Она немного задерживалась, и я решил надеть перчатки. Низкие клокастые облака семенили по небу, истекая томящейся нежностью, передавая свое внутреннее друг другу, даря драгоценные капли... капли легкой беспричинной тоски и безудержной грусти закрытой от солнца Москве, строгому граниту набережной, серости остающихся внизу и позади еще не проснувшихся, а может быть еще и не ложившихся территорий. Перед тем, как надеть перчатки, я положил на мокрый темно-серый гранит цветы - ярко-красные розы в желтых мраморных прожилках. "Каменные цветы на камне, - подумалось. - Им не должно быть холодно". Жесткость и четкость оттенков красного, желтого и зеленного на почти черном заставляла думать об искусственности соединенного здесь, в эту минуту, в этом образе. Девять цветков, девять выгравированных природой и вычерченных гармонией лакомств для взгляда не давали отвести глаза все время, пока я натягивал на окоченевшие пальцы тонкую, но теплую кожу перчаток.
Здесь Москва-река вдруг решила повернуть, и гранитная набережная делала дугу, отсекая высокое от низкого, тот берег, нагруженный административными многоэтажными изощренностями, и от этого тяжелый, утонувший. И этот - неприметный, плоский, почти пустынный, с деревцами-советчиками и скамейками-спутницами - легкий, воздушный. Этот берег, место нашей встречи, даже определить точно для незнающего человека трудно - нет ориентиров близких и точных. Наше место... да, вот так просто, наше место... но только для нас.
Надев перчатки, я повернулся. Цветы решили жить отдельно от меня. И я забыл о них, как и они обо мне, потому что...
Она шла ко мне, улыбаясь. Трапециевидное свободное песочного цвета пальто делало ее движения летящими. Обнимающий ее и ее пальто яркий шарф горел, искрил любым цветом по заказу. Только что она была еще далеко, а вот уже рядом, и уже говорит, прильнув:
- Привет. Где ж ты ходишь? Я даже испугалась. Ну, ты уже вернулся? Совсем?
Она может быть близко. Совсем. Прикосновением, касанием, запахом, интонацией... губами.
- Да, совсем. Египет позже, - отвечал я, не двигаясь.
- Хорошо, - сказала она. - Я скучала... чуть-чуть. Ты доволен?
- Доволен, но почему чуть-чуть? Я тоже...
Я тоже. Конечно, тоже. Смотреть и не упасть невозможно. Поэтому - стоять. Зная, что она уже внутри и не подать вида, не пошатнуться даже, улыбнуться чуть иронично и снисходительно, медленно открыть и закрыть глаза, увидев в темноте цветные круги почти отчаяния. Я тоже...
- Тоже - это чуть-чуть? Ты хочешь кофе? У тебя как со временем? - говорила она и ладошками в коричневых замшевых перчатках смахивала несуществующие пылинки с моего пальто.
- А ты хочешь? Я не долго сегодня. На работу на часик и домой. Слишком резкий переход. Еще вчера... шум волн, шепот сосен... горы.
- Завидую. Наверное, трудно так...
- Не знаю. Нигде так не отдыхается мне, как в Крыму. Я пью Крым.
- Опять влюбился?
Она поворачивается ко мне спиной, откидывает голову мне на плечо. Я обнимаю ее. Так еще сильнее ощущается ее присутствие внутри меня.
- Влюбился? Ты чувствуешь?
Она молчит.
- Я был в предгорьях Ай Петри...
Она молчит.
- Засыпать под шум прибоя и вдыхать удивительный крымский воздух - это царское наслаждение. А в пять часов выйти на балкон: горы вокруг, море... солнце целует пробуждающийся мир...
Она молчит.
- И ты почти летишь от...
Она молчит... почему? Я касаюсь губами ее уха.
- Я слушаю...
- И ты почти летишь от нереальности... почти нереальности окружающего...
Она улыбалась. Она улыбалась с закрытыми глазами. Я не видел, но чувствовал это. И я говорил, говорил... шепотом, цепляясь за ускользающую спасительную интонацию кружения над... а не в...
- И ты почти полностью обнаженный, еще не до конца проснувшийся, почти блаженный, подставляешься под всю эту красоту... и жмуришься, улыбаясь... испытывая почти сексуальное наслаждение от прикосновения ветерка и запаха...
Стало тихо. Даже ветер затих. Шевелиться не хотелось.
- Валер...
- Что?
- Просто. Знаешь, мне хочется сказать тебе спасибо. За слова... эти слова.
Слова. Вокруг нас крутились только слова... и капли, грустные холодные капли от щедрых клокастых облаков, проносящихся над нами, а может уже и в нас...
- Пошли?
Она произнесла рушащее гармонию слово и, развернувшись, замерла. Взгляд ее был устремлен вниз, за мою спину... и она непроизвольно и дальше заглядывая, отстранялась от меня, и, отстраняя меня, тянула руку к выглянувшим вдруг из-за меня обиженным заплаканным розам.
- Это мне?
Немые наши губы дарили друг другу томящуюся нежность, передавая свое внутреннее, даря драгоценные капли... капли легкой беспричинной тоски и безудержной грусти в закрытой от солнца Москве.
И цветы у нее в руках уже не казались холодными. Они ее полюбили.