Старик просыпался с первыми лучами солнца и тяжело смотрел в окно на ещё один зарождающийся день. Летнее солнце быстро набирало силу, его лучи яркими полосами высвечивали мохнатый ковёр на полу, семейные фотографии на стене, отражались в зеркале шкафа и упирались в большую картину с караваном верблюдов в пустыне, висевшую у него над головой. Старик пережил жену и сына, и уже очень долго был одинок. Он сожалел о том, что был здоров - слишком здоров для восьмидесятилетнего старика. Виною тому были сильная наследственность, спортивная молодость и строгая регламентация жизни. Теперь его угнетала собственная безболезненность, он жалел, что никакой тяжёлый недуг не пресёк его жизнь раньше смерти близких.
Ровно в шесть с половиной он встал с кровати, издававшей при подъёме тонкий визг и пошёл в ванную комнату по слегка поскрипывающему полу. В овальном зеркале он видел скуластое лицо с правильными линиями крупного носа и полных губ, седыми бровями и тёмными внимательными глазами. По привычке он долго и тщательно чистил жёлтые, но ещё крепкие зубы, сплёвывал пену зубной пасты, и отмечал, что она была без крови. Привычно проводил рукой по ёжику коротко стриженных волос, которые его молодили, делали спортивным. Когда-то он с гордостью говорил своей жене, что вполне мог быть актёром: тип лица его и крепкая фигура были подстать голливудским героям телеэкрана.
Но профессия ему была суждена иная: он был хирургом, не так давно ещё очень известным и популярным в своём городе. И очень гордился этим. Его руки, и сейчас хранившие музыкальное изящество, прооперировали тысячи людей, от которых он выслушал много признательностей, много знаков отличия получил от руководителей.
Но, как и у всех хирургов, у него бывали и неудачи. Великим потрясением для него стали болезнь и смерть сына, которого он сам вызвался оперировать, но не смог правильно диагностировать и допустил роковую ошибку. Разум не мог вместить понимания, почему его единственный сын стал жертвой внезапной профессиональной слепоты. С того несчастного дня прошло уже тридцать лет, следом за сыном ушла из жизни супруга, не вынесшая трагедии. Оставили его наедине с муками сомнений. И он не понимал, зачем так долго длятся его дни. Он всматривался в зеркало и видел, жаждал видеть, вместо своего измождённого долголетием лица красивое молодое лицо сына, так похожего на него чертами лица и глазами - карими с характерным прищуром и пристальным взглядом.
Сын жил в его квартире, после того как развёлся с бесплодной и неверной женой. Многие вещи напоминали о нём: диван, на котором сын спал, письменный стол, на котором писал диссертацию на тему эсхатологических представлений в средневековой литературе, большой книжный шкаф, объединивший их совместную философскую и медицинскую литературу. В маленькой кухоньке до сих пор стоял его любимый табурет, обшитый коричневой кожей и даже его любимая кружка с летящими птицами, которую он любил в задумчивости крутить, разглядывая синие распростёртые крылья.
Старик вжился в квартиру как улитка в раковину, но с годами эта раковина стала ему тяжёлой и противной. Просыпаясь, он не знал, чем ему занять очередной день. Интерес к книгам он потерял давно, так как даже самые лихие сюжеты не завлекали и не отвечали его насущному состоянию. Телевизор не включал принципиально - считал его средством для обмана глупцов. Какое-то время он полюбил слушать классическую музыку, фуги и кантаты Баха, польские мазурки, русские оперы, но и они со временем перестали утешать его болезненное одиночество. Заводил себе маленькую собачку - бельгийского гриффона, очень привязался к нему, но пёс, прожив с ним три года, бесследно исчез во время прогулки.
Каждый день он имел правило прохаживаться по нескольким маршрутам, длина которых зависела от погоды и времени года. Обязательным пунктом его посещений был большой рынок, где он дотошно исследовал цены, торговался и покупал провизию. Жильцы ближайших домов могли ежедневно наблюдать высокую прямую фигуру, неспешно курсировавшую по тротуарам.
