— Да, наверное, — Анна поправила ему воротник. — И не волнуйся. Ты очень сильно волнуешь-ся.
Александр закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух.
— Ладно, все будет нормально, — он чмокнул ее в щеку. — А теперь иди в зал. Мне нужно по-быть одному.
Когда она удалилась, Александр подошел к выходу, ведущему на сцену, и осторожно выглянул из-за кулис. Зал был полон. Играла музыка, (Edwin Collins, хит "A Girl Like You"). Знакомые лица путались с незнакомыми. В свете разноцветных вспышек зал казался ямой с копошащимся в ней змеиным клубком. Помотав головой, Александр поспешил отогнать от себя это глупое сравнение. Ему сейчас выступать. Он видел, как в зал вошла Анна и, грациозно лавируя между столиками, вернулась на свое место.
— Ну что, объявляю?
За спиной его вырос Барский, тоже немного взволнованный, но как всегда излишне самоуве-ренный.
— Объявляй, — ответил Александр, отходя от занавеса.
Невыносимо хотелось курить. Несколько раз он уже почти было пошел на поводу у своего же-лания и даже успел стрельнуть сигарету, однако вовремя распознал куда дует ветер и, убрав сига-рету в карман, пообещал себе что, возможно, закурит, но только не раньше того, как закончится выступление. И вот теперь желание закурить овладевало им с прежней силой. Чтобы хоть как-то отвлечься, Александр снова выглянул в зал.
Музыка смолкла, разноцветное мигание тоже убрали. Теперь зал освещался только светом от рампы и стоявшими на каждом столике свечами в хрустальных колпачках, изображавших распус-кающуюся лилию. Все лица были обращены на сцену, откуда Барский нес какую-то несусветную околесицу, тщетно пытаясь продемонстрировать свое остроумие. Жорж Бенгальский, — почему-то подумалось Александру. И тут он заметил того самого шоферюгу, который утром подвозил его до дома. От неожиданности Александр вздрогнул.
Василий сидел в полумраке за одним из самых дальних столиков. На нем была все та же строи-тельная куртка, лицо выражало полное удовлетворение всем происходящим. Рядом с ним сидело еще шестеро таких же мордастых, трое по правую руку, трое по левую. Вместо вина на их столе стояли пластиковые бутылки с "Пепси" и несколько картонных коробок из-под апельсинового сока. Добродушно скалясь, Василий что-то говорил на ухо нагнувшемуся к нему приятелю.
Так, так, так... Только их мне тут не хватало, — Александр поморщился. — Какого дьявола они здесь делают? Что-то не помню, чтобы я кого-нибудь из них приглашал... И тут он заметил еще одну странность, на которую по какой-то непонятной причине раньше не обратил внимания, но которая теперь поразила его, словно удар электрическим током. За столом вместе с Василием си-дел Петр Петрович Фат.
Мысли в голове перепутались.
— Давай, — хлопнул его по плечу Барский, — твой выход.
На негнущихся ногах Александр вышел или, вернее сказать, был вытолкан на сцену. В глаза ему ударил ослепительный свет, зал почти полностью провалился во тьму.
— Уважаемые дамы и господа, друзья! — начал он, с некоторым волнением в голосе. — Невоз-можно выразить, как я благодарен всем, кто нашел в себе силы и время для того, чтобы прийти на наш вечер. Тем более что большинство из вас, я уверен, до сих пор не имеют отчетливого пред-ставления о том, что же именно привело их сюда и какова цель моего выступления. Искренне прошу прощения за это вынужденное с моей стороны упущение и смею надеяться что, уходя от-сюда, вы не останетесь разочарованы. Всем хорошо известно, что время - деньги, а потому, без лишних предисловий, позвольте перейти к делу...
Микрофоны были настроены великолепно. Барский действительно постарался. Краем глаза Александр видел его фигуру, притулившуюся за кулисами. Кажется, Сергей Николаевич нервни-чал.
— Ни для кого не новость, — с чувством говорил Александр, отгоняя от себя все посторонние мысли, — что цивилизация, к которой мы с вами принадлежим и порождением которой являемся, по праву может именоваться технократической. В самом деле, техномасса, производимая челове-ком за год, составляет что-то около 1014, и эта цифра постоянно увеличивается. Уже сейчас чело-вечество создало искусственную среду, которая оказалась в десятки раз продуктивнее среды есте-ственной, которая постепенно, но неотвратимо наступает на последнюю, безжалостно поглощая ее. Какое все это имеет отношение к нашей лекции, спросите вы? Смею вас заверить, что самое непосредственное. Однако не будем забегать вперед и попытаемся рассмотреть вопрос в его исто-рическом ракурсе.
Он сделал несколько глотков из стоявшего перед ним стакана, затем продолжал:
— Бытует мнение, что технократическая цивилизация, как феномен, возникла только в девятна-дцатом веке. Не стану с этим спорить, хотя возникновение технократического образа мышления можно отнести к шестнадцатому-семнадцатому векам, а то и более раннему периоду. Как бы там ни было, к концу девятнадцатого столетия сциентизм, как идеология, настолько прочно закрепил-ся в умах виднейших представителей научной и общественной мысли, что факт стремительной экспансии технократической цивилизации больше не подлежит сомнению. Образ существования человека радикально меняется. Именно в этот период происходит так называемое "вхождение машины", по меткому выражению Бердяева, в жизнь людей...
Слушая Тагеса, Дрыга никак не мог отделаться от ощущения, что все происходящее происхо-дит во сне. Этот зал, эта сцена... Все казалось каким-то нереальным, готовым в любую минуту рассыпаться, раствориться, исчезнуть. Потягивая свой любимый портер, он старался вникнуть в то, о чем говорил Александр, но мысли разбегались.
— Мак, — доносилось со сцены, — символ иллюзорного, мимолетного счастья. Счастья, которого тщетно пытались достичь через страсть, опьянение, телесные наслаждения...
Какие, к чертовой матери, телесные наслаждения? — раздраженно думал он. — Этот баклан чего, совсем что ли с катушек слетел? Зря я сюда приперся, ох зря!..
За соседним столиком сидел Барик с двумя девчонками. Дрыга пытался не обращать на них внимания, хотя, честно говоря, получалось не очень. Барик был как всегда задумчив и даже ни ра-зу не посмотрел на него, а девицы хихикали, изредка бросая в его сторону какие-то загадочные взгляды. Дрыга заерзал. Что это за герлицы и чего они так на меня таращатся? Светленькая пока-залась ему знакомой. Кажется, он встречался с ней где-то. Хотя, черт ее знает. Может и нет. Он вспомнил про Ирину, и на душе сделалось совсем худо. Где она, интересно, сейчас? Что делает?..
— Первоначальный вид, Papaver Setigerum, культивировался на орошаемых равнинах Месопота-мии и не был известен в дикорастущем состоянии, — говорил Тагес. — Это опиумный мак. Наи-более древним свидетельством об этой культуре является пластинка, найденная в месторасполо-жении шумерского города Ниппура, и датируемая тремя тысячами лет до нашей эры...
Вот ведь, дался ему этот мак, — Дрыга поморщился. Он припомнил загадочный разговор у Ба-рика в студии. В тот самый раз, когда они окончательно расплевались. Тагес нажал на Барика и Барик погнал какую-то ерунду про маковое поле и черное от птиц небо. Интересно, есть здесь ка-кая-нибудь взаимосвязь? Он допил пиво и по привычке поставив пустую бутылку вниз, покосился на бариков столик. Девчонки продолжали хихикать, а светленькая даже как будто подмигнула ему. Черт, где же я ее видел?..
Происходящее начинало все более походить на сон. С той лишь разницей. Что никогда еще Дрыга не видел таких ярких и впечатляющих снов. Ему захотелось встать и подсесть к Барику, захотелось поговорить со своим лучшим и, пожалуй, единственным другом. Они были в ссоре уже третий день. За все это время Дрыга ни с кем не перекинулся ни единым словом. Нет, он, конечно, встречался с разными людьми, разговаривал с ними, но разве это слова? Так, бессмысленный треп. А ведь именно сейчас, когда (...морфию мне, морфию!..) с Иркой все кончено, он нуждался как никогда в чьей-нибудь поддержке. И что же? Он сидит в кабаке, совершенно один, пьет дар-мовое пиво, а его единственный друг находится от него в двух шагах и не обращает на него ника-кого внимания.
Напьюсь, — решил он, откупоривая очередную бутылку. — К чертовой бабушке, нарежусь (...морфию!..) как зюзя. А что? Имею полное право! Что остается человеку, если он всеми бро-шен, если всем на него наплевать...
