня за руку, и мы бежим, не разбирая дороги. Голоса и удары остаются справа, стелются за спиной по скрипучим деревянным мосткам, отдаваясь гудящим эхом.

- Хватайся!

Настил из досок обрывается у широкой, полуразрушенной террасы; здесь возвышаются два массивных столба, соединенных перекладиной, к ней привязана длинная и толстая веревка. Площадка, на которую надо перепрыгнуть, теряется в темноте. Заброшенный район города.

В нерешительности топчусь на месте. Прыгать вниз на тарзанке? Я же упаду!

- Хватайся и прыгай! - приказывает Ирка.

Голоса позади становятся громче и громче. Спиной чувствую, как они настигают меня, щекочут кожу острыми лезвиями, чтобы проткнуть, вонзиться в тело по рукоятку...

- Не могу! - Мной овладевает паника, иррациональный страх. Я должен побороть его, но не могу, не хочу, должен быть иной путь... делаю шаг назад.

Ирка толкает меня. Теряю равновесие и, чтобы не упасть, хватаюсь за веревку, соскальзываю... и как-то весь растягиваюсь, вскрикиваю, заглушая страх... холодный воздух бьет по лицу наотмашь, и я не успеваю даже опомниться, как подошвы ботинок упираются во что-то твердое, шершавое, в ствол дерева, и я, отпустив руки, падаю задницей на площадку. На мгновение наваливается тишина, ватная, тягучая, и я слышу гулкий ток крови в ушах.

Слева - шаткий мостик, закиданный ветками и жухлыми листочками. Справа - пустота, провал с рухнувшими в него обломками досок. Сверху и сзади доносится нарастающий, но пока невнятный шум погони.

- ...давай!

Встаю, хватаясь за кору, расползающуюся под руками. Пахнет гнилью и сыростью.

- Веревку давай! Застряла! - выкрикивает девчонка, безуспешно дергая запутавшуюся в переплетении сучьев тарзанку. Мне чудится, что огни уже полыхают за ее спиной, что вот-вот они поглотят, сожгут мою Ирку. Лихорадочно оглядываюсь и вижу валяющийся на площадке шест с крюком на конце; подцепив веревку, высвобождаю ее. Ирка тянет тарзанку к себе и спустя мгновение приземляется рядом, вслед за ней на доски тяжело шлепается веревка.

- Непрочная была... - очумело выдыхает Ирка. - Истлела...

С террасы доносятся разочарованные вопли.

- Ты могла сорваться! Мы оба могли...

- Так не сорвались же! Зато эти в обход пойдут... Задержатся.

В доски площадки ударяет камень, еще один, воздух вспорот хищным присвистом: кто-то из горожан догадался захватить лук, и в ствол над нашими головами вонзаются пущенные наугад стрелы. Времени на споры не остается, и мы удираем по опасно скрипящему под ногами мостику. Сворачиваем у невесть откуда взявшейся древней и костлявой хижины, вихрем проносимся мимо накренившегося дуба, оклеенного старыми рекламными объявлениями, пробегаем мимо наполовину разобранной, с обвалившейся крышей беседки. Здесь давным-давно никто не живет, кроме птиц и зверей. Всюду царит запустение, невыносимо воняет тухлятиной. Деревья по левую сторону мертвы - высохшие белые скелеты, а перила покрыты гладкими, бугристыми наростами. Когда мы останавливаемся на минуту, чтоб отдышаться, я дотрагиваюсь до перил и понимаю, что эти напластования - растекшийся и затвердевший парафин. Здесь часто жгли свечи. Не безопасные лампы со стеклянными колпаками - свечи! открытый огонь! И как у них пожара не случилось?

- Что это за место?

- Кладбище... старое христианское кладбище, - сбивчиво отвечает Ирка. - Пошли, Влад, и так опаздываем! Лютич заждался уже.

Прежде чем идти, наклоняюсь и смотрю вниз. Там - покрытое ряской озерцо, почти болото; над водой плывут тусклые огоньки. В зеленоватом, как у гнилушек, свечении видны сбитые из просмоленных досок кресты, погруженные в воду, и смутные очертания многих затонувших крестов. Часть из них держится на плаву.

- Мертвых скидывали в болото? - Вонь прямо-таки шибает в нос. Стараюсь не дышать.

- Да... Только здесь раньше не болото было, а пруд. Старожилы говорят, красивый, чистый. И рыбалка, говорят, была отличная. Когда стали людей хоронить, пруд испортился... пойдем же, Влад!

С трудом отвожу взгляд от скорбного зрелища и спешу за Иркой. Небо заволакивает тучами, мы осторожно бредем в сгустившейся темноте, фонариком не пользуемся: опасно, могут заметить.

У развилки за болотом нас встречает мальчишка, и я по неведомому наитию узнаю его: Иштван, футбольный болельщик. В руках у пацана здоровенный самодельный пистолет, напоминающий пугач, но кому охота проверять, настоящими пулями он заряжен или сушеным горохом.

Иштван целится в нас, неясная темная фигура. Мрак скрывает его глаза и выражение лица, нельзя понять, о чем он думает. В отдалении раздается людской гомон, там же мелькают огни. Если Иштван закричит, его немедленно услышат, и через минуту-другую толпа будет здесь. Попробовать кинуться на мальчишку? В пугаче, в любом случае, не больше одного заряда.

Ирка шепчет:

- Ты... - и умолкает.

- Молчи. - Иштван, что-то решая для себя, внимательно следит за нами.

- Пропусти нас... Иштван, - прошу, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

- Вы всё-таки запомнили мое имя... доктор Влад.

- Мы ведь друзья.

- Нет, мы не друзья, - с усмешкой произносит он. - Но вы когда-то вылечили меня, такого я не забываю. Это мое, только мое лично, пусть это и против закона, против моих друзей, но я пропущу вас. Только сейчас и никогда больше. Бегите. - Он отступает на соседний мостик и теряется в темноте. Ирка приходит в себя первой и, вцепившись в мою руку влажной от пота ладонью, тянет за собой. Бегу в полном смятении, ожидая в любой миг получить выстрел в спину. Ощущение - врагу не пожелаешь. Но подросток не стреляет.

И вот крики и шум стихают, лишь наше разгоряченное дыхание будоражит ночь, да слышны обычные лесные звуки: шебуршит зверье в траве, летучие мыши носятся в воздухе, покачиваются и скрипят ветви. Мне кажется, я оглох, но это не так: просто мы наконец-то оторвались от преследователей. Прилетев на тарзанке в расщелину между двумя стволами огромной березы, мы по веревочной лестнице спускаемся в самый низ, на площадку из переплетенных веток, расположенную в метре над землей. Я до боли в глазах вглядываюсь в темноту, но различаю лишь угольно-черные тени, тянущие кверху свои чудовищные лапы. Шумит трава. Интересно, что насчет волков? Так ли они пугливы?

Ирка подает условный знак - свистит особым образом.

Трава шуршит, раздается приглушенное ржание, и из темноты, словно призрак, выныривает на повозке Лютич. Его верная лошадка нетерпеливо переступает копытами. Лютич с облегчением кивает нам, и мы спрыгиваем в тележку - в нос бьет пряный аромат соломы. Повозка трогается. Всё происходит почти беззвучно, мне продолжает казаться, будто я сплю.

Тележка выезжает на довольно широкую тропу, не замеченную мной поначалу; она на редкость быстро выводит нас из леса. Из-за плотной завесы облаков выглядывает рогатый месяц, его яркий свет заставляет щуриться. Месяц серебрит траву, нас, дорогу, идущую вдоль леса, даже фетровая шляпа Лютича переливается серебряными искорками, точно украшенная елочной мишурой. Впереди расстилаются поля, у горизонта маячат приземистые силуэты покинутых людьми домов. Волшебное чувство охватывает меня, так хочется разделить его с кем-нибудь! Тайком поглядываю на Иринку: она замерла на соломе и, обхватив колени руками, любуется красавцем-месяцем и звездами, высыпавшими на свободные от туч участки неба. Она тоже переживает это чудо. Мы спаслись, вырвались, мы будто заново родились, но такое впечатление, что нашей заслуги в этом нет, что само провидение вело нас. А блистающий серп луны и острый звездный свет стали наградой, символом нашей свободы.

Долго едем молча, разве что Лютич бурчит, распекая нас за безответственность. И такие мы, и сякие, и он уж совсем было подумал - схватили нас, связали. И чего уж проще - прийти на условленное место через двадцать минут? Так ведь нет...

Он ни разу не останавливает лошадку, чтоб дать ей помочиться, да животинка и не возражает: движется резво, словно понимает - задерживаться нельзя. Ирка подсаживается ближе; я, заметив в углу несколько пледов, укрываю ее и себя, протягиваю плед Лютичу: он кивком благодарит. Я смотрю в небо, пытаясь отыскать Полярную звезду, чтобы сориентироваться, куда мы едем. Не нахожу.

Мы едем неизвестно куда и неизвестно зачем. Впрочем, неважно - Лайф-сити остался позади.

- Вы, - кашлянув, говорит Лютич, - доктор Влад, то есть, мы - я и Ирка, прости Господи ее молодую глупую душу, были спасением Лайф-сити, его счастливой монетой с дырочкой посередине. Нас ненавидели и христиане, и мусульмане, и эта ненависть отвлекала их от вековой вражды... И-ээх... Я ведь лично старался, пытался везде успеть, примелькаться, чтоб только меня люди видели, чтоб только меня и не любили, и забывали о нелюбви друг к другу...

- Хватит умничать, Лютич... Ты лошадку лучше тормозни... - сонно бормочет Иринка, свернувшаяся калачиком и положившая голову мне на колени. Зевает: - Ааам... помочиться ей не надо? Вдруг у нее мочевой пузырь лопнет, а?

- Пр-рости тебя Господи... - смеется Лютич.

Мне самому хочется веселиться, хохмить, рассказать забавный анекдот, но в голову ничего смешного не лезет. Но что-то же надо сделать, хоть что-то, потому что ушедший было страх накатывает опять, захлестывает, тянет ко дну, - а если за нами отправят погоню?! - и надо хоть как-то заглушить его.

- По-твоему, выходит, мы святые, Лютич? - ерничаю я. - Думаешь, святым легко?

- Нелегко, - подтверждает он.

- Вот ушли мы из города... что теперь с ним будет, как думаешь?

Лютич откликается не сразу, обернувшись, с тоской смотрит вдаль, туда, где, по идее, должен находиться Лайф-сити.

- Передерутся. Точно говорю, передерутся... Нет в людях Бога, оттуда и проклятье это. Пока не изменятся они, не разрешит Бог людям по твердой земле спокойно ходить. А может, и никогда уже не разрешит, может, для других Господь землю бережет, а людям обратно дороги нет. Изгнаны они не только из рая, но и с твер-рдой земли уже...

- Философ ты.

- С вами не только философом станешь, господин Влад, - хмыкает Лютич.

Уснувшая Ирка посапывает у меня на коленях. Я глажу ее волосы, беру прядки в щепотку, пропускаю между пальцами; волосы текучие, невесомые и, будто морская вода, щекочут меня.

- А помнишь, Лютич, - спрашиваю невпопад, - у тебя обезьянка была, Люси звали? Куда она делась?

Лютич нисколько не удивлен вопросом. Он вздыхает, поправляя шляпу.

- Так ведь сдохла она, господин Влад, как есть сдохла. Вы ее и убили. Как-то в дурном настроении в город заявились, а она к вам на плечо полезла. Нравилось ей на плече сидеть. Вы ей шею и свернули. Но я вас не виню, вы же знаете. Не в себе вы тогда были, ой, не в себе... как вот сейчас. До сих пор прийти в себя толком не можете, верно?

Молча ожидаю продолжения истории, но его не следует. Задремав, я просыпаюсь лишь под утро: кругом разливается прохладная синева, и серая фигура Лютича становится крохотным блеклым пятнышком в этом бесцветном мире. Но заря уже близко - край неба на востоке окрашивается алым; появляются комары, и я кутаюсь в плед, натягивая его до самого носа. В бок голодным кутенком тычется Ирка: прижимается ко мне, обхватывая ручонками, греет.

- Живи, Лайф-сити, - шепчу сквозь дрему. - Живи мирно, народ Лайф-сити...

Первое антицелительское прояснение
Охота на ведьм

Они въехали в Лайф-сити ближе к обеду, восемь человек, разместившихся в легких бричках с кожаным откидным верхом. Мускулистые, загорелые, неуловимо похожие друг на друга одинаково жестким выражением лиц и резко прищуренными глазами, которые, казалось, так и шарили по сторонам, выискивая добычу, будто в бричках сидели не люди, а хищные ловчие птицы вроде ястреба или кречета. Коренастые лошадки неторопливо трусили по дороге, вздымая облачка сухой рыжеватой пыли; колеса, хотя на бричках отсутствовали рессоры, почти без стука, катились по земле, и в быстром мельтешении спиц чудилась некая противоречивость этим лениво бегущим скакунам и обманчиво-сонному покою седоков, застывших в повозках наподобие манекенов. Только глаза жили на неподвижных лицах, острые и пронзительные, как оптический прицел снайперской винтовки, глаза, которые с удивительной проворностью успевали подметить и то, и другое, и третье, и тридцать третье. Запечатлеть мгновенной фотографией, зафиксировать несколькими скупыми, но точными строчками, внести в память и аккуратно разложить по полочкам, прикрепив соответствующие номерки.

Въехавшие отметили царившую в городе суету: возбужденных, шатающихся группками людей, их мрачно-решительный вид, мелькающее в руках оружие. Мужчина в первой бричке, сидевший неподалеку от возницы, подал сигнал, и парни в соломенных шляпах в два счета расхватали укрытые до поры на дне повозок под ворохом тряпья и кусками брезента ружья. Впрочем, сделали они это, скорее, для проформы: никто из жителей Лайф-сити не собирался нападать на незнакомцев.

Старший, однако, предпочел поостеречься. Он, криво ухмыляясь, посматривал на соединяющие огромные деревья мостки, на веревки-тарзанки и сноровисто переползающих по натянутым канатным дорогам людей. Во рту мужчина держал сочную травинку, перекатывая ее языком из одного уголка губ к другому. Одет он был в потрепанные, вытертые на коленях джинсы, кремовую рубашку с виднеющимися из-под куртки-безрукавки погончиками и коричневые, грубой кожи башмаки на толстой подошве. Его розовощекость не мог скрыть даже обильный загар, а карие глаза под густыми ресницами, не гляди они так зло и требовательно, могли бы вскружить голову не одной очаровательной девушке. Такие глаза частенько принадлежат бывшим весельчакам-балагурам, ставшим вдруг диктаторами или того хуже - тиранами.

Пришлые не поехали к гостиничной стоянке, где обычно оставляли транспорт путешественники. Свернув с накатной колеи и петляя меж необхватными стволами дубов-великанов и высоченными соснами, брички углубились в лес, в центр города. Здесь было уже не так светло, под колесами мягко пружинил ковер из бурой хвои и широких, с подворачивающимися краями дубовых листьев.

- Думаю, опоздали. - Старший выплюнул жеваную травинку и вопросительно уставился на спутников. Те пожали плечами.

- М-да, - вздохнул он. - Вчера надо было, сразу. Без проверки... И, главное, ордер уже заготовлен. Да я поверить не мог, что он здесь! Думал, по деревням отсиживается. Вчера надо было... Видали, как шныряют? Разворошили гадюшник-то. Ставлю десять к одному, что виной тому наш милый доктор.

Его молчаливые спутники вновь пожали плечами, мол, кто его знает - может, и доктор. Дальше ехали без разговоров и спустя четверть часа остановились на прогалине, щедро поросшей крапивой в половину человеческого роста, стебли которой густо опутала повилика. Старший хотел сорвать новую травинку, сунуть в рот по давней привычке - это помогало сосредоточиться; он свесился через борт, долго шарил рукой, и в конце концов обжегшись о крапиву, громко и замысловато выругался.

- Что за дерьмовый городишко, этот Лайф-сити! - разорялся он, дуя на пострадавшие пальцы. - Что за идиотские порядки! Какого дьявола эти придурки живут на деревьях, точно макаки в африканских джунглях?! Ни хрена не следят за дорогами и тем, что внизу. Я что, должен был явиться в муниципалитет, прыгая с дерева на дерево, как мартышка?! Нет, это же верх разгильдяйства - расположить управление над самой запущенной поляной!

Кони, слушая эту пылкую обличительную речь, беспокойно прядали ушами; молодцы в повозках ухмылялись, но не забывали шарить вокруг настороженными взглядами. Вверху, в кустистых кронах, где на переплетающихся толстых ветках были обустроены широкие мостки с перилами и большая площадка в виде цифры восемь, скапливался народ. Многие, перегнувшись через перила, рассматривали шумящего внизу залетного гостя. От двух толстых сросшихся дубов, в которых размещался муниципалитет Лайф-сити, уже спешил посланный разузнать, в чем собственно дело, худющий пристав с выкаченными от усердия глазами. Его тонкие, залихватски закрученные усики грозно топорщились, а каблуки сияющих глянцем сапог он впечатывал в дощатый настил так, будто маршировал на плацу перед самим дивизионным командованием. Единственным официально-властным символом пристава являлась сбитая на коротко стриженый затылок фуражка с надраенной до блеска кокардой. Остальная одежда была вполне обычной, если не считать куртки военного образца с ременным поясом, но вряд ли кто посмел бы усомниться в полномочиях господина пристава. Однако сидящие в бричках люди взглянули на посланника муниципалитета презрительно, хотя он, как представитель власти, явился осадить зарвавшихся визитеров, которые, нисколько не таясь, пожаловали в городское управление с оружием наперевес.

- Эй! - заорал пристав, свесившись с ограждения. - Кто такие? Чего надо? Почему с ружьями? Ношение и применение огнестрельных средств защиты позволено только жителям города с соответствующего разрешения властей.

- Чего, чего? - дурашливо переспросил старший. - Повтори-ка еще раз, что-то плохо слышно тебя, обезьяна.

- Кто... обезьяна?! - просипел, задыхаясь, представитель муниципалитета. Его костистое лицо побагровело от гнева, а губы, и без того узкие, сжались в еле различимую полоску, напоминающую застарелый шрам.

- Ты - обезьяна, - холодно проронил старший. Он сбросил с себя куртку, и пристав тут же сник, сдулся, как лопнувший воздушный шарик, потому что на погончиках, небрежно нацепленных на рубашку, отчетливо виднелась давно известная всем и каждому аббревиатура.

- Спускай лестницу, - распорядился пришлый, вновь надевая безрукавку. - Мы к вам по делу. По очень важному делу, - добавил вкрадчиво, а потом, брызжа слюной, заорал на столпившихся вверху людей: - Чего стали? Проваливайте! Охотников не видели? Так молитесь Богу или Аллаху, что не по вашу душу!

Народ торопливо расходился, конечно, ворча под нос, но тихо-тихо. Пристав суетился, отыскивая ключаря, чтобы взять с расположенного неподалеку склада веревочную лестницу: по тарзанке гость подниматься не захотел, объяснив тем, что он, знаете ли, не мартышка.

В конце концов лестница нашлась, ее закрепили на мостках и, размотав, скинули вниз. Охотник нацепил на спину небольшую сумку, потуже затянул ремень на груди - чтоб не болталась, затем обтер ладони о джинсы и, ловко перебирая руками и ногами, полез вверх. Двое его спутников придерживали лестницу, прочие зорко следили за местностью.

- Вернусь минут через двадцать! - крикнул с мостков старший. - Будьте начеку, парни. Альберт, Штефан, поднимитесь-ка сюда. Присмотрите тут.

Два охотника, захватив ружья, начали карабкаться по веревочной лестнице; оставшиеся в повозках люди негромко переговаривались, возница первой брички достал самодельный кисет, трубку с длинным мундштуком и, насыпав табак в чашечку, окутался густыми клубами сизого и вонючего дыма. Курил он такой ядреный самосад, что даже его товарищи, привычные к цигаркам и папиросам, закашлялись и поспешили убраться подальше.

Охотники были достаточно молоды, навскидку им можно было дать от двадцати пяти до сорока лет, кроме возницы-курильщика. Этот изрядно поседевший, с мятым, как скомканная промокашка, землистым лицом человек производил впечатление ветхой развалины, но глаза его - жгучие, живые как бы смеясь над состарившимся телом, говорили: нет, нет, есть еще порох в пороховницах, дед Прохазка всем вам, молокососам, еще надерет задницу и даст сто очков форы. Дед, прижмурившись и попыхивая трубкой, наблюдал, как Альберт и Штефан неуклюже взбираются по раскачивающейся лестнице.

- Э, - буркнул Прохазка, вспоминая бурную контрабандистскую юность на клипере "Морава", - ногу-то не так ставишь, олух. Сверзишься.

Однако, обошлось: парни заняли пост наверху и принялись, как и было велено, наблюдать за подступами к площадке и за самим муниципалитетом, в котором скрылся старший из команды охотников. Пристав уныло топтался у входа - он попытался было увязаться вслед за прибывшим, чтобы предупредить тех, кто находился внутри, успеть шепнуть на ухо или подать знак пославшим его людям - насколько опасную птицу занесло в Лайф-сити. Но охотник грубо ткнул жесткой растопыренной пятерней в грудь франтоватого пристава, сжал пальцы и, ухватив в кулак темно-зеленый свободного покроя френч, бросил:

- Ты. Останешься. Здесь.

Поэтому-то, растеряв былой лоск и военную выправку, пристав болтался у входа как понурая собачонка перед дверьми магазина, куда строгий хозяин зашел купить пару рогаликов с маком, пакет молока и еще что-нибудь к завтраку.

Меж тем внутри управления шел неприятный для представителей городской власти диалог, вернее даже монолог. Заявившийся к обеденному перерыву человек повел себя неучтиво, он не желал ждать окончания обеда и с порога отмел все возражения хамским "Чихать я хотел". Сразу же взяв быка за рога и не давая вставить работникам муниципалитета ни словечка, он принялся настойчиво, резко и безапелляционно навязывать свою волю. Человек представился Алексом, фамилии не назвал.

- ...Я тр-ребую, - гулко раскатывалось под сводами управления, - содействия в поимке и ар-ресте доктора Влада Роста, будто бы сер-ртифицированного специалиста с французским дипломом. У меня на руках ор-рдер, подписанный в самом Мир-ргороде.

- Предъявите для начала этот ваш ордер, - буркнул Милич Шпажинка, начальник городского ополчения; дородный, плотно сбитый, он развалился в жалобно поскрипывающем под ним кресле и бесцеремонно уставился на гостя. В его слегка косящих, темно-бутылочного цвета глазах без труда можно было прочесть: знаем мы вас. Пр-роходимцы!

Гость ответил на выпад дерзкой усмешкой и потянулся к висящей на боку кожаной сумке, откуда был немедленно извлечен и представлен на обозрение искомый ордер. Печати и подписи, явно подлинные, не вызвали никаких сомнений. Алекс небрежно помахал документом перед глазами сидевших за столом людей и убрал обратно в сумку. Муниципалы тихо зашушукались меж собой. Они, хоть и облеченные властью, были вынуждены подчиниться какому-то залетному, совершенно незнакомому человеку, что вызывало у них сильнейший дискомфорт. Причем выглядел пришлый как разбойник с большой дороги. "А как же положение? - думали муниципалы. - "Вес" в обществе? Мнение окружающих, наконец? Мало ли каким путем он мог достать ордер..."

Замешательство отразилось на лицах так же ясно, как в солнечный безветренный день отражаются в спокойной глади пруда плывущие по небу облака.

Чужак заметил это, нахмурился. Скулы его затвердели.

- Так вот, я тр-ребую... - с нажимом продолжил посетитель.

Мэр Лайф-сити, Орест Белоконь, воистину "железный" человек, не мешкая задал бы нахалу, смеющему выражаться оскорбительно-развязным тоном, по первое число. Невзирая на ордера и предписания. Но мэр, как на грех, отсутствовал - уехал по делам пару дней назад, его обязанности временно исполняла секретарь муниципалитета Инесса Пунш. И она постаралась не уронить честь Лайф-сити.

- Молодой... э-э... человек. - Мадам Пунш, обменявшись быстрым взглядом с начальником ополчения, решила поставить "распоясавшегося наглеца" на место. Отчасти из соображений личного характера - доктор Влад был ей глубоко симпатичен. - Не кричите, пожалуйста, мы не глухие. Мы, даже если б нам этого очень хотелось, не можем выдать вам доктора Роста. И ордер, пусть и подписанный в Миргороде, не волшебная палочка. И не надо ничего требовать, достаточно попросить.

- Вы отказываетесь содействовать? - ядовито осведомился Алекс.

- Нет, - возразили ему. - Но поймите, доктор Влад сбежал этой ночью из города. Увы, и еще раз увы.

- Ах, сбежал, - зло щурясь, проговорил Алекс. - А вы как бы и ни при чем? Ладно, я вам это так не спущу. Да я вас в порошок сотру, осознаете вы это?!

- Молодой человек, - Инесса зевнула, - потрудитесь... э-э... покинуть помещение, а то...

Алексу пришлось-таки опять скинуть с плеч куртку. Молчание, воцарившееся в зале городского управления, было поистине мертвым. Как на кладбище.

- А... ах... - задохнулась, побагровев от натуги, госпожа Пунш. Остальные члены муниципалитета трусливо примолкли. Охотник, сцепив руки за спиной, прохаживался перед сидящими за длинным столом "сливками общества" и грозно вопрошал присутствующих. Теперь они поменялись ролями, теперь они были просителями, подсудимыми, свидетелями, а он - прокурором.

- Как?! - негодовал Алекс. - Как вы, черт побери, допустили это? Надеюсь, вы додумались отрядить погоню? Нет?! Ах, у беглецов, оказывается, был заранее подготовленный план отступления?

- Да, да, - трясли побледневшими щеками муниципалы, уныло разводили руками и со страхом косились на погоны охотника. - И лошадь у них была, и повозка. И вообще... А ловить доктора шла неорганизованная толпа, ну, понимаете...

- Жалкие, ничтожные шпаки! - Алекс раздраженно стучал кулаком по массивному овальному столу в зале заседаний, и члены муниципалитета в ужасе отшатывались. - Ничего не можете сделать толком! Ни в чем на вас нельзя положиться! Хотя постойте... вы говорите "у них"? Значит, у доктора имелись сообщники? Кто такие? Немедленно предоставьте мне информацию об этих типах.

- Э-э... господин Алекс, это займет...

- Мне плевать, сколько это займет! Выполняйте!

- Хасан, - велела мадам Пунш толстому, но подвижному коротышке в синем двубортном пиджаке, галстуке и брюках с тщательно отутюженными стрелками, - сделай то, что просит господин охотник. И побыстрее, пожалуйста.

- Разумеется, мадам Пунш, - смуглый низенький человек с достоинством кивнул и в мгновение ока вымелся из здания, умудрившись аккуратно, без стука притворить тяжелую дверь. Лишь чуть скрипнули заржавленные петли. Впрочем, они всегда скрипели.

- Ну-с, - слегка приободрившись, охотник потер мозолистые ладони: раболепие и покорность городских ему льстили, - продолжим. Надеюсь, вы знаете, кто такой этот ваш дипломированный лекарь? Или нет?

Он, покачиваясь с носков на пятки и засунув большие пальцы за ремень джинсов, обвел присутствующих суровым взглядом. Глубокоуважаемое управление, "отцы города", ежились под этим пронизывающим взором, как школьники, не готовые к уроку. Школьники думали, что новый учитель окажется мягким, покладистым человеком, но нет, они ошиблись - преподаватель строг и взыскателен, он запросто влепит нерадивым ученикам двойки, а то и колы, и вызовет родителей для личной беседы. Нельзя, никак нельзя трусливо отмалчиваться и мяться перед классной доской: преподаватель не простит и непременно накажет. Поэтому хоть что-нибудь надо сказать - капельку! чуточку! - но сказать. И "отцы" принялись оправдываться.

- Э-э... - осторожно мямлили они, - мы подозреваем. Конечно, улики косвенные, и обвинивший его человек... в прошлом... э-э... пострадал по вине Роста. Хотя нет, конечно же, виноват был он сам, даже не он, а его сын, и...

Но выгородить себя "отцам" не удалось: охотник, кривясь, слушал их беспомощный лепет и при каждом пространном "э-э" хмурился всё грознее. А когда Йонас Жиховец, городской казначей, страдающий одышкой, пустился в длинные объяснения начет сына плотника, Ловица, заикаясь и путаясь с каждой фразой подобно глупой мушке в паутине, без толку сучащей лапками, терпение Алекса лопнуло окончательно.

- Что за чушь вы несете?! - взбеленился он. - Какой еще сын? Кто там у вас пострадал? То есть, вы всего лишь подозреваете этого лекаришку? Ха! Если он сбежал, какие еще нужны улики? Влад Рост - прислужник чужака, целитель! Вы в своем гнусном городишке покрывали его, вы стараетесь обелить его и теперь! Ах, он же вылечил стольких человек. Ну и что? И змеиный яд в малых дозах полезен, но когда змее надоест играть, когда ей наскучит притворяться гнилым куском каната, она ужалит! Слышите?! Вырвать ее ядовитые зубы необходимо как можно раньше!

Взгляд Алекса пылал столь горячей ненавистью, что казалось, стены не выдержат - задымятся, вспыхнут, и бесшабашное пламя пойдет гулять-дебоширить окрест, погребая Лайф-сити в горниле адского пожарища. Йонас украдкой промокал обильно выступивший на лысине пот, его клетчатый платок вымок напрочь; казначею безумно хотелось откашляться, но, боясь навлечь на себя гнев Алекса, он лишь сдавленно хрюкал в кулак. Члены муниципалитета приниженно горбились и кивали охотнику в такт, будто заведенные болванчики. Они уже были на всё согласны, лишь бы этот ужасный человек ушел отсюда, убрался из Лайф-сити, и чем скорее, тем лучше. Только госпожа Пунш сделала слабую попытку защитить Влада; голос ее подрагивал, и выражалась она несколько косноязычно, но всё же держалась лучше прочих.

- Вот вы говорите... он сбежал, - сказала она. - Да, это так. Но посудите сами... у него могла быть на то причина, ведь оговоривший Роста плотник Радек очень недоброжелательно к нему относился. Я понимаю отцовские чувства Радека... из-за взбалмошной девчонки, подружки доктора, сыну плотника отрубили руку. И сделал это еще один друг Влада - Лютич, подрабатывающий палачом... Тот факт, что никто, кроме него, не соглашался на такую грязную работу, говорит о многом. Радек мог вполне сознательно оболгать доктора Роста, специально отомстить ему. Он... науськал толпу на Влада, ну что тому еще оставалась делать, как не бежать? Его бы без суда и следствия...

- А их так и надо - без суда и следствия! - раздраженно перебил Алекс. Он наставил на женщину указательный палец и, точно вдалбливая в ее сознание эти слова, энергично тыкал рукой - ни дать ни взять копёр, забивающий сваю в твердый грунт. - Всех целителей! Ясно вам?! Давить как крыс! И тех, кто им помогает, - тоже!

Мадам Пунш и остальные работники муниципалитета завороженно следили за движениями охотника; их, как кроликов перед удавом, парализовал страх: у охотников большие полномочия, не следует противоречить или мешать им, иначе те сочтут, что кое-кто помогает целителям. И тогда... К счастью для жителей Лайф-сити и для городского самоуправления Алекс не собирался ловить предполагаемых сообщников и пособников целителя, каковые вполне могли здесь отыскаться, его интересовал исключительно доктор Влад Рост, которого следовало задержать любой ценой. Презрительно фыркнув в лицо напуганным до икоты служащим управления, охотник сказал: ваша, мол, удача. Пока. Ничего, загляну как-нибудь, прошерстим вашу братию. Ох, чую, жарко будет.

Казначей Йонас побледнел, выронил носовой платок и с тихим стоном сполз с кресла; секретарь Пунш нервно кусала ставшие пунцовыми губы; Христофор Зольтан, торговый советник и по совместительству юрисконсульт, тяжко вздыхал и беспрестанно теребил куцую бородку. Кто-то уткнулся взглядом в столешницу темного дерева, матово отблескивающую в свете пробивавшегося сквозь неплотно сдвинутые жалюзи солнца, кто-то, нахохлившись, отвернулся. Радмила Крушину, управляющего гостиницей, одолел тик: левая щека его подергивалась, отчего казалось, что управляющий скабрезно, с намеком улыбается и подмигивает, желая задобрить охотника, мол, пойдем-ка, друг Алекс, в наших номерах обслуживание по высшему разряду!

Смотреть на Алекса не решались, сидели жалкие, подавленные. Даже Милич как-то оплыл и напоминал отнюдь не глыбу, не борца, сплошь состоящего из литых мускулов, а ноздреватый и рыхлый весенний сугроб. "Цвет общества" облетел, от прекрасно-изысканных декоративных растений, потерявших лепестки и нежные листочки, остались угрюмые костыши - ни гонора, ни апломба, ни величия...

- Чего приуныли? - рассмеялся охотник. - Повезло, говорю, вам. Радуйтесь. - Он выудил из кармана джинсов наручные часы без ремешка, моргнул, всматриваясь, и прежним непререкаемым тоном произнес: - Так где ваш посыльный? Сколько можно ждать? Я вам что, добрый дедушка, завернувший на чашку чая? Ошибаетесь, господа! - Алекс достал из сумки, перекинутой через плечо, вороненый блестящий пистолет и, сняв его с предохранителя, хладнокровно всадил в тянущийся вдоль стены стеллаж с документами пару зарядов. Грохот пальбы и звон осыпающегося стекла был очень хорошо слышен и на улице; пристав, бездомным псом слонявшийся около входной двери, как ужаленный влетел в здание муниципалитета. Следом за ним вломились с винтовками наперевес Альберт со Штефаном, присматривающие наверху за порядком.

- Пшел вон! - вызверился на пристава охотник. - Не видишь, господа управляющие заняты?! Всё в порядке, Альберт, - обратился к товарищу, - просто показал кое-кому, что мы не шутки шутить приехали. Идите, займите пост перед дверью. Никого не впускать, кроме этого, как его?.. - он вопросительно уставился на секретаря.

- Х-хасана, - подсказала мадам Пунш, заикаясь, как лысый Жиховец. Обмякший в кресле Йонас, был близок к обморочному состоянию и, похрипывая, стонал, с трудом хватая воздух обескровленными губами: у него было больное сердце, а внезапная беспричинная стрельба совсем доконала беднягу, вызвав приступ удушья.

- Кроме толстого коротыша в синем костюме по имени Хасан. Иди. Я еще побеседую с этими умниками.

Альберт с напарником удалились, вытолкав взашей удрученного пристава; Алекс присел на край стола и, требуя внимания, постучал по нему рукояткой пистолета - члены муниципалитета, пребывая в растрепанных чувствах и полностью сбитые с толку, медленно, но верно впадали в истерику.

- Господа, - охотник повысил тон, - и дамы, - он слегка кивнул мадам Пунш.- Какого дьявола вы сидите тут и кисните? Вы же не дрожжевое тесто, господа! Испугались? Не берите в голову. Маленькое театрализованное представление еще никому не вредило, надо же заботиться о реноме жестокосердных и психически неуравновешенных охотников? А теперь, господа, я вам совершенно серьезно заявляю - при любом мало-мальском сопротивлении, неоказании должной помощи и саботировании распоряжений, которые для вас являются непосредственными при-ка-за-ми, я, не задумываясь, расстреляю каждого сотого в этом заштатном городишке. И в первую очередь вас как руководителей. Возродив, так сказать, древние, но чертовски действенные военные традиции. Я доступно изъясняюсь? Доступно, - с удовлетворением подытожил он, оглядев поникших муниципалов. - Это вам урок, господа, на будущее - чтоб встречали с должным почтением. Вызовите, что ли, врача. - Алекс махнул рукой, обратив-таки внимание на сипящего Йонаса. - Видите, человеку плохо.

За врачом, посовещавшись, отрядили юриста Зольтана. Вскоре, как нельзя кстати, объявился Хасан с тощей картонной папкой, в которой лежало с десяток машинописных листочков - вся информация, какая нашлась о предполагаемых сообщниках Влада Роста.

- Негусто, - выразил неудовольствие Алекс, наскоро просмотрев бумаги. - Ладно, всё лучше, чем ничего. Честь имею, господа. - Он приподнял над головой шляпу. - Отправляюсь ловить беглого доктора. Да, - обернулся от двери, - разошлите приметы целителя и пособников по городам. В деревни и села, с какими есть связь, тоже отправьте. И поскорее.

Едва он вышел за порог, под сводами управления раздался слитный вздох облегчения - члены муниципалитета, не таясь, утирали взмокшие лбы платочками и, вяло переругиваясь, решали, как в дальнейшем обезопасить себя от таких неудобных гостей. Приставу влетело по первое число - за то, что не предупредил; в самый разгар нагоняя вернулся юрисконсульт с врачом. Врач без промедления взялся за осмотр казначея Жиховца, пока секретарь Пунш обсуждала с остальными причину навязчивой до маниакальности идеи охотника о поимке Влада Роста. Причина была непонятна, один только подписанный в Миргороде ордер чего стоил - охотники и так могли судить арестованных по подозрению в целительстве и тут же приводить приговор в исполнение, что, конечно, сильно напоминало небезызвестный суд Линча. На самом деле ордер как таковой им вовсе не требовался, но он придавал действиям охотников некий ореол законности, и они могли прикрыться казенной бумажкой в том случае, если бы грубая сила оказалась бесполезной. В конце концов "отцы города" сошлись на том, что это - личное. Видно, когда-то давно или, наоборот, сравнительно недавно, доктор Влад в чем-то подставил Алекса, крайне насолил ему, перейдя дорогу во всех возможных смыслах.

Тем временем внизу, на заросшей крапивой поляне, возницы обеих бричек разворачивали лошадей, а охотники, сидящие в повозках, весело гоготали, слушая рассказ Алекса о трусливых нравах обывателей-управленцев.

- Куда теперь? - спросил кто-то старшего.

- Хорошая дорога тут одна, - раздумчиво ответил Алекс. - Они удирали на лошади, значит, наверняка двигались по дороге, стараясь выиграть время. Жилых поселков или деревень рядом нет, все местные давно переселились в этот обезьяний город. Дальше к северу, километров через пятьдесят, идут заселенные районы. Для начала поедем туда, расспросим, что и как. - Он подал возницам знак трогаться.

- Хей-хо! - Дед Прохазка ловко огрел вожжами круп чалой лошадки, и брички с охотниками поехали назад, всё так же петляя между деревьями, а выбравшись из леса, понеслись прочь от Лайф-сити.

Первая рисованная глава
Живи, Волик!

Мы сидим у крутого обрыва и любуемся закатом, простершимся над горизонтом огненно-красной полосой. Закат, как обычно говорится в книгах классиков, "пламенеет", и я полностью согласен с классиками. Черные деревья у далекой стены леса царапают пухлые бока светила; из раны, испачкав четверть неба, струится "кровь". Сзади подкрадывается темнота. Ирка прислонилась спиной к переломленному пополам дубу; его корни, похожие на дождевых червей, проткнув землю, выпирают из отвесной стены под нами. Внизу течет река, и вода звонко бьется о камни, взвихриваясь пенными бурунчиками. Позади - тоже лес, в траве стрекочут кузнечики, сонно чирикают птицы; на опушке заливается соловей. Мы сидим на большом камне, поросшем зелено-синим мхом, слушаем соловьиное пение и качаем ногами: ждем, когда вернется из разведки Лютич.

- А я писателем в детстве хотел стать, Ирка, - рассказываю о своей жизни. - А до этого - режиссером, или там сценаристом, я кинофильмами увлекался. Представляешь?

- Правда, что ли? - Она с любопытством косится на меня. В руках у Ирки большой кусок черствого ржаного хлеба; крошки падают на джинсы, она аккуратно подбирает их и кладет в рот. У меня слюнки текут, когда смотрю на хлеб, но я терплю: в конце концов, я - мужчина. Из еды у нас больше ничего нет, поэтому Лютич отправился в ближайшую деревню за припасами и - попутно - за новостями.

- Ну, да.

- А почему не стал?

- Э-э... игра началась.

Она смеется, не замечая моей запинки. Да чего уж там - моего вранья. Не буду же я объяснять ей, девчонке, почему не стал писателем.

- Так наоборот, такой шанс! Кем ты был до игры? Обычным человеком, ничего не знал, ни о чем не заботился. А тут такое! Сразу небось понял, что к чему в мире, смерть увидел... говорят, лучшие писатели те, кто войну пережил, ну, или там лишения какие-нибудь. Например, Хемингуэй. Я его, правда, не читала, мне Лютич рассказывал.

Я задумываюсь. Ее мысли насчет смерти и лишений удивительным образом резонируют с моими снами. Особыми снами. Гнетущими, давящими. В них мне является... не помню - кто. Не хочу вспоминать. Достаточно того, что слова из снов каленым железом врезаются в мозг, остаются там навсегда.

- Ты знаешь, Ирка, - осторожно подбираю слова, - что-то подобное я уже слышал. Чтобы стать хорошим писателем, надо узнать, что такое жизнь и что такое смерть. Иначе - твори на потребу толпе. Масса превознесет тебя, но потом, а это когда-нибудь обязательно случится, шваркнет с размаха об землю. Кто-то мне такое говорил, только давно это было.

- Ну так! - веселится Ирка, откусывая от ломтя. - Я умная, глупого тебе не скажу. Внимай мне!

- Ирка-носопырка, - дразнюсь, уходя от скользкой темы. - Вот придем в Беличи, вспомню, что там произошло, и тогда...

- Ну что тогда? Что? - Она показывает язык.

- Тогда и посмотрим.

- Ты в самом деле ничего не помнишь? - спрашивает она, помолчав.

- Кое-что помню: тебя помню, Лютича... Остальное как в тумане. Помню, ты над сыном Радека издевалась, когда мы его за воровством поймали.

Ирка отворачивается с хлебом во рту.

- Бахлмлбл...

- Чего?

- Говорю: так надо было! Всё Лютич ведь придумал - и "колдунами" предложил стать, и твою маскировку обеспечил...

М-да. Вот оно как.

- Странно, да? - высказывает мою непроизнесенную мысль Ирка. - С виду деревенский увалень, простак, а хитрющий - сама, бывает, не пойму, что у него на уме. А книжек сколько прочел! Наверное, сто. Или даже тысячу.

- А "сеансы" наши?

- Они настоящие, - подтверждает Ирка. - Всё от Лютича! Он мне кулон дал особенный... - Девушка засовывает руку под воротник маечки и вытаскивает цепочку со знакомым красным камешком в серебряной оправе. - Вот. Помогает сосредоточиться. И уводить... понимаешь?

- Нет.

- Ну, уводить. Я ухожу сама и тебя увожу, мы что-то ищем... ну... как в киселе или вате, вроде и наш мир, но всё расплывчато, будто во сне, понимаешь? - Ее лицо раскраснелось, Ирка пытается найти точную формулировку, но слов явно не хватает.

- Кажется, понимаю, - говорю, чтоб успокоить ее. Девчонка облегченно вздыхает и рассказывает дальше. И вот уже мы сидим и болтаем просто так. Ни о чем.

- Я аниме люблю, - признается Иринка. - Вернее любила. В японских мультиках чувства, они... преувеличенные, что ли? Невзаправдашние. Сильнее, чем в настоящей жизни. Больше. Ярче. Но всё равно здорово.

Усмехаюсь:

- В аниме еще глазищи здоровенные! Больше, чем в настоящей жизни.

- Глупый... ничего ты не понимаешь. И вообще, некрасиво: я ведь не смеюсь над твоим писательством!

Смеркается. Длинные тени добираются до нас, накрывают с головой; сумрак пропитывает наши тела, как сладкий крем - пирожные. В траве шуршат мелкие зверюшки, может, полевки, или длинноухие зайцы. Где же Лютич, куда запропастился? У нас есть ходули, но далеко на них не уйдешь, тем более, ночью, тем более, когда лес так близко. Вдруг предал? Три дня прошло, как мы покинули Лайф-сити, а я Лютича толком и не узнал. Вроде и не молчит, а что ни скажет - пустое, ни о чем, от прямых вопросов уклоняется, ловко переводит разговор на другие темы. Вот Ирка болтала много: и о том, как я два года назад в Лайф-сити вернулся, израненный и больной, и насовсем там жить остался, а они с Лютичем меня выходили. И о том, что приступы амнезии у меня случались постоянно, но забывал я не то чтобы всё - кусками, а вот так, что почти начисто отрезало, - впервые приключилось.

"Сеансы", как мне поведала Ирка, ничего общего с "черной магией" не имели, хотя горожане считали иначе - и боялись нас, но одновременно и уважали, потому что врачом я был отменным. Может, кто-то и догадывался, что я целитель, но молчал ради общего блага.

А потом появился этот проклятый Радек, раскопавший мою подноготную. Кто мог сказать ему? Снарядили в Лайф-сити погоню за нами или плюнули: своих забот, мол, хватает? Десятки вопросов, на которые нет ответов. Голова словно превратилась в растревоженный пчелиный улей.

Когда солнце, изрядно подранное колючими лапами потерянных в сизой дымке сосен, окончательно скрывается за горизонтом, Ирка встает и, приставив ладонь к уху, прислушивается. Вокруг тишина: даже зверье в лесу отчего-то притихло, затаилось.

- Не придет Лютич...

- Задержался? - предполагаю я.

- Случилось что-то, - уверенно произносит Ирка. - Давай-ка к дороге вернемся, глянем... может, на бандюков напоролся. Мало ли какая шваль по окрестностям бродит.

- Может, тележка сломалась. Или лошадка умерла, - я натянуто улыбаюсь. - От обезвоживания.

Даже не улыбнувшись в ответ на дурацкую шутку, Ирка надевает ходули. Я с сожалением убираю дневник, который только что читал, в походный рюкзак. В дневнике часто встречались совершенно абсурдные записи вроде "Сегодня сожрал двести куриц", но были и осмысленные - до происшествия на семидесятом километре, где моя сестра, Марийка, превратилась в горлицу, где со мной что-то случилось. Далее, начиная с Лайф-сити процент идиотизма заметно возрастал. Однако попадались и нормальные строчки - незнакомые мне мысли, наблюдения, было кое-что и об Ирке, о том, что ей воспитания не хватает, настоящего, родительского.

На ходулях мы обходим лес по краю, за ним дорога, ведущая к деревне, - туда-то и ушел Лютич. Тропинка, бегущая вдоль опушки, сносная, удобная для передвижения на ходулях, пусть и заросшая травой, но без кочек, ровная. И деревья совсем рядом - протянул руку, подержался и, отдохнув немного, пошел дальше. Ирка ловко скачет впереди - что твой зайчик, я уныло плетусь сзади. Всё-таки жизнь в Лайф-сити неважно сказалась на моем физическом состоянии: отрастил брюшко, отсидел задницу в кабинете. Пора браться за ум и пудовые гантели.

За деревьями темнеет пыльная грунтовка, она спускается к васильковому полю; в густеющей мгле поле кажется волнующимся морем. Там, ниже холма, у речушки расположена деревенька - до полусотни дворов. Деревня не брошена: с холма, еще днем, мы видели ухоженные домики, людей, их заметно издалека благодаря ходулям, безмятежных коров; на выгоне трое ребят играли в догонялки, ловко перескакивая по разложенным в траве камням, вверенные им овцы дремали, сбившись в кучу. Лютич направил тележку в деревню, а мы пошли к обрыву и ждали его до самого вечера.

Ирка уже собирается выходить на дорогу, но я удерживаю ее за плечо. Отчетливо слышно, как где-то фырчит мотор, и мы замираем в тени деревьев. Моя спутница, отвыкшая от шума двигателей, недоуменно глядит на дорогу: что за чудовище может издавать такие звуки?

Из-за поворота показывается миниатюрный автомобильчик неизвестной мне марки, кузов у него странно выпуклый, округлый, будто составленный из шаров. Желтая эмаль на кузове облупилась, стекла выбиты. Из заднего окна выглядывают раскрытые зонты броского канареечного цвета, но они порванные и какие-то отчаянно старые. За бампером волочатся привязанные к нему консервные банки и, громко лязгая, подпрыгивают на кочках. Уже темно и трудно разглядеть, кто сидит за рулем; воняет дешевым бензином. Машина, тарахтя, подъезжает к развилке и останавливается. Дорога, что вьется по склону холма вниз, к деревне, узка и неказиста, а в поле с синими колышущимися цветами она вообще теряется из вида. Вторая дорога, пошире, минуя городки и поселки, ведет прямиком в Беличи. Так говорил Лютич, да и я что-то припоминаю, но никаких указателей нет.

Из окна автомобиля высовывается чья-то рыжая, с седыми прядями голова, крупная и большеухая. Ее обладатель смотрит на дорогу, что спускается в деревню, и громко ворчит:

- Вот, отец, не везет тебе, ой как не везет. Не достать тебе здесь бензина, отец, никак не достать. Но что же делать, отец? Может, попробовать всё-таки?

- Он сам с собой разговаривает, да? - пихает меня локтем Ирка. Я подношу указательный палец к губам. Тшш. Голос этого лунатика смутно знаком мне.

- Что же делать, отец, как же решить эту логическую головоломку? - бормочет голова. - Ехать дальше, надеясь, что встретится город с заправкой? Но дадут ли они тебе бензина, отец? Нет, не дадут. Но с другой стороны, не дадут бензина, отец, и в этой деревне...

- Вспомнил, - шепчу. - Вспомнил его, чертяку такого... - Ирка испуганно смотрит на меня и ответным жестом прижимает палец к губам, но я уже спешу мимо нее к дороге, ловко переступая ходулями.

- Волик! Волик!

Голова оборачивается. Сомнений нет: это мой старинный школьный друг Волик. Черт возьми, как же он постарел, молодой ведь мужик, и сорока нет, а выглядит как старая развалина. Бледный, дрожит... Глаза красные, словно у бешеного пса, только пены на губах не хватает.

- Изыди, сатана! - неожиданно орет Волик, и машина трогает с места, обдавая меня клубами сухой дорожной пыли. Я с трудом удерживаюсь на ногах, отчаянно взмахиваю руками, сердце замирает... нет, устоял. Откашлявшись, смотрю вслед удаляющейся колымаге. Вдруг что-то оглушительно громко щелкает, будто взрывается, и машина, дернувшись и чихнув пару раз густым сизым выхлопом, останавливается; замирает, как старая кляча, лишившаяся последних сил в этом убийственном рывке.

Мы с Иркой, настороженно переглядываясь, подходим к смешному автомобилю. Я обламываю толстую сухую ветку и держу перед собой, как рапиру. С Воликом что-то не в порядке. А если и впрямь свихнулся? Может и напасть! Точно, точно нападет, совсем умом повредился: только поглядите на эти зонтики и консервные банки на бампере. Черт, сколько я его не видел? Когда началась игра... слышал мельком, что он выжил - в ту самую минуту как раз на крышу забрался, кровлю прохудившуюся подлатать. У него частный дом был, на западной окраине. А жена его, Еленка, из той же школы, где мы учились, погибла. Волик уехал из города. Всё, больше ничегошеньки не знаю о нем, да и не интересовался особо, другие проблемы навалились. А ведь когда-то единственным другом он для меня был, этот неунывающий, жизнерадостный паренек, только он от меня не отворачивался - от "ботаника", застенчивого отличника. Даже отца моего не боялся, хотя слава о папаше дурная шла, дурнее не бывает. Под конец жизни папочка за день выпивал чуть ли не бочонок пива и литрами поглощал виски и водку... Воспоминания колючим бичом хлестнули по сердцу.

Обойдя драндулет с обеих сторон, мы с Иркой, наклонившись, заглядываем внутрь: Волик скорчился на сиденье, прижал колени к животу и обнял руками. Он дрожит и смотрит только на меня, точно увидел призрака. Ветка в руке сама собой опускается. Это он-то нападет?..

- Привет, Волик, - произношу растрогано. - Не бойся, это же я, Влад... - и почему-то теряюсь. Слова встают в горле комом, шершавым, горьким. Такое чувство, что я виновен в нынешнем невеселом положении Волика, я когда-то бросил его, пренебрег нашей дружбой. А Волик явно не в себе, помочь бы ему, но как? Я могу вылечить больного, даже находящегося при смерти человека, даже... Нет, мертвых оставим в покое, их спасти невозможно. Тот случай с Марийкой выбивается из ряда, это необъяснимо. Но как помочь умалишенному, повредившемуся рассудком? Бесполезно заклинать его, стремясь достучаться до помраченного игрой сознания. Тщетно. Напрасно. Слишком близко принял он к сердцу смерть жены, что-то надломилось в рослом, неунывающем Волике.

И всё-таки несмотря ни на что я говорю:

- Живи.

Бережно касаюсь его лба.

- Живи!

Не умоляю - требую.

- Живи, друг!!

Волик садится прямо, в глазах его теплится узнавание.

- Надо превозмочь себя, отец, - ни с того ни с сего заявляет он. - Иначе ничего не получится.

Я не знаю, как реагировать: слова правильные, но сказаны не к месту. А Волик открывает рот и, размахивая рукой как заправский дирижер, начинает петь:

- В пенных брызгах прибоя

Оплывают следы,

И по двое, по трое

Мы бредем вдоль воды.

Солнце красит багрянцем

Россыпь сумрачных скал,

В том проклятье упрямцев -

Находить, что искал.

Разуверившись в жизни,

Ты не помнишь - зачем

На чужой скучной тризне,

Встав под сенью эмблем,

Непонятных понятий,

Аллегорий и фраз,

Взял чужое проклятье,

Будто вещь про запас.

Облегчив чью-то участь,

Ты прибавил себе

Тяжесть ноши и, мучась,

По дороге-судьбе

В путь отправился дальний,

Как Спаситель на крест...

Я слушаю старинную песню барда Януша Дикого; эта песня, непонятная, безысходно-горькая и немного жутковатая была одной из моих любимых в детстве. Ирка смотрит на Волика вытаращенными глазами, поднимает голову, глядит на меня и крутит пальцем у виска. А я подхватываю мотив, замерший на половине куплета, и мы поем вместе с Воликом на два голоса - он запевает, а я подтягиваю. И старые, покрытые ржавчиной слова из моего детства постепенно освобождаются от всего наносного - пыли, мусора, ржи, начиная сверкать под рукой опытного мастера хорошо ограненными бриллиантами. Так с металла после ковки счищают окалину, так выходит из грубых ножен остро заточенный меч, так пожилой актер преображается в роли блистательного дамского угодника Джакомо Казановы.

Каторжанин кандальный,

Что не пьет и не ест,

С молчаливым упорством

Принимая битье.

Хлыст гуляет с проворством,

И кружит воронье...

Рок с оттяжкой ударит,

Раскровенив лицо,

Да повеет вдруг гарью,

И шеренга бойцов

Рассмеется и вспомнит,

Что они не одни -

Словно в каменоломне,

Где дробили гранит

Те рабы, что от века

Проходили в цепях,

Волей сверхчеловека

Стали вдруг в бунтарях...

- И ты чокнулся! - негодует Ирка.

Волик умолкает. Мое сердце частит, как забарахливший мотор, сердцу тесно в груди от нахлынувших переживаний, от мрачного очарования песни, которая называется "Песнь безрассудных".

Но Волика опять бьет дрожь, он, как напуганный кролик, сидит, поджав под себя ноги, в тесном салоне ветхого автомобиля и дрожит. Он не "очнулся"... Что ж, я сделал всё, что мог. Кто сделает больше?

Протягиваю руку в салон.

- Привет, дружище.

Волик молча здоровается со мной; у него мягкая и безвольная ладонь, он сильно изменился, будто растворился в новом жестоком мире. На приборной панели стоит пыльная поляроидная фотокарточка, на цветном снимке - девушка со светлыми, рассыпанными по плечам завитками волос; у нее круглое доброе лицо, ласковая улыбка, глаза смотрят открыто и ясно. Она едва уловимо напоминает ту школьную красавицу Еленку, в которую были влюблены почти все мальчишки из ее класса и из параллельных тоже. Теперь она мертва.

- Волик, ты помнишь меня, дружище?

Раздается щелчок, и Волик, вздрагивая, оборачивается, но это всего лишь сам собой захлопнулся один из торчащих сзади зонтиков. Странно, думаю я, что это за самозакрывающийся зонтик?

- Плохо дело, отец. - Волик, похоже, обращается к самому себе. - Еще один зонт закрылся, немного осталось...

- Влад, кто это такой? - Иринка, держась за кузов, шагает ко мне. Волик настороженно, из-под бровей наблюдает за передвижениями моей возможной невесты. Мне обидно, обидно до слез, что мой целительский талант, мой уникальный дар непригоден здесь, неприменим. Мое "Живи!" - бессмысленный набор звуков, всё зря, попусту. И я пытаюсь растормошить Волика иначе: словами, прикосновениями. Хватаю и трясу за плечи.

- Да очнись же ты! Это я, Влад, Влад Рост, твой друг... твой бывший друг, - добавляю, смутившись. - Помнишь, мы с тобой прыгали в пруд с мостков - кто дальше? А помнишь, осенью в подвале прятались и тайком рассматривали голых теток в "плейбое"? - Ирка фыркает, но я не обращаю на нее внимания. - А роман? Помнишь, я роман писал и читал его только тебе?

Волик внезапно оживает, что-то знакомое, почти родное мелькает в его глазах. Он со значением смотрит на меня, этот взгляд напоминает мне одного придирчивого критика в Музее изобразительных искусств, что в Будапеште, и говорит:

- Да у вас, отец, талант.

Я улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но лицо Волика вдруг искажается в дикой злобе, и в руке у него со звонким "щелк!" появляется выкидной нож, тусклое лезвие которого мелькает в опасной близости от моего запястья. Я отшатываюсь, едва не падая. Ирка визжит и в отчаянном рывке помогает мне удержаться на ногах, схватив за плечо. В ее глазах плещется отражение моего неслучившегося страха. Невидимая бездна оживает под ногами, удовлетворенно отрыгивая в предвкушении новых жертв. Вниз по хребту стекает жаркий ручеек пота: еще немного и бездна-обжора получила бы требуемое. Волик хищным пардусом рычит из салона авто, высовывается из окна наполовину и тычет в мою сторону ножиком.

- Иди, с-сволочь, комиксы свои рисуй! Иди рисуй! Да, отец, пускай он комиксы свои рисует, мы без него прекрасно обойдемся...

- Что с ним?! Да он взбесился! - Выхватив у меня палку, Ирка подходит к машине Волика как к клетке с диким зверем и тычет веткой ему в глаза. - А ну пошел! Пошел! Отстань от нас, кому говорю! - Волик неловко отмахивается и пытается достать Ирку, для чего еще больше вылезает из окна, но чуть не падает и, потрясенный, поспешно втягивает свое рыхлое тело обратно в салон, где скрючивается на сидении и дрожит, во все глаза разглядывая нас.

Встает луна, круглый серебряный поднос среди звезд-плошек; в пролившемся с небес молочно-известковом свете лицо сумасшедшего кажется бледным и синеватым, как у утопленника.

Это Волик.

Мой бывший друг.

Рисовать комиксы чрезвычайно легко. Возьмите тетрадь с листами в клеточку, вырвите двойной лист и, положив на стол, пригладьте рукой. Возьмите линейку и карандаш, проведите три горизонтальные линии и пять или шесть вертикальных. Представьте, что это ваша жизнь. В первом прямоугольнике нарисуйте испуганное лицо Волика. Это мой бывший друг. Друзья бывают бывшими, поверьте мне. За спиной Волика - захлопнувшиеся и открытые зонты, вперемешку. Я долго не виделся с ним и не знаю, что для его больной головы значат эти зонты. Я очень хочу узнать это, мне отчего-то кажется, что Волик тогда вернется ко мне, как старый добрый друг.

У вас в руках простой серый карандаш с графитовым стержнем. Краски не нужны - в комиксе не будет цветов. И полутонов не будет, потому что карандаш не мягкий, а твердый, с маркировкой "6H". В вашем комиксе есть только черный и белый цвета. Во втором прямоугольнике нарисуйте лицо Ирки - девчонки, которая потеряла родителей из-за игры и теперь старательно играет в жизнь. Каждый ее поступок - ненастоящий. Она играет в любовь ко мне, она улыбается и переживает, она ненавидит и позволяет отрубить руку глупому мальчишке, но это всё не она, это та ее часть, большая или меньшая, но созданная игрой; настоящая Ирка прячется где-то глубоко внутри. Подведите ей глаза карандашом, обозначьте штрихами темные круги под ними. Короткими черточками набросайте ресницы, заострите ушки - Иркины ушки похожи на эльфийские. Коснитесь пальцем нарисованной щеки и проведите с нажимом книзу прямоугольника. Грифель разотрется по бумаге - это невидимые Иркины слезы.

Вы знаете, почему мы когда-то перестали быть с Воликом лучшими друзьями? Всё очень просто. Я бросил писать и начал рисовать комиксы.

Третьего прямоугольника нам не хватит. Сотрите линию, разделяющую третий и четвертый прямоугольники, нарисуйте много серых, будто в тумане, лиц. Целое сборище лиц. Толпу. Представьте, как испуганы мы, невидимые на прямоугольнике. Представьте, что вы тоже там, вместе с нами, ощутите наш страх, теперь это ваш страх. Ужас. Паника. Прочувствуйте их каждой клеточкой своего тела. Взгляните на приближающуюся толпу. Толпа - сплоченный организм, готовый раздавить вас. Единственная причина, по которой люди не делают этого то, что за вашу - да, да, за вашу! - голову назначена награда. "Вы" и "мы" уже неразличимы, вы рисуете комикс и одновременно находитесь в нем, ваша жизнь и жизнь ваших героев неотделимы друг от друга, вы - целое. В таких случаях крайне трудно, почти невозможно соблюсти художественную правду: ведь вы ни за что не позволите убить своих героев, вы отождествляете себя с ними. А убить себя нелегко, пусть даже вы и склонны к суициду.

Посмотрите на разграфленный лист бумаги, вам станет ясно, что нашлась еще одна причина, из-за которой мы и вы до сих пор живы: нас нет на прямоугольнике. Только толпа. Ворочается монолитной глыбищей. Наш страх дает ей силу, а наше бездействие - веру в собственную правоту. Попробуйте стать частью толпы, проникнуться ее настроением: злобной радостью, кровожадными мыслями, жгучим обывательским любопытством и осторожным, незаметным на общем фоне благоразумием иных людей. Отделитесь от толпы и от героев, гляньте на них со стороны, вы снова вы.