Он чувствовал, что надоел не только себе, но и соседям. Всё это неизбежно наводило его на мысль прервать своё бессмысленное однообразное существование. Как медик, он знал десятки способов остановки жизнедеятельности организма, в том числе вполне безболезненные. В загробную жизнь он не верил, уважал человеческое тело и смотрел на него без всякого мистицизма. Прощупывая во время операций человеческие органы изнутри, он чувствовал их тепло и биение, но знал, что стоит только этому теплу исчезнуть, как исчезнет и сам человек. Наверное, по этой причине смерти он не боялся и представлял её фатальным провалом в абсолютное небытие. Что же тогда его держало здесь? Холодная логика говорила - ничего.
В гараже у него стоял автомобиль, когда-то престижная, а теперь безнадёжно устаревшая 'Волга'. Очень редко, когда становилось невыносимо в квартире, он выезжал на ней в лес, к реке, где прогуливался и дышал свежим воздухом. Теперь эту машину он решил избрать средством своего последнего путешествия. Он закроет гараж изнутри, сядет в машину, включит двигатель и будет медленно вдыхать ядовитый газ.
Когда его обнаружат? Когда не придёт за получением пенсии, или когда соседка случайно ткнётся в незапертую дверь? Будут искать, выйдут на гараж. Он уже будет разлагаться. Впрочем, всё равно: всё в этом мире рано или поздно разложится по частям.
Он с отчаянием думал о том, что сегодняшний день нужно прожить до конца, опять лечь спать и опять встречать утро, думать, чем занять себя в день предстоящий. Волнение его достигло предела, он торопливо оделся, осмотрел квартиру, бросил последний взгляд на фотографии и вышел на улицу. Дверь оставил открытой, ключи оставил в прихожей.
На улице было по-летнему тепло и свежо, но он не замечал этого, как не заметил почтительного приветствия сидящих на скамейке старушек. Гараж находился в километре от дома, за несколькими жилыми дворами. Он медленно шёл, смотрел и не видел зелёной травы и цветов возле домов, воркующих голубей, играющую детвору. Не доходя до гаража, он остановился возле дворовой скамейки и присел. В голове не было ни сожалений, ни воспоминаний. Почему-то думалось о верблюдах в пустыне.
Он глядел в землю и вдруг почувствовал, что рядом кто-то присел на скамью. Он даже не хотел смотреть в его сторону и поднялся было идти дальше к гаражу, как вдруг этот человек обратился к нему:
- Помоги, старик... дай на хлеб...
Это был нищий человек в грязной рваной одежде и с большой холщовой сумкой. Старик машинально пошарил рукой в кармане куртки, но ничего не нашёл. Он немного растерялся: нехорошо было уходить с чувством неисполненной просьбы.
- Возьми куртку, - старик стянул с себя летнюю светлую куртку и протянул бомжу. Тот удивился, но куртку схватил, сразу засунул её в мешок, и только потом участливо спросил:
- Ты сам-то как... без куртки, отец?..
Бомж сильно заикался и говорил неуверенно, проглатывая концы фраз. Старик посмотрел на него внимательно, увидел жалостливый взгляд тёмных слезящихся глаз. На левой руке нищего, возле кисти, виднелась большая с начинающимся гноением рана.
- Ты можешь умереть от такой раны, парень, сколько дней она у тебя?
- Давеча... продырявился... маленько, - ответил бомж, безучастно глядя на рану, как будто не на свою.
- Пошевели пальцами, всеми, - с профессиональным интересом попросил старик.
Бомж сжал грязные, с обломанными ногтями пальцы в кулак.
Старик замер в каком-то забытьи, смотрел на раненую руку. Он ни о чём не думал в этот момент, но в его душе возникала какая-то слабая, как лёгкий ветер, сила.
- Пойдём со мной, у тебя будет дом, - предложил старик бомжу.
- Старик, ч-чё... те надо? - бомж уже настороженно стал смотреть на старика, пытаясь понять, в какую ловушку его хотят затянуть.
- Ничего не бойся, у тебя будет своё жильё. Как тебя зовут?
- Петрухой.
- Пойдём, Петя, я накормлю и обработаю тебе рану.
