Белоусов Валерий Иванович : другие произведения.

Финская сага. Бином Ньютона, или Красные и Белые

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первый блок еженедельника

  Часть вторая.
  
  Эпиграф.
  "Как в жерновах,
  Меж двух миров, меж двух народов..."
  Финский поэт Эйно Лейно.
  
  Эпиграф.
  "Война- это травматическая эпидемия, осложненная массовым безумием её участников."
  Русский хирург Пирогов.
  1.
  
  (Синяя тетрадь.
  Солидный, дорогой ежедневник престижной марки "ТМ BRUNNEN" , изготовленный в столице Баварии Мюнхене старейшим производителем канцелярских товаров Baier & Schneider Gmbh & Co
  Слева, на форзаце, проступают неразборчивые карандашные строки:
  
  Нас было много на челне...
  Иные парус напрягали,
  Другие дружно упирали
  В глубь мощны весла. В тишине
  На руль склонясь, наш кормщик умный
  В молчаньи правил грузный чёлн;
  А я - беспечной веры полн -
  Пловцам я пел.... Вдруг лоно волн
  Измял с налету вихорь шумный....
  Погиб и кормщик и пловец! -
  Лишь я, таинственный певец,
  На берег выброшен грозою... (Неполное стихотворение русского поэта А. Пушкина "Арион." Не учись я в русской гимназии, не догадался бы. Этой же рукой, кстати, исполнены все дальнейшие заметки на полях данной рукописи. Прим. Редактора)
  На первой странице - начинается бисерный, аккуратный текст совсем другим почерком, нежели на форзаце, поначалу выполненный, как видно, очень хорошей и дорогой самопишущей ручкой. По мнению нашего консультанта, профессора Яалло Суурманенна, стиль письма весьма своеобразный; наблюдаются непоследовательность и несвязность в изложении, доходящие иногда до полной бессвязности. Основная причина непоследовательности автора заключается, как видно, в быстроте течения идей, быстрой смене представлений, заставляющих делать пропуски, резкие переходы от одного к другому, что и вызывает нарушение логической связи повествования. Чем сильнее возбуждение, тем резче выступает спутанность и бессвязность. Следует отметить, что возбуждение весьма нарастает к концу рукописи. В целом следует сделать вывод, что автор текста при его написании находился в остром маниакально-депрессивном состоянии. Прим. Редактора)
   Проба пера. Проба пера. Раз, два, три, четыре, пять - вышел зайчик погулять. Принесли его домой, оказалось - он живой. Ну, да. Оказалось, что живой. Хотя и не вполне.
  Доктор Суурманен сказал: возьмите лист бумаги и пишите. Что писать?- спросил его я. Да что хотите!- ответил он. - Откройте поток своего сознания...
  Ага. Как раз откроешь, туда сразу и набросают всякого... Как там у Гоголя Городничий жаловался: стоит только поставить новый забор!
  Вот, хорошая идея. А не начать ли мне писать по Русски? Во всяком случае, будет меньше любопытных взоров.
  Вот. Пишу. То есть сижу и тупо смотрю на голубоватый, с водяными знаками лист дорогой вещицы, которая мне явно не по моему дырявому карману. В голове и сердце моём так много, много всего... А как захочешь хоть слово написать, так и шабаш.
  Какой-то чОртов ступор.
  Вертится на кончике пера сплошное : "Довожу до вашего сведения, что..."
  Тьфу ты, huoruus какое! Совсем ты, Володинька, отупел и запсовел в этой своей лаппеенрантской гарнизонной глуши. Ох... Как я себя назвал-то?!... Какой я вам Владимир Русских?! С января 1918 года я гордо именуюсь Юсси Суомилайнен1! С этих самых пор я финн. Просто финн. Припал, так сказать, к историческим корням.
  Ага, вот и традиция соблюдена!... В классическом произведении главный герой на первой же странице (а лучше, в первой же строке!) представляется дорогому читателю. "Меня зовут Измаил..." - это я цитирую замечательный роман Мелвилла "Белый Кит, или Моби Дик", который я читал в госпитале. О странствиях, опасных и долгих, в погоне за загадочным олицетворением зла - Белым Китом. Что интересно, кита всё-таки настигли, на свою же голову.
  Так вот: меня зовут НЕ Измаил. Меня нынче зовут мародер.
  Кто не в курсе, так Броккауз и Эфрон вам разъяснят: "М. (от фр. - marauder- мошенник)- лицо, занимающееся мародерством."
  И, пониже: "М. - незаконное присвоение чужого имущества в атмосфере безнаказанности, обычно в бедственных ситуациях- например, во время природных катастроф или боевых действий."
  А то, что было вчера? Что это вообще было такое?
  Уж никак не похоже на боевые действия! Скорее, катастрофа...
   ... В тот скорбный час я мирно сидел в старинном, горячо любимом хельсинскими студентами за уют и особую дешевизну кафе "Тётушки Кайсы Вадллунд", что на Kaisaniemi puisto, аккурат возле самого Железнодорожного вокзала.
   До моего поезда оставался почти час, вернее, пятьдесят три минуты сорок шесть секунд. Почему так точно? Так ведь война... График движения на Suomen Rautatiet по такому случаю выдерживался неукоснительно! И вправду, попробуй только нарушь. У нас тут не Советская Россия, у нас особо не забалуешь.
  На вокзале я оставаться не захотел. Потому что в залах ожидания всех трех классов было хоть топор вешай, такое стояло густое амбре. После того, как в нашу несчастную "семерку" во время русского артобстрела набилось прятаться более ста человек, и элементарно стал кончаться воздух, (Наверное, в нем значительно повысилось содержание углекислого газа? Прим. Редактора) я теперь испытываю острые приступы клаустрофобии (Боязнь замкнутых пространств. И, от себя добавлю, он еще и нас боится. Гомофоб, короче говоря. Прим. Редактора). Разлюбил я что-то большие скопления народу в тесных помещениях. А если сказать прямо, то никогда и не любил.
  Подсчитав свои худые депансы, я заказал себе только маленькую чашечку кофе с молоком ... Впрочем, официанта скромный размер моего заказа вовсе, к счастью, не смутил! Это на "Эспланаде" на меня посмотрели бы как на последнего pylly, да что там! несмотря на мои офицерские погоны, меня там и на порог вряд ли пустили бы! Знай, чернь, своё место. Еще, чего доброго, возьму и занесу своих окопных вшей в шелковые наряды "чистой" публики.
  Нет, здесь хорошо. Любой недостаточный студиозус тут может спросить стакан холодной воды (подается бесплатно!) и потом целый день сидеть за столиком, готовиться к экзамену.