А мы - там, внизу. Вы же смотрите сверху, не так ли? Мы - забавные фигурки, лишь похожие на настоящих людей. Часть толпы.

Вы жалеете нас? Хотите спасти?

Отыщите в коробке зеленый карандаш и попытайтесь нарисовать листву. Или обозначить на лицах румянец - для этого потребуется розовый карандаш. У вас ничего не выйдет: грифель обязательно раскрошится. Вы перепортите все карандаши, один за другим; они будут ломаться, едва вы коснетесь бумаги - и остро очиненные, и тупые, и твердые, и мягкие.

Комикс останется черно-белым.

Дело даже не в том, что сейчас ночь, а не день. Совершенно в другом: в комиксах не бывает полутонов и оттенков.

Комикс символичен как абсолютное Добро, за которое борются, и абсолютное Зло, с которым сражаются его герои. Он гиперболичен и гипертрофирован, но он - отражение нашей жизни. Загляните в зеркало и вы увидите, как...

...черно-белые деревенские хватают меня и Ирку, вытаскивают из машины Волика, вяжут нам руки. Лица людей размыты. Всех, кроме Ирки и Волика. Так хочу я: эти люди дороги мне. И я понимаю: Ирка не просто играет, я вспоминаю - нас что-то связывает, что-то очень личное; понимаю, какой был сволочью, предав дружбу Волика.

Зажмите в пальцах простой карандаш и аккуратно поставьте точку в нижней части уха Волика: подростком, он раскаленным гвоздем пытался проколоть себе мочку, чтобы вдеть не сережку, как все, а хромированный болтик. Проведите короткую жирную линию возле виска Ирки - шрамик, его она заполучила в детстве. Ирка вырвала ладошку из маминой руки и побежала по дороге к лохматому пуделю, пудель с лаем носился вокруг дерева, на котором сидел рыжий котенок. Ирка хотела отогнать собаку и помочь котенку слезть, но споткнулась и неудачно, боком упала, содрав кожу на виске. Пуделя прогнала мама, а ничейного котенка они взяли домой.

В следующем прямоугольнике нарисуйте плакат. На плакате нет наших фотографий или портретов: только текст с описанием внешности и характерными приметами. Там есть Лютич и я, там есть Ирка. Там написано, что я - целитель, а Лютич с Иркой - чернокнижники, заклинатели духов. Там есть Иркин шрам у виска. Но ничего нет о сошедшем с ума Волике, однако разъяренные деревенские хватают и его: за компанию.

Быстрыми, отрывистыми движениями изобразите боль. Черно-серыми волнами она проходит по моему телу: меня бьют и бьют жестоко. Я шепчу самому себе: живи... черт тебя дери, Влад, живи! Назло им, назло всем. И, кажется, только это спасает меня, безвольно откинувшегося на кузов машины, к которой меня прислонили и, крепко держа за руки, избивают...

Переверните страницу, разлинуйте ее.

В углу первого квадрата начертите круг - это солнце, проведите внизу волнистую линию - это поле. По нему, слушаясь дудочки пастушка в нахлобученной на голову панаме, гуляют толстые, будто надутые овечки. Наметьте росчерком траву и простые луговые цветы - придумайте сами, что это за цветы: я не помню их названий, но они необыкновенно красивы. Добавьте к серому пятну солнца в свинцовом небе черные, готовые пролиться дождем облака. Если вам захочется устроить грозу, не забудьте нарисовать на краю поля лес, чтобы овечкам и мальчишке-пастуху было где укрыться от непогоды.

Вообще-то, эта картинка - ничто, просто способ отвлечься от побоев. Я помню, как в детстве мне сверлили зуб, было ужасно больно. Врач сказал: ну-ну, не бойся, малыш. Представь что-нибудь приятное - например, луг, весь заросший травой, а на лугу пастушонок пасет овечек.

Нарисуйте дантиста с бешено вращающимся, гудящим сверлом и - в зубоврачебном кресле - себя-маленького с широко раскрытым ртом, готового к жуткой боли. Теперь представьте овечек.

Полегчало?

Закрасьте очередной прямоугольник. Пусть он будет мертвенно-серым.

Нет-нет, сотрите линии! Полностью стереть не удалось, картинка размазалась? Ничего страшного. Рисуйте тонко-тонко, контуры должны быть еле видны. За пепельными, смазанными штрихами едва-едва угадывается лицо Ирки. Она плачет, и мне становится стыдно - я считал, будто она играет в любовь, не верил в ее чувства. Проведите рукой по нарисованному лицу девушки: видите, как она несчастна?

Отложите на время карандаш и возьмите ручку, чтоб нельзя было стереть; подумайте, прикоснитесь к бумаге, затушуйте контуры - это Иркина боль, не физическая, а душевная. Густо-синяя, как чернильная клякса.

Нарисуйте мирную деревеньку: в призрачном свете луны над домами вьются дымки, для удобной ходьбы повсюду разложены крупные, белеющие в темноте камни. Нарисуйте, как нас ведут к сараю, как горят факелы, озаряя светло-серые лица. Изобразите страх. Начертите отчаяние.

Комиксы на самом-то деле рисовать до смешного легко. Попробуйте изобразить страх словами, и вы поймете, о чем я толкую.

Наметьте тележку Лютича, что стоит у мрачной громады сарая, и привязанную к столбу лошадку. У вас еще не сточился карандаш? Внутри сарая сидит наш связанный по рукам и ногам возница. Рядом со мной на ходулях шагает Волик, он еле перебирает ногами, но язвительно поглядывает на меня нарисованными глазами и поет нарисованные песни. Я угадываю слова: "Рассмеется и вспомнит, что они не одни..." Он смотрит на меня, и во взгляде читается: ты ведь бросил меня, Влад Рост. Ты, мой лучший и единственный друг, отвернулся от меня.

- Но и ты повел себя тогда не лучшим образом... - оправдываюсь я.

Он укоряюще молчит, серые нарисованные губы не движутся, но я всё понимаю. Я не один, молчит он. Я долго был один, но теперь я вспомнил, что не один. Нет-нет, Влад, теперь мы вместе...

Нарисуйте стыд.

Справа от меня идет Ирка: ее не тронули. Она смотрит перед собой и молчит, упрямо сжав губы. На том прямоугольнике, где ее лицо едва видно, она плакала: и я не могу понять, случилось ли это на самом деле или мне почудилось. Быть может, мой рассудок помутился от боли и подсунул этот образ, чтобы хоть как-то унять физические страдания?

Следующий прямоугольник никак не связан с этими событиями. Нарисуйте мой дневник. Полдневника - обычные записи, далее следует несусветная чушь, невообразимый бред. "Сегодня голодные кролики выпили четверть фонтана. Я был против. Я вышел на балкон и кричал кроликам, чтобы они не пили из фонтана, потому что мне нравится фонтан, мне нравится, как ярким голубым цветом брызжут струи воды, как крылатые, похожие на голубей люди пьют из него воду. Я кричал кроликам: не надо!" - вот пример записи. Бред это или что-то иное? Может быть, зашифрованное послание самому себе? Но зачем в такой форме, почему? Возможно, чтобы пробудить некие ассоциации и, двигаясь по их причудливым связям, докопаться до истины, которая инсайтом, озарением снизойдет ко мне. Хорошо бы, если так, а если нет? Смогу ли я вернуть себе хотя бы часть памяти?

Ночь мы проводим в сарае, на слежавшемся сене; нас кусают слепни, мы молчим, и грязно-черные тени расползаются у нас над головами. Внизу на двух табуретках сидит охранник - кряжистый пожилой мужик в ватнике и кроссовках, в руках у него ружье. Он не спит ночь напролет и рассказывает нам истории. Вы помните немногих здравомыслящих людей в толпе? Сторож как раз из таких. Нарисуйте ему добрые глаза и задумчивую улыбку, когда улыбается каждая морщинка. Но пусть его благодушный вид не обманывает вас - палец мужчина держит на спусковом крючке дробовика и, не задумываясь, применит его в случае опасности.

Связанный, я лежу на сене и чувствую, как бьется Иркино сердце. Слышу, как Лютич бормочет под нос:

- М-да, господин Влад... оплошал... оплошал я... простите уж...

Ира тихо плачет. Я тянусь к ее руке пальцами, мне очень сложно это делать: веревки впиваются в кожу, но я всё-таки дотягиваюсь до Иркиной ладошки; она стискивает мои пальцы в ответ, шепчет: "Спасибо" - и замолкает, незаметно для себя уснув.

Снаружи полыхают огни, слышны голоса: деревенские решают, что со мной делать. Кое-кто предлагает немедленно сжечь целителя на костре, как жгли ведьм в средневековье; кто-то жаждет получить обещанную награду, ну а кто-то хочет сдать нас охотникам, поэтому уговаривает народ известить тех и дождаться их приезда. В том, что охотники где-то поблизости, никто и не сомневается. Конечно, охотничьи отряды частенько рыщут по округе, но, слава Богу, до сих пор мне удавалось счастливо избегать встреч с ними.

Добрый страж, восседающий на табуретах, уставился куда-то в потолок и травит свои неиссякаемые, точно сыплющиеся из дырявого мешка, байки.

- ...А деревня у нас славная, господа преступники, очень славная, говорю вам. Речка у нас раньше сухая была, почти вся обмелела, а жил в деревеньке дурачок один, забавный такой, его детки задирали всё время. Он терпел, терпел и однажды не вытерпел. И вот, значит, погнался за таким задирой к речке, прыг да скок по камням, с первого на второй, с пятого на десятый. Малец-то шустрый был, ну, который обзывался, шлеп, шлеп по камушкам - и на другой берег выскочил, там же не речка, название одно - ручеек какой-то высохший. А дурачок не отстает, но... не подфартило ему: оступился и - бамс! - в ручеек этот грязный упал. И не поверите, не поверите, говорю вам, во что превратился!

Старик умолкает: ждет, когда мы спросим: "И во что же?" Но мы молчим, и наш словоохотливый страж продолжает:

- В воду! Разлился по дну, всё русло наполнил и в реку многоводную превратился! Представляете?! В реку!

За стенами, испачканными аспидными тенями, вопят люди.

- Казнить их! Немедля казнить! - Видимо, пришли к единому мнению.

На порог ложатся резкие отсветы костра от приплясывающих у огня не людей даже - косматых троллей, выкарабкавшихся из неведомых глубин преисподней; по земле к сараю ползут уродливые, черно-трафаретные силуэты.

Нарисуйте злобу. Возьмите за образец это сборище: несуразные тени-великаны, напоминающие зеленоватые поганки на тонких ножках. Лица их бледны, как бледны шляпки ядовитых грибов; пальцы, сжатые в кулаки, словно шипы, жала и жвалы насекомых; волосы извиваются клубком потревоженных змей, скалят гадючьи пасти. Тени в возбуждении переминаются на камнях и мечтают о том, как сожгут нас, бросят в костер. Выжившие из ума люди-инвалиды на костылях, жестокие и соскучившиеся по чужой крови.

- Лучше будет, если сами... сами! Не скажут ничего охотники, нечего сказать будет: оказали, мол, сопротивление, мы их, мол, и того... или, мол, вообще не проходили тут! Не было!

- Верно говоришь!

- Так оно и...

- Коровушка, Миченька, вчера померла, всё от целителей этих распроклятых...

- Казнить!..

Иринкина рука дрожит. Нет, она не спит, но и не бодрствует, находясь в полуобморочном состоянии. Чуть ниже, прислонившись к стене, сидит Волик. В полутьме плохо видно, но я уверен - он смотрит на меня. В упор. Нарисуйте его взгляд и заштрихуйте прямоугольник. Теперь он черный, но вы знаете: за чернотой прячутся глаза, которые следят за вами.

Неожиданно настает тишина; прогорклая, она пахнет самогоном и паленой материей. Я привстаю на месте и с удивлением обнаруживаю, что больше не связан. Как это случилось? Рядом тихо сопит Иринка: теперь она спит, это точно. Вдали тоскливо воет собака. Свеча, горевшая возле стража, потухла, да и его самого что-то не слышно; в темноте угадываются смутные фигуры. Беспокойно ворочающийся на своем месте Лютич, неуверенно касается меня.

- Вернулись, господин Влад?

- Откуда? - тупо переспрашиваю, растирая затекшие руки.

Чуть ниже хихикает Волик.

- Ты ненавидишь зонты, да, Влад?

Я хочу ответить ему: я не ненавижу зонты! Но слова кажутся смешными и глупыми, поэтому я молчу.

- Возьми костыли, Влад, возьми и надень их. У тебя отсечена часть души, Влад, ты - самый настоящий инвалид, ведь у тебя вырван кусок души...

Я молчу. Не понимаю, что хочет сказать Волик, о чем толкует печальным голосом Лютич. Спускаюсь с копёшки сена, отыскиваю ходули и сую ноги в крепления; иду, придерживаясь за стену, к табуретам, где сидел говорливый дед. Он лежит поперек сидений, свесив руку к земле. Я неловко задеваю ножку табурета, он переворачивается, и охранник сползает на пол. Слышно глухое "шмяк", будто упал куль с песком. Я вздрагиваю: мне страшно, мне кажется, что рассказчик сам превратится в воду, и вода эта затопит добротно сколоченный сарай, где нас держат. Но охранник даже не дергается, и тело его не исчезает. Наклоняюсь проверить, что с ним, - в нос ударяет вонь горелой плоти. Вскрикнув, я отшатываюсь.

- Что там, господин Влад?

Хотелось бы мне знать - что. Вдыхаю поглубже и, нагнувшись, всматриваюсь - да, так и есть: тело старика обожжено. К горлу подкатывает тошнота, и я часто, с присвистом дышу, превозмогая рвотные позывы - слишком уж чудовищно выглядят ожоги. Старик умер некоторое время назад и совсем не от игры, поэтому, когда он упал, с телом ничего не случилось.

Что-то страшное произошло, жестокое и жуткое до умопомрачения. И что-то вырвало из моей головы воспоминания об этом. Я лежал связанный... но вот - путы спали. Прошло очень мало времени, и за это время кто-то убил старика.

- Влад?.. - раздается слабый Иринкин голос. Оборачиваюсь - нет, она спит, бормочет что-то невнятное.

Не ответив Лютичу, выхожу за порог. Улицы пустынны и безмолвны. Луна, как стеклянная елочная игрушка, качается в небе; между домами струится густой белый туман. Никого. Нет, слышен чей-то голос, женский. Иду на звук, плутая в сыром и холодном мареве. Женщина сидит на подоконнике и поет. На ней ночная сорочка и больше ничего, голые руки и ноги покрылись гусиной кожей. Рубашка не скрывает округлый, выпирающий живот - женщина беременна; она бледна и чарующе прекрасна, эта новая, рожденная туманной пеленой Афродита. Нет, не Афродита - Диана.

- Превратился в туман мой милый... - Она безостановочно напевает эту фразу, иногда смотрит на луну и тихо подвывает, ей вторят невидимые в тумане собаки. Плотные мглистые клубы обволакивают безумную женщину, впитываются в ее ставшие в одночасье седыми пряди, ласково целуют руки. Женщина поворачивает голову и замечает меня: как я стою, прислонившись к забору, и гляжу на нее.

- Ты превратил моего милого в туман.

У нее сумасшедшие глаза. Бретелька сорочки на плече сползла, и левая грудь с бесстыдно торчащим соском выглядывает наружу. Туман льнет к соску, кажется, что белесая мга изливается из груди, наполняя деревенские улицы.

- Мой милый теперь молочно-белый, он будет являться мне каждую ночь... Нам так хорошо вместе. - Женщина точно обнимает кого-то невидимого. С ее плеча спадает вторая бретелька, и я в замешательстве отвожу взгляд.

- Постой, - сумасшедшая тянет руки к невидимке. - Не уходи.

- Давайте, я вам помогу, - предлагаю, стараясь говорить мягко, успокаивающе. Но думаю только о том, куда подевались остальные деревенские, и почему я забыл последние полчаса.

Она мотает головой, и ее длинные серебряные волосы разлетаются.

- Нет-нет. Мне не надо помогать. Ты заставил моего милого ступить на землю, и он стал туманом.

- Это невозможно... - Убежденность женщины пугает меня. - Люди, ступившие на землю, не превращаются в туман... по крайней мере, я не слышал, чтобы... - Но белое марево заставляет усомниться в этом: оно ведет себя как живое - гладит, обнимает женщину, принимая самые разные формы. Мне чудится рука, протягивающая красавице призрачный цветок.

- Я помогу вам. Не слезайте с подоконника, слышите? - Я отлепляюсь от забора. - Подождите минутку.

- Я сама. - Женщина срывает сорочку. По ее нагому телу льется, укрывая вуалью, серебряный водопад. - Сама уйду к своему милому. Не надо мне помогать... - и спрыгивает на землю.

Изобразите меня - я бреду по колено в знобящем, пропитанном влагой тумане. Его осклизлые щупальца проникают под отсыревшую одежду, колют ледяными иглами, отнимая тепло. Туман похож на гидру, многоголовое чудовище, пожравшее всё и вся.

Изобразите вопль, пронзительный, горестный. Рвущийся к небесам.

- Что ты наделал?! Что же ты натворил, Влад Рост?!

В небе равнодушно мерцают звезды, и вздутым утопленником плывет, налившийся зеленоватым светом, диск луны.

Это уже было. Во сне.

"Полюбуйся на дело рук своих, Влад".

- Не-е-ет! Это не я! Я не мог!..

В небе, на околоземной орбите, если верить теории моего давнишнего недруга Алекса, висит корабль чужака - нового божества этого мира, установившего здесь свои законы.

Ни звездам, ни луне, ни человеку-тени нет до меня дела.

Деревня пуста. Стоит, окутанная туманом и тишиной, но тишина не мертвая - живая: гудят неразличимые в темноте насекомые, кричат птицы, шумят деревья в лесу. Мы объезжаем дома и выносим всё, что пригодится в дороге. Это зовется мародерством. Если вам станет от этого легче, напишите в очередном прямоугольнике слово "МАРОДЕРЫ!" и успокойтесь. Я знаю, мы поступаем нехорошо, но нам необходимы еда и припасы.

Иринка дремлет в повозке, иногда открывает глаза и, сонно моргая, смотрит на меня. "Тшш, - шепчу. - Успокойся. Всё хорошо". Не могу понять, что с ней происходит: после всего что стряслось, я бы не смог уснуть. Лютич перехватывает мой взгляд, кивает.

- Это хорошо, что вы Иринку... - и обрывает фразу.

- Иринку - что?! - спрашиваю с раздражением.

Он отворачивается. Под колесами тележки разливается молочная река, бурлит, пенится. В ней два потока: они перекручиваются и сливаются, они вьются под нами и набрасываются друг на друга как страстные влюбленные. Женщина, спрыгнув с подоконника, превратилась в туман.

Хватаю Лютича за плечо.

- Что я сделал с Иринкой?

Он дергает плечом, освобождается.

- Что-что... успокоили ее, усыпили... Я и не такое видал, а вот ей, если б увидела, несладко пришлось бы...

- Увидела что?

Лютич внимательно изучает меня, "шутишь?" - читается в его глазах. Не шучу, думаю я, но продолжить разговор не спешу. Мы возвращаемся к сараю, лошадка апатично прядает ушами и замирает. Напротив сарая - желтая машина Волика. Мой бывший друг сидит на ее крыше и насвистывает нехитрый мотивчик.

- Нету людей? - спрашивает, завидев нас, и сам себе отвечает: - Нет, отец, не стало людей, нету больше людей в этой деревне...

- Волик...

- А всё почему, отец? - продолжает он. - А всё потому, что жить деревенским надоело, отец, вот как.

Волик протягивает руку и достает один из зонтов, что торчат из заднего окна автомобиля, начинает открывать-закрывать его. Хихикает, глядя на рваный материал. Зонт неприятно шуршит.

- Волик! - окликаю его.

Он смотрит на меня и чуть мимо, не переставая шуршать зонтом.

- Я всего лишь воспоминание твое, Влад, всего лишь кусочек памяти. Ты уходи, оставь свою память наедине с собой, оставь ее в этой деревне, хорошо? Тебе, отец, всегда везло, вот только везение твое, отец, знаешь, из чего проистекает?

- Из чего? - спрашиваю угрюмо, но Волик не отвечает. Он занят: взял другой зонт, наклонился и с силой вгоняет его в молочный туман, словно проверяя - есть ли там земля?

Возьмите карандаш и нарисуйте последнюю картину: груженная ворованным добром тележка поднимается по склону холма.

У развилки мы сворачиваем на дорогу, ведущую к Беличам. Видна деревня: цепочка уходящих вдаль сиротливых, бесхозных теперь домов. В деревне остался единственный житель - Волик. И вместе с ним - нецельноскроенный кусок моей памяти.

Первое литературное прояснение
Формула успеха

Та зима выдалась лютой. Снега намело - страшно представить сколько, Кашины Холмы завалило чуть ли не по самый шпиль ратуши. Вороны прыгали с ветки на ветку, засыпая прохожих ледяной крошкой, и истошно каркали. Небо, провисшее под тяжестью снежной массы, не выдерживало - прорывалось, и вьюга носилась по городу каждую ночь. Люди ходили насупленные, хмурые. Хулиганы, которые донимали Влада, совсем распоясались от ничегонеделания.

Влад ловко вывернулся из цепких лап Кропаля и отчаянным зайцем понесся вдоль занесенной снегом дороги. Шпана неумолимо пыхтела сзади, пыхтела сосредоточенно и неотвязно, словно готова была преследовать Влада целую вечность.

Мальчишка нырнул под обросшие белыми струпьями ветви и, продравшись сквозь кустарник, протиснулся в щель в заборе; заметался по узкому дворику, подстегиваемый лаем хозяйского пса. В доме зажегся свет, стукнула щеколда, и послышался ворчливый пьяный голос. Сзади хрипло ругались преследователи. Влад обернулся: заходящее солнце расцветило оранжевым натянутые на уши белые шапочки шпаны. Преследователей было трое, но только одного из них Влад хорошо знал: пацана по кличке Кропаль. Тот учился в параллельном классе и был года на два старше своих одноклассников. Второгодник со стажем.

Влад наконец заметил скрипящую на ветру незапертую калитку и, утопая в снегу по щиколотку, бросился туда. В плечо камнем ударил снежок, и Влад прибавил ходу. Жесткие ветви колотили по лицу, осыпали снегом, когда он сквозь сугробы продирался к березовой рощице, чтобы помчаться уже по тропинке, расчищенной и посыпанной желтым песком. Сзади не топали, всё стихло. Может, хозяин-выпивоха притормозил Кропаля и его отморозков? Влад едва мог дышать, но всё равно не останавливался. В ушах свистел ветер, парень бежал, не видя и не слыша ничего вокруг. Часто оскальзываясь, промчался вдоль обрыва заброшенного карьера; перелесок кончился, в переплетении голых веток забрезжила смутная серая полоса. Шоссе. Влад нервно рассмеялся, не обращая внимания на колючий мороз.

И тотчас поскользнулся на обледеневшем куске щебня, хорошо приложившись коленом об его острый край.

Минут пять сидел в снегу, очумело тряся головой. Нога сначала занемела, сделалась ватной, нечувствительной, а вскоре разболелась. Тело сковал страх - неужели перелом? Нет, кажется, просто сильный ушиб. Он лихорадочно ощупал ногу, попытался встать и сделать шаг. Однако это удалось не сразу. Слава Богу, не перелом, думал Влад, папа прибил бы на месте, точно прибил. Сначала бы вызвал карету "неотложной помощи", а потом прибил.

Хромая, Влад буквально выполз на шоссе и побрел к виднеющимся вдали домам западной окраины. На правой стороне дороги горбато высилась зеленая остановка. У остановки стоял мужчина в болоньевой, с пушистым воротником куртке и смолил папироску, глядя на заиндевевшее небо. Влад с опаской посмотрел на мужчину и встал у другого края остановки, прислушиваясь - не прозвучит ли шум мотора. Иногда он вертел головой по сторонам: нет ли поблизости Кропаля? Но Кропаль с дружками не появлялся. Морозный воздух выходил изо рта паром, делая Влада похожим на завзятого курильщика, над дорогой кружилась и, когтя асфальт невидимыми лапами, неслась поземка. Солнце провалилось за крыши частных домов и сквозило из-за них кровавым багрянцем - лохматое, окутанное таинственной дымкой. На улице зажигались фонари, а далеко в тумане терялись померанцевые огни многоэтажных построек.

- Хороший денек. - Мужчина в куртке обернулся к Владу, мечтательно улыбаясь. Влад покосился на него: мужчина оказался молод, лицо у него было холеное, белое, слишком городское, что ли. Одежда и папироса не вязались с его обликом.

Влад неопределенно пожал плечами.

- Окраина мира, - продолжил мужчина. - Романтично, правда? Когда я был в твоем возрасте, меня все время тянуло в города побольше: чтоб шум, огни, розовое небо по вечерам, неоновые вывески... Я исколесил всю Европу. Потом понял, это пустое.

- У нас в центре тоже есть неоновые вывески. - Влад слегка обиделся и даже брови нахмурил, совсем как отец, когда сердился: почему-то эти дурацкие вывески задели его за живое.

- Да сколько их там? Одна-две и обчелся? Жалкое, в чем-то даже трогательное подражание большим европейским городам, вялая попытка дотянуться до них. Вернее, попытка, может, и не вялая, но слишком детская, инфантильная, если можно так выразиться... как мода на американские глянцевые журналы, которые мы когда-то засматривали до дыр.

Мужчина увлекся: пылко жестикулировал, что-то рассказывал, тыча папиросой как указкой на крыши низких домов, чертил в воздухе символы... Его синие выразительные глаза сверкали двумя маленькими звездочками. Тут, к счастью для Влада, молотя колесами снежную кашу, подъехал автобус. Влад, не задерживаясь, нырнул в открытую дверь, а мужчина остался стоять. Он с видимым сожалением следил за подростком. Лишился единственного слушателя, злорадно подумал Влад, усаживаясь у окна. Так тебе и надо. Он с усилием сдвинул примерзшую форточку и крикнул в образовавшуюся щелку:

- А вы кто такой?

- Савелий Пончиков, литератор, - белозубо улыбаясь, ответил мужчина.

- Какое странное имя. Вы из Польши?

- Нет, из России.

Влад недоверчиво открыл рот - из России, надо же, - и хотел было задать новый вопрос, но тут мирно фырчавший доселе мотор гулко взревел, и автобус тронулся, оставляя странного литератора курить и чего-то ждать.

Отец Влада, уже принявший на грудь, увидев, как выглядит сын, длинно и со вкусом выматерился. Впрочем, присутствия духа не потерял. Выкрикивая оскорбления, больше в адрес матери, которая умерла так не вовремя и из-за которой ему приходится выполнять женские обязанности, старший Рост носился вокруг обалдевшего после погони Влада, стягивая с него одежду и подталкивая к ванной. Влад апатично сопротивлялся, но больше по привычке - отец всё равно настоит на своем. Это был уже немолодой, но крепкий мужчина. В молодости он увлекался пещерами, которых полно вокруг Кашиных Холмов, лазил туда с другими спелеологами-любителями; теперь он увлекался только вином и дешевой водкой.

- Пап, я сам... ну папа...

Влад залез в ванну, ощущая, как райское тепло проникает в иззябшее тело. Отец отвесил ему подзатыльник и вышел из ванной комнаты. Он поучал сына, оставшись за дверью, - велел тщательнее тереть мочалкой спину и вымыть голову два раза. Подросток бурчал в ответ: "Да, конечно..." - и спокойно лежал, целиком погрузившись в воду. Голову Влад упер в край чугунной ванны, а на поверхности оставил лишь нос. Папа вскоре ушел на кухню, звенел там ложечкой, размешивая чай в кружке, шумно отхлебывал. Слышно было, как играет магнитофон в комнате младшей сестры Марийки. Влад блаженствовал с закрытыми глазами и представлял, как станет крутым каратистом и оторвет проклятому Кропалю башку. Подойдет к нему на большой перемене, посмотрит в лицо и плюнет; Кропаль разъярится, кинется на него, но не тут-то было! Рост подпрыгнет на пару метров в воздух, оттолкнется левой ногой от стены, а правой от души врежет Кропалю по наглой одутловатой роже. Влад с удовольствием промотал эту мысленную сцену назад и заново наблюдал, как бьет Кропаля, но потом здраво решил, что за день крутым каратистом никак не стать, а дольше заниматься просто лень, поэтому надо представить что-то более правдоподобное.

Влад сел, взял мочалку и водрузил на нее желтый обмылок. Мочалка покачивалась на маленьких, но сердитых волнах, поднятых Владом. В ванной бушевал шторм. Двумя пальцами - средним и указательным - Рост изобразил человечка. Себя. Обмылок стоял на другом краю мочалки и пялился несуществующими глазами в грязноватую воду.

Обмылок изображал гнусного и гадкого Кропаля; Влад же, пародируя голос придурка, сказал:

- Вот оно, долбаное море! Я такой тупой дебил, е-мое, что не могу понять, как оно красиво, это передолбанное, е-мое, море!

Человечек, составленный из пальцев, подошел к обмылку-Кропалю поближе. Тот его, кажется, не замечал.

- Я, е-мое, только и умею, что плевать в море! - хорохорился обмылок. - И я заплюю его всё на хрен! Что это?.. Кто это такой ловкий, что сумел беззвучно подобраться ко мне сзади? Щас обернусь и посмотрю на него!

Но обернуться Кропаль не успел. Судьба пришла к нему в виде маленького, но грозного человечка, который стремительно подбежал к обмылку и щелчком отправил уродца в воду. Обмылок, стукнувшись о стенку ванной, пошел на дно.

- Получи, Кропаль, заслуженную гибель! - гордо произнес Влад и улыбнулся. Этот сценарий мести показался ему более правдоподобным.

- Влад!

Подросток втянул голову в плечи. Отец, нарушив обещание не входить, когда он купается, стоял возле ванны и осуждающе качал головой. Разило от него просто ужасно, наверное, разбавлял чай водкой.

- Ты даже голову не вымыл! Я ведь сказал: помой голову, елки-моталки! Откуда это непослушание, эта нелепая борьба c родным отцом?

- Ну... нету борьбы... - чихнул Влад, которому в нос попала мыльная пена. Он подумал, что увидь его сейчас Кропаль... нет, нет, из этого явно ничего хорошего бы не вышло.

Даже представить страшно.

Отец отвесил ему подзатыльник и приказал: сейчас же вымой голову. А я пойду на кухню. Если через пять минут твоя безмозглая башка не будет сиять, то...

Через час Влад, укутанный в теплый плед, сидел на кровати и притворялся, что читает учебник "биологии". В зале привычно шумел телевизор - отец смотрел очередной боевик. Сестра из своей комнаты и носа не показывала, но через стену доносился невнятный бубнеж: Марийка болтала по телефону с подружкой. Раньше, до смерти матери, Влад и Марийка жили вместе, теперь сестра занимала ее комнату, а Влад так и остался в детской, вместительной и просторной.

- Не мешает? - ни с того ни с сего крикнул отец.

- Немножко, - пискнул, растерявшийся от такой заботы, Влад.

Отец не ответил: может, не расслышал, а может, прикинулся, что не слышит.

В дверь нетерпеливо позвонили. Отец убавил звук и сказал поднявшемуся было Владу:

- Сиди уж, сам открою.

Мягкие тапки зашуршали в прихожей, с тонким визгом несмазанных петель отворилась входная дверь.

- Я к Владу... - тихо сказал кто-то, и Влад от радости подпрыгнул на месте. Это пришел его лучший и, по-хорошему, единственный друг - Волик.

- Во-первых, здравствуй, - холодно буркнул отец.

- И-и... извините... здравствуйте, господин Рост...

- Во-вторых, Влад занят, учит уроки... - Влад про себя простонал, не решаясь, однако, подать голос. Похоже, отец серьезно решил не пускать Волика за порог.

- Так я как раз и пришел ему помогать, господин Рост! - мгновенно сориентировался Волик. - Влад на прошлой неделе пропустил алгебру, а мы изучали новую тему, ну, вы-то знаете, да? Я и пришел помочь ему, наверстать...

Старший Рост промолчал. Из соседней комнаты истошно завопила Марийка:

- Да пусти ты его, блин!

Отец со страхом посмотрел на закрытую дверь: после того, как Марийка написала в мэрию заявление о том, что он бьет ее, и отца чуть не лишили родительских прав, он побаивался родной дочери.

- Разувайся здесь, - приказал он, посторонившись. - Шапку туда, куртку повесь... э-э... вон, на крючок. Ты как ему собираешься помогать? У тебя с собой ничего нет!

- А у меня, господин Рост, всё в голове, вот тут. - Волик постучал пальцем по лбу и радостно засмеялся.

- Ну-ну... - с сомнением произнес старший Рост.

Он проводил Волика до самой двери во Владову комнату. Как только жизнерадостная, веснушчатая физиономия Волика появилась в дверном проеме, Влад сам не выдержал и разулыбался. Отец сурово посмотрел на него из-за плеча рослого Волика. Влад поспешно выдвинул ящик секретера и вытащил обернутый нарядной красной обложкой учебник алгебры. Старший Рост еще раз окинул строгим взором мальчишек и удалился в зал досматривать свой зубодробительный, но наверняка скучный, как всё однообразное, боевик. Волик с разбегу прыгнул на хрустнувшую под таким напором кровать, сел рядом с закутанным Владом и толкнул его в бок.

- Это что еще за вигвам?

- Это одеяло.

- Вижу, что не космический корабль. Ты зачем в него завернулся?

- Ну... я купался.

- И че?

- И то! Слушай, отстань, серпентарий!

- Сам ты серпентарий, - ничуть не обиделся Волик и бросил осторожный взгляд на чуть прикрытую дверь в гостиную. Телевизор работал тише, чем обычно: отец Влада прикрутил звук, чтобы подслушать разговор мальчишек. - Ну, давай уже учить, а то так и останешься пеньком! - нарочно громко произнес Волик, выхватывая у одноклассника учебник и открывая на случайной странице. Добавил, вполголоса: - Слушай, у тебя не отец, а конец света.

- Он хороший... - возразил Влад. - Просто боится за меня, что в дурную компанию попаду, или что нас с Марийкой у него заберут.

- Ладно, пусть хороший. - Волик глянул на дверь. - Давай уже, доставай!.. - Он взлохматил свои рыжие волосы и в предвкушении захихикал, потирая ладони.

Влад ловко перегнулся через спинку кровати и вытащил из-под низа ворох помятых листов, густо исписанных синими и черными чернилами, а кое-где карандашом. Это был роман, который втайне от всех, особенно от отца, писал Влад. Только Волику он каждый раз позволял читать новую главу, а Волик, ознакомившись с текстом, закрывал глаза и повторял подслушанные где-то слова:

- Да у вас, отец, талант!

Когда с "алгеброй" было покончено, они расселись на полу, прямо на теплом ковре и разложили шахматы. Папаша сердито брякал посудой на кухне, громко играло радио. Время было довольно позднее, около девяти вечера, но Волик домой не собирался. Старшего Роста это злило.

- Меня Кропаль и его козлы чуть не поймали сегодня, - как бы мимоходом сообщил Влад.

- Я даже знаю, что ты сделал. Ты опять сбежал. - Волик хмыкнул и слопал ферзем черную пешку. - Следи за доской, отец, не подставляйся.

- Ну а че делать-то?

- В морду бить. Сразу. Резко.

- Это ты у нас резкий, Волик, я так не могу.

Волик сощурился, что-то прикидывая в уме, и смахнул с доски еще одну Владову пешку.

- Учиться, отец, надо, учиться, себя превозмогать! Все писатели себя превозмогают, а ты что - особенный? Значит, подходишь к Кропалю, и-и-и - раз по харе! И-и-и два - в ухо ему! Иначе какой ты писатель?

Влад надолго задумался. Мерно тикали ходики на стене, за окном проносились огни автомобилей, вдалеке гулко прогремел грузовой состав. Радостный Волик - ведь он выигрывал партию - раскачивался наподобие маятника, стоя на коленях перед доской. Это нервировало Влада, и он никак не мог сосредоточиться; наконец осторожно отступил королем.

- Если писателем не получится, стану моряком.

- Да с каких это веников ты станешь моряком, если у нас выхода к морю нет?

- Ну, уеду, к примеру, во Францию, или хотя бы в Германию, поступлю в мореходное училище...

- Мечтатель! - смачно произнес Волик, поставив коня в центр доски. - Решил быть писателем? Вот и будь им! Не юли. То одно у тебя, то другое, то третье. Определись, отец.

- Ну а вдруг у меня лажа какая-нибудь получится? Не роман, ну, то есть не литература, как наша учительница родной речи говорит, а графомань? Я ведь никому его не показываю, только тебе, а ты твердишь как попугай: "У вас, отец, талант, талант у вас, отец!" - противным голосом передразнил Влад. - Ты мне лапшу на уши, случаем, не вешаешь, чтоб не обидеть?

- Я тебе, Влад, лапшу вешать не буду, я тебе сразу, если че, врежу по больным местам, - оскорбился Волик. - Да и вообще, чего это мы тут с тобой лясы точим? Графомань, не графомань. У меня покруче проблема. Понимаешь... - Он почесал нос.

- Что?

- Да вот... Еленка... знаешь ее? Из параллельного класса. В общем, я ее в кино пригласил. Помнишь, спрашивал у тебя - на какой фильм лучше пойти? Ты ж это, знаток типа, - подначил он.

- Ничего не типа, - буркнул Влад. - Я серьезно киноискусством интересовался. У меня одних газетных вырезок на килограмм! И не какая-нибудь ерунда, а сплошь авангард, если ты, конечно, понимаешь, что такое авангард. Потом решил, что кино не для меня.

- А писательство?

- Ну, если получится. А так - нравится, конечно.

- Так что насчет Еленки? Я вот думаю, может, после кино даст?

- Кто? Еленка?

- Ага.

- Еленка красивая. Тут и думать нечего - иди с ней в кино. Я б пошел.

- Да не в том дело, Влад... я ее пригласить-то пригласил, но как-то даже и не думал, что она согласится. Случайно вышло - на перемене столкнулся и говорю типа в шутку: "Еленка, а пошли в кино?" - а она, блин, взяла и согласилась...

- Ну и?..

- Вот тебе и "ну и"! У меня денег на билет нету. А кино - послезавтра.

- Ну, перенеси!

- Да ты че?! - Волик посмотрел на друга с ужасом. - Стыдоба какая! К тому же, раз она со мной в кино согласилась, значит, я ей, наверно, нравлюсь. Вдруг и правда даст? Классно будет! У Еленки грудь такая - ух! Когда мы на физре бегаем, грудь у нее аж подпрыгивает. Как завалю ее на кровать...

- Да хрен тебе Еленка даст! Может, только по роже твоей наглой.

- А вот это мы посмотрим.

- Ты, Волик, глупый озабоченный девственник.

- Сам ты девственник! - разозлился Волик. - Я на море в прошлом году ездил, с девчонками на дискотеке зажимался.

- Фигня это.

- Нет, не фигня! Щас как дам в нос!

- Ну ладно. У родаков деньги просил?

- На мели они. Мамка с младшей возится, а папке премию урезали. Влад, ты... - Волик помялся, кончики его ушей покраснели.

- Чего?

- Ты, может, у папки для меня попросишь?

- Да ну! Не даст он!

- А ты стащи.

- Чего-о? - Влад дернулся и быстро обернулся на дверь - не подслушивает ли отец. Но тот продолжал возиться с посудой, а по радио снова крутили хит сезона - грустную песню о возлюбленных, которых мы теряем. Старший Рост позвякивал откупоренной бутылкой и украдкой, думая, что его никто не слышит, подпевал.

- Тебе сложно, что ли? Сотню всего лишь. Папка твой даже не заметит. А я верну! Чесслово, верну, через неделю или даже раньше.

- Ну-у...

- Че "ну-у"? Я тебе друг или кто?

- Ну, друг...

- Вот и хорошо, - подобрел Волик. Ласково улыбнувшись, он взял белого коня за костяную гриву и переставил вперед. - Шах. - Помолчал, добавил печально: - И мат.

В пол-одиннадцатого отец зашел пожелать Владу спокойной ночи; он поцеловал сына в лоб, что-то пробормотал под нос и ушел обратно в зал. Выпивший перед сном полбутылки крепкой ореховой настойки, он и не заметил, что сын дрожит, иначе бы тут же всунул ему подмышку градусник. Влад, впрочем, дрожал не от озноба - от страха. Его не страшил завтрашний день в школе, он не боялся возможной встречи с Кропалем. Он боялся того, что собирался сделать, когда отец уснет. Вытащить из отцовского кошелька сотенную бумажку для разгильдяя Волика - это же преступление века!

Влад прислушивался к каждому шороху в квартире, до рези в глазах всматривался в длинные и тонкие, словно березки в молодой рощице, тени, что плыли по потолку, когда возле дома проезжал автомобиль. В комнате у отца сначала было тихо, потом послышался храп, булькающий, нездоровый. У Марийки некоторое время нашептывал магнитофон, потом и он замолчал.

Настал подходящий момент, чтобы выбраться из кровати и приступить к темному делу, но Влад никак не мог решиться. Он натягивал одеяло до самого носа и смотрел в потолок. Несчастного Влада раздирали тревоги и сомнения. "Кто этот Волик для меня? - со злостью думал он, чувствуя, как холодеют пятки. - Ну, пацан, который ходит ко мне в гости. Не очень умный, кстати. Правда, мой роман ему нравится, зовет меня талантом, значит, что-то в жизни понимает. Ну, пускай я не украду для него деньги... обидится? Факт. Ну так настоящий друг не обидится, а если и обидится, то быстро отойдет... но Волик жутко обидчивый! А если он смертельно обидится? У меня и так нет друзей, кроме этого проклятого Волика! Тут еще и отец на него так смотрит, что... блин, как я не хочу здесь жить! Стать бы моряком и уплыть из этого идиотского города куда-нибудь на край света!"

Влад закрыл глаза и представил, как он стоит на палубе большого тихоокеанского лайнера и задумчиво смотрит в лазоревую, сливающуюся с сине-зелеными волнами даль. Берег давно остался позади, над водой кричат и носятся друг за другом белые с черными крыльями чайки. Вспенивая поверхность, параллельно курсу судна плывут дельфины, их темные спины влажно блестят на солнце. Дельфины дружелюбно глядят на Влада, и он приветливо машет им рукой. Отворачивается, с наслаждением вдыхает целебный, пахнущий солью и водорослями морской воздух. Вдруг он замечает какое-то движение слева: вдоль борта прогуливаются спустившиеся с верхней палубы прилично одетые мужчина и женщина. Мужчина во френче с позументами и с трубкой в желтых зубах, а на женщине изумрудно-зеленое платье, у нее золотые локоны, и выглядит она как самая прекрасная из русалок. Щеголь во френче держит ее под руку, и они непринужденно болтают о всяких пустяках. Женщина смеется, кокетливо прикрывая рот ладошкой в белой нитяной перчатке, ее спутник с достоинством попыхивает трубкой. Приглядевшись, Влад понимает, что перед ним Волик и Еленка. "Вот оно что, - с тоской думает повзрослевший Влад, впервые осознав, как одет он сам - рваный затрепанный пиджачишко на двух пуговицах, штаны в заплатках и без ремня, держащиеся на несуразно узких, похожих на резинки, подтяжках, старые ботинки и помятая кепка, надвинутая на морщинистый лоб. - Вот оно что! - повторяет он с горечью. - Значит, после того, как я украл деньги для этого подлого Волика, его жизнь пошла в гору, а я скатился на дно: забросил писательство, спился, жил в каких-то подозрительных ночлежках, побирался... но что-то тянуло меня, что-то прекрасное, и это что-то - море. Оно помнило обо мне, о моих детских мечтах и ждало моего возвращения".

- Эй, гарсон! - раздается голос щеголя. Волик обращался к нему, к Владу. Немудрено, что он не узнал старого приятеля, но даже если б и узнал - зачем ему нищий друг, чудом добывший билет на этот прекрасный корабль?

Не ответив, Влад с достоинством уходит, рукой ведя по перилам. Он с грустью разглядывает свою дряблую от плохого питания кожу, свою морщинистую кисть, высохшую, пахнущую дешевым табаком.

Но Волик не успокаивается, он догоняет Влада и хватает за плечо, разворачивая к себе лицом. Тут-то Волик и узнает своего бывшего школьного друга.

- Ты?! - выдыхает он, отшатываясь, и хватается за сердце.

- Да, - невесело усмехается Влад. - А ты кого ждал увидеть? Акулу-людоеда? Иди, Волик, иди отсюда, шагай мимо. Иди, пижон, к своей даме, она ждет тебя.

- Но как ты...

- Это долгая и печальная история, Волик, и, признаться, мне очень неприятно рассказывать ее именно тебе.

Волик открывает рот, чтобы что-то ответить, но внезапно и корабль, и море исчезают, Еленка с визгом проваливается в серое клубящееся ничто (так ей и надо, думает Влад злорадно), и Влад обнаруживает себя стоящим посреди заснеженной дороги, потерянной в лесу. У обочины справа и слева, соприкасаясь ветвями, стоят могучие мачтовые сосны, между которыми изредка мелькают березки. Так тихо, что слышно, как с неба, похожего на ванильное мороженое, падают снежинки. Снег комочками пластилина липнет к темно-зеленым сосновым лапам, обрывается и овсяными хлопьями ложится на землю.

Навстречу Владу шагает русский литератор - как его? - Пончиков. Но сейчас он совсем не похож на какого-то там бесталанного Пончикова, который в поисках вдохновения, недовольный отсутствием пиетета со стороны европейской критики подался в это захолустье. Нет, нет, господа! Сейчас Пончиков выглядит как демон из ада: в черном плаще, отороченном красной стёжкой, в черном же шарфе, перекинутом через плечо. У Савелия пронзительно-синие глаза с красными зрачками, от них так и веет зимней стужей. Он идет навстречу Владу, а черные вороны за его спиной с кашлем срываются с насиженных веток и темными растрепанными кометами улетают в небо. Шагает Пончиков как-то странно, будто не по снегу идет, а перепрыгивает с одного невидимого камня на другой.

Влад в страхе оглядывается, он испытывает настоящий ужас. Хочет бежать, но ноги не слушаются, башмаки словно вросли в землю. Снежинки кружат перед глазами, загораживая демоническую фигуру.

- Что?! - кричит несчастный Влад литератору. - Ну что тебе... вам... надо?!

Пончиков останавливается, внимательно разглядывая Влада Роста с ног до головы. Неведомо откуда берущиеся вороны всё взлетают и взлетают у него за спиной. Владу кажется, что вороны вылетают из растерзанной спины демона, в которой есть проход в иную реальность. Подошвы литераторских сапог висят в трех сантиметрах над землей. Это пугает сильнее всего.

- Господин Пончиков, отпустите меня, пожалуйста... - жалобно просит Влад. - Ну зачем я вам?

Савелий молча поднимает правую руку и тычет пальцем во Влада. Влад, ожидавший, что из пальца вырвется молния, зажмуривается и мысленно считает до ста в надежде, что, открыв глаза, уже не увидит чокнутого русского. Но Пончиков никуда не девается.

- Влад Рост! - грозно произносит литератор. - Ты, я слышал, собираешься стать писателем?

- Н-ну да... - бормочет Влад.

- А знаешь ли ты, с какими тяготами сопряжена эта профессия?

- Н-ну...

- Ты, Влад, думаешь: вот стану писателем, заработаю, описывая то, что хочу, уйму денег, уеду в столицу. Но неужели ты, Влад Рост, думаешь, что писатель, пишущий для себя, может стать знаменитым? Нет! Ни одна редакция не примет его опусы! Дорогой мой Рост! Писать следует для массы, писать надо так, чтобы читатель, а не ты, захлебывался слюной от восторга. Ты знаешь, что нужно массе?

- Н-нет...

- Секс! Мат, ** твою мать! Насилие!! - При этих словах у Пончикова из уголка рта до подбородка протягивается красная строчка - кровь. - А ты что пишешь? Роман, посвященный родному краю, роман о любви! Смех и грех! Что в твоем крае есть интересного, Влад Рост? Мороз под двадцать градусов зимой, хилая зеленая травка летом, футбол с оборванцами в грязи у вонючего коровника? Этот Кропаль, который гоняет тебя в хвост и гриву? Да кому они нужны, Влад Рост?! Кому сдались твои Кашины Холмы? Кому интересна любовь, вечная любовь между двумя подростками, если взрослые знают, что любви у подростков не бывает - всего лишь всплеск гормонов!

- Я...... - мямлит Влад. В тираде Пончикова ему чудится фальшь, но он слишком напуган, чтобы спорить.

- Жалкая ты личность, Влад Рост, - грустно заключает Пончиков. - Ладно, так уж и быть, помогу тебе, - с пафосом произносит он. - Слушай и запоминай: чтобы стать знаменитым писателем и творить при этом, не ориентируясь на массы, прежде всего надо прочувствовать...

- Что... прочувствовать?

- Жизнь и смерть, Влад Рост. Вот что надо прочувствовать.

И тут Влад проснулся - проснулся сразу, как выключателем щелкнул. Судорожно дернувшись, перевернулся на бок, заглянул в окно: за исписанным морозными узорами стеклом густела вязкая, как желе, темнота. Ее слегка рассеивал одинокий фонарь. Мальчишка перевел взгляд на стену и посмотрел на ходики: половина шестого. Влад тяжело вздохнул и встал.

Двигаясь почти бесшумно, он ловко проник в папину комнату. Здесь царил сумрак, и пахло перегаром; отец спал на софе, отвернувшись к стене. Его кошелек лежал в серванте, в том его отделении, где полагается находиться спиртному - то есть в баре. Влад на цыпочках прокрался к бару и решительно потянул за ручку: дверца со слабым скрипом отворилась. Влад тут же увидел тугой кожаный кошелек и схватил его. Поборов дрожащими пальцами неподатливую застежку, вытащил из отделения для купюр сотню и поспешно сунул кошелек на место. Отец закряхтел, переворачиваясь на спину. Влад замер, сердце его билось как у трусливого тушканчика. Но отец, перевернувшись, захрапел громче. Влад, сжимая в потном кулаке заветную бумажку, попятился к двери.

- Влад! - вдруг позвал отец.

Мальчишка замер посреди комнаты. Он только-только собирался бесшумно выскользнуть за порог, как... Пот стекал с Влада полноводными ручьями.

- Да, папа... - пролепетал он.

- Ты что в моей комнате делал?

- Ну, так...

- Что?

- Ну... просто ходил, думал.

- О чем это ты думал?

- О маме! - удачно соврал Влад. - Ну... как она там, увижу я ее... там...

- Ладно уж... - пробормотал отец, укладываясь поудобнее. - Иди спать, думальщик... а о матери и вспоминать забудь... не увидишь ты ее никогда. Только на фотографиях.

- Заткнитесь! - заорала Марийка из своей комнаты. - Дайте поспать, мне вставать скоро!

Во время завтрака Влад поглядывал на отца, ожидая разоблачения и жуткого наказания, но тот ничего не сказал. Угрюмый и молчаливый, он бухнул на стол перед сыном тарелку рисовой каши, и удалился в зал. Влад только рад был. Голодным волком набросился на еду (хотя обычно не любил есть по утрам) и, проглотив кашу в мгновение ока, кинулся одеваться. Марийку он не застал: сестра ушла еще раньше. Через пять минут Влад уже выходил из подъезда с "изукрашенными" матюками стенами и темными потеками у плинтусов. На втором этаже чернела надпись, выжженная спичками: "Господа, не писайте в подъезде, мы всё-таки Европа", однако запах, царивший на лестничной клетке, опровергал это смелое утверждение. В руке Влад держал старый потертый портфель. На голове у него подпрыгивал помпончик. Раньше Влад очень стеснялся этой слишком детской вязаной шапки с помпончиком, но сейчас было не до нее: он волновался, и не об украденных деньгах, а о странном сне.

Во сне Пончиков казался давним знакомым, хотя на самом деле Влад видел его всего раз в жизни - вчера. Что он говорил? Как стать знаменитым? И что-то о насчет того, что надо подстраиваться под массы... а потом, наоборот, сказал, что надо прочувствовать жизнь и смерть.

На лавочке у подъезда пыхтел дешевой папиросой Ханс Гутенберг, сосед по лестничной клетке.

- Доброе утро, - машинально поздоровался Влад.

- Tagchen, - буркнул Ханс по-немецки и пустил дым колечками, но они расплылись от порыва колючего ветра. - Wohin gehst du?

- В школу, - ответил Влад, уловив общую вопросительную интонацию, из которой понял только слова "куда" и "ты". Гутенберг часто изъяснялся на родном языке, и то, что окружающие его не понимают, похоже, доставляло ему удовольствие. Ругался же он исключительно по-немецки.

Влад ускорил шаг, чтобы не опоздать.

На углу Черной и Речной "Фольксваген Жук" врезался в столб, люди окружили машину, не давая Владу перейти дорогу. До школы оставалось два квартала. А народ суетился, напирал, и вскоре худенький Влад, бесстрашно ринувшийся в толпу, крепко завяз. Людским течением его отнесло к месту аварии.

Влад, насупясь, разглядывал стеклянные осколки, рассыпанные повсюду, и атлетически сложенного мужчину, который выбил телом лобовое стекло и лежал возле телеграфного столба, истекая кровью. Кажется, он был еще жив.

- Да пьяный он, - шушукались за спиной.

- А че, раз пьяный, так и не человек?

- Дык сам виноват!

- Эй, пацан, отзынь, куды прешь?

К мужчине никто не подошел, все только глазели.

- "Неотложку" вызвали? - то и дело спрашивал кто-нибудь из толпы.

- Вызвали, - успокаивали его.

- Значит, нормально...

Но Влад-то видел, что вовсе не нормально! На дорогах гололед, "неотложка" не успеет приехать. А водитель "Жука" мог умереть в любой момент. Он хрипло дышал и с трудом шевелил правой рукой, на губах его пузырилась кровь. Вот он вздохнул последний раз и замер. Влад понял, что время терять нельзя - он отбросил ранец и кинулся к несчастному. На дополнительных уроках по основам безопасности он единственный практиковался на манекене, отрабатывая на пластмассовой кукле навыки искусственного дыхания, и сейчас действовал строго по инструкции. Ритмично надавливал мужику на грудь и, кривясь от перегара и едкого запаха лука, вдыхал в рот пострадавшего зимний воздух.

- Вот придурок! - донеслось из толпы.

- Героем хочет себя показать!

- Эй, пацан! Пацан с помпончиком, тебе говорю! Отойди от тела! Немедленно отойди - не твоя это забота, а врачей! Отойди, кому сказал!

- Да тут не врачи нужны... - рассудительно заметил кто-то. - А труповозка с веселым водилой за рулем.

- Как можно, товарищ!

- Какой еще "товарищ"? Коммуняка чертов!

- Господа, успокойтесь! Мальчик молодец, он старается!

- Ты что, хочешь сказать, что я не стараюсь?

- Да он тебя на хрен послал!

Обстановка накалялась. Влада тронули за плечо, потом схватили, потянули, но мальчик всё-таки успел еще раз вдохнуть воздух в легкие шофера, и случилось чудо! Мужчина стал дышать. Как раз подъехала "неотложка". Санитары действовали расторопно: они схватили слабо дышащего водителя за руки-ноги, уложили на носилки и закинули в карету. Завывая сиреной, "неотложка" умчалась. Толпа, не спеша, стала расходиться, обсуждая так и сяк необычный случай. Краснолицый, бородатый мужчина, державший Влада за плечи, зачем-то отвесил ему несильную, но обидную затрещину, отпустил мальчишку и, пошатываясь, побрел к супермаркету. Быть может, купить бутылку, чтобы снять стресс. Влад, которому происходящее казалось дурным сном, с трудом отыскал ранец - кто-то шутки ради отпиннул его к мусорному баку.

В голове у Влада звучали слова: "Вам надо прочувствовать жизнь и смерть. Вам всем надо прочувствовать жизнь и смерть..."

На перекрестке с виду нищая бабушка протянула ему замурзанную бумажную салфетку.

- Рожу-то вытри... - посоветовала сердобольная старушка. - В кровяке весь...

- Вам надо прочувствовать жизнь и смерть, - ляпнул Влад.

- Куда уж дальше чувствовать... - усмехнулась бабка.

Подходя к школе, Влад уже стыдился своего поступка. Зачем, спрашивается, полез, куда не просили? Никто ведь не заставлял спасать водителя, да он, водила этот, в конце концов, сам виноват был - сел за руль в такую погоду! Да еще нетрезвый! Влад стал представлять, как бы он сейчас всё переиграл.

Вот он видит мужчину, истекающего кровью. Все ему сочувствуют и ждут "неотложку". Но Влад не жалеет шофера - он знает, жалость унижает. Мужчина сам выбрал свой путь. Как древние викинги не боялись смерти в бою, так и современные водители не боятся погибнуть за баранкой. Водитель сознательно шел на риск, и нельзя забирать у него неотъемлемое право на смерть, наоборот - нужно помочь, довершить начатое! И вот Влад Рост, аккуратно положив ранец в снег, достает швейцарский раскладной нож с двенадцатью лезвиями и подходит к водителю. Толпа замерла: ждет, что будет дальше. Мужчина тоже ждет. С залитых кровью губ срывается тихое: "Позволь мне умереть, как воину..." Влад серьезно кивает, наклоняется и ловко перерезает водителю горло; брызжет кровь, алым крапом усеивая белый снег. Водитель умирает почти мгновенно. Влад поднимается и суровым взглядом обводит потрясенную толпу. Слышно, как люди перешептываются: "Герой... настоящий герой... взял на душу такой грех, спас человека от мучений... я его знаю, он на моей улице живет... Влад Рост - герой... герой... Рост..."

- Эй, как тебя... Рост!

Влад вздрогнул и вернулся в реальный мир. Он стоял у дверей школы, низкого двухэтажного здания, окруженного по периметру щелястым заборчиком. На заднем дворе школы имелась спортплощадка, где в теплую погоду проходили уроки физической культуры.

На Влада с ужасом смотрел охранник Струп - седой жилистый старик, который любил прогуливаться вокруг школы с черной дубинкой наперевес. Он полжизни отслужил в армии, побывал во многих горячих точках и не мог без оружия. Пистолеты и, тем более, автоматы школьным охранникам носить запрещалось, но резиновую полицейскую дубинку старикан мог себе позволить. Никто и не сомневался, что чердак у Струпа снесло напрочь еще по молодости. Впрочем, герою военных конфликтов и кавалеру несколько орденов многое прощалось.

На улице стояла тишина, потому что ученики уже сидели в классах. Из-за случая на перекрестке Влад опоздал минут на десять.

- Я...

- Да что с тобой?! - выпучив глаза, спросил охранник, дубинка дрожала в его руках. Владу показалось, что сторож намерен треснуть его дубинкой по голове.

- Ну... всё, в общем, нормально, - жалко улыбнулся Влад. - Господин Струп, я пройду?

- В крови весь-та! А чем это от тебя пахнет, негодник? - Струп зажмурился и принюхался, раздувая волосатые ноздри, как хищник, почуявший добычу. - Бабки Фины, что с Каштановой, сливовый самогон! Узнаю ее сивуху!

- Ну...

- Не перечь-та старшим! - строго сказал охранник и, профессионально взяв Влада за локоть, крепко сжал. - Опоздал, явился в непотребном виде, бухой! Да в старые-та времена тебя бы за это живо палками по жопе, по жопе палками-та!

- Ну... - промямлил Влад, не делая даже попыток вырваться из беспощадных рук господина Струпа.

Он был оглушен происходящим.

- Чичас-та палки отменили, поэтому к директору пойдем!

Они вошли в школу, миновали вестибюль, в котором двое младших школьников подметали пол возле учительского туалета. Малолетки вытаращились на Роста, как на заморское чудо.

Струп вместе с плененным Владом поднялся на второй этаж, где без приглашения затолкал мальчишку в кабинет директора и ввалился следом. Директор, разговаривающий с кем-то по телефону, отложил трубку и удивленно воззрился на измазанного в крови Влада.

- Вы... - пробормотал он, поправляя узкие очки на крупном носу. Директор вообще был человеком внушительным и чем-то походил на борца: коротко стриженный, уши прижаты к голове, нос сломан. Но внешность обманчива: характер у директора был мягким, совсем неподходящим для его должности. Как он с таким характером умудрился стать директором - Бог ведает.

- Вот-та, нарушителя школьного спокойствия привел, господин Филин! - устало заявил Струп, нарочито вытирая пот со лба. - По всему двору за ним гонялся-та. Паршивец окна снежками закидывал. Я его догнал, ну чтоб-та пожурить маненечко, смотрю - ох-ты! От него самогоном разит, грязный, козлина, в кровище весь...

Влад остолбенел от такой наглой лжи. Он стоял на месте, закрыв глаза, и проклинал себя за то, что делал искусственное дыхание водителю.

- Влад Рост... - произнес директор задумчиво. - Что это с тобой? Какой из него хулиган? - обратился директор к господину Струпу. - Он же отличник, самый что ни на есть тихоня в старших классах!

- Нажрался самогону и начал-та буйствовать, - отрезал господин Струп. - Или вы, директор Филин, считаете, что я вам-та вру? Я, который и в Югославии был, и в Ираке с Ираном, и в Палестине, и в других всяких-та горячих точках, я, чья грудь по самую жопу увешана орденами и медалями, я...

- Что вы, что вы! - Директор замахал руками и чрезвычайно мягко сказал: - Конечно, я верю вам, господин Струп. Обещаю принять меры. А вы, пожалуйста, вернитесь на свой пост. Кстати, фамилия моя - Филле, а не Филин. У меня французские корни, запомните, пожалуйста.

Струп, неприязненно бормоча что-то, удалился. Когда он вышел, директор с жалостью посмотрел на Влада.

- Так что случилось? Подрался, что ли? Опять шпана? Да ты садись, Влад, садись.

Влад, робея, уселся на краешек стула и пробормотал:

- Ну... я это...

- А самогоном от тебя действительно разит, - задумчиво констатировал Филле. - Пил?

- Я... ну...