— Извините, можно с вами поговорить?
От неожиданности Дрыга так вздрогнул, что чуть не выронил бутылку. Перед ним стояла та самая, светленькая.
— От чего же, садитесь, — он учтиво отодвинул стул, предлагая девушке сесть.
— Вы меня не помните? — ангельским голоском спросила она.
— Я сам ломаю над этим голову, — Дрыга продемонстрировал улыбку уставшей от всех и вся рок-звезды. — Кажется, вы подходили к нам на одном из концертов. Или я ошибаюсь?
— Это было в "Интеграле", — напомнила девушка.
— Ах, в "Интеграле"!.. — Дрыга хлопнул себя по лбу. — Конечно, помню. Вас зовут Катя.
Ни фига он не помнил. Мало что ли на концертах шастает этих пигалиц. Всех запоминать, го-ловы не хватит.
— Нет, — обиделась девушка, — меня зовут Лена.
— Ну, точно, Лена!
Дрыга отхлебнул из бутылки. На душе у него полегчало. Девчонка ему нравилась. Та еще штучка. Он предложил ей выпить, угостил сигареткой и начал распространяться про ее глаза и волосы.
А Тагес, между тем, продолжал нести со сцены свой вздор...
"...все большая часть человечества начинает использоваться для производства механизмов или механизмов, производящих механизмы (эта цепочка может удлиняться). Труд все более уда-ляется от своей цели, то есть от смысла. В своей работе люди большей частью не соприкаса-ются ни с чем живым. Ритм их труда, стиль жизни подчиняются технике. Человек зависит не от себя, а от какой-то внешней силы. Воду он приносит не из колодца, она кем-то подается в водопроводный кран. Он согревается, не топя печку, — кто-то греет его дом кипятком или па-ром. Он рождается не дома, а в больнице и умирает в больнице, где его не провожают священник и близкие. Личные отношения ученик-учитель или врач-пациент растворяются в многолюдных школах и громадных больницах. Жизнь людей стандартизируется как массовое производство... Люди, живущие на противоположных точках земного шара, оказываются неотличимо одинаково одетыми. Газеты прививают человеку стандартный средний язык, а радио убивает местные го-воры. Людей всему учит общество. Человеку трудно ответить - что же такое он сам?..
Вторая научно-техническая революция в середине двадцатого века усиливает и обостряет описанные выше черты западной цивилизации. "Технологическая цивилизация абсорбирует чело-века целиком - не только в работе, но и потреблении, развлечении, отдыхе, — все организуется ею". Вся жизнь включается как элемент в массовое производство. Но зато человек может по-жить реальной жизнью, подключившись к телевизору, и получить из этого ящика причитаю-щуюся ему порцию переживаний. Механический мир телевизора все более вытесняет реальный мир...
Механизмом, обеспечивающим полное включение человека в деятельность технологической цивилизации, служит реклама в широком смысле слова: промышленная, политическая, реклама идей и идеологий. Она основывается на достижениях науки: психологии, социологии, нейрофизио-логии. Массовые социологические эксперименты дополняют те принципы, которые были найдены при экспериментах на собаках и крысах. Крыса запускается в лабиринт, где сзади ей грозит удар тока, а в конце - ожидает пища. Она тем самым полностью вырывается из своего обычного ок-ружения, и из бесчисленных экспериментов подобного рода делается вывод о психике крыс, кото-рая оказывается очень похожей на принципы функционирования робота. Эта аналогия вполне оправдывается, если только абстрагироваться от всего, что специфично для крысы и отличает ее от робота! Дальше эти принципы применяются к психике и поведению людей. Громадные за-траты промышленных фирм и политических партий на этот "психологический бизнес" и конст-руируемую ими рекламу показывают, что такой метод приносит практические результаты..."
Нет, на этот раз точно не пронесет, на этот раз я влип, — думал Барский, нервно теребя в руках мобильный телефон. — Что он несет, ну что он несет?!. Господи, и позвонить-то некому! Что я скажу? Что я здесь ни причем, что во всем виноват это придурок? Кто мне теперь поверит!..
Он принялся набирать номер, нажал на "сброс" и, запустив трубку в дальний конец гримерки, выругался. Несколько минут постоял, уперев руки в боки, бессмысленным взором оглядывая по-мещение. Комната, насколько можно было судить о ней по внешнему виду, предназначалась для "людей из оркестра". Все стены были завешены плакатами с поп-звездами, в одном углу стояла ударная установка, в другом - огромные черные колонки с наваленным на них всевозможным хламом. Барскому захотелось схватить микрофонную стойку и разнести ею сначала барабаны, по-том колонки и усилители, а уж затем проломить голову Тагесу.
— Сергей Николаевич, — в комнату влетел менеджер, молодой парнишка в накрахмаленной бе-лой рубашке, — что делать с клубникой? Опять они ее заморозили!
— Кто?
— Петровский! Как нарочно, честное слово.
— А-а, думайте сами. Что я вам, нянька что ли?
Он замахал руками, парень исчез.
Выскочив следом за ним, Барский выглянул в зал. Вон они, кузнецовские ребятки. Сидят, сво-лочи, как у себя дома. Что они, просто так сюда подкатили? Хрена лысого! Ну, Тагеса они уже давно пасут, а я-то, я-то здесь каким боком! А этот... б-баклан будто ничего не замечает. Что же делать?.. Он обхватил голову руками.
В Бога Сергей Николаевич не верил. Не понимал, как можно верить во что-то заведомо несу-ществующее. Бог - сказка для слабаков. Для лохов, которые ничего в этой жизни не значат, ничего не могут, всего боятся, а в байках об Иисусе, святых угодниках и херувимах находят оправдание своего никчемного существования. Не будь у них этой веры, и они презирали бы сами себя. Силь-ным обманывать себя незачем. Так он всегда считал, так думал и теперь. Однако, вопреки здраво-му смыслу, на ум лезли какие-то бессвязные молитвы.
Господи, — повторял он, — сделай так, чтобы все обошлось, умоляю Тебя. Пусть упадет ме-теорит или случится землетрясение. Пусть Тагес провалится в преисподнюю, (а заодно и вся куз-нецовская братва). Ну, чего Тебе стоит! Они же меня потом на пятаки порубят. Да лучше бы этот баран кинул их на пару-тройку кислых, все было бы легче. Господи, умоляю Тебя, пусть все за-кончится. Пусть все это окажется только сном, и пусть я скорее проснусь...
— Сергей Николаевич, — снова появился менеджер, — сил моих больше нету. Может, вы пойде-те, разберетесь, а? Ну, никак без вас не получается. Мало того что...
Резко развернувшись, Барский ударил его кулаком в лицо. Удар получился сильным. Очень сильным. Из рассеченной губы у парня брызнула кровь. Застывшая на его лице плаксивая гримаса еще не успела смениться удивлением или испугом, когда Барский ударил его снова.
— Пошел на хер, понял?! — заорал он, брызжа слюной. — Ты что, козел, русских слов не пони-маешь? Я же сказал, оставьте меня в покое. Сказал или нет?!
— Сказал... зали... — парень растерянно хлопал глазами, прикрывая ладонью разбитый рот. — Мне только хотелось...
— Насрать мне на то, что тебе хотелось. Давай вали отсюда!
Парень свалил.
Ничего не понимают, как бараны, ей богу, — внутри у него клокотало. — То паэлья какая-то, то клубника... А разбирайся со всем этим я.
Он снова выглянул на сцену. Может электричество вырубить? — возникла спасительная мысль. — Нет, не получится. Во-первых, обесточить можно только все здание целиком (...раком бы по-ставить этих электриков!..), а во-вторых, ничего таким способом уже не поправишь. Надо думать как отмазываться, а не заниматься умственным онанизмом.
Выразительно сплюнув, Барский побежал обратно в гримерную, разыскивать брошенный теле-фон.
"...природные ресурсы, способность природы выдерживать разрушительное воздействие тех-ники, способность человеческой психики приспособляться к вечно увеличивающемуся темпу пере-мен и к механическому характеру жизни - все это имеет предел, по-видимому, уже очень близ-кий. Особенно опасным представляется последний фактор - западные психиатры обращают внимание на быстрый рост <числа> психических заболеваний, связанных с потерей чувства ос-мысленности жизни..."
Александр выдержал паузу, отхлебнул из стакана и продолжал.