  Кстати говоря, такая политика дирекции кафе себя полностью окупает. Во-первых, резко увеличивается посещаемость (лучше двадцать заказов по двугривенному, чем один заказ на три рубля!). А во-вторых, это кафе частенько посещают и состоятельные господа (как мучимые ностальгией о веселом студенческом прошлом, так и мечтающие "подснять" юную и свежую провинциальную студенточку, желающую нехитрым способом изыскать средства на оплату съемной квартирки. Кстати, не факт, что получившая в качестве аванса пару шведских крон ушлая красотка их действительно отработает. Тут таких называют "dinamo"!)
  А вот, кстати, и одна из них...
  К моему столику вихляющей робко-рязвязанной походкой приближается юная особа, раскрашенная, как краснокожый ирокез на тропе войны. Надо полагать, залезла без спросу в мамин туалетный столик и причинила последнему немалый урон.
  - Скажите, господин офицер, а у вас спичек для меня не найдется?- совершенно оригинально завязала она разговор.
  - Не-а.
  - А почему?- обиженно захлопала барышня своими совершенно коровьими ресницами.
  - И сам не курю, и тебе не дам! Потому, что зубки у тебя, моя дорогая, будут от курения желтые-прежелтые, как у старухи Лоухи! А ещё, я не люблю целоваться с курящими девушками! Фу, как пепельницу облизываешь!
  - А мы что, будем целоваться?- оторопела барышня.
  - А ка-а-акже! И очень даже скоро.
  На круглые щечки девушки взошел нежный румянец, видный даже сквозь толстый слой штукатурки:
  - Я с кем попало... ой! с незнакомыми дядями не целуюсь! То есть так скоро не целуюсь...
  - А не скоро и не получится! Уезжаю я, милая барышня.
  - На фронт?- она прижала ладошки с своим щекам.
  - Да что ты, глупенькая! В Сарканниеми я еду, на лыжах побегать. Поехали со мной? Сходим в "Долину Мумми-Троллей", в парке Тампере на русских горках покатаемся...
  - Вы шутите, да?- обиженно спросила девушка. И утвердительно сама же и ответила: - Вы шутите. Вы только что из госпиталя, и снова едете воевать...
  - С чего ты так решила?
   - Да от вас же запах... ой, извините, не хотела вас обидеть! Пожалуйста, не сердитесь на меня... от вас не запах, а ... я не знаю, как это сказать! Застарелая засохшая кровь, гной, боль, тоска... вот чем от вас пахнет.
  - Ты-то откуда ...,- оторопел я.
  - А у меня мама в госпитале работает. Когда она приходит "с суток", от неё вот так же... пахнет смертью.
  - М-да... значит, мама у тебя в госпитале... А ты что же?
  - А я на курсах учусь, в "Лотта Свярд"! Вот выучусь, и тоже на фронт, как вы, поеду, воевать!
  - Лучше не надо. - мрачно сказал я. - Так, с курсами мне понятно. А еще где мы учимся?
  - В гимна...ой. Тьфу, ты. В Университете...
  - Ну-да, ну-да...,- скептически произнес я. Девица, конечно, вполне созревшая, но до уровня даже первокурсницы ещё не доросла.
  - Теперь вы меня прогоните, да?- проблеяла старшеклассница. - Мы с девочками поспорили, на сто пирожных, что я с вами познакомлюсь...
  - Luojan kiitos! Теперь хоть знаю, чего я стою... Ну, садись уж к столику, как там тебя...
  - Натали!
  - Садись, прелестное дитя. Не вводить же в такой страшный расход твою мамочку?
  - Ф-ф-ф. - как кошка фыркнула Натали.- Да я и сама зарабатываю. Газеты разношу и еще молочные бутылки собираю...
  - О! Бутылки. Это серьезно.- с уважением произнес я. Потом конспиративно понизил голос:
  - Барышня, какие пирожные вы предпочитаете в это время года?
  - Рунеберга, конечно! - хищно сглотнув слюну, ответила Натали.- Я их по пять штук зараз съесть могу! Да ведь их нет нигде, увы... их ведь только к празднику готовят!
  - Так ведь до Рождества осталось-то всего ничего! Давайте спросим? А вдруг есть... Эй, человек?
  - Чего изволите?- к нашему столику мигом склонился услужливый уроженец Кивиниеми, в черной жилетке поверх белоснежной сорочки.
  - Скажите, у вас пирожные Рунеберга подают?
  - Помилуйте! До Рождества еще целая неделя! Рано еще! Не сезон. А может, вы эклеров хотите? Сегодня только испекли. Есть с творожным кремом, есть со сливочным, есть с шоколадным...
  Да, тыловые тяготы войны... Пирожного в кафе не достанешь! Я вспомнил, как мой фельдфебель Микки Отрывайнен колотил о стенку ДОТа замороженный сухарь, выбивая из него беленьких, как рисовая крупа, замерзших червячков.
  Мотнув, как лошадь, головой, от чего она слегка закружилась, я выбросил эти вспоминания из головы. Слушай, Юсси, ведь так нельзя, да? Какой ДОТ? Какие червячки?
  Сидишь в уютном, теплом месте, за столиком с накрахмаленной клетчатой скатертью, на столике за толстым стелом трепещет оранжевый огонек свечи... и не для того,чтобы было светлее, а просто... для создания душевной обстановки.
  - Ну хорошо, несите ваши эклеры.
  - По штучке?- деликатно оценив мои скромные финансовые возможности,осведомился половой.- Они у нас большие!
   - Э-э-э, чего уж там! Гулять так гулять..., - махнул рукой я. - Дайте по два!
  Барышня сердито нахмурила чистый и высокий лобик, над которым кудрявилась золотистая челка:
  - Зачем это гусарство? Вам что, деньги девать некуда? А потом, я ничего вам не обещала...
  - Да мне ничего от тебя и не надо.Посиди просто рядом ...
  - А! Это я понимаю... я в госпиталь часто хожу, там меня ребята вот тоже так просят посидеть... Раскажите что-нибудь? Как вас зовут?
  - Юсси.
  - Ой, как смешно вы свое имя коверкаете2... А вы откуда родом?
  - Из Куоккалы...
  - Так вы что, там на даче жили?
  - Ага, милая девушка... Только мы там не жили, мы там зимогорили!