- Позвоню твоему отцу, - решил директор. - Где-то у меня был блокнотик с телефонами, - и зашелестел страницами. - Гм, да, - опомнился он, - твоего номера у меня, конечно же, нет.

- Подсказать? - уныло спросил Влад.

- Подскажи, - обрадовался директор, и Влад продиктовал номер.

- Гхм... спасибо. - Директор кивнул и пробежался по кнопкам пальцами. Старший Рост поднял трубку почти мгновенно.

- Да-да, с вами говорит Филле, директор... да... сами собирались звонить? - Директор остро посмотрел на Влада. Взгляд-игла проткнул душу несчастного мальчишки, и душа мгновенно сдулась, раскинулась негодной резинкой по спинке стула.

- Вон оно как... - пробормотал директор. - Хорошо, будем вас ждать, - и положил трубку на место.

- Что ж, Влад Рост, - произнес он с какой-то особенной теплотой. - Сам понимаешь: я тебе сочувствую как мужчина, так сказать, мужчине, но ничего поделать не могу - сюда едет твой отец. Он уже и без моего звонка собирался, кстати.

- А что... случилось? - обмирая, прошептал Влад.

Директор его, кажется, не слышал. Откинувшись на спинку кресла, он предавался детским воспоминаниям.

- Признаюсь тебе, Рост, я в твоем возрасте, ну, может, чуть старше, тоже крал у матери деньги на выпивку. Всё для того, чтоб доказать старшим пацанам, которые до этого ловили меня на улице и жестоко били, что я тоже крутой. И пацаны, ты знаешь, однажды отвязались. Думаю, ты понимаешь, о чем я: ты ведь вытащил у отца из кошелька две сотни и пропил. - Директор погрузился в долгое молчание.

"Я вытащил только сто и не тратил на выпивку!" - хотел крикнуть Рост, но не смог. В молчании они провели несколько долгих минут. Потом в кабинет директора, широко распахнув дверь, вошел отец.

Влад и директор вскочили, замерли, будто по команде "смирно". Как новобранцы перед сержантом.

Отец, не поздоровавшись, прошел в кабинет. В руках он что-то сжимал, и сердце Влада оборвалось, когда он увидел, что принес отец. Это была стопка густо исписанных листов - его роман! Отец нашел его роман!

Старший Рост кинул стопку на директорский стол и, не обратив на вымученно улыбающегося директора никакого внимания, повернулся к сыну. Лицо у него было белее мела.

- КТО ОНА? - спросил отец.

- Ну...

- КТО?

- Ну... кто она, "кто"?

- Эта шалава, на которую ты тратишь деньги, которой ты посвятил это... - Толстый палец уткнулся в стопку. - Эту писанину!

- Какая шалава? - тихим-тихим голосом спросил Влад.

- Не притворяйся дураком! - жестко произнес отец. - Про что этот роман? Про кого?

- Про... ну... - Влад покраснел.

- Отвечай!!!

- Про любовь...

- А главные герои кто?

- Ну... школьники... Влад и... ну... Милена...

- Милена! Вот! - Отец яростно раздул ноздри, а затем повернулся к директору. - Вы извините, директор Филин, я весь на нервах, простите ради Бога... - Снова развернулся к Владу: - Вот! Кто она, эта похотливая дрянь, соблазнившая моего сына?!

- Она... ну... никто... выдуманный персонаж... - Безумно больно было так говорить о Милене, девчонке, с которой за последние полгода он буквально сросся своей подростковой душой, и Влад отчаянно зашмыгал носом, только чтоб не заплакать.

- Выдуманный! А зачем деньги воруешь? Почему ты весь в крови - небось, у нее есть еще один ухажер, который тебе рожу-то и набил? Где деньги? - Отец накинулся на Влада как волк на ягненка и стал обыскивать. Влад потерянно смотрел из-за его плеча на директора. Но Филле тактично отвернулся к окну и уставился на летящих по небу птиц, вроде бы уток.

- Сотня! - торжественно провозгласил отец, вытягивая из внутреннего кармана Владовой куртки купюру. - Где вторая? Пропил с этой дрянью?

- Я... - Влад всё-таки не выдержал и заплакал: - Я не брал двести, я сотню взял, всего сотню, сотню, сотню!..

- Не смей мне врать!

- Я не вру!

- Извините, директор Филин!

- Что вы, что вы! Это ваш сын, вы отец, вы в шоке...

- Да, я в шоке! Я никогда - НИКОГДА! - не ожидал от сына такого!

Влад поднял голову. Слезы катились из глаз уже сами по себе, не вызывая никаких переживаний.

- Я это уничтожу! Уничтожу! - бесновался отец, комкая листочки с текстом. - Сегодня же сожгу!

- Это роман про любовь, - убито прошептал Влад. - Про любовь двух школьников, его зовут Влад, а ее - Милена, и они любят друг друга, просто любят и хотят быть вместе. Для него не главное, чтоб Милена ему дала, а Милена не обращает внимания на то, что он не самый крутой пацан в школе. Они любят не по какой-то особой причине, нет... просто любят, и всё...

- Шлюха! Директор Филин, вы не возражаете, если сегодня мой сын не пойдет на занятия? Видите, он... м-м... немного не в состоянии.

- Что вы, что вы! Конечно, забирайте его, я велю завучу, чтоб она предупредила учителей.

Рост за ухо вывел сына из школы. На первом этаже их поджидали юркие мальчишки из младших классов, они хихикали и показывали на Влада пальцами. Из учительского туалета, подтягивая штаны, появился сильно поддатый господин Струп и, зычно ругаясь (без мата, всё-таки школа!), заставил малолеток вернуться к подметанию. На Влада он не обратил внимания: опьяненный властью над детьми, он, кажется, о нем уже позабыл, гордый, что ходит не куда-нибудь, а в туалет для учителей,

Отец ушел на работу, заперев Влада дома. Пока его не было, Влад совсем уже решился повеситься, но не сумел отыскать веревку, хотя мыло, конечно, нашел. Повертев пахнущий ландышем кусок мыла в руках, вернул его на место и вешаться передумал. В обед отец вернулся; он прошел на кухню, где запихал листки с романом в жестяное мусорное ведро и демонстративно сжег их. Когда рукопись была уничтожена, он заставил Влада подмести серые хлопья разлетевшегося по кухне пепла и вынести ведро. Выкидывая сожженную рукопись в мусорный контейнер, Влад опять плакал, уже не стесняясь слез.

Вечером отец пришел совсем пьяный. Он долго возился в кладовке, а потом появился на пороге, страшный, черный, с ремнем в руках - старым дедовским ремнем. Влад скрючился на кровати. Его трясло.

- Снимай штаны, - приказал отец глухо.

Влад не двигался. В соседней комнате замолчал магнитофон, скрипнула дверь.

- Снимай свои чертовы штаны, - повторил отец.

- Не смей! - звонко выкрикнула Марийка. Она стояла у отца за спиной, вытянувшись в струнку. Отцово лицо потемнело. Владу показалось, что Марийка ходит по краю бездны, пока что сестра твердо стоит на ногах, но один неверный шаг - и она провалится и никогда больше не вернется.

- Мой сын никогда не станет вором, - проговорил отец. - Никогда и ни за что.

- Отойди от него! - Марийка топнула ногой. Отец, покачиваясь, шагнул к Владу, но Марийка схватила телефонную трубку и прижала к уху.

- Еще шаг, и звоню в полицию. Тогда уж тебе не отвертеться!

Отец остановился. Он как-то сразу сник, отбросил ремень и протопал в зал, захлопнув за собой дверь. Звякнули стеклянные дверцы серванта, где стояли рюмки и фужеры, а в баре хранилось вино.

Влад плакал. Плакал, не стесняясь Марийки - слезы сами лились из глаз. Сестра подбежала к нему и обняла, крепко-крепко. Она была теплая и ласковая, как мать.

- Хочу, чтобы мама вернулась... - шептал Влад. - Я так устал... мне так плохо... папа не был таким, когда мама была жива...

- Всё будет в порядке, - сказала Марийка, гладя его по голове. - Владик, ну что ты? Ну успокойся, успокойся, братишка. А хочешь... поиграем? Как раньше? - Она метнулась к двери, заперла ее и с ногами забралась на тумбочку, куда Влад складывал учебники и письменные принадлежности, не умещающиеся в секретер.

- Помнишь, когда мы маленькими были? Кто первый коснется пола, тот проиграл!

Влад улыбнулся сквозь слезы и подобрал под себя ноги.

- Я могу так долго сидеть, не коснувшись пола, а тебе надо вернуться в свою комнату.

Марийка с серьезным видом покачала головой:

- Так нельзя, Влад. По правилам игры надо бегать друг за другом. Остановиться - еще хуже, чем упасть.

Полночи старший Рост пил водку. Он звенел рюмкой на кухне, чокаясь с бутылкой, и иногда плакал. Влад неподвижно лежал в кровати, притворяясь спящим. Лицо его превратилось в сухую, безжизненную маску, в уголках глаз застыла хрупкая соленая корочка. Влад не боялся - рядом, в соседней комнате сестра, она спасет его, если что-то случится, - но на душе скребли кошки. Царапали, рвали в клочья, и душа, сопротивляясь, черствела хлебной коркой. Внезапно в комнату проник свет. Влад зажмурился, замер, чтоб только не выдать себя.

- Я знаю, ты не спишь, - пьяным голосом сказал отец.

Влад молчал.

- Влад!

Мальчишка стиснул зубы.

- Влад!!!

- Я не сплю... - шепотом ответил Влад, испугавшись, что отец своим криком разбудит соседей, и они позвонят в полицию.

- Я читал твой роман, Влад, - сказал отец сильно пьяным голосом. - По-моему, это хороший роман, добрый. Прости, что сжег его. Он о любви, и при этом без лишних соплей и пафоса, но о любви всё равно нельзя писать, потому что когда любишь кого-то, а этот кто-то уходит - это очень больно. Однако хоть и нельзя писать о любви, вот тебе бумага. - Отец положил на полку секретера стопку чистых листов. Влад молча следил за ним. - Ты сможешь восстановить роман, я верю в тебя...

- Да ладно... - пробормотал Влад, тронутый переменой в папином настроении.

- Главное, дисциплина, - сказал отец. - Если ты будешь писать по десять страниц в день, то за две недели точно восстановишь написанное. Главное, не отлынивать, а писать, писать. Без остановок. И чтоб никаких помарок! Я каждый вечер буду проверять.

Влад жалко улыбнулся. Папа повернулся и, увидев сыновью улыбку, растаял. Он подошел к Владовой кровати, неловко взъерошил мальчишке волосы.

- Будь умницей, - посоветовал. - И всё будет замечательно.

- Хорошо, - бесцветно ответил Влад.

Когда отец вышел, и в комнате стало темно и тихо, Влад, повернувшись, посмотрел направо: свет фонаря падал точно на белые листы. Владу сейчас же захотелось разорвать их на кусочки и пустить по ветру. Роман, судьбу которого он непрестанно оплакивал, в одно мгновенье сделался ему ненавистен. Он заворочался в постели. Писательство, одобренное отцом, да еще таким вот образом, перестало его интересовать. Буду моряком - твердо решил Влад.

Но... завтра суббота. Вечером сеанс, и Волик хотел повести Еленку в кинотеатр. А Влад не явился на уроки, так и не увидел друга, не отдал стольник. Что он подумает? Наверное, решит, что Влад струсил, вот и не пошел в школу. Точно, так он и подумает! Ведь если бы он подумал что-то другое, например, что Влад заболел, он бы обязательно пришел или хотя бы позвонил. Но звонка не было. А завтра суббота, и кто знает, на что пойдет гордый Волик, чтобы раздобыть деньги на билеты.

Влад закрыл глаза и представил Волика. Тот крался по узкому карнизу к окну, ведущему в темную контору с сейфом, набитым тугими пачками. В руках Волик держал мощную дрель, на плече его болталась холщовая сумка. Он намеревался вскрыть сейф... Контора была букмекерской, точно букмекерской, потому что Волик - справедливый человек, он бы не стал грабить детский сад или магазин. Он, как благородный Робин Гуд, грабил бы именно конторы. Впрочем, Робин Гуд конторы не грабил, в Англии двенадцатого века их не было, хотя это не так уж и важно. И Волик, и Робин боролись против несправедливости.

Непроглядная темень. Снег валит с неба. Внизу железный забор, острые верхушки прутьев насквозь проткнут Волика, если он сорвется с карниза. Но Волик не боится. Ему нужны деньги для возлюбленной. Очутившись у окна, он натягивает на голову чулок, но в этот момент... о, ужас! - включаются прожекторы, и голос, стократ усиленный мегафоном, приказывает Волику сдаться.

Волик замирает на месте, он понимает - выхода нет. Он стягивает с головы чулок и презрительно смотрит на полицейских и спецназовцев в камуфляже, толпящихся внизу, на эти оплывшие жиром самодовольные лица.

С именем Еленки на устах он прыгает вниз...

Влад открыл глаза и подскочил на кровати. Он так явственно увидел эту картину, что ни о чем ином думать уже не мог. Он вертелся на кровати с полчаса, но сцена гибели единственного друга неотвязно преследовала воображение. Из комнаты отца слышался равномерный басовитый храп, и Влад решил рискнуть. Он скатился с кровати и на цыпочках пробрался в прихожую, к телефону. В полной темноте набрал номер Волика. Довольно скоро ответил заспанный женский голос:

- Але...

- Здравствуйте, госпожа Брыля. Как там Волик?

- Але? Что вы там шепчете? Говорите громче!

И Влад отважился повысить голос, хотя мог проснуться отец. Но всё же он рискнул:

- Это Влад Рост...

- Рост? Ты соображаешь, сколько сейчас времени? - Мама Волика сверилась с часами. - Почти три ночи!

- Ну... я это... Волика...

- Волик! Тебя Рост! - закричала женщина, и Влад обрадовался: Волик жив, с ним всё в порядке. И нисколько не удивился, что мать Волика позвала его. Но тут Влада как холодным душем окатило - Волик сейчас подойдет к трубке! О чем он с ним будет говорить?

- Че?.. - раздался сонный голос Волика. Влад, не найдя, что сказать, кинул трубку на рычаг и отскочил от аппарата, словно тот обернулся ядовитой змеей. Сердце трепыхалось птенцом в скорлупе, норовя вылупиться из грудной клетки. Отец, слава Богу, не проснулся. Дрожа от страха, Влад вернулся в комнату, залез под одеяло и сразу уснул от пережитых волнений.

Волик отложил трубку и сладко зевнул. Мать завозилась в спальне, проворчав:

- Спать иди!

- Щас, - лениво ответил Волик и, подтягивая спадающие семейные трусы, прошлепал на кухню. Здесь при свете тусклой лампочки сидел мамин ухажер, дядя Савелий, и в гордом одиночестве распивал бутылку дешевого венгерского вина. Он вертел в руках стакан и разглядывал его на свет, с любопытством наблюдая за рубиновой жидкостью. Дядя Савелий вообще был странным: мог захохотать без всякого повода или часами наблюдать за каким-нибудь природным явлением, совершенно нелепым по мнению Волика. Сразу видно: русский.

- Папка звонил? - грустно вздохнул дядя Савелий. Родители Волика год назад развелись, но отец докучал им с матерью. Савелию это не нравилось.

- Не-е... - Волик плюхнулся на стул напротив Савелия. - Влад Рост.

- Кто такой?

- Приятель один.

- Чего ж это вам, отец, друзья посреди ночи звонят?

- Хотят и звонят... - буркнул Волик. - Он немного того... писатель, в общем. Как и вы.

- Уважаю! - кивнул Савелий и, причмокнув, выдул целый стакан. - Будешь? - Подвинул стакан Волику.

- Не... - неуверенно сказал мальчик. - Мне мама не разрешает.

- Да ладно тебе! Небось, на школьных вечеринках тайком выпиваете!

Волик понюхал стакан и поморщился.

- Не буду, - упрямо повторил он. - Это у вас в России принято детей спаивать.

- Ну, как хочешь. Надумаешь, так плесну чуток. - Савелий встал, достал из буфета две кружки, наполнил их и, отпивая то из одной, то из другой, выдул почти всё. Замер с кружками в руках. В проеме нарисовалась мать Волика, Брыля, кутающаяся в теплый махровый халат. В полутьме Брыля была прекрасна той мягкой белой красотой, которой отличаются некоторые славянские женщины тридцати-тридцати пяти лет.

- Волик, иди спать, - велела она.

- Мам, я...

- Немедленно.

Бурча что-то невнятное, Волик ушел из кухни. Брыля заняла его место, некоторое время они с Савелием молчали. Брыля потирала лоб, словно у нее неожиданно заболела голова.

- Плесни и мне... - попросила, указав на стакан. Савелий нацедил ей остатки вина, Брыля отпила немного, поставила стакан на место и спросила, зажмурив глаза, как перед прыжком с высокого обрыва:

- И всё-таки, Савелий... ты зачем приехал?

Он долго не отвечал, вертел в узких пальцах кружку, затем поставил ее на край стола. Кружка качнулась, будто хотела упасть, но всё-таки удержалась.

- Правда, здорово так просто сидеть рядом, Брылечка? - спросил Савелий. - Чувствовать друг друга, даже зная, что не можешь коснуться соседа, но не потому, что физически не можешь, а потому, что какая-то часть души парализована, омертвела от тех слов и поступков, которые стоят между нами.

- Не трави душу... - взмолилась она и отпила вино. Савелий отвернулся к черному окну, за которым мерцали звезды.

- Я, Брылечка, чувствую сейчас единение со всеми теми людьми, которые, как и мы, сидят в своих прокуренных кухнях и не могут сказать друг другу всего того, чего хотят. Когда-то, гораздо раньше, когда эти люди были влюблены, по-настоящему, понимаешь?.. эти слова не прозвучали бы столь банально, пафосно, но сейчас, после всей той лжи...

- Ой, Сава, сколько пафоса! Ты это, осади. - Брыля улыбнулась.

Он тоже улыбнулся:

- Надо же. Помнишь, мою детскую кличку.

Она рассмеялась:

- "Винни-Пух и все-все-все" до сих пор твоя любимая книжка? Я пробовала читать в русском переводе, русский язык такой смешной...

- Не знаю, может, и не любимая, - честно ответил он. - Еще, помнится, меня увлекала пиратская романтика. Сабатини, Стивенсон... С тех пор новых любимых книг у меня так и не появилось. Пускай...

- Что "пускай"? - поинтересовалась она.

- Почему ты развелась? - рубанул он.

- Не слишком ли интимный вопрос, Сава?

- Я - мудрая С-А-В-А! Я должна всё знать. - Он подмигнул ей. Она пожала плечами:

- Не знаю. Не сложилось как-то: мелочи, быт, всё такое...

- Понимаю. - Он кивнул. - Мелочи убивают. Убивают день за днем, медленно и мучительно.

- Как твоя карьера великого русского писателя?

- Виликава руски пейсателя, - по буквам произнес он, передразнивая, и развел руками: - Не очень как. Был я на Родине: всё там чужое, незнакомое. Русское во мне сейчас только имя, наверное.

Они помолчали и выпили еще. Савелий признался:

- Ты знаешь, Брыля, а я душу продал.

- Дьяволу? - Она усмехнулась. - Сходи в церковь, помолись. Святые отцы помогут.

- Ну зачем сразу дьяволу? У него и так много душ в подчинении, чтоб еще покупать. Он их бесплатно забирает, тысячами, миллионами. А в церковь я не пойду. Знаешь, почему? Я продал душу Богу.

Брыля засмеялась, но Савелий был серьезен, и она, быстро перестав смеяться, устало потерла лоб.

- Ладно, хватит этих розыгрышей, Сава... мне вставать завтра рано, на завод пиликать. И ты ложись. Я тебе на диване постелила, в гостиной. И... Сава... честное слово, я рада была тебя увидеть, но лучше уезжай. Прошу тебя. Собери завтра вещи и возвращайся в столицу. Что тебе в нашей провинции делать? У нас не бывает литературных вечеров и нет клубов по интересам, даже андеграунда у нас как такового нет, ведь не считать же андеграундом алкашей и наркоманов, которые собираются по ночам в подвале, или подростков, тренькающих там на гитаре... Возвращайся в Москву, уедь в Париж, Варшаву, куда угодно... Да хоть в Миргород, только не приезжай больше в Кашины Холмы.

- Я не шучу... - перебил Савелий.

Она непонимающе уставилась на него.

- Не шучу насчет души, - пояснил он.

- И что?

- Ничего, - пробормотал Савелий. - Ты иди спать. Я посижу еще, а рано утром уйду. Ты - на завод, я - прочь.

Брыля послушно встала и вышла из комнаты. Савелий вытряс в кружку последние капли вина и сказал по-русски:

- Алкоголь - враг, а врагов мы не боимся... - и опрокинул содержимое в рот.

Под утро Владу снова приснился тот же самый сон: он стоял на заснеженной лесной дороге, а черный демон с лицом Савелия Пончикова прожигал его взглядом красных глаз. В воздухе перед Савелием кружили белые листы бумаги.

- Что нужно человеку? - спросил демон.

- Человеку нужно насилие и секс, - заученно, как по учебнику, ответил Влад. - А еще - боль, кровь и грязь. Вот что нужно человеку.

- Чем ты заполнишь эти листы?

Влад протянул руку и схватил бумагу. В руках у него неведомо откуда появился карандаш, и Влад провел линию, потом еще одну. Он нарисовал мужчину с двумя пистолетами в руках. Мужчина, зло оскалившись, стрелял в чудовище; в воздухе витала пороховая гарь, а из рваных ран нелюдя выплескивалась горячая кровь. У ног мужчины лежала связанная по рукам и ногам полуголая девица.

- Да у тебя талант... - прошептал демон.

Через несколько дней комиксы Влада Роста заполонили всю школу. Сам Кропаль подошел к нему на перемене и впервые пожал руку. Влад нарисовал для него несколько эксклюзивных комиксов из цикла "Кровавая битва: земляне-мутанты и пришельцы с Альдебарана". Влад стал знаменит среди школьников, его работы ходили по рукам. С Воликом отношения как-то прекратились, но Влад не жалел о друге, он рисовал комиксы, и многие платили ему за это. Отец больше не трогал его, хотя и заикнулся разок о романе, но Влад только хмыкнул в ответ.

Один из комиксов попал в руки сестре.

Пылая праведным гневом, она вбежала в комнату брата и кинула смятый лист на секретер.

- Что это, Влад? Ты ведь роман писал?!

- Нету больше романа... - мрачно ответил Влад.

- А Волик где? Почему он к нам больше не ходит?

- Да пошел он.

- Я знаю, это он заставил тебя стащить деньги, но ты должен был хотя бы попытаться объяснить...

Влад посмотрел на нее, она на него.

- Чего ты от меня хочешь? - спросил Влад.

- Я только хочу, чтобы мой братик вернулся... - прошептала Марийка. - Что с тобой стало, Влад? Ты не тот человек, не мой брат! Как же... как же так?

- А вот так!

Марийка, разрыдавшись, залепила ему пощечину и выбежала из комнаты. Влад стоял у кровати, потирая красную щеку, и глядел на мятый листок, на котором нарисованный фломастером демон из снов обнимал обнаженную красавицу. Он, Влад, сделал свой выбор: больше никто не будет руководить им, ни отец, ни Марийка! Он не будет писать то, что рвется из души, демон прав - кому это нужно? Никому! Поэтому он даст толпе то, что она хочет, станет знаменитым автором, издаст кучу бестселлеров. А потом купит на заработанные деньги яхту с белоснежными парусами и уплывет отсюда далеко-далеко.

До начала игры оставались еще годы и годы.

Первая страшная глава
Живи, Кларетта!

В Беличи мы въезжаем под вечер, и снова над кромкой горизонта расходятся оранжево-красные полосы угасающего дня. На востоке же в небе сгущаются темно-синие и серые цвета. Колеса тележки приминают густой ворох мусора и листьев, что каждую осень облетают с тополей и кленов; среди листвы встречаются сухие и ломкие веточки берез, бурая лежалая хвоя.

- Непорядок, ей богу, какой-то свинячий непорядок, - полуобернувшись, ворчит Лютич.

- Чего это ты? - спрашиваю.

Справа и слева от нас тянутся окраинные дома, приземистые, унылые. Стекла в них частично разбиты, палисадники заплетены вьюнком, его бледно-розовые цветки покачиваются над зарослями бурьяна. Кругом царит страшное запустение, я невольно передергиваю плечами, ежась, как от озноба, а Ирка осторожно берет меня за руку и уже не отпускает. Боится, что ли? Да чего тут бояться? Привидений или духов? Быть может, тут поселился ирландский баньши и теперь пугает всех по ночам заунывным плачем? Ха-ха, я бодрюсь, но на душе неуютно. Тягостная апатия овладевает мной, в животе зародышем ворочается подспудный страх. Пока это всего лишь страх неизвестности.

- Ничего, - говорит Лютич, скорбно поджав губы. - Где нет порядка, появляется хаос.

- Ты еще энтропию помяни, - иронизирую.

- Как думаешь, - продолжает он, - есть здесь люди?

Молча пожимаю плечами.

- Я думаю - нет. От людей мусор другой, не такой совсем, уж поверьте, господин Влад.

Ну да, размышляю, кому как не Лютичу знать это - в Лайф-сити он был не только палачом, но и уборщиком. Лютич почему-то обращается ко мне на "вы", а на "ты" - изредка, мельком. Может, дурацкая привычка, может, ему нравится называть меня "господин" или "доктор Влад", или же Лютич считает это забавным. Впрочем, дело его. Мне бы понять - откуда, по какой причине у меня возникла уверенность, будто Беличи - ключ к утерянной памяти? Как это скучное, запустелое, слегка жутковатое место повлияет на возвращение воспоминаний? Наверное, загвоздка не только в Беличах, пусть когда-то здесь и произошло нечто действительно ужасное, и рассудок заблокировал, скажем так, запись тех событий. Закрыл в дальнем темном чулане на три висячих замка, а ключи выбросил.

В другом чулане надежно заперто недавнее происшествие в деревеньке, где нас схватили. Мы с Иркой просто не помним, что же там было, что сталось с жителями? Причем девушка не помнит благодаря моему же вмешательству. А вот я... Лютич распространяться об этом не желает. По обоюдному молчаливому согласию мы избегаем столь неприятной темы. Но память о Беличах необходимо растормошить, выпустить на свободу - это представляется чрезвычайно важным, хоть я не понимаю - почему. Чувствую интуитивно - надо. Нужно позарез. Что история эта как спусковой крючок: именно она способна повлечь за собой лавину остальных воспоминаний. Мне так кажется. Однако ключей нет, утеряны. Что ж, подберем отмычку - ей станут запахи и звуки, и вся эта местность окрест.

Но гораздо сильнее меня интересует еще более глухой, таинственный, весь заросший мхом и клочьями паутины подвал на самых задворках сознания. Там рассудок прячет воспоминания о двухэтажном коттедже, где я нашел умирающую сестру, где сотворилось чудо превращения неживого в живое, и где разъяренная толпа преследователей во главе с Алексом настигла меня. В этом-то я не сомневался. Что же случилось потом? А черт - ведь я и тогда не мог вспомнить, что не так с Беличами. Я стоял у окна и крутил в пальцах цветок - пышную астру, которая раньше принадлежала юному солдатику. Он еще называл имя девушки, что подарила ему цветок.

- Кларетта! - восклицаю я. - Да!

- Что, Кларетта? - встревожено откликается Ирка.

- Кларетта? - с любопытством басит Лютич. - Ну-ну.

- Так звали одну девушку, - поясняю. - А живет она в Беличах. И нам надо ее разыскать, - заканчиваю с убежденностью в голосе. - Спросить кое о чем.

- Угу, - хмыкает Ирка. - Так она тебе всё и выложит. Это если ты ее найдешь. По-моему, город давно заброшен.

Возница, взявшись за поводья, причмокивает губами, как бы шепча: "Н-но, р-радимая, шевелись". Лошадка еле плетется, устало переставляет ноги, да и мы тоже умаялись за день, и у всех на уме лишь одно - отдохнуть бы поскорее. Мысли путаются, а глаза сами собой закрываются. Я долго думаю, что бы возразить Иринке и, наконец разлепив веки, говорю:

- Мы постараемся ее отыскать, - зеваю, культурно прикрыв рот. - А сейчас нужно выбрать место для ночлега - скоро стемнеет.

Мне никто не отвечает. Часто моргая, оглядываюсь по сторонам. Черт... Окраина закончилась, мы, должно быть, приближаемся к центру. Лошадь забирает немного вправо, ее внимание притягивают белеющие в потемках кусты акации.

В воздухе сгущаются сизые вечерние тени, краски блекнут, тишина становится ощутимой; она, как вода, вливается в уши, закупоривая их мягкими ватными затычками. Не слышно ни звука, даже ветер, легкий и прохладный, дуновения которого время от времени ерошили волосы, замирает. Кажется, весь мир впал в оцепенение. Я резко мотаю головой, избавляясь от облепившего меня плотного кокона тишины, замечаю, что Ирка и Лютич чуть ли не спят на ходу: девчонка прижалась ко мне, посапывает, уткнувшись в плечо, Лютич и вовсе прикорнул на краю повозки, того гляди грохнется. И поводья выпустил. Мы где-то в районе складов - сюда нас завлекла никем не управляемая лошадь, она стоит у обочины и меланхолично обгладывает низкорослые акации, кучками растущие вдоль дороги.

Тормошу спутников, они так же, как я, встрепенувшись, промаргиваются и с удивлением смотрят вокруг. Лютич ковыряет пальцем в ушах, трясет головой, наклонив ее набок. Я невольно фыркаю - Лютич напоминает малоопытного ныряльщика, который, прыгая по берегу на одной ноге, вытряхивает из ушей воду. Вслед за мной фыркает Ирка.

- Странное какое-то место. - Она вопросительно глядит на меня. - Да?

- Да, - киваю. - Почти одновременно всех сморило. Вряд ли это только усталость...

Лютич подбирает вожжи и, понукая кобылу, несильно хлещет ее по спине.

- Пошла, пошла, милая! Чего стала? Акации эти колючие жевать, тьфу! Я тебя не кормлю, что ли?

Лошадь с неохотой переступает ногами, взмахивает хвостом и, развернувшись, идет по бетонке, кося на оставшиеся позади чахлые кустики влажным карим глазом. Повозка вновь медленно катится по дороге; на землю черным покрывалом опускается ночь, вверху, среди клочковатых облаков загораются бледные звезды.

- Так и будем ехать, куда глаза глядят? - капризничает Ирка. - Спать хочу.

Лютич согласно кряхтит и добавляет:

- Переночевать бы где, господин Влад, не в телеге же.

Я внимательно изучаю складские помещения справа и слева от нас: их облик кажется знакомым.

- На следующем повороте - налево, - командую.

- Хорошо, - соглашается Лютич. - Как скажешь... э-э... скажете, доктор Влад, - и неожиданно зевает.

- Откуда ты знаешь, что налево? - встревает Иринка.

- Вспомнил, - говорю. - Там опять начинаются жилые дома. Чем спать на складе, в который еще надо попасть - ведь наверняка закрыт, или коротать ночь под открытым небом, гораздо привлекательнее остановиться на ночлег в каком-нибудь из домов. Расположиться со всеми удобствами в квартире, улечься на кровать, сунуть под голову подушку и, укрывшись одеялом, прохрапеть до самого утра. - Шутливо тычу девушку в бок. - Верно, Ирка?

- Ты это на что намекаешь? - внезапно сердится она.

- Э-э... ни на что.

- Тпр-р-ру! - Нашу, едва завязавшуюся перепалку обрывает Лютич. Натянув вожжи, он осаживает лошадь, собирающуюся идти прямо. - Налево, р-родная! Скоро уже? - спрашивает меня.

- Минут десять. Выбирай любой дом, который понравится, хотя разницы нет, можно в первый попавшийся.

Едем. Ирина, надувшись, переползает ближе к Лютичу. Я наблюдаю, как они шепчутся о чем-то; темные силуэты на фоне непроглядного, густеющего киселем сумрака. Подгребаю под спину колкую хрустящую солому, наваливаюсь на борт и гляжу на проплывающие в вышине точки далеких миров. Я верю, на многих из них есть жизнь, на некоторых - разумная жизнь, что бы там ни твердили об уникальности нашей планеты. Взялся же откуда-то человек-тень? Интересно, какую игру он бы придумал для них? Если б, конечно, прилетел не к Земле, а туда, к ним. К зеленокожим, хвостатым, дышащим метаном или азотом, покрытым шерстью или чешуей братьям по разуму. Думается мне, совершенно иную, отличную от нашей, но не менее опасную и тоже к чему-то подталкивающую - к осознанию того, что нельзя понять, пока...

- Вла-ад! - счастливо визжит Ирка, разом забыв об обиде. - Там свет, Влад! Там кто-то есть!

Она тянет руку, указывая на проступающую из тьмы глыбу многоэтажки. Лютич, вытянув шею и наставив козырьком ладонь, всматривается в тусклый огонек, горящий на уровне второго этажа. Даже кобыла бежит быстрее, тянется к свету, словно глупый мотылек к зажженной лампадке. Не спеши, дурачок-мотылек, не опалить бы тебе крылышки.

Мы приближаемся. В сиянии выплывшей на небо луны из мрачного нагромождения домов вырисовывается панельное здание. Кажется... да нет, так и есть - это рабочее общежитие: я вижу угрюмые провалы двух подъездов внушительно-длинного дома. Всё верно - общежитие с коридорной системой. Свет падает из распахнутого настежь окна, остальные закрыты. От асфальта, упершись основанием в бордюр газона, поднимается вверх ржавая металлическая лестница, от нее расходятся, пропадая в темноте, выложенные из кирпичей и строительных блоков тропинки. Под окошком - обветшалый, забитый всяким хламом балкон. На газоне, в спутанных переплетениях травы я различаю крупные венчики цветов.

Черт... - меня будто пронзает высоковольтным разрядом. То самое общежитие! Та же, ведущая на балкон лестница. Я, Велес и Агата забрались наверх и...

Велес помахал глазеющим снизу Любе и толстяку, а затем, решительно толкнув ведущую в комнату дверь, шагнул внутрь. Мы с Агатой последовали за ним. В небольшой клетушке, где разместились диван, журнальный столик, шкаф для одежды, пара кресел и тумба с телевизором, сразу стало тесно. Экран телевизора оброс густым слоем мохнатой пыли, пол также не радовал чистотой, зато на узорчатой салфетке, что лежала на журнальном столике, высилась хрустальная узкогорлая ваза, а в ней - лиловая астра.

- Опс. - Велес озадаченно почесал затылок. - Тут кто-то есть. Цветок срезали и поставили в воду недавно. Хотя странно... пыль не протирают, а за цветами ухаживают. Ну, видели же на газонах...

- Необязательно недавно, - возразила Агата. - Астры до трех недель стоять могут.

Дверь шкафа внезапно скрипнула. Командир нашего маленького отряда снял пистолет с предохранителя и одним прыжком очутился у шкафа. Агата сунула руку в карман - в пальцах ее блеснуло лезвие выкидного ножа, а в глазах мелькнули красноватые огоньки. Особые контактные линзы - поспешно напомнил я себе, светятся в темноте, ма-ать... и встал, изготовившись, в некое подобие боксерской стойки. Велес рванул дверь: в чреве шкафа колыхалось розовое, с бантами и кружевными оборками женское платье.

- Тьфу! - сплюнул в сердцах Велес.

Агата громко засмеялась.

- Эй, - обеспокоено заорали с улицы, - чего там у вас? Чего ржете как лошади?

- Всё нормально, братья, - откликнулся наш худющий и волосатый предводитель. - Заткнись, - велел Агате. - Не истери.

- Сам заткнись! - огрызнулась она, продолжая смеяться.

- Заткнись, дура! - Велес влепил ей пощечину.

Девушка зло уставилась на него, прокручивая в пальцах нож. Велес покачал пистолетом.

- Ты ведешь себя неадекватно, - сказал он.

Агата моргнула, обиженно шмыгнула носом. Я подошел к ним, осторожно тронул несостоявшуюся буддистку за плечо. Агата дернулась.

- Ребят, бросьте, а? - попросил я. - С ума посходили?

- Действительно, - буркнул Велес, - точно в мозгах что-то перемкнуло. У обоих. Извини, сестра.

Агата кивнула.

- Что дальше? - поинтересовался я.

- Осмотрим квартиру полностью: кухню, ванную с туалетом, потом другие квартиры. Пошли.

Мы рассредоточились: я остался в зале, Велес отправился на кухню, Агата двинулась в ванную. На улице вдруг затарахтел мотор, но тут же смолк. Я хмыкнул: чего это они? Хотел выглянуть в окно, но передумал. Из кухни доносился скрип и позвякивание стекла и металла - Велес рылся в буфете, перетряхивая полки. Вернулся он минут через пять, в испачканной мукой футболке.

- Просыпал, блин, - объяснил. - Пакет дырявый оказался. Ничего полезного нет, нашел рыбные консервы, но они испорченные - крышки вздулись, этот, как его...

- Бомбаж, - подсказал я. - Из-за недостаточной стерилизации под действием микроорганизмов образуются газы.

- Ты прав, брат. А где Агата?

- Так... э-э... в ванной.

- А, ну да. В соседние квартиры заглянем после, там, вероятно, тоже ни хрена примечательного. - Рассуждая, Велес безуспешно отряхивал футболку. - Скажу-ка ребятам, а то парятся там в неизвестности. - Он потопал к балкону; на улице уже начинало темнеть. - Э-эй! - услышал я его удивленный возглас. - Вы че, обалдели?

- Всё путем, - крикнули в ответ. И еще что-то добавили, я не расслышал.

- Хорошо. - Велес взлохматил густую шевелюру. - Где будем ночевать? В машине или здесь?

Ожидавшие внизу Люба и Велемир опять что-то спросили.

- Постели вроде мягкие, но пылища - ой-ей-ей, лет сто уже не прибирались. - Велес расхохотался и чихнул в подтверждение, чем несказанно развеселил и шофера, и толстяка.

- В кроватях будем, - донеслось с улицы. - Надоела эта машина. Вода в доме есть?

- Нет. Ни воды, ни газа, ни света, - ответил Велес. - Берите с собой чего-нибудь пожрать и баллоны с водой захватите, фонарик и свечи.

Поднявшись в комнату, Велемир тут же бухнулся на диван и занялся весьма важным с его точки зрения делом - принялся сворачивать косяк, а обстоятельный Люба, застелив журнальный столик газетами, стал выкладывать продукты.

- Дунем? - предложил Велемир.

- Позже. - Скупой на слова Люба неодобрительно покосился на расплывшегося в жизнерадостной улыбке толстяка.

- Ты много куришь, брат, - заметил Велес. - А дурь сушит мозги. Скоро чокнешься.

- Угу, - поддакнул я. - Сушит, как врач говорю.

- Так ты врач? - полюбопытствовал Велемир, откладывая косяк.

- Гхм, - я закашлялся. - Самоучка.

- Ну, братья, - Велес потер ладошки, присаживаясь на диван, который закряхтел под добавочным весом, - приступим, - и цапнул галету с куском сыра.

Все сосредоточенно принялись жевать. За окном становилось темнее и темнее, в углах комнаты копились черные тени, поэтому пришлось зажечь свечи. Одну я поставил на столик, вторую на телевизор, а третью на полку для книг, висящую на стене. Пламя их поначалу беспокойно трепетало, затем выровнялось, горело ровно. Капельки горячего парафина стекали на подставленные под свечи блюдца - я взял их на кухне.

Наконец Велемир сыто икнул и отвалился от стола, аккуратный Люба убрал остатки еды в пакет, свернул кулек из газеты и смахнул туда крошки. Велес улегся рядом с толстяком и, похоже, вознамерился продрыхнуть до утра.

- Послушайте-ка, - сказал я, - братья, нам-то с Любой и Агатой где спать?

- Ну... гм... принесите, что ли, кровати из соседней квартиры, - зевнул Велес и вдруг, хлопнув себя по лбу, подскочил на диване.

- А где Агата?!

- Так ее и не было. - Велемир тоже поднялся.

- О, черт, - простонал я. - Да что за место тут... такое? Она же ушла проверить ванную, и мы, Велес, забыли об этом! А ни Велемир, ни Люба не напомнили. И ведь Агата до сих пор не возвратилась!

Все растерянно уставились друг на друга. Велес, ругнувшись, перекрестился украдкой; Люба оторопело хлопал ресницами, а Велемир встал и без колебаний потянул из-за пояса свой дамский револьвер, который полностью утонул в его пухлой ладони, лишь высовывался наружу черный зрачок дула.

- Ну дела, - присвистнул он и, прихватив со стола блюдце со свечой, крадучись пошел в ванную. Следом, с пистолетом наготове, шагал Велес; по стенам метались тени, и я почувствовал, что сердце заколотилось сильней, а дыхание сбилось. Взяв механический фонарь-жужжалку и часто нажимая на скобу, я направил луч в проход. Но слишком тусклый свет фонарика не мог рассеять чернильную мглу, натекшую в узкий коридорчик. Я положил фонарь на диван; свечки, мирно горевшие минуту назад, отчего-то потрескивали, их огоньки подрагивали, угасали, порождая безотчетный страх. Я в смятенных чувствах перевел взгляд на Любомира, тот лихорадочно кусал губы. Его обезображенное ожогами лицо в неверном свете двух зыбких язычков пламени показалось мне чудовищной маской, ликом вырезанного из дерева идола, статую которого язычники обильно вымазывают кровью во время жертвоприношений. Я судорожно вцепился в диван. Дико бьющееся сердце ухнуло куда-то в желудок, а из самых глубин подсознания хлынули вдруг, затопив всё и вся, волны животного ледяного ужаса. Кажется, я заорал, испугав и шофера, и влетевшего обратно в комнату Велеса.

- Что?! - взвизгнул он, целясь из пистолета во все углы сразу.

В прихожей мощно грохнул выстрел.

- А-а!! - Пистолет в руках Велеса нервно задергался, заплясал. Парень развернулся и упер ствол в затылок пятящегося Велемира, тот вздрогнул, свеча вместе с блюдцем упала. Хряснувшись об пол, блюдце разбилось; звякнули, покатились осколки. Свечка с шипением погасла. Любомир, вжимавшийся в стену, мелкими шажками отходил к балкону и натолкнулся на телевизор, тот сверзился вниз. С оглушительным шумом лопнул кинескоп... Люба присел, уткнувшись лицом в ладони, это его и спасло: Велес, оттолкнув толстяка, прыгнул к дивану и залег за ним как за бруствером, палил куда ни попадя, высаживая стекла. Совершенно очумевший Велемир в долгу не остался, он расстрелял весь барабан, крича: "Не подходи! Не подходи!" - и при этом умудрился сшибить единственную оставшуюся свечку.

В комнате, кисло воняя, плавала пороховая гарь, в ушах звенело от пальбы, однако неожиданно накативший страх отпустил. Я со стоном приподнял голову: видно ни черта не было. Чихнув, вытер взмокшие ладони о джинсы и выбрался из-под журнального столика. Тот качнулся, ваза опрокинулась, и мне на спину плеснуло затхлой водой. Наверно, из лужи черпали, подумалось некстати, водоснабжение-то в городе не работает.

- Эй, - позвал. - Кто живой есть?..

- Я... - слабо отозвались от окна.

- Ты, Люба?

- Ну. - Он на карачках подполз ко мне. - Что случилось, Влад?

- Не знаю, - прошептал я, вспомнив, что Велемир стрелял в прихожей. В кого он мог стрелять? Не в Агату же. От дивана донесся всхлип, кто-то грузно заворочался там. Встал.

- Велес? - окликнул я, он не ответил. Приподнявшись и вытянув руки, я на ощупь приблизился. Повторил: - Велес?

- Не подходи! - вскрикнул человек. - Ты кто? - спросил.

- Я Влад, - сказал я. - Со мной Люба. Где Велес и Агата, Велемир?

- Велес, он... ушел, - пробормотал толстяк. - Нет его... ушел. Туда. К этим. - И я подумал, что он жутко трусит. - Он прошел мимо меня в прихожую... хотел попасть на балкон, но ошибся. Он решил нас всех бросить! - Велемир хлюпнул носом.

- Ты зачем стрелял? - спросил я строго, шаря руками по дивану в поисках фонаря. - Что с Агатой? Что ты видел? Или... кого?

- Уйдем, Влад, - торопливо произнес толстяк. - Скорее уйдем отсюда! - В голосе его сквозили плаксиво-истеричные нотки. - Я закрыл дверь в коридор, понимаешь, она была не заперта, и они утащили Агату, но я закрыл ее! Я выстрелил ему в грудь... то есть, сначала я выглянул в коридор и заметил странного типа, знаешь, чем странного? У него не было головы! Поэтому я жахнул в грудь, туда, где сердце, но он побежал ко мне, а за ним следом - еще трое. Черт! Ему ничего не сделалось, врубаешься?! Потому что они безголовые и, наверное, бессмертные. Я запер дверь на все замки и стал отходить назад, я шел предупредить вас! А тут вдруг все принялись шмалять, я решил, что они напали, и тоже стрелял, а потом Велес надумал кинуть нас, он хотел удрать и оставить нас этим нелюдям. Понимаешь, Влад? Надо уходить! Если Велес отпер дверь, они придут сюда!!

Я нащупал фонарь и включил его, нажимая и отпуская скобу; луч уперся в пол, обрисовав блекло-желтый кружок. Я перевел пятнышко света на толстяка - он был белый, как алебастровая статуя, на шее пульсировала синеватая жилка, из прокушенной губы сочилась кровь. И я тут же поверил ему. Безоговорочно. Нельзя было не поверить. Страх накатил с новой силой, но это был другой страх: он заставил меня сосредоточиться.

- Дай револьвер, - приказал, стараясь говорить тверже, тщательно контролируя голос, и Велемир безропотно подчинился. Рукоять оружия холодила кожу, внушая ложную уверенность. - У тебя еще есть патроны?

- Да... в автобусе.

- К балкону, Люба. - Я подтолкнул шофера. - Быстро спускаемся - и в машину.

- Но... как же Велес? - возразил он. - Агата?

- Вы запретесь в машине, - объяснил я. - А я заряжу револьвер и пойду обратно. Без оружия делать тут нечего. А может, и с оружием... - добавил тихо.

Я, как приговоренный к казни преступник, что дергается на электрическом стуле. Только вместо смертельного разряда через меня, замкнув цепь от настоящего к прошлому, струятся воспоминания. И я тону в их бурлящем потоке...

- Влад! Влад! - меня трясут за плечи. - Тебе плохо, да? Ты знаешь это место? Был здесь? Что с тобой Влад?!

- Приступ, - бубнит кто-то. - Приступ у господина Влада.

Я, оказывается, банально валяюсь на дне повозки, зарывшись по уши в жесткую солому. Приподнимаюсь, отплевываясь, и кое-как, с чужой помощью облокачиваюсь на борт. Взор застилает багряная пелена, кружится голова... созвездия плывут в ночном небе, мешаясь в диковинные фигуры. Меня отчаянно мутит. Глупо таращусь на спутников, на громаду общежития и свет в окне второго этажа. Общежитие!.. - щелкает в мозгах.

- Лютич, - оклемавшись, хриплю севшим голосом. - Гони, Лютич! Гони, ради Бога! Назад, к складам - они их избегают.

К счастью, у Лютича хватает ума не пускаться в лишние расспросы. Он без промедления огревает вожжами грустно помахивающую хвостом кобылу, и та, мигом перестав печалиться, срывается с места. Повозка лихо разворачивается на крохотном пятачке меж газонами и, дребезжа и подлетая на колдобинах, с бешеной скоростью несется прочь. Я в изнеможении валюсь на солому.

- Что там, Влад? - шепчет прильнувшая ко мне Ирка.

- Кто там, доктор-р Влад? - не оборачиваясь, спрашивает Лютич. Он без конца нахлестывает лошадь, будто за нами гонятся демоны Ада. Впрочем, какая разница, демоны они, или кто.

Я не отвечаю. Лежу, уставившись в серебристую, усеянную пятнами кратеров дольку луны. В тот раз и звезд-то не было, безраздельная тьма поглотила Беличи, дома, улицы, нас... И тех, безголово-бессмертных. Двигались они бесшумно, не переговариваясь меж собой, общались призраки, как я догадался позже, невербально. Трудно вообразить - как, но все действия преследователей были четкими, согласованными. Призраками я их назвал для удобства - ёмкое словцо, сути не объясняет, но намеков и аллюзий содержит целую уймищу. Так что тишину безлюдного (я бы сказал - мертвого, но те твари были условно-живыми и разумными) города оглашали исключительно наши, преисполненные ужаса вопли.

Спуститься мы не успели. Едва Люба и Велемир выбрались на балкон - я, вооруженный бесполезным револьвером, прикрывал отход, - как из коридора в комнату проникло пять-шесть призраков. Действительно безголовые, насколько я смог разглядеть в неярком свете фонарика, без рук и без ног... э-э... без кистей и ступней. Одежда, хранящая контуры человеческого тела. Я поспешно отступил и захлопнул балконную дверь, однако стекла в оконной раме были разбиты - спасибо Велесу, постарался, - и особого смысла в запирании двери не имелось. Заградить призракам дорогу я не мог.

- Вниз, вашу мать! - заорал я. - Они уже здесь!

Толстяк в панике прыгнул на заскрежетавшую от такого обращения лестницу; пыхтя как паровоз, сполз к газону, пересчитав пузом каждую перекладину. Балансируя, замер на поребрике. Люба кубарем скатился за ним, чудом не сорвавшись на грязный асфальт. Я подсвечивал им путь, иначе они бы точно оступились и упали, встретив верную смерть. Пальцы уже занемели: я непрерывно, в течение пяти минут жал на скобу фонарика, тот, жужжа, исторгал из себя блеклый луч. Последнее, что я заметил, проворно съезжая к земле, надолго выбило меня из колеи - из распахнувшейся дверцы шкафа вынырнуло розовое, в оборках, платье и присоединилось к остальным призракам. Ох ты, погибель! Эта дрянь находилась с нами в одной комнате с самого начала. Отчего ж оно не напало? Струхнуло в одиночку? Или выжидало, чтоб наверняка, чтоб задавить численным перевесом... - с такими сумбурными мыслями я прыгал по кирпичам к "Фольксвагену".

Люба, спустившийся вторым, уже обогнал шумно отдувающегося Велемира, я замыкал цепочку. Луч фонаря рубил ночь надвое; валяющиеся под ногами камни создавали впечатление, что мы передвигаемся по глухому ущелью, где над руслом горной реки выпирают гладкие спины валунов.

Микроавтобуса на месте не оказалось... То ли в голове у меня творилась сущая каша, то ли автобус, словно включившись в игру, исчез без следа. Он же касался земли. Я очумело озирался, силясь понять - куда делся проклятый "Фольк".

- Влад! - крикнули спереди. - Чего не светишь? Не видно ни шиша!

- Автобус пропал, Люба! - взвыл я не своим голосом. - Всё, кранты!

- Да мы отогнали его дальше, к подъезду, - повинился шофер. - Ну, Велес сказал, вас ждать. А толку-то? Вот, собирались глянуть, что там.

- Об-балдуи! - зарычал я. - Кто ж так поступает? Сказано - ждать, значит...

- А-а!! - Толстый вдруг заверещал, забулькал горлом. Я вскинул руку с фонарем: двор заполняли призраки; как из гигантского рога изобилия текли они из подъезда, расходились широким полукольцом, охватывая нас спереди и справа. Отрезали путь к машине.

Люба заметался раненой куропаткой: до "Фольксвагена" оставались считанные метры, но к автобусу стремительно близились, летя над землей, призраки. И наш водитель ринулся к машине, до конца выложившись в этом сумасбродном рывке. Так спринтер, идя на мировой рекорд, покоряет стометровку, так спасаются бегством от пожара лесные обитатели, так из окопа, куда залетел шальной снаряд, удирают солдаты. Кто виноват, что нога у Любы соскользнула? Он уже тянулся к дверце, он почти успел... Не знаю, как призраки, а туземцы-каннибалы из Африки двухвековой давности возопили бы с досады благим матом при виде ускользнувшей, но столь лакомой жертвы. Однако нога подвернулась... Шофер сорвался и, царапая ногтями кузов, повалился на асфальт.

Он превратился в засохший подсолнух, наш малоразговорчивый Люба. Подсолнух с длинным шершавым стеблем и оранжевыми лепестками по краю соцветия-корзинки.

Я остолбенело пялился на теперь уже недосягаемый "Фольксваген", рядом с которым деловито шныряли призраки. К смерти Любы они отнеслись с безразличием, по крайней мере, внешне; часть их устремилась к Велемиру. Он не сопротивлялся - присел на куче блоков и скулил как потерявшийся щенок. Голову он плотно закрыл руками и приглушенно взвизгивал:

- Не подходи! Сгинь!

- Всё... конец... - прошептал я, зашвырнув револьвер в окруживших толстяка призраков. - Бесполезно...

Попал я удачно: джинсовый комбинезон размера этак шестидесятого сложился пополам, но, мгновенно разогнувшись, двинулся в мою сторону. И с ним еще четверо. Знакомая тактика - числом взять норовят. Это меня разозлило. Удобнее встав на камнях, я чуть согнул ноги, а сжатые в кулаки руки выставил на уровне груди. Посмотрим, что вы, уроды, смыслите в уличной драке, где нет и не может быть никаких правил, где добивают лежачего, и где любые, ведущие к победе средства - правильны. А если и не правильны, то достойны оправдания.

- Давайте, суки! Подходи по одному - наваляю от души! - я, упиваясь собственным безрассудством, оскорблял подступающих тварей. Луч фонарика смахивал на джедайский меч - когда-то давно некий режиссер, чье имя история не сохранила, снял нашумевшую в то время космооперу о противостоянии вселенского зла и вселенского же добра; рыцари-джедаи сражались там на лазерных мечах. Это, разумеется, было смешно, но режиссер, делавший ставку на зрелищность, прекрасно осознавал это. Он так и заявил жадным до сенсаций журналистам на послепремьерной конференции - мне, мол, известно, что взрывы в космосе не слышны, а теперь - задавайте свои вопросы, господа. В юношеском возрасте я интересовался раритетными фильмами, пока не открыл для себя более увлекательный мир книг и сочинительства, поэтому знал кое-какие забавные подробности о кинематографе.

- Велеса с Агатой утащили, падлы?! - надрывался я, раздавая тумаки налево и направо. - Любомир, мир праху его, преставился. Из-за вас, гады! Н-на, получай! - Я врезал мешковатому свитеру промеж лопаток, и тот рухнул на джинсовые колени. - Толстый свихнулся! Получи, зараза! Н-на! - Приголубил я клетчатый пиджак, навалившийся сзади. - А я не дамся! Лучше спрыгну на землю и сдохну! Но меня вы не получите!

Мой "джедайский меч", будто переняв часть магических свойств у тех, киношных, вызывал у призраков кратковременное оцепенение. Но их становилось всё больше, они толпились возле плотной стеной, не выпуская меня из ловушки. Тянули пустые рукава. Вырваться я не мог. В тишине раздавалось только мое сопение, проклятия, бессвязные междометия, напоминающие хлопки удары, треск рвущейся ткани и скулеж Велемира. Поверх воротников взбесившейся одежды я видел, как в точности такой же призрачный хоровод кружит подле толстяка. Моя собственная рубашка, штаны и куртка-ветровка странно ерзали: они собирались гармошкой, елозили туда-сюда, неприятно и болезненно сдавливая тело, отчего по нему бежали колкие мурашки. Меня знобило, как будто я окунулся в студеную полынью, и тут же бросало в жар. Голову затуманивали неясные, чуждые образы, сознание меркло. Так гаснет свеча не в силах противостоять порывам ветра. Сейчас ветер перерастет в ураган, и всё... всё... Судя по завываниям Велемира, с ним творилось нечто похожее, и вдруг - о боже! - я увидел, как лицо его вспухло серым клубящимся маревом и, размываясь дымными полосами, растаяло в воздухе. Его брюки и футболка растрепанной кучкой сползли на землю; звякнув о строительные блоки, упала цепочка из скрепок, которую толстяк носил на шее, покатились по камням две канцелярские кнопки - "сережки" Велемира.

Сожрали... - безвольно подумал я, опускаясь на кирпичи. - Теперь меня... - и отключился.

Мы ночуем в огромном, напоминающем ангар, складе. Он пуст. Когда Лютич свернул в извилистый лабиринт улиц и улочек заводского района, мы долго петляли меж китовыми тушами хранилищ, производственными корпусами и бесконечными бетонными ограждениями с колючкой поверху, натыкаясь на закрытые двери и ворота. Мы и не заметили сперва, что вломились на территорию склада - так широк был въезд; его высоченные створки, разверзшиеся пастью Левиафана, поглотили нашу тележку, словно щука крохотного малька.

Нас никто не преследовал.

И, тем не менее, всех трясло от страха - я успел поведать о трагичной участи своих знакомых-"хиппи". О безлунной и беззвездной ночи, в которой те нашли вечный покой, и еще я рассказал Ирке и Лютичу о голосе, упрямо звучавшем в голове. Как я ни зажимал уши ладонями, он просачивался водой сквозь песок - пугающий, нечеловеческий. Наконец я понял: голос звучит не извне - изнутри.

Не дается... никак... он неправильный... - различал я сердитые, переплетающиеся друг с другом, как разноцветные нитки пряжи, голоса. Будто рой пчел гудел на разные лады, меняя тональность. В этой мешанине разобрать что-либо не удавалось, только выхватить отдельные слова - "не получается... ненормальный".

С трудом разлепив неподъемные, свинцовые веки, я увидел толпящихся около меня призраков. Моя одежда, успокоившись, больше не ерзала. Или мне это лишь почудилось? Призраки напирали, касались меня рукавами, словно каждый из них желал убедиться в моей исключительности, неподвластности им, пустотелым шкурам бывших людей.

- Пшли... - вяло отмахнулся я, сообразив, что не по зубам тварям. Вдруг, как по мановению волшебного жезла, они расступились. В образовавшемся проходе возник черный шелковый костюм в аккуратно завязанном под воротничком белой рубашки галстуке. Фонарик я выронил, когда грохнулся в обморок, но, непонятно почему, отлично видел, воспринимая малейшие лучики света. Правда, в коричневато-зеленых тонах, как бы через фильтр.

Он неправильный... - пожаловались костюму призраки. - Не можем... не дается...

Костюм подплыл ближе. Периферийным зрением я углядел стоявшего рядом с лестницей Велеса, присмотрелся - и волосы стали дыбом: это была лишь одежда худощавого командира нашего распавшегося отряда.

ОН ЗАБУДЕТ! - полыхнуло в голове. И я вновь потерял сознание. Слова-зарницы вспыхивали и вспыхивали, с треском разворачиваясь в огненные полотнища.

Ты забудешь, забудешь... - слитный хор голосов ударил в уши. - Ты не вспомнишь...

Я, скрючившись, вжимался в камень, я вцепился в него так, что пальцы побелели от напряжения. Попробуйте отобрать у матери ее родное дитя, а у тонущего - спасательный круг. Попробуйте. Ничего у вас не получится. Камень стал для меня дитем, надеждой утопающего. Я распластался на нем, слился с ним, пустил корни и сам обратился в камень.

Уходи и не возвращайся, - звучал (или сверкал?.. чувства вконец перепутались) властный голос. - И будь благодарен, человек. Мы отпускаем тебя. Мы даруем тебе величайшее благо на свете - благо забвения. Польза его несомненна. Стирать из памяти всё плохое, оставляя только хорошее - удел избранных, это путь к счастливой, безмятежной жизни. Ты первый из людей, кто получает этот дар, не присоединившись к нам. Мы не бескорыстны: отныне ты никому не расскажешь о нашей общине, подсознание само перечеркнет неприятные воспоминания, желаешь ты этого или нет...

С первыми лучами солнца мы трогаемся в путь. Лютич поторапливает лошадку, ее подкованные копыта дробно цокают по мостовой: с быстрого шага лошадь перешла на рысь. И вновь мы блуждаем среди заборов и угрюмых железобетонных стен, над которыми вздымаются трубы. Целый лес труб, больших и маленьких, металлических, кирпичных, покрытых ржавчиной и грязных от копоти.

Вчера за нами так никто и не погнался, не выслеживал, не устраивал засад. Сейчас Ирка нет-нет да и посматривала на меня - искоса, пряча ехидную улыбку, но я заметил. Отбоялась, значит. Весело ей. Хотя ночью эта трусишка стучала зубами, как замерзший волчонок.

И всё же я решаю, как можно скорее покинуть Беличи: везение не безгранично, если вчера никто не покушался на случайных заброд, то кто поручится, что и сегодня мы будем целы и невредимы? Лютич позевывает на облучке, прикрывая рот кулаком. Спали мы плохо, тревожно. Легли поздно, а встали рано, и, толком не отдохнув, двинулись в дорогу. Допустим, размышляю я, призраков тут уже нет, сгинули. Кто знает, что у них на уме? Взяли - и ушли. Одной прекрасной ночью, не попрощавшись, по-английски. Но свет, горевший в комнате рабочего общежития, беспокоит; выводит из равновесия. Не примерещился же он мне? От кого мы удирали? Зачем?..

- Дык, ясен пень, не примерещился! - шумно вздыхает Лютич. - Горел, зараза. Ирка, подтверди, а то господин Влад сомневается.

Должно быть, последние фразы я произнес вслух.

- Ну, горел. - Девчонка, не выдержав, прыскает со смеху. - Надо было подняться по лестнице и заглянуть в окно, может, какой-нибудь сморчок-старичок ужин готовил.

- Смейся, смейся, - говорю. - Нет бы спасибо сказать, она еще зубоскальничает.

- За что спасибо-то?

- За то, что жива осталась, дурища, - вмешивается Лютич. - Спасибо вам, господин Влад.

Пока я раздумываю, издевается Лютич или впрямь благодарит, повозка, изрядно поплутав, выезжает на знакомую улицу, вдоль которой дремлют приземистые громады складов, а дальше, за поворотом, начинается жилой район. Там, кстати, находится общежитие. Нам направо, к городской окраине. Но... на перекрестке кто-то есть. Этот "кто-то" - человек. Девушка.

Лютич смущенно теребит вожжи, не зная, что делать; лошадь останавливается. Я в замешательстве смотрю на девушку в розовом платье, на ее распущенные волосы цвета спелой пшеницы. Она молода и, пожалуй, мила. Ирка хмурится, уловив мой оценивающий взгляд.

- Но! - Выхватив вожжи у Лютича, Ирка торопит кобылу. Я посмеиваюсь: вопреки всякой логике она свернула налево - решила вызвать на дуэль предполагаемую соперницу? Поравнявшись с девушкой, телега замедляет ход. Я вежливо здороваюсь, пристально изучая сидящую на бетонной тумбе незнакомку. Тумба служит опорой для укрепленного на швеллере рекламного щита; на нем чудесным образом сохранился плакат, запечатлевший реалии прошлой жизни, - пропаганда какого-то дурацкого напитка. Кому она нужна теперь, ваша кола? Общество потребления почило в бозе с приходом игры.

Девушка кивает в ответ. У нее пухлые губы, высокие скулы и узкий разрез глаз. К тумбе прислонены деревянные ходули; ветер шуршит складками розового, с глубоким декольте платья. Оборки на платье вызывают у меня неприязнь.

- Привет! - Ирка сама непосредственность. Лучится напускным радушием. То ли искусно притворяется, то ли в ее взбалмошной головке стрелка из сектора "гнев" переползла к сектору "благосклонность". - Что ты здесь делаешь? Беличи - страшное место. Правда, Влад?

Ну и язва же ты, думаю.

- Ты одна? Может... поедешь с нами? - предлагает "язва". Хм, кажется, насчет "страшного места" Ирка не шутит, однако при ярком солнечном свете наше вчерашнее бегство выглядит нелепым.

- Я живу здесь, - усмехается девушка. - Одна. Уже два с лишним года.

- Погоди-ка, - говорю я. - Так это в твоей комнате вчера горел свет? Ну, в общежитии.

- Да. Я читала.

Вот тебе и сморчок-старичок...

- Там же призраки! Они убивают людей! - с неожиданным жаром восклицает Ирка.

Ну глумится же, малявка, нахально издевается надо мной, бедным. Если девушка скажет, что никаких призраков...

- Нет, - возражает та. - Это не призраки. И они не убивают.

На минуту-другую воцаряется молчание. Иринка хлопает зелеными глазищами - до нее доходит: мой рассказ вовсе не жуткая байка; Лютич спокоен, щурится себе в небо, разыгрывая этакого деревенского увальня. Я внутренне подбираюсь - как тигр перед прыжком.

- Кто... они? - спрашиваю.

- Это одежда, осознавшая себя людская одежда. - Девушка качает ногой, обутой в изящную туфельку с пряжкой-бантиком. Уголки губ печально опущены. У меня возникает мысль, что девушка немного не в себе. - Они растворили бывших хозяев. Заняли их место. Только собственное одеяние может такое сделать, если б путники заходили сюда голыми, с ними ничего бы не случилось.

- А ты? - Ирка аж подскакивает. - Почему тебя не растворили?! - И украдкой крутит пальцем у виска, чтоб только я увидел.

- Я пришла сюда голой. - У девушки мягкая улыбка и ямочки на щеках, и не захочешь - а влюбишься. - Был сильный ливень, я вымокла до нитки и, когда осталась ночевать, вывесила одежду на просушку. В общем, повезло... Ночью познакомилась со здешними обитателями. Конечно, испугалась поначалу. Привидений все боятся. Но они не тронули меня, хотя я ожидала самого плохого. Как я после узнала от них же - и не могли ничего сделать, ведь я была раздетой. Вскоре я подружилась с ними и осталась в Беличах. Мне нравится одиночество.

- Они бы... заговорили с твоей одеждой? Надоумили избавиться от тебя? - Я вспоминаю облепившие тело джинсы и рубашку. Куртку, сжимающую меня наподобие тугой манжеты, - такую накладывают на руку для измерения давления. Давление растет, растет, и - пфф! - человек растекается туманной дымкой. Меня передернуло.

- Да, - соглашается девушка.

- Ты так спокойно говоришь об этом...

- Привыкла.

- На тебе платье, - переводит тему Ирка. - Красивое, - отмечает с чисто женской завистью.

- Не мое. - Девушка теребит расшитые кружевами оборки. - Да и не платье это. Это одна из них, из одежд. Они ведут ночной образ жизни, днем как бы спят. Даже в сумраке малоподвижны, предпочитают темноту. Луна им сильно мешает, звезды - не особенно.

Ирка молчит, не найдясь, что ответить. Слава тебе, Господи, думаю я, за вчерашнюю лунную ночь. "Она чокнутая, - одними губами шепчет Ирка. - Вся в тебя!"

Я щипаю ее за руку.

- Как тебя зовут? - спрашиваю девушку, чтобы удостовериться: это она, та самая. Хотя другой в Беличах просто не может быть по определению.

- Кларетта.

- А меня - Влад. Это - Ирка и Лютич. Послушай, Кларетта, ты не помнишь... пару лет назад здесь останавливались два солдата. Славко и его друг. Э-э...

- Зденек, - с грустью подсказывает Кларетта. - А вы знаете Славко?

В глазах ее немая мольба: скажи, что с ним, с солдатом по имени Славко? Черт... Я не могу сказать тебе, что с ним. Ты ставишь меня в неловкое положение, Кларетта. Не люблю врать. А ведь придется - не хочу расстраивать. К тому же, ты и впрямь, кажется, не в себе.

- Мы познакомились в автобусе. Давно, - отвечаю на незаданный вопрос. - Я сошел вблизи от города Вышки, а Славко... он поехал дальше. Больше мы не виделись.

- Жаль, - вздыхает Кларетта.

- Так что со Зденеком? - напоминаю я.

- Он не спасся. До сих пор помню его: вихрастый, белобрысый, с конопушками на круглом лице. А Славко я успела спрятать - увела к фабричным цехам: одежды никогда не ходят туда, и не объясняют - почему. Он жил некоторое время у меня, я чуть не рассорилась с ними, умоляла не трогать солдата. Не разговаривать с его одеждой. Я боялась, что гимнастерка Славко растворит его. Вберет в себя его чувства и мысли. Оживет... - Кларетта смотрит на нас полными слез глазами, и мы вздрагиваем: все, даже Лютич. - Мне не нужна была ожившая гимнастерка, это жалкое человеческое подобие. Мне нужен был Славко...

Кларетта умолкает, собираясь с мыслями, горечь воспоминаний тяготит ее. Ирка сочувственно шмыгает, и косится на меня, мол, сумасшедшая, что поделать. Лютич бурчит что-то обнадеживающе-невнятное.

- Он мне очень нравился, такой милый, застенчивый, - признается девушка. - Я хотела, чтобы он остался навсегда. Мы жили бы как Адам и Ева в крохотном, на двоих, личном раю. Но Славко боялся, он часто вел себя неестественно: то замирал, как статуя, или дни напролет пролеживал бока на кровати, то, наоборот - в ярости всё крушил. К тому же он постоянно расспрашивал меня о Зденеке. В конце концов я открыла ему правду. Он испугался, да, струсил, а ночью, пробравшись на балкон, увидел рыскающие по улицам одежды. Увидел, что бывает с неосторожными путниками. Славко чуть не сошел с ума, мне пришлось просить господина Грегора, чтобы он приглушил его воспоминания.

- Грегора?

- Это их главный. Его еще называют маэстро - он превосходный скрипач. Когда он играет, хочется плакать.

- Грегор - это черный шелковый костюм?

- Да. - Кларетта окидывает меня недоверчивым взглядом. - Откуда вы...

- Догадался, - обрываю ее.

- Грегор... он согласился, - помедлив, продолжает Кларетта. - Но с условием, что солдат немедленно уйдет. На прощанье я подарила ему белую астру. У общежития растет много цветов, их женщины ухаживают за ними. Это платье, - Кларетта дотрагивается до розовых кружев, - кстати, ее зовут Изольда, необычайно любит астры. Она художник, видели бы вы ее картины... В нашей комнате полно астр, они долго стоят в воде.

- Да, - вспоминаю, - в кармашек гимнастерки у Славко была вдета астра. Он бережно хранил ее. И еще он рассказал мне о тебе, Кларетта. Он сказал, что ты необычайно красива, что он любит тебя, Кларетта.

Из глаз девушки текут слезы, застывшее лицо похоже на маску. Так мог бы плакать деревянный идол. Я непроизвольно отвожу глаза: зрелище не из приятных. Ирка прижимается ко мне и шепчет: ну ее, поехали скорее.

- Если... - дыхание Кларетты прерывается. - Если вы когда-нибудь встретите Славко, передайте, пожалуйста, что я тоже люблю его. Пусть пошлет весточку о себе, пусть напишет, и я сразу уйду отсюда.

- Хорошо. - Я касаюсь ее руки. Девушка доверчиво смотрит мне в лицо, но взгляд как будто устремлен мимо, сквозь. - Обязательно передам. Может, уедешь с нами? Сейчас?

- Нет. - Она мотает головой.

- Хорошо, - повторяю я. - Не представляю, как ты уживаешься с ними, но живи дальше. Живи долго, Кларетта. Прошу тебя.

Утерев слезы, она кивает.

- Вот и молодец, - говорю. - Трогай, - обращаюсь к Лютичу.

Он цыкает на лошадку, та ходко разворачивается и бежит по бетонке. В небе - пушистый шар солнца, оно похоже на махровую астру. У Славко астра была завядшей и белой, а солнце - желтое, цветущее. Ну и что? Притихшая Ирка сидит в углу повозки. Оглядываюсь - Кларетта машет нам рукой.

Машу в ответ.

Я думаю о Грегоре, черном шелковом костюме. О даре забывать, которым наградили меня и солдата. Меня - за то, что сопротивлялся до конца. Очевидно, в этом мне помогли целительские способности. За Славко просила Кларетта.

Так зло или благо это навязанное забвение? Способность рассудка отсекать всё дурное, запирать всю скверну и грязь, все отвратительные, отталкивающие, гнетущие события в клетушках-подвалах, как будто их никогда и не было? Не поведение ли это страуса, прячущего голову в песок в минуты опасности? Нежелание взглянуть правде в глаза? Какой бы она ни была, эта правда. Не жить - существовать, не помня и не стараясь вспомнить. Перепархивая ото дня ко дню, от цветка к цветку безмозглой бабочкой-однодневкой. Созданием приятным, но бесполезным.

Не хочу быть бабочкой. Не хочу больше зарываться в песок. Теперь я знаю, отчего так много провалов в моей бедной памяти. Отчего вдруг всплывают иногда на задворках сознания гадко пахнущие, воняющие болотной тиной случаи. Так что буду вести раскопки - вести с тщанием археолога-энтузиаста. Буду носиться с лопатой, киркой, ланцетом и кисточкой. Ежечасно. Ежеминутно. Знание причины болезни - залог успешного лечения. И вскрытие одного слоя я проведу прямо сейчас. Этот гнойный нарыв давно беспокоит меня. Будоражит. Волнует.

Семидесятый километр. Коттедж. На моих руках умирает сестра. Внизу - жаждущая крови толпа. Они врываются в дом...

Сосредотачиваюсь. Вспоминаю.

...как со дна сознания глубоководной рыбой поднялась тень, большая, черная. Страшная. Заполонила всё.

- Стойте, - сказал я. - Ни с места. Вы умрете. Все! Рассыплетесь тысячами мертвых насекомых.

Люди замерли, опасливо уставились в пол, будто там могла быть земля. Земли там, конечно же, не было, только истертые паркетные дощечки. Но никто не двигался, стояли как примороженные. Руки, сжимавшие палки, ножи и - ого! - даже пару-тройку пистолетов, опустились, лица кривили недоверчивые усмешки, но они стояли. Боялись целителя, так неожиданно пообещавшего вместо жизни - смерть. Нет, не этих слов они ждали, совсем других. Я мог умолять, просить, спасаться бегством, но угрожать... Угрожать я не мог. Ведь я целитель.

Алекс супил темные брови, сжимал и разжимал кулаки, в глазах его крепла решимость, и вот он шагнул вперед - как солдат на амбразуру, как волчица, закрывающая от охотников логово с несмышлеными щенятами.

Я отступил. Он шагнул снова. Это было похоже на танец - мы медленно вальсировали по комнате, пока я наконец не уперся в стену рядом с приветливо распахнутым окном. Мой противник рассмеялся - мне больше некуда было отступать: внизу, на газоне радушно зеленела трава, так же обманчиво зеленеет ряска, готовая распахнуть жадную, загребущую пасть трясины.

Люди придвинулись, сверлили меня красными от злобы глазами. Они, кажется, забыли, что я обещал убить их.

- Бей его! - взвизгнула неопрятно одетая старуха с испещренными синими прожилками носом и волосатой бородавкой на подбородке.

Алекс замахнулся.

Я перехватил его руку и впился взглядом в сузившиеся от ненависти глаза. Мы смотрели друг на друга в упор, эти несколько мгновений, растянувшихся в вечность, - только он и я, и никого кроме. Тень во мне шевельнулась, расправила угольно-черные крылья с багровой, трепыхавшейся по краям бахромой. Тень издала хриплый клекот, похожий на воронье карканье, мигнула - за прозрачной пленкой век льдисто сверкнули ярко-синие радужки с кровавыми каплями зрачков, вонзились в душу двумя раскаленными иглами.

Тень шепнула: "Влад, став целителем, ты прочувствовал жизнь, настала пора изведать другую сторону. Испробовать всё".

- Умри, Алекс! - сказал я.

Оттолкнул его и прыгнул в окно...

Междучастие

Кое-что о талантах,
или
История Грегора,
черного шелкового костюма

- Пока, мам. - Грегор сбежал с крыльца, доскакал на одной ноге до калитки. Обернулся.

Мать, опершись локтями о подоконник, смотрела ему вслед. Форточка была открыта; Грегор потянул носом и почувствовал вкусный запах пирога с яблоками, который томился в духовке.

- Весь пирог без меня не ешьте, - протараторил скороговоркой. - Я пошутил, что не хочу. И Жуге не давайте, я ему сам дам.

Мать, улыбнувшись, кивнула. Из будки, гремя цепью, вылез услышавший свое имя Жуга, уставился вопросительно.

- Проглот ты, Жуга, - мальчишка потрепал собаку за длинные уши. Поняв, что ничего ему не обломится, пес меланхолично почесался, фыркнул и уполз обратно.

Грегор отворил скрипучую калитку, закрыл на вертушок и вприпрыжку помчался по улице, топая по мелким лужицам и грязно-серым островкам уже почти растаявшего снега. На обочине из-под жухлой и бурой прошлогодней травы пробивалась новая - молодая и зеленая. Воздух пах свежестью, клейкими, набухавшими на деревьях почками и горьковатым дымом: повсюду жгли мусор и палые листья. "Ла-ла-ла, ла-ла", - от избытка чувств Грегор напевал каприччо Яна Стамица, чешского композитора, дирижера и скрипача. Когда преподаватель сыграл классу безудержную, с фантастическими переливами музыку, дети чуть не пустились в пляс, а когда признался, что до виртуозного исполнения чеха ему как до луны, - не поверили. "Вырасту, обязательно сыграю лучше Стамица! - решил Грегор. - Ла-ла-ла, ла-ла". В прозрачно-голубом апрельском небе комьями манной каши висели рыхлые облака. В лужах резвились солнечные зайчики. Грегор внимательно следил за одним особо наглым зайчиком, а затем прихлопнул ногой, подняв тучу брызг.

Мимо прошел владелец кондитерской лавки; усатый и тучный, он напоминал пышный фруктовый пудинг.

- Здрасте, господин Ивор, - пискнул мальчишка. Тот строго взглянул на его мокрые штанины, хмыкнул неодобрительно. В глазах толстяка читалось: и куда родители смотрят? Вот я бы на их месте...

Грегор виновато потупился, а господин Ивор, пробурчав что-то из типичной серии нотаций, мол, мы в ваше время, удалился с высоко вздернутым подбородком. Хотя сделать это ему было довольно сложно: весь подбородок заплыл складками жира.

Мальчик показал кондитеру язык и, поправив сбившийся набок футляр со скрипкой, зашагал к показавшемуся за углом зданию музыкальной школы. Ремень к футляру прикрепил отец: недавно скрипку-"четвертушку" поменяли на "половинку", и таскать ее в руках было не слишком удобно. А за спиной - вполне. К тому же, черный футляр высовывался из-за плеч совсем как обмотанная полосками сыромятной кожи рукоять меча. Поэтому другие мальчишки из музыкалки жутко завидовали Грегору и слезно канючили у пап и мам такие же ремни к своим футлярам. Тем, кто обучался фортепиано или кларнетам с баянами, оставалось лишь вздыхать.

Школа - двухэтажная, с отставшей там и сям штукатуркой на стенах, рассохшимися старыми рамами в узеньких окнах и протекающей крышей - вопияла о ремонте одним своим видом. Но на такую блажь, как ремонт музыкальной школы, у мэрии Беличей средств не находилось. Обещали, конечно, однако тянули из года в год, постоянно откладывая на потом. Время от времени, когда директор школы уж совсем донимал администрацию, откупались незначительными подачками - их едва хватало на косметический ремонт, и по прошествии нескольких месяцев всё начиналось заново. К этому привыкли, человек ко всему привыкает.

Грегор просочился в зазор между полуоткрытыми входными дверями, тяжелыми и покосившимися от старости, прошмыгнул мимо дремавшей за конторкой вреднючей вахтерши и по широкой, с занозистыми перилами лестнице поднялся на свой родной этаж. С первого доносился напевный бубнеж - госпожа Марта занималась с малышами сольфеджио, в конце полутемного коридора второго этажа брякали на пианино. Вахтерша за конторкой сладко посапывала: шум ей не мешал, это был привычный, правильный шум. И если бы он внезапно оборвался, вахтерша, скорее всего, проснулась бы.

На занятие по музыкальной литературе Грегор явился одним из первых; часы над учительским столом показывали без десяти три, за партами скучали Эрика и Олесь. Белобрысый Ян высматривал что-то во дворе, взгромоздившись на подоконник. После литры были хор и занятие по специальности; заданную на дом гамму Грегор выучил от и до, получалась она, по уверениям мамы, отлично - звук выходил чистым, нежным. Да он и сам чувствовал: когда удается - летишь, как на крыльях, аж дух захватывает. А если сфальшивишь - будто касторки глотнул. Впрочем, в музыке у него всё получалось легко, еще с детского сада, где талантливого ребенка приметили и посоветовали родителям отдать в музыкальную школу.

- Здр-раствуйте, дети, - пробасил, напирая на букву "р", Грегор. Так всегда здоровался их преподаватель, господин Ростислав. Ян вздрогнул и поспешно спрыгнул на пол, Олесь с Эрикой расхохотались.

- Салют, Грегор! - крикнул Олесь.

- Привет, - сказала девчонка.

Ян нахмурился и вместо приветствия опять забрался на подоконник.

- Чего он? - спросил Грегор.

- Мы тут поспорили, - лениво протянул Олесь. - Ты в курсе, что у нас новый учитель по фортепиано?

- Ага, - кивнул Грегор.

- А слышал, почему Казимирчик уволился?

- Нет.

- Женится! - торжественно провозгласил Олесь. - Продал дом и уезжает в Трапены к какой-то старой деве. Представляешь? Мой папаша под градусом болтал, мол, такому закоренелому холостяку свадьба резко противопоказана. Лучше сразу в петлю: эффект тот же, но без лишних мучений. Так вот, Янчик божится, что вместо Казимира у нас будет госпожа Беата, она раньше в театре работала. И Янчик в нее тайно влюблен.

- Ври больше, - прошипел покрасневший Ян.

- А я говорю, - как ни в чем не бывало, продолжил Олесь, - не Беата вовсе, а какой-то приезжий. Звать его Леонард. Высокий тип с румяными щеками и ярко-синими глазами, в общем, здорово похож на викинга. Ты знаешь о викингах?

- Конечно... э-э... знаю, - пробормотал Грегор. - Этот викинг Леопард станет вести уроки фортепиано? А как же Беата?

- Ле-о-нард, дубина, - поправил Олесь. - Он раскатывает на черном "Фиате" с кожаным салоном и курит сигары. Я сам видел. Вчера он разговаривал с директором в его кабинете, а я случайно проходил мимо, ну и...

- Распустил уши, - мстительно ввернул Ян.

- ...услыхал пару фраз, - невозмутимо закончил Олесь. - Короче, у Анжелки щас начнется индивидуалка по фортепиано, и этот Леонард вот-вот объявится. А дуралей Янчик ждет Беату, и мы типа поспорили.

- А кто там на пианино играет? - Грегор махнул рукой в сторону коридора.

- Да старшеклассники балуются. Мы смотрели уже.

С улицы донеслось приглушенное урчание двигателя, хлопнула дверца.

- Ну вот и он, - обрадовался Олесь.

Грегор выглянул в окно: у входа припарковался черный блестящий автомобиль; рослый мужчина в элегантном драповом пальто и белом кашне взбегал по ступеням.

- Ну-с, - Олесь потер ладошки, - подставляйте лоб, милсдарь.

Севший за парту Ян покорно наклонился к Олесю, и тот отсчитал десять звонких полновесных щелбанов. Ввалившиеся в класс ученики не обратили на это внимания и быстро заняли свои места.

- Здр-равствуйте, дети, - секундой позже прогремело от двери.

С новым учителем Грегор познакомился через два дня, когда пришел на индивидуалку по фортепиано. В полутемном коридоре второго этажа перегорела еще пара лампочек, сменить их никто не удосужился, и поэтому Грегор немного страшился. Он двигался вдоль стены и, ведя по ней ладошкой, думал: отчего это на этаже так подозрительно тихо?

Предпоследняя, нужная ему дверь была не заперта. За ней раздавалось глухое покашливание; из щели между косяком и кромкой двери в коридор падал тусклый лучик света. Пахло душистым табаком и дорогим одеколоном.

- Можно? - робко спросил мальчишка, просунувшись в щель.

В классе, откинувшись на спинку стула и задумчиво прикрыв глаза, сидел человек в черных брюках, вязаном жилете и рубашке с галстуком. На вешалке в углу Грегор заметил серое драповое пальто, кашне и фетровую шляпу.

- Можно, - не открывая глаз, сказал мужчина. В руке его дымилась сигара, пепел он стряхивал в расписанное цветочками блюдце из чайного сервиза, которое стояло на опущенной крышке пианино. - Меня, как ты, наверное, знаешь, зовут Леонард. Для друзей - Леон. Надеюсь, мы станем друзьями, Грегор. Ты ведь Грегор, не так ли?

Мальчик кивнул.

- Скажи, Грегор, - учитель не спешил приступать к занятию, - тебе и впрямь нравится... это всё? - он сделал неопределенный жест. - Разучивание гамм, пение в хоре, нотная грамота. Классическая музыка, наконец? О да, ты способный. Очень. Но задумывался ли ты над тем, что будешь делать по окончании школы? Ну, допустим, поступишь в училище, а затем в консерваторию. А дальше? Как ты станешь зарабатывать на хлеб насущный? Все места в более-менее приличных оркестрах давно заняты. Ты провинциал, эти ваши Беличи, честно говоря, жуткая дыра. Какой-то промышленный монстр по производству не пойми чего с жалкой инфраструктурой. - Леонард обличающе ткнул сигарой в покрытый желтыми разводами, давно не беленый потолок. - Сколько зарабатывают твои родители? Отец, который горбатится на заводе с утра до ночи, и мать, простая бухгалтерша? Можешь не отвечать. Без денег, а денег этих понадобится чрезвычайно много, сольная карьера тебе заказана, будь ты хоть сам Паганини. Я понятно выражаюсь, Грегор? - Учитель открыл глаза и пристально взглянул на мальчика.

Грегор чуть не утонул в этих холодных, как зимнее море, синих глазах. Ему показалось, что он падает в чудовищную бездну, видит нечто совершенно чуждое человеку. "Иди ко мне, - звало таящееся в темных глубинах нечто. - К нам. Присоединяйся. Стань таким же. Играй по нашим правилам, Грегор. По своим правилам. Меняй и устанавливай их. Грегор! Грегор! Ты будешь великим, величайшим! Равным Богу! Сделай шаг!"

Резкий стук вывел мальчишку из транса: в окно залепили грязным снежком. Грегор очнулся и, едва не вышибив дверь, с воплем вылетел в коридор. Натыкаясь на стены, пронесся к лестнице. Как оказался на улице, как бежал из школы - и не помнил. Зато вредина-вахтерша без промедления нажаловалось директору: мол, гоняются ироды друг за другом, чисто кобылы на скачках. Этот вон, Грегор, так дверью грюкнул - аж стекла зазвенели, того гляди побьются.

Жуга встретил лаем, надрывным, тоскливым, и тут же забился в конуру. Странное ощущение нереальности ударило по нервам высоковольтным разрядом, тряхнуло, взбудоражило, будто звонок будильника сквозь сон, и всё стало как прежде. Только тогда Грегор пришел в себя.

- Жуга, - позвал он. - Жугочка.

Собака скулила в будке и выходить не хотела. Грегор почувствовал, что совершенно замерз - куртка была расстегнута, шапку он где-то посеял, ботинки промокли насквозь, а брюки были сырые до самых колен. Накатил, разливаясь по всему телу, озноб; пальцы посинели, дрожали. Мальчик, обхватив себя за плечи, заторопился к крыльцу.

"Домой, быстрее домой. В тепло".

Когда Грегор попытался рассказать матери о жутком учителе, она озабоченно взглянула на него.

- Ты, наверно, слегка утомился. Ляг, отдохни. По-моему, ты не выспался. Ваш новый преподаватель - госпожа Беата. Я точно знаю.

- Ничего не переутомился, - обиделся Грегор. - Еще в среду он занимался с Анжелкой, мы с Олесем и Яном видели его "Фиат" во дворе школы.

- Давай-ка лучше я позвоню директору и всё выясню, - ласково сказала мать.

- Давай, - согласился сын. - Пойду пока к себе.

Мать сняла трубку, коснулась телефонного диска. Звонить не имело смысла - она сама помогла Беате устроиться в музыкальную школу. Но она всё-таки набрала номер.

- Слушаю, - раздался голос директора. И мать Грегора, чувствуя весь идиотизм ситуации, поинтересовалась, не работает ли в школе с недавнего времени некий господин Леонард. Высокий и голубоглазый любитель сигар и итальянских автомобилей.

- Кхм, - откашлялся директор, - к сожалению, нет. Увы. С понедельника мы приняли на место учителя Казимира госпожу Беату. Она ведет занятия по фортепиано. Кхм, да. А почему вы спрашивает? Кхм, разве не вы хлопотали за госпожу Беату?

- Извините, я, кажется, что-то напутала, - мать опустила трубку, щеки и лоб ее горели от смущения. Но ее больше беспокоило поведение сына, чем то, что подумает директор.

Свистопляска с несуществующим учителем продолжалась. Особенно страшным было то, что взрослые не верили Грегору. Ни мать, ни отец, ни преподаватели. Списывали на утомление, на чрезмерную возбудимость детской психики, плохое питание и нехватку витаминов, да на что угодно. От одногруппников толку не было: поначалу всё, связанное с Леоном, они забывали через день-другой, потом счет пошел на часы и минуты.

Когда в мае начались экзамены, никто не заметил Леонарда сидящего поодаль от остальных членов комиссии. В зале, пустом и гулком, где проходил "академический концерт", каждый человек бросался в глаза. На Леона не обращали внимания, смотрели мимо, сквозь. Он, закинув ногу на ногу, курил ароматную сигару и, выпуская к потолку затейливые дымные кольца, благожелательно взирал на сцену. Иногда театрально аплодировал, иногда морщился. Кашлял в кулак. Наконец пришел черед Грегора; с трясущимися коленками мальчик выбрел на огромную сцену, в голове, звонкой до одурения не осталось ни одной связной мысли, тщательно отрепетированный этюд, казалось, напрочь выветрился из памяти. Из полутемного зала донесся смешок.

- Ты всё выучил, Грегор, и готов сыграть по правилам? Молодец. Но готов ли ты их нарушить? Сломай рамки, мальчик. Классическое искусство умерло, и художник нынче творит, опираясь на вкусы толпы. Нет, это не смешно. Это новая реальность, в которой до великого всего лишь шаг. Сделай его, вознесись над толпой!

Грегор взял смычок мерзко дрожащими пальцами и, наскоро отпиликав программу, бросился вон под раскатистый хохот Леонарда. Комиссия, посовещавшись, поставила Грегору высшую оценку. Он не знал, хорошо он сыграл или плохо. И если хорошо, чья в этом заслуга?

Леон часто сталкивался с мальчиком в школьном коридоре, манил пальцем и, отечески взяв за плечо, сулил златые горы, намекая не стремиться к никому не нужному идеалу, а направить редкий дар в иное русло. Мальчишка угрюмо отмалчивался. Леонард переставал улыбаться, глаза его стыли, превращаясь в скованные морозом лужицы, а в голосе, напоминая ужасное нечто из бездонного провала, сквозили отзвуки дробящегося эха.

- Грегор, мой мальчик. Мой талантливый мальчик. Ты знаешь, чем обернется твой талант? Умрет, как классическое искусство. - Пальцы Леонарда сжимались острыми когтями. - Ты не слушаешь меня, Грегор! Задумайся, что тебе надо от жизни. Решай, пока не поздно!

Горело яркими красками лето, стонала дождями осень, белым пушком покрывала крыши домов зима. Грегор был один, совсем один. Он боялся говорить о странном учителе даже с друзьями. Ему чудилось, что он сошел с ума. А может, это был сон - сон без начала и конца, когда в каждой тени, за каждым поворотом мерещился грозный учитель с застывшим морем в глазах.

Школьные годы промелькнули как чья-то чужая, заснятая на пленку хроника. Черно-белый документальный фильм, невыразительный и безрадостный. Мальчик оживал лишь вечерами, когда брал в руки скрипку и, воображая себя виртуозом Никколо, убегал из тоскливой реальности в буйную фантазию музыки. Она единственная спасала его - яркая, горячая, цветущая.

Мальчик превратился в нескладного худого подростка, потом - в юношу. Леонард, словно отчаявшись переломить упорство Грегора, уехал из Беличей, а Грегор с отличием закончил музыкальное училище и, с блеском сдав экзамены, поступил в консерваторию. Осталось в прошлом родное захолустье, старенький беззубый Жуга и самое главное - детские страхи: в Миргороде, центре притяжения всего и вся, скучать не приходилось. Черно-серая жизнь светлела на глазах, наливаясь красками, звуками, запахами. Праздничным весельем, хохотом друзей, ласковым шепотом подруг, но через год вновь поблекла, зашуршала привычным целлулоидом хроники - в сны Грегора из пугающе бездонных, темных глубин иномирья ворвался кошмарный учитель. Не румяный как прежде, не улыбчивый - суровый и беспощадный, и будто облитый тьмой: клочья тьмы реяли за спиной призрачными крыльями, тьма заменяла одежду и скрывала лицо. Казалось, у него совсем нет лица, одна тень - лишь глаза сверкали требовательно и зло, и в их ледяной синеве разгорались, тлели багровые угли зрачков.

Юноша боялся спать, но когда усталость брала свое, и он задремывал на лекциях, чужая реальность властно вторгалась из невыразимого простыми словами и чувствами далёка в счастливый, солнечный мир, мир расцветшего таланта. Корежила и ломала его. Сны повторялись, одни и те же, всегда: занесенная снегом равнина, высокие ели и вороны. Сотни, тысячи воронов, которые следили за Грегором и мрачным демоническим учителем. Это было так жутко поначалу, что Грегор - взрослый двадцатилетний парень - плакал и часто мочился в постель, но затем, когда страх перегорел и будто выжег что-то, Грегор почти привык...

И если бы не она, его новая подруга - чудесная скрипка, которую юноше вручили за первое место на региональном конкурсе, он бы пропал. Не выбрался бы из стылой полыньи, затягивающего в себя омута. Как за последнюю опору хватался он за скрипку. "Я сыграю лучше Яна Стамица! Лучше великого Никколо Паганини!" Сонаты, каприччо, пьесы, этюды, ноктюрны... у слушателей перехватывало дыхание.

Грегору завидовали. Грегором восторгались. Строили козни. Но юноша не любил публику, он любил только скрипку, разговаривал как с живой. Он не играл - боролся. Вместе с ней - против него.

Браво, брависсимо и бис жгли сердце. "Ты - лучший", - шептали девушки и вились, как пчелы над лугом. "Ты - лучший, - шептала гордыня. - Играй для них, и будешь собирать полные залы". "Лучший", - подтверждали пальцы. "Я - лучший", - уверился Грегор.

Скрипка промолчала.

Первый концерт не обернулся успехом. Второй был еще хуже: в полупустом зале сидели не те люди, совсем не те. И горстка человек, аплодировавших стоя, казалась особенно ничтожной по сравнению с зевающей толпой. "Доброжелатели" хмыкали в кулаки: вот тебе, выскочка. Нашел, перед кем выступать.

Звезда артиста закатилась, так и не воссияв на небосклоне славы.

Душа стянулась шрамами: на давний рубец перегоревшего страха легли новые - оскорбленной гордыни, зависти, неуверенности и обиды. И сразу же, стоило только опустить руки, впасть в отчаяние, вернулись сны. Учитель, черный, жуткий, полосовал душу, точно нагайкой. Сны, от которых не убежать, не скрыться, кромсали волю, переделывали под себя. Сны, и постоянные, то гневные, то вкрадчивые, то насмешливые слова:

- Да, мой мальчик, ты талантлив. Но кому нужна твоя одаренность, твои способности?! Кого ты стремишься поразить? Обывателей? - тщетно! Обыватель воротит нос от культуры, он читает детективы в мягких обложках и смотрит мыльные оперы. Ему дурно от настоящего, подлинного искусства, он разбирается в нем, как свинья в апельсинах, и как та же свинья не воспитан. От умственных усилий у него трещит голова и случаются колики. Обывателю подавай чего попроще, да тщательно разжевывай - плесни помоев свинье, и она довольно зачавкает, отвернувшись от спелого винограда. На твои концерты будет ходить человек десять, обычные люди не понимают классику, ни Чайковского, ни Шопена, ни Моцарта. Поп-музыка - дело другое. Надо быть к народу ближе, и тогда народ полюбит тебя. Что скрипка? Брось! Подумай об эстраде, о карьере подумай. Хочешь стать широко известным? хочешь славы? денег? Я знаю - хочешь, все хотят. Поэтому тебе надо найти оборотистого продюсера и прогнуться под вкусы публики: играть чужие хиты и шлягеры, выступать в популярных передачах или, в крайнем случае, идти ди-джеем в модный клуб. А после, когда обыватели будут от тебя без ума, - твори, что пожелаешь, ведь они у тебя на крючке, они уже привыкли к тебе, подсели, как на наркотик. Но не забывай и об их скудных мечтаниях. Шаг влево, шаг вправо ты еще сделаешь, но не два и не три - не поймут и не простят. Любимое занятие черни - свергать кумиров. Чтоб взлететь на гребень успеха, надо держаться посередине, не впадая в крайности, - быть оригинальным, но узнаваемым, слегка необычным, но в целом традиционным. Здесь нет места таланту, да он и не нужен больше - нисколько, ничуть, понимаешь? Он всё время будет тянуть куда-то, мешать. Поэтому от лишнего таланта надо избавиться! Я помогу тебе, подскажу - как. Ты мне - талант, я тебе - успех. Золотая середина! Тоже ведь неплохо, а?

Отмахнуться от снов не получалось. Леонард в обличии крылатого демона вновь и вновь искушал Грегора богатством и признанием. Обещания эти не были пусты и лживы, но и правдивы до конца не были. Извечная золотая середина. Без судорожных метаний, без раздрая между душой и телом и без категоричности выбора "или - или". Давнишний, еще с седых веков обмен: право первородства на чечевичную похлебку. И не похлебку даже - на жирный кусок хлеба, да не с маслом - с икрой. Отдай излишек, предай, забудь мечту и довольствуйся сытой, размеренной жизнью. Сиди в своей уютной норе и не думай о раздольной степи наверху, где гуляют ветра, где в небе расплавленным золотом сияет диск солнца, а за ним - пульсирует, дышит, несется в пространстве и времени целая Вселенная.

Грегор скрипел зубами и гнал соблазн прочь. Искушение приходило во сне, и Грегор вновь, как и раньше, боялся прилечь. Он брал скрипку и, притиснув к подбородку, играл - играл до дрожи в руках. Звуки, величественные и громадные, легкие и задорные, протяжные и резкие, срывающиеся, плыли и кружились в четырех тесных стенах, раздвигая узкую клетушку до необъятных размеров зала. Слитные переходы легато и рассыпчатая дробь стаккато, свистящие флажолеты и энергично-хлесткие пиццикато... всё богатство тембра, всю душу изливала скрипка.

Так девушка признается в любви. Так признаются девушке.

Ладонь нежно сжимает гриф, будто девичью шейку, пальцы бегут по струнам - гладят волосы. Смычок гуляет от колодки к концу - вниз, вниз, а потом вдруг - вверх! и еще раз вверх! и никогда - за спину. Глаза закрыты, глаза видят только музыку. Феерические огненные полотна разворачиваются перед внутренним взором, куда там северному сиянию! И кажется, тебе рукоплещет весь мир.

Право же, лучше быть слепым и никогда не возвращаться в постылое "здесь" из радужного "там". Разочарование столь велико, что...

Нет, лучше умереть.

Не высыпающийся, растрепанный, не следящий за внешностью, всегда в подавленном настроении, Грегор вызывал насмешки и редко - сочувствие. Что толку в отлично сшитом костюме и характерном римском профиле, когда костюм испачкан канифолью, а профиль мят и небрит. "Ты натирал смычок или рукав?" - язвительно интересовались одногруппники, указывая на рыжие пятна. Пятна приходилось оттирать спиртом, и от Грегора шел стойкий запашок алкоголя. Глядя на его кислую физиономию и вдыхая спиртовые пары, преподаватели брезгливо морщились и зачастую снижали оценки. Но парень занимался усердно, да и талантлив был, чертяка, поэтому в положенный срок получил диплом. Один доцент с оркестрового факультета даже похлопотал за Грегора, устроив того в городскую филармонию.

Доцент хотел как лучше.

Он не знал о демоне.

Концерты, залы... Если пьянице сунуть под нос бутылку водки...

Бежать, бежать!.. Нет, тянет.

Тогда - иначе.

Днем нельзя играть хорошо, нельзя, чтоб тебя заметили - нужно тянуть лямку, привычный груз обязанностей, равняясь на середняков. Нужно беречь силы, чтобы бороться с соблазном и не спать. Ночь отнимает силы, и она же - дает. Это качели, на которых можно устремиться ввысь, или низринуться в пропасть...

Годы летят - три, пять, десять; выходит на пенсию мать, а дни тянутся, нескончаемые, унылые, как в похмельном, муторном сне. И лишь ночи, ночи принадлежат тебе - жгучие, страстные, желанные. День, что день? Днем ты зарабатываешь на хлеб. Ночью - наслаждаешься. Шепчешь горячие признания и, отрезвев, стыдишься. Холостяцкая жизнь - что в ней хорошего? Съемные углы надоели хуже горькой редьки, но ты вынужден мыкаться по ним из-за скудного заработка. А он мал, его вечно не хватает, ведь ты так и остался безвестным...

Знакомясь с девушками, ты представляешься: я музыкант. О, девушки падки на музыкантов, особенно - на богатых музыкантов. Но деньги и ты - несовместимы. Ты можешь пригласить девушку в средней руки кафе, но не в ресторан, и тогда начинаются вопросы. "Где же ты играешь? - спрашивают тебя. - В какой группе?" В филармонии, отвечаешь ты, и они смеются в ответ. "В филармо-онии, - сплетничают с подругами и выразительно крутят пальцем у виска. - Вот чудак".

Ты замечаешь, как исчезают друзья, а немногочисленные знакомые судачат за спиной, мол, парень-то не от мира сего. И ты всё больше замыкаешься в себе. Девушки становятся для тебя пустым звуком, как и окружающие. Ты прикладываешься к бутылке, к горькому и сладкому на вкус забвению, и тебя рвет безнадежностью. Больной и разбитый, ты берешь смычок и жалуешься скрипке, а она - утешает. Она - ласковая мать, участливый друг и любимая девушка.

Она - твоя. А ты - ее.

И она поет и смеется, плачет и стонет, когда, запершись в комнате, ты ударяешь смычком по струнам.

Ты - ее. А она - твоя.

Навсегда.

Леонард исчез, но не сгинул - затаился на время. Хотя демон не преследовал его, музыкант чувствовал незримое присутствие искусителя каждый день - тот словно выжидал подходящий случай. А может, решил взять измором. Филармония переживала не лучшие дни и вскоре закрылась. Грегор еле сводил концы с концами, хозяйка квартиры грозилась выселить его за неуплату. В конце концов он съехал и поселился в ветхом общежитии, почти бараке, где делил комнату с двумя работягами.

Футляр со скрипкой покрывался пылью, напрасно ожидая ночи. Щупальца давних кошмаров поднимали змеиные головы, скалились плотоядно.

Отчаявшись, Грегор нанимался играть в рестораны, но там просили исполнять шлягеры, а не классику. И желательно на пианино. Ах, у вас скрипка? А на пианино умеете? Отлично, а то скрипка нагоняет уныние. Что у вас в репертуаре? Сонаты Бетховена и этюды Листа? Вы уверены, что именно это требуется нашим клиентам? Думаете, понравится? Что ж, попробуйте.

Скрипка фальшивила, она не привыкла к публике. Это была нервная, чуткая скрипка с нежным звуком. Скрипка камерного типа, похожая на изящные инструменты известного кремонского мастера Николо Амати. Скрипке хотелось уединения - одного на двоих.

После первого же выступления, Грегора обычно увольняли. Нет, не из-за плохой игры. Даже играя плохо - для себя, он играл хорошо - для остальных. Тех, кто понимал, разумеется. Вы чудесный музыкант, извиняющимся тоном объяснял ресторатор, превосходный. Я даже прослезился. К сожалению, клиенты выказали неудовольствие, а клиент, знаете ли, всегда прав. Ваша музыка нам не подходит.

Когда Грегор примелькался по ресторанам и кабаре, и владельцы их дружно отказывали полуголодному скрипачу, он скатился до выступлений по кабакам и дешевым барам, где аккомпанировал на фортепиано вульгарным певичкам, кривляющимся на сцене чуть ли не голышом. Играл то, что просили, разучив несложные фривольные шансонетки. Приходя домой под утро, без сил, прямо в одежде валился на диван, ощущая себя выкрученной половой тряпкой, которую повесили сохнуть на батарею.

Скрипка обиженно молчала. Она отказывалась разговаривать, когда Грегор винился и падал на колени, когда обещал, поднакопив деньжат, бросить кабацкую жизнь и уехать к матери, но не уезжал. Какие в провинции возможности? А здесь мог подвернуться шанс.

И вот тут-то возникло-вернулось всё: сны, торжествующий победу демон и притягательные объятья бездны, куда уже летел оступившийся Грегор. Это были адские дни - музыкант, содрогнувшись всей глубине падения, стремился вырваться и упорно, ожесточенно сопротивлялся демону, будто пьющему соки его души. Скрипка молчала, Грегор терзал струны, извлекая тусклые, безжизненные звуки, больше похожие на кошачий мяв. Прости! пожалуйста, прости!.. - умолял он. Скрипка будто омертвела, от судорожных движений смычка у нее рвались струны. И тогда между собой и демоном Грегор воздвиг стену казавшегося бесконечным таланта. Отгородился, спрятался за ней, как за неприступной крепостью. Но всему положен предел - талант растратился, сгорел в топке этой изматывающей борьбы. Он ускользал от Грегора, уходил водой в песок: с мартовской капелью и июньской жарой, с октябрьскими ветрами и зимней стужей. Некогда полноводная река превратилась в обмелевший ручей, который вскоре засох и иссяк. Леонард, демон с ярко-синими глазами, обрушил крепостные стены, разбил скорлупу таланта и, добравшись до потаенных уголков души, обрывал зеленые, свежие ростки, оставляя лишь заскорузлую шелуху.

Жизнь окончательно разладилась, пошла вкривь и вкось, драная, неопрятная. И Грегор запил. Истратив все сбережения, он покинул Миргород и вернулся в Беличи, где жил на содержании родителей, изредка перебиваясь случайными заказами, но деньги тут же спускал на выпивку. Он даже не заметил, как умер отец, как подурнела, состарилась от горя мать. И лишь когда после инфаркта ее увезли в больницу, Грегор опомнился. Он не гнушался самой черной работы: матери требовались дорогие лекарства, и Грегор доставал их. В больницу он приходил в отглаженном щегольском костюме, сохранившимся еще с учебы в консерватории, подолгу сидел с матерью и уверял, что нашел себе хороший заработок и скоро поедет с концертной программой в Миргород. Доставал из футляра скрипку и как прежде, сочно и упоительно, играл, а в коридоре, затаив дыхание, толпились врачи и медсестры. На исхудавшем, с выпирающими скулами лице Грегора блуждала улыбка. Быть может, он и сам верил в то, что говорил. Быть может, поэтому дела шли на поправку. Иссякший родник стал наполняться.

А через месяц человек без лица, человек-тень, демон с бесчисленным количеством имен, продавший душу в обмен на всевластие, - тот, кому не давали покоя чужие таланты, начал игру.

Часть вторая
Король умер, да здравствует!..

Первая противоречивая глава
Живи, Прохазка!

Я просыпаюсь среди ночи и молча, не пытаясь встать, лежу в кровати. В зарешеченное окно проникает лунный свет; на одеяле расплывается тень жирного паука, который, покачиваясь на неразличимой паутине, свисает с форточки. Я не двигаюсь, только чуть шевелю затекшими пальцами ног, разминая их. Мне опять снился тот человек... русский... Я встретил его в детстве. Не помню... забыл, как его звали. Кажется, он был писателем, но во снах русский похож на демона - угловатая мрачная фигура с бессильно висящими за спиной крыльями. Они черным плащом волочатся по земле, собирая грязь. Глаза потухшие, без прежнего жгучего огня красных зрачков. В детстве демон разговаривал со мной. Теперь молчит. Мы оба стоим посреди бескрайнего заснеженного озера и храним молчание; далеко-далеко, как сквозь дымку, темнеют пустынные берега. Под снегом хрустит ненадежный лед, а еще глубже скрывается бездна, и мы оба знаем, что в любой момент она может разверзнуться под ногами.

У русского демона печальные синие глаза. Русский сам не знает, что натворил и зачем. Ему, кажется, надоело играть, но больше ничего он не умеет; а если даже и умел - разучился. Он стоит, по колено утопая в снегу, и вяло, как бы нехотя, взмахивает крыльями. Он умеет летать, но не хочет - у него не осталось никаких желаний. Мне не страшно, как тогда, в детстве. Мне жаль русского демона.

Я смотрю на паука и пытаюсь вспомнить каждую подробность сна. Это невероятно важно - понять, вчувствоваться. Быть может, я смогу проникнуть в тайну игры. Остановить ее.

Прислушиваюсь: у стены под настенными часами-ходиками сопит Иринка, на чердаке, возле картонных ящиков, набитых старыми газетами, дремлет, порой жалобно всхлипывая, Лютич. Он ворочается с боку на бок и часто встает, чтобы сходить в туалет. Или достает скатанную из газеты папиросу и курит, скрючившись в три погибели у слухового окна. Кашляет и кряхтит. Не знаю, с чего он взялся за папиросы. Нервы махоркой не поправишь. Эх, жизнь наша - бумажный кораблик, несущийся в бурливом весеннем ручье.

Запах крепкого табака проникает в комнату сквозь щели в потолке. Здесь всё уже пропахло дымом, а на сырых, отслаивающихся обоях заметен темный налет. Вообще, обстановка в квартире нездоровая. Волнуюсь за Иринку: как бы не захворала. Мы живем в частном секторе - дешевле, да и безопасней, а через пару кварталов к небу тянутся бетонные коробки южного района.

Снаружи шумно даже ночью. Большой город, большие возможности. По каменным плитам, разбросанным тут и там, стучат каблуки, ходули чавкают по размокшей от сентябрьских дождей земле. Захмелевший народец пьяными голосами распевает песни: в ста шагах от нашей халупы мигает неоновой вывеской круглосуточный бар. Почти каждую ночь кто-то из посетителей с заплетающимися от алкоголя ногами спотыкается и падает в бездну. Смертельно опасное занятие - выпивать, когда мир висит на краю. Но посетителей в баре не убывает.

Я наблюдаю за пауком, который пытается ползти вверх по тонким ниточкам паутины, но всё время срывается. Мне кажется, я - этот паук. В Миргороде мы живем уже больше недели; я упросил Иринку провести "вызывной" сеанс и теперь убежден, что Марийка где-то здесь. Но я жутко разочаровался во всём: злой рок неотступно преследует нас, я будто в тисках - давят обстоятельства, давит постоянный страх за Иринку, за Лютича... за себя. В любой момент могут ворваться охотники или полиция. И хорошо еще, если нас выследят полицейские, охотники - точно казнят. Я почти не выхожу из дому - наши словесные портреты развешаны на площадях и улицах на потеху обывателям, и те чешут в затылках: уж больно заманчивая сумма обещана за поимку беглого целителя. Слава Богу, в огромном городе не так легко найти кого-то только по словесному портрету. Когда случается выйти за продуктами или просто разузнать новости, мы тщательно соблюдаем маскировку.

Но всё же надо спать... спать... Не лежать, перебирая одни и те же невеселые мысли. Я закрываю глаза и считаю овечек, прыгающих через плетень. Овечки напоминают о деревне, в которой остался Волик. Это мешает заснуть.

Я думаю, не примелькались ли мы тут? Не пора бы переехать, купить новую одежду?.. Мысли будят в памяти жуткие события, случившиеся в Беличах. Воспоминания - вот, что хуже всего. И, тем не менее, сейчас они важны как никогда. С каждым новым днем открывается частичка прошлого, и в этом обычно нет ничего приятного. Я вспоминаю вспышки гнева, которые заслоняли собой разум, вспышки, приведшие к убийству несчастной мартышки, отрубленной кисти Ловица. Вспоминаю румяного Алекса и себя, приказывающего: умри! Лица, дома, вещи... Среди них попадается кое-что похуже морозного блеска топора и кастрюли в цветочек...

Наконец я засыпаю, и мне опять снится печальный русский демон. Снежинки кружат над головой; снег падает и падает, облепляет руки и плечи демона, но не тает, потому что его тело холоднее льда. Вскоре он превращается в снеговика: и только крылья за спиной подрагивают, как бы доказывая, что демон жив. Нелепое желание охватывает меня: хочется взять морковку и воткнуть снеговику вместо носа.

Опошлить - так легко.

В баре дым стоит коромыслом.

Это двухэтажное здание из дубовых брусьев, облицованных внутри шпоном. Тут две полированные стойки, множество ламп в разноцветных матерчатых абажурах, широкая лестница, ведущая на улицу. Здесь царит эклектика: на стенах висят персидские ковры, зеркальца от пудрениц и автомобильные покрышки, а пол усыпан конфетти. В баре подают кислое, грошовое пиво и десертное вино из разграбленных погребов Миргорода и близлежащих деревень, славящихся виноделием. За стойкой два бармена: негр и китаец. Тощий китаец ловко управляется с коктейлями, плечистый негр - иммигрант из Кении - предпочитает разливать дешевые напитки и делает это нарочито грубо: часто не доливает и обсчитывает клиентов. Зато с негром можно поболтать о том о сём - он никогда не против. С китайцем болтать сложнее - он немой, и вместо языка у него торчит безобразный обрубок. О китайце рассказывают страшные истории: мол, из-за неосторожного слова погибла его возлюбленная, и он вырвал себе язык; есть версия, что язык отрезали за ужасные преступления, и еще одна, где упоминаются охотники. Домыслов много: чего только не выдумает праздная публика, которая бездельничает даже в такое время, когда надо изо всех сил бороться за свою жизнь и жизнь близких - работая и возрождая город.

Вечером, после смены, сюда заскакивают рабочие. Встречаются и мелкие клерки в заношенных пиджачишках; клерки нужны всегда, в любое время - даже на том свете они будут вести учет грешников и праведников. Без учета и контроля мир, по их мнению, обессмыслится. На мягчайших диванах в глуби заведения лежат торгаши, потягивая из бокалов крепленое вино и фирменный коктейль "Суматра" - смесь водки, томатного сока и жгучего перца. Поодаль сидит охрана: квадратные телохранители меланхолично цедят содовую или минералку. На их лицах уныние и скука, но ничего не поделаешь - работа. Бывает, телохранители заходят в бар без клиентов, и тогда пьют наравне со всеми. А то и побольше.

Я появляюсь в баре после девяти вечера. Люди уже достаточно пьяны, чтоб у них развязался язык, и недостаточно трезвы, чтобы узнать меня. Я принял необходимые меры: раздобыл черный парик и очки затемненными стеклами, а щеки и подбородок слегка вымазал сажей, имитируя въевшуюся угольную пыль. Мой облик неуловимо изменился: я похож на одного из вольнонаемных шахтеров, которые то приходят, то уходят из города - порой навсегда, неловко ступив за край бездны. Одежда на мне подстать - прочная, качественная униформа. Из нагрудного кармана не без шика высовывается краешек белого платка. Шахтерам платят немало, однако никто их не трогает, даже самые отъявленные бандиты. Шахтеры и так почти смертники. К тому же для многих сейчас нет ничего страшнее, чем спуститься под землю. Люди стремятся забраться как можно выше.

Я заказываю у негра темное пиво, светлое - отвратительная кислятина, им довольствуются рабочие. Негра зовут Джим, он брякает стаканом о стойку и наливает крепчайшее темное пиво, вполне сносное, несмотря на дешевизну. К чему не могу привыкнуть - это к двухсотграммовым стаканам, которых хватает на один добрый глоток. Пью залпом и требую еще. Джим, не отвлекаясь от разговора с уже изрядно набравшимся красноносым фермером, наполняет стакан, на этот раз не доливая четвертинки. Каналья! Но я помалкиваю. Устраиваюсь на табурете поудобнее, сдуваю шапку пены и, прислушиваясь к разговору, цежу пиво. Фермер, пожилой мужчина в кожанке, фланелевой рубашке и джинсах рассказывает какую-то жуткую байку. Бармен хитро щурится, его темная рожа горит любопытством.

- ...та сам пойми: что я мог еще подумать? Черный силуэт посреди поля. Сначала думаю: пугало сынок наконец поставил. Сколько ему твердил: поставь ты пугало, житья от проклятых ворон нет, а он всё ленился. А тут - силуэт. Ну, мыслю: образумился сынок. Понял, что главнее землицы и того, что на ней растет, нет ничего. Поумнел, значит. Я - шасть к пугалу, а оно - ко мне! Сначала решил: почудилось. Не-ет. Гляжу - надвигается. От испуга чуть с ходулей не грохнулся, это я-то! Три года хожу, не падаю, а тут... Замер, ни жив ни мертв, сердчишко колотится. Пот насквозь прошиб - рубаха на спине вмиг отсырела. И дёру, главное, дать боюсь. Что делать? - ума не приложу. А оно всё ближе, и не пугало вовсе - человек. Вот только страшнее человека того я не видал: черный, костлявый и седой - ну полностью седой, хотя лицо вроде и молодое. Одёжка на нем как на вешалке болтается. А рядом второй силуэтец проявился: худенький, изящный, длинноволосый. Девушка. Точь-в-точь Софка моя, покойница. И тоже седая. А за спиной у них - вот те крест, провалюсь на месте, если вру! - крылья за спиной расправляются. У него - черные, как у ворона, а у девчоночки - сизые, голубиные, только побольше, конечно. И идут они - ты глаза-то не пучь, не вру я! - прямо по земле, без ходулей, да и вообще, кажется, босиком! А я стою - и двинуться не могу. Глаза у них - синие-синие, и до того жутко, аж мороз по коже... а я - ни с места! Ходули как приросли... Ладно, песик мой, Пуфик, скотинка милая, ненаглядная: тяф-тяф! - следом, значит, увязался. И рычит, и лает, и прыгает. Он меня и спас, из ступора вывел: развернулся я, да такого стрекача задал - пыль столбом завивалась! Пуфик - впереди, лапками сверкает. И я не отстаю. Оно, наверно, потешно со стороны: мужик в летах на ходулях скачет, да только мне в ту минуту не до смеха было...

Негр хмыкает, скалит зубы.

- Не веришь, что ли? - с угрозой спрашивает фермер и рывком приподнимается над стойкой. - Не веришь мне?!

- Отчего ж не верить, масса Георг, очень даже верю, - отпрянув, частит Джим. - Ночью всякое случается, - и выставляет перед фермером стопку. - Водочка, масса Георг, за счет заведения. Успокойтесь.

Рабочий в грязном свитере на голое тело завистливо пялится на дармовую выпивку и опять мочит длинные прокуренные усы в кислом пиве.

- Эх ты... - бурчит фермер, осушая стопку.

К стойке подходит толстяк в серой робе с вышитым золотым крестом на пузе. На голове у толстяка красная феска, кисточка болтается перед носом. Сектант, каких в Миргороде пруд пруди, хотя основных религий две - христианство и ислам. Впрочем, и мусульмане, и христиане держат нейтралитет, всячески помогая друг другу: особенно в борьбе с расплодившимися религиями и сектами.

- А ведь благородный фермер не врет. - Сектант забавно надувает щеки и дует на кисточку, как на непослушную челку. Голос у него тонкий, надтреснутый. - Я бы мог поведать вам... - закашлявшись, он утирается рукавом.

- Коньячку? - спрашивает бармен. - Ну, чтоб горло промочить.

Толстяк степенно кивает. Плеснув ему коньяку, Джим опускает локти на стойку, упирает подбородок в кулак и готовится слушать. Толстяк задумчиво поглаживает вышитый крест и пьет меленькими глоточками. Выглядит он комично - этакий пузанчик, вымахавший до размеров динозавра. Румяные щеки лоснятся, нос тонет в жирных складках, а в черепашьей оправе набрякших век кроются доверчивые голубые глаза.

- Случаи, когда люди видели черного человека и его демоническую подругу, участились, - наконец продолжает толстяк.

- И о чем же это говорит? - ехидно интересуется негр. - Магистр Ленни пророчествует скорый апокалипсис?

- Не стоит выставлять свое невежество напоказ, грешная ты душонка, - заявляет Ленни. - Я-то прощу, но что скажет Бог на Страшном суде?

- Давайте не будем сейчас о Боге, масса Ленни, прошу вас. Поделитесь лучше с бедным необразованным Джимом тайной черного человека. Хм... чернокожего?

- Не паясничай, Джим!

- Да как вы только подумали, масса Ленни! Я - и паясничаю? Нет-нет, Джим не таков. Уверяю вас.

- Было много случаев, - подумав, говорит магистр. - В основном за окраиной города. А вот у подножья Мавкиной горы это началось еще зимой. Демон и его подружка любят холод, занесенные снегом тропы, где они поджидают одиноких путников...

- И?

- И ничего с ними не делают... - пожевав губу, произносит Ленни. - То есть, не делают физически. Но у нашего благого ордена есть подозрение, что демоны изымают из человеческого тела душу. Некую часть ее - в виде особых способностей, дарования, таланта. То вдохновение, без которого невозможны гениальные прозрения и радость от сделанной работы, без которого человек не может одолеть путь к вершинам духа и скатывается к подножию, не пытаясь уж карабкаться обратно - нет у него ни сил, ни терпения, ни желания...

- В вашем ордене два человека: ты да дружок твой чокнутый... - встревает рабочий. - Да подпевалы ваши. Оно и понятно: ничего путного выдумать не смогли. Врете и то без выдумки, неинтересно слушать.

- А ну пошел отсюда! - замахивается на рабочего негр. - Наблевал мне тут в прошлый раз, с-скотина!

- Джим, Джим... - Ленни осуждающе качает головой. - Как сказано в Писании: прощайте братьям своим до семижды семи раз.

- Я мусульманин. Пусть и никудышный, но как сказал пророк...

- И если кто ударит тебя по правой щеке - подставь и левую, - перебивает толстяк.

- Добрый вы, масса Ленни. Дать вам за добрые слова бесплатный крендель? Видите кремовый заячий хвостик на нем? Приносит удачу.

Джим смеется. Рабочий икает и, нарочно толкнув Ленни, бредет в зал.

- Бери, сектант, крендель, - шипит он напоследок. - Отличный символ для вашей религии.

- Иди, иди, выпивоха! - запальчиво кричит негр. - А вы, господин шахтер, что вы можете рассказать о демоне? - Джим поворачивается ко мне.

Я вздрагиваю и, чтоб не расплескать, ставлю стакан.

- Ничего. Совершенно ничего.

- Но вы так внимательно подслушивали, - возражает бармен. - Вы, к тому же, шахтер, и ближе всех подбираетесь к аду. Наверняка что-то знаете. Поделитесь с честной компанией, расскажите старине Джиму о таинственном демоне.

- Прошу прощения. Вы путаете. Я ничего не знаю о человеке в черном.

- Неужели вы ни разу не видели его, к примеру, в забое, куда забираетесь каждый день, рискуя жизнью?

- Перестань, Джим! - велит негру фермер. - Как ты смеешь обижать этого милого шахтера? Шахтеры - великие люди, герои нашего времени, смельчаки, первопроходцы!

Джим с непроницаемым лицом удаляется на другой конец стойки, где принимается охаживать пухленькую, с глубоким декольте женщину, которая зашла пропустить стаканчик хереса перед сном. Та хихикает в ответ на пошлые намеки бармена, но все его попытки ухватить женщину за рукав и притянуть к себе успехом не увенчиваются. Выпив херес, она в гордом одиночестве удаляется. Негр плюется и ругается на суахили. Пьяная публика хохочет, подначивая бармена.

- Да ну вас всех... - говорит он угрюмо, однако вскоре ухмыляется, обнажив желтые зубы. - Старина Джим еще покажет вам, где зебры зимуют.

Я, чтобы не привлекать внимания, беру небольшой графинчик водки, бутылку содовой, жирные бреговичские сосиски, насаженные на шампур и прожаренные до хрустящей корочки, а к ним - горчичный соус, и сажусь за столик в дальнем углу. Местечко уютное: окно за спиной, чистая скатерть на столике и лампа в зеленом абажуре, бросающая загадочные изумрудные отсветы на всё вокруг. Такое чувство, что находишься в библиотеке, а не в баре. Принявшись за еду, я вновь настораживаю слух, но ничего не выходит: голоса сливаются, тонут в однородном гуле. Слышно, как фермер горячится у стойки, нет, не доказывая, что байка о человеке в черном правдива от и до, - "Масса" Георг требует более высокого качества обслуживания. Негр подливает ему водки. Фермер требует еще и пробует разорвать рубашку на груди, но добивается лишь того, что отскакивает верхняя пуговица. Это чрезвычайно смешит посетителей. В другом конце заведения спокойнее: китаец с ловкостью профессионального жонглера разливает коктейли, торговцы лениво потягивают мускат, с высоты своих кресел наблюдая за баром. В правом углу, с табельными хлыстами на поясах, трое полицейских. Кнут страшное оружие, если под ногами бездна. Мелкие клерки кучкуются в стороне, зыркают оттуда крысиными глазками.

- Свободно?

Напротив меня - дряхлый с виду дед в залихватски сдвинутом набекрень берете, из-под которого выбиваются седые пряди. Наряд дополняют белая рубаха, шерстяной жилет и армейские штаны. Лицо землистое, в морщинах, бородавка на левой щеке и неожиданно по-детски ясные светло-серые глаза. Они пристально, как сквозь прорезь прицела, глядят из-под выдающихся надбровий. Воротник рубахи расстегнут, на груди, поросшей седыми волосками, виднеется татуировка: синий, чуть оплывший якорь. Чем-то старик напоминает Лютича, наверняка бывший моряк.

- Приветствую смелого шахтера. - Старик, не дожидаясь ответа, усаживается за стол, протягивает ладонь. Рукопожатие у него крепкое. Пальцы сухие, холодные. - За соседними столами комару места не найдется. Осмелюсь попросить бравого шахтера...

- Боюсь, не смогу поделиться с вами закуской, - говорю я.

- Я бы и не заикнулся, господин шахтер, как можно! К тому же, меня с детства приучили, что водку не следует запивать, да и закусывать тоже. Ох... что ж я? - не представился: Прохазка.

В руках у него графинчик с ореховой настойкой и больше ничего.

- Здравствуйте, господин Прохазка. Я Митич. Герман Митич.

- Не из наших краев? - интересуется старик. С виду он простоват, но иногда в говоре проскакивают ученые слова и выражения. Моряк ли он? Прохазка вызывает у меня смутные подозрения. Зачем он подсел за мой столик? Если постараться, можно найти свободное место. Возможно, причина в том, что место здесь отличное, рядом с окном; отсюда открывается прекрасный вид на ночной город, на желтые и белые огни, которые зажигаются то тут, то там.

Из приотворенной форточки тянет свежестью, она - как манна небесная в задымленном помещении бара.

- Я много путешествовал, - уклончиво отвечаю, возвращаясь к ужину.

- Я и сам немало стран исколесил, уж всяко поболе твоего, молодой Митич. - Тон старика резко меняется: он больше не просительный, а властный, требовательный. - Уже и родину не упомню: каждое место для меня чем-то откликается в сердце, каждая сторона - везде, где побывал. Даже в далеких казахских степях моя родина, даже в неприветливых северных фьордах. А ты знаешь, молодой шахтер Митич, что за звери водятся там, в чужедальних краях? Э, самые диковинные: собаки о трех головах, пустынные лисицы с шестью лапами, юркие птички загребихвостки, вьющие гнезда в пастях чудовищных восьмиглазых слонов-пауков.

Я недоверчиво кошусь на него: Прохазка усмехается. Сочиняет напропалую и не моргает даже. Что ему понадобилось от меня?

- Зря говорят, что до начала игры не было ничего удивительного. Полно было, аж глаза разбегались. Только надо уметь видеть. Под каждым камешком, в каждой травинке живет удивительное, тайное. Бывало, выглянешь в окошко, а на траве, посеребренной росой и лунным светом, водят хороводы крошечные феи; молочный туман разливается вокруг, и небо на востоке уже чуть розовое. Прохладой веет в раскрытое настежь окно, летней, утренней. И сначала ты сидишь и чувствуешь, как холод проникает в тело, а руки, вцепившиеся в подоконник, покрываются мурашками, но ты терпишь, ждешь солнышка, и едва краешек его показывается на горизонте, быстро прыгаешь на кровать, кутаешься в одеяло и медленно, с наслаждением отогреваешься. Потолок в комнате становится светло-оранжевым, солнечные зайцы прыгают по стенам и мебели, и ты слышишь, как мычат у соседей коровы, и молочница громко выкрикивает: "Масло, сметана, молоко", и снова по кругу, без остановки - "Молоко, сметана, масло", а родители, проснувшись, негромко шепчутся у себя в комнате, и ты знаешь: впереди целое лето. Полное чудес и загадок, и новых открытий. Ты лежишь, укутавшись в одеяло, и знаешь, что мир состоит из игр и забав. И тебе не надо ничего другого, никаких других игр, кроме тех, что выдуманы кем-то мудрым до тебя. Понимаешь, молодой Митич... как твое имя, кстати? Запамятовал что-то, прости старого Прохазку.

- Герман, - поспешно отвечаю я. Пожалуй, слишком поспешно. Наклоняюсь, плескаю в рюмку водки и махом опрокидываю. Успокойся, Влад, возьми себя в руки. Ну переспросил старик твое имя. Что с того? В чем он может заподозрить шахтера Митича?

- Герман... - повторяет старик. - Ты пойми, Герман, в чем дело: не нужна взрослому, сложившемуся человеку игра. Есть время для игр, и мы зовем его детством, есть время для спокойствия, созерцательства - оно называется взрослой жизнью и - потом - старостью. А игру создал человек, который не хотел взрослеть - жутко боялся взрослеть, вот и создал игру. Пойми, Митич: игра взрослому человеку напрочь противопоказана. - Он наклоняется ко мне и детскими, такими ясными глазами заглядывает в самую душу: - Герман, избавь ты нас от игры, непоседа ты наш, глупыш не повзрослевший, дурачина ты, простофиля. Избавь, а?

- Вы говорите так, будто в моих силах изменить что-то. - Я напряжен: разговор затеян неспроста, и кляну себя за то, что не ушел сразу после расспросов о черном человеке. Зачем я вообще сюда пришел? Тысячи ненужных мыслей ворочаются в голове туго сплетенным клубком.

- Ты молодой, сможешь... Как говоришь, тебя зовут?

- Герман Митич.

- Влад Рост? - Прохазка, дурашливо хихикая, подносит ладонь к уху. - Прости, не расслышал.

Внутри будто обрывается невидимая струна. Такое чувство, что все в баре притихли, ждут моего ответа. Но я молчу.

- Ты ведь можешь избавить людей от игры, - упорствует старик. - Я знаю: можешь! Каждый целитель связан с чужаком. Вы все - человек-тень, только в разных обличьях. Когда умрет последний целитель, оковы рухнут, и мир освободится. Но я не люблю убивать: устал. В пору юности так часто приходилось убивать, что теперь опускаются руки. Когда-то я мечтал о том, как буду убивать врагов своей страны, но с первым же убийством всё изменилось. В смерти нет ничего приятного, благородного. Поэтому, наплевав на приказ командира, я прошу тебя, как друга прошу: сделай так, чтоб игра закончилась.

- Вы охотник, Прохазка?

Он вытягивает левую руку, задирает рукав: на жесткой, дубленой, коже - два застарелых шрама.

- Сам царапал. Каждая царапина - мертвый целитель, которого я убил собственными руками. Тут, - он тычет пальцем в неповрежденный участок, - вот-вот появится третья. Но я очень надеюсь на тебя, молодой Влад Рост. Понимаешь? Очень.

Я еще раз заглядываю в его серые глаза.

- Ты ведь сам еще ребенок, Прохазка. У тебя было волшебное детство, бурная юность... Игра пришлась кстати, верно? Нашлись новые испытания и впечатления, новые приключения, которых у тебя еще не было. Отыскались и новые враги: целители. Несчастные люди, что волею судьбы, сами того не желая, поднялись над толпой. Потому ведь и не постарели твои глаза, старик Прохазка, потому и ум твой ясен, а слова точны и бьют больно, как прежде. Счастлив ты, что игра началась. А все слова, просьба твоя, чтоб я остановил игру - не более чем пыль в глаза, попытка замаскировать настоящие желания. Ведь знаешь ты, что никто из целителей не может того. Даже если б хотел - не сумел бы сделать, и шрамы на твоем запястье лишь подтверждают мои слова: никто из целителей не остановил игру и под страхом смерти.

Серое лицо Прохазки краснеет, щеки покрываются розовыми пятнами, но охотник быстро приходит в себя.

- Ты не прав, Влад, - скрипит он. - Не возражаешь? - всклень наполняет обе рюмки. Хватает свою. - Вроде как последнее желание. Твое, разумеется. - Громкое "дзинь!" - чокнулся об мою. Ждет, вопросительно подняв левую бровь. Пристально глядя на него, беру рюмку. Мы пьем и смотрим глаза в глаза. Пьем медленно, словно не водка в рюмках, а легкое домашнее вино. Воздух дрожит между нами, плывет, растекается, а может, это зрение туманится от перенапряжения.

Я готов к смерти, я всегда, постоянно готов к ней. Борьба бессмысленна, но я буду сопротивляться - извиваясь от боли на заплеванном полу, с ножом у горла, с упертым в висок дулом... Буду! Да, передо мной хладнокровный убийца. Что я могу против него? Не так уж много, но и не так уж мало.

- Алекс, когда рассказывал о тебе, описал другого человека.

- Алекс?!

- Алекс, - подтверждает Прохазка. - С ним ты был молчалив, говорил редко да метко. А тут вдруг превратился в словоблуда. Видать, частенько дурил честных людей да трепал язык со своими дружками-мошенниками. Они, случаем, не целители? Может, отведешь к ним? Побеседуем накоротке. Глядишь, пойму что-то, осознаю...

Он не знает, где мы скрываемся. Замечательно.

- А не пытаешься ли ты меня надуть, а, Прохазка? Приведу тебя, ты всех и порешишь. Не привыкать тебе, старый убийца.

- Зачем? - удивляется Прохазка. - Дружков твоих всё равно сыщем, а когда - без разницы. Для Алекса важен ты, не они. Мне любопытно, молодой Влад Рост, понимаешь? Всего лишь любопытно побеседовать с вами.

- К сожалению... - я улыбаюсь и развожу руками, - ничего не получится. По крайней мере, в ближайшее время. Но мы подумаем, обещаю. - Пытаюсь встать. Но Прохазка вскакивает и, опуская тяжелую руку мне на плечо, заставляет сесть обратно. Лучистые серые глаза горят детским торжеством: в мечтах он представляет себя у костра. Прохазка сидит на бревнышке и рассказывает молодым олухам-охотникам, как поймал и уничтожил целителя. Третьего на своем веку. Он достает из голенища острый изогнутый нож, поднимает над головой, чтоб полюбоваться игрой пламени на стальном лезвии, а потом на глазах у всех точным и сильным движением полосует запястье. Поливает кровоточащую рану водкой и хохочет, глядя в испуганные лица молодых.

Содрогнувшись от увиденной сцены, я упираюсь ладонями в край стола и изо всех сил толкаю вперед. Графины и рюмки со звоном скачут по полу; остро пахнет разлитой водкой. Столешница ударяется Прохазке в живот, он складывается пополам, ухает по-совиному; стул опрокидывается, и охотник летит в намокшее, грязное месиво конфетти. Однако реакция у старика отменная: даже в падении он умудряется выхватить револьвер. И лежа начинает стрельбу, пока я вспугнутым зайцем петляю меж столами. С громким "крац!" лопаются за спиной лампы, и часть бара погружается в сумрак. Вжиу! - пуля проходит над самым ухом, и я едва успеваю прыгнуть за стойку. Истерически визжат девицы, густым матом орут фермеры и полицейские. Торговцы сползли с диванчиков, спрятались за широкие спины квадратных телохранителей. В баре царит страшная сумятица и давка - народ гурьбой устремляется к выходу. Один пьяный мужичонка рыбкой сигает в окно - навстречу бездне. Кто-то пьяным голосом уверяет:

- Пор-решу! Всех пор-решу, век воли не видать!

Негр Джим, скрывшийся за стойкой, ногой выпихивает меня наружу.

- Уйди! Уйди! Это ваши проблемы, шахтер, не мои. Уходи, а то хуже будет!

Я вываливаюсь из-за стойки и, наклонив голову, бегу под прикрытием опрокинутых столов. У входной двери и гардероба, куда сдают одежду и ходули, ужасная толчея. Палит уже не один Прохазка. Вообще стреляют не только и не столько в меня. Под прикрытием всеобщей неразберихи какие-то дюжие молодчики атаковали торговцев и сноровисто потрошат их кошельки. Торгаши благоразумно не сопротивляются, а их охрана валяется с расшибленными затылками. Несколько телохранителей заняли круговую оборону за перевернутым диваном и шмаляют во всех, кто пытается подойти. Бандюки раз за разом лезут на приступ, но телохранители так ловко орудуют шестизарядными револьверами, что незадачливые грабители с хряском, как кегли в боулинге, шлепаются мордой вниз. Каждое падение вызывает довольное уханье и насмешки. Раненые стонут, пытаются отползти и громко ругают судьбу. Немой китаец, схлопотав шальную пулю, навалился на барную стойку, обмяк. Его лицо залито кровью.

Народ мало-помалу рассасывается; я подбираюсь к распахнутой двери: в черном прямоугольнике ночи горят звезды и окна домов. Снаружи творится черт знает что: кто-то убегает, кого-то догоняют; издалека доносится полицейский свисток. Думать некогда, и я, невзирая на гудящие вокруг пули, ныряю в проем. Наталкиваюсь на что-то мягкое - это сектант Лени, мы кубарем катимся вниз. Толстяк чудом избегает встречи с асфальтом, цепляется за нижнюю перекладину веревочной лестницы, ведущей на мостки, и с неподобающей для его тела прытью карабкается вверх. Я хватаюсь за опорный столб, лезу следом и... замечаю Прохазку: с револьвером в вытянутой руке он идет на меня. Охотник стреляет и промахивается, я прыгаю на него, с размаху бью по руке, и следующий выстрел обжигает волосы, срывая парик. Прохазка отталкивает меня и вновь жмет на курок - тут, почти в упор, не промахнешься, но выстрела нет - сухой щелчок. Взбудораженный запахом пороха, не помнящий себя от дикой злости и страха, я вепрем-подранком кидаюсь на противника. Револьвер летит в сторону, в жиденькие кусты рябины. Прохазка выхватывает нож, делает выпад - я с трудом успеваю отскочить, а охотник внезапно замирает. Лицо его покрывается малиновыми пятнами; с ножом в руке Прохазка стоит передо мной застывшей статуей, а потом, выпустив нож из окаменевших пальцев, начинает заваливаться вперед. Я подхватываю его, опускаюсь на колени - у старика немалый вес! - и, не удержав, роняю. Охотник навзничь валится на мокрые от дождя ступеньки. Он лежит на спине и смотрит на меня - глаза Прохазки уже не ясные, поблекшие - и произносит кривящимися от боли губами:

- Сердце... проклятое старое сердце...

Мне становится отчаянно жаль пожилого охотника, своего врага, человека, который только что чуть не убил меня, но минутой раньше просил закончить игру. Я бы и рад закончить ее, но это не в моих силах. Я готов даже встретиться с демоном из снов и молить о невозможном. Но почему-то чувствую: он промолчит. Из-за того, что не хочет? Или... не может?

- Серд... це... - шепот охотника едва слышен.

Я наклоняюсь к нему, трясу за обмякшие плечи.

- Живи! Пожалуйста, живи, Прохазка!

Но глаза его тускнеют, закрываются... Теперь видно, какой он старый и немощный. Человек, чье детство затянулось из-за постоянной игры.

Окольными путями я добираюсь домой. Выследят! Выследят! - заполошно колотится сердце. Надо уходить, прятаться, забиться в самую глубокую нору на другом конце города. Затаиться и ждать, когда буря снаружи утихнет. Вряд ли Прохазка был один. Кто-то сопровождал его, может, и отлучился по надобности, но вернулся и наверняка мог опознать меня. Они теперь не подозревают - знают: мы здесь, неподалеку, и скоро ворвутся сюда.

Дома одна Иринка. Она приготовила ужин, что стынет на выцветшей клеенке, и прикорнула у плиты, уткнувшись подбородком в свернутое полотенце. Лютич куда-то запропал, но ждать его нет времени. Он поймет, когда увидит, что дом оцеплен. Мы найдем способ связаться с ним. Я ношусь по комнате, собираю вещи. Заглянув на чердак, сгребаю нехитрые пожитки Лютича. Рано или поздно нам приходится бежать с любого насиженного места, поэтому мы стараемся не покупать ничего тяжелого и объемного. Хотя деньги имеются - выручили за тележку и лошадь. Мы не тратимся без нужды, экономим. Пусть деньги и обесценились, но всё еще не превратились в цветные бумажные фантики.

С баулами и чемоданом спускаюсь вниз.

Беру Иринку на руки: тельце у нее легкое, худенькое. В глазах плавает испуг, но она шепчет, обвив мою шею руками:

- Влад, не бойся. Прошу тебя, не бойся.

Это мои слова, я хотел сказать их Иринке, но теперь поздно. Отпустив девушку, бросаю голодные взгляды на тарелку перловой каши с мясом, кусок хлеба, масло, чай. Аппетитно, но есть совершенно некогда. Схватив бутерброд, откусываю половину и, уловив неясный шум, крадусь с бутербродом в руках к двери. Засов ненадежный, хлипкий. Что если... Прислушиваюсь. Нет, показалось: снаружи ничего подозрительного.

- А я тебе ужин приготовила, - расстроено говорит Иринка.

Оборачиваюсь, приложив палец к губам.

- Глупый. - Она подходит, притрагивается ладонями к моим щекам. - Знаешь, я ждала тебя очень-очень долго. Но точно знала: ты вернешься.

Прояснение первого дня игры
Самые одинокие

Ирина

- Хей-хей! - кричит солнцу и небу маленькая девочка Иринка. - Хей-хей! - кричит она лесу и облакам. Не отвечают солнце и небо маленькой девочке. Потому что никакая она не маленькая, потому что ей только кажется, что она маленькая и снова вернулась в то время волшебное, золотое, когда у нее были родители. Папа и мама. На самом деле Иринка сидит в одиночестве на холодном камне. Влево и вправо - серое шоссе. Впереди - лес, остроконечный, страшный. Позади - ромашковое поле. Стрекозы вокруг, множество стрекоз. Ромашка, ромашка, скажи, сколько мне жить осталось? Не скажет ромашка. Не о том у нее надо спрашивать. Перепуталось всё в голове у Иринки. Самая одинокая она на свете.

Как сюда добралась? Как прошла по краю бездны, не свалившись?

Сама не знает.

Может, дух помог? Сверкающий подобно молнии волшебный дух, живущий на вершине холма; не какого-то определенного холма, а всех холмов на свете сразу. Дух, что ищет своего сына, кровиночку, которого давным-давно потерял.

Сидит на камне пятнадцатилетняя девчушка в изорванной одежде, голодная, одичавшая, и ждет, когда кто-нибудь избавит ее от страшного одиночества, да только сама уже не верит, что такой человек появится.

Папа в ее воспоминаниях большой и сильный. Он поднимает ее, сажает на широкие плечи, и Иринка становится высокой-высокой, как самое высокое на свете дерево. Она запрокидывает голову, смотрит на небо, протягивает к нему руки и кричит:

- Хей-хей, небо! Хей-хей, облака!

И облака плывут навстречу, такие забавные, похожие на зверей из зоопарка. Вот - жираф. А это - слон. Медведица и ее маленький медвежонок. Хитрая лисица и злой волк. А другие облака не похожи на зверей, они похожи на мельницу и трактор, грузовик и повозку с лошадкой, пышный розовый куст и бокальчик-тюльпан на длинной ножке. Облака - картины. Облака - архитектурные композиции.

- Хей-хей!

А потом они ехали куда-то загород, на дачу, кажется, а мотор вдруг забарахлил, застучал громко, из-под капота повалил дым. Машина остановилась, и папа пошел глянуть, в чем дело. Папа превратился в маленький росток клена, и Иринка чуть не наступила на него, собираясь выйти и проверить, куда он пропал. Но она вовремя отдернула ногу. Так Иринка стала очень одинокой. Но не совсем-совсем одинокой, ведь у нее оставалась мама. Мама сидела на заднем сиденье и не видела, что случилось. Она хотела выйти вслед за папой, но Иринка ее не пускала. Она хваталась за мамин рукав и кричала: нет! нет! нет! Она только это и кричала, потому что сразу поняла, что наружу теперь - нельзя. Потому что снаружи что-то худшее, чем смерть. А мама этого не понимала, но тоже испугалась, перелезла вперед и кое-как завела мотор. Иринка полезла назад и, уткнувшись носом в стекло, смотрела на исчезающий вдали росток клена.

После они объезжали огромный завал автомобилей, перегородивших шоссе. Землю усеивали лепестки и поломанные стебли, на дороге валялись мертвые звери и странной голубой расцветки камешки. Поверх клубился сизый туман; в нем возникали странные лица, призрачные руки тянулись к движущемуся автомобилю, проходили его насквозь, не причинив вреда. Скованные страхом, мать и дочь с трудом миновали кладбище машин. Брошенная техника попадалась и дальше, но не так часто. Они свернули в небольшой городок, потому что в баке кончался бензин, а двигатель взревывал как припадочный и немилосердно чадил. Первым делом мать нашла супермаркет: в животах у них бурчало еще с обеда. Залитый светом супермаркет был пуст, на полу валялись беспорядочно рассыпанные продукты, а в дальнем ряду, на полках для овощей сидела, свесив ноги, полоумная старуха.

- Выходите из машины! - Она тыкала в "гостей" корявым пальцем. - Берите, что хотите! Всё бесплатно!

- Я выйду, - сказала мама. Иринкина мама была самая красивая и добрая на свете. Девочка не хотела ее терять. Вцепившись в мамину руку, она умоляла: не надо, пожалуйста! ради Бога, не выходи из машины! Она кричала: нет! нет!

- Хватит глупостей! - раздражаясь, сказала мама. - Эта старуха жива, значит, и нам ничего не грозит. Я должна выяснить, что происходит. Я возьму сока и что-нибудь поесть. Хорошо? Ну же, маленькая, не бойся. С мамой ничего не случится. - И Ира сдалась, отпустила ее, потому что мама была взрослой, а взрослые не ошибаются - или ошибаются, но очень редко. Кроме того, у Иринки пересохло во рту, и она ужасно хотела пить.

Мама ступила на землю. И в ту же секунду в воздух взметнулись лепестки ромашек, сотни, миллионы лепестков. Они падали на капот автомобиля, на лобовое стекло, на землю. И когда последние из них опустились, Иринка увидела, что на лепестках дрожат прозрачные капли росы. Будто мамины слезы.

- Нет... нет... - взмолилась она неведомо кому. Но было поздно.

Так Ира стала самой одинокой на свете.

И тогда она закричала. Она кричала не "хей-хей", а что-то совершенно непередаваемое, безумное, и видела перед собой только выпученные глаза сумасшедшей старухи, которая бесновалась на полках и разбрасывала сухую китайскую лапшу из картонных коробок. И со всех сторон гремел ее смех, а потом всё умерло вокруг: Иринкина душа, больная, металась меж двух миров. И длилось это не день, не два. Длилось это по людским меркам очень долго. Может быть, даже год. Перед глазами Иринки мелькали диковинные образы: небольшой холм, светящееся существо, протягивающее ей руки. Мерцание огней далеко внизу. Холод. Жар. Зарницы у горизонта... Дорога, бесконечно уходящая в обе стороны. Камень у обочины. Она, жалкая и одинокая, сидит на камне, и каменные неровности и сколы царапают босые ступни.

Как она здесь оказалась? Сколько времени прошло после того дня у супермаркета? Где она бродила всё это время? Неизвестно. Да и неважно, в общем-то.

Главное, что у нее осталось только одиночество - по обе стороны дороги. И там, где лес, и там, где ромашковое поле. Расходящееся во все стороны кругами бесконечное одиночество. Она погружалась в него, и разум ее готовился окончательно умереть. Еще несколько минут, и она спрыгнула бы с камня. Но ее отвлек шум. Иринка подняла глаза: рядом с камнем остановился легковой автомобиль. Высунувшийся из него человек что-то говорил. Иринка не различала слов, но видела глаза человека, добрые и грустные. Разум стал возвращаться к девочке. А когда человек протянул ей руку, Иринка поняла, что не так уж и одинока.

Мужчина отвез ее в город со странным названием, помог устроиться на работу, а затем уехал. В городе было много разных людей, плохих и хороших, больных и здоровых, но Иринка всё равно чувствовала себя одинокой. Она скучала по Владу, так звали спасшего ее человека: он уехал искать сестру Марийку, с которой хотел помириться, и оставил Ире свою печаль. Печаль становилась всё сильнее, и когда она представляла, что Влад покинул ее навсегда, душа снова болела. На Иринку накатывала дикая тоска, и она переставала отвечать за свои действия. Могла накричать на постороннего или знакомого человека, бесилась и перелетала на тарзанке с ветки на ветку, в глубине души мечтая сорваться и провалиться в бездну. Вместе с Лютичем, поваром который приютил ее, Иринка выдумала план, как обезопасить спасшего ее от одиночества Влада, когда он вернется. Ведь она знала тайну Влада, знала, что люди боятся и ненавидят таких, как он, и завидуют им. Она поделилась тайной с Лютичем, и тогда-то он предложил свой план. Но Ирина подозревала, что повар не верит в возвращение ее мужчины и возится с ней просто для того, чтобы успокоить. А для чего еще? Она доверяла Лютичу. Но ощущение, что все усилия напрасны, не покидали ее.

Ирина стала меньше спать, часто просыпалась посреди ночи и, высунувшись в окошко своей хибарки, вглядывалась в лесную тьму и тихонько плакала. Плач этот скулежом больной собаки возносился к луне. Местные сторонились девчонки, обходя ее домик за километр, считали язычницей. Но Иринке было всё равно: она ждала. А когда ее мужчина наконец вернулся, пообещала себе никогда больше не отпускать его. Она поняла, что он тоже одинок. Она видела: нечто плохое, страшное случилось с ним, пока он странствовал. Но она была женщиной, а он - ее мужчиной, а каждая женщина обязана заботиться о своем мужчине, особенно когда снаружи - игра, в которую мужчины, оставаясь в душе мальчишками, не могут не играть.

- Хей-хей! - кричит Иринка, перелетая на тарзанке с дерева на дерево. - Я никогда, слышите, никогда больше не буду одинокой!

Может быть, Иринка и обманывает себя. Но она умрет в тот самый миг, когда снова почувствует, что осталась одна.

Войцех

Неужели всё из-за него? Нет, быть такого не может. Или... может? Войцех часто думает об этом. Умом понимает: нет, но чувство вины бродит рядом. Оно не исчезает, даже когда Войцеха находят аварийщики, когда ему прямо отвечают - нет. Осадок вины копится на дне, и никакой радости Войцех не испытывает, а ведь, казалось, она должна разлиться поверх, бурная, шумная. Никто не упрекает его, не выговаривает, но... Огромное и холодное, как глыба льда, "но" всплывает из пучин памяти.

В тот день на фирме, где работал Войцех, всё было как обычно - бумаги, накладные, отчеты, в перерывах - горячий кофе без сахара, курилка и очередная история. Войцех теперь часто рассказывал "выдуманные", как думали его коллеги, истории.

Неожиданно с улицы донеслись беспорядочные, полные ужаса выкрики. Сотрудники фирмы облепили окна и увидели густо усеянный цветочными лепестками асфальт вперемешку с красивыми мертвыми бабочками, небольшими зверушками и птицами. Редкие прохожие, вопя от страха, балансировали на поребриках и урнах, кто-то пытался влезть на столб, самые везучие запрыгнули на скамейки. Машины гудели клаксонами в плотной, возникшей на глазах пробке. Водитель "Мазды", которому надоело ждать, выпрыгнул из автомобиля, собираясь идти пешком, - и едва ноги мужчины коснулись земли, как он исчез, рассыпавшись ворохом кленовых листьев. Прохожие внизу снова заорали - в их словах мешались ругательства и проклятия, жаркие слова молитвы и воззвания к неведомым силам. Сотрудники фирмы испуганно отпрянули от окон.

- Это из-за меня... - покаянно шептал Войцех. - Из-за нас... нашего института...

На его бледное, с заострившимися чертами лицо, точно он голодал целую неделю, не обратили внимания. У остальных вид был не лучше. Странное признание Войцеха утонуло в многоголосом хоре: визге, воплях и причитаниях. Случилось что-то невероятное, жуткое, и люди думали только о том, как спастись, выжить, не превратиться в цветок или дохлого жучка.

- Из-за нас, - казнился Войцех. - Вот к чему привели хронопрыжки... время сломалось... - Он зарыдал, осознав свою вину и ответственность за то, что произошло. Из Войцеха будто вынули стальной стержень, зовущийся волей. Вместо мужественного, обаятельного человека осталась тусклая мятая оболочка. Затерявшийся в чужом прошлом хронавт, который столько лет не сдавался, надеясь на возвращение, сдулся в одночасье, как аэростат без подпитки горячим воздухом. Сознание не выдерживало, восприятие рвалось на куски. Он, казалось, видел мутные, вихрящиеся пенными бурунами разнонаправленные струи сошедшего с ума времени.

Он и сам сошел с ума, забился в скорлупу собственных представлений и ни на что не реагировал. Не обращал внимания на тормошивших его коллег, на вопросы и оплеухи. Кто-то вывел его из здания. Войцех ничего не понимал. Не хотел понимать.

Очнулся он в скудно обставленной комнате, где ютились одинокие душевнобольные люди - их родственники погибли или отказались от них. Войцех пытался сообразить - сколько же прошло дней, недель или... месяцев? Из зарешеченного окна виднелся бетонный забор, за ним - насколько хватало взгляда - раскинулось пшеничное поле: тяжелые колосья никли к земле, их пригибал ветер, и сек дождь. Богатый урожай сам просился в хозяйственные руки, однако ни комбайны, ни жатки не принимались за работу; зерно гибло, пропадало на корню. Сентябрь - решил для себя Войцех, но отчего не убирают пшеницу? И, вспомнив, болезненно скривился.

Иногда обитателей тягостного, уродливого мирка психиатрической лечебницы выводили на прогулку, но прежде заставляли нацепить на ноги неудобные палки. "Осторожней, шизики, - каждый раз предупреждал то ли санитар, то ли тюремщик. - Коснетесь земли, и конец". Шизики несмело ковыляли следом.

Войцех смотрел вниз и не боялся упасть. Для других под ногами бездна, для него - темпоральный сдвиг. Вот к чему привели хроновыстрелы, думал он. Мы разрушили пространственно-временные связи, изъели подкладку Вселенной, как термиты дерево. Неужели повреждения затронули всю цепочку? Или только те миры, какие мы исследовали? А наш мир, что с ним?! Если здесь, в параллельном почти-прошлом всё донельзя скверно... Ведь реальности так близки, так похожи... Но нет, нет, должно быть, только здесь, успокаивал он себя. Остальные миры в порядке. Но почему тогда аварийщики не вытаскивают его?

Для кого-то существовала игра, для Войцеха - долг. Он должен всё исправить! Раз именно он, наверняка он явился причиной катастрофы. Обычное полетное задание, Филипп на такие раз двадцать ходил, а Войцех завалился на третьем. Разбил машину, потерял связь с родным временем, сам затерялся. Как знать, не его ли инородная, чужая сущность исподволь повлияла на этот мир? - ошибки накапливались, громоздились друг на друга, и... Хорошо еще, здесь не было его двойника. А вот у Филиппа с Марийкой нашлись пары - как и коллеги по НИИ, они жили в Кашиных Холмах.

Войцех быстро сдружился с Филиппом: что-то сквозило в нем от того, другого - заразительная веселость, бесшабашность, чуточка гордости, щепотка сумбурности. Его невеста, Марийка Рост, голубоглазая, худенькая, оказалась точной копией девушки-хронавта, такая же упрямая, с твердым, несгибаемым характером. Правда, незадолго до катастрофы, они расстались. Войцех не знал - почему. Филипп так ничего и не сказал, но Войцех хорошо помнил его печальный голос и поникшие плечи. Они крепко выпили тогда; Филипп сидел мрачнее тучи, будто на поминках, и глушил стопку за стопкой. Что-то мельком буркнул о чертовом братце, который сует нос не в свои дела. А дела у Филиппа бывали подчас не совсем законные. Брат... ну да, здесь у Марийки был брат: после расспросов Волика хронавт навел справки. Детские воспоминания не подвели рыжего.

Войцех задумал бежать из сумасшедшего дома. Мысль о побеге завладела им сразу, едва он осознал, где его держат. Планом этим с соседями не делился: могли сдать. Готовился долго - выяснил, как далеко от города находится больница, разведал входы и выходы, прикормил собак, что охраняли территорию, запасся едой и питьем. И ночью, попросившись по нужде, бежал. Одежду и ходули похитил у сторожа, которого оглушил и связал.

До Кашиных Холмов Войцех добрался на следующий день. Присев на скамейку, внимательно осмотрелся: люди спокойно работали, перебираясь с крыши на крышу по висячим мостам.

- Надо же, - удивился он. - Приспособились.

На Войцеха поглядывали с любопытством, но, несмотря на всклокоченный вид, за безумца не принимали. Даже предложили помощь. Какой-то мальчонка в джинсовой куртке подошел и спросил:

- А вы к нам надолго?

- Я - местный, - внезапно охрипнув, сказал Войцех.

- Ме-естный?... - протянул мальчишка.

- Мне нужно... в НИИ.

- Что?

- Большое белое здание... в южном районе. Там река еще... Малинка.

- Речку Малинку мы знаем! - приободрился мальчуган. - Тока это... нету там НИИ. Вообще нету.

- Так и есть... - прошептал Войцех. - И не должно быть...

Осунувшийся, сгорбившийся, он поднялся по лестнице на плоскую крышу длинного одноэтажного дома. Здесь были разбиты клумбы, а на лавочках сидели отдыхающие; Войцех поискал свободное место и, не найдя, прислонился к дощатой будке. Задремав, он сполз на теплый гудрон крыши и не заметил этого: Войцех устал и очень хотел спать. Снилось что-то давно забытое, угрюмое, немного страшное, но бесполезное - и он отбросил сон как ненужную тряпку. При пробуждении вспомнились только черные перья и далекое, едва слышное карканье, а проснулся Войцех оттого, что забурчало в животе.

- Надо найти работу, - решил он. - Для начала - работу...

Дни тянулись и тянулись. Войцех незаметно влился в общий ритм городской жизни; сначала его потуги помочь всем и каждому воспринимали недоверчиво, а то и враждебно, затем перестали обращать внимание. Он работал каменщиком, разнорабочим, шахтером, мойщиком посуды в забегаловке с липкими столами и гордой вывеской "Кафе". Забегаловка оказалась полезным местом: народ тут бывал разный и языками трепал почем зря. Сплетни так и летали от столика к столику.

Войцех узнал, что Филипп погиб в тюрьме. Каким ветром его занесло туда, да еще во Франции, осталось загадкой. Но слухи о провале эксперимента, который проводило на заключенных правительство, дошли и сюда. Еще говорили, что убитая горем невеста Филиппа выбросилась из окна и умерла бы, если б ее не спас брат. Однако "в благодарность" она натравила на брата толпу, и его выгнали из города: страшное обвинение в целительстве любого ставило вне закона. Затем Марийка и сама покинула Кашины Холмы.

Войцех зациклился на том, что Марийка умрет, как и Филипп, ведь они-иные погибли. И теперь девушка носит отпечаток смерти, тень, упавшую из будущего в прошлое. Никто, никто не сможет помочь ей, кроме брата. Поэтому Войцех решил найти Марийку и помирить с Владом. Он специально устроился почтальоном: больше шансов отыскать их, законный повод расспрашивать. С холщовой сумкой на плече ходил по домам и учреждениям, разносил газеты и письма; интересовался невзначай о судьбе Марийки, по крохам собирая нужную информацию. Люди радовались его приходу, и Войцех улыбался, глядя в счастливые лица, но тут же мрачнел, вспоминая, что именно из-за него мир постигло бедствие.

Жил он в мансарде старинного кирпичного дома, вечера проводил в одиночестве, глядя на засыпающий город; если удавалось раздобыть книгу - читал. Их оставалось немного: в дни смуты горели целые библиотеки. Да и не до книг сейчас было - жизнь с ног на голову перевернулась, уцелеть бы, детей уберечь. Какие там книги. Но для Войцеха, бессильного в своем желании помочь, чтение стало единственной отдушиной.

Ни Марийку, ни Влада он так и не отыскал...

Войцех ждал. Он всё ждал и ждал, и думал, когда закончится это ожидание, боясь иногда, что не дождется. Участились приступы, которые случались и раньше: Войцех впадал в беспамятство и зачастую обнаруживал себя в незнакомых районах, а то и загородом, но совершенно не помнил, как и для чего приходил туда. С трудом добираясь домой, он с ужасом понимал - любая из прогулок могла кончиться плачевно.

Но он ждал. Их. Хронавтов-спасателей.

И дождался.

Они пришли перед рассветом, в серебряной дымке. Трое. Лица молодые, незнакомые - должно быть, новое поколение. Господи, сколько ж там лет прошло?

- Скажите... это бедствие... оно из-за нас? - первым делом спросил Войцех.

Аварийщики переглянулись.

- Отвечайте!

- Нет.

- Я вам не верю.

- Войцех, возьмите себя в руки, - сказал командир группы. - Вы устали, понимаю. Жить здесь, среди чужих людей... в такой обстановке... Собирайтесь. Дома вы быстро встанете на ноги. НИИ окажет вам посильную помощь и направит в санаторий. Пройдете курс реабилитации, отдохнете как следует, получите новое задание. Вы же профессионал!

- Из-за нас... - прошептал Войцех и уронил голову на грудь. Слезы потекли сами.

- Войцех, у нас мало времени. Старт через десять минут.

- Я не вернусь... Но... вы кое-что можете сделать для меня. - Перед глазами его возник образ Марийки. - Прошу вас. - Войцех упрямо взглянул на спасателей.

Командир вопросительно поднял бровь, и Войцех заговорил, торопливо, сбивчиво. Наконец-то он поможет кому-то. Пусть не всем, лишь некоторым. Пусть...

- Хорошо, - кивнул аварийщик. - Попробуем.

Они вышли и вернулись через полчаса... но с трехдневной щетиной на подбородках.

- Мы нашли ее, - сказали хронавты.

Марийка жила в заброшенном и пустом доме. Огромный, он подавлял своим величием и мрачной, увядающей красотой. Войцех не запомнил, как спасатели перебросили его сюда, не спросил, как умудрились разыскать девушку. Всё затерялось в чувствах и эмоциях...

Увидев Марийку, Войцех засиял от счастья и побежал к ней, но вдруг остановился: сердце чуяло недоброе. Да, сердце не врало - Марийка была плоха, вела себя как лунатик, не осознающий ничего вокруг: она бродила по комнатам, пыльным и унылым, по длинным коридорам и лестницам дома-замка. Касалась картин на стенах, вела рукой по перилам, безучастно глядела в окно и никого не замечала.

У дома ждали хронавты. А Войцех, что он мог? Как растормошить, разбудить, достучаться до душевнобольной?

- Марийка...

Она не реагировала на голос. Ей нужна была помощь, но не Войцеха, а совсем другого человека, и, прислушавшись к бессвязным речам, он понял - кого. Брата. Марийка всё время повторяла имя Влада. Войцех заставил девушку присесть за стол, сунул в руки лист бумаги и ручку.

- Ты должна написать письмо. Чтобы Влад пришел и помог тебе. Понимаешь? Пиши.

Она долго смотрела сквозь него, катая между большим и указательным пальцами шариковую ручку.

А потом стала писать...

- Вы приняли решение? - спросил командир, когда Войцех вышел наружу.

- Я не полечу.

- Одумайтесь, Войцех. Разве вы не хотите вернуться? Мы что, зря тратили силы? Вам требуется лечение, черт бы вас подрал!

- Нет.

- Но почему?!

- Вам не понять, - горько усмехнулся Войцех.

- Что ж... Чем еще мы можем вам помочь? Мы могли бы передать весточку родным, друзьям. Ваше письмо...

- Оно не мое. Его нужно доставить одному человеку. Здесь, в этом мире. Вы поможете?

- Нет. Мы и так потратили много ресурсов на поиски этой женщины. Извините, но...

- Ничего страшного. Я отыщу Влада сам.

Дни шли, городок оживал; Войцех путешествовал по стране, заглядывая в Кашины Холмы лишь изредка. Он разносил письма и ждал встречи с Владом. Тот постоянно ускользал от Войцеха, иной раз они расходились по времени на часы и минуты. Но Войцех не унывал, хотя и потерял счет дням. Они будто смывались в трясину забвения, но другие, словно в противовес, запоминались особенно четко. Как тот день, когда он наконец-то отыскал Влада в Миргороде - тот сидел в маленьком баре и пил вишневую настойку. На этом везение почтальона закончилось: мгновением позже, как он передал письмо, случился хроносдвиг, и Войцех исчез, пропал из реальности.

Он не боялся ни бездны, ни сошедшего с ума времени - поэтому они сами пришли за ним. И в миг исчезновения, в сладкие и пугающие секунды небытия Войцеху привиделась черная фигура в темноте векового, заснеженного леса. В ветвях шипел ветер, бросая в лицо колючую пыль; хрипло каркали сидевшие на ветках вороны. У закутанного во тьму человека вздымались за спиной два огромных крыла.

- А ведь талант твой, парень, похлеще иных будет. - Демон глядел мимо, будто разговаривал с кем-то другим. - Ты жил выдумками, сочинял побасенки, завирался на каждом шагу - но ложь эта была во спасение и приносила добро, делая людей счастливыми. Не каждый так сумеет, ох, не каждый! Но что ты получил взамен? Ничего. Тронулся. А ведь я предлагал...

Войцех презрительно фыркнул: он вспомнил свои неожиданные приступы и сны, в которых... нет, Войцех не стал вспоминать дальше, просто скомкал и отшвырнул видение, точно грязную тряпку.

И сам пропал вслед за ним. Канул в бездну.

Но поговаривают, человек, похожий на Войцеха, и по сей день разносит почту. И сумка холщовая вроде бы его, прежняя. Только с глазами у человека что-то не то, пустыми стали глаза, без искорки - не как раньше.

Грегор

В окна било яркое солнце, и по зеркалу прыгали слепящие зайчики. Грегор придирчиво осмотрел себя - белая, отглаженная так, что не осталось ни единой морщинки рубашка, черные брюки, аккуратно зачесанные кудри, венком обрамляющие высокий лоб. Музыкант собирался на банкет, который устраивал мэр Беличей, где должен был выступить с пианистом Натаном. Грегор достал из шкафа новый шелковый костюм, повязал элегантный галстук и, попрощавшись с матерью, вышел за порог.

Стояло лето: жаркое, горячее, белое. Ни облачка в небе, ни прохладного сквознячка. Хотелось забежать в магазин, купить килограмм мороженого и усесться в тени. Грегор вздохнул и ускорил шаг: он опаздывал. На улице резвились дети; пожилая няня толкала перед собой коляску с агукающим малышом; толстенький смешной котенок гонялся за бабочкой по газону; пожилой дворник сметал мусор с тротуара. Мимо промчалась ватага сорванцов, и Грегор, уступая дорогу, вскочил на бордюр. Котенок подкрался к музыканту и, мурлыкнув, растянулся кверху пузиком; Грегор пощекотал его за ушком, погладил серый бок. Кот довольно урчал.

И вдруг всё переменилось: хлестнул, будто кнутом, налетевший из-за угла ветер, солнце нырнуло в сизую брюхатую тучу, выползшую на небо ленивой змеей, а земля дрогнула под ногами. Полуденную тишину распорол громкий нянин визг: мальчишки и девчонки, и усатый дворник, и рабочий с сигареткой в зубах, и продавщица, выбежавшая поболтать с подружкой - все, все они исчезли. А на асфальт опускались цветы и листья, и мертвые птички с распростертыми крыльями, и пушистые бездвижные зверьки.

К перекрестку катилась осиротевшая коляска, младенец заходился в плаче, напротив магазина, на хлипкой скамеечке, трясся от страха пацан лет двенадцати. Котенок, заинтересовавшись птичками, спрыгнул на дорогу. Он, принюхиваясь, бродил между зверьков и птиц, трогал лапкой, такой же серый, пушистый. Только котенок был живым, а они - мертвыми.

Ощущение чего-то громоздкого, злого, неправильного пронизало Грегора. Оно было везде, отравляя тех, кто посмел коснуться его. Голову затуманило, в ушах звучали сливающиеся в хор голоса, перед глазами плавали цветные пятна. Дохнуло холодом, сумрачной, неясной угрозой, и день канул в мглистую, затягивающую круговерть позабытого сна...

Из магазина выбежал грузчик, широкоплечий детина в мятом фартуке, побледнел, схватился за сердце и обернулся запорошенной снегом еловой веткой. Снег тут же растаял, блестел на иголках каплями зябкой росы. Паренек, прильнув к ненадежной скамейке, рыдал и звал мать. Отдышавшийся Грегор огляделся вокруг и чуть не сорвался: ноги скользили, не в силах удержаться на узком бордюре.

Внизу расстилалась бездна.

Живущее в ее глубинах нечто тяжело и одышливо смеялось. Теперь ты будешь играть по правилам, Грегор. По нашим правилам. По моим!..

По сторонам, дремучий и пугающий, раскинулся зимний лес. Грегора обступили высохшие, ломкие, с бурой хвоей елочки и мрачные ели-великаны, на ветвях которых грузными чучелами застыли вороны. Корни деревьев висели в пустоте; корявые, длинные, они утончались к концам и сплетались чудовищной сетью. Там дул сильный ветер, он с яростью набрасывался на маленькие неуклюжие фигурки, болтавшиеся на тонких, почти прозрачных нитях. Куклы дергались, как живые - казалось, человечки пытаются освободиться.

Облачка пара, вылетая изо рта, вились в морозном воздухе, а вверх, к угрюмо-фиолетовому провалу неба шел снег. Снежинки, уродливые, с нарушенной симметрией, колыхались тягучей болотной ряской, их неприятный шелест напоминал шорох сыплющегося песка. Ветер бессильно выл в корнях, обрывал нити с куклами, хрипел и метался, пока не утих, словно ему сдавили горло. В ночном небе, а это было ясно с первого взгляда, зажглись робкие звезды; кто-кто закричал, унывно, горестно, будто жалуясь на тяжкую долю. Снег, ели и вороны пролились ледяным дождем. В гулком ничто далеко-далеко, на грани слышимости ворочалось и вздыхало незримое нечто; по бездне, в пустоте и безмолвии шагал учитель Леонард, от падения его удерживали крылья. Он повернул скрытое тьмой лицо к Грегору, махнул, подзывая, рукой. Грегор не двигался. Медленно-медленно опускаясь в бездну, он равнодушно смотрел на демона, сквозь которого просвечивали дома и кроны тополей. Скрипичный футляр за спиной музыканта неожиданно раскрылся, в руки ему вспорхнула скрипка. Ткнулся в ладонь смычок.

- Играй! - прозвенел в тишине женский голос. - Пожалуйста, играй!

Смычок вел за собой непослушные холодные пальцы, направляя, подсказывая, и пальцы наливались теплом. Струны дрожали от негодования; резкие, гневные аккорды взмывали к застывшей скорлупе неба, сыпали колкими искрами. Жаркие, звенящие, будоражащие ноты пробивали бреши в чужом, уродливом мире. Сминали комком глины. Рвали натянутый на подрамник холст иного бытия. Крылья демона неестественно вывернулись, он без толку взмахивал ими, словно цепляясь за что-то, и затем полетел прочь, напряженно, мучительно одолевая поднявшийся ветер.

Грегор играл, закусив губу, играл, чувствуя солоноватый привкус крови во рту и бешеные там-тамы пульса в ушах, играл, пока ноги не ощутили твердую опору. Темнота ушла, туча убралась восвояси, но на асфальте так и лежали оцепеневшие птицы. И зверушки, и цветочные лепестки, и листья лежали на нем; тихо скулил мальчишка, и грудничок в коляске захлебывался плачем.

Страшный мертвый покой воцарился в Беличах.

Грегор стоял на гибельной отныне земле и видел улицу, дома и деревья в странном коричневато-зеленом свете как через закопченный бутылочный осколок. Цвета поблекли: красные, желтые, оранжевые тона сместились к бурому. Голубые, синие и даже белый - к грязно-зеленому. Музыкант посмотрел на руки: ладони просвечивали, будто сделанные из стекла, мутными вытянутыми кляксами темнели фаланги пальцев и косточки пясти. Он скосил глаза на кончик носа и ничего не увидел. Удивляться не было сил, Грегор крепче сжал скрипку и побрел к коляске...

К вечеру, вымотавшийся от беспрестанной игры он понял - тело исчезло, растворилось. Кто он? Тот, человек, который шел по обезлюдевшим улицам и, не осознавая, как удается держать скрипку и смычок, играл без передышки в надежде спасти хоть кого-нибудь? Или не человек, а просто костюм, черный шелковый костюм с остатками души музыканта Грегора? Озаренный одним лишь стремлением - помочь людям.

Выжившие пугались его, шарахаясь, словно от чумного, и бранились вслед. А он всё играл, надеясь, что музыка выручит оступившихся, защитит от смертельной бездны. Но люди падали с неудобных, самодельных ходулей, срывались с крыш, поскальзывались на камнях и гибли, гибли!

Свое отчаяние Грегор вложил в музыку, безысходную, горькую, тоскливую. Неужели все умрут, плакала скрипка, и я останусь один, совсем, совсем один на белом свете? Разве я в чем-то виноват?

И он уже каялся, помышляя о возвращении в бездну, и думал о демоне, что звал за собой, как вдруг престарелый кондитер, господин Ивор, пекший замечательно-вкусные торты и марципановые пирожные, и безе, и вафли, и кексы... толстый, неповоротливый старикан Ивор, удиравший из Беличей на велосипеде, потерял равновесие и грохнулся на землю. Но кондитер не превратился в завядшую астру или ветку сирени! Он бормотал что-то невразумительное, лицо его истончалось, серело, а взгляд был устремлен на скрипку в руках Грегора. Казалось, старик видит нечто недоступное другим.

Грегор взмахнул смычком, и музыка рванулась вскачь, понесла безудержным галопом, затопляя улицы половодьем звуков и... красок. Ярчайших, сочных, пронзительных красок! Музыка реяла над городом, разворачиваясь в слепящие огненные полотна и переливаясь миллионами оттенков. Жгучих, пламенных, бодрящих. Живых.

Музыка давала спасение.

Но не всем.

После кондитера, ставшего уже просто рубашкой, джемпером и брюками на подтяжках, музыка избавила от смерти еще нескольких. Краснодеревщик, школьный учитель, журналист, слесарь...

Это был какой-то отбор.

Ночью, когда последние люди покинули Беличи, костюмы бродили пустынными улицами, распугивая собак. Они не знали, кто они, где они и зачем они. Вернее, не помнили. У них не было рук, ног, ртов, ушей и глаз. Но они шли, они разговаривали и смеялись, и свободно ориентировались в коричнево-зеленом мире.

Одежды заново познавали город.

Они не помнили своего прошлого, они заново учились общаться. Встречая обычных людей, одежды переплавляли их тела и души, превращая в подобных себе.

Беличи стали проклятым городом. Для людей. Но для одежд, когда они вспомнили, кто они, и зачем они, - обетованным раем, центром притяжения тех, кто не поддался злой силе чужака и не включился в игру. Они приходили со всех уголков страны: безвестные писатели, художники, музыканты, артисты...

Память вернулась к ним, а умение забывать - осталось.

Страшное умение.

Благословенное.

Костюм Грегора играет вечерами на скрипке, ковбойка и вельветовые джинсы Вацлава пишут элегии, мадригалы и сонеты, платье Изольды расписывает стены волшебными сюрреалистическими картинами.

Все они счастливы.

По-своему.

Говорят, подобные Беличи есть и в других странах - везде, где оставались мастера и искусники, талант которых по капле выпивал черный демон. Но так до конца и не выпил.

Первая безумная глава
Живи, Ленни!

Улицы оцеплены, в городе переполох. Непропорционально длинные тени мелькают тут и там, почти во всех окнах горит свет. Люди высовываются из окон и спрашивают: ну что там? Долго еще? В чем вообще дело? Им отвечают: мэра Базиля убили, полицейские ищут убийцу. Вести передаются как в испорченном телефоне. Народная молва превращает убийцу в боевой отряд целителей, вооруженных бензопилами и убивающих всех подряд одним лишь словом. К чему тогда бензопилы? - спрашивают скептики. Для нагнетания страха, растолковывают им. Что непонятного-то? Для наг-не-та-ни-я.

Теперь в бездну можно провалиться, даже если твердо стоишь на ходулях! - вещает невесть откуда взявшийся пророк. Он сидит на постаменте и убеждает всех мысленно проговаривать детскую считалочку. Зачем? Чтоб не провалиться!

Любка Мойкова с улицы Фонтанной родила двухголового младенца, объясняет негр Джим посетителям бара. Э, нет, возражают ему. Она родила человекокрыса, таким будет следующее поколение людей. Вот отчего переполох.

По городу гуляют сотни правдоподобных версий. Верите хотя бы в одну из них?

Есть такая игра: "Верю-не верю". В последнее время она немножко видоизменилась. Играют втроем, главный игрок стоит на камне с завязанными глазами. Перед ним еще один камень. А может, камня нет, и впереди гладкий асфальт. Обычный асфальт, смертельный, если на него наступить. Два оставшихся игрока - один ангел-хранитель, второй - дьявол, наперебой врут и честно предупреждают того, у кого завязаны глаза. Тут всего два варианта: или камень есть, и можно идти безопасно, или камня нет, и человек должен остаться на месте. После каждого "верю" или "не верю", "ангел" с "дьяволом" бросают кости и, в зависимости от выпавших очков, меняются ролями. Это в высшей степени опасная игра.

Представьте себя идущим по жизни игроком, в одно ухо вам шепчет Дьявол, в другое - Бог. Впереди опасность, внушает Бог, обойди стороной. Никакой опасности нет! - хохочет Дьявол, иди напрямик. Как вы поступите? Особенно, если не знаете, кто из них кто. Будете в мучительных раздумьях топтаться на месте? И никогда, ни за что не сделаете и шага? Не лучше ли тогда вообще позабыть о Боге и Дьяволе и надеяться лишь на себя?

Мы идем через рабочие окраины, мимо подозрительных ночлежек, идем по грунтовке, где нет безопасных камней. Смеркается, ходули скользят по мокрой земле, и дующий в спину ветер пронизывает до костей. Ветер подталкивает нас: скорее, скорее! Иринка вцепилась в мой рукав и трясется от холода, кутается в длиннополую куртёнку. Дрожь передается и мне. Чтоб успокоить Иринку, рассказываю о своем детстве: вспоминаю курьезные истории и проделки, горести, обиды на вечно пьяного отца. Даже припоминаю, как мать пела мне, несмышленышу, колыбельную. На глаза наворачиваются слезы, и я перескакиваю на роман, который читал только Волику.

- Ты писал книгу о любви? - переспрашивает Ира.

- Ну да, такой вот чудак... Мальчишка и о любви пишет. Правда, странно? Я вроде говорил тебе раньше.

- Ничего странного, - заявляет она. - Ты молодчина.

- Обидно, что не дописал. Когда отец сжег листы, пороху не хватило заново начать, восстановить рукопись.

- Всё равно - молодчина. Только бесхарактерный.

- Бесхарактерный? Вот спасибо.

Под ноги бросается кошка. От неожиданности Иринка спотыкается и едва не падает: я успеваю ее подхватить. Ирка прижимается ко мне и внезапно начинает реветь. Мы стоим, прислонившись к задней стене длиннющего склада, изнутри раздается гул: у-у-у, словно там работают станки. Людской шум и огни далеко позади. Но расслабляться рано - охотники прочешут весь город, а затем и предместье, в этом можно не сомневаться. Я подаю всхлипывающей Ирке носовой платок и заставляю высморкаться. Достаю из кармана ее куртки самопальные папиросы и спички. Жаль, нет спиртного - хлебнул бы прямо из горла. Прикуриваю. Табак низкосортный, забористый, и я захожусь в кашле. Однако никотин успокаивает, да, мнимо - но ведь расслабляет, пьянит. Хочется вернуться и с нахальным видом пройти мимо оцепления, авось пронесет.

Дур-рак! - одергиваю себя.

Ищут не только нас, в городе - грандиозная облава, которую с санкции мэрии устроили охотники. По противоречивым и обрывочным слухам накрыли немалую "шайку" целителей; глубоко законспирированные, они "орудовали" здесь уже год. Теперь охотники вылавливают уцелевших. Нам ни в коем случае нельзя попасть под частый гребень - могут опознать по приметам. В любом случае, если задержат, будут устанавливать личность. А это чревато.

От поддельных документов я поспешил избавиться: небрежно сляпанные удостоверения еще подозрительней, чем их отсутствие. Вещи пришлось бросить. Удирали, что называется, со всех ног, может, потому и вырвались. Кто знает, что сейчас творится в городе.

- Дай сигарету... - просит Иринка: на щеках блестят слезы.

Прикуриваю и для нее. Девушка жадно затягивается, выпуская дым из ноздрей.

- Все-таки плохо, что ты куришь.

- Да ладно, я же нечасто. Балуюсь, как говорит Лютич. Ты веришь Лютичу?

- Почему ты спрашиваешь?

- Ну... как он там, интересно?

- Думаю, выкарабкается.

- Конечно, это же Лютич - везде пролезет, всюду успеет. И как у него получается? Наверное, продал душу дьяволу.

- Зачем дьяволу покупать души? Их у него навалом.

Молча докуриваем. Иринка наконец успокаивается, и мы идем дальше, чтобы шагов через триста уткнуться в забор из металлической сетки с колючей проволокой наверху. За забором - карьер, освещенный редкими фонарями. Тут и там высятся кучи отработанной горной породы, копры, грейферы, драглайны, кабинки, вагончики на деревянных чурбачках. Мы бредем вдоль забора, протискиваемся в щель между створками ржавых железных ворот и, озираясь по сторонам, спешим пересечь карьер.

- Здравия желаю! - раздается над ухом.

В тени вагончика стоит пожилой шахтер в испачканной углем форме, вроде той, в какую одет и я. Фонарь, укрепленный на каске, слепит глаза, в правой руке шахтера - обрез. На ногах - особые, специально разработанные для шахтеров ходули: сложный механизм, система противовесов, легированный сплав. Видал я такие, на черном рынке бешеных денег стоят.

- Здрасте...

- Из города?

- Ну.

- На заработки подался?

Киваю.

- На каком руднике вкалывал? - Шахтер покашливает, тягуче сплевывает на землю. Должно быть, принял за "своего". Обрез направлен не на меня, вниз, но что мешает поднять его и выстрелить?

Соображать некогда, врать накладно, но что-то же надо отвечать!

- В Кашиных Холмах камень дробил. Слыхал о таком городе?

- Слыхал... - Он прячет дробовик в брезентовый чехол на поясе. Начинает моросить дождь, шлем рабочего мокро блестит в электрическом свете. Капли стекают по шлему, будто крупные горошины пота у лихорадочного больного. Да и сам шахтер нездоров: его мучает одышка; иногда, судорожно всхлипнув, он растирает грудь.

- Значит, к нам?

- Не осмотрелся еще, недавно переехал.

- Кхе...кхе... рудник-то один. - Из вагончика слышен бубнящий голос, неразличимый за треском помех. - Радио... а, - шахтер досадливо машет рукой. Оценивающе приглядывается, щерит желтые зубы в кривой ухмылке: во рту сверкает золотая коронка. - Слыхал? Ну и кутерьма поднялась, ж-жуть. Содом и Гоморра. Не знаешь, что за дела?

- Не знаю, - с напускным равнодушием пожимаю плечами.

- А чего убёг? Ищут, что ль?

- Сильно сомневаюсь... Да ну, глупость: кому я нужен? Беспокойно там, вот и...

- Охотнички, говорят, сущий раскардаш устроили. Целителей хватают, девок насилуют.

- Да всех гребут.

- А-а, ну да, правильно. Был бы человек, кха-кхм... шлепнуть не проблема. Документы есть?

- Нету.

- Сцапают, сладко не придется.

- Угу...

Шахтер сочувственно косится на Иринку.

- Дочка твоя? Кха... - У рабочего першит в горле: он сглатывает слюну и пришептывает.

Иринка фыркает. Незаметно толкаю ее в бок.

- Племянница. Родители еще в начале игры погибли. Вот, забочусь теперь о вертихвостке. Сладу с ней никакого. Хотел в Кашиных Холмах оставить, так за мной увязалась.

- Не маленькая, могла бы и сама о себе позаботиться. Прислугой или еще куда - милая девочка, такие много, где пригодиться могут. - Рабочий скалится.

- Глуповата она.

Иринка едва слышно рычит и впивается мне ногтями в запястье. Я терплю.

- Таким, как ты метко подметил, "вертихвосткам", ума, считай, и не надо.

- Да с ней никто не сладит, кроме меня.

- Слышь, - шахтер заговорщицки понижает голос, - мы недавно тоннель обнаружили. То есть я и Штефан. А бригадир рявкнул, не суйся, дурак, куда не надо. Я разве дурак? - На его лице проступает обида. - Я вон археологам сообщил. Наведывались они, значит, и сказали, мол, времен короля Иоганна. Ж-жуткая древность. До Наполеона, кха-кхым... Да-а... Хотя скажу тебе, брат, тайным входом в тоннель пользовались до игры. И после. Оно сразу видно.

Мы помалкиваем. Мы, грязные и оборванные, стоим под лучом фонаря и пикнуть не смеем: шахтер запросто может сдать нас. Он горько вздыхает и бросает:

- Быстро за мной. Дам вам пару "сороконожек" - удерете по тоннелю. Единственный шанс проскочить мимо легавых. Выйдете на запад, к Бойковичам. Район бедный, но приличный. Там, если поможет Бог, укроетесь. А нет, так нет. Главное, брату-шахтеру пособил. Вы, кстати, прямо идите, не сворачивайте. Там... всякое там... Споткнуться и угробиться - раз плюнуть.