— Только не подумайте, что в своем выступлении я пытаюсь проповедовать отказ от технократи-ческого пути развития и призываю к возвращению в каменный век. Нет, нет и нет! Во-первых, по моему глубокому убеждению, технократический путь развития цивилизации не только историче-ски обусловлен и закономерен, но и является наиболее перспективным путем из всех имеющихся вариантов. Пытаться повернуть историю вспять бессмысленно. Во-вторых, мое выступление ни коим образом нельзя рассматривать как призыв к каким-либо социально-политическим преобразо-ваниям. Да, глобальные проблемы человечества беспокоят всех нас, но к данному выступлению они не имеют никакого отношения. Цель, которую я преследую, это возможность изменения соз-нания человека, индивида технократического общества, в соответствии с темпами развития и сущностью самого этого общества.
— Я уже упоминал об обессмысливании жизни современного человека, вследствие подчинения его механистическому образу существования, вследствие изменения самих жизненных ритмов, все более и более отличающихся от природных, биологических ритмов. Кто бы, что ни говорил, но в конечном итоге, цель и смысл жизни человека, (с позиции самого человека), это его личное сча-стье, в чем бы это счастье ни заключалось. Однако не стоит забывать, что и счастье, лишь "кон-фетка" в руках объективных сил природы или божественного Провидения, как сказали бы раньше. Но можно ли быть счастливым, не будучи свободным? И не является ли наивысшим проявлением свободы, доступной человеку, полное осознание Себя, своих мыслей, чувств и поступков?..
— То, насколько мы осознаем Себя, то, насколько мы отдаем Себе отчет в своих действиях, чувст-вах и помыслах определяет уровень нашей личной свободы, и эффективность индивидуального развития Души. Думаю, этот тезис не вызывает сомнений ни у кого из присутствующих. Однако давайте задумаемся, осознаём ли мы всё, что происходит с нами и в нас в достаточной степени?.. Я ли управляю своими мыслями, эмоциями и поступками или же они управляют мной?..
— "Счастье не снаружи, а внутри нас" - давно известная истина. Счастье, это гармония мира внутреннего с миром внешним. Счастлив и удачлив тот, кто внутренне отказался от всех челове-ческих ценностей, а внешне неуклонно стремится к ним; счастлив и удачлив тот, кто внутренне умеет принимать любую ситуацию, любое жизненное происшествие с радостью и умиротворени-ем, а внешне делает все, чтобы избежать неприятностей и добиваться все лучшего и лучшего!.. Истина действительно банальная, однако многие ли из нас в состоянии воплотить ее в жизнь?..
— Наивысшая социальная цель - достижение в обществе как можно большего количества ОСОЗНАЮЩИХ СЕБЯ людей. И предпосылка к этому - повышение уровня образованности лю-дей в масштабах всей планеты и на всех уровнях, (что, само собой разумеется, невозможно без перехода мировой экономики на качественно новый уровень). Мыслящий же человек либо сам приходит к пониманию необходимости саморазвития, либо же его легче подтолкнуть к этой мыс-ли, нежели человека грубого и невежественного. "Идеальный Человек" в данной модели - разум-ный, высокоразвитый индивид, личность(!), полностью осознающая свое "Высшее Я", умеющая контролировать себя на всех уровнях (физиологическом - эмоциональном - интеллектуальном), находящаяся в полном сознании все двадцать четыре часа в сутки и, наконец, понимающая, что ее личные интересы, в конечном итоге, совпадают с интересами развития всего общества в целом.
— Это социальное. В остальном же, как я уже говорил, учение мое направлено на индивида, а не на социум и служит именно индивидуальным целям, подразумевая, что общество складывается из отдельных личностей, а не личность подчиняется интересам абстрактного общества.
— А теперь...
— Да вернул он мне саквояж, вернул! — сердито ответил Фат.
А сам подумал: вот ведь прицепился к этому саквояжу, будто это у него свистнули. Угораздило же меня заварить такую кашу.
Он уже самым натуральным образом жалел, что натравил своих бультерьеров на Тагеса. Па-рень ему определенно нравился. Ну, повздорили малость, причем сам же я и виноват, надо при-знаться. Говорит-то он дело. Мы действительно погрязли в своих мелочных делишках, забыв о том Высоком, что в нас присутствует. Даже я! Я, который помнит о своих предыдущих жизнях, боялся сказать кому-нибудь о своей тайне, считая себя сумасшедшим. Работа - для того, чтобы делать деньги; деньги - для того, чтобы отдохнуть от работы... Какая несусветная чушь! Жизнь проходит, словно во сне...
— Не, ты слышишь, чего этот лось гонит?! — размахивая рукой с подогнутыми безымянным и средним пальцами, Чалый нагнулся к Василию. — Да я его, падлу, зубами порву!
— Осунься, — беззлобно ответил Василий. — Не время еще.
Продолжая скрипеть зубами, Чалый откинулся на спинку стула.
Петр Петрович вздохнул. Послал бог подельничков. Хороши, нечего сказать. Рожи уголов-ные... — он вытряс из коробочки на ладонь шарик нитроглицерина и зашвырнул его себе в рот. — Что-то я разнервничался не в меру. Как мальчишка, ей богу. А эти уроды, конечно, не послуша-лись. Понабрали железа, как на войну... — он покосился на Чалого, у которого из-под расстегну-той куртки явственно выглядывала рукоятка "Зауэра". — Разгоню я их к чертовой матери. Всех до единого. И лавочку свою прикрою. Хватит дурью маяться, не пацан ведь уже.
Он, (не без некоторого сожаления), представил себе, как будет выгребать "закрытые" и "неза-крытые" дела из ящиков картотеки, как снесет весь этот хлам во двор и устроит огромный костер. Толстые стопки бумаги без жалости летят в огонь. Белые, желтые и розовые листы корчатся в пламени. Чернеют, обугливаются, рассыпаются в прах. А дым от костра, подобно жертвенным ку-рениям, возносится к темному небу. Туда, где сидит Создатель, который один только может ре-шить, кого21 подвергать наказанию, а кого простить, кто прав перед Ним, а кто виноват...
— Слышишь, Петрович, — нарушая цепь образов, обратился к нему Василий, — может мы этого гада того... живьем в землю закатаем, а?
— Зачем? — испугался Петр Петрович. — Ты что, совсем спятил?!
— Как зачем, он же тебя того... — Василий сделал выразительный жест. — Или чё, боишься не-приятностей с ментами? Так ты не боись. Все давно схвачено. А этого пидора никто не хватится. Кто он такой? Пустое место. Как нарисовался в нашем городе, так и исчезнет.
— Да ты что?.. Да ты что такое городишь?! — заорал на него Фат. — Совсем охренели! Я говорил никакого оружия, а вы что? Притащили с собой целый арсенал. Совсем нюх потеряли!
Он злобно сверкнул глазами.
— Ну, ты Петро-ович... — дружелюбно усмехнулся Василий.
Нет, они меня точно до инфаркта доведут, изверги. Разгонять, всех разгонять! А картотеку в огонь...
Ему вдруг пришла в голову одна неприятная мысль. Он уже давно замечал, что Василий разго-варивает с ним как-то свысока. Словно с ребенком или дурачком. Распоряжения его игнорируют-ся, да и ребята не обращают на него внимания, будто его здесь и нет вовсе. Зато любой приказ Ва-силия бросаются исполнять наперегонки. Нехорошо это, ох как все это нехорошо...
— Для огромного большинства людей, — вещал со сцены Тагес, — три великих вопроса: "Откуда мы пришли?", "Почему мы здесь?" и "Куда мы уйдем?" - остаются без ответа по сей день. Стало, к сожалению, общепринятым считать, что ничего определенного нельзя ответить на эти вопросы, представляющие глубочайший интерес для человечества. Не может быть ничего более ошибочно-го, чем такое мнение. Все и каждый, без исключения, могут стать способными к получению опре-деленной информации по этому вопросу непосредственно из первоисточника; могут лично иссле-довать состояние человеческого духа, как до рождения, так и после смерти...
Да, да, да, — закивал Петр Петрович, совершенно забывая о Василии, — верно! Ох, как верно. Только, кажется, я уже где-то слышал об этом или даже читал... Впрочем, не важно. Тагес абсо-лютно прав. Все эти посредники между человеком и Богом, все эти гуру, учителя и даже наши священнослужители только искажают Истину. Чтобы не подпасть обману посредничества, нельзя признавать никого непогрешимым учителем. Конечно, заманчиво получить все в готовом виде, чтобы тебе поднесли знание на блюдечке, да только не бывает такого. Эх, люди, люди... Потому и расплодились повсюду все эти секты, все эти "Свидетели Иеговы" и "Белые братства" что, не ударив пальцем о палец, хотите увидеть лик Господа или достичь нирваны...
Эти мысли так его захватили, что он не сразу заметил, как Чалый с Костылем куда-то исчезли.
— Василий, а где эти? — он встревожено кивнул на пустые стулья.
— Поссать побежали, — с ухмылочкой отозвался тот.
— А они что, по одиночке в сортир боятся ходить?
— Конечно! А вдруг засада? Пока один ссыт, другой караулит. Потом поменяются. Яйца отстре-лят, как без яиц-то?
Василий осклабился.
— Вот что, — набравшись решимости, начал Петр Петрович, — операция отменяется. Ясно? От-бой.
— То есть, как это отменяется? — удивился Василий. — Вот шлепнем гада, тогда и по курятникам разбежимся. Я сюда не соки лопать приехал.
Он кивнул на заставленный коробками стол.
— Чего?.. — Петр Петрович побагровел. — Я сказал отбой!
— Клал я на то, что ты сказал, во-от такого... — он показал какого. — Заказал чувачка, сделаем. Раньше надо было мозгами скрипеть. А теперь поздняк, братан, метаться. Поезд ушел и рельсы разобрали.
Вернулись Костыль с Чалым, чем-то очень довольные.
— Василий, с Тагесом я разобрался сам. Все нормально, — Петр Петрович находился на пределе. — Его нельзя убивать. Понимаешь ты, нельзя!!.
Он невольно сорвался на крик.
— Ну и что, что разобрался? — лениво ковыряя в зубах спичкой, ответил Василий. — У нас с ним свои дела. Да и неужели ты думаешь, что Я(!) оставил бы жить эту гниду после того дерьма, кото-рое он на нас сегодня выплеснул с этой... тумбы.
— Трибуны, — поправил Костыль.
— Чего?! Трибуна-тумба... Какая разница?
— Да нет, я так... — Костыль поспешно отвел взгляд в сторону.
— Чего он такого сделал-то?! — Фат заметался в истерике.
Василий посмотрел на него удивленно.
— Ты чё, Петрович, совсем мудак что ли?..
Петр Петрович ничего не ответил. До него, наконец, дошла вся горькая правда, на которую он столько лет закрывал глаза, старательно сам себя обманывая. Он оказался никем. Оказался пеш-кой, которую в определенный момент времени Василий, по каким-то свои соображениям, решил ввести в игру и которую теперь, так же легко, за ненадобностью из игры выкидывал.
На глаза ему навернулись слезы.
...теперь попытаюсь изложить в двух словах гносеологический аспект своего учения. Начну с весьма занимательного примера. Скажите, многие ли из вас задумываются о том, каков окружаю-щий нас мир? Я не имею в виду тот мир, который доступен непосредственному чувственному восприятию для каждого отдельно взятого индивида. Я говорю о восприятии мира, как о явлении глобальном.
На протяжении всей человеческой истории представления о том, каков мир непрестанно меня-лись. Каждое новое поколение отвергало точку зрения поколения предыдущего, твердо уверовав, что именно оно открыло истину. В том, что Земля является эллипсом, а не стоит на трех китах, уже давно никто не сомневается. Думаю, не найти среди ныне живущих и сторонников геоцентри-ческой системы Клавдия Птолемея. Сегодня каждый школьник знает, что Земля вращается вокруг Солнца, что мир состоит из атомов, а атомы из более мелких элементарных частиц, что человек произошел от обезьяны и обладает всемогущим разумом...
А теперь давайте задумаемся над тем, какое отношение к только что описанной картине мира имеет каждый из нас в отдельности. Задумаемся над тем, откуда в нас такая фанатическая уве-ренность в непогрешимости современной науки и вера в то, что мир именно таков, каким она нам его описывает. И еще, не был ли древний пращур столь же непоколебимо уверен в том, что Земля плоская, а современник Аристотеля в существовании Небесных Сфер и Перводвигателя? И не бу-дут ли наши представления о мире через пару тысячелетий казаться потомкам столь же примитив-ными и смешными, как нам идея Земли, лежащей на трех китах? Ну и, наконец, что мог бы сказать о мире любой из нас, родись он тысячу лет до или тысячу лет после настоящего момента?..
Но вернемся к науке. Современная научная картина мира строится "на трех философских пре-зумпциях, которые условно можно назвать редукционизмом, эволюционизмом и рационализ-мом". Давайте возьмем три наиболее важных научных отрасли, (традиционно таковыми считают-ся: физика, биология, математика), и посмотрим, что же нового открылось этим наукам за послед-ние десятилетия? Соответствует ли та картина, которую нарисовали для нас ИДЕОЛОГИ, (и в истинности которой мы не привыкли сомневаться), действительному положению вещей в данных отраслях научного знания?..
Хлюпов слушал Тагеса, забыв про все остальное на свете. Светка тараторила что-то свое, но для него ее здесь не было. Поначалу он немного сердился, даже жалел, что согласился идти на ве-чер вместе с ней (...болтает без умолку!..), однако сейчас все его внимание поглотил Тагес и для Светки просто не осталось места. Впрочем, она этого, кажется, даже не замечала. Ваня рассеянно кивал, изредка бросая совершенно бессмысленное: "да, да, конечно...", и ей этого вполне хватало.
Тагес говорил о литературе. Если честно, то их последней, (она же первая), беседой Ваня остал-ся недоволен. Позавчера у Светки, Александр нес какой-то вздор. Создавалось такое впечатление, будто он говорил механически, совсем не задумываясь над своими словами. Говорил, только для того, чтобы говорить. Именно поэтому Ваня долго не мог решить, идти ему сегодня сюда или не идти. И вот теперь нисколько не раскаивался в своем решении.
— Отказ от традиционного психологизма, сформировавшегося в литературе девятнадцатого века, — излагал свои взгляды Тагес, — не означает отказа от психологизма вообще. В наше время зна-чительно усложняются представления о человеке во всех сферах искусства и в литературе в част-ности. Литература двадцатого столетия отказывается от аналитических способов раскрытия внут-реннего мира человека, в пользу синтетических. Сфера сознательного замещается сферой подсоз-нательного, прямые методы отображения душевной жизни человека замещаются методами опо-средованными, косвенными. Большинством современных авторов отвергается и ориентация на психологические переживания, связанные с социальным положением человека, его жизненными интересами. Все это трактуется как "наивное восприятие мира"...
Больше того, — думал Хлюпов, — в настоящей, серьезной литературе психологизм должен за-хватывать не только сферу внутреннего мира личности, но и то, что находится вне ее! Именно психологизм, так как объективный мир будет изображаться не таким, каким его видит общество, (к черту эти стереотипы!), а таким, каким он представляется героям произведения. Таким, каким его видит человек вне социального контекста...
— Я недавно была в студии у Ленки, видишь, вон та блондиночка рядом с Дрыгой, — тараторила Светлана, — ты представить себе не можешь, что это за прелесть. Она сейчас готовит новую экс-позицию, просчитывает каждую деталь, каждую мелочь. Сразу у входа она собирается повесить своего "Лемурианца", большущее такое полотно, чтобы каждый приходящий на выставку, сразу же окунался в атмосферу той далекой эпохи. Скажи, а тебе нравится Поль Гоген?
— Да, да. Конечно...
— Но ведь нужно двигаться дальше, — провозглашал Тагес. — Если в литературе двадцатого века основной упор делался на непостижимость человеческой души: "темны и многочисленны желания человека, самому человеку они не ведомы все...", то литература века двадцать первого должна поднять завесу этой тайны и воскликнуть: "темны и многочисленны желания человека, но может, МОЖЕТ(!) он встать над ними и, обретя свое высшее Я, преодолеть все то низменное, что еще роднит его с самыми худшими из животных!.."
Именно!! — вне себя от восторга, соглашался Хлюпов. — А что касается формы литературно-го произведения, то и здесь предстоит дальнейшее развитие. Нужно писать так, чтобы весь объек-тивный мир оказывался как бы существующим в воображении кого-то: героев ли, автора... Чита-теля, в конечном итоге! Внешне в произведении автор будет отсутствовать. Повествование станет вестись поочередно то от первого лица, то от третьего. Вернее, от третьего, но через это третье будет как бы пробиваться первое. Или даже не так! Третье окажется растворенным в первом...
Его глаза излучали сияние. Идеи, рождавшиеся в голове, настолько быстро сменяли одна дру-гую, что очень скоро он просто-напросто потерял нить размышления. Какая жалость, что я не взял с собой диктофона, — вздыхал он. — Сколько полезного, сколько ценного уходит сейчас в пусто-ту. Еще и эта трещотка под боком... — Ваня покосился на Светку. — Ну да ничего, если мысль действительно стуящая, то так просто она не исчезнет. Обязательно потом всплывет где-нибудь.