  И я мог бы очень много рассказать ей, как затихает, впадая в сонное оцепенение, нарядный и праздничный летом дачный поселок... Как печально капает осенний дождик с забытой сетки для лаун-тенниса, над которой еще вчера, казалось, с восхитительным стуком летал белый мячик... Как пусто и темно в старом парке, где клены равнодушно бросают мокрую листву на опустевшую беседку, где по субботам играл духовой оркестр, и вокруг которой уж больше не гуляют влюбленные парочки... И о том, как прекрасно найти в глухом старом саду упавшее в заиндевелую поутру траву ледяное, пахнущее осенью и дымом печальных костров антоновское яблоко... И как угрюмо, недобро шумят по ночам сосны, когда ты укрываешься с головой одеялом, потому что в старом, скрипящем доме во тьме ходят чудовища... И как скрипит первый снежок, когда предвечерней порой ты бежишь меж белых штакетин оград, за которыми - загадочно чернеют заколоченные на зиму дачи... И никого вокруг! Только вдали светится керосиновая лампа в нашем маленьком окошке...
  - Что это вы загрустили?- спросила меня притихная Натали.
  Да вот, вспомнил один русский стишок:
  Семен задумался о жизни!
  Грустит и пъёт десятый день...
  А Николай веселый ходит:
  Все время думает про смерть.
  - Ха-ха!- захлопала в ладоши девушка.- Забавно. А кто написал?
  - Пушкин, конечно!- уверенно и серьезно сказал я. Есть у нас, финнов, одна милая традиция. Шутить с самым серьезным видом ...
   Вот, помню, Отрывайнен однажды средь бела дня залез на крышу ДОТа, расстегнул штаны и давай русским своим хоботом махать! Как они начали по нему садить из всех стволов... Он назад в ДОТ залез и серьезно так говорит: "Не буду больше так делать! Совсем эти Иваны шуток не понимают."
  В этот момент в кафе погас свет. Официанты, успокаивая посетителей, принялись было разносить по столикам дополнительные свечи (а зачем? мимо рта ложку не пронесешь! А в потемках можно и руку на коленку, к примеру, положить...) как вдруг здание сотряс чудовищной силы удар! С потолка посыпалась штукатурка, вокруг нас раздались испуганные крики... Но это все я воспринимал уже в партере. Потому что на одних рефлексах сгреб девушку в охапку, засунул её под стол, прикрыл её сверху своим телом и даже открыл рот, чтобы взрывная волна не оглушала... И тут завыли за окном сирены...
  - Господа, воздушная тревога! Я руководитель обьекта Гражданской защиты! Прошу вас немедленно пройти в наше газобомбоубежище! - появившийся в дверях толстенький, кругленький, похожий на беременного пингвина в своем черном фраке и белой сорочке с галстуком-бабочкой музыкант, который всего минуту назад наигрывал что-то сладостно-печальное из Сибелиуса на маленьком кабинетном рояле в углу зала, был уже опоясан широким брезентовым ремнем с круглой противогазной коробкой на боку ... Держащий в руках зажженый электрический фонарик, он своей толстенькой ручкой с пухлыми пальцами указывал всем присутствующим на скрытый до сего мига за плюшевой портъерой вход в подвал. На гостеприимно распахнутой тяжелой, окованной железом двери висел красочный плакат: из черного двухмоторного самолета абстракто-вражеской конструкции с красными звездами на крыльях ветвится к земле молния. От этой молнии защищает женщину с ребенком бравый молодец с золотым щитом в руках, на котором изображена противогазная маска в зеленом венке и написано VSS. И тут шютц-корр отметился...
  Посетители было недовольно заворчали, (вроде того, кто им вернет деньги за предварительно сделанные заказы?) но тут новый удар, еще более мощный, чем первый, заставил просто подпрыгнуть столики, с которых звонким градом на пол посыпалась разбивающаяся вдребезги посуда. Дисциплинированно выстроившись в шеренгу по двое, все присутствующие, изо всех сил натуженно улыбаясь, и тем демонстрируя незримому врагу, что им ни капельки не страшно, устремились в подземелье... Кроме меня, разумеется.
  С трудом отцепив от себя впившуюся, как клеш, в мой локоть Натали, я аккуратно положил под погасшую свечку две марки за к счастью, так вовремя выпитый кофе (а за пирожные платить я не буду! я же х не ел, верно?да мне их даже и не принесли!) я попытался со всех ног выскочить из кафе, да куда там! Проклятая девченка тут же увязалась за мной:
  - Юсси, вы хотите помочь пострадавшим, да? Не ходите туда, сейчас пожарные приедут и полиция!
  - Извините, барышня, но...
  - Тогда я с вами! Я умею, я медицинские курсы посещала...
  - Анитка, ты идешь или нет?!- пробегающая мимо нас совсем уже сопливая школьница, похожая на взъерошенного, рыжего и конопатого агрессивного таракана, сердито дернула Натали за рукав.- Что ты, мать, тут раскорячилась, как недоенная корова? Наши девки уже все внизу! Давай, живей шевели своими толстыми булками!
  - Typera vitta! - совершенно неожиданной в нежно-розовых, пухлых детских устах фразой ответила ей Натали, так что у меня аж уши трубочкой свернулись. - Давай, прячься, дура тупая! Там, за окном, сейчас люди гибнут! А я что, прятаться буду- когда вот, раненый боец и то под бомбы рвется!
  - Я все твоей маме расскажу!- мстительно пообещала вспыхнувшая, как маков цвет, морковно-волосая барышня...
  ... Накинув на плечи свой потертый, аккуратно зашитый госпитальным портным полушубок, я выскочил наружу... Разумеется, спасать кого-либо у меня и в мыслях не было. Но не мог же я пояснить этой дурехе, что мне, капитану Суомолайненну, до колик СТРАШНО оказаться во время обстрела в глубоком подвале? Нет, я уж как-нибудь в парке под елочкой это дело пересижу.
  Оглядевшись по сторонам, я просто ахнул. Над розоватым, уютным, постоенным в тихом и добром прошлом веке Центральным вокзалом (и значительно реконструированным в веке двадцатом) стоял высокий султан перемешанного с белым паром черного дыма, посвеченный снизу красными отблесками разгорающегося пожара...
  Ну, понятное дело. Туда русские и метят, вполне законная военная цель. Хорош бы я был, очутившись минуту назад в переполненном солдатами и офицерами зале ожидания...
  Со всех ног я пустился бежать по улице Itakatu, слыша, как за моей спиной сопит и громко топает по заботливо разметенным дворниками гранитным торцам мостовой Анитка... Делать нечего, там, на вокзале, мои хоть и незнакомые, но боевые товарищи. Хочешь, не хочешь... сам погибай, а друга выручай.
  Но первое, что я увидел, подбежав к высоким ступеням главного вокзального подъезда, был совершенно гражданского вида опрокинутый взрывной волной на бок автобус, из разбитых окон которого окровавленный полицейский без своей привычной каски на голове с тоскливым рычанием вытаскивал совсем еще детей... Так, по внешнему виду, школьников восьмого, или даже седьмого класса. Испуганные мальчишки, размазывая по фарфоровым от испуга личикам кровь и слезы, находились как видно, в глубоком шоке...