Шахтер явно не договаривает. Но я почти счастлив: впервые после бегства из Миргорода брезжит надежда на спасение. Уставшая душа радуется любому шансу. Тело тоже устало: хочется поскорее укрыться в тоннеле, залечь где-нибудь, свернувшись калачиком, и уснуть. Но - нельзя. Судьба второй шанс может и не предоставить.

Минут через пятнадцать, снабдив меня и Иринку ходулями-"сороконожками", более удобными и надежными, чем обычные, обеспечив фонариками и припасами - сухим пайком и флягой с чистой водой, шахтер приводит нас ко входу в тоннель, черной дыре в полуразрушенной каменной стене. Штольня укреплена двутавровыми балками, с потолка, как язычок, свисает красная лампа. Неприятное впечатление: слишком напоминает пасть гигантского зверя. Снаружи - отвалы бурой глины и камня; неповоротливой громадой темнеет экскаватор.

Едва мы успеваем сделать шаг за порог, как шахтер цедит:

- А ведь ты не из наших, правда? Походка не та... держишься неправильно... и руки. Чистые у тебя руки. Так не бывает!

Застываю столбом. Сердце полнится отчаянием, а я уж было обрадовался... Рабочий, имя которого я так и не удосужился спросить, не иначе как целится в спину и вот-вот нажмет спусковой крючок. Играет, сволочь, в кошки-мышки. Ходули ведь дал, припасы. Обнадежил. Лучше б сразу шлепнул.

- По радио ж-жуть передавали: в городе мор, отравления. Говорят, целители постарались. Вот их и вешают. Ну и, кха... кто попадется, неча под руку-то лезть. А одного - Владом кличут, важная птица - приказано живьем брать. И помощников его: старика и девчонку. Приметы называли, сходятся приметы! Девчонка есть. Старика потерял, небось? Или как там у вас целителей принято: ножом по горлу?.. - рабочий невесело усмехается.

Спорить бесполезно. А ведь ему что-то надо от нас, понимаю я.

- Целитель! - жарко произносит шахтер в самое ухо. - Черт с тобой, иди. Сгинешь, так и сгинешь. Кому б другому сказал - в тоннель лучше не суйся: такого навидаешься... Археологов-то, их трое было. Двое вернулись, про короля плели и небесное воинство. В общем, сразу в дурку. А у тебя выхода нет. Но ты это, ты мне обязан, понял?! Вылечи, слышь? Здоровье подорвал - серьезней некуда. Надышался этой заразы, пыли этой за жизнь-то. Мелкая она, так и лезет в глотку. А куда деваться? Семью кормить, поить, обувать надо! Воздуха мне не хватает, кашель душит. Бывает, как вцепится, так слизью пополам с кровью харкаешь. И грудь давит, болит, словно в тиски сунули. Терпеть мочи нет, хоть на стену лезь. Днем-то утихает, но всё равно ноет, царапает, дрянь, изнутри... А ночью - опять. На курорт бы, да какое там. Вылечи - а я тебя отпущу!

Поворачиваюсь, смотрю на замаранное угольной пылью лицо и произношу сквозь зубы:

- Живи.

Он хватается за грудь, часто и глубоко дышит. Недоуменно трясет головой.

- А ведь нате-ка... вылечил! Вылечил, подонок! Не болит ничего - совсем не болит! Не врут люди! Только грешное излечение это, так ведь, целитель? Ну да пёс с ним, пошло оно всё... Не верю, что грешное, и замаливать не стану!

Мы быстро исчезаем во тьме штольни, впопыхах забыв даже включить фонари. Идем наугад и вскоре останавливаемся. Шахтер разоряется вслед в полный выдох девственно-чистых легких:

- Какие из вас прислужники чужака?! Слабые, глупые, жизни не знаете. Жил в нашей деревне один, на отшибе. Никто его не трогал, случалось, и за помощью обращались. Потом охотники нагрянули - и не стало целителя. Так что пшик ваш брат, а в пещерах вдвойне пшик!

Свет фонарей ровный, мощный разгоняет тьму; мы спешно удаляемся от входа. Издалека гулким эхом рассыпается и дробится, затухая, голос рабочего.

- Только зря, зря охотники простых людей обижают. Ничего, целитель, времена меняются! Может, и ты вздохнешь посвободнее, когда примутся за душегубцев этих! Помяни мое слово, если не помрешь. Не выйти вам на поверхность! Нет в вас духа шахтерского! А в тоннеле этом такая ж-жуть творится...

- О чем он? - Ирина жмется ко мне.

- Не знаю, местные суеверия. Забудь, - говорю и украдкой сплевываю через плечо. На всякий случай.

Длинная каменная кишка отнюдь не прямая: встретилось уже две развилки. И, похоже, мы отклонились от верного пути. Стены и потолок тоннеля облицованы прочной кладкой, через каждые два метра - деревянные крепи. Пол утрамбованный, и ходули гулко стучат в пустоте низких сводов. Кое-где пол изрыт ямами, наполненными водой и ледяной крошкой. Здесь так холодно, что иззябшие пальцы просто мечтают о варежках, а зубы отстукивают тарантеллу. Стужей веет от стен и от мерзлой земли. Быть может, под нами ледник? В мелких ответвлениях, тянущихся от коридора, стены частично обложены шершавым серым камнем. Тут и там виднеются белые корни, разворотившие кладку, остатки мебели, ветхая ткань, полусгнившие ящики. Невзначай задеваю пухлый, расползшийся тючок, и на пол сыпется рыжеватая труха. Дальше кое-что поинтереснее: оштукатуренные стены украшены росписью.

Я вожу фонариком, разглядывая рисунки: сплошь ангелы с пылающими мечами в десницах. Ангелы смотрят вниз, нам под ноги: они словно готовятся отразить нападение адского воинства, что собирается атаковать из-под земли. Лица у ангелов уставшие и, пожалуй, обреченные. Может, так кажется из-за того, что рисунки поблекли от времени, штукатурка кое-где растрескалась, облупилась.

- Ангелы осыпаются. Как листья в осеннем лесу... - Иринка вцепилась в мою руку, смотрит во все глаза. - Дурацкое сравнение, да?

Я только крепче сжимаю ее сухую холодную ладошку. Иринка громко чихает и шмыгает носом.

- Замерзла?

- Да, - гундосит она. - Владик, дай согреться. Покурить дай, а? Зачем ты у меня папиросы забрал?

- Хватит уже, - заявляю жестко. - Больше ты курить не будешь. К тому же у тебя насморк.

- Вот так, значит? - возмущается Иринка. Молчит минуту и жалобно просит:

- Владик, ну последнюю. Пожалуйста. Напоследок. Откуда я знала, что бросать придется?

- Нет, я сказал.

Она выдергивает руку, отбегает в сторону. Луч фонарика пляшет на стенах, зажигая нимбы вокруг ангельских голов. Ира щелкает выключателем, и фонарь гаснет.

- Ирка, не дури!

Она не отвечает. Я верчусь из стороны в сторону, но вижу только стены, стены, стены и раскрошившееся ангельское воинство.

- Иринка, - зову я негромко, потому что громко говорить здесь - просто страшно. Страх, бессознательный, первобытный, приходит из темноты подземных коридоров. - Иринка, мы сейчас не играем. Тут везде опасность. Не веди себя как ребенок!

- А я и есть ребенок. - Голос доносится издалека, будто Ирка успела убежать за тридевять земель, как герой сказки про волшебные ходули-скороходы. - Мне восемнадцать будет через месяц, тогда и перестану быть ребенком. Тогда ты не посмеешь отнимать у меня сигареты. И мы поженимся, правда? Ты мой. Только мой.

Я не спорю, молча иду на голос.

- Ой, - восклицает она. - Смотри...

Иринка завороженно разглядывает рисунок, который отличается от тех, что сделаны раньше. Свежий, выполненный цветными мелками рисунок. Встав по правую руку от девушки, я смотрю в лицо русского демона с угольно-черными крыльями за спиной и в лицо моей сестры, Марийки; ее крылья похожи на голубиные, только намного больше. Две фигуры, набросанные легкими штрихами, глядят на меня. Марийка в студенческие годы увлекалась рисунком на асфальте, даже в фестивалях участвовала, ездила за границу, в Праге была, в Берлине. И сейчас мне кажется, что рисовала она.

- Это твоя сестра, правильно?

Киваю. Я в смешанных чувствах и не знаю, как теперь относиться к Марийке, захочу ли я догнать ее снова. То, что сестра на картинке рядом с демоном, отдаляет ее от меня, делает запредельно чужой. Беру Иринку за руку. Спохватываюсь, вытаскиваю портсигар и протягиваю ей.

- Да ладно... - отворачивается Ирка. - Не надо. Чего уж... Я же маленькая.

- Последнюю. И я с тобой покурю, как раз две осталось. И всё - распрощаемся с вредной привычкой.

- А портсигар?

- Выкину.

- Не надо! Он красивый.

Иринка, растягивая удовольствие, делает короткие медленные затяжки. Выпускает дым через ноздри и, как аквариумная рыбка, пытается захватить ртом. Я и затягиваться толком не умею: набираю дым в рот и выдыхаю. На противоположной стене все те же осыпавшиеся ангелы - смотрят вниз. Они не знают, что ад давно сверху, над ними.

- А ведь мы сейчас под бездной, верно?

Я утвердительно хмыкаю. Иринка продолжает:

- Наши ходули, конечно, лучше обычных, но ноги почему-то устают быстрее. Или мы просто долго идем?

- Прислонись к стене, полегче будет, - советую я. - Отдохнем.

- Не хочу прислоняться, там черный демон, он меня укусит! Да и от Марийки твоей неизвестно чего ждать.

- Не говори глупостей, - резко бросаю я. Вминаю папиросу прямо в "выбитый" глаз ангела и отпускаю. Окурок маленькой кометой летит вниз, и вслед за ним мчится "хвост" - искорки, постепенно гаснущие в сыром и зябком воздухе.

После долгих блужданий мы выходим в большой сводчатый зал, потолок его украшают орнамент и лепнина, а прогнившие доски пола усеяны битым стеклом и фарфором. На стенах - рамы с лохмотьями вырванных полотен. В зале множество дверей, ведущих в пустые комнаты с темными прямоугольными пятнами на полу. Наверное, здесь стояла мебель. Есть и полуразрушенная стойка, у которой рядами выстроились самые обыкновенные бутылки из-под водки, обросшие грязью и инеем. Крыс тут великое множество: они с писком разбегаются, попав в луч света. Зачарованные остатками былого великолепия, мы исследуем зал вдоль и поперек. Иринка находит покрытый желтым налетом стакан. Отвратительный на вид, но Иринке почему-то нравится. Тени прошлого, говорит она и пытается отмыть стакан в лужице, но воды там нет - одна ледяная корка, тогда Ирка вытирает стакан рукавом и кладет в карман.

- Интересно, что тут было? - Я разглядываю лепнину: обнаженные, несколько рыхлые на мой вкус девицы пьют вино из кубков. Над девицами порхают неизменные ангелы, вооруженные не мечами, а луками. В дальнем углу я натыкаюсь на деревянный ящик, укрытый куском брезента. Откидываю брезент: ящик пуст, на дне - стреляные гильзы. Ого, интере-есно...

- Эй, - Иринка машет рукой из-за стойки.

Она обнаружила замаскированный коробками и рухлядью вход в подвальную клетушку. Та впритык заставлена ящиками, вдоль правой стены укреплены широкие полки. Здесь ощущается неприятный кислый запах, у порога рассыпаны позеленевшие гильзы.

- Посвети-ка... - Любопытная девчонка шарится на полках, и оттуда вываливается серый цилиндрик.

Поднимаю его, верчу в руках.

- Что это?

- Кажется, динамитная шашка.

- Ох... Брось эту гадость!

Времена меняются, а, шахтер? На что ты намекал?

- Выбрось сейчас же!

Аккуратно кладу шашку на землю.

- Не бойся, не взорвется.

- Влад, пошли!

- Хорошо.

- Устала до безобразия, - внезапно признается Ира, повиснув у меня на руке. - Всю ночь идем. Уже, наверно, утро.

- Вряд ли.

- Ну и что? У меня ноги отваливаются.

- Тогда поспешим. Выход должен находиться очень близко. Чувствуешь, сквозняк?

Минуя опустошенные комнаты, идем к предполагаемому выходу. За очередным поворотом в лицо ударяет свет. Неяркий, но я, привыкший к сумраку, непроизвольно жмурюсь. Открываю глаза... и застываю истуканом. Иринка сдавленно кашляет, ныряя мне за спину; вцепившись в плечи, больно царапает ногтями. В падающем сверху круге света - оживший рисунок: черный безликий демон и Марийка. Они не держатся за руки и, кажется, вообще существуют в двух непересекающихся измерениях. Глядят на нас, но как бы сквозь. Помнится, когда я впервые ходил с родителями в музей, мне, глупому и маленькому, чудились пристальные взгляды статуй. Похожее чувство возникает и сейчас. Марийка мертвенно бледна, желание беседовать с ней мгновенно испаряется. Я мечтаю только об одном: быстрее покинуть зловещее подземелье, но демон и голубка загораживают путь. За ними спасение - дверь и смутно белеющая во тьме лестница.

- Хей... - шепчет Иринка. - Вы нас слышите? - произносит она громче. Призраки колеблются трепетными язычками пламени. Взгляд у Марийки отрешенный, глаза почти белые, прозрачные. Мне кажется, она шевелит пальцами - на самом деле это сквозняк.

- Это даже не призраки, - говорит на ухо Иринка. - А какие-то призраки призраков. Понимаешь?

- Мираж? - предполагаю я. - Как в пустыне.

- Холодновато тут для пустыни.

- Но пустынно. Ведь так, а?

- Пойдем. - Она нетерпеливо притоптывает. - Чего стоишь? Струсил?

- Уши надеру. Держись-ка за руку. - Веду Иринку в обход. Снова темно, под ходули лезет смерзшийся мусор, шуршит и трескается. Идем не спеша, осторожничаем и наталкиваемся на невидимую, будто сделанную из сгустившегося воздуха стену. Миновать ее нет никакой возможности.

- Что за чертовщина? - возмущается Иринка, ощупывая преграду. - Фу, мерзлятина!

Шагаем вдоль стены и в конце концов упираемся в каменную кладку. Здесь стены соединяются: невидимая вливается в настоящую. Вот ведь незадача. Возвращаемся, исследуем другую часть стены: ищем брешь. К неподвижным фигурам приблизиться не рискуем. Спустя полчаса бесплодных поисков понимаем: пройти иначе как через призраков нельзя.

Однако мы не особенно удивлены, ведь это - игра. А игр существует великое множество, и правила их со временем меняются. К тому же, духи за всё время ни разу не сдвинулись с места. Призраки призраков, как сказала Иринка. Не более чем бесплотные тени. Мы приближаемся, на счет "три" протягиваем руки и упираемся в ту же холодную прозрачную стену.

- Чертовщина! - ругается Иринка. Водит по стене ладошкой, будто полицейский, обыскивающий вора. Ее ладонь опускается ниже пояса русского литератора. Я вспоминаю сон, в котором хотел воткнуть демону морковку вместо носа. Опошлить легко... И бью увлекшуюся девчонку по запястью.

- Не смей.

- Там же стенка, - бурчит она, дуя на руку.

- Ну и что.

- Фу, какой ты.

До лестницы, что ведет наверх, всего несколько шагов, но их не преодолеть. А перед лестницей, в стылой грязи... отпечатки рифленых подошв. Это не обман зрения. Кто-то был здесь и смог пройти. Пройти по земле. Без ходулей.

- Ирка... - шепчу я. Следы ботинок притягивают взгляд. Ботинок, не ходулей! - Смотри...

Она тоже замечает следы. Как такое возможно? Как?!

Два бесплотных духа пялятся сквозь нас пустыми глазищами: Марийка, бледная до жути, в белом прозрачном платье, белых туфельках, крохотных, как у Золушки, и скрытый тенью Пончиков - я вспомнил, наконец, его фамилию.

- Что там шахтер говорил?.. Вы не пройдете, потому что...

- Нету в вас шахтерского духа, - заканчивает Иринка. - А ты его мужиком суеверным обозвал.

- А ты... никогда не думала про то, что под землей... действуют ли здесь правила игры? Или тут можно ходить, и это ровной поверхностью не считается?

- Не знаю... - мнется Иринка. - Да нет, нельзя без ходулей. Иначе бы все под землю полезли. Не зря же шахтеров так уважают - профессия не из легких. Даже самые опытные, бывает, гибнут.

- М-да...

Не отрывая взгляда от отпечатков, она спрашивает:

- Считаешь, надо идти пешком, без ходулей?

- Кажется, так. Проверим?

Иринка отстраняется.

- Нет. Делай, что хочешь, не слезу с ходулей! Влад, давай пойдем назад? Пожалуйста. Мы забрели к черту на рога, давай вернемся, отыщем правильную дорогу к Бойковичам. Или здесь переночуем, а? Тут много закоулков - не найдут. Да и не сунется никто, струсят.

- Послушай, Ирочка...

- Не буду!

- Это всего лишь игра. Только игра. Человек-тень устанавливает правила и в любое мгновение, в любом месте может отменить их. Даже если раньше пройти было нельзя, сейчас - можно. Не зря же здесь эти духи и невидимая стена... Он просто проверяет, хватит ли у нас пороху.

- Влад, глупый! Что мешает чужаку вернуть правило?

- Ничего... - И впрямь ничего. Страх перед бездной, отвратительный и липкий, лишает воли. Заставляет дрожать. Еще секунда, и я уже не слезу с ходулей. Пороху не хватит. Мы уйдем, трусливо и молча, чтобы вновь плутать во тьме коридоров, и наконец, отчаявшись, возвратимся в карьер, прямо в лапы охотников. Они и вполовину не так страшны, как жадная, жестокая бездна.

И вот тогда-то мы погибнем.

Черта с два! Откидываю защелку на ходулях.

- Вла-ад! Не надо!!

К черту! Теперь вторую: запорный механизм щелкает, ноги свободны. Зажмурившись, спрыгиваю на пол - дух захватывает, как от прыжка с трамплина. Только это падение может стать вечным.

Я стою с закрытыми глазами. Я умер. Превратился в статую. Вот, кто я на самом деле - бездушная статуя, монумент, бронзовый памятник минувшему веку, жалкий, немощный, покрытый окалиной, загаженный голубями. Неудачник.

- Влад... Владик...

Нежные касания, будто ласковый бриз проносится по запястью и выше. Открываю глаза. Передо мной стоит Иринка. Новая Иринка: веселая и печальная, повзрослевшая за одну секунду и постаревшая на несколько лет сразу. Иринка, у которой только что, буквально сейчас, появилась седая, точно вытравленная кислотой прядь.

Ведь Иринка сняла ходули.

Под ногами хрустит грязь вперемешку с фарфоровыми осколками и бутылочным стеклом. Я чувствую, как осколки впиваются в подошву, чувствую их голой кожей, я - как та принцесса на горошине. Я ощущаю твердую землю, и это прекрасно, ничего нет прекраснее этого ощущения, оно возвращает меня в детство, и это чувство - волшебно, восхитительно! Более прекрасного я не испытывал.

Иринка и плачет, и смеется, в зеленых глазах - испуг и ликование. Наши сердца стучат как забарахливший мотор, и никаких слов не хватит, чтобы описать гибельный восторг тех, кто ступил на край бездны, в саму бездну, но жив, жив, жив!

- Влад, я так испугалась... - Иринка прячет голову на моем плече. Я глажу ее волосы, пахнущие луговыми цветами и травами, и чувствую, как она улыбается и фыркает в плечо, пытаясь что-то сказать. Она слишком счастлива, чтобы говорить связно.

- Идиот... Боже мой, какой же ты идиот...

Мы с легкостью проходим сквозь две призрачные фигуры и ступаем на лестницу. Однако на середине пролета, даже не взглянув друг на друга, спешно натягиваем ходули. Но ощущение безграничной свободы, когда можно ходить, где хочешь, остается.

И я клянусь, что верну это чувство всем-всем людям на свете.

Через потайную дверь мы проникаем в затхлый душный погреб с длинными рядами полок, лохмотьями паутины и юркими мышами, которые вмиг разбегаются по углам. Погреб пуст, здесь когда-то стояли бочки, полные вина, но их давно вынесли, а те, что остались, - разбиты в щепки. Погасив фонари, мы поднимаемся наверх и оказываемся в маленькой комнатке, наверное, кухне. Здесь так же темно - за окном глубокая ночь. Куда мы попали - в Бойковичи или какой-то из районов Миргорода? Это предстоит выяснить утром и желательно побыстрее. Из кухни, миновав коридор, мы выходим в просторную комнату, сначала даже непонятно, насколько она огромна. Возможно, раньше в ней устраивали балы, вечеринки с пуншем и сплетнями. Или тут был музей. Сейчас это просто заброшенный особняк, где бродит эхо, на чердаке обосновались летучие мыши, а в пыльных углах лежат кучки крысиного помета. По витой лестнице мы поднимаемся на второй этаж - навстречу переливчатому многоголосому храпу. В углу при свете свечи беседуют две женщины в лохмотьях; у одной в руках бутылка из-под растворителя, на ящике перед ними засаленная колода карт. Женщины не обращают на нас внимания. Тут и там, подстелив под себя ветхую мешковину, а то и прямо на голом полу спят оборванные грязные люди. Какая-то ночлежка или притон. Надо убираться отсюда.

- Эй, - кто-то неопределенного пола и возраста хватает меня за ногу, всматривается, щуря глаза.

- Шахтер?.. Шахтерам почет и уважение... - И снова ложится, почти сразу начиная храпеть.

- Лучше уйти, - шепчу Иринке на ухо. - Может нагрянуть полиция. Видишь, кто здесь живет?

- Я ужасненько хочу спать, Владька... - ноет она. - Давай поспим хоть немножко, а? Или посидим хотя бы... ноги болят...

Мнусь в нерешительности.

- Владик, правда, не смогу идти, с ног валюсь... - Иринка слегка заикается, ноги у нее подкашиваются.

- Выбирайте любое свободное место, - предлагают из темноты. - Мест полно. Майка вчера умерла, Котятыч с семьей ушел. Мест много.

Я расстилаю шахтерскую форменку у перил, где не так сильно дует. На улице - конец сентября, но холода начались неожиданно сильные. Мы ложимся рядом, укрывшись Иринкиной курткой. Девушка прижимается ко мне и почти сразу засыпает. Мне не спится: позади полный тревог день, и я никак не могу успокоиться. Всё чудится, вот-вот появятся охотники, или полиция, или бомжи нападут. В доме холодно; тело покрывается мурашками, вместо ног по ощущениям - две ледышки. Представив, как озябла Иринка, я обнимаю ее, пытаясь согреть, дать чуточку своего тепла. Рядом шепчутся бездомные, кашляют, плюются, бормочут молитвы, и я прислушиваюсь к каждому вздоху и шороху. Отчего-то кажется, что на лестнице звучат осторожные шаги, вот-вот в лицо ударит свет фонаря, и властный окрик вонзится в уши...Забываюсь уже под утро, с гудящими после долгих хождений ногами и совершеннейшим кавардаком в голове. Снится всякая дрянь: закопченные, с безобразными провалами окон здания, объятые пламенем... густой дым, треск, взрывы... в огне мечутся люди... заглушая крики и стоны раненых, гудят сирены... черными тенями мелькают люди в плащах и круглых шляпах, палят из автоматов направо и налево... меня обступают сотни двойников-великанов, хватают своими клешнями и тащат, тащат куда-то... воздух содрогается от хлопанья исполинских крыльев. Я резко сажусь. В пыльные стекла на левой стороне особняка бьет солнце; бездомные слоняются по комнате, что-то жуют, куда-то спешат. Я окончательно просыпаюсь и бужу Иринку: пора уходить. Она, толком еще не очнувшись, кивает и кое-как, с закрытыми глазами натягивает ходули.

- Ремень подтяни, потом защелкивай.

- Ага...

Я наклоняюсь и проверяю: всё ли в порядке.

- Заботишься обо мне... - сонно говорит она. - Так мило.

- Пойдем.

Мы выходим из дома, толкнув величественную, пусть и обшарпанную парадную дверь. Ступаем на широкую, мощеную серой брусчаткой улицу. Над городом висит легкий туман, дома будто одеты в дымные платьица. Иринка с трудом передвигает ноги, я тоже не чувствую себя отдохнувшим: спали мы часов пять. Каждую косточку ломит, мышцы болят - тащусь еле-еле. Улочки тихи и пустынны. Знакомые улочки - мы в южной части Миргорода. Вот ведь, удирали-убегали и вновь очутились здесь. Охотников и полицейских не видно, надо думать, обшаривают предместье. Считай, повезло. Нужно быстрее продать спецходули, снять угол у какой-нибудь глухой бабки, потом, когда всё утрясется, выправить документы и... зеваю... ладно, успеется. А сейчас - на рынок.

В прилегающих к базару рабочих кварталах кипит жизнь. Катятся скрипучие тележки, по навесным мосткам ходят люди, стучат молотки и гудят станки. С рынка долетают громкие, настойчивые голоса торговцев, предлагающих товары: ходули, муку, вяленое мясо, рыбу, очки ночного видения и боевые хлысты. Мы шагаем среди брошенного пыльного скарба и давно сгнившего мусора; людей внизу мало, большинство предпочитает мостки ненадежной земле. На солнце наползают тяжелые тучи. Они клубятся, бегут в небе навстречу друг другу; поднявшийся ветер разгоняет туман, взметая серую пыль и обрывки бумаги. Надвигается столь редкая по осени гроза: пахнет озоном, крупные капли шмякаются с высоты, оставляя в пыли рваные кляксы.

На перекрестке я замечаю толстяка в неизменной робе с вышитым крестом. Поверх робы накинут дождевик. Магистр Ленни, старый знакомый. В руках увесистая трость, он тяжело опирается на нее. Лицо измученное. Ходули под ним кажутся чертовски маленькими, всё же удивительно: как они его держат? Сектант внимательно смотрит на меня. Я, стараясь не подать вида, что узнал его, прохожу мимо, но вдруг слышу:

- Живи...

Останавливаюсь как вкопанный. До сих пор я слышал это слово только когда произносил сам. Впиваюсь в толстяка недоверчивым взглядом. Глаза его слезятся, он шмыгает красным носом и утирается рукавом.

Иринка шепчет в полудреме:

- Ты тоже целит...

С размаху запечатываю ей рот, сердце колотится, бешено, жгуче. Ирка хнычет, не от боли даже, от обиды, но стоит смирно, не вырывается. Толстяк, отпрянув, озирается по сторонам - не слышал ли кто? Мы смотрим друг на друга и невольно усмехаемся, грустно и безнадежно. Пожалуй, это забавно - наша одинаковая реакция на слова девушки.

- Идемте... - говорит Ленни. - Тут недалеко. - И мы следуем за ним, потому что другого выбора у нас нет.

Редкие капли усиливаются, строчат частой очередью. Иринка с магистром натягивают на головы капюшоны. В небесах грохочет и сверкает, гроза разбушевалась не на шутку. Я поднимаю голову и, остужая разгоряченное лицо, подставляю его под холодные упругие струи, ловлю ртом дождевые капли, и кажется, ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Я взбудоражен и счастлив. Я впервые встретил похожего на себя человека. Вдвоем мы своротим горы.

Ленни приводит нас в небольшой двухэтажный коттедж, беленький, аккуратный, окруженный низким кирпичным забором. Справа вызывающе кособокий гараж, забитый металлоломом: ржавыми садовыми лейками, рамами от велосипедов, мотками проволоки. Маленький яблоневый садик на заднем дворе. Внутри дома, на первом этаже что-то вроде зала для заседаний: большой круглый стол посреди и кресла с высокими спинками. Лишней мебели нет. На бархатных спинках вышитые золотом инициалы. Окна, ведущие в сад, чуть приоткрыты, сквозняк будто паруса надувает газовые занавески, прилипшие к забрызганному подоконнику. Пряно пахнет яблоневой листвой; дождь шелестит в саду, тарахтит по крыше, отстукивая морзянку. Звук напоминает сигнал бедствия.

Мы снимаем намокшую одежду и ходули, магистр стягивает плащ, указывает нам на кресла и удаляется. Кресла очень удобные, мягкие; сидя в таком, чувствуешь себя аристократом. Хочется курить трубку, пить бренди и спорить об особенностях внешней политики. Иринка почти проснулась и с любопытством вертит головой. Ее внимание привлекает великолепная мраморная лестница, ведущая на второй этаж.

- Там наверняка есть удобные кровати, мягкие подушки, теплое одеяло... - шепчет Ира.

- Возможно, стоит нам уснуть, как сюда явятся охотники или полиция.

Иринка, зевая, смотрит на дверь, за которой исчез магистр.

- Думаешь, он?..

- Ничего не думаю. Пока неизвестно. - Во мне растет подозрение. Восторг прошел. Надо трезво смотреть на вещи: я - беглец, я - никто. Но мою жизнь можно выгодно обменять на собственную неприкосновенность. - Иринка, когда мы будем говорить, ты молчи, хорошо?

- Считаешь меня совсем глупой? Я ничего такого не ляпну!

- Ира, ради Бога...

- Ладно, буду молчать. Но если что случится - пеняй на себя!

Переодевшийся в халат и домашние ходули, магистр Ленни появляется в комнате и быстрым шагом идет к креслам. Садится напротив, ласково и в то же время с детским удивлением глядит на нас как на неожиданный, но приятный рождественский подарок.

- Прошу прощения, - говорит он. - Я не представился: Ленни.

- Магистр Ленни?

- Просто Ленни. Знаете, я хотел подойти к вам еще в баре... Не получилось, м-да. Я не сектант, это всего лишь прикрытие. Пусть уж лучше считают двинутым проповедником, фанатиком, но не целителем. Целителей, гм... недолюбливают. Да что я вам рассказываю...

Я иду ва-банк:

- Влад. Влад Рост. Рад познакомиться.

Он кивает:

- Наслышан, наслышан. О вас много пишут в последнее время. Особенно на столбах и заборах. Нет, вы не о том подумали. Хе-хе. Собственно, я вас подозревал. А девочка?..

- Что это за место?

Вопрос повергает хозяина дома в беспричинное веселье. Ленни хихикает, его подбородки трясутся молочным желе, а щеки и скулы покрывает румянец.

- Как же... - говорит он сквозь смех. - Как же... вы не знаете? Это ведь одно из убежищ целителей. Вон там, - указывает подбородком на соседнее кресло, - сидел целитель Иван Гашек. А ваше место, мадемуазель, принадлежало моему любезному другу Ярославу Иржмеку, тоже "сектанту". Прекрасный человек и в прошлом на самом деле лекарь. Хирург. Я познакомился с ним, когда он уже оставил практику. По вполне понятным причинам - началась игра. Мы вместе организовали благой орден. За этим столом, - Ленни разводит руками, - собирались почти все целители страны. В конце концов, так или иначе, каждый приходит в Миргород. О, иногда мне кажется, этот город средоточие всего. Не зря же у него такое название. Только не спрашивайте, как мы нашли друг друга. Кого-то свел случай. Кого-то, уже потом, вырвали из цепких лап черни. Здесь мы собирались и обсуждали, как можно помочь людям, не навлекая гнев властей, советовались друг с другом и помогали, чем могли. Да, еще неделю назад...

- Сейчас все в другом укрытии? Или?.. Вчерашняя облава... ситуация в городе...

- Что ты знаешь о ситуации в городе?! - Ленни рассержено подскакивает, голубые глазки полны ярости. Но тут же умолкает, театрально закрывая глаза рукой. - Простите, Влад, ради Бога, простите. - Обессилев, падает в кресло. - Я не в себе. Позавчера, после заварушки в баре, я бежал в тайное пристанище. Нет, не в это, другое. Это они, слава Богу, не вычислили. Там собрались все наши, а на следующий день... Я собственными глазами... Понимаете, Влад, я успел выскочить и затаился в подъезде соседнего дома. А потом удирал по крышам. Охотники шли плотной цепью. Они знали, куда идти! Я видел всё...

- Что - всё?

- Э-э... - он нервно потирает ладоши. - А давайте, Влад Рост, послушаем музыку? У меня, знаете ли, есть граммофон. Раритетная вещь, хе-хе. Правда, пластинок мало. Вернее, одна. Старая пластинка, очень старая. Марлен Дитрих. Хотите послушать?

- Что произошло в убежище?

- Не хотите слушать? Не любите музыку?

- Ленни, черт вас дери! Вы в своем уме?!

Он шепчет:

- Вы правы, ох, как вы правы. Я просто не в себе. Какая, к лешему, Марлен Дитрих? Я просто не могу поверить. Потому что в это невозможно, слышите, невозможно поверить! Еще в четверг мы с Ярославом пили бурбон и мечтали... да, мечтали! В нашем положении это позволительно: просто мечтать. Человеку ведь не запрещено мечтать, верно? Вот мы и мечтали - о новой жизни! новом свободном и справедливом обществе, в котором целители займут достойное место!

Нет, связного ответа от него не добьешься. Да и так уже ясно, что случилось, - охотники церемониться не будут. Ленни подскакивает с кресла, в возбуждении бегает по комнате. Ходули дробно стучат. Как копыта... В игре "верю-не верю" он мог бы быть... Ходули тонкими спичками гнутся под обширным телом толстяка, и я с замиранием жду, что они с секунды на секунду переломятся, и Ленни полетит в бездну. Полетит вместо игрока с завязанными глазами, к настоящему Дьяволу.

- Ленни... - я моргаю, и наваждение пропадает, - у вас нет алкоголя? - Мы пережили ужасную ночь. Да и вам стоит немного выпить: мне кажется, вы едва держитесь на ногах.

- А ведь я не сразу понял, что вы целитель, Влад, - бормочет он. - Там, в баре. Не сразу догадался. Только потом, когда стрельба началась, а вы лишились парика, сообразил... - Ленни вскидывает голову: - Что? Вина? Пожалуй, найдется бутылка красного. Подождите минуточку, - и снова исчезает за дверью.

Иринка вертит пальцем у виска. Произносит одними губами: ч-о-к-н-у-т-ы-й.

Я подношу указательный палец к губам: т-с-с-с, г-л-у-п-а-я.

Иринка хмурится и тут же клюет носом, глаза ее слипаются.

- Вла-адька, зачем ты меня разбудил в такую рань? Спать хочу. Умру, если не лягу. Давай пойдем наверх? Мы выспимся, а потом будь что будет.

- Ириночка, я ведь просил...

Возвращается подавленный Ленни с тремя пузатыми кубками и бутылкой темного стекла. Себе и мне наливает доверху, Иринке - половину.

- Что за дискриминация? - вяло возмущается Иринка.

Ленни вопросительно смотрит на меня.

- Всё правильно, - успокаиваю я. Он ставит бутылку на стол и садится. Иринка ворчит под нос: "Спать не дают, говорить не велят, вино и то жалеют...".

Ленни удрученно глядит в одну точку, потирая виски:

- Но, может, правы охотники? Может, так и надо? Ведь не только врачуем мы. Что-то черное гнездится в душе, затопляет рассудок вспышками гнева, когда хочется крушить, бить, убивать... И у меня такое было, и у Ярослава, и господин Гашек не раз намекал.

Я бледнею и выдыхаю с присвистом. Ленни замечает это.

- С вами, значит, тоже?

- Возможно...

Убитая обезьянка... несчастный мальчишка в Лайф-сити... отстраненная злая радость... застывшее куском льда сердце... Тьма и провалы в памяти.

Я шарю за пазухой и достаю дневник. Он только и ждет, чтоб его раскрыли, готовый тотчас же дать и принять любые сведения. Открыв наобум, зачитываю:

- Калифорнийским учебным заведениям отослал письмо; в письме возмущался излишней калифорникацией и сетовал на малое количество учебных часов моего предмета. Предмет называется "Пастеризация внешневолновых процессов"... - кидаю дневник на стол. - Далее в том же духе. Вам это что-то напоминает?

- Как знакомо. Очень знакомо, - кивает Ленни. Накрывает дневник пухлой ладошкой, поглаживает. - Из нас трое вели записи, во всех сквозила явная чушь. Случалось, бред просачивался и в письма. Гашек, например, отправил жене письмо о выращивании яблок на Северном полюсе и затем божился, что никак не мог сочинить подобную белиберду, но почерк был его, его... Ярослав считает, это шифр. Кто-то пытается через нас самих поведать о...

- Человеке-тени, - я не спрашиваю - утверждаю.

Ленни опять вскакивает и начинает ходить кругами:

- Да не знаю я! Не знаю! Ярослав обратил внимание на разбросанные по дневнику цифры, комбинировал их так и сяк, пробуя сопоставить записям. И вроде бы наткнулся на определенную зависимость. Сказал, что близок к разгадке, необходимо лишь составить верный ключ. Но что толку? Записи хранились в другом... убежище.

- И вчера...

- Да, Влад, вчера моих друзей повязали охотники. Ивана, Димитра и Ярослава, и остальных, их гнали из дома - как зверей! как рабов! Избивали прямо на улице и запихивали в фургон, связанных, с кляпами во рту... Целителей в стране больше нет. Кроме меня. И кроме вас, Влад.

- Как такое могло случиться?

- Предательство, - горько произносит Ленни. - А может, и нет. Информация имеет свойство просачиваться. Кто-то из соседей донес в полицию, те установили слежку, убедились, что мы и впрямь не те, за кого себя выдаем. Вовсе не христианская секта. Мы исправно платили налоги, давали взятки мэрии - всё чин по чину. Но кто-то заподозрил, решил проверить. Полиция... ладно, откупились бы. Но в городе расквартировался отряд охотников. Пришлые, с ними не договоришься. Чтоб им всем в бездну попадать! У мерзавцев прямо-таки нюх на целителей. Страшные люди. Они, как гончие собаки - жестокие, беспощадные. Цепные псы, палачи, людоеды! Вы бы видели, что они сделали с Иваном, с другими... А я... я ничего не мог, - Ленни рыдает, уткнувшись в ладони; плечи его трясутся, слова вылетают вместе с нездоровым кашлем. И ходули, тонкие ходули не выдерживают - треск похож на выстрел. Вскрикнув, толстяк валится на стол, где извивается перерубленным червем.

- Бедняга... - Иринка первой кидается к нему. Мы помогаем Ленни сесть в кресло, подливаем вина. Магистр безутешен, по толстым щекам текут слезы, капают на скатерть.

- Я не достоин жить... Я должен был умереть вместе с товарищами...

- Ленни, вам надо отдохнуть. Поспите немного.

- И правда... - всхлипывает он. - Пойдемте. Вы тоже отдохните, помойтесь... С горячей водой перебои, но пока есть - пользуйтесь. Выбирайте любую комнату, тут безопасно... Знаете, я рад, что нашел вас... - Ленни осушает полный кубок, и речь его становится невнятной: одни междометия, разбавленные длинными паузами и всхлипами. Мы провожаем его наверх, в скромно обставленную комнату. Ленни тяжело падает на диван, глаза у него пьяные-пьяные. - Оставь... те вно... - просит заплетающимся языком. - Я совршно разбит. Ночью држался, тперь - пфф... Прстите, не плучилось толком пговорить... - Магистр прикладывается к бутылке и в три глотка опустошает ее. - Я псплю, и тгда... Н-нт, вы не дмайте, Влд, мы не прстые мчтатели... не тлко мы... не только! У нас могущственные дрзья, чтб бороться со скврной... шахтры... реальная сила... ест срди них... да есть! люди отчаянные с... с... Мы отмстим... всм покажем... ба-бах! Наш-ши дрзья покажут им... именно покажут!.. Шахтрам тоже... тже надъели... убивцы... хотники... у них ест бйцы и м-много... они...

Бутылка выскальзывает из рук несчастного толстяка, а сам он храпит, уткнувшись в подлокотник. Я придвигаю к дивану кресло, чтобы Ленни случайно не упал, и мы выходим, аккуратно притворив дверь.

- Странный он, правда, Влад? Ты понял, что он хотел сказать? Я ничего не разобрала.

Мы лежим на кроватях в соседней комнате - Иринка у окна, я в дальнем углу - и обсуждаем Ленни.

- Просто ему страшно. Очень страшно, Иринка.

- А нам? За нами все охотятся, а мы только и делаем, что убегаем.

- И нам. Но мы-то привыкли. Нам не так страшно, как ему.

- Влад, ты никуда не уходи, сиди рядом и держи меня за руку, а я немножко посплю...

- Хорошо, Иринка.

Она отворачивается к стене и, задремав, тихонечко посапывает. Спать на чистых белых простынях и мягкой подушке, натянув до подбородка теплое одеяло, потрясающе здорово. Но нельзя, надо быть начеку: тревога не оставляет меня. Пусть зевота раздирает рот, а глаза, словно клеем намазаны, я найду силы не спать. Займусь дневником - рассказ Ленни об опытах Ярослава напомнил собственные попытки расшифровать записи. Я тоже бился над цифрами, составлял из них ключи, потом, отчаявшись, бросил. Даже хотел выкинуть напичканную жуткой дребеденью тетрадь, где нормальны лишь старые, позабытые записи. Толку от них? Новые не прибавляются - никакого желания вести дневник нет.

Достаю его, замусоленный, мятый, буквы кое-где стерты до неразличимости. Всё же дневник - часть меня, с ним сложно расстаться. Листаю пожелтевшие страницы: ключи я записывал на полях. Попробую еще раз, вдруг получится. В кармане как раз завалялся огрызок карандаша.

Огонь горит в моей душе, горит не снаружи - внутри, сжигая дотла. И когда угаснет последний уголек, тогда-то и наступит вечная ночь.

Сплошной пафос. Дальше, дальше... Вот колонка цифр, они перечеркнуты, а вот еще, обведенные кружочком, с лаконичной припиской: не то. И уже в самом конце тетради я вижу короткую, размашистую надпись: 1-14, 2-5, 9-50, 37-264, 39-223, три восклицательных знака и три вопросительных. Последний ключ, не проверенный толком. Когда мы поселились в Миргороде, меня стали изводить кошмары - вздорные до умопомрачения, бессвязные, сумбурные. Настойчивые. И меня вдруг осенило: текст дневника не иносказание, не зашифрованное послание, а то, что он есть в действительности - старательное нагромождение всякой туфты. Фикция, подделка, где тщательно запрятано нечто важное. Намек, проясняющий многое, если не всё. Несколько фраз или даже одно-единственное предложение. Поэтому я составил новый ключ, разбив цифры попарно, и в свободные минуты пытался привязать его к записям. Брал первое число за номер страницы и отсчитывал положенное количество слов, но выходила сплошная бессмыслица. Пробовал и наоборот, однако второе число для указания страниц не годилось: тетрадь не книга. Подсчитывал строки и абзацы - впустую. Позже я охладел к поискам разгадки.

Но раз уж друг этого Ленни тоже подтвердил существование зависимости и почти добился своего... Неужели я не пойму, в чем дело? В задумчивости грызу карандаш. Нужна верная посылка: не фразу надо искать - слово. Второе число ключа - буква! Приступим, вот первая запись:

Я начинаю это повествование со слов классика: "Вся наша жизнь - игра".

Четырнадцатый знак - пробел. Тьфу ты, пропасть! Где твоя логика, Влад? Считаю без пробелов - получается буква "В". Делаю отметку и пробегаюсь по остальным страницам. Много мороки с двумя последними числами. Наконец буквы записаны: "ВСПЬБ". Увы, это не слово и не аббревиатура: мягкий знак в аббревиатурах не встречается. Снова тупик! Раздраженно переворачиваю страницы.

- Не с того начинаешь, - сказала она. - Ты всегда начинал не с того, в этом твоя проблема.

Записки сумасшедшего: это уже где-то с середины. Чокнутый доктор из Лайф-сити ведет свой дневник. Но что-то настораживает меня, отзывается в памяти. Не с того начинаю? А с чего еще можно начать отсчет? Где указатели? Вот нормальные записи: история моих похождений, путевые заметки, вот - галиматья, бред, среди которого, как ни странно, мелькают порой и толковые мысли. Не с того начинаю? А с чего? Может... с записок сумасшедшего? Тогда второе число точно - буква. Не строка: последние из них должны располагаться приблизительно на сорок седьмой и сорок восьмой страницах от условно первой. А дневник заканчивается на сорок пятой. Строк не хватит! Единственный разумный вариант - считать буквы. Ответ близок, и я готов ухватить его за хвост.

Дрожа от возбуждения, берусь за карандаш. Итак, первая страница - та, с какой идут абсурдные записи. Необычные попадались и раньше, но идиотские... Чем же ты так примечателен, Лайф-сити? Зачем я стал марать бумагу нарочитыми глупостями?

- Каса-атик, - сказала она мне.

- Каса... - ответил я.

- Что? - спросила она. - Что ты хочешь этим сказать, Влад?

- Нашла каса на комень.

- Но почему именно на "комень"?

- Буква заблудилась, - говорю я и, натурально, начинаю плакать. - Заблудилась буква!

Еще проблема: запятые и тире считать? Нет, вряд ли. Должно получиться слово из пяти букв - какие там запятые и тире? Значит, считаем только буквы. Четырнадцатая - "Л". Подчеркиваю. Переворачиваю страницу.

Я? Я Блюхера убил?! Нет! Быть такого не может! Я обожал Блюхера. Он лучшим моим другом был. Кто угодно, только не я.

Всё просто: отмечаем нужную букву, и - порядок. Переходим на девятую страницу.

Ненавижу гопников. Не то чтобы нет людей хуже, стоит вспомнить политиков, но гопники - намного отвратительней. Политики хотя бы делают вид, будто им не известно, что в стране творится, а гопники, особенно оранжевые и миротворцы, творят это сами.

Чуть сложнее, но терпимо. Выделяю нужную букву и пролистываю дальше. Головомойка начинается с тридцать седьмой страницы: слишком много букв надо отсчитать. Как бы еще со страницами не напутать. Пронумеровать их, да и всё, ну вот - уже лучше. Веки чугунные, и я постоянно ошибаюсь, хотя записываю после каждой строчки количество букв, а затем перепроверяю несколько раз.

Вчера с Иркой слушали радио. (23)

Действующие лица: я (Влад), Ирка, радио. (29)

Радио: Говорит радио "Бубнеж"! (23)

Я: Диктор сказал "Бубнеж"?(19)

Ирка: Мухоморов объелся? Он сказал "радио "Рубеж"! (38)

Радио: Сообщаем официально...(23)

Ирка: Пиво будешь? (14)

Я: Отрава это, а не пиво. Моча горного козла. (33)

Радио: По официальным источникам...(28)

Ирка: Другого нет. Ты совсем не ревнуешь? (32)

Я: Из-за этого парня? Вы же только гуляли. (31)

Заканчиваю в твердой уверенности, что выделил не то. Но терпения проверить еще раз просто не хватит. Последнюю букву считаю упрямо и тупо. Раз-два-три-четыре-пять. Семьдесят, семьдесят один... сто пять, сто шесть... двести тридцать два, двести тридцать три... Буквы пляшут и сливаются в жирные кляксы. Но как ни крути, получается одна и та же буква. И слово, складывающееся из этих пяти букв необычайно просто. Похоже, я раскусил загадку дневника. Нелепую тайну, которую сокрыл ото всех и в первую очередь от себя. Почему?

И что, черт побери, это значит?!

А друг Ленни, Ярослав Иржмек? Какое слово нашлось бы в его записях?

Я не догадываюсь - знаю! Слово на ту же букву "Л"...

Ведь это - всего лишь игра, верно? В играх не бывает чересчур сложных правил.

Затаив дыхание, я прислушиваюсь к храпу за стеной. Но храп оборвался, в доме - мертвая тишина. Там, за стеной, тоже прислушиваются: что я сделаю? как поступлю?

Беги! - шепчут стены. Спасайся! - гудит потолок и давит, давит, давит на плечи. Буди Иринку, хватай за руку и уноси ноги!! Ведь единственное, чему ты научился в этом прекрасном новом мире, - бежать!

Нет, на этот раз я не побегу.

Собрав волю в кулак, выхожу в коридор. Долго не решаюсь войти в комнату Ленни, но переборов страх, толкаю дверь.

И вижу его, печального русского демона с обмякшими крыльями, вижу пол, который устилают черные перья, и вижу глаза - запредельно чужие, синие глаза на смутно знакомом лице. Это лицо Лютича, Ленни, кого угодно, но только не литератора Пончикова. От мешанины образов кружится голова. У меня подкашиваются ноги, и я падаю на колени. Не хватает никаких сил выдержать чужеродность этого существа, его ослепительную тьму, что я видел раньше лишь во сне. Это существо слишком чужое, слишком не-человек.

Слово в моем дневнике: "Лютич". У покойного Ярослава - "Ленни". Но имена - только ключ... такой простой ключ, всего пять букв, зачем было исписывать ради него десятки страниц, заполнять их бессмыслицей?

Чужак открывает рот и говорит, говорит, говорит... Мучительно, страстно. Изливая всю скопившуюся боль. Но я не понимаю его. Я различаю отдельные звуки, звуки складываются в слова, слова - в предложения. Язык мой, родной, но я не понимаю...

Речь демона полна абсурда, как и мои записи. Чтобы понять, надо постигнуть логику мира, для которого жизнь - не более чем игра. Чтобы понять, я должен добровольно окунуться в сумасшествие.

Имя - ключ, записки - дверь.

Выбор невелик - пройти и постичь, или...

Глаза чужака ослепляют, я хватаюсь за голову и кричу от нестерпимой боли. То есть мне кажется, что кричу - на самом деле из горла вырывается слабый хрип. Из прокушенной губы сочится кровь.

- Почему... - шепчу я, - ты не стал просто Лютичем?.. С Лютичем я бы смог поговорить...

Демон качает головой: нет, не смог...

Он прав. Лютич не сумел бы объяснить. Чтобы понять, я должен хотя бы приблизиться к восприятию чужака. Стать на время не-человеком. Сойти с ума.

Дневник - дверь. Имя - ключ.

Выбор прост и абсурден.

Поднимаюсь с колен навстречу обжигающему, вечному пламени рая.

За окном звучит радио. Тут только одно радио: радио "Бубнеж".

- Из официальных источников...

Тут все источники - официальные.

Позвольте представиться: Савелий Пончиков, неудавшийся писатель, а теперь - простой дворник. Да, вы не ослышались, я - дворник. Мету тротуары, поливаю теплой водичкой вмерзших в лед ангелов: ангелы не успели улететь в теплые края, мне жаль их. Не успели давным-давно, и с тех пор здесь царит вечная осень. Я дворник с большим стажем, нет места, куда бы я ни пролез со своей метлой. Но за пределами изведанной территории начинается зловещий лес, лес бетонных огрызков, именующих себя зданиями, и костяных рук, устремленных к низкому, выкрашенному лазурью своду. Я страшусь бетонного леса, его геометрически правильных линий и недвижимого воздуха, в котором, как в густом бульоне, плавают тени давно умерших людей.

Настоящих людей мало, все они притворяются ангелами, а кто-то - аггелами, и поклоняются Богу, обитающему в каменных дебрях. Я не верю в Бога, но побаиваюсь: вроде бы я ему сильно задолжал. Словно бросая вызов угрюмому лесу, я выхожу на его закованные в асфальт улицы, пристаю с расспросами к теням и ангелам. Ищу умников и выуживаю у них информацию, чтобы расширить свою территорию, изучить и отвоевать у Бога новый квартал.

Я люблю гуманитариев и терпеть не могу технарей: однажды после разговора с программистом меня полночи рвало ноликами и единичками.

У пересечения Оранжевой улицы с площадью Миротворцев днем всегда людно. Ночью здесь только вороны: плюются огнем, каркают, носятся над перевернутой статуей Литератора в центре площади. Днем можно встретить молодых способных авторов, они бродят вдоль лотков, забитых пухлыми томами, что принадлежат перу разложившихся классиков. Авторы ищут свои книги и не обращают друг на друга внимания. Но их книг нет и не предвидится, поэтому многие уходят в запой. К двум пополудни статуя обращается фонтаном свежих идей; струи искрятся драгоценными камнями, притягивая к себе голубей, молодых авторов и шмыгающих под ногами кроликов. Кролики тысячами прыгают в фонтан и, захлебнувшись идеями, тонут. Я выбираю место за пыльным столиком в кафе под открытым небом. Неспешно цежу пиво. Прислушиваюсь к разговорам. Жду, когда настанет нужное время.

Оно всегда настает. Обычно спустя две кружки. Когда во второй кружке показывается дно, я, даже если пиво отвратительное, смакую глотки, отхлебывая по чуть-чуть, и жду. К началу третьей кружки обязательно появится собеседник. Скорее всего, помятый и нетрезвый; с заплатами на локтях, запахом дешевого одеколона и сползающими на кончик носа очками в пластиковой оправе. Он будет заикаться и водить пальцем по столешнице, развозя скисшее пиво. Рисуя формулу, быть может, формулу сознательно пропитого успеха. Его философский камень на дне пустой кружки, в глазах - алкогольная усталость, а за плечами - два мутно-сизых крыла. Очередной разочаровавшийся талант. Как они достали, уроды.

Сегодня всё не так. Сегодня день чудес. Когда солнце, как водится, пряталось за тучами, ко мне подошла девушка.

- Здрасьте вам. - Она поставила сумочку прямо в пивную лужицу, и лужица тут же высохла.

Девушка была стройная, худенькая, милая и курносая. И попка что надо. Я ощутил небывалое по силе желание хлопнуть ее пониже талии и смутился. В голубых глазах девушки сверкало лукавое понимание: она знала все мои желания. Ее седые волосы мерцали ангельским нимбом. Что-то бесконечно таинственное и непознанное чудилось в девушке при свете горящих вместо солнца фонарей. Она словно явилась с другой планеты.

- Вы откуда? - спросила она.

- В смысле?..

- Планета приписки какая?

Я горько вздохнул: всё ясно, сумасшедшая. Ну конечно, сумасшедшая, ведь это я должен был спросить: с какой вы планеты? Жаль. Девушка напомнила мне... Нет, это не она. Надо улыбнуться - вежливо и отстраненно. Лучшей из моих равнодушных улыбок. Да. И мы разойдемся навсегда. Она уйдет прочь, уверенная в себе, эта стерва. Дамочки вроде нее не глядят под ноги, поэтому она споткнется о примерзшего к асфальту херувима и поцарапает коленку. Или расшибется и умрет. Пусть умрет. Пускай. Зачем она мне? Совсем не похожа на ту, бывшую...

- Алё! - Девушка помахала ладонью перед моим лицом. - Вы меня слышите?

- Слышу, - буркнул я. - С Венеры.

- Не врите. - Ее щечки вспыхнули румянцем. - Вы врете. Зачем?

- Я с Венеры, - повторил я. - С планеты дождей.

- Не слышала о такой, - виновато развела руками девушка.

- Это очень далекая грустная планета.

Она вдруг резко наклонилась ко мне. Я отшатнулся.

- Сава, - попросила она, - ну вспомни. Вспомни себя! Ты же самый лучший, самый-самый! Савелий. Мудрая Сава. Алмаз, талантище. Вспомни, прошу тебя. Ну? Лапушка моя. Вспомни, а?

- Я...

Она размахнулась и залепила мне пощечину. Вверх полетели снежные искры, поднялась метель. Тьма окутала меня плюшевым одеялом, я разучился видеть, слышать и чувствовать. Сова - какое странное имя. Кто это?

- Это ты, - сказала девушка.

Я вновь сидел в кресле и смотрел на нее. В ее глазах стояли слезы.

Я не знал ее, она знала меня - вот и всё.

Я шел, запинаясь о вмерзших в асфальт ангелов. С набережной тянуло холодом, я кутался в пальто, поправлял на шее колючий белый шарф. Шмыгал носом. В ботинках хлюпала вода, губы потрескались от соли, крылья насквозь промокли. Кажется, я упал в море. Мне помогли выбраться и дали сухую одежду, вот только ботинки пожалели. Кто бы это мог быть? Никого, кроме теней, не видно. Но они нематериальны. Значит, меня спас Бог. Почему же я еще жив? Встреча с ним, говорят, фатальна. Для меня - тем более, ведь я в него не верю.

Я понял, что сплю. В голове со скрипом крутились зубчатые шестерни мыслей: кем была та голубоглазая девушка в кафе? Уверен, она спутала меня с другим. Я не знаю ее. Она не та, не моя бывшая, не Брыля.

Во сне было пустынно, звенели ледяными иглами кипарисы, автоматы, торгующие газированной водой, покрылись изморозью. Я подошел к автомату, чтобы глотнуть газировки. Но кто-то раскурочил стенки острыми когтями, вскрыл нутро и вырвал дозатор. К горлу подкралась тошнота, я в страхе оглянулся: автоматы лопались с тихим треском, выворачивая наружу железные потроха. Я побежал. В выбеленном жестокими морозами небе плакали херувимы. Я не останавливался, пока не уперся в громаду кинотеатра. Болела нога - я подвернул ее. Слева и справа был тупик, сзади - тоже. На ветру колыхалась выцветшая афиша. Я заковылял к ней, то и дело оборачиваясь: чудилось, что Бог, изуродовавший автоматы, может убить меня в самый неподходящий момент.

С афиши смотрели голубые, мокрые от слез глаза. Сава, вернись, умоляли они. Вернись, малыш. Хватит дурить. Ты мой самый-самый. Мой, только мой. Вернись, прошу тебя!

Мы играли в гляделки: кто кого пересмотрит, наконец я отвел взгляд. Афиша исчезла. Я силился понять, что это за глаза, чего им от меня надо, и с какой они планеты. И зачем хотят испортить мне жизнь.

Наступил день книжной ярмарки. На моем любимом перекрестке было тесно: среди лотков, звеня бубенцами, танцевали кришнаиты в желтых одеждах, за сутулыми спинами торчали обрубки желтых крыльев. Продавцы и зеваки бились об заклад - взлетят кришнаиты силой молитвы или нет. К моему столику почти сразу подошел толстый неуклюжий мужчина в шерстяном костюме. Он непрерывно кашлял, на бледном лице выделялись темные мешки под глазами и пунцовые губы. Мужчина поведал мне о трех философских категориях игры, и я заказал ему пива. Он выдул кружку, жадно причмокивая.

- Цвет нации спивается, - доверительно сообщил он. - Кришнаиты никогда не взлетят.

- Почему?

- Простите, вы кто по профессии?

Я улыбнулся:

- Дворник.

- Я - Блюхер, - представился он. - Вам не понять меня.

- Попробуйте объяснить.

- Даже если поймете, это знание слишком страшное. Вы убьете меня, лишь бы забыть о нем.

- Рискните.

Он закусил нижнюю губу и стал похож на морщинистого постаревшего колобка.

- Смотрите, - он ткнул пальцем в кришнаитов, - это кришнаиты.

- Верно.

- И они счастливы, потому что играют в жизнь. Проклятье человека - слишком серьезное отношение к жизни. И чем умнее человек, тем быстрее осознает, что время игр кончилось, и знание это приносит страх.

- Каким образом кришнаиты могут играть в жизнь?

- Вы не понимаете, - опечалился мужчина. - Во славу Господа Кришны они обрубили себе крылья. Я так и знал, что вы не поймете.

- Угощайтесь пивом, - предложил я.

Он подозрительно взглянул на меня.

- Не похожи вы на дворника. В вас что-то потустороннее, и вы пытаетесь скрыть это от самого себя. Я боюсь вас. Вы не меняли правила игры?

- Вряд ли.

Он усмехнулся:

- Ну конечно. Куда вам. Вы же дворник! Даже не знаете о философских категориях.

- Увы, - признался я. Мы стукнулись кружками. - Девушка, - окликнул я официантку с изящными парадными крылышками, - еще парочку.

Она вздрогнула и торопливо зацокала каблучками по тротуару.

- Просто проходила мимо, - хихикнул Блюхер. - Они все проходят мимо. Где официанты?! - забарабанил он кулаком по столешнице. - Требую официантов!

Я вспомнил загадочный сон... девушку... и, помотав головой, чтоб избавиться от непрошенных мыслей, подошел к стойке, где заказал пять кружек пива. Мы выпили по две.

- Браа... эт для кого? - захмелевший Блюхер тянулся к пятой кружке.

- Для седой девушки, - ответил я, всматриваясь в прохожих. - Не трогай.

- Ммм...

- Еще хочешь?

- Уммм...

Мы выпили еще. Пена щекотала ноздри, в голове плескался мутный алкогольный туман.

- Бэ... ну т знаешь... я этой т-тряни и грююю... ну т понимашь...

Он чмокал и чмокал губами, этот Блюхер, боящийся, что я его убью, а я думал, как прекрасно будет, если синеглазка придет выпить с нами и расскажет, откуда она взялась, откуда знает меня, и что за бред насчет планеты приписки, и зачем влепила мне пощечину, когда я не смог вспомнить какую-то сову...

- Йа-а... ну и, панимаш... грю ей... и дверью - хлоп!

- Погоди. Что ты говорил о страхе жизни без игры?

- А-а?.. - В его глазах светилось непонимание.

- Ты вообще помнишь, что рассказывал?

- Ни-и-и...

- Ты счастлив сейчас?

- Т-та... - он взмахнул руками, потерял равновесие и шлепнулся на пол. Так и сидел в луже, и хохотал, смеялся взахлеб, а мимо проходили степенные гуманитарии с пухлыми томиками подмышками. С брезгливым недоумением и затаенным страхом косились они на Блюхера - так иные дети глядят на опустившихся родителей, в глубине души осознавая, что их ждет подобное будущее.

Я поднялся на заре: расшвырял по углам палые листья, собрал мятые сигаретные пачки, полил из шланга закоченевших ангелов. Двое оттаяли и сразу полетели на юг. В шесть утра потопал домой. Ступени скрипели, нагоняя тоску. У двери лежал конверт из плотной бумаги, я поднял его и сунул за пазуху. Кожу жгло, будто под рубашку сыпанули раскаленных углей. Я разделся, кинул письмо на журнальный столик и, чтобы не было так грустно и одиноко, начал строчить ответ, не вскрывая конверта. Я не осознавал, что пишу, и имеют ли мои слова хоть какой-то смысл; возможно, смысл был в том, чтобы освободиться от условностей, от всякой системы и порядка.

Я написал: "Брыля, дорогая". Зачеркнул и написал по новой.

"Марийка, родная моя, я рад бы вспомнить себя, но не могу. Не хочу. Я счастлив и желаю, чтоб счастье это длилось и длилось. Помнишь ту байку о подопытной зверюшке, которая умерла от наслаждения? Не спала, не ела, только давила на кнопку, стимулируя центр удовольствия. Я - та самая зверюшка. Я заигрался, Марийка, и единственный способ уйти от игры - забыть".

Я перечитал письмо. Так я узнал имя голубоглазой незнакомки - ее звали Марийка. Имя было смешное и милое, как она сама. Затем я вскрыл конверт, в нем лежали бумаги, заполненные ровными бездушными строчками; буковка теснилась к буковке, не оставляя свободного места. Официальные документы. Мне? Зачем?! Каждый лист проштемпелеван синим треугольником с надписью: "Бог". А я, дурак, решил, что пишет Марийка. Но Марийкой здесь и не пахло. От бумаг исходил эфемерный, но незыблемый, неподвластный даже времени запах, то, что действительно отличает людей от животных: пахло деньгами. Нет, не так. Денег здесь нет. Что-то другое, совершенно иная плата.

Сквозь дырки в небе накрапывал дождь. Кафе было закрыто на переучет официантов, и я остался на улице. Прислонившись к фонарному столбу, считал воронов, моих извечных спутников. Вороны считали меня и других прохожих, отчего те спотыкались о заледеневших насмерть херувимчиков и разбивали в кровь носы. Те, кто не падал, показывали воронам кулаки и ругались на санитарную службу. Подросток с куцыми, размалеванными в кислотные цвета крылышками попросил у меня сигарету.

Я достал из кармана официальные бумаги за подписью Бога. Пацан посмотрел на меня как на больного. Кришнаиты на площади взлетали к дырявому потолку неба.

- Ты не знаешь, зачем я день и ночь хожу в эту забегаловку и болтаю с мертвыми недофилософами? - спросил я.

- Чиво? - растерялся молодец.

- Мне что-то нужно от них, не могу понять - что именно. Кажется, я хочу, чтобы меня в чем-то переубедили.

- Дай курить, - сказал подросток.

- Всё без толку. Наверное, недостаточно умен.

- Дебил! - парень топнул по луже, обрызгав меня. Я моргнул. Подросток ухмылялся и молча ждал моей реакции. В глазах его читалась скука беспросветных будней, похожих друг на друга, как вагоны товарняка, и злость на мир, где нечем себя занять, где можно лишь слоняться без дела, но это не приносит ничего, кроме новой порции скуки. Я улыбнулся юнцу и быстро, без замаха ударил. Он упал в лужу, хватаясь за щеку: между пальцами струилась кровь. Я вдребезги разбил ему губы. Издалека засвистели, я развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Но меня ухватили за локоть и куда-то потащили.

- Отпустите! Немедленно отпустите! - возмутился я.

- Заткнись! - сказали мне. - Каждое твое слово может быть использовано против нас.

- Я оборонялся!

- Нет! - вопил подросток. - Он первый напал! Чокнутый! С-сволочь! Дрянь! Пончиков - сволочь!!

В его глазах горело несчастье.

- Откуда ты меня знаешь? - успел крикнуть я, прежде чем загремел в воронок. Решетки на окнах сложились в кресты, напоминая о кровожадном Боге.

- Тебя все знают и ненавидят! Ты сволочь! Г-гад!

- Ты мне должен, - сказал динамик у потолка. - Посиди в тюрьме, подумай - что.

- Влад... Влад, очнись! Да что с тобой такое?!

В воздухе кружат черные перья - вот что со мной. В начале было слово, неважно какое - вот, что со мной. Я, кажется, побывал в мире этого изначального слова - в неопределенном мире, там, где нет правил, а жизнь развивается, как ей угодно. И в то же время - мир этот зависим от нашего, он - лишь тень, населенная другими тенями, которые имитируют наши действия.

Мир по образу и подобию.

- Вла-а-ад!!!

Перья закручиваются смерчем и рассыпаются... На полу - опешивший Ленни, уставился на нас круглыми глазами.

- Кто вы такие?! Как здесь оказались?! Что происходит?!!

Иринка тащит меня к двери.

- Что случилось, Влад? Почему он не помнит нас? Откуда перья?!

Я, одолев слабость, поднимаюсь на ноги.

- Ты - целитель, Ленни, один из последних. Помнишь это?

- Я... - запинается толстяк. - Где мои товарищи?

- Они... погибли. Охотники...

- Но как?..

- Кажется, ты сам сдал их.

Он вскидывает голову:

- Я не мог! Что ты мелешь?!

- Тень проникла в вас, господин Ленни. Тень забавляется: она сдала ваших друзей, а когда наигралась, покинула ваше тело.

- Ты псих! - он отползает к стене и, срываясь на визг, орет: - Не смей подходить!

Киваю: да, псих. В мире, где я побывал, все такие.

Мы с Иринкой сбегаем по лестнице, и я кричу на прощанье:

- Живи, Ленни! Живи и борись!

Дождь прекратился, но с крыш еще капает. Прохожих не видно; мы бредем по вздувшимся лужам, под ходулями текут грязные ручейки.

- Надо уходить из Миргорода. Здесь слишком опасно.

- Что ты говорил о тени?

- Я... - Мне страшно до жути, потому что тень, часть тени, есть и во мне. Ее иззубренный осколок прочно вцепился в душу. Пророс невидимыми корнями. Опутал тончайшей сетью. В любую минуту я могу утратить власть над собственным телом - я почти ничего не помню из жизни в Лайф-сити! В любую секунду могу затанцевать марионеткой, послушной и безвольной, связанной бесчисленными нитями с вагой кукольника. Совершить всё, что угодно! Не задумываясь.

Ведь это только игра. Представление.

Спешите видеть! Я-не-я. Я-чужой. Другой. Не-тот-кто-на-самом-деле. Сделаю всё, что захочется хозяину.

Я-тень, которой управляет незримый кукловод, чернокрылый демон.

Но отчего-то кажется, что вагу уже давно не держат ничьи руки, и мое темное я самостоятельно качает коромысло, подталкивая настоящего Влада к опасной черте, за которой - тьма. За которой бред и безумие, искаженное восприятие, выдуманный, сюрреалистический мир и больные мысли.

Чьи?

Первое антиохотничье прояснение
И ты, Брут?..

Весь день, как и днем раньше, шел дождь, и нахохлившийся, похожий на вымокшую галку Йозеф сидел и сидел у окна. Дождь немузыкально стучал по подоконнику, чертил на стекле извилистые дорожки; в плотной пелене туч, что еще позавчера затянули небо, не было видно ни единого просвета. А пронизывающий северный ветер, будто неугомонный пес, трепал и лохматил кроны дубов. Побуревшие от непогоды и неожиданно нагрянувших холодов листья взвивались в воздух и стайкой рыбешек ныряли ко дну.

Йозеф наблюдал за их полетом, и ему казалось, что он посетитель гигантского океанариума: везде вода, вода, сплошные потоки воды и проплывающие там и сям рыбы...

"Точно вся земля, целиком, погрузилась в морскую пучину", - вот о чем думает Йозеф, а на чердаке, как обычно, играют в подкидного и думают только о том, с какой карты зайти. Наверху царит веселье, слышатся азартные выкрики и беззлобные подначки.

- Жульничаешь, Кори! - в запале кричит Петер. - Откуда у тебя бубновый туз? Я сам видел, как...

- Видел? - изумляется Кори. - Да чего ты видел? Нет, вы посмотрите на него, а?

На чердаке смеются. Недавно там сделали ремонт, обустроили еще пару комнат, но пока никто в них не заселился, да и не заселится, наверное, до весны, а морозоустойчивый Кори переехал - Жоржи заставил. Теперь над "лабораторией" Жоржи склад оборудования, и штукатурка больше не сыпется на "драгоценные" приборы, всё это перешло в "наследство" Йозефу, как будто он в чем-то провинился.

- Ну, следи. Следи внимательно. Хоп! Раздаю.

Йозеф вздыхает: он осуждает карты и подобные им развлечения, но ему немножко жаль Петера - Кори обует его, как ловкий рыночный торгаш заезжего простофилю, и сколько бы тот ни пытался схватить умелого картежника за руку, ничего не выйдет. Дилетант, он дилетант и есть, а у программиста Кори талант. Настоящий. Ладно хоть не на деньги играют, так, ради интереса.

Йозеф вновь прилипает носом к стеклу, щурит глаза, чтобы сквозь шелестящую ливневую завесу разглядеть - нет ли движения на дороге. Не едет ли долгожданный Алекс. Алекс ужасно долго не появляется здесь, точно сгинул без вести, запропал - и ищи-свищи. Однако Йозефа, который остался в доме за главного, это вовсе не радует - ведь главенство его номинальное. Заправляет домочадцами Жоржи, в ведение Йозефа отданы скот и хозяйство. Командуй, друг Йозеф, кому коровник чистить или зерно в амбар таскать. Почистят, натаскают. А по душам-то поговорить? Алекс единственный человек, с кем можно поболтать о видах на урожай в следующем году, да о том, как бы повыгоднее сбыть излишки в город - у Алекса в Вышках всё схвачено. Посудачить о пополнении запасов, и что неплохо бы обучить парней и мужиков стрелять пометче - вон, соседи-то, прости Господи, беспокойные какие-то стали, так и зыркают на справное, богатое хозяйство. Его хозяйство, Йозефа. Да, он уже привык считать этот дом своим. А сколько труда сюда вложено... Пота сколько, мозолей. Не отдам, ни за что не отдам, хмурится Йозеф. Сам с ружьем выйду, отважу. С Алексом на эту тему уже говорено, а в ящиках, какие в августе привезли на трех подводах да сгрузили в подвал, хранятся новехонькие пистолеты, винтовки и патроны к ним. В других ящиках - консервы и еще бензин в двадцатилитровых железных канистрах. Об этом знает только Йозеф, и знание это возносит его над остальными: неспроста, значит, дано ему право командовать и распоряжаться, а с полным на то основанием. Йозеф понимает: его не любят, но ему нет дела до людей, лишь бы хозяйство процветало. А люди... если что, найдутся и другие. Например, те, что тайно, ночами, бывали тут с Алексом. Те, что заносили в подвалы тюки и ящики, когда жители усадьбы работали вдали от дома. О, это прекрасные люди! Исполнительные! С ними легко столковаться, достаточно отдать приказ, и ни о чем уже не надо беспокоиться.

Йозеф встает, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Прохаживается от окна до двери, пару раз стукаясь коленкой о кровать: он не включает свет, экономит. Конечно, глупо экономить то, что прочие тратят без зазрения совести. Зажги он свою тусклую сорокаваттную лампочку, энергии от этого убудет на чуть, на кошачий чих - и то если кошка простужена, а так и на полчиха не хватит. Зато Йозеф сразу перестанет спотыкаться и бить коленки об острые углы, но он так и не щелкнет выключателем. Ведь на улице день, понимаете? - день! Да, пасмурно, да, хлещет, как из ведра, но пока еще день. Йозеф чертыхается вполголоса, в очередной раз запнувшись обо что-то деревянное, и вновь занимает свой пост у окна. Голая, без абажура лампочка, вся в белых крапинах от осыпающейся штукатурки, одиноко болтается под потолком.

- А козыри у нас - пики! - победно орут сверху. - Крою шестеркой!

И от усердной возни на чердаке на лампочку сыпется новая порция штукатурной крошки.

За стеной привычно шумят дети: до вечера далеко, но из-за дождя никакой работы не предвидится, и в Яриковой комнате как всегда собралась молодежь - от самых сопливых до Стаси и Марьяны, юных красавиц, назвать которых детьми и язык не повернется. А всё одно - ума-то мало, ну, не ума, так опыта. Эх... Йозеф окидывает взглядом раскисший от ливней двор, маленькому "завхозу" есть чем гордиться. Вот левый флигель - закончили в июле, теперь там живут Петер с Марьяной и годовалым ребятенком, Томах и Матеуш; вот забор, цел-целехонек и еще выше прежнего: недостающий кирпич сторговали у мэрии за вполне приемлемую цену; вот сараи с коровником - там довольно мычит и хрюкает всякая живность, и подрастающее поколение имеется; а вот и ров, о котором мечталось, неглубокий, но метра полтора в ширину есть - поди-ка сунься к нам, быстро рога пообломаем; и, конечно же, замечательный перекидной мост. Около восьми поднять бы его, до темноты - отмечает про себя Йозеф и, окидывая глазами дорогу, замечает...

Наконец-то! К мостику, увязая в грязи, едет крытая бричка; возница на козлах, широкоплечий, укутанный с ног до головы в прорезиненный черный плащ мужчина нетерпеливо погоняет лошадей.

В доме назревает скандал, наливается спелым плодом. Скоро снимать урожай.

Вернее, скандал с приличествующими ему бранью и взаимными упреками уже случился. Но случился как-то неожиданно, и маятник свары готов опуститься с новой силой, еще больше увеличить размах и интенсивность качаний. Пока в доме царит классическое затишье перед бурей, перед самым оглушительным раскатом грома и самой ярчайшей из молний в разыгравшейся грозе, где лбами сталкиваются не тучи, а человеческие интересы.

Любой мало-мальски наблюдательный человек уверенно скажет: скандалу быть. Это видно по сгустившемуся, вязкому, как кисель, молчанию и по осторожным, шаркающим шагам, когда люди серыми тенями шмыгают из комнаты в комнату, когда самые неугомонные из детей разговаривают тихо-тихо, почти шепотом, а женщины промокают платочками глаза и, жалуясь на головную боль, спешат скрыться из общей залы.

В зале, расположившись на диванах, стульях с гнутыми спинками и самодельных табуретах, сидят взрослые. Они курят, чего совершенно не допускается в обычное время, и дым красивыми завитками устремляется в распахнутое окно. Из окна тянет холодом: снаружи ярится ливень, и ветер швыряет крупные капли на пол, отчего палас, расстеленный под ногами, становится неприятно мокрым. Люди не обращают внимания на мокнущий палас, на то, что лучше бы закрыть окно и загасить папиросы, ведь никотин, по правде говоря, никогда еще никого не успокаивал. Но нет, они сосредоточенно подносят к губам самокрутки и затягиваются так, будто это их последняя сигарета на пути к эшафоту.

Йозеф с напряженной спиной вышагивает туда-сюда в прилегающем к залу коридорчике, чутко вслушиваясь в обрывки фраз, которыми обмениваются в зале, и те выкрики, что долетают с кухни. Руки "завхоза" скрещены на груди, он весь - будто сплошное отрицание и держится подчеркнуто отдельно. Он до сих пор не решил, к какому же лагерю примкнуть. Его внутренние весы замерли посередине.

Ситуация патовая: Йозеф не может прямо встать на сторону Алекса, который сейчас объясняется с Жоржи, торопливо хлебая горячий чай на кухне. Но и присоединяться к остальным резону нет. Без толку. Не оценят. Йозефу дороги этот дом и приусадебное хозяйство, но, лишившись главной своей поддержки - Алекса, он быстро рассорится со всеми. Не уживется он здесь, и это ясней ясного. А поддержать Алекса, уйти с ним - себе дороже. Он не готов к таким испытаниям, они ему не то что не нужны - просто-напросто противопоказаны. Стать охотником? Мотаться по стране, выслеживая и убивая целителей? Бог ты мой, да за что ему это счастье. Он и раньше подозревал, чем занимается Алекс, однако ничего не имел против. Да многие уверены - дело нужное: как целителей под корень изведешь - так, глядишь, земля-то опять прежней станет. И он так думает. А что? Люди ж они разве, целители? Откуда им такой дар? Почему им, жалкой горстке? Чем они выделяются? А сами молодые, сильные, хотя, говорят, многие уж в возрасте были. И еще брешут, мол, по земле ходят, когда не видит никто, только свои, стало быть. И хоть бы хны, паскудникам. Нет, не божьей волей талант им даден, а попущением бесовским. Враги и есть, пособники человека-тени, а если не пособники, то всё равно замазаны. Никак они не могут быть такими же, как и все, жертвами игры, овечками безвинными, на которых - бах! - и свалилось вдруг невероятное и в чем-то страшное умение.

А вот, оказывается, кое-кто уже давненько так не считает. По-другому этот кто-то мыслит, иначе. Да остальных к своему мнению склонил, и когда успел? Странно получается: Жоржи с Алексом (по его словам) заодно всегда были, всегда вместе, рядом. И вот - на тебе. Приплыли. Ссорятся из-за каких-то вздернутых на сук целителей. Было б из-за чего. Одним больше, одним меньше.

Алекс приехал мокрый, грязный и злой, как некормленый третий день пес. Бывалые люди и знающие толк охранники специально держат сторожевых собак полуголодными, тогда те бросаются на каждый шорох и лютуют так, что незадачливый воришка или грабитель, чудом успевший забиться в узкую щель или влезший на дерево, молит Бога, чтобы скорее подоспели хозяева. С теми, по крайней мере, можно столковаться, с собаками - нет.

На щеках Алекса полыхал малиновый румянец, а глаза нездорово блестели. Он обругал ребятишек, когда те выбежали посмотреть на "вернувшегося дядю Алекса"; нагрубил Лидии, запутавшись в вывешенном на просушку белье, и та застыла над тазиком с простынями и наволочками, раскрыв рот; в довершение всего Алекс отвесил затрещину Грине, который увидел на форменной рубашке мужчины погоны и, подстегиваемый любопытством, осмелился спросить, что на них написано.

- Так что там написано? - спросил, появившийся в дверях Жоржи. Всклокоченная густая шевелюра и борода - он начал отпускать ее месяц назад, - грозно нахмуренные брови, жесткий взгляд делали его похожим на страшного Пана. Мальчишка тут же юркнул за обширную спину заступника и настороженно следил за Алексом двумя черными глазами-маслинами.

Алекс метнул на Жоржи быстрый взгляд. Народ всё прибывал: женщины, мужчины, дети толпились в дверях. Они смотрели на Алекса и молчали. Нет, на самом деле они открывали рты и что-то говорили, они качали головами и переминались с ноги на ногу, они обвиняюще размахивали руками и жалели маленького паршивца-Гриню. Алекс ничего не слышал. Пустое пространство, отделяющее его от них, словно космический вакуум, не пропускало ни звука.

- Эй, да что там у вас такое?! - прорвалось наконец сверху. Это кричал с чердака беспокойный Кори.

И плотина молчания рухнула: голоса и звуки под огромным напором устремились в образовавшуюся брешь.

- Тихо! - не выдержав, рявкнул побагровевший Алекс. Лицо его болезненно искривилось, как если бы кто-то большой и тяжелый отдавил ему палец. - Хватит! Пррек-рра-тить, я сказал!

Но народ не унимался. Люди выплескивали всё, что накипело за два года, всю свою нелюбовь, страх и опасения. "Подданные" бунтовали. Не таясь, в открытую. Они наконец поняли: диктаторы не отрекаются от власти - их свергают.

- Тише! Тише! - перекрывая гвалт, пробасил Жоржи. - Я с ним переговорю. Мы сами разберемся.

Люди понемногу успокоились, разошлись. Алекс переоделся в сухое, но злополучную рубашку с погонами комкал в руках; на скулах у него затвердели желваки, лоб собрался морщинами.

- Пойдем, - сказал Жоржи. - Поешь. Марьяна пирогов настряпала.

Они спустились на первый этаж, в кухню. Алекс обжигаясь, выхлебал тарелку супа и, съев жаркое с картофельным пюре, принялся за чай. Пил большими глотками, морщился и даже не притронулся к своим любимым пирогам с капустой.

Жоржи отстранено наблюдал за товарищем.

- Осуждаешь? - Алекс исподлобья зыркнул на него. - Я сорвался, понимаешь? Ты понимаешь это?! Вы сидите здесь, в тепле, в достатке, а я, высунув язык, ношусь в Лайф-сити! в Беличи! в Миргород! Как безумная броуновская молекула! Взад-вперед, туда-обратно. Мне покоя не дают эти целители. Мне не дает покоя Влад Рост! Помнишь его? Мы приютили этого изувера, накормили, обогрели, а он, он!..

- Что? Ничего плохого он не делал.

- А-а, защищать его будешь? Как мартышки из Лайф-сити? Почему его все, все защищают?!

Жоржи лишь угрюмо пожал плечами.

- Видишь? - Алекс сунул ему под нос рубашку. - Я охотник, да! Я горжусь этим! Скажу тебе по секрету, брат, кое-где охотников уважают. Уважают, потому что боятся. - На губах Алекса плясала язвительная усмешка. - Это "кое-где", брат, ты можешь смело заменить на "везде". А что я вижу здесь? Да меня в грош не ставят. Меня - меня! - презирают за то, что я - охотник! Так-то ты воспитываешь детей, Жоржи? А я молча глотал всё это. Отложу-ка на потом, думал я, к чему нам склоки. Да я пёкся обо всех вас, как курица о неразумных цыплятах, а вы! вы!! Отчего вам так спокойно живется? Отчего полон дом всякого добра? Да потому что я - я! Алекс Грабовец! - крупная шишка среди охотников. Так скажи мне, Жоржи, неужели мне никто не рад здесь?

В зрачках Алекса отражался висящий под потолком абажур, и зрачки жили собственной жизнью. В них кипело адское варево уязвленной гордыни, обиды, страха и ненависти. Белки глаз, все в красных прожилках, напоминали сети, в которых бьется, не в силах выпутаться, пойманная и брошенная в темницу душа...

Жоржи грузно сидел на табурете, положив руки на стол; на шее мощно - страшно! - пульсировала вена. Он пожевал губами, нахмурился, с хрустом сжал волосатые кулаки и открыл рот, собираясь сказать одно только слово - "нет". Но Алекс испугался, не дал слову выпорхнуть на волю.

- Нет, не говори, - поспешно сказал он. - Лучше спроси меня, Жоржи. Спроси, почему я стал охотником?

- Почему? - мрачнея, спросил Жоржи.

- Да всё из-за треклятого Влада Роста, который никому не делал ничего плохого! Никому, кроме меня! Он ведь убил меня там, в том доме на холме, когда мы с соседями преследовали его. - Алекс пьяно всхлипнул, хотя был абсолютно трезв. Сгорбился. Замер на стуле нелепым манекеном. - Уби-ил, - протянул плаксиво. - Знаешь, как тяжело жить вот таким... мертвым? Знаешь?! - Он ухватил Жоржи на ворот, притянул к себе и теперь шипел и плевался ему в лицо.

- Я их не любил раньше, целителей, я подозревал, что они связаны с человеком-тенью. Сейчас я точно знаю это. Когда Рост смотрел мне в глаза, когда он приказал: "Умри", я будто заглянул в бездну! Черную-черную бездну, в которой хлопали тысячи крыльев, и холод ледяной иглой пронзал сердце. Почему я не умер, Жоржи? Почему я не остался лежать там навсегда? Ненавижу их, гадов! А Влада Роста ненавижу вдвойне! Да, я мщу ему! Им! Всем! Я их всех убью! Всех! Сделаю покойниками! Покойниками!! - Алекс обессилено откинулся на спинку.

- Тебе надо отдохнуть. - Жоржи поднялся из-за стола, подошел к окну. За окном сгущались сумерки, и струи дождя сшивали суровой нитью бездну на земле и бездну в небесах. Посередине, жалкие и ничтожные, бултыхались люди. Они любили, страдали и ненавидели. Но, прежде всего - играли. И кое-кто из них заигрался настолько, что совершенно потерял всякие моральные ориентиры. Как больно и как жалко, что этот "кто-то" - твой друг. Бывший хороший друг.

- Думаешь, я спекся? - спросил вдруг Алекс. - Сбрендил, да?

- Скольких целителей ты убил?

- Пятерых, - Алекс надсадно рассмеялся. - Я не веду счет, не делаю засечки или татуировки. Но я помню их - каждого.

- А тех, кто им помогает?

- Что? А-а. В расход, - Алекс чиркнул по горлу.

- Ты так спокойно говоришь об этом...

- А как мне говорить? - перебил Алекс. - Шептать на ухо? Тайком? Мне не стыдно! На этой неделе в Миргороде мы повязали целую банду. Это была крупная, тщательно подготовленная операция. Никто не скрылся, кроме главаря, шустрого толстяка. Ничего, выследим и вздернем. Жаль, среди них не оказалось нашего знакомого - Влада. А ведь он сейчас в Миргороде, прячется по дешевым ночлежкам и притонам: мои люди видели недоноска. Перевернули весь город и окрестности - нет поганца, как в воду канул. Ладно, пусть побегает, дойдет и до него очередь. Пока что мне надо решить кое-какие финансовые затруднения да отвезти ребятам боеприпасы. Эти целители живучие, как кошки, уймищу патронов на них извели. С ними держи ухо востро, убивай первым, прежде чем они убьют тебя.

- Судиями себя возомнили? - Жоржи скрипнул зубами. - А по какому праву? Ошибиться не боитесь?

- Ну... мы проверяем сведения. Да, накладки случаются, никто не застрахован. Впрочем, ерунда! Мертвый целитель стоит дюжины пострадавших. Идет игра, вечером человек пьет вино за барной стойкой и перемигивается с девчонками, а утром оступится - и рухнет в бездну. А босяков сколько, рванья этого? Без документов, грязные, вшивые. Жмутся по трущобам, воровством промышляют, грабежами. Чего их жалеть? Нас бы кто пожалел: ни сна, ни отдыха. Завтра надо заскочить в Вышки, и снова - в Миргород.

- Ты просто устал. Не надо тебе никуда ездить.

- А-а, - обрадовался Алекс. - Так всё же, брат, ты подозреваешь, что я спятил? Хочешь сказать, что я болен, что мне необходим постельный режим и тому подобную чушь?

- Это ты несешь чушь! - Жоржи резко повернулся, его пальцы железными клещами впились в столешницу буфета. Посуда в буфете жалобно звякнула.

- Я? - опешил Алекс.

- Ты!

- Ха! Три раза "ха", милый друг Жоржи! Выходит, ты не поверил мне? Мне, своему лучшему другу, почти что брату? Мои слова влетели тебе в одно ухо и вылетели в другое? - Алекс вскочил со стула. Заметался по кухне, хищным зверем в клетке. Он снова стал жестким, целеустремленным и решительным. Нет, совсем иной человек пять минут назад изливал душу и плакался в жилетку.

Жоржи качнул головой:

- У тебя навязчивая идея.

- Да. Да! У меня идея! А у тебя что? Сидите тут, как крысы в норе!

- Какой-то параноидальный бред.

- О, конечно! Правду всегда называли бредом!

- Целители не убивают. Они лечат...

- И кто тебе это сказал? Пройдоха и мерзавец наподобие Роста? Так он соврал! Соврал, пойми же наконец!

- ...а всякая сволочь, дурачье и ублюдки их за это преследуют.

Жоржи оттолкнул стоявшего у него на пути Алекса и прошел к двери. Он уже переступил через порог, когда за спиной раздался еле слышный щелчок.

- Стой, - изменившимся голосом сказал Алекс. - Значит, я - сволочь?

- Да, - спокойно подтвердил Жоржи.

- Уверен? - Алекс слизнул с губы капельку пота.

- Да. Иначе б не целился мне между лопатками. Надеюсь, ты понимаешь, что после этого будет? Независимо от того, выстрелишь ты или нет.

В наступившем молчании было слышно, как ходит наверху, в коридоре коротышка Йозеф. Жоржи так и стоял в дверях; его широкая спина не шелохнулась, но мышцы на шее напряглись, а дыхание участилось. Казалось, прошла вечность. А за ней - еще одна. И еще.

- Я... не целюсь, - выдавил наконец непослушным горлом Алекс. - Я... - а потом дико завыл и рухнул на колени. Пистолет выпал из его ладони и закатился под шкаф.

Йозефу уже порядком надоело мерить шагами узкий коридор, надоело спотыкаться о комод, торчащий, Бог ведает зачем, посередине коридора. Надоело прислушиваться к перепалке на кухне, и он прошел в зал. Сел на колченогий табурет, упер взгляд в пол. При его появлении замолчали. Только Марек, отец Грини, буркнул, выплюнув изжеванную папиросу:

- Скоро там?

Йозеф не успел ответить: снизу донесся истошный вой, сменившийся невнятными всхлипами. Люди завертели головами, недоуменно переглядываясь.

- Да что там, в конце концов... - Матеуш рывком вскочил дивана.

- Эй! - Вслед за Матеушем со стула подпрыгнул и Кори. - Кто-то совсем рехнулся!

- Я посмотрю, - вклинился Йозеф, ближе всех сидевший к двери. Выметнулся в коридор, а затем на лестницу. Отчего-то Йозефу казалось, что ни Жоржи, ни Алекс вовсе не горят желанием быть увиденными. Он осторожно, ставя ногу с носка на пятку, спустился вниз; ступеньки всё равно предательски поскрипывали.

Сцена, которая разыгралась на кухне, буквально ошарашила "завхоза".

- Я не хотел, не хотел... - бубнил, раскачиваясь и обхватив голову руками, Алекс. Он сидел на полу, над ним вековым дубом возвышался Жоржи - пугающе невозмутимый, с бледным, обескровленным лицом.

- Жоржи, прости меня, я не хотел... - твердил Алекс. - Бес попутал. Это всё целители, всё они, твари!

- Целители? Ты чуть не нажал на курок, а виноваты целители?!

- Да, да. Ты только не говори никому, Жоржи. Забудем, мы же друзья?

Йозеф, крадучись, отступил к лестнице. Сердце его часто и тревожно билось, кашель наждачной бумагой царапал пересохшее горло. Но кашлять ни в коем случае было нельзя: заметят - и пиши пропало. Если уж Алекс чуть не застрелил своего старого приятеля Жоржи... застрелил, о Господи! - Йозеф весь трясся, как в ознобе, то его вообще прихлопнет без сожалений. Таких "завхозов" - хоть ложкой ешь, а друг-Жоржи единственный. Крепко, знать, сцепились...

Йозеф на цыпочках, стараясь не шуметь, поднялся обратно.

- Ну, что там? - набросился на него Марек.

- Чаем... кха... кх... - Йозеф всё же зашелся в кашле. - Чаем обжегся. На себя пролил.

- Алекс?

- Ну. - Йозеф и сам не понял - зачем соврал. Отвернулся, достал аккуратно сложенный носовой платок и украдкой промокнул выступившие слезы. Затем трубно высморкался и спрятал платок в карман.

- Тьфу ты. - Марек отошел к раскрытому окну, сплюнул, уставился в исчирканную дождевыми струями тьму. Матеуш повалился обратно на диван.

- А чего, чего орал-то? - Кори недоверчиво прищурил глаз.

- Ты пролей на себя горячий чай, узнаешь - чего, - неожиданно поддержал Йозефа каменщик Томах.

- Не бойся, не пролью, - заверил, усмехнувшись, Кори.

На лестнице затопали. Все, как один, повернулись к дверям. В зал, бухая ногами так, словно не шлепанцы на них были, а армейские сапожищи, ввалился Жоржи. За ним плелся Алекс, - осунувшийся, сгорбленный, похожий на трепанное ветром пугало. Йозеф с изумлением отметил: кончился Алекс, был и вышел весь. Надо же, сильный мужик, охотник, а так раскис. Впрочем, на людях Алекс выпрямился, плотно сжал губы, глаза его зло сощурились. Интересно, о чем они с Жоржи толковали? К какому соглашению пришли? Зря, зря не дослушал. Алекс-то винился, в ногах у Жоржи валялся. Вот кто в доме настоящий хозяин, слабоват, значит, Алекс, не хватило ему пороху друга-Жоржи порешить. Без людей своих, без поддержки немногого охотник стоит.

- Садись. - Жоржи придвинул Алексу табурет. - Окно закрой, - обратился к Мареку. - И курить прекращайте. Устроили тут... хоть дюжину топоров вешай.

Алекс, презрительно дернув плечом, отпихнул табурет.

- Присел бы, раз все сидят, - проворчал из угла Томах. - Ишь, гордый. В ногах правды нет.

- У меня своя правда, - надменно процедил Алекс.

- Охотницкая? - ввернул язвительный Кори.

- Когда-то, Кори, - лицо Алекса смягчилось, - мы вместе искали способ одолеть чужака.

- Я помню. Но согласись, борьба с человеком-тенью и убийства людей - разные вещи.

- Не людей - целителей! - взорвался охотник. - Вы что, не понимаете?! Они связаны с чужаком, как марионетки с кукловодом! Они его солдаты, если хотите. Его маленькая армия. Поэтому их всех, всех надо раздавить, как мокриц! Этих двуличных гадин, этих... - Алекс затрясся, забрызгал слюной. - Надо связать чужака по рукам и ногам, лишить его глаз и ушей в нашем мире. Именно через целителей он вмешивается в нашу жизнь. Чем скорее мы их уничтожим, тем скорее закончится эта сволочная игра!

Кори пожал плечами. Как и другие, он не проникся пылкой и обличительной речью: слишком уж она походила на тщательно разыгранную истерику.

"Для кого он старается? - неожиданно прозрел Йозеф. - Кого хочет убедить? В чем? Или... обмануть?"

- Значит так. - Жоржи обвел взглядом мужчин, задержался на Алексе. - Мы тебя учить не будем, не маленький. Но здесь, в доме, будь добр, попридержать язык - не хочу, чтоб дети слышали. Я давно догадывался, что дело не чисто. Все эти твои длительные поездки, внезапные отлучки, сомнительные спутники, оружие в подвале...

Алекс недобро покосился на Йозефа, и тот, словно ребенок, застигнутый отцом за кражей варенья из буфета, отчаянно замотал головой: нет, нет, это не я. Разумеется, отец не поверит сыну, ведь улики налицо; и с гвоздя будет снят ремень с тяжелой пряжкой, дабы наказать воришку. Не виноват - не оправдывайся.

- ...Но ты ничего не переносил на домашних, держал в себе, и я молчал. Можно сказать, покрывал тебя. Я хотел поговорить, всё выяснить. Да что-то мешкал, ждал - может, образумишься. И вдруг ты как с цепи сорвался. Какая муха тебя укусила?

- Ты прекрасно знаешь какая. Имя этого ядовитого насекомого я называл тебе полчаса назад. Целитель Влад Рост! Какого дьявола ты опять сворачиваешь разговор на него?!

- Тот парень, который ночевал у нас... э-э... позапрошлым летом? - уточнил Кори. - Его разыскивали какие-то люди, и ты с соседями присоединился к погоне. Не поймали, правда.

"Власть, - думал Йозеф, - просто ему нужна власть. Необходима. Он без нее не может. И... личные счеты к Владу Росту. По большому счету, ему плевать на целителей, подвернется - вздернет. Он ищет Влада. Игра никогда не кончится, земля не станет прежней. Я старый слепой дурак".

- ...вскоре частенько стал уходить неизвестно куда. - Матеуш на диване хрустнул пальцами. - Теперь-то ясно.

- Не ваше дело, - внезапно успокоившись, сказал Алекс. - Вас это не касается. Вы бы и дальше жили, ничего не подозревая, не сглупи я так. Досадно, всего-то не переодел рубашку с погонами. Ну ладно, оставим лирику. Раз уж тебе, Жоржи, известно про оружие, возьму с твоего ведома треть боезапаса и кое-какую провизию, ее надо доставить в штаб-квартиру в Вышках. Зерно нынче дорого. Мешков пять выделишь, не поскупишься? - добавил саркастически.

- Выделю, - сухо ответил Жоржи. - Не пять, поменьше. Оружие и патроны не получишь. Даже не надейся. И не думай, что мы такие недогадливые.

- Значит, патроны не дашь? - криво улыбнулся Алекс.

- Нет. И уедешь ты - навсегда.

- Уеду. Но патроны дай - позарез надо!

- Не слышал, что старший сказал?! - вспылил Марек. Пожалуй, он больше всех был зол на Алекса.

- Старший? - Охотник развернулся и, как фехтовальщик шпагой, проткнул Марека взглядом.

Жоржи промолчал.

- Вечером зайду к тебе. Потолкуем. Без этих. - Алекс кивнул Жоржи и стремительно вышел из зала. По лестнице застучали каблуки.

- Проклятая игра никогда не кончится, - шептал про себя Йозеф. - Никогда...

Жоржи услышал, взял Йозефа за плечи.

- Кончится, - сказал. - Обязательно кончится. Но не сейчас. Игра - не благо, но и не кара. И для того задумана, чтобы помочь нам в самих же себе разобраться. Отмерить одинаковой мерой все наши теперешние поступки и помыслы.

- Кто... отмерит? - спросил Петер. - Чужак? Целители?

- Нет, хотя целители тоньше игру чувствуют и наверняка связаны с человеком-тенью. Не так, как мы думаем, - оборвал Жоржи посыпавшиеся вопросы. - А отмерим - мы сами.

После неудачных попыток договориться с Жоржи наедине, Алекс, улучив минутку, отвел Йозефа в сторону.

- Давай-ка со мной, - сказал. - Что тебе здесь? С этими.

- Нет, - ничуть не раздумывая, отказался Йозеф.

- Нет?! - возмутился Алекс. - Да ты... ты понимаешь, что я тебе предлагаю? Какую честь оказываю?! Да они ж тебя сожрут. Кто за тебя вступится-то?

- Нет. - "Завхоз" дернул острым подбородком. Лицо его напряглось. - Зовут меня, слышишь? Пойду.

Алекс смотрел вслед пожилому, мелко семенящему коротышке и чувствовал себя оплеванным. Униженным, растоптанным, никому не нужным человеком.

На заре, когда все еще спали, Алекс стал собираться. "Жаворонок"-Йозеф, встававший по обыкновению до рассвета, помогал ему по просьбе Жоржи. Тот бродил на кухне, заспанный, в трусах и майке с широченным вырезом, из-под которого выбивались росшие на груди волосы. Терзая всклокоченную бороду, он вполглаза приглядывал за сборами и отхлебывал горький желудевый кофе из щербатого бокала. С Алексом они не перекинулись ни словом.

Оружие и патроны охотнику взять не разрешили; винтовки, пистолеты, боеприпасы, а также канистры с бензином остались в подвале. Мрачный и сосредоточенный Алекс загрузил в бричку три мешка с зерном - всё, что удалось выпросить - и кое-какое продовольствие. Жоржи наблюдал за ним через окно, на душе было мерзко и пусто. Дождевые капли уныло щелкали по откидному верху брички; черный плащ охотника мокро блестел в сумрачном свете утра. Алекс взял лошадь под уздцы и повел к мостику, который уже опустил Йозеф.

- Прощай... - едва слышно прошептал Жоржи. И будто устыдившись собственной слабости, быстрыми шагами покинул кухню. Скрип-скрип - отдавалось под ногами, когда взбегал по лестнице. В комнате повалился на кровать, с головой нырнув под подушку. Сердце, не желая успокаиваться, часто стучало, и пульс шумел в ушах многоголосым прибоем.

Уже до обеда обнаружилось, что Йозеф исчез. Обычно он всегда был на виду: разводил кипучую деятельность, определял список работ на сегодня. В доме ощущалась какая-то странная пустота: никто не подгонял детей и не прикрикивал на них, никто не давал поручений взрослым и не следил за их выполнением. Народ вяло слонялся из комнаты в комнату, не зная, чем заняться. На улице по-прежнему моросил нудный дождь.

Жоржи сиднем сидел у себя в комнате, похоже, исчезнувший "завхоз" мало его волновал.

- Сбежал, точно вам говорю. С Алексом утек, да, - выдвинул версию Кори. - Никогда он мне не нравился. Ходит-бродит, весь себе на уме. Ко мне, бывает, на чердак подымется - и ну ругать, всё ему не так и не этак. Беспор-рядок, говорит, у тебя, Кори. Безалабер-рный ты, говорит.

- Да пес с ними обоими, - ругнулся Марек.

- Эй, Жоржи, - Кори затарабанил в запертую дверь, - подтверди, что Йоська сбежал!

Жоржи не откликался.

- Сбежал, и ладно, - подытожил Ярослав. - Ну кому он нужен? Кому? Предатель.

- Легко человека за глаза бранить, - упрекнула мужчин проходившая мимо Лидия. - Йозеф-то работник хоть куда был, не то, что некоторые. Считайте, - Лидия начала загибать пальцы, - два флигеля при нем отстроили, забор вон высоченный, ров...

- Ишь, заступница выискалась, - хмыкнул Кори. - Твое дело маленькое, бабское, - обед варить, белье стирать. Ты к нам не лезь, мы ж тебя стряпне не учим.

- И не надо! - обиделась женщина. - Чайник-то, поди, вскипятить не сумеешь.

"Предателя" нашли случайно: дом собирались протопить пожарче, от сырости, и Ярослав, таскавший дрова из поленницы, обратил внимание на кружащих за забором ворон. "И мост-то не поднят", - удивился запоздало. Он подошел к мостику, обеспокоено присмотрелся к вороньему скопищу. "Корова, что ли? - подумалось. - Чья?"

- А ну! - замахнулся свободной рукой. Вороны, тяжело хлопая крыльями, снялись с места.

Йозеф лежал в раскисшей грязи, скрючившийся, невзрачный. С простреленной насквозь грудью. Вороны, сбившись в черно-серую стаю, хрипло каркали поодаль - чуяли, разбойницы, что лакомый кус ускользает прямо из-под носа.

Ярик выронил березовые чурки, и они с чавканьем погрузились в разлившуюся во рве жижу. Опомнясь, побежал в дом - звать на помощь.

К мостику двинулись толпой, замерли, впившись взглядами в обезображенное тело: птицы всё-таки успели расклевать "завхозу" лицо.

- Что делать-то теперь? - растерянно произнес Матеуш.

- Хоронить... э-эх... - вздохнул, дергая себя за ус, Томах.

Остальные подавленно молчали.

После, на совете, спорили до хрипоты, решая, как жить дальше. И что важнее в первую очередь - готовиться к обороне или, собрав окрестный люд, броситься в погоню. Все поглядывали на Жоржи, ждали, что скажет. Старшой, как-никак. Тот хмурился, думал о чем-то своем. Потом положил руку на плечо Томаху.

- Его слушайте, - сказал. - Оставляю главным.

- А... ты?.. - озадаченно заморгал Ярик.

- Ты-то куда? - удивился Петер.

Жоржи пожевал губами, запустил пальцы в густые курчавые волосы. Лицо его напоминало резную деревянную маску: глубокие морщины на лбу, отчетливая носогубная складка. Темные, запавшие глаза; казалось, они сделаны из камня.

- В Миргород поеду, - бросил угрюмо. - Попробую разыскать Влада, если этот... эта сволочь не успеет раньше.

В комнате стало тихо-тихо. За окном шебуршал дождь, размывая невысокий холмик на могиле низенького плешивого "завхоза". Бывшего "завхоза". Люди не плакали, вместо них плакало небо. Извечный наемный плакальщик, небо одинаково жалело всех, кто имел несчастье родиться под его горбатым сводом. Может быть, завтра небо улыбнется ярким, но уже негреющим осенним солнцем. Улыбнется и жертвам, и их убийцам. Холодно и отстраненно. Небу нет дела до людей, до их ссор, дрязг и размолвок.

- Я с тобой, - набычившись, буркнул Кори и твердо взглянул Жоржи в глаза. В злые, ненавидящие глаза добряка-Жоржи.

Первая героическая глава
Живите, люди!

Вороны сопровождают меня, Савелия Пончикова, повсюду. По крайней мере, так происходит обычно. Но не сегодня. Сегодня ко мне явилась голубка, она уселась на оцепеневшего ангела во дворе и долго клевала ему глаз. Я сходил в подсобку за метлой, чтобы прогнать голубку, но когда вернулся, ее уже не было. Рядом с ангелом сидела красивая седая девушка в белом платье. Та самая, что подошла ко мне в кафе и начала расспрашивать, с какой я планеты. Сначала я не разобрался, что это именно она, даже замахнулся метлой.

- Забыл уже? - Девушка по-особому взглянула на меня, и я замер. - А себя - вспомнил?

Я отложил метлу в сторону.

- Я месяц проторчал в кутузке на хлебе и воде. Там только и думаешь, как бы выжить, на другое мыслей не остается.

- Тюрьмой заведует Бог. Ты не знаешь, с какой он планеты?

Я присел возле девушки на корточки, снял куртку и накинул ей на плечи:

- Пойдем ко мне? На улице холодно.

Она помотала головой:

- Мне здесь нравится. Скоро наступит весна, должна она когда-нибудь наступить? Ангелы оттают, Бог подобреет.

- Не думаю.

- Что ангелы оттают?

Я пожал плечами. Она обхватила колени руками и долго молчала.

- Я с планеты Земля, а ты... не знаю. Ты врал, что с Венеры... это неправда. Нас что-то объединяет, Савелий. Мы оба сошли с ума, мы - душевнобольные. Наши души больны, Савелий. Но я многое помню, а ты заставил себя забыть.

- Откуда ты меня знаешь?

- Не догадываешься?

- Нет.

- Меня зовут Марийка. Приятно познакомиться.

Я вспомнил о письме.

- Так ты Марийка? Кажется, я встречал тебя где-то еще.

Она засмеялась:

- Я тоже видела тебя где-то еще. Тебя, Савелий, где-то еще видели все. Впрочем, мы встречались и здесь. До того, как ты забыл себя.

- Не помню.

- Ну еще бы.

Она ткнула пальцем в глаз ангелу.

- Как думаешь, куда попадают сумасшедшие? В рай или ад?

- За территорией моего двора бродит Бог, в которого я не верю, хоть и побывал в кутузке. Значит, мы в раю. И тут холодно, кстати. Разве может быть холодно в аду?

- Конечно, ты прав... - Марийка коснулась моей небритой щеки кончиками пальцев. - Сава, давай уйдем. Зачем тебе игра? Брось ее. Уйдем. Только ты и я.

- Куда?

- Не знаю. Куда-нибудь подальше: от Бога... от людей.

- Почему ты выбрала именно меня? Я - простой дворник.

- Всё очень банально: потому что ненавидела тебя когда-то. Тебя и каждого, кто с тобой связан. И я знаю, почему ты выбрал меня: я похожа на Брылю, твою бывшую. - Она горько усмехнулась. - Не внешне, а по характеру. Ты сам так сказал.

Я задумался.

- Кажется, припоминаю. Но ведь это просто игра, так?

- Для нас: меня, брата, моего бывшего жениха Филиппа и всех остальных там, на Земле, это не было игрой.

- Но прошли миллионы лет. Я уже и подробностей не помню.

- Здесь время течет по-другому. - Она обняла меня. - Там до сих пор играют.

Я взглянул на приклеенные к небу тучи, за которыми пряталось солнце.

- Не знаю, куда попадают сумасшедшие, но талантливые люди попадают в ад.

- Все твои беды от зависти, мои - от ненависти, - убежденно сказала Марийка. - Я мечтала отомстить тебе, а мстила брату. И сошла с ума.

- Какой, к черту зависти?! - взорвался я, отбрасывая ее руку и вскакивая. - Что ты говоришь? Кому мне было завидовать? Этим, с высокими тиражами? Талант никогда не признают при жизни... и я имел право! да, имел! поиграть с ними, как они играли со мной. Показать, что на самом деле правит миром. Разве не гениально? Очертить границы между талантом и посредственностью, поставить на край пропасти!..

Она улыбнулась:

- А говоришь, не помнишь. Вот тебе и миллионы лет.

Я промолчал, слезы душили меня. И я заплакал, заревел, как ребенок. Марийка гладила мои волосы, а слезы всё текли, текли ручьем, вымывая накопившуюся за годы дрянь, гадость, скверну... Игру и игроков, охотников и целителей, спившихся в раю философов и писателей, с которыми я вел заумные беседы, стараясь забыть себя, когда мне всё опротивело.

- Сава, давай уйдем, - прошептала Марийка.

И мы ушли. Мы уходили набережной, запинаясь об ангелов и покореженные автоматы с газированной водой; в спину нам светило холодное северное солнце, покрытая льдом брусчатка сверкала под ногами призрачным голубым светом, и чайки, похожие на херувимов, кричали пронзительно и унывно. Мы шли мимо бронзовых статуй безымянного Бога, загаженных ангельским пометом, шли по морю, шли бесконечно долго, и когда оставалось пройти совсем мало, дорогу нам преградил Бог. Он требовал от меня платы.

- Разве души недостаточно? - спросил я.

Бог вручил мне копии бумаг, подписанные моей рукой. Я не совсем понял, что в них было, но одно уяснил - я еще должен, и немало.

- Всё-таки у тебя есть талант, Сава! - расхохоталась Марийка. - Если уж ты смог изменить правила игры на Земле, а Бог, мир которого всеобъемлющ, наоборот, постарался упроститься, подстроиться под человека. Наверное, ему жутко скучно, и он тоже нарочно забыл себя.

Бог укоризненно посмотрел на Марийку, и я вздрогнул, ожидая немедленного наказания, грома, молнии и конца света, но Бог только сказал, что если я не образумлюсь, со мной будет говорить его адвокат.

И, пожалуй, это было пострашнее грома и молнии. Это было настолько гнусно и пошло, что я закричал...

...и проснулся, сжимая в руке дневник.

- Каса-атик, - сказала она мне.

- Каса... - ответил я.

- Что? - спросила она. - Что ты хочешь этим сказать, Влад?

- Нашла каса на комень.

- Но почему именно на "комень"?

- Буква заблудилась, - говорю я и, натурально, начинаю плакать. - Заблудилась буква!

В начале была буква. Не слово, а буква.

И она заблудилась.

Вся эта дрянь в дневнике не просто так. Эта дрянь позволяет мне, Владу Росту, заглянуть в голову черному демону, который живет в сумасшедшем мире. Мир заблудившихся букв и слов, потусторонний и чужой, рай, ад - зовите, как пожелаете. Отражение нашего мира, или наш мир - только отражение? Неважно. Мир без логики, мир страшно логичный, мир бесконечно интересный и скучный.

Всё неважно.

До рассвета еще около получаса, и в комнате тихо-тихо.

Просто молчать и глядеть в потолок - то, что мне сейчас надо.

Мы не ушли из Миргорода: прячься там, где никто не ищет, говорит пословица. Вряд ли охотники заподозрят, что у нас хватит наглости остаться после всего, что случилось. Да и сами охотники чувствуют себя неуютно - во время облавы пострадало невесть сколько добропорядочных жителей, а уж бродяг и всякой шушеры - без числа. Людей скидывали в бездну только за то, что у них не нашлось при себе документов. Многих, подозреваемых в целительстве или связях с целителями, вздергивали без долгих разбирательств. Поэтому родственники и друзья погибших точат на охотников большой-пребольшой зуб, и в случае чего расправятся с теми без колебаний и так же жестоко.

Угол мы сняли у полуслепой старухи, вдовы морского офицера. Дети ее давно умерли, либо разъехались кто куда; мать не навещали и не слали весточек. Старуха за небольшие деньги сдавала три комнаты в довольно вместительной квартире, а сама ютилась в крохотной спальне. Нам с Иринкой досталась солнечная, с выходящими на юг окнами комната. Дождливый и зябкий сентябрь закончился, настала пора бабьего лета, и ярко освещенная днем улица радовала глаз: почти в каждом доме на балконах высаживали цветы, а внизу, на газонах, пышно разрасталась сорняки.

Название улицы - "Зеленая" - как нельзя более подходит этому буйному великолепию. По утрам сквозь оконные щели вливается приятный, лакомый запах сдобы из пекарни напротив. На крыше одного из домов - закрытый бассейн для детей. Забавно наблюдать, как они там плещутся и дурачатся. Иринка выпросила у старухи десятикратный бинокль и, случалось, часами глазела из окна, наблюдая за улицей, крышами, чужими окнами.

- Выслеживаю шпиков, - объяснила она.

- По-моему, наоборот, привлекаешь внимание.

- Глупости. Я за шторами прячусь. И вообще, может, я на птиц любуюсь. Может, орнитологом хочу стать, понять, как летают птицы, и научить людей искусству полета.

Я незаметно задремываю, а разлепив глаза, вижу Иринку: она опять у окна, будто и не спала. В руках бинокль, во взгляде - напускная взрослость. Забралась на подоконник с ногами, сидит, не шелохнется.

- Ира... - зову вполголоса.

- Чш-ш-ш...

- Да в чем дело?

- Я точно уверена: за домом следят. Немедленно одевайся.

- Иринка, у тебя паранойя. В этом точно уверен я.

- Кто бы говорил. Ты ворочался и стонал во сне. Что тебе снилось?

- А то ты не знаешь. Русский мне снился.

- В снегу и с воронами?

- Нет. Пончиков теперь снится мне по-другому.

- Как же?

- По-идиотски. Я как бы вижу отражение его жизни. Не всю, а лишь ту часть, какая еще близка к человеческой. Русский - не человек, понять его - всё равно что стать Богом. И я... видел Марийку.

- Ту ее часть, что близка к человеческой?

- Не язви. Ты же знаешь. Демон, притворявшийся Лютичем, научил тебя "сеансам", которые позволили найти Марийку.

- Лютич - это Лютич, а не демон.

- Глупая ты. Правильно я тебе ничего не говорю. Записи в дневнике не просто содержат ключ, они сами - дверь в иное измерение.

- Владька, ты совсем рехнулся!

- А не ты? Кто там следит за нами? - Скидываю одеяло и сажусь на кровати.

Она выглядывает в окно.

- Черт, одевайся скорее! К человеку в плаще - он с утра торчит здесь - подъехал автомобиль.

- Автомобиль? Их десятка три на город, кроме тех, что у полиции. И несколько у охотников... - Вскакиваю, лихорадочно натягивая брюки.

- Одева!.. Нет, погоди. Они идут к пекарне. Все в черном, на спецходулях, с котелками на голове, как у этих, ну... англичан. У последнего в руках чемоданчик.

Я, накидывая рубашку, спешу к окну: и впрямь - четверо прилично одетых джентльменов, у того, что позади - черный кейс. Прохожих мало: еще рано, восьми нет. Витрина пекарни неожиданно разбивается, осколки градом сыплются под ноги "джентльменам". Поднимается пальба; в сухой треск очередей вклинивается уханье дробовика, надо всем стоит дикий ор. Черные поливают пекарню из автоматов, оттуда отстреливаются. Один "джентльмен" валится ничком в стеклянное крошево, второй оседает с развороченной картечью грудью. Тот, что с кейсом, зашвыривает его вглубь пекарни, и оба черных бегут к автомобилю. Рев мотора, визг покрышек и...

Вспышка! Взрыв гремит так, что закладывает уши и темнеет в глазах.

Нас с Иринкой буквально отбрасывает к противоположной стене. С громким стуком хлопают незакрытые рамы, по комнате со звоном разлетаются стекла... Мы лежим, вжавшись в пол и боясь подняться.

- Ты цела? Стеклом не поранило?

- Не... - всхлипывает она. - Не знаю-у-у... А тебя-а?

- Нет, кажется.

- Что это бы-ыло?..

- Взрыв. - Я с трудом поднимаюсь на ноги, в ушах еще звенит. Похоже, кому-то объявили войну. Да уж, "повезло": угодили из огня да в полымя! От охотников удрали и вляпались неизвестно во что. Чую, будет жарко: черные воюют партизанскими методами.

- Вла-ад...

Оборачиваюсь. Ее лицо заливает кровь: на щеках, на лбу длинные порезы. Иринка трогает раны, губы кривятся, дрожат, из глаз скатываются слезинки. Руки иссечены осколками. Сердце обрывается, летит в бездонье, во мрак и стылую тишину. Мою Иринку! Посмели!.. Кто?!! Трепещущий мячик сердца прыгает к горлу, чуть не задушив. Срывается вниз. Воздуха! Х-ха... В глазах - красный туман. Сердце каменеет, оно - железный поршень. Тук! тук!! Насос сердца качает черную, ледяную ярость - из самых глубин иномирья, где в бетонных чащобах поджидает Бог, которому все должны.

- Живи! - хриплю я, и рваные края неохотно стягиваются. Лоб чистый, но щеки...

- Живи! - Ссадины на руках исчезают, а на подоконнике вянут и рассыпаются трухой цветы.

- Живи! - За стеной грохот: кто-то падает с истошным воплем. Из дюжины порезов остаются два: не очень глубокий на левой щеке и внушительный - на правой. Кровь так и хлещет, пятная кофту.

Я не смог исцелить дорогого мне человека! Впервые в жизни - не смог!

Ярость переполняет вены и артерии, распирает легкие, бьет фонтаном, требуя выхода.

- Живи! - Порез становится меньше. В доме напротив с убийственным треском рушится балкон.

Меня шатает, в боку колет, я задыхаюсь и дико оглядываюсь вокруг, осознавая, что удержался на самой кромке, еще чуть-чуть, и... Под обрывом колышется вязкий кисель небытия. Прогорклая, скисшая ярость стекает в бездну. Я понимаю: мне несказанно повезло. А "темное я" усмехается: погоди, Влад, куда ты от меня денешься? В следующий раз...

Заткнись, скотина! Убирайся в свой зловонный омут!

Я измочален, обескровлен и раздавлен. Я - как выдавленный тюбик. Но надо действовать! Через не могу, сцепив зубы. Подхватываю Иринку - ей лучше, много лучше, она упирается, не хочет вставать и ревет, ревет. Тащу девчонку в ванную, промываю раны, мажу йодом из аптечки и заклеиваю лейкопластырем. Иринку не узнать. И мне в голову приходит здравая мысль.

- У меня останется шрам... - плачет Иринка. - Ты меня разлюбишь...

- Дура! - ору в сердцах. - Не разлюблю я тебя!

- То есть, ты меня любишь?.. - тут же спрашивает она.

- Нужно сматываться, пока не нагрянули полицейские! Допрашивать станут всех. Если начнут устанавливать личность, если придерутся к документам, а документы у нас сама знаешь какие - всё, швах!

- Надоело бежать, - стонет она. - Опять бежать... это я виновата, да?

- Глупая, - обнимаю ее. - Ни в чем ты не виновата. - На душе тягостно и мерзко: только жизнь хоть немного образовалась, наладилась...

- Нам не скрыться...

- Не бойся, этот кавардак даже на руку: отвлечет внимание от "прислужников чужака".

Я заскакиваю на минутку к вдове, проверить, как она. Старушка скорчилась на полу, возле лежит фотография в деревянной рамочке, вдова накрыла ее непослушными пальцами.

Всё из-за меня! Из-за меня! "Живи", сказанное в шаге от бездны, звучит иначе. Даже мысленно я не смею произнести его. Бедная старушка. Если "живи" окончательно превратится в...

Присматриваюсь к снимку: с пожелтевшей карточки - моложавый, подтянутый, в парадной форме с кортиком на бедре - улыбается... Прохазка.

- Муж... - шепчет вдова побелевшими губами. - Пропал без вести, еще когда ребята мои...

Полиция прибывает очень быстро, быстрее, чем мы успеваем улизнуть из квартиры. Нас задерживают на выходе из парадного. Улица с двух сторон перегорожена полицейскими машинами и телегами. После взрыва здесь галдеж и столпотворение. Перепуганные жильцы высыпали кто в чем и глазеют на обвалившиеся стены. Дом, где размещалась пекарня, накренился, просел. На месте пекарни - впечатляющая своими размерами дыра, везде рассыпан битый кирпич, тлеющие головешки, доски, мусор. Из пролома валит жирный чад, вспухает грязными клубами. Вверх взметаются языки пламени, и ветер уносит струи дыма к ясному, безоблачному небу.

Погорельцы голосят и причитают на все лады; они с котомками, баулами, тючками, в которые понапихано нажитое за долгие годы имущество. Главы семейств, отважно закрыв лицо полами курток, ныряют в полуразрушенный дом, чтобы спасти от огня уцелевший скарб. Подоспевшие пожарные разворачивают напорные рукава, хлещут из брандспойтов по обгорелым стенам. Вода заливается в окна, накрывает огонь, и пар с шипением ударяет в стороны. Вода тугой струей гуляет по карнизу и висящим на честном слове балконам. Вода течет на дорогу, где, мешаясь с углями и пеплом, собирается в мутные лужи. Среди бурого месива яркими кляксами цветут разбитые горшки с флоксами, геранью и хризантемами. Тягостное зрелище.

Свидетелей опрашивают офицеры и люди в штатском: желчные, крикливые, с крысиными повадками. По счастью, мы попадаем к человеку из полиции. Слава богу, нас ни в чем не подозревают и не опознают как разыскиваемого целителя Влада и его "подельников". Еще бы - я, весь обклеенный пластырем, держу под локоть такую же "мумию". Иринка, бледная, с каплями пота на висках, тяжело наваливается на меня и дрожит. Последние события доконали ее.

Допрос ведет лейтенант с обрюзгшим лицом и залысинами на лбу. Он ежеминутно снимает фуражку и промокает плешь носовым платком.

- Документы, - устало басит офицер.

Я сую ему под нос временную справку, выданную мэрией какому-то Оскару Требичке. Справка настоящая; полицейский отрывает от тугого рулона на поясе бумажный лоскут и принимается записывать наши показания. Лейтенанта интересует каждая подробность, но я думаю только о том, как бы отвязаться от него, нервничаю и оттого путаюсь. Офицер, похоже, списывает это на шок. Так и есть, но я еще больше взвинчиваю себя и, подыгрывая лейтенанту, устраиваю маленькую истерику.

- Господи, какая трагедия! - Я заламываю руки и пускаю слезу. Это не трудно: меня и в самом деле трясет. - Сколько людей пострадало! Мы с Вероникой чуть не погибли! Кому такое в голову пришло - взрывать пекарню?

- Террористам, - бубнит лейтенант, черкая на бумаге. - Снимаете комнату?

- Да, у вдовы Кошеньяк. С племянницей. Какой ужас, господин офицер!

- Давно?

- Нет, с прошлой недели. Беда-то какая!

- Откуда прибыли?

- Из Трапен. Я не усну. Всю ночь спасть не буду. Так шарахнуло, так...

- Работаете?

- Сегодня собирался подать заявление на биржу труда. А что теперь? Никакой работы! Сплошные расходы! А лекарства, господин офицер...

- Имеете что-то сообщить следствию? - грубо перебивает лейтенант.

- Э-э... нет. Боже, ну и кошмар. Зачем террористам взрывать пекарню?!

- Есть мнение, что там размещался запасной штаб охотников. Террористы, обознавшись, приняли его за настоящий и... ч-черт! - Полицейский багровеет, комкает исписанную бумагу. - Забудьте, что я сказал! Давайте, проходите, нечего тут. Не мешайте дознанию!

- Извините, г-господин офицер.

Расшаркавшись, бочком шмыгаю в узкий проулок и тащу за собой заторможенную Иринку. Не нравится мне ее поведение. Впрочем, я и сам не лучше. К врачу бы сейчас, на осмотр.

- Влад, так опротивело бегать... - Пальцы у девушки холодные, зрачки сужены. Она явно не в себе. - Мы бы жили в маленьком домике у моря... я бы готовила завтраки... Так больно, Влад, и знобит...

- Потерпи, милая, на Савичковой улице аптека. Скоро уже. Купим мазь, таблетки, заживляющий пластырь. Спрячемся... - Мне дурно: что за подлая натура? Откуда эта трусость?

Оттуда, Влад, что на другом конце - ненависть. Выбирай.

Руки от злости сжимаются в кулаки.

- Ты же... целитель.

- Ир, что-то плохо мне, еле иду. И я боюсь... лечить. - Очертания домов плывут, вижу, будто сквозь туман, пелена, красная пелена перед глазами. Голова гудит медным колоколом. ХВАТИТ УДИРАТЬ!!! Я не заяц! Нет, я заяц, но хищный, способный оборачиваться чудовищем. Я - марионетка. Когда марионетку пугают до обморока и загоняют в угол, появляется кукловод. Он входит по-хозяйски, как пальцы в удобную, разношенную перчатку, и живет мной - здесь - по законам чужого мира, мира, в котором всё дозволено. Я боюсь, что сознание вот-вот затопит чернота, и вместо того, чтоб леченить, я стану убивать. Всех. Не разбирая. Достаточно лишь крика: хватайте целителя! И я сорвусь...

Я глубоко дышу и кусаю губы, я сдираю костяшки пальцев о шершавые стены, рычу и вою.

Становится легче.

Аптека на Савичковой улице закрыта: табличка извещает, что время работы - с девяти до шести. Мы ждем на влажной от росы скамейке. Я прижимаю девушку к себе, трогаю лоб: Иркин лоб горячий, ее лихорадит. Она точно нездорова. Я вылечил порезы и навредил в другом? Что же делать?! Денег на больницу нет. Обратиться в отделение скорой помощи? Но я не смогу обойтись без документов. Без настоящих документов, а не тех купленных на толкучке бумажек, которые предъявил вдове при вселении. От полицейского мы отделались чудом.

Иринка слабо возится, стонет. Мне безумно жаль ее, и я ненавижу себя за то, что ничего не могу поделать. Я не исцелю ее. Страх терзает душу кривыми когтями. Сказать "живи"? Нет! Ни за что! Вдруг причиню вред? А если вылечу, не будет ли Иринкино "живи" значить для остальных "умри"? Тьма запределья только и ждет случая прорваться сюда. Недавний сон был вещим: взрывы, стрельба, сумятица, люди в черном. И крылатые двойники... Мое темное я. Час назад оно чуть не увлекло меня в бездну.

Город представляется гигантской западней, Иринка - приманкой, искушением; одно неверное движение - и капкан с лязгом захлопнется. Влад-демон утащит Влада-человека в преисподнюю.

Наконец, аптека открывается. Ее владелец, рыжий, веснушчатый мужчина с ехидцей взирает на меня, будто углядев что-то смешное. Кроме нас посетителей нет. Я вижу свое отражение в стеклянных дверцах шкафа с лекарствами: волосы встрепаны, на лице болтаются разлохмаченные пластыри. Да уж, вид еще тот. Однако аптекарю следует быть тактичней.

- Порезался, - объясняю с досадой.

Иринка без сил валится в стоящее у окна кресло. Перед креслом, на овальном столике лежат медицинские журналы и рекламные буклеты. Она бездумно ворошит их.

- Бритвой? - Аптекарь улыбается до ушей. - Желаете обработать рану? Сейчас подберем что-нибудь, - и глупо хихикает, впрочем, тут же извинившись. - Не обращайте внимания, анекдот вспомнился, ну точь-в-точь про...

- На Зеленой улице взорвали пекарню. - Я едва сдерживаюсь, чтоб не нахамить придурку. - Дом полуразрушен, люди без крова остались! У нас стекла в квартире повыбивало. Я-то еще легко отделался. А у племянницы, - киваю на Иринку, - сильное потрясение. Помощь нужна ей.

- Ясно. Психический шок. - Аптекарь роется под стойкой. Взрывы ему неинтересны: он там не присутствовал. - А знаете, в прошлый вторник казнь была. Слыхали, наверно? Целителя вешали, толпи-и-ища собралась: ни чихнуть, ни... Что, не знаете? Как это? Куда ни зайди - уши прожужжат, только об этом и судачат: мэрия ж запретила казнь проводить. Но охотникам плевать на мэрию, эшафот оцепили, ряхи - во! в руках пушки, и щерятся волками, сукины дети. Зыркают, будто плеткой охаживают. Ну-ка сунься. Кто слабонервный - сразу брык! Инфаркт. Полицаи примчались: разгонять. Ага, щас - не пробиться никак, толкучка ж. Все посмотреть хотят. Ну, поорали в мегафон: расходись, мол, и укатили. А потом...

Аптекарь - самодовольный нахал, ограниченный тип, в жизни которого нет ничего примечательного, взахлеб делится сплетнями. Рад нам, как желанным гостям. Ему нужны слушатели, он стремится обрести в наших глазах вес и значимость. Возвыситься над тухлой трясиной своего бытия, забраться на кочку и квакать оттуда, раздувая горловой пузырь.

- ...Болтали, последний целитель-то, ну, в стране то есть. Вздернут его - что случится? Может, игра кончится? А ничего не случилось. Неужели не знаете?

- Мы редко выходим из дома.

Аптекарь моргает в недоумении: как это? совсем-совсем не выходите? А на казнь посмотреть? Шутите? Ну ладно. Глаза у него водянистые, пустые.

- Девчонка-то у тебя как неживая. Взрывом тряхануло? Приподняло и стукнуло... - Он осекается. - Да не хмурься ты! Серьезный какой.

- Побыстрее можно?

- Вот. - Он кладет на прилавок две упаковки. - Это, значит, сейчас пусть выпьет. Это мазь. А чего в больницу не идете?

- Это всё? - У меня скулы сводит от злости. Невесть сколько языком трепал, шарил по ящикам, нормальный человек управился бы за полминуты.

- Ну... без рецепта, не знаю... Могу дать еще. Есть дорогие, импортные.

- Мне подешевле.

- Дело хозяйское. Обождите, напишу, как принимать.

Он водит ручкой по бланку и опять возвращается к старой теме.

- Вздернули, значит, целителя. А я его, представьте, знал. И не только я, считай, каждая собака в южном и Бойковичах, - Ленни-сектант, руководитель благого ордена. У меня тетка в южном, навещаю старуху. Орден, оказывается, прикрытием служил - человек десять в нем было, ну, может, и пятнадцать. Со всей страны целители. Обалдеть! Их-то раньше сцапали, а этот увалень побегал еще. Но и его замели. Меня чуть насмерть не задавили, когда к помосту проталкивался. Однако протиснулся, отхватил свой кусок. С первых рядов хорошо видать: доски наспех сколочены, криво-косо, толстяк на табурете качается, а веревка-то натягивается, а ему - чхать, похоронил уж себя. Рожа заплывшая, в синяках, но он, точно. Люди подтвердили. Говорят, сам сдался. Учудил сектант, учудил.

Магистр, магистр, наивный мечтатель, ты пал духом. Не стал сопротивляться, бороться за новое, справедливое общество. Выходит, кроме меня бороться некому?

- Главный у охотников, те его Алексом звали, долго разорялся. - Аптекарь, облокотившись на прилавок, смотрит мне в глаза. - Прям чуть пеной не изошел. И револьвером размахивал. Едва не в морду совал, аж сердце ёкало. Страшный человек. С виду - пострашнее бедняги Ленни. Потом табурет из-под него выбил, ловко так, умеючи, и говорит: так будет с каждым. - Аптекарь подмигивает, словно намекая: с каждым, ясно тебе? И я понимаю: смеется ведь гад, играет со мной.

Играет...

Сволочь, сволочь! Проклятый русский! В глазах темнеет, возвращается красная пелена, и невидимый звонарь грохочет медным билом в содрогающийся колокол, грохочет без продыху...

Я наотмашь хлещу аптекаря по роже. От хорошей зуботычины он врезается в полки с лекарствами и сползает на пол, на голову ему сыплются пузырьки, бинты, деревянные ящички. Перепрыгнув через стойку, хватаю мерзавца за грудки и колочу затылком о шкаф, разбивая стеклянные дверцы. Остервенело бью в живот, по почкам, вожу мордой о стену. Аптекарь верещит чумным поросенком; рыжие конопушки на побелевшем лице похожи на старческие пятна.

- Пончиков, - шиплю я, - гадина! Издеваешься, подонок?!

- За что?! - визжит аптекарь. - Боже милосердный! Пустите! Забирайте деньги... лекарства! Всё забирайте!!

- Не притворяйся!

- Я не притворяюсь! Не притворяюсь!!!

- Влад... прекрати!..

Меня отрезвляет жалобный Иринкин возглас. Руки опускаются; аптекарь, кособочась, отползает к стойке. Девушка елозит ногами, силясь подняться, и обмякает, навалившись на поручень кресла.

Гнев, клокочущий, жаркий, отпускает; исчезает хлынувшая отовсюду чернота. С бурлящего котла снесло крышку: пар успел найти выход, взрыва не случилось. Я выплеснул злобу, израсходовал на бессмысленную, жестокую драку. Сорвался, но физически - не в разверзшуюся бездну. Пошлый, банальный мордобой совершил чудо: кукловод не явился, чужие пальцы не тронули коромысло, заставляя марионетку плясать в сумасбродном танце. И внезапно приходит озарение: в горячке этой, в угаре и исступлении, я оборвал связующие нити, не все - но главные.

Я несказанно благодарен аптекарю - он освободил меня от безумия и, быть может, спас целый город.

Я свободен теперь!

Свободен!

- Живи! - ликуя, кричу Иринке. Никакого шрама у нее не останется.

- Живи! - исцеляю аптекаря: ссадины, кровоподтеки и все болезни, какие нахожу. Мое предназначение - лечить людей. Из-за страха перед тьмой, беспрестанного бегства я забыл о целительском даре, погряз в косном, мещанском болоте, беспокоясь исключительно о себе. Но сейчас эйфория переполняет меня, завладевает мыслями и чувствами: плевать на охотников! на полицию!

Всё, отбоялся.

Какой толк от целителя, который не лечит?

- Живите, - прощаюсь, выходя из аптеки.

За спиной - робкий, растерянный голос:

- Спасибо...

- Не за что. - У меня расправляются плечи, и душа поет, поет!

- Зачем ты?.. Опасно... - начинает Иринка и, взглянув на меня, умолкает.

Мы жили в блаженном неведении, ничего не зная о казни и произволе охотников, вновь поднявших голову. Нам казалось, что наступила долгожданная передышка, охотники притаились, но нет, просто наш квартал обходили стороной. Теперь ясно - почему. Взрыву предшествовал обыск в шахтерском поселке, и охотники здорово просчитались, затеяв его. Горняки встретили их с оружием в руках; в стычке погибло восемь человек, и рассвирепевшие головорезы устроили погром, от которого пострадало немало горожан. Только вмешательство полиции спасло людей.

Охотники окончательно подписали себе приговор; жгучее, острое недовольство с минуты на минуту готово выплеснуться на улицы. Растоптать кладбищенскую, обморочную тишину. Безрассудство тех, кому нечего терять, не знает границ.

Дни затишья миновали - и в затишье этом зрела буря. Спящий вулкан раскочегарился, раскаленные пары и лава хлынули из недр. На улицах - демонстрации, на улицах - перестрелки, вспыхивающие по малейшему поводу. И щетинистые ежи баррикад. Бывает, от одной перестрелки до следующей не успевает высохнуть кровь на мостовой.

Это начало гражданской войны.

Люди с кейсами, неуловимые, отчаянные, с легкостью идущие на смерть, устроили охотникам и властям настоящий террор. Часть полиции на стороне охотников, но большинство - против; гражданские раскололись на два лагеря. Черные вместе с шахтерами и примкнувшими к ним горожанами ведут бои с силами порядка и охотниками.

Город бунтует, кипит: окрошка дней и событий летит в адское варево будней; на окраинах неспокойно, в предместье орудуют банды. Охотники своей безжалостностью, публичными казнями и незаконными расправами породили ответное насилие. Разбудили зверя в каждом. Власти уже не контролируют ситуацию. Мы с Иринкой ночуем, где придется, не задерживаясь в одном месте больше двух-трех дней. Не живем - выживаем. Люди подозрительны, вспыльчивы, озлоблены, они боятся и ждут скорой войны, исповедуя принцип: каждый за себя.

Но есть и другие - отзывчивые, сострадательные, кто своей добротой и участием пытается отодвинуть грядущую усобицу, прекратить рознь, вражду, изгнать ненависть из сердец. Я не хочу думать, что их доброта вызвана страхом, я уверен - они добры сами по себе, и лечу каждого встречного, всех, кто рядом. Избавляю от боязни завтрашнего дня, непрестанной головной боли и слабости в теле, возвращаю молодость - пытаюсь, по крайней мере.

Но этого мало. Мало! Мне опостылела эта мышиная возня. Милосердие из-под полы. Это крохи - я способен на большее. Быть может, я даже способен остановить игру. Точнее, не я... а моя смерть. Но перед этим...

Именно поэтому я стою на кособокой трибуне, которая, если понадобится, с успехом заменит эшафот. Упрямица Иринка решила быть со мной до конца. Гордо вскинутая голова, коротко остриженные волосы, прямая спина... Она похожа на мальчишку, юного героя Французской революции. Взгляд ее тверд, как в те дни, когда она только обживалась в Лайф-сити.

Я неважный оратор, но сегодня меня будут слушать.

Придется.

За спиной - люди, впереди - люди; над крышами черным стягом беспорядка и анархии взвивается дым, пачкает голубое небо, марает солнце. День очень светлый, погожий. В такой день особенно не хочется умирать.

Передо мной полицейские, люди в черных котелках, бывшие охотники, шахтеры, фермеры, обыватели...

Все - вместе. Все молчат. Никто не стреляет.

Пока.

С рупором в руках я стою на хлипком помосте наподобие тех, на каких еще недавно казнили целителей. Есть время собирать камни, и есть - разбрасывать. Собирать труднее. Не всякий, оказавшийся в нужном месте в нужное время, поймет - зачем он здесь. Для чего он. И что будущее зависит именно от него.

Это кризис.

Ломка старого, отжившего.

Сдвиг в общественном сознании.

Достаточно толчка, и шаткая система придет в движение. Мир балансирует на грани, не зная, куда катиться дальше. Мир надо подтолкнуть.

На меня смотрят тысячи глаз.

Над площадью звучит только один голос.

Мой.

- Мне осточертело бегать. Вы убили всех целителей, я - последний. Закончим этот балаган. Говорят, со смертью последнего из нас - игре конец. Не знаю, правда ли это. Что вы станете делать?!

Страшное напряжение висит над площадью. Никто не произносит ни слова. Я благодарен им за это.

- Знайте, даже сейчас я лечу каждого из вас.

Вздох облегчения вылетает из тысячи ртов. Многие крестятся. Толпа разрастается, вспухает дрожжевым тестом.

- Что происходит? - кричат с задних рядов. - В чем дело?

Им отвечают:

- Террористы захватили целителя.

- Нет, он сам сдался!

- Да нет же! Они заодно против охотников!

- Где полиция? Почему полиция не ловит бомбистов?

- Слыхали? Игры больше нет! Скидывай ходули!

- Нашел дураков!

- Будет четвертая мировая война, - уверяет кто-то.

- Да ты что?! А третья когда была? Неужто проспал?

Остальные молчат. Жестокость охотников страшит: многие на своей шкуре испытали ее, у многих погибли близкие. Это рождает ярость к охотникам и сочувствие - ко мне. Но ведь я - целитель. Прислужник чужака, сам - как чужак. Так просто столкнуть меня с эшафота: раз - и нет целителя. Так заманчиво покончить с игрой - единым махом. Страна без игры - трудно даже вообразить такое. Страна, где нет бездны под ногами. Но ведь кто-то считает иначе, кто-то встанет на мою защиту. Столкновение приведет к гибели, к побоищу. Мало кто выживет.

Очень сложно выжить, стоя на ходулях в толпе.

Я чувствую их мысли, будто свои собственные, но мне некогда: я сосредоточенно вожу взглядом по толпе, лечу всех и каждого. Рак, больное сердце, диабет, катаракта, язва желудка, силикоз, бронхит - всё развеивается. Испаряется, словно и не было. Убьют меня или нет, главное - вылечить как можно больше народа. Главное, не забыть: это не игра, человеческая жизнь - не игрушка. Если всё прекратится с моей смертью - пусть убивают и живут спокойно. Без игры.

- Владька... - шепчет Иринка. - Я люблю тебя. Я дура, да? Раньше молчала, а теперь...

Зачем ты пошла со мной, девочка? Не хочу, не хочу, чтоб ты умирала! Но ты выбрала сама. И это - твое право.

Часть толпы неуверенно наседает, раздаются гневные выкрики.

- Прислужник!

- Чужак!

- Бей!

Но слышны и другие.

- Моя дочка здорова! Моя доченька!

- Чудо! Чудо!

- Господи, спасибо тебе! Господи!

Стоя у края пропасти, я тянусь к соседним кварталам, где еще продолжается грызня, и - дальше, дальше! Я лечу простуду, латаю изношенные сосуды, заставляю вновь бодро стучать сердца.

Я лечу весь Миргород.

И чувствую - не успеть...

- Не спешите убивать! - заклинаю, умоляю, прошу. - Дайте несколько минут! Я вылечу всех! Будьте здоровы и живите долго! Живите, люди!

Стрельба затихает. Площадь переполнена, дышит жаркой, волнующейся массой, а народ прибывает, вливается реками и ручейками - поодиночке, группами, отрядами. Вчерашние враги стоят плечом к плечу и глядят на меня с безграничным удивлением: целитель, за которым вели охоту все кому не лень, сам вышел к людям.

Я лечу, щедро черпая из неведомого источника. Легко! Свободно! Не скрываясь и не таясь. Делаю то, для чего был заново рожден с началом игры. Когда-то тихоня Влад мечтал стать писателем, но не смог, не захотел. Пошел на поводу у демона-искусителя. Чужак не остался в долгу - остатки, осколки таланта переплавились в иные способности. Я - целитель! Мой дар, мое проклятье... Зачем сдерживаться?! Предназначение целителя - лечить. Я парю, как на крыльях, отдавшись во власть пьянящего, восторженного счастья. Я лечу! лечу! И впервые чувствую, как пустеют бездонные закрома. Они пустеют! И вот уже я соскребаю последние крохи.

- Убейте его! Идиоты, что вы стоите?!

Людское море раскалывается узкой щелью, она ширится на глазах - обыватели жмутся друг к другу, освобождая проход. Этого человека знает весь город: Алекс и его охотники. Самые беспощадные, самые жестокие. Отряд карателей, не мстителей - палачей.

У пожилого охотника с землистым лицом курильщика - хронический гастрит, у дылды с жестким ежиком волос - больные почки. У каждого какая-нибудь хворь. Но сейчас они для меня не лютые враги, а пациенты. Люди.

Я исцеляю их.

Выкладываясь целиком. Без остатка. До самой ничтожной капельки.

- Остановитесь! - До боли знакомый голос.

Жоржи, смешной, добрый, молчаливый, толстый, неуклюжий - Жоржи.

Толпа за помостом расступается. Помост - те же подмостки, на которых разыгрывается захватывающая, смертельная драма. На заднике сцены - баррикады, разбитые окна, копоть на стенах домов. И рваные полотнища дыма. Ни звука. Атмосфера в зрительном зале накалена до предела. Тысячи лиц. Мы на эшафоте, Алекс и его подельники с одной стороны, Жоржи и Кори - с другой.

- Алекс! Что ж ты делаешь? Что творишь, гад?! Мало тебе крови?!

Это не прежний Жоржи - другой. Он кажется сильнее, выше; ему уступают дорогу, а он возвышается среди толпы горным кряжем над равниной. Огромный, могучий, с бешеным взглядом и упрямой складкой между бровей.

Я крепче сжимаю Иринкину ладошку: мы вместе, до последнего - вместе.

- Жоржи, да как ты не понимаешь! - Алекс наливается дурной кровью. - Идиоты, как вы все не понимаете? Этот человек - убийца! Он убил... он убил меня!!

- Ты - убийца! - обвиняюще кричит Жоржи. - И лжец! Зачем ты, сволочь... зачем ты Йозефа!.. - голос его срывается. - Вы чокнутые! Вы - бешеные собаки! Зло, в тысячу раз худшее, чем игра!

Людям не до меня: они переводят глаза с охотников на пришлого толстяка. Даже не помышляя о том, чтобы незаметно скрыться, я ищу островки болезни в кипящем водовороте.

Их нет: я вылечил каждого. Отдал долги.

- Докажи! - побагровев, орет Алекс.

- Кроме тебя, некому! Забыл, как целился мне в спину?

- Что?! - взвизгивает Кори. - Тебе? Ах, сука! - и начинает продвигаться к охотнику.

Толпа - гигантская амеба - бурлит, выкидывая ложноножки. Делится на тех, кто "за" и тех, кто "против". Шумит невнятной разноголосицей - вторым столпотворением Вавилонским.

И кто-то уже пытается отобрать у охотников ружья. Те, сбившись в кучу, отбиваются прикладами. Кори вдруг оказывается нос к носу с Алексом, хватает за куртку.

- Во всём виноваты целители, Кори... - бормочет, оправдываясь, Алекс, но его никто не слушает. - Этот гад выкинул из окна девчонку, а меня... меня он убил.

Кори вцепляется охотнику в горло.

Раздается выстрел. Кори сползает на землю, в глазах его стынет удивление.

- Он приказал мне умереть! - хрипит Алекс. - Понимаете?

Люди отшатываются: в руках охотника измазанный кровью пистолет.

- Вы же знаете их дурацкую присказку: живите. А он сказал: умри! - Алекс обводит толпу затравленным взглядом. - Но я выжил! Выжил! Я что, похож на мертвого? Ха!

- Владик... - шепчет Иринка. - Это правда? Ты сказал ему...

Я не отвечаю. С Алексом творится что-то дикое, последние остатки человечности слезают с него лопнувшей шкурой. Зверь по имени Алекс убил своего друга Кори. И не заметил этого.

- Вы думаете, целители лечат? - беснуется охотник. - Нет! Обман! Им нужно ваше доверие, чтобы вы пошли за ними как бездумное стадо! Пошли на убой. Они играют вашими жизнями, и если их не остановить!..

- У тебя мертвая душа, - произносит Жоржи. Его зычный голос разносится над площадью. - Мертвецы не должны жить среди людей. - Он достает из-под полы обрез. Вспышка. Грохот. Кислый запах пороха.

Неимоверным усилием Алекс удерживается на ногах. Из развороченной груди хлещет кровь, но губы кривятся в ядовитой усмешке.

- Ну, теперь-то понимаете?! - кричит он. - А я не понимаю! Что же умерло во мне, раз я жив?

Люди молчат, объятые суеверным ужасом. Жоржи торопливо перезаряжает обрез. Кори слабо шевелится - живой, слава богу! - и мне чудится его постоянное "что?".

- Ты приказал ему умереть, Влад? - не глядя на меня, спрашивает Жоржи. - Почему?

- Да, - отвечаю, запинаясь на каждом слове. - Они чуть не линчевали меня. Я... испугался, выхода не было, и я пообещал наседающей толпе... смерть. Они не поверили. Видит Бог, я не хотел убивать... Да, я сказал: "умри", но не смог до конца захотеть этого. Иначе б Алекс не стоял здесь. Но ты прав, Жоржи, я... кажется, я убил его душу.

- Это не Алекс. Это чужак. Тень!

Выстрел из обреза сносит охотнику полголовы.

- Я Алекс... - силится выговорить чудовище, в горле его клокочет, речь становится неразборчивой. Пистолет во вскинутой руке прыгает вверх-вниз.

Жоржи проламывается ему навстречу и... не успевает.

Алекс стреляет.

В меня. В нас. В Иринку.

Когда человек умирает не от игры, на подоконнике ставят свечу.

- Чужа-ак! - летит над людским половодьем, захлестывает, опрокидывает грозной волной. - Бе-ей!

Потом я узнаю, как пришедшая в себя толпа расправилась с охотниками, которые уже бросили оружие. Алекса растоптали на моих глазах, и, казалось, я корчился в агонии вместе с ним, ведь именно я, пусть и другой я, сделал его таким...

Всё это будет после. Сейчас я держу на руках Иринку с простреленной грудью, она тяжело дышит и отплевывается кровью, а я... я шепчу бесполезное: живи, живи, живи...

Источник пуст.

Я не спасу ее.

Потом я узнаю многое. Как окружившая нас толпа повторяла безумным заклинанием одно только слово: живи! Как заходились в лае бродячие псы: живи! И с веток, карнизов и крыш чирикали птицы: живи! Весь Миргород уговаривал Иринку жить.

Я смотрел на нее, только на нее, бледную, безумно красивую и умолял:

- Живи.

"Живи" - шептал ветер, "живи" - сияло солнце.

- Пожалуйста, живи, - уговаривал я.

И ко мне присоединялись всё новые и новые голоса.

Эти последние минуты тянулись как в бреду, не желая заканчиваться. Но вот дурной сон развеялся: клочья ненависти, злобы, отчаяния - черные, последние, растаяли без следа. Люди улыбались друг другу. Я исцелился сам и вылечил их. И вот что странно: я лечил не души, это выше моих сил, но люди сами поняли что-то, потянулись к новому, светлому...

И под ладонями, послушная человеческой воле, срасталась ужасная рана.

...медленно, слишком медленно...

- Живи, Иринка!!!

Я сплю и чувствую: кто-то смотрит на меня. Очнувшись от дремы, долго не могу понять: что же меня разбудило. Или мне только чудится, что я проснулся? Встаю и вижу... на подоконнике, легкая и полупрозрачная, как кисейные занавески, сидит Марийка. За окном - ночь, за окном - близкий рассвет и притихший от случившегося за день город.

Мне снится, что я проснулся...

- Привет, Влад.

- Твои волосы... что случилось? - Я гляжу на седые пряди, тонкие руки, невесомое тело. Марийки нет, я разговариваю с призраком.

- Ничего, - улыбается она. - Просто однажды я умерла. Не будем об этом.

- Ты зашла попрощаться?

- Я пришла передать тебе кое-что, от Савелия. Ведь лечить ты больше не сможешь.

- Ты встретила этого ненормального русского?

- Он нормальный, хотя это неважно. Я не встретила его.

- Не понимаю...

- И не надо, Влад.

- Скажи... ты превратилась в голубку. Ожила...

- Нет, я не ожила. И здесь - не совсем я. Мы ушли.

Грустно: опять встреча с Марийкой, я снова догнал ее. Чтобы на этот раз проститься навсегда.

- Влад, глупый-глупый Влад, не ищи меня больше.

- Что я тебе сделал плохого?

- Ничего... Просто, когда умер Филипп, когда я сама чуть не умерла - я сошла с ума. Возненавидела чужака, всё, что было связано с ним. Возненавидела и потом... полюбила.

- Так ты встретила его?

Марийка качает головой:

- Там невозможно встретиться.

- Но в моих снах...

- Я не могу объяснить. Нет нужных слов, нет причины и следствия, не от чего оттолкнуться, зацепиться. Твои сны - искаженное восприятие того, что было или не было. Попытка засунуть мир чистых, абстрактных идей в человеческие рамки. Чего только стоят вмерзшие в асфальт ангелы.

- Но в чем смысл?

Марийка вздыхает.

- А Пончиков? Он устал от игры?

- Давным-давно, Влад. Почти с самого начала. Всё происходило само собой.

- Но...

- Бесполезно спрашивать. Правильных и логичных ответов не будет, но кое-что ты получишь - способность вырывать людей у игры. Это не продолжение ее в другом виде, Савелий хочет покончить с игрой - твоими руками. Не могу до конца постичь его. Он такой... разный. И у него всё же есть талант. Не писательский, нет - у него талант губить чужие таланты.

- Почему я?

- Ты ведь его первенец. И тоже мечтал стать писателем.

- Думаешь, многие пожелают избавиться от игры?

Она кивает:

- Жоржи, Кори, вся их коммуна. Фермеры и шахтеры. Множество людей захотят свободы. Навязать ее ты не сможешь.

Насильно дать вообще ничего нельзя, думаю я.

- Прощай, Влад.

- Тебе уже пора?

Марийка будто в плащ кутается в свои длинные крылья.

- Впереди у меня четверть вечности. Время есть. Но вернуться... вернуться я больше не смогу. Нет у меня права возвращаться.

- Давай посидим еще часок, до рассвета. А когда настанет утро, ты обернешься голубкой и улетишь.

- Утром, Влад, у тебя на столе зазвенит будильник, - на полном серьезе говорит Марийка, а потом прыскает со смеху.

Первое счастливое прояснение
Мы

Один из последних наших с Иринкой дней выдался замечательным. То был день ее восемнадцатилетия. Стояла сухая, ясная погода; в Миргороде уже никто не воевал, и ничего не взрывалось. И это было не перемирие, а прочный мир.

Ветер притих, затаился в темных колодцах дворов и закоулках подворотен, но затем налетал вдруг, расшвыривая листву под ногами, и вновь прятался по углам. Не ветер - неугомонный ребенок. В воздухе танцевала прозрачная паутина, золотые листья кружили над домами, и невозможно было понять, какой из них - чья-то загубленная душа, а какой - обычный, осенний, сорванный проказником-ветром. Дожди прекратились с пасмурным сентябрем; сейчас было тепло, и небо раскинулось над городом безбрежным морским простором, высокое, безоблачное, той пронзительной чистоты цвета, что случается порой в октябре. И, пожалуйста, не надо толковать о всяких антициклонах, это время зовется бабьим летом.

Малыши носились с каштанами, пытаясь жарить их на огне. Жечь мусор запрещалось, но кое-кто жег, словно наперекор. По-моему, зря. От костров над улицами поднимался густой дым, напоминая дни беспорядков. Запах дыма пропитывал одежду и обувь, и от них потом разило коптильней. Впрочем, мы были далеки от всего этого, ведь сегодня наступил один из последних принадлежащих нам дней - день Иринкиного совершеннолетия.

Поднявшись рано утром, я приготовил завтрак на маленькой кухоньке: бутерброд с сыром и маслом, как она любила. Сварил кофе, кинул туда щепотку растолченного цикория. Я его терпеть не могу, да и Иринка не очень жалует, но ей нравится, как это звучит - "кофе с цикорием", и поэтому всегда настаивает, чтобы в ее кофе добавляли цикорий.

Поднос не нашелся, кажется, мы одолжили его соседям, но в груде пустых коробок я отыскал то, что требовалось, - широкий и удобный картонный лист. Поставил на импровизированный поднос кофе в белой чашке с треснутой ручкой и тарелку, на которой лежал чуть поджаренный хлеб с маслом и расплавившимся голландским сыром. Чувствуя себя заправским официантом, прошел в Иринкину комнату.

Девушка притворялась спящей, старательно жмурила глаза. Я опустил картонку на столик и присел рядом. Запустив руку под одеяло, пощекотал ей пятку: Ирка захохотала, задрыгала ногами и вскочила на кровати, едва не опрокинув завтрак. Красная, растрепанная, она терла кулачками заспанные глаза.

- Уйди! Я страшная по утрам! - Ирина схватила подушку и прижала ее к лицу.

- Не ври, - сказал я. - Ты красивая. И голодная.

- Ты приготовил мне бутерброды с сыром? - спросила она из-под подушки.

- Ты их не заслужила, но я всё-таки приготовил.

- А кофе с цикорием?

- И эту гадость - тоже.

- Ты - лапочка.

- У меня самые корыстные намерения.

- Я так и знала! Сударь, вы - подлец!

- Я невоспитанный хам. Прошу вас, сударыня, не путайте.

Иринка опустила подушку, положила на нее подбородок и с нежностью посмотрела на картонку с завтраком.

- Так красиво...

- Смеешься? - ворчливо спросил я.

Она обняла меня и, глядя в глаза, проникновенно сказала:

- Влад, спасибо.

Ее глаза смеялись. Сонная Иринка необыкновенно красива: волосы изящно спутаны и топорщатся, как после взрыва, из-под ночной рубашки выглядывает очаровательная родинка, и не менее очаровательная ложбинка прячется под полупрозрачным шифоном, а пахнет от Иринки безумно волнующе, и я долго не могу оторваться от нее, просто сижу и смотрю.

- Влад, открой форточку, - попросила она. - Душно чего-то.

Я подошел к окну, распахнул обе створки - в комнату ворвался запах осени: горьковатый, чарующий. Обернулся: Иринка уже вовсю уплетала бутерброды.

- Так лучше?

- Ага. А где именинный пирог? С восемнадцатью свечками.

- Прожуй сначала, - засмеялся я.

- Нетактично! Как нетактично говорить такое женщине!

Я присел на краешек кровати и гладил ее волосы, плечи. На руку летели крошки: Иринка нарочно громко и очень некультурно чавкала.

- Мне срочно нужен именинный пирог, - потребовала она. Посмотрела лукаво и поправила бретельку ночной рубашечки.

- Кстати, мне уже восемнадцать. Теперь я могу стать твоей женой.

- Ты хочешь стать моей женой прямо сейчас?

Она гибко потянулась, дернула плечиком, и непослушная бретелька скользнула вниз. Ирина не стала ее поправлять.

- Другая женщина оттягивала бы этот прекрасный миг, но я знаю, что прекрасного в нем мало. Быть может, потом... Так что и оттягивать нечего... пусть всё случится скорее.

- Ты - маленькая чертовка...

- Я?! Разве мои руки лезут, куда не надо? Это ты мой маленький... чертец? чертун? чертяка!... ох... Влад... слушай, чего я тут надумала. Девушки обычно говорят: это мой первый раз, будь нежен со мной. Или: осторожнее, солнышко! Поделикатнее, умоляю! А я так скажу: будь груб и резок, Влад Рост! Потому что если ты будешь нежным, это получится долго и больно, а надо, как на приеме у дантиста - дернул зуб и никакой - ох, что же ты делаешь... нет, не переставай! - и никакой, слышишь, никакой боли. Вообще, в жизни всё должно быть резкое и сильное, как бы... уверенное в себе? Смерч, наводнение, цунами - вот, что самое прекрасное в жизни. Если ты будешь робкий и нежный, женщина подумает: он не мужчина! Она подумает: что это за жалкий ветерок, от которого никакой радости, а только простуженный нос и обложенное горло, что за слепой дождик, почему не сверкает, не гремит? Почему снег ложится так медленно, где метель, снегопад, вой ветра в чердачном окне? где ураган?! - пусть сорвет крышу! Ах... вот... да... так здорово... А еще от тебя должно пахнуть мужским таким запахом. Чего смеешься, дурак?! Потом должно за версту прошибать, чтоб остальные женщины знали - вот он идет, мой мужчина. Что, противно вам, дуры? Зато он мой, мой и только мой!

- Иринка, что ты городишь? С тобой умереть от смеха можно!..

- Дурачок, только с тобой я такая веселая, потому что ты - это я, ведь ты спас меня от одиночества... ой, он у тебя такой большой. И форма какая-то странная, кривая. А это что? Наконечник брандспойта? Интересно, как он поместится внутри меня? Ой, как забавно: ты покраснел.

- Ира, я убью тебя!

- Съешь меня, ты мой лис, волк, тигр, лев, слон, мамонт, тираннозавр! Хотя слоны и мамонты вообще-то не хищники, но они большие, они гигантские, больше нашего дома, наверное, и, я так думаю, смогли бы меня съесть, если б я их сильно разозлила. Мама водила меня в зоопарк, и я видела там слона - он огромадный. Знаешь, вот ты трогаешь меня, а я тебя, и мне почему-то хочется бреговичских сосисок. Жирных, жареных, шкворчащих сосисок, политых кетчупом и майонезом - одновременно... ах... но ты, пожалуй, горячее любой, даже самой горячей сосиски... знаешь, так здорово, да еще в мой День рожденья... Да снимай уже штаны скорее! А-а-а-а, в грязных тапках на кровать, как не стыдно! Чему тебя мама учила? Ой, прости, Владик, ужасно невежливо насчет твоей мамы получилось...

- Ира, расслабься. Сегодня твой день. Что бы ты ни сказала - я не обижусь.

- Даже если я буду ругаться и плеваться ядом?

- Тогда я просто защекочу тебя.

- Нет, не надо! Ха-ха!.. Ох... а вот так надо. Так мне нравится. Щекоти меня. Щекотай! Защекочивай! Как правильно? Да... так... Это чувство, оно, знаешь... совершенно необычное. Захватывает дух. Проваливаешься в бездну. Petit mort, как говорят французы, хотя до petit mort у нас еще не дошло, но, думаю, уже скоро. Ах... вот, снова о еде вспомнила и нашла правильное слово: это вкусно. Это очень-очень вкусно быть с тобой, ощущать тебя, касаться тебя, ты представить не можешь - как это вкусно. Ну конечно, ты же опытный мужчина, у тебя девушек было, наверно, миллион или больше, а я - глупенькая маленькая девочка, которая ни разу... ох... продолжай-продолжай, это так же вкусно, как запеканка с сыром, политая сверху сметаной, посыпанная сахаром... о-ой... ах... а это... как... мое любимое пирожное... ах... кремовая трубочка, а сверху мармеладный цветок, он не очень вкусный, но ужасно красивый... Владик... прошу тебя, будь нежнее... нет, я пошутила, я забыла, что у меня всё должно быть не так, как у обычных девчонок! Будь со мной груб и брутален... ох, Господи!..

Днем мы гуляли по заросшей кленами улице и дубовой аллее, раскидывали листья в ясеневом парке и тополиной роще. Иринка нагибалась и, не касаясь бездны, собирала желтые и красные листочки, у нее скопился целый букет. Она ходила необычайно серьезная, молчаливая, иногда смотрела на меня украдкой и улыбалась. Мы зашли в уютное тихое кафе "La Fleur", где почти не было посетителей. Официант, красивый бронзовокожий мужчина, забрал у нас ходули, сделал Иринке комплимент на французском, отчего она зарделась, хоть и поняла с пятого на десятое, и проводил к столику у окна. Отсюда было замечательно видно рощицу, окруженную невысоким забором, ковер листьев: красные, желтые, бордовые пятна - работа авангардиста. По мощеной булыжником улочке, в объезд, катили телеги, груженые мешками с зерном и мукой. Народ возле рощи глазел на мима. Мим с риском для жизни скакал по камням, наклонялся, притворяясь, что вот-вот упадет в бездну, однако каждый раз успевал перепрыгнуть, и пантомима продолжалась.

- Эта осень в городе принадлежит французам, - сказала Иринка, задумчиво тарахтя десертной ложкой в вазочке с мороженым. Вот лакомка! - прежде всего она попросила мороженое. Сегодня Иринка надела строгое бежевое платье с отложным воротником и большими пуговицами на отвороте, а туфли на шпильках принесла в сумочке и переобулась в кафе, потому что разгуливать в таких на ходулях просто невозможно. Волосы она завила щипцами, а шею украсила цепочкой с зеленым, под цвет глаз, камушком в блестящей оправе. Дешевая бижутерия, но выглядит эффектно, особенно на Иринкиной бледной коже.

- Эта осень принадлежит тебе.

- Нет. Пусть осень принадлежит нам. И всем остальным - мне не жалко. Вот представь: какой-то парень говорит сейчас своей девушке то же самое: эта осень принадлежит тебе. Так кому она принадлежит, ей или мне? Нам что, делить теперь эту осень? Нет уж, пусть она принадлежит всем влюбленным, всем старичкам и старушкам, которые вышли погреться на солнышке, и всем бездомным, которым эта осень дарит по-летнему теплые деньки.

Я улыбнулся:

- Ты права. Пусть будет так.

Нам подали красное полусладкое вино, нежнейшее мясо и салат. "Bon appetit, madame, monsieur", - сказал официант и удалился. Иринка поманила меня пальцем, схватила за мочку уха и прошептала:

- Я не умею пользоваться ножом и вилкой.

Я взял ее за ушко, нежно провел по нему так, что Ирка задрожала, а ее шея покрылась мурашками, и шепнул:

- Ты - потрясающая неумеха.

Она куснула меня за мочку.

- Я убью тебя, Владичка.

- Я тебя тоже люблю, - сказал я. - Вот смотри: в правую руку берем ножик, в левую - вилку.

- Какую из вилок? Их тут две.

- Вот в этом я не специалист. Поэтому, позволь я притворюсь, что не расслышал твоего бестактного вопроса, и налью тебе вина.

Не стесняясь, мы пили на брудершафт и целовались жадными губами, и в шутку говорили колкости, потому что другие слова казались глупыми и патетичными; те, другие слова, жили глубоко внутри и ждали своего редкого часа, минуты, секунды, чтобы робко выбраться наружу и снова спрятаться.

Ближе к вечеру мы опять гуляли в парке. Иринка разбрасывала по аллеям собранные утром листья, а самые необычные аккуратно раскладывала на скамейках; отходила в сторону, чтоб полюбоваться и, соединяя большие и указательные пальцы прямоугольником, заключала скамейку и лиственную мозаику в рамку.

- Я похожа на спортивного рыболова, - радовалась она. - Ловлю рыбу и тут же отпускаю. Только я не рыбу ловлю, а осенние листья. Я - листелов. Листопадолов. Отпускателелов.

- Листопадоотпускателелов!

- Ой, я такое и не выговорю...

В центре парка мы обнаружили чертово колесо. Оно не работало, а нижние кабинки были переоборудованы под ларек сахарной ваты и фотоателье. Мы купили ваты и поднялись в ателье. Фотограф, бравый морской волк в тельняшке и бескозырке, сжимавший трубку в зубах, пригласил занять место и сделал несколько снимков на фоне убранных жгучим золотом деревьев. Мы заказали мгновенные снимки и выбрали самые удачные, но заплатили за все. Фотограф проводил нас к лестнице, и когда мы уходили, сидел, свесив ноги, на краю кабины и махал бескозыркой, а ее ленточки плескались двумя синими флажками.

- Ненавижу фотографии, - призналась Иринка. - Жутковато потом глядеть на них, когда то, что на снимке, давно исчезло, обратилось в тлен. Понимаешь? Смотришь на фото, там все веселые, радостные, а ты знаешь: этого человека уже нет, а этот есть, но он где-то далеко-далеко, и ты вряд ли его еще увидишь. Но сегодняшние фотографии я обязательно сохраню. Пусть наши дети смотрят и вспоминают, какими мы были. У нас ведь будут дети, правда, Владька?

- Обязательно.

- Мальчик и девочка.

- Два мальчика и девочка.

- Ну нет, я столько не выдержу!

- Ладно, тогда три мальчика...

- Слушай, - сказала Ирка, - а давай выпьем пива? Постоянная романтика угнетает меня. Пиво поможет нам вернуться на грешную землю. На грешной земле тоже много замечательного.

Мы завернули в стилизованный под старину погребок и заказали темного и светлого пива, крепкого и легкого, пива с лимонным вкусом и портера. Сумерки падали на город тончайшей вуалью; на столике у нас горели свечи, а фонарщик во дворе зажигал изящные кованые фонари. Иринке понравилось нефильтрованное темное, а я пил чешское, легкое, необычайно вкусное. С пивом в руках мы вышли на улицу и забрались на скамейку; на улице было полно таких же влюбленных парочек: они в обнимку сидели на скамейках, по двое и компаниями; кто-то бренчал на гитаре. Стало холодать, и я накинул Иринке на плечи куртку. Она опустила голову мне на плечо, мы прислушивались к шуму вечернего города и смотрели, как в небе, сплетаясь в кружевные узоры, мерцают звезды.

Я запомнил его именно таким - самый прекрасный день в нашей жизни.

- Знаешь, мне было совсем не больно, - хихикнула Иринка. - Вот я дура-то, а? Ношусь со своей девственностью, как курица с яйцами. Просто так получилось, что для меня это очень важно. Теперь я по-настоящему взрослая, а ты со мной, рядом, но впереди слишком много всего, и плохого, и хорошего, и я боюсь этого, поэтому и цепляюсь за прошлое. Оно словно якорь для меня, а впереди бушующее море, и я знаю, что рано или поздно придется сняться с якоря, окунуться в соленые морские волны, но хотя бы один вечер, самый малюсенький вечер, можно я еще потерплю и останусь в тихой бухте?

Она спросила:

- Я пьяная и говорю что-то не то?

Я качнул головой:

- Что ты, Иринка... ты всё правильно говоришь.

- Мне так хорошо. Так спокойно... - прошептала она. - А сейчас я, наверно, усну. Ты знаешь, Влад, иногда мне кажется, что во сне у нас гораздо больше времени. Во сне ты всегда рядом, и мы проживаем целые жизни - нелепые жизни, наполненные безобразными случайностями и странными чудесами. Но это наши жизни - твоя и моя - и они вместе...

Она и впрямь уснула, а я обнимал ее тонкие плечи и как цербер охранял ее сон. И казалось, редкие прохожие стараются шуметь меньше. Они тихонечко шли мимо на ходулях и понимающе улыбались, глядя на нас. Где-то скрипели телеги, а за домами простучал возвращавшийся в депо трамвай - его пустили совсем недавно, и люди были так счастливы, когда трамвай заработал, и говорили друг другу: ну вот теперь-то... теперь снова прогресс! Снова - к звездам! Говорили, забыв, что перед игрой о космосе уже давно не помышляли. Сейчас новые мечты: улететь в космос, найти подходящую планету, заселить ее и жить припеваючи. Детские мечты, восторженные.

Но лететь никуда не нужно. Надо просто отказаться от игры, бросить ходули, эти костыли, эти подпорки, и босиком пробежаться по лугу, по утренней свежей росе, упасть в траву и лежать, и смотреть, как алеет на горизонте заря, и чувствовать под собой твердую, надежную землю.

Напротив остановился сумасшедший в грязных, будто жеваных брюках и длинном, до пят, пальто на голое тело. Седые волосы мужчины торчали неопрятными клочками, глаза сверкали. Он обличающе ткнул пальцем в мои ходули и проскрипел:

- Это город инвалидов, так?

- Вовсе нет, - улыбнулся я.

- Я не могу ошибаться, - возразил он.

- Но сейчас вы ошиблись.

Он погрозил мне худым, мосластым пальцем, но ничего больше не стал говорить и ушел. Мы остались с Иринкой вдвоем, только я и она.

Это был один из последних наших вечеров. Нас-прежних.

Эпилог
Вне игры

Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: "Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв".
Фридрих Ницше.

В тот день, когда сумасшедший назвал меня инвалидом, когда я решился и шагнул на засыпанную листьями дорожку, когда понял, что стою! стою! - и радостно, громко закричал, всполошив других влюбленных, игра не кончилась. И когда половина Миргорода скинула ходули, еще продолжалась - вяло, по инерции, но продолжалась, упрямо тянула свое несуществующее тело вперед. И где-то в городах уже уверенно ходили по земле и работали, и веселились, и гоняли мяч на стадионе, возрождая настоящий футбол, а не ту причудливую смесь футбола и шахмат, а иные, особенно в провинции, жили как прежде, во всем следуя правилам игры. Привычка и страх руководили ими. Один старик, сухонький с маленькой седой головой признался, когда я предложил ему избавление, что привык к ходулям. В них его вера, он разучился терять веру и если ступит на землю - немедленно умрет от разрыва сердца. Такое действительно случалось и, к сожалению, не так уж редко. Самонадеянные друзья уговорили молодого парня снять ходули, забывшись, что дать освобождение мог только я. На заплетающихся ногах он прошел метра два, споткнулся и грохнулся об асфальт. Народ вокруг совершенно свободно гулял по тротуарам, и парень прекрасно видел - ничего им не делается, однако так и не смог переубедить себя. Сердце не выдержало, остановилось. Безумно жалко было смотреть на него - мертвого, с выпученными от ужаса глазами. Это только поддерживало страх в людях: они не верили, что игра закончилась, и взашей гнали тех, кто не боялся ходить по земле, объявляя нехристью поганой и приспешниками человека-тени. Родственники парня чуть не убили меня.

И с тех пор Влада Роста не стало: последний целитель умер, вместо него появился странствующий философ Славко. Приятный малый, простоват, но отнюдь не дурак. Бывший солдат, а ныне - пустомеля, бродяга, травящий байки за краюху хлеба с маслом. Ходит Славко из деревни в деревню, подрабатывает классным чтением, развлекает детишек и взрослых, кое-кого - уму-разуму учит. А заодно почву зондирует - хотят ли здесь прекращения игры? Вроде хотят, как не хотеть? Да не верится. А если есть шанс? - предлагает Славко. Говорят, в крупных городах для многих игра закончилась. Ха-ха, ну что вы горячитесь, это всего лишь шутка!

Те же, кто согласен, кто чувствует правду в речах пришлого чудака, получают заветное освобождение. "Живите, - говорит философ, на миг превращаясь в целителя Влада. - Живите свободно!" И слова эти, повторяемые на разные лады, гуляют из конца в конец страны.

Не стало и Иринки. Порой я вспоминаю ее с легкой грустью, но прошлого не вернуть - взбалмошная девчонка сгинула навсегда, а у меня появилась жена, милая и веселая, готовая повсюду следовать за мужем. Венчались мы в какой-то богом забытой деревеньке у подслеповатого священника, и он, конечно, весьма удивился, услышав имя девушки - Мидори. Последний привет от той, прошлой Иринки. Ну, зачем, скажите на милость, она выбрала такое странное имя?

- Это на японском, - хмурясь, объясняет Мидори. - Забыла, что означает, но звучит красиво.

- У тебя была знакомая японка, которую звали?..

- Вот еще! Не было у меня никаких знакомых японок. Я в детстве страшно любила японские мультики, аниме то есть, и там была одна... одна героиня, которая влюбилась в мужчину и стеснялась признаться. Ох, и мучилась же она. И я для себя решила - любимому надо признаваться сразу, без всяких колебаний, а потом выходить замуж. Ну, почти так и случилось.

- То есть любимый был не против? - смеюсь я.

- Пусть бы только попробовал, - исподлобья глянув на меня, говорит Мидори.

- Мидори, ты - восточная женщина. Относись ко мне с уважением, тем более, ты жива только благодаря мне. Я - твой спаситель!

- Ха!

Мы сидим на берегу. Слева, справа и позади - песок, в котором попадаются ракушки и мелкие гладкие камешки. Зато впереди - вода, целое море воды. И ныряющее в волны солнце. По темной ряби к горизонту бежит красная с оранжевым дорожка. Прибой накатывает на берег, низкие волны одна за другой растекаются пеной и отползают назад. В спину дует слабый ветер.

Мне чудится, что у края неба мелькает белый росчерк, словно большая птица раскинула крылья, или там, в сине-зеленом просторе, скользит по гребням волн, вздымая тучи брызг и зарываясь носом, и снова взлетая... летит на полных парусах красавица-яхта.

Я вскакиваю и, сложив ладонь козырьком, вглядываюсь в переливающийся красками закат, но яхты, отголоска детской мечты, уже нет.

Всё проходит... Я зачерпываю холодный песок, пересыпаю в горстях. Песчинки тихо шелестят, и кажется, это время струится в ладонях: старое теряется, исчезая в веках, а новое спешит занять его место.

Мидори любуется ракушками: берет из кучки и вертит, наставляя на солнце. И ракушки из белых становятся розовыми.

- Мидори, почему солнце опускается в море и не шипит?

Она с неудовольствием опускает ракушку.

- А зачем ты выбрал имя Славко?

- Так звали одного человека, молоденького солдата.

- И что? Какое-то простецкое имя, не подходит философу.

- Это... как память. Мы познакомились в автобусе, когда я искал сестру.

- И где он теперь?

Я ссыпаю песок в холмик, погребальный холмик для Славко.

- Он смелый парень и не испугался бездны. Наверно, ходит сейчас по твердой земле, гордо расправив плечи, и ничего не боится.

- Когда ты так говоришь, то наверняка врешь, - грустнеет Мидори.

Я смущенно отряхиваю ладони.

- Правда вообще очень грустная штука.

Может, стоит наведаться в Беличи? Как оно там? Или, наоборот, не надо.

- А ты заметил? - удивительно тихо вокруг. Тишина, ветерок да волны плещут, и то будто украдкой. И кроме нас ни души, как в сказке... Хорошо, что всё так замечательно кончилось.

Всё никогда не кончается замечательно. Правда лишь в том, что всё кончается: а вот как - уже зависит от нас.

- Хочу побывать в Японии. - Мидори резко меняет тему. - Поглядеть, как цветет сакура. Ты не представляешь, какая красота! Розовые, словно бы пушистые цветы и пурпурные листья. Хочу сидеть с тобой на татами и пить подогретое сакэ из глубоких мисок.

- Глупая, ты же не пьешь водку.

- Сакэ - буду, ведь я восточная женщина и твоя жена. Я надену кимоно с широким поясом и длинными рукавами и...

- Боюсь, нам будет сложно попасть в Японию, Ир... Мидори.

- Ничего страшного, мы научимся ходить по воде.

- Многие до сих пор по земле ходить не научились. А ты - по воде!

- Мы сумеем, я верю. Ой, кто это?..

По кромке берега бредет одинокая серая фигура, сгорбившаяся и исхудавшая. В руке человека дырявый, солнечного цвета зонт, он вертит его перед собой, как клоун в цирке, и монотонно, будто заклинания читает, бубнит под нос. У человека рыжие с сединой волосы и оттопыренные уши. Он издает много шума, этот человек. Как мы не заметили его раньше?

- Это же... - шепчет Мидори.

Волик, мой старинный друг. Осколок памяти, оставшийся в скромной деревушке, где я-кукловод превратил крестьян в густой туман. Волик шагает в нашу сторону, махая раскрытым зонтом, а следом подпрыгивают, гремят привязанные бечевкой к лодыжкам консервные банки. Увидев нас, Волик останавливается, роняет зонт и долго-долго смотрит, приоткрыв рот. И, узнав, начинает хихикать, потирая ладоши.

- Вот так встреча, отец, вот так встреча. - Он, наклонившись, отвязывает веревки.

- Вам помочь? - Мидори вскакивает, но Волик, как бы отталкивая ее, выставляет ладони:

- Нет-нет, не стоит.

Он смотрит на меня снизу вверх.

- Отец, как поживает ваш талант?

Я теряюсь:

- Не знаю... Он... растратился. А после игры... Да глупости: я уже со школы не занимался писательством!

- А вы попробуйте, отец, попробуйте, - веско советует Волик. - Возродите талант. Только вот, отец, о чем бы вам написать? - Он ловко подхватывает зонт и, опершись на него, задумчиво шевелит губами, будто и впрямь выбирает тему для моего нового романа.

Мы с Мидори терпеливо ждем. У нас так много времени теперь, что кажется, можно ждать вечность.

Волика наконец осеняет.

- Отец... есть прекрасная идея! - Подозрительно зыркает по сторонам: никто не подслушивает? - Напиши обо мне.

- О тебе?..

- Ну да. О нашем детстве, о романе своем, о Еленке и директоре Филле. А я буду главным героем.

Мне вспоминается, как когда-то, давным-давно, я украл для Волика деньги на кино. Но всё раскрылось. Отец перетряхнул мою комнату, обнаружил и сжег рукопись, наорал и хотел жестоко выпороть. Я стал рисовать пошлые комиксы, рассорился с Воликом, с Марийкой, грубил учителям. И жизнь моя, как писателя, пошла под откос. Всё плохое, что со мной приключилось, все беды... начались с кражи. Волик - причина моих несчастий.

- Да что в тебе такого, чтоб писать про тебя?! - бросаю я резко, уже сожалея, что вспылил. Несчастный сумасшедший Волик, разве он виноват? Причина в другом.

Волик, отступив, машет рукой:

- Отец, ну что ты! Зачем так говоришь? Обо мне, и не написать? А вот - гляди! - Он поднимает зонт над головой, поворачивается на каблуках и, вскинув подбородок, начинает важно шествовать в воду.

- Утопится... - охает Мидори. - Вот дурак-то... Вла... Славко, останови его!

Я кидаюсь к Волику и обмираю.

Потому что Волик идет. Потому что он идет, важно переставляя ноги, с важным видом держа над головой солнечный зонт - идет прямо по волнам, по морю, и не тонет, ни на миллиметр не погружается в воду.

- Я... - Мидори не хватает слов. - Тебе это ничего не напоминает?!

Совершенно очумело киваю:

- Это как Иис...

- Это так, будто он отправился пешком по воде в Японию! - возмущается Мидори. - Вместо нас. Вот мерзавец!

Солнце опускается в море и не шипит, не хочет шипеть, сволочь. А свихнувшийся Волик идет ему навстречу и машет солнечным зонтом.

- Думаешь, мы сможем? - в голосе Мидори плаксивые нотки. - Ведь это будет жутко нечестно, если он сможет, а мы - нет.

- Пусть идет. И у нас с тобой когда-нибудь получится, если хватит таланта, конечно.

Дырявый зонтик вертится над головой Волика подобно второму солнцу и вдруг - хлоп! - закрывается. Последний зонтик закрылся, думаю я. А Волик начинает погружаться в воду. Медленно, как торпедированный подводной лодкой корабль. Медленно и величаво. Важно бултыхая ногами и задрав вверх подбородок.

Я срываюсь с места. Утонет ведь, каналья! - чертыхаюсь на бегу. Утонет, и спасти его некому: ни я, ни Мидори не умеем плавать. Влетаю в холодную воду и останавливаюсь; прибой захлестывает ноги, и джинсы сразу намокают. Вот оно - море. Море, о котором я мечтал с детства. Хватит ли мне таланта изменить правила игры и пойти по воде, чтобы спасти Волика?

- Вла-а-ад!

Слышу, Иринка, слышу.

В иномирье - проще, оно не связано законами и логикой. Я тянусь туда и чувствую, до чего зыбки границы. Я - там. Я - здесь. В небе заунывно кричат ангелы, а раскаленный блин солнца шипит и дымится на сковороде моря.

Бог вокруг нас, Бог везде, Бог - страшный зверь, и в любую секунду может потребовать мою душу, а если я не подчинюсь, Бог натравит на меня адвоката.

Всё это - не более чем игра.

И я делаю шаг.

ноябрь 2005 - январь 2007

Комментарии: 86, последний от 02/11/2021. © Copyright Данихнов, Белоглазов Размещен: 10/11/2014, изменен: 10/11/2014. 665k. Статистика. Роман: Проза, Фантастика Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт.
Аннотация: 7-е место в номинации "Романы" литературной премии Роскон-2009. 4-е место в номинации "Дебют" на Звездном Мосту 2008. Номинировалось на лит. премию Интерпресскон-2009 как лучший дебют. Номинировался на лит. премию им. А. Грина "Золотая Цепь" в 2009 г. Роман впервые опубликован в рижском издательстве "Снежный ком", 2008 г. Переиздание вышло в московском издательстве "Снежный ком М", 2011 г. Приобрести книгу можно в книжных интернет-магазинах. На ЛитРесе имеется электронная версия. На иллюстрации - обложка рижского издания. Рассказ, который лег в основу, был написан соавтором (В. Данихнов) и занял 5-е место на третьем Эквадоре (декабрь 2005 г.). "Следи за собой, будь осторожен..." - эти слова из песни Виктора Цоя как нельзя точно характеризуют действия и поступки абсолютно всех персонажей романа. Живем ли мы в лучшем из миров? Или, как обычно, заблуждаемся? Кто знает?.. Но, думаю, нам с вами повезло гораздо больше, чем людям, жизнь которых полностью подчинена навязанной кем-то свыше игре. Правила ее просты, а малейшее нарушение карается смертью. Но однажды придет тот, кто скажет страждущим: "Живите!" Обычный человек, он попытается облегчить бремя игры и дать людям надежду. Будет ли его вина в том, что всех спасти не удастся?

Данихнов, Белоглазов : другие произведения.

Живи!

Авторское предуведомление

Часть перваяТочки над "i"

Первая драматическая главаЖиви, Марийка!

Первое любовное прояснениеХронавты(незадолго до игры)

Первая спокойная главаЖиви, Агата!

Первое прояснение-легендаЧеловек на холме

Первая глава с сомнениями и вопросамиЖиви, народ Лайф-сити!

Первое антицелительское прояснениеОхота на ведьм

Первая рисованная главаЖиви, Волик!

Первое литературное прояснениеФормула успеха

Первая страшная главаЖиви, Кларетта!

Междучастие

Кое-что о талантах,илиИстория Грегора,черного шелкового костюма

Часть втораяКороль умер, да здравствует!..

Первая противоречивая главаЖиви, Прохазка!

Прояснение первого дня игрыСамые одинокие

Ирина

Войцех

Грегор

Первая безумная главаЖиви, Ленни!

Первое антиохотничье прояснениеИ ты, Брут?..

Первая героическая главаЖивите, люди!

Первое счастливое прояснениеМы

ЭпилогВне игры

Часть первая
Точки над "i"

Первая драматическая глава
Живи, Марийка!

Первое любовное прояснение
Хронавты
(незадолго до игры)

Первая спокойная глава
Живи, Агата!

Первое прояснение-легенда
Человек на холме

Первая глава с сомнениями и вопросами
Живи, народ Лайф-сити!

Первое антицелительское прояснение
Охота на ведьм

Первая рисованная глава
Живи, Волик!

Первое литературное прояснение
Формула успеха

Первая страшная глава
Живи, Кларетта!

Кое-что о талантах,
или
История Грегора,
черного шелкового костюма

Часть вторая
Король умер, да здравствует!..

Первая противоречивая глава
Живи, Прохазка!

Прояснение первого дня игры
Самые одинокие

Первая безумная глава
Живи, Ленни!

Первое антиохотничье прояснение
И ты, Брут?..

Первая героическая глава
Живите, люди!

Первое счастливое прояснение
Мы

Эпилог
Вне игры