— А теперь, — торжественно провозгласил Тагес, — мне бы хотелось сказать несколько слов о творчестве начинающего но, бесспорно, талантливого прозаика Ивана Антоновича Хлюпова...
Ваня вздрогнул, нижняя челюсть у него отвисла.
— Как-то так повелось, что основой, на которой зиждется наша литература, является тематика со-циального. Бесспорно, все мы являемся членами общества, все мы живем и развиваемся в общест-ве, а потому те или иные общественные проблемы не могут не волновать каждого из нас. Однако давайте задумаемся вот над чем: если общество состоит из отдельных личностей, и если именно личность является элементом общества, то не кажется ли странным тот факт что, целиком замыка-ясь на проблемах общества, литература оттесняет личность на второй план? Даже в тех случаях, когда центром повествования является индивид, автор, как правило, стремится использовать его для того, чтобы раскрыть через него ту или иную социальную концепцию, отразить ту или иную социальную проблему, или же изобразить эту личность в том или ином социальном контексте. Вот так. Либо социальное, либо социально-бытовое, третьего не дано! Попробуйте вспомнить два-три произведения, где глубинные проблемы личностного начала выступали бы на первый план, а со-циальные связи и отношения играли бы роль вспомогательную, второстепенную. Думаю, что сде-лать это не так просто. Мы почему-то привыкли расценивать искусство, как одну из форм именно общественного сознания, тогда как на самом деле общественное является продуктом деятельно-сти индивидуального и, в конечном счете, направлено опять же на индивида...
— Иван Хлюпов стремится оторвать внимание читателя от социума и направить его внутрь от-дельной личности. Внутрь человеческой души, человеческого сознания. В его произведениях ин-дивид, выступая на первый план, является стержнем, на который нанизывается вся окружающая его действительность. Проблемы личности не растворяются в проблемах общества. Напротив, об-щественные проблемы рассматриваются через призму восприятия личности, от чего произведение только выигрывает. Так в рассказе "Кометы" человек рассматривается в плане его духовного раз-вития. Главный герой по имени Вили, (имя скандинавского бога, что тоже носит глубокий симво-лический смысл), проходит путь от бездомного бродяги, наивысшим наслаждением для которого является теплая батарея, булка хлеба и несколько глотков алкогольного суррогата, до трансцен-дентального созерцателя, постигающего мир на самых тонких его уровнях. Собственно говоря, перед нами четыре совершенно разных человека, являющихся, в то же время, одной и той же лич-ностью...
— В рассказе "Эксперимент" острой критике подвергается идея абсолютизации любой формы знания, из какого бы авторитетного источника оно к нам ни поступило. Изображается зыбкость обыденного человеческого сознания в том, что касается восприятия окружающей действительно-сти. (Бесподобно выписан момент внутреннего превращения Андрея Проскурина в Лоста Горлин-га! Игра с трансформацией одного имени в другое построена настолько великолепно, что читатель почти не замечает когда кончается Андрей и начинается Лост). Перед нами антагонизм общест-венного и индивидуального сознания, причем последнее оказывается в жесткой зависимости от первого. Особого внимания заслуживает юмористический сборник Ивана Хлюпова "Соло на Вит-генштейне", где под видом абсурда, бессмыслицы автор пытается привлечь наше внимание ко многим философским проблемам современности...
— Рассказы Ивана Хлюпова не являются чем-то простым. Читая их, нам приходится делать опре-деленное усилие. Читателю предлагается не просто "скользить" по ним, и даже не "идти", а ско-рее уж "продираться", если только он хочет добраться до их сути. Используя это прием, автор как бы втягивает читателя внутрь рассказа, заставляя его смотреть на мир глазами героев. По-моему, проза Хлюпова нуждается в самом серьезном изучении, а сам автор достоин если не всеобщего признания то, по крайней мере, всеобщего интереса...
— Эй, да ты меня совсем не слушаешь, — донесся до него голос Светки.
— Да, да, — пробормотал он рассеянно. — Конечно...
"...что же открылось этим наукам за последние десятилетия?
Физике открылась ложность редукционизма. Она полностью его опровергла. Более сильно опровергнуть что-либо просто невозможно. Уже довольно давно выяснилось, что ньютоновская концепция материи неверна, что "материальная точка" есть лишь художественный образ, при-том такой, который даже приблизительно не соответствует ничему реальному. Открытая в 1927 году Дэвиссоном и Джермесом дифракция электронов показала, что у частиц нет опреде-ленных траекторий, а принцип неопределенности Гейзенберга отменил само понятие частицы как объекта, локализованного в пространстве и имеющего определенную скорость. Но это при-вело к такому взгляду на окружающую действительность, который противоположен прежнему не в каких-то деталях, а в самом своем существе. Речь идет уже не о поправках, а об отмене предыдущей концепции. Такую постановку вопроса нельзя сгладить разговорами о какой-то диа-лектике или о необходимости синтеза двух точек зрения, ибо, как сказал Фэйнман, у нас нет двух миров - квантового и классического, - нам дан один-единственный мир, в котором мы живем, и этот мир квантовый. И если поставить целью дать самую краткую характеристику принципов его устройства, то ею будет слово "антиредукционизм".
Начнем с того, что идеальное оказалось реальнее материального. Тут невольно вспоминаются космологические представления индуизма, согласно которым материя есть Майя - род иллюзии. Не будем сейчас вдаваться в анализ понятия материи как философской категории, но если гово-рить о том, что физики называют наблюдаемым, то индусы, пожалуй, правы. И это не плод ка-ких-то косвенных соображений, которые можно понимать так и сяк, на этот счет имеется теорема. В квантовой физике центральным понятием служит не частица, а пси-функция, ко-торая принципиально не может быть зафиксирована никаким прибором, то есть, является не-вещественной данностью. Но жизнь Вселенной есть именно жизнь пси-функций, а не наблюдае-мых. Во-первых, законам природы подчиняются не наблюдаемые, как полагали раньше, а пси-функции; наблюдаемые же управляются пси-функциями, да и то не в строгом, а в статистиче-ском смысле. Все законы природы суть не что иное, как уравнения Шредингера, а они определя-ют лишь эволюцию пси-функций, материя в них не фигурирует. Во-вторых, Джон фон Нейман доказал математически (как раз в этом и состоит упомянутая только что теорема), что клас-сической модели Вселенной, адекватно описывающей ее экспериментально установленные свой-ства, существовать не может. Какими бы ухищрениями мы ни пытались свести мир к нагляд-ным понятиям, у нас заведомо ничего не получится. Только признав главной мировой реальностью умозрительное, мы обретаем шанс понять поведение чувственно воспринимаемого. Узлы тех ни-тей, на которых держится видимое, завязываются и развязываются в невидимом. Идеалисты всегда были убеждены в этом, однако никто из них, даже сам Платон, не могли и мечтать, что когда-нибудь появится столь неопровержимое подтверждение их правоты. Но оно появилось, и теперь то решение основного вопроса философии, на котором нас воспитывали, становится в высшей степени сомнительным..."
Александр говорил не думая. Эту речь он готовил так долго, что сейчас слова срывались с его губ подобно птицам, бросающимся с карниза в бездну двора. Легко, уверенно, независимо от пе-реживаний и мыслей. Собственные высказывания чередовались с чужими цитатами. Как говорил Седир, "ничто не ново под луной и если есть возможность, почему бы не предоставить слово ав-торитетам, ограничивая свою деятельность лишь выборкой подходящих мест".
Свет, бивший прямо в лицо, очень мешал наблюдать то, что творится в зале. Однако постепен-но глаза привыкли, и Александр без особого труда мог различить и столики, и сидящих за ними людей. Кто-то слушал его очень внимательно, кто-то делал это вполуха, а некоторые и вовсе не обращали на его выступление никакого внимания, занятые болтовней или поглощением бесплат-ной выпивки. "Хожу я среди людей и роняю слова свои: они же не умеют ни подобрать, ни сохра-нить их", — припомнилась ему фраза несчастного немца.
"Величайшее в великих - это материнское", — почему-то подумала Анна и чуть не рассмея-лась. Глядя на Александра, она никак не могла отделаться от впечатления, что смотрит забавный фильм или присутствует на каком-то диковинном спектакле. Глупо, наверное, но что она может поделать? Слишком уж все это необычно. А он еще так забавно жестикулирует, когда говорит. И почему я не замечала этого раньше? Хотя, может быть это только на сцене... Впрочем, какая раз-ница! Он здесь, он меня ЛЮБИТ, а все остальное ерунда. Даже сам этот вечер! Пусть для него он является чем-то важным, для меня важно только то, что он меня любит.
Кодла мордастых, расположившихся в дальнем углу, вызывала у него самые противоречивые чувства. С одной стороны, он не видел объективных причин, почему должен злиться на них, но с другой, из их угла исходило что-то недоброе, какая-то звериная агрессия. Оказавшись за этой три-буной, он начал воспринимать аудиторию не только визуально, но и на каком-то ином уровне. Александр чувствовал(!), кто его слушает, а кто нет, у кого его слова вызывают позитивные пере-живания, а у кого равнодушие, раздражение или даже ярость.
Компания, расположившаяся вокруг Василия, источала именно это, последнее чувство. Созда-валось впечатление, что они были готовы растерзать его, заживо сожрать или как минимум вы-рвать у него сердце. Это его очень беспокоило. Черт возьми, — недоумевал он, — почему они реа-гируют таким образом? Ну не по душе тебе моя трепотня, встань, да уйди. Тем более что ни одну из этих рож я сюда не приглашал. Сами приперлись, а теперь скрипят на меня зубами. Смешно же, честное слово...
Анна испытывала что-то, очень похожее на гордость. Ведь все эти люди пришли сюда только для того, чтобы посмотреть на её Александра. Он красивый, он умный и самое главное, он ее лю-бит. Не кого-то там еще, а именно ее! Ну, разве это не счастье? В зале полным-полно красивых девушек, но для него, (Анна была в этом абсолютно уверена), здесь присутствую только я. Я од-на!..
У нее закружилась голова. Взяв со стола бокал шампанского, она в несколько глотков выпила все до последней капли и только каким-то невероятным усилием удержалась от того, чтобы не разбить вдребезги пустую посудину об пол.
Весьма интересной показалась ему реакция Фата. Сначала Петр Петрович слушал его с азар-том. Несколько раз Александр даже зажмуривался от удовольствия, чувствуя какой эффект про-изводят на этого человека его слова. Полевые структуры Фата менялись на глазах. Он в считанные минуты (...Сатори...) переосмысливал свою жизнь, отказываясь от всего вредного и ненужного, выбирая новые, яркие и весьма перспективные ориентиры. Никогда еще Александр (...Сатори!!.) не сталкивался с тем, чтобы человек его возраста так быстро менялся.
Однако очень скоро Поле вокруг Фата стало хмуриться. Позитивные сигналы начали переби-ваться какими-то отрицательными импульсами. Фат нервничал. Как ни старался, Александр так и не сумел понять, вызвана ли эта перемена его речью или же Петр Петрович испытывал какое-то постороннее воздействие. Впрочем, если учесть то облако негатива, которое распространял вокруг себя Василий со своими ребятами и то, что Петр Петрович находился в самом его эпицентре, кое-что становилось понятным.
В конце концов, Фат совершенно расстроился, впал в какую-то жуткую депрессию и потерял всякий интерес к тому, о чем говорили со сцены. В сознании его воцарился хаос.
Из всего, что говорил Александр, Анна не понимала ни слова. И вовсе не потому, что он гово-рил о чем-то заумном. К заумностям за годы учебы в университете она уже давно привыкла. Про-сто, для нее это было несущественным. Как там у Пелевина? "Я не пишу стихов и не люблю их. Да и к чему слова, когда на небе звезды?.." А для нее звездою был он. Слова заменялись чувства-ми. Анна чувствовала его, как самое себя. Его дыхание, биение его сердца — все это отдавалось в ее душе. Вот он чем-то взволнован. Кажется, кто-то из присутствующих неприятен ему. Он в рас-терянности, в недоумении, но как ни странно, не испытывает к этому человеку никакой ненависти. Разве что легкое раздражение...
А вот он чему-то радуется. Интересно, чему? Нет! Радость сменилась тревогой. Даже больше того, переживанием. За кого он может так сильно переживать?.. А теперь... Анна вздрогнула, по всему ее телу растеклось приятное тепло. Он находился в том невероятном, в том единственном состоянии, которое делает человека подобным богу! И это чувство возникло в нем, когда он пой-мал ее взгляд. Он...
Анна закрыла глаза. Если и были в ее жизни минуты блаженства, то все они меркли перед тем, что происходило сейчас. Да, — думала она, — это именно то, ради чего стоило рождаться на свет, ради чего стоило жить... И ради чего не страшно умереть. Даже умереть!..
Что касается всех остальных, то здесь слушатели разделялись на два лагеря: те, кто симпатизи-ровал Александру и те, кому на него было наплевать. Среди первых заметно выделялась Анна. От нее веяло такой чистой, такой искренней любовью, что Александру становилось не по себе. Гос-поди, — думал он с замиранием сердца, — неужели я ее едва не потерял? Неужели я мог быть на-столько бесчувственным, настолько тупым и эгоистичным? От счастья и стыда ему хотелось про-валиться сквозь сцену, прямо в винный погреб.
Дальше шли Макс и Хлюпов. Последний находился в таком экзальтированном состоянии, что Александр начинал сомневаться, в его ли словах здесь дело? Насколько он мог судить, в лекции не было ничего, на что можно было бы реагировать подобным образом. Тем более Хлюпову, отли-чавшемуся своей сдержанностью. Как бы там ни было, концентрировать внимание на Хлюпове Александр не стал. Его речь подходила к своему кульминационному моменту. Еще несколько примеров из биологии и математики, а затем...
— Биологии, — торжественно произнес он, — "открылась ложность эволюционизма. Главной опорой эволюционистов служила, конечно, теория естественного отбора, то есть дарвинизм. Но на фоне сегодняшних данных биологической науки он выглядит просто-таки неприлично.
Собственно, уже в момент своего появления в 1859 году дарвинская теория была подвергнута суровой критике самыми выдающимися специалистами того времени - Агассисом, Вирховом, Дришем и другими. Но ученые меньшего калибра ею соблазнились, ибо она претендовала на про-стое объяснение сложнейшего феномена появления жизни на земле. Широкая же читательская публика была от нее в полном восторге. Так наметилась закономерность, которая неуклонно вы-полнялась дальше: чем меньше человек разбирается в биологии, тем тверже он верит в дарви-низм...
Всякая теория опирается на две вещи: на логику и факты. Логическая схема дарвинизма про-ста. В живой природе имеется изменчивость - признаки детей несколько отличаются от при-знаков родителей18, и особи, которые вследствие этого оказываются наиболее конкурентоспо-собными, побеждают в жизненной борьбе своих собратьев и передают полезные признаки по-томству. Так приспособленность постепенно накапливается и за миллионы лет достигает высо-чайшей степени. По словам самого Дарвина, эту мысль подсказало ему наблюдение за деятельно-стью селекционеров, выводящих породы домашнего скота. Ясность рассуждений подкупает, а аналогия делает его правдоподобным. Но если вдуматься глубже, оказывается, что рассуждение безграмотно, а аналогия незаконна.
Прежде всего, тут совершенно игнорируется тот факт, что всякое животное имеет не только индивидуальные, но и видовые признаки, а они состоят не в параметрах, а в совокупности жестко взаимосвязанных между собой конструктивных принципов, образующих идею вида. У разных видов эти идеи отличаются не в меньшей степени, чем идея черно-белого телевизора от-личается от идеи телевизора цветного. Если по черно-белому телевизору стукнуть кулаком, он может начать работать лучше, но, сколько по нему ни бей, улучшение не достигнет такой сте-пени, чтобы он превратился в цветной. Так же и с отбором случайных мутаций. Признаки, на которые воздействует отбор, есть отдельные параметры, не более того. Собаковод топит щенков с короткими ушами и оставляет длинноухих и, в конце концов, получает спаниеля. Но спаниель при всем внешнем своеобразии остается типичной собакой - с собачьими повадками, с собачьим обменом веществ, с собачьими болезнями. И можно ли поверить, что если достаточно долго топить одних щенков и сохранять жизнь другим, то когда-нибудь мы получим кошку? А то и ящерицу? А ведь эти допущения есть то самое, не чем зиждется весь дарвинизм. Безграмот-ность состоит здесь в том, что животное мыслится как сумма параметров, тогда как на са-мом деле оно - представляет собой систему, состоящую из многих уровней. И если на низших уровнях действительно имеется изменчивость, которая может привести к образованию разных пород одного и того же вида, то на более высоких уровнях изменчивость просто недопустима, ибо она сразу же привела бы к разлаживанию тончайше подогнанных друг к другу функциональ-ных и структурных механизмов.
Факты полностью подтверждают этот теоретический аргумент. Эксперименты показали, что никаким отбором нельзя создать нового вида. В некоторых лабораториях селекция бактерий ведется непрерывно с конца прошлого века, причем для усиления изменчивости применяется излу-чение, однако за этот период, который по числу сменившихся поколений равносилен десяткам миллионов лет для высших форм, так и не возникло нового вида! А у высших форм за эквива-лентный промежуток времени появились новые отряды! Похоже, живая природа устроена по принципу "атома Бора" - в ней имеются "разрешенные" наборы генов, промежуточные между ними "запрещены", а то, что мы воспринимаем как эволюцию, есть внезапное заполнение новых "разрешенных" уровней в результате какого-то таинственного творческого импульса. Картина костных останков, извлеченных палеонтологами, соответствует именно этому предположению. Дискретность живых форм выражена необычайно резко. Никаких кентавров, грифонов и алконо-стов, которыми наши предки пытались ее смягчить, в земных слоях не обнаружено..."
Стоп! Чего же это я делаю?! — спохватился Фат. Он приканчивал уже вторую бутылку "Рис-линга". В голове шумело, мысли были похожими на завязших в патоке мух. — Напиться легче всего, но ведь это не выход. Надо же что-то делать. Из-за меня, можно сказать, пропадает человек, а я тут сижу и надираюсь, как последняя скотина. Он решительно отодвинул ополовиненную бу-тылку. Василий бросил на него косой взгляд и как-то презрительно усмехнулся. Фату снова сдела-лось не по себе.
Что-то делать, — подумал он, тоскливо оглядываясь вокруг, — мысль конечно правильная, но что я могу? Вызвать милицию? А толку-то! У них ведь все давно куплено. Меня же эта милиция и заберет. Для установления личности, например. Продержат часика два-три, а за это время от Таге-са останутся только рожки да ножки. Нет, милиция не годится. Но как тогда быть? Не могу же я сидеть, сложа руки!
Он решительно поднялся, с шумом отодвинув стул.
— Куда? — встрепенулся Василий.
Несколько удивленно, но без тени беспокойства.
— В сортир, — огрызнулся Петр Петрович.
— А может не стуит? - подозрительно спросил Василий.
— Ты хочешь (...стуит, Вася, стуит...) чтобы я лопнул и обрызгал мочой все вокруг?
— Ладно, вали. А то и вправду лопнешь.
Чалый заржал. Неприязненно на него покосившись, Петр Петрович направился к выходу. Смешливый какой выискался, — думал он, спускаясь по мраморной лестнице к туалету. — Сто-процентный имбецил, зато считает, что чувства юмора у него на десятерых...
В уборной никого не было. Белые стены сверкали кафелем, нагоняя тоску. Петр Петрович по-дошел к раковине и открыл кран. Рассеянно посмотрел на свое отражение в зеркале, прислонился лбом к холодному стеклу. Ну и что теперь? Куда бежать, к кому обращаться за помощью? Он вспомнил про миниатюрный "дамский" револьвер, лежавший у него дома на полке, за собранием сочинений Пруста, однако это воспоминание только рассмешило его. Во-первых, до дома не меньше двадцати минут ходу, а во-вторых, на фоне "Беретт" и "Зауэров" его пистолетик выглядел жалкой перделкой. Да даже будь у него настоящее оружие, разве мог он противопоставить себя васильевской кодле? Нет, этот вариант тоже не подходит. Но ведь должен же быть какой-то вы-ход! Надо только его найти...
— Эй, — в дверном проеме, едва не задевая головой о притолоку, возникла гигантская фигура Ча-лого, — ты чё тут, дрочишь что ли?
— Руки мою, — поспешно ответил Фат.
— Ну, так мой быстрее. А вообще-то, — Чалый расплылся в улыбке, — ссать на них не надо, то-гда и мыть не придется.
Петр Петрович досадливо плюнул. Не спеша закрыл воду и подгоняемый легкими тычками в спину, вернулся обратно в зал.
— Все ништяк, — отрапортовался Чалый. — Он там плавники свои намывал.
Василий удовлетворенно кивнул:
— Чистюля? Ну-ну...
Фата передернуло. Никак он не мог привыкнуть к своему новому положению. Сознание отка-зывалось принимать настолько злую реальность. Этот... мужик, это ничтожество смеет говорить ему свысока: "ну-ну"? Невероятно! Еще сорок минут назад Петр Петрович мог истереть его в по-рошок. Мог одним словом кинуть его в огонь и воду, а теперь это тупое животное презрительно кривит на него губы, а сам он трусливо втягивает голову в плечи, ощущая себя при этом... Все изменилось в одно мгновение. Разве такое возможно?
До него только сейчас стало доходить, какую глупость он совершил, не предупредив Тагеса о готовящемся на него нападении. Все гордость, черт бы ее побрал. Возомнил о себе, понимаете ли, невесть что, а теперь вот на карту поставлена жизнь хорошего человека. Наполеончик карманный, — ругал он себя, — мог ведь хотя бы не врать. Сказал бы так, мол, и так, знаю я этого Василия. Фамилия у него Кузнецов, а сам он бандит с большой дороги. И нету у него никаких "Жигулей", станет он покупать всякую дрянь. Взял, очевидно, у кого-нибудь из своих шестерок. А дома у него целый автопарк из "джипов". Вот, а еще, Александр, (не помню вашего отчества), лучше бы вам на сегодня все ваши выступления отложить, потому как имеет этот пресловутый Василий на вас ну просто о-очень большой зуб...
Петр Петрович поморщился. Ну да, — заговорил в нем какой-то чужой голос, — а о том, что натравил на него Василия именно ты, тоже надо было сказать?.. Ладно, чего уж там. После драки кулаками не машут. Обделался, так хоть имей мужество признаться в этом. Или ты думаешь, что спасать невинного человека от твоих бандитов должен кто-то другой?..
— Петрович, — Василий бесцеремонно хлопнул его по спине, — ты чего пригорюнился? Может, тебя кто-то расстроил, так ты только скажи. Мы его мигом... того.
Фат промолчал. В голову ему пришла интересная мысль. Через тридцать-сорок минут будет антракт. Нужно опередить васильевских боевиков и предупредить Тагеса о грозящей опасности. К черту гордость, не до гордости теперь. Он не дурак, поймет, что к чему. Главное опередить этих гадов.
— Нет, я в натуре говорю, — не унимался Василий, — разве ж мы тебя кому в обиду дадим. Ты ведь у нас вроде босса, а?
Вся компания разразилась ехидным хохотом.
— Ладно, будя ржать! — прикрикнул на них Василий. — Не видите, мужику без вас хреново.
— Хреновый мужик, потому и хреново, — поделился своим мнением Чалый.
Все эти насмешки Петр Петрович пропустил мимо ушей. Ржите, ржите, колотушки бритоголо-вые. Мы еще посмотрим, кто последним ржать будет. Идея прорваться за кулисы к Тагесу овладе-вала им все сильнее и сильнее. Это был единственный способ исправить свою ошибку.