  Пока Анитка (или как там её на самом-то деле зовут?) очень грамотно накладывала истекающему кровью парнишке жгут его же собственным ремешком, бестрепетно выдернутым ей из его же школьных брюк (слушайте, ведь действительно на курсах училась, не соврала!), я, изо всех сил несколько раз хлопнув его по щекам, пытался вывести мальца из шока:
  - Эй, парень, ты откуда?
  - Я из Тампере..., - пролепетал он белеющими губами.
  - На экскурсию, что ли, в столицу приехали? И черт вас сейчас сюда принес! Даже каникулы ведь пока еще толком не начались! О чем ваш классный руководитель вообще думал?!
  - Мы не школьники... мы кадеты Четвертой пехотной школы... мы едем на фронт...
  У меня глаза на лоб полезли! Парень был одет в довольно скромную, но исключительно городскую, обыкновенную домашнюю одежду! Пальтишко на рыбьем меху, кепочка с наушниками, а на ногах у него были... Вот теперь мне стало действительно дурно. На его ногах были осенние ПОЛУБОТИНКИ. Так, чисто до булочной добежать...Но доказательством того, что он не врет, была военная кокарда, гордо пришпиленная на его штатскую кепочку.
  Вот сейчас у меня действительно вскипел возмущенный разум:
  - Куда же вы, дураки несчастные, с голыми руками-то..., - мучительно простонал я. Имея в виду, что бедный парень был даже без перчаток и варежек.
  Но кадет понял меня по-своему:
  - У нас оружие есть! Вы не думайте! Винтовки! Настоящие! Правда, только одна на четверых...,- и он грустно улыбнулся. И затих.
  - Хватит, Натали...,- положил я руку на плечо старающейся изо всех сил покрепче затянуть жгут девушке. - Хватит.
  И осторожно прикрыл пареньку глаза.
  ... Треща и расыпая искры из высоких, стрельчатых окон, пожар между тем все сильней разгорался. У огромных дубовых дверей бестолково суетились одетые в черную форму железнодорожники, не решаясь туда войти...
  - Yopp vashu matt v peregib tcherez kolenku! - вдруг громко рявкнул подбежавший к ним высокий, сухощавый старик, с щеточкой усов под породистым орлиным носом, одетый в домашнюю, с бранденбурами курточку и шлепанцы на босу ногу.- Чего стоите, как засватанные? Там люди заживо горят! Вода есть? Плесни на меня! Ну, Gospodi blagoslovi!
   И он исчез в дверном проеме, из которого, как из сауны, пахнуло в лицо раскаленным жаром...
  Делать нечего... Зажмурившись, я стал раз за разом нырять в заваленный обломками потолочных балок холл, на мраморном полу которого лежали бесчувственные человеческие тела...За мной, воодушевленные примером незнакомого лихого старикана, бросились и остальные.
  Когда спасать было больше некого, я спросил утиравшего смешанную с кровавым потом сажу со своего круглого, деревенского лица вокзального шуцмана:
  - Слушай, вахмистр, это кто такой бойкий старикашка, а?
  - Да Маннергейм, кто же еще? Он тут рядышком живет, в парке! В домике напротив Дерева Независимости! Собака у него еще есть, болонка ... я ему сколько раз говорил: господин Маршал! Ваша собачка гадит на наш тротуар! Извольте за ней её кало убирать, а не то я вас оштрафую!
  - Берегись!!! - послышался вдруг истошный крик. И я с ужасом увидел, как на закрывшую ладонями лицо Натали валится с крыши пылающая балка... я кинулся, но не успевал, не успевал...
  Огромный ржавый стальной штырь просто пригвоздил её к мерзлой земле пристанционного полисадника. Несколько минут она еще жила, надувая кровавые пузыри из губ, а потом тихо-тихо пролепетала:
  - Так мы с тобой, Юсси... и не ... попробовали... пирожн...
  И все.
  Полицейский рядом поднял к серому небу окровавленный кулак и гневно прохрипел:
  - Таннер, Рюти! Будьте вы прокляты, грязные политиканы!! Зачем вы разозлили русаков?!
  ... Оглушенный, я возвращался к кафе. Натали уже погрузили, накрыв быстро мокнувшей красным белой простыней, в карету "Скорой помощи". Надо найти её подружку, ну ту, рыжую... Пусть как-нибудь осторожно мать подготовит...
  Вот это да.
  На месте уютного мирного домика была дымящаяся груда развалин... Заливавший её из брезентового шланга пожарный пояснил:
  - Бомба насквозь прошла... Прямо в подвале рванула! Мы укрытие даже раскапывать не решились... Тут выживших не будет.
  Это война, perhana. Это, lumppu, война.
  И если кто-то думает, что про барона ,финских кадетов и одну винтовку на четверых я выдумал... тот ошибается.
  ... В связи с тем, что после авианалета уехать с городского вокзала было весьма проблематично, наш фирменный поезд, сообщением Хельсинки-Оулу, отправлялся с маленькой пригородной платформы с забавно для русского уха звучащим названием Яникаккала.
  Да, это куда как менее пафосней,чем уезжать с Keski! Грандиозный и вместе с тем какой-то насквозь патриархально-уютный, из нашего карельского гранита, увенчанный тяжелой башней, вокзал впечатляет. Ну а мужественные атланты, напряженно застывшие по обе стороны от центрального входа, удерживающие своими мускулистыми руками шары-светильники, заставят любого задержать на себе взгляд. К слову сказать, сейчас, в самое темное время года, несмотря на войну, светильники в руках у атлантов горят по восемнадцать часов в сутки. Вернее, теперь уже они горели...
  Нет теперь ни вокзала, ни шаров в руках атлантов... Да и сами могучие фигуры попятнали безжалостные осколки. И стоят бедные атлеты с пустыми руками, как искалеченные нищие инвалиды на Эспланаде.
  Кстати сказать, точно такой же вокзал стоит в Виипури, который раньше был Выборгом. Но там с двух сторон от главного входа - фигуры двух медведей. Русских медведей...