Бомж нерешительно встал и пошёл. Он оценил фигуру старика, и подумал, что в крайнем случае он с ним сможет справиться.
Когда старик завёл Петра в квартиру, в замкнутом её объёме явственно раздался нестерпимый резкий запах бомжа. В старике шевельнулось чувство брезгливости - он был чрезмерно педантичен и чистоплотен. Бомж, кажется, сам почувствовал себя неловко в чистом месте.
- Придётся, Петя, тебя мыть. Раздевайся, - сказал старик и задумался, в какие одежды переодеть его.
Петя растерянно оглядывал квартиру, ожидая неведомого подвоха. Он пытался сообразить, что задумал этот странный старик.
- А тебя... как зовут, отец? - в хриплом голосе почувствовались нотки уважения.
- Лазарь Исаакович, - спокойно ответил старик.
- Ну и имя у тебя, старина... солидное... Уважаю! - бомж стал медленно снимать лохмотья и бережно, как большую ценность, складывать их в углу прихожей рядом с холщовым мешком.
Старик смотрел на голого Петра, его очень худое, никогда не мытое, с многочисленными шрамами тело. В какой-то момент он засомневался в своём предприятии. Но остановиться уже не мог. Он наполнил ванну горячей водой, вылил в неё бутыль душистого геля. Помог Петру устроиться и закрыл дверь.
В шкафу, где оставались многие вещи сына, он нашёл брюки и рубашку. Потом пошёл на кухню, включил чайник, достал из холодильника совсем немногое, что у него оставалось: булку хлеба и куски жареной рыбы.
Когда Пётр помылся, он дал ему чистую одежду. Бомж невероятно преобразился: лицо его посветлело, прежде тусклые волосы завились в тёмно-русые кудри. Он стоял босой на полу в большой для него рубашке и длинных брюках. Теперь он выглядел молодым парнем лет тридцати приятной внешности, но с отпечатком тяжёлой судьбы.
Старик стал осторожно осматривать рану.
- Как же тебя угораздило, Петя?
- Прибили руку к... бревну.
- Кто? И за что?
- Дом там, - бомж неопределённо махнул рукой, - недостроенный... я хотел переночевать... через забор полез... зашёл, а там хозяин... подумал, что я воровать... здоровый гад был... отпинал... голову ногами... потом гвоздём огромным... прибил руку... к полу... сказал, что придёт завтра и... сделает из меня корм для собак...
- А дальше что?
- Убежал... всю ночь гвоздь расшатывал... вытащил под утро...
Старик принёс вату и перекись водорода, аккуратно обработал рану.
- Нужны мазь и антибиотики, Петя. Я схожу в аптеку, ты подожди.
Выйдя на улицу, старик уже по-другому взглянул на солнечный свет, у него появилась озабоченность, в голове выстраивался план излечения гнойной раны конечности. В аптеке долго выбирал лекарства, расспрашивал аптекаря, перечитывал инструкции.
Когда вернулся, увидел, что Пётр разглядывает фотографии на стене.
- А у тебя, Петя, была семья?
- Мама... была и отчим был...
- Где они сейчас?
- Не знаю... в деревне остались... а я ушёл... оттуда...
- Почему ушёл из деревни?
- Били меня там... думали, ворую... а я не брал ничего... только в огородах брал... когда голодный... был...
Старик усадил Петра за стол, стал наблюдать, как жадно тот поедал рыбу, закусывая большими кусками хлеба и вытирая жирные руки о чистые штаны. Потом Пётр попросил крепкого чая, выпил ещё одну кружку, и ещё одну. За окном светило полуденное солнце. Громко щёлкали настенные ходики, показывали час шестой. Старик, сидя напротив, подливал чай, разглядывал измождённые, но приятные черты лица человека, недавно ещё совершенно неизвестного ему, но теперь казавшегося давно знакомым. Пётр, насытившись, смело всматривался в глаза старика, покручивая здоровой рукой кружку, на которой синекрылые птицы одна за другой взмывали к яркому желтку солнца.
- Отец, а сам-то?.. Оставил себе хлеб?.. - спросил Пётр.