"...осталось сказать несколько слов о рационализме. Его абсурдность открылась матема-тике - той самой науке, на которой он пытался утвердиться... В 1931 году австриец Курт Ге-дель сконструировал истинное арифметическое высказывание, которое, как он доказал, нельзя ни доказать, ни опровергнуть, то есть нельзя вывести дедуктивным путем из арифметики ни само это высказывание, ни его отрицание. Уже одного этого примера было бы достаточно, чтобы разрушить восходящее к Лейбницу и Декарту мнение, будто множество выводимых фор-мул совпадает с множеством истинных формул, что выводимость лишь не намного меньше ис-тинности, что недоказуемыми являются только экзотические формулы геделевского типа, в ко-торых зашифрованы утверждения, относящиеся к самим этим формулам. Но чрез пять лет был получен значительно более сильный результат - польский математик Тарский доказал, что само понятие истинности логически невыразимо. Это означает, что посылать дедуктивный метод на поиски истины - то же самое, что сказать ему: "Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". Теорема Тарского, включающая в себя теорему Геделя как частное следствие, наталкива-ется на мысль, что различие между истинностью и выводимостью довольно значительно. Но установить насколько оно велико, удалось только сравнительно недавно, после многолетней со-вместной работы математиков многих стран, регулярно обменивающихся промежуточными результатами. Все математические формулы были вначале разбиты на классы сложности, при-чем таким образом, что они расширялись, то есть в каждом следующем классе имелись не толь-ко все формулы предыдущего класса, но и некоторые новые. Значит, тут при поднятии верхней границы сложности количество формул реально возрастает. Затем было показано, что множе-ство выводимых формул целиком содержится в нулевом классе. И, наконец, доказано, что мно-жество истинных формул не помещается даже в тот предельный класс, который получается при стремлении показателя сложности к бесконечности. Известный математик Ю. Манин так прокомментировал эту ситуацию: "Выводимость находится на нижней ступеньке бесконечной лестницы, а истинность располагается где-то над всей лестницей". В общем, расстояние от выводимости до истинности настолько громадно, что, говоря в целом, ролью строгой логики в деле познания можно просто пренебречь. Похоже, она нужна лишь для придания результату об-щепонятной и убедительной формы, а механизм получения результата совсем иной. Недаром от математиков нередко можно услышать фразу: сначала я понял, что эта теорема верна, а по-том начал думать, как бы ее доказать. На что же опираются они в своем творчестве, природу которого объяснить, как правило, не могут? Ответ на этот вопрос подсказывается замеча-тельной теоремой, доказанной в конце 70-х годов американцами Парисом и Харрингтоном. Из нее следует, что даже относительно простые арифметические истины невозможно установить, не прибегая к понятию актуальной бесконечности - бесконечности, существующей как реальный объект сразу всеми своими элементами. Ясно, что в материальном мире она пребывать не мо-жет. Но в том дополнительном пространстве, где парит наша мысль, она существует, и не только существует, но, как удостоверяет нас теорема Париса-Харрингтона, является необхо-димым источником творчества..."
К его удивлению, Тагес оказался не только превосходным оратором, но и глубоким знатоком тех вопросов, которые он затрагивал. Сочетание поистине редкостное. Во всяком случае, Барик слушал его с интересом. Он так увлекся, что не заметил, как Ленка пересела к Дрыге, которого он весь вечер игнорировал.
Тагес говорил о маках и Барику, волей-неволей, вспомнился его давешний сон. Самое инте-ресное, что человек, напавший на него во сне, оказался реально существующей личностью. Более того, сейчас он присутствовал здесь, в этом зале. Время от времени Барик исподтишка на него по-глядывал. Скорее всего, я где-нибудь мельком видел его, — решил он, — поэтому он и попал ко мне в сновидение. Однако, причем тут маки?..
— В 1803 году, — хитро улыбаясь, говорил Тагес, — французскому химику Дерсону, действием щелочи на опий, удалось выделить новый алкалоид, который из-за своих специфических свойств впоследствии получает название "морфий", (по имени греческого бога сновидений Морфея, сына Гипноса, бога сна, имевшего брата-близнеца Танатоса, который считался богом смерти. Интерес-но, что в античном искусстве Морфей изображался в виде крылатого старца, тогда как его отца Гипноса изображали крылатым юношей. И еще: головка мака считалась атрибутом именно Гипно-са, а не Морфея)...
Барик слушал внимательно, но будь он проклят, если понимал, для чего Александр все это рас-сказывает. Временами у него создавалось впечатление, будто Тагес говорит для него одного, буд-то никого больше в зале нет. В такие моменты на него накатывала легкая жуть. Вспоминался тот единственный раз, когда они вместе с Максом нажрались какой-то сушеной галлюциногенной га-дости. Сначала Барик ничего не почувствовал. От нечего делать он купил билет на "Прирожден-ных убийц" Оливера Стоуна и вяло стал наблюдать за тем, как Мики и Меллори разносят очеред-ную американскую забегаловку. Однако очень скоро с ним стало твориться что-то неладное.
Экран вдруг начал пульсировать, набухать, увеличиваясь в размерах, а затем какая-то сила втя-нула его туда, внутрь фильма, (совсем как в "Последнем герое боевика" со Шварценеггером, ко-торый он смотрел на прошлой неделе). Весь прикол заключался в том, что факт своего пребывания в фильме Барик осознал только где-то ближе к его концу. Переживание было таким ярким и на-столько сильно врезалось ему в память что, вспомнив об этом сейчас, Барик тут же задал себе во-прос: "а может я в каком-нибудь фильме?" На эту же мысль наводила связная, но какая-то уж слишком неуместная и сюрреалистическая речь Тагеса.
— В последние годы девятнадцатого века морфинизм получил на Западе широкое распростране-ние. Именно в это время химикам удалось синтезировать дериват морфия, медицинские свойства которого были еще более сильными. Данное вещество назвали "героином", (очевидно, в виду имелось очень активное, — героическое, — действие наркотика). Далее было обнаружено, что предлагаемый морфинистам героин избавлял их от порочного пристрастия к морфию. Однако мо-мент триумфа оказался кратковременным. Все, чего удалось достигнуть, сводилось к замене одной формы наркомании другой, гораздо более тяжелой...
Ну что это? Разве уместно городить подобный вздор перед кучкой провинциальных эстетов, собравшихся чтобы культурно напиться? Он бы еще завел разговор о вреде абортов или организо-вал сбор средств в защиту полярных медведей. Несуразный какой-то человек. А может наоборот, слишком хитрый? "Тот, кто умеет играть роль дурака, не чувствуя себя уязвленным, может сде-лать дураком кого угодно". Не помню, кто сказал, но мысль верная. Сидим мы сейчас здесь, пол-торы сотни олухов, смотрим на этого клоуна и думаем: "что за чепуху он несет?" А этот клоун, вполне возможно, все уже давно просчитал и...
Барик остановился. Придумать, какую выгоду мог извлечь Тагес из всей этой кутерьмы, он не мог. Да, — вздохнул он с некоторым сожалением, — похоже, я немного увлекся. Трудно удер-жаться от подобных фантазий, когда тебя дрючат все кому не лень, начиная с государства и закан-чивая каким-нибудь тупым ублюдком в кожаной куртке. Он покосился на Фата, но стул, на кото-ром тот сидел, оказался пуст. Куда это он подевался? — подумал Барик.
Он увидел как один из парней, сидевших вокруг мордоворота в зеленой спецовке, встал и по-спешно вышел из зала. В том, что вся эта компания была как-то связана с Фатом, Барик не сомне-вался. Вскоре парень вернулся и что-то сказал тому, который в спецовке. Судя по его реакции, из-вестие было не из приятных. После короткой словесной перепалки, сопровождавшейся вырази-тельной жестикуляцией, парень снова направился к выходу, прихватив с собой еще двоих ребят. Мордастый некоторое время сидел неподвижно, вперив бычий взгляд на сцену, затем загреб своей здоровенной лапой жестяную банку из-под какого-то напитка и, скомкав ее в кулаке, швырнул под стол.
Назревали неприятности, Барик почувствовал это очень ясно. "А может я все-таки в фильме?" — снова спросил он себя, и снова не смог ответить на "да", ни "нет".
Следом за первой тройкой из зала вышли еще двое. Только эти направились не в вестибюль, а в противоположную сторону, по всей видимости, за кулисы. Та-ак, — подумал Дрыга, — кажется, начинается... Он уже давно наблюдал за этой тепленькой компанией. В том, что это были банди-ты, он не сомневался. На подобные вещи у него был особый нюх. Доводилось сталкиваться, на всю оставшуюся жизнь запомнил. Интересно, по чью они здесь душу, уж не по Тагесову ли? Дры-га глянул на сцену, откуда ничего не подозревающий оратор самозабвенно продолжал декламиро-вать:
— Героин, и в этом самая очевидная причина успеха его опустошительного воздействия, очень хорошо соответствует скрытым, но непреодолимым, завуалированным внешним оформлением потребностям индивида, рожденного нашим обществом: беспредельная алчность, любовь к силь-ным ощущениям, неустрашимая и, в конечном счете, удовлетворяемая жажда уничтожения...
Совсем у бедняжки крыша поехала. Жажда уничтожения... Будет сейчас тебе жажда уничто-жения. Они тебе таких фитилей вставят, от собственной тени потом начнешь шарахаться.
Дрыга поставил на пол еще одну пустую бутылку. Будь он немного трезвее, давно бы взял ноги в руки, да так нарезал отсюда, что только ветер в ушах свистел бы. Знает он эти разборки. Как начнут палить, так половину зала на пол положат. Ни один доктор потом тебя не соберет. А если еще менты подвалят, то совсем дело труба. Такая свистопляска начнется...
Он покосился на свою новую подружку.
— Ленук, может пойдем отсюда, а? Скукатища, хоть сам на сцену не лезь, песни орать.