  ... Я сидел на полукруглой скамеечке в коридоре купейного вагона, и рассматривал свои подобранные на засыпанной мелким битом стеклом Itakatu, возле пылающего ясным пламенем дома Љ1, трофеи: богатый деловой ежедневник на 1940 год и золотое самопишущее перо фирмы "Паркер". Видите ли, по данному адресу располагается (извините, теперь уже располагался!) с самого 1862 года торговый дом "Stockmann". Ну вот, я и решил: пусть уж лучше я, чем какой-нибудь подлец! Тем более, я полагаю, и сам магазин, и товар в нем давно уж застрахованы на приличную сумму. Иначе мишпуха из гельсинкфорсской синагоги Абрама Стокмана просто не поймет! Так что я еще малость покопался среди всякого выброшенного взрывом сквозь оконную витрину добра и вдобавок к авторучке нашел еще абсолютно целенькую бутылочку анилиновых немецких чернил. Чего еще желать? Печатный станок разве? Кстати, там еще на мостовой действительно одиноко лежала чуть только с боку поцарапанная новенькая и, что важно, бесхозная пишущая машинка известнейшей, с 1908 года, компании Olivetti... Но я, повздыхав, всё же её брать не стал. Во-первых, тяжело с собой таскать, а потом- я все рано на машинке печатать не умею! Так что привычно задушив свою жабу, пока она меня не задушила, я наконец погрузился в поезд и скромно присел в проходе... Для поездки в куппэ у меня еще писька не выросла, то есть звездочек маловато. А в бесплацкартный вагон я и сам не захотел: курят там! А у меня после ДОТа что-то с легкими стало... короче, после того, как поперхаю, словно овца- на платке всегда кровь.
  Ну, вот наконец... Тихо, даже не дав на прощанье гудка, наш поезд плавно тронулся... По вагону с грацией бегемота трусцой забегал солидный, с двумя подбородками проводник в роскошном черном мундире, похожий на парагвайского адмирала, проверяя, все ли окна в целях светомаскировки плотно зашторены.
  Жалко,значит, в окошко не поглядишь.
  В полуоткрытую дверь куппэ я мог видеть накрытый белейшей салфеткой столик. на котором стояла нарядная бутылка "Kostenkorva" и, для полировки водочного удовольствия, пара бутылочек пива "Lapin Kulta"... В качестве закуски присутствовали запеченный окорок и восхитительно пахнущие красной рыбкой калекукко.
  - Отодвиньтесь, сударь!- пробасил надо мною проводник. В его руках был закрытый судок из вагона-ресторана. Когда судок поставили на столик и открыли крышку, меня чуть не затошнило от голода... Ах, сосиски на гриле! Какой аромат... Да с отварной в молоке картошечкой... Увы. Я чужой на этом празднике жизни.
  Отвернувшись лицом к вагонной стене, за которой мерно, усыпляюще грохотали колеса на рельсовых стыках, я невольно стал прислушиваться к разговору в куппэ...
  Красивенький, молоденький, чистенький, точно из игрушечного магазина капитан со штабным аксельбантом на груди (тоже капитан! вернее, "тоже капитан"- это как раз я! а ему МОЖНО...) солидно вещал:
  - Основной наш план VK1 , то есть "Сосредоточение России Љ1" был разработан в 1923 году. По данному плану предполагалось нам начать только тогда, когда против русских вели бы боевые действия западные страны на всем протяжении их границ.
  - Какие страны?- спросил невидимый мне собеседник.
  - Хотелось бы, конечно, чтобы это была Германия! Но возможно, мы начали бы, если в поход выступили бы Польша, Эстония, Латвия, Литва, Румыния, при поддержке Англии и Франции. Правда, в этом случае пришлось бы подождать, пока русские как следует не увязнут в той же Польше... Удар наш предполагался на Севере. Первый фронт должен был действовать севернее Ладоги, чтобы из района Суоярви выйти на линию Тулокса- Сямозеро. Второй фронт- удар из Кухмо на Реболу и далее на Ругозеро, а от Суомоссалми на Вокнаволок, с задачей прорваться в Восточную Карелию и перерезать Кировскую железную дорогу. На Перешейке мы должны были продвинуться вплоть до платформы Лесная...
  - Но ведь это же в черте Петрограда?
  - А что такое этот Петроград? Исконная финнская земля...
  - Вы что, серьезно... так полагаете?! М-да... Ну, ладно. Допустим на секунду, что я тогда полжизни действительно прожил именно что в родной Финляндии! Хотя, если честно, то я, как и наш Барон, этнический швед с Васильевского острова. Какая она мне, Суоми, родная... А что, более реального плана - например, отражения русской агрессии, Генштаб, получается ... вообще не разрабатывал?
  - А зачем?! Во-первых, зачем русским, которые сами в 1918 году предоставили нам полную независимость, хотя наш Сейм просил всего лишь чуть более полной автономии, нас завоевывать? А во-вторых, составление планов войны, исходя из идеи стратегической обороны есть составление плана быстрого и сокрушительного поражения.
  - Обоснуйте?- заинтересованно спросил невидимый мне резонер.
  - Слушаюсь, господин подполковник! "Ого, целый подпол!- подумал я.- Хорошо, что хоть не генерал." Тут два аспекта. Первый, стратегический: отдавая инициативу в руки противника, мы вынуждены были бы относительно равномерно распределить свои войска по всем угрожаемым участкам. Напротив, неприятель мог сосредоточить в месте генерального наступления свои войска, создавая кратное превосходство сил и огневых средств, то есть используя эффект "сапожного шила". Ну, шило нажимает не очень-то и сильно, но на очень узком участке... И где будет этот участок, мы не знаем. Во время Великой войны такие прорывы парировались переброской резервов с не атакованных рубежей, но у нас мотомехвойск, по бедности нашей...увы. И второй, психологический: в отличие от русского солдата, коллективиста по натуре, который проявляет свои самые лучшие боевые качества именно в обороне, поддерживая и ободряя своего товарища, наш финский солдат в массе своей редкий индивидуалист. Ему по душе маневренная, гибкая война - налетел, укусил, убежал, попарился в сауне, пообедал, водочки выпил... И снова в бой. К непрерывному же длительному напряжению, например, нахождению под вражеским огнем, наш финский солдат вообще не способен...
  - Господин подполковник, разрешите обратиться к господину капитану?- с грохотом распахнув дверь куппэ и по-уставному держа ладонь у виска, вежливо, четко, но очень непреклонно сказал я. "Выгонит? А вот я, Helvetti! - возьму и не уйду! Пока этому лощеному штабному kyrvänimijä кое-что не выскажу!"
  - Разумеется, господин капитан, обращайтесь! - сидевший в уголке мягкого дивана мужчина примерно моих лет иронически покачивал носком начищенного сапога, закинув одну ногу на другую и скрестив на своей груди узкие, но сильные аристократические руки.
  Мордатенькй, с рыхлым и круглым бабьим лицом, похожим на не пропеченный блин, капитанчик с испугом уставился на меня своими рыбьими глазками.
  "Что это он так испугался? - подумал я.- Боится, что я у него сосиску отниму?"
  - Господин капитан, не имею чести знать вас... но, разрешите спросить: вы сами-то на фронте были?
  - Какое это имеет значение?- брезгливо, через губу, бросил мне штабной, как копейку одноногому ветерану.
  - Отвечайте господину капитану! - голос подполковника был тих и ровен, но хлестнул, точно раскаленный добела стальной хлыст. Даже меня пробрало...
  - Да... то есть ...э... нет... не совсем... э... я кинохронику смотрел! Две тысячи метров! - бледнея и краснея пятнами одновременно, заблеял капитанчик.
  - Это хорошо вас характеризует. Отсмотреть такое количество кинохроники - это же надо иметь чугунную жо... волю. - с ледяной иронией усмехнулся подполковник.
  - Но раз вы на фронте сами не были, то позвольте вам доложить. - со жгучей, спокойной ненавистью начал говорить я. - У меня возле моего ДОТа стояла пушка "Бофорс". И вот, сижу я, кофе попиваю, и вдруг залетает наблюдатель, волосы дыбом, глаза бешеные: "Русские танки идут!" И точно, за речкой на наши надолбы идут два трехбашенных "каменных дома" и два "детеныша"... Встали у берега, и давай по ДОТу шарашить. Я наводчику кричу: "Давай стреляй!" , а он знай себе в прицел смотрит и штурвальчики крутит... Двадцать метров осталось... Бах! Прямо в башню. Второй "каменный дом" взял нас на прицел и поливает из пулеметов... Бах! и гусеница складывается в аккуратную стопку... Народ русские танкисты был отборный и очень храбрый. Никто не вылез с поднятыми руками. Когда мы пошли потом посмотреть поближе сгоревшие машины, то все люки были закрыты.
  Увидев, что мы жжем их танки, русская артиллерия начала обстрел нашей огневой позиции. По нас били фугасными шестидюймовыми, били осколочными, поменьше, били шрапнелью... Нам бы надо было поменять позицию, но куда? Мне и сейчас кажется, что не было разницы, укрылись бы мы в бункере или остались снаружи, столь сильный был огонь. Отдельных разрывов было не различить и уж во всяком случае не сосчитать. Я вообще не слышал собственного голоса, приходилось кричать ребятам в уши и показывать цели знаками... А потом малокалиберная автоматическая пушка вела по нам огонь очередями. И хорошо стреляла, пока русских не накрыли наши минометчики; один снаряд пролетел так близко, что меня просто швырнуло на землю горячим давлением воздуха... Рты и ноздри нам разъедала пыль и от удушливого смрада разрывов выворачивало наизнанку. Просто чудо Господне, что расчет прожил почти целый день! Все парни были из Миккели... За один миг целая деревня лишилась всех своих мужиков!
  - Вам-то как удалось уцелеть? - тихо спросил меня подполковник.
  - Виноват! Вызвали меня в ДОТ к телефону... а когда вернулся, ребята лежали вокруг орудия, как разбросанные оловянные солдатики... даже крови не очень было много... Второй расчет собирал уж с бору по сосенке, и они оказались, увы, не такие стойкие...Так что, позвольте вас поздравить, господин капитан! - подло соврамши... Финский солдат под огнем не робеет, он и в обороне смел, вынослив и отважен.
  - Да как ты смее...,- вскочил с дивана, закрытого уютным полосатым чехлом, штабной.
  - Смею. - Тихо сказал я.- Имею право.
  - Вон отсюда!!!- просипел багровый аксельбантоносец.
  - Itse olet hullu! - почти весело ответил я, и, еще дрожа от бешенства, вышел в коридор.
  "Дурак, дурак, трижды дурак! Кому и что ты хотел доказать! Вот возьмет и нажалуется, очень может это быть... и что? Военный суд? Да и pittu с ним. Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют..."
  За моей спиной распахнулась дверь куппэ... из неё бочком, прижимая к носу окровавленный кружевной платочек, выскочил капитанчик и рысцой помчался в сторону вагонной ретирады. Мне показалось, или у него на щеке действительно краснел отпечаток могучей пятерни?
  - Зайди пожалуйста, камрад!- совершенно неожиданно донеся из куппэ голос подполковника.- Давай, что ли, помянем наших ребят...
  "Это что, он мне, что ли?!"
  ... С оглядкою войдя в отделанное красным деревом и ярко пылающей бронзой куппэ, я осторожно присел на скользкий шелк дивана. Не испачкать бы, часом...
  Подполковник резко сдвинул в сторонку финские разносолы, достал из своего шведского замшевого рюкзака какой-то сверток в вощеной бумаге. Развернул. По куппэ разнёсся восхитительный аромат сала с чесноком.
  Я аж слюной захлебнулся.
  Нарезая острейшим пукко белейшие, с тончайшими красными прожилками пласты, подполковник представился :
  - Талвело, Пааво... Звание моё видите сами! - и указал тонким, красивым пальцем на две крупные шестиконечные звезды на воротнике ...
  - Юсси Суомолайнен, капитан.- скромно представился я.
  - Ого! Целый капитан, да? Не слишком ли высокий чин для такого возраста? Ты ведь, товарищ, наверное, девяносто седьмого года?
  - Девяносто восьмого...
  - Ну, я тогда на год старше... Ты тоже видать, из запаса, как и я?
  - Да как вам сказать...
  - Да так и скажи. И ... знаешь, зови-ка ты меня на ты!
  - Как прикажете... извини, как скажешь! Ну, на эту войну, да!- призван из запаса, и на "гражданке" в сельской школе мирно себе учительствовал. А до тридцать шестого я честно в войсках служил. В шестнадцатом пехотном...
  - Где ты и выслужил себе медаль в петлицу и геморрой в... поясницу. Знакомое дело! Ты по отчеству кто?
  - Ивановичем когда-то был...
  - Ага, вот где собака и зарыта... Хоть у нас, финнов, отчеств нет, сплошная мы безотцовщина, да где-то в кадрах запись-то и имелась! Прижимали тебя потихоньку...
  ... пока совсем не вышвырнули!- подхватил я. - Да я уж привык, что меня считают вторым сортом!
  - Второй сорт, не брак! - усмехнулся Талвело.- Ну, а у меня всё проще... После Гражданской поступил в Академию Генштаба, потом командовал Егерским полком...
  - О! Да ты спецназовец!- с уважением протянул я.
  - Было дело...,- усмехнулся подполковник. - Потом наш полк вдруг расформировали, зане денег на него в казне внезапно не обнаружилось! Разворовали весь военный бюджет, жирные твари... Я гневно протестовал, пытался выступить в Парламенте. Определили меня за это в "психушку", содрав майорскую звездочку... Вышел я из дурдома и пошел трудиться в Университет, причем не нашел между ними никакой особой разницы. Защитил кандидатскую диссертацию на тему исследования наступательных операций против красных в северном Приладожье... Из-за своей диссертации вновь чуть не загремел в палату номер шесть. Уж очень она многим глаза колола, своей горькой правдой о нашем сокрушительном поражении...
  С началом войны, разумеется, я пошел добровольцем, и, как имеющий высшее военное образование, командный опыт и ученую степень, был аттестован на подполковника. И, с учетом моего ценнейшего боевого опыта офицера войск специального назначения, немедленно определен по соответствующему профилю, а именно в должность помощника начальника Интендантского Управления...
  Слушая подполковника, я предпринимал титанические усилия, чтобы не расхохотаться в голос.
  - Н-ну, перекладываю я это бумажки из папочки в папочку, в обед кушаю за чистой скатертью всякие разносолы, рабочий день у меня с десяти утра до пяти часов пополудни... Воюю, короче!...- продолжал подполковник. - Пока не услышал, что красные взяли Суоярви. Буквально кипя от гнева, прорвался на прием к Барону. Он даже слегка оторопел, особенно когда его адъютант доложил ему на ушко, что я за птица! Высказал я Маршалу свои взгляды... Особо отметил, что сил на оборону у нас на Севере нет. Значит, что? Правильно! Надо НАСТУПАТЬ. Старик расчувствовался, обнял меня, поцеловал и послал на ху... То есть на Север, с предложением самостоятельно сформировать из того, что там есть, группу войск и её же возглавить. Типа, на тебе Боже, что нам не гоже, а сдохнет там Ахрим, да и хрен бы тогда с ним! Н-ну, вот такие дела... Выпьем, что ли, Юсси Иванович?
  И мы немедленно выпили.
  ... Странное дело, но водка закончилась как-то совершенно неожиданно. Хотя мы и пили чисто по-фински! Видимо, от того она и закончилась.
  Однако Пааво утешил меня, нажав на кнопочку электрического звонка. Мгновенно воплотившийся проводник принес нам еще по чуть-чуть (ну, там, всего пару бутылок, на брата!) и обильную закуску: соленые орешки и моченую клюкву на крохотных блюдечках...
  Расстегнув с разрешения подполковника самый верхний крючок кителя, в этом совершенно непотребном виде я вольно раскинулся, как хан бухарский, на мягком диване. И тихо мрачнел. Мы, финны, как выпьем, так сразу впадаем в смертную тоску. Это называется скандинавский тип опьянения.
  Подполковник, извлекши из кожаного чехла настоящую, ужасно дорогую "кремону", меланхолично наигрывал на мотив старого, забытого вальса:
  
  Всё закончилось в страшном году:
  И забор, и лазейки,
  И черёмуха в старом саду
  На плетёной скамейке...
  
  Вижу - мама в окошке грустит,
  Вяжет осень прозрачные сетки,
  И записка в кармане лежит
  От весёлой соседки...
  
  Снова чудится Город в снегу,
  Дед Мороз и Снегурка!
  Разве запах забыть я могу
  Мандариновой шкурки?...
  
  И у ёлочки первый шажок,
  Разноцветные блёстки?...
  И тебя, мой счастливый дружок,
  В этой новой матроске?...
  
  Вот и, собственно, кончилась жизнь.
  Не осталось ни строчки.
  Вновь навалится сквозь миражи
  Потолок одиночки.
  
  И среди переломанных звезд,
  Кирпичей и бутылок
  Из нагана конвойный матрос
  Влепит пулю в затылок...
  ... У меня привычно запершило в горле. Оттянув ворот большим пальцем, я, как привык это делать двадцать один год подряд, машинально потер сизый старый шрам, уходящий от кадыка под белоснежную подшивку воротничка потертого мундира...
  - Чего это у тебя? - печально спросил мой визави.
  - Да так! Порезался, когда брился..., - с такой же тихой печалью ответил ему я.
  ... Это было весной, в Свеаборге... Той самой долгожданной весной, когда, НАКОНЕЦ, как-то совершенно незаметно и совершенно бескровно рухнул проклятый царизм, о скорой гибели которого так мечтали все интеллигентные люди! С какой трепетной радостью я привязывал на петличку своей серой шинели шелковый красный бант! Увы, алого муара в лавке Офицерского экономического общества уже не оказалось, всё раскупили. Что, вы не понимаете, от чего мы, офицеры, а значит, дворяне - были тогда поначалу так рады? Да потому, что гражданин Романов всех нас уже глубоко достал! До самого донышка.
  Достал своей никому не нужной войной за Босфор и Дарданеллы (и зачем нам тот Босфор? У нас в Выборгском заливе свой Бьеркезунд есть!), достал бьющей в глаза наглой роскошью имперского Петрограда на фоне серой деревенской нищеты и убогой безысходности красно-кирпичных фабричных трущоб, достал тягостным унижением служилого армейского офицерства нищетой скудного жалования и полнейшим безгласным бесправием...
  Так что мы с радостной надеждой вдыхали тот пьянящий, пахнущий морем и весной соленый воздух свободы! Но мы, офицеры, малость ошиблись. Соленый воздух пах не морем, а кровью... Мы так ждали радостных перемен! И дождались...
  ... Революция причалила к Минной пристани Свеаборга под красным кумачом, поднятым над сторожевым кораблем, бывшим нашем же, крепостным свеаборгским, военведомским буксировщиком мишеней "Кречет".
  Теперь на его борту была уже не армейская, а флотская команда, возглавляемая представителем "Центробалта".
  Вот это мы как-то упустили из виду... В самом деле: наш добрый "Кречет" ассоциировался у нас с нечастыми, весьма приятными вылазками в Гельсинкфорс, когда можно было побродить всласть по Эспланаде, вдоволь полюбоваться на роскошные витрины, досыта понюхать аромат свежайших сдобных булочек с кремом из дверей кафе... На большее наших нищенских финансов вряд ли хватило.
  Вежливые и деликатные матросы ласково отобрали у нас личное оружие и почти нежно, под белы руки, проводили в трюм...
  Еще когда нас, выстроив вдоль борта на палубе, разоружали, со стороны трехэтажных офицерских домов донесся стон и тихий, безнадежный плач наших женщин. Они еще ничего не знали, но...
  А потом нас, офицеров, не говоря дурного слова, стали выводить из трюма по одному на верхнюю палубу. Вызывали по списку, отмечая фамилии, чтобы кого-нибудь, часом, не забыть.
  Вызванного раздевали на пронизывающем ветру донага... Затем связывали отведенные назад руки у локтей и кистей. Иногда связывали и ноги. А иногда оттягивали голову назад и притягивали её к рукам.
  Потом отрезали уши, нос, половые органы... И в таком виде бросали в воду прямо у пирса.
  Ужаснее всего было не это... не страшная, медленная смерть в ледяной черно-зеленой воде, не муки... А то, что происходило это на глазах женщин, детей, матерей и отцов. Они стояли у берега на коленях, моля матросов убить нас как можно скорее... Но революционные матросы только весело смеялись в ответ.
  И что же? - скажете вы. Вы, офицеры, так и дали себя зарезать, как баранов? Нет, некоторые сопротивлялись. Георгиевский кавалер штаб-капитан Новицкий, отставленный от фронтовой службы по контузии, расшвырял было своих палачей, бросился в воду... Но был ранен, поднят с воды. Приведен в сознание. А потом сожжен заживо в топке кочегарки...
  А меня пожалели, отметив моё доброе отношение к солдатам. И, ткнув штыком в горло, просто швырнули за борт...
  Я НЕ ЗНАЮ, как я выплыл...
  Но долго был безгласен и недвижим, и мог только видеть...
  И я видел, лежавший в постели, парализованный так, что мог только с трудом глотать жидкую тюрю, которую натирала мне теперь уже вдова моего товарища по батареи, в доме нашел я приют... Я видел, как наконец вернулись НАШИ, которые с погонами!
  Которые спросили, войдя в комнату: "Ты русская?! А ребенок твой - русский? Это очень хорошо!"
  Потом веселый подпрапорщик с чистым, открытым, финским лицом взял из колыбели заходящуюся ревом испуганную полуголовалую малышку, поднял её, держа за полненькую ножку с морщинками- перевязочками, на которой была надета синенькая вязаная пинетка, и с размаху ударил головкой о печку. Ребеночек только вякнул,оставив на чистенькой побелке ярко-алое пятно в виде многолучевой звезды...
  А потом они весело и радостно насиловали женщину, в конце концов посадив её, как на кол, на ножку опрокинутого вниз столешницей стола... А в её мертвые руки ей заботливо положили посиневшее тельце ребенка, крепко привязав к ней полотенцем... А мне ничего не сделали, сказав, что я и так скоро подохну...
  А я после их ухода внезапно для себя встал и пошел. Искать своих. Вот, до сих пор так и хожу...
  Такие дела.
  ... - Юсси, а ты у красных был?- вдруг неожиданно спросил меня подполковник.
  - А как же! - радостно подтвердил я. - Под командой доблестного комбрига товарища Котова...
  - Котов, Котов...,- наморщил лоб мой собеседник, размышляя. - Есть такой. Котов, Николай Яковлевич, девяносто третьего года рождения, сын дворянина- помещика Павлоградской губернии. Отец его имел сорок десятин чернозёмов, два магазина в Павлограде, свечной заводик. Бывший офицер старой армии, к концу Великой войны подполковник. С марта семнадцатого - эсер. Избран председателем полкового, корпусного и армейского Совдепа. Награжден орденом Боевого Красного Знамени в один день с Махно. Руководитель партизанского движения в тылу деникинцев, участник штурма Перекопа. После взятия Крыма - активно расстреливал своих вчерашних союзников, махновцев. Инспектор пехоты РККА. Затем, следует необъяснимый кульбит. Становится наш комбриг из пехотинцев руководителем Особой Липецкой авиашколы. В 1937 году он обвинен: в шпионаже в пользу Германии (передал, будучи в командировке от Академии им. Фрунзе, в Германский Генеральштаб письмо от комкора Эйхе); в участии в военном заговоре; в развале работы Липецкого центра боевого применения авиации; а также в хищении государственных средств в особо крупном размере. Расстрелян по процессу Тухачевского... Во всяком случае, был к расстрелу приговорен...
  - Скажите, подполковник... вы шпион?- потрясенно спросил я.
  - Да ты что?- фарисейски возмутился абсолютно трезвый бывший командир полка специального назначения. Или не бывший?
  - Так когда твои дорожки с сим достойнейшим красным героем разошлись? - с ласковой нежностью, будто накидывая мне на шею любовно намыленную удавку, продолжил экспресс- допрос Талвела.
  ... Итак, 9 июля 1919 года жители местечка Каменный Брод услышали на улице выстрел... и потом, еще... И все слышится мне тихий, напевный говорок чудом выжившего старого жида...
  А потом началась сплошная пальба, как при взятии большого города, слава Б-гу, хоть не орудийная.
  А потом, по пустым, немощеным улицам раздался гулкий стук копыт.
  Всадники с красно-черными лентами поперек мохнатых папах стали выгонять людей из их убогих халуп.
   Ох... какая суматоха.
  Когда эти красные товарищи пришли на завод, они сейчас же убили сторожа, старого еврея, а потом отправились в контору, застали там заведующего Каменно-Бродского завода Гершонова и убили его тоже.
  Остальные душегубы начали выгонять из каждого дома всех жителей обоего пола, и мужчин и женщин и детей, и отправляли к заводу. Все думали, что возле завода будет какое-нибудь собрание, а потом, азохан вей, всех отпустят. Но нет, к сожалению мужчины, которые были возле завода, обратно домой уже не вернулись. Когда пригнали к заводу всю толпу разделили, мужчин отдельно, а женщин отдельно. Стояли...
  Требовали они уездного комиссара Кисельгофа, хотели его убить. Но никто не знал где он, и не сказал ничего.
  Опять стоят...
  Надвигается тучка. Тучка все увеличивается и увеличивается. Наконец и дождик начал крапать, усиливается в дождь. И вот сейчас не дождик, а, так сказать, прозрачный летний дождь. Загнали женщин в здание возле Исполкома.
   Через часа два женщин уводили. И гнушались над ними... до самой их до смерти.
   Мужчины остались. Сидят и ожидают, но что именно, не знают. Начали строить их попарно и сказали им, что они их поведут в Новоград-Волынск, там разберут все и отпустят домой. Они им поверили и пошли с красными.
   Дождь лил, как из ведра. Погода скверная стояла.
   Они их гоняли, как гоняют скот к бойне, таких хороших невинных людей.
   Идут.
  Пришли в лес.
  Там красные начали петь песенку. Ах, эта песенка, песенка! Можно ее помнить, да нельзя забыть.
  Тогда лишь догадались люди о злом умысле их, что не в Новоград-Волынск их ведут, а их ведут к резне. Начали им евреи предлагать много денег, но ничего не помогло. Завели их красные в воду, сделали цепь и начали на них стрелять. Они легли все на землю, думали этим спастись, но когда у красных не стало пуль, они штыками, топорами, долотами, прикладами винтовок перебили всех людей до одного. Раненных тоже было несколько. Привезли их домой. Некоторые умерли у себя дома, а некоторые остались живы.
  Да...
  Когда они покончили с людьми, они начали стягивать с них одежду, башмаки, сапоги, у каждого выбрали деньги. Покончили и ушли домой. На другой день начали возить трупы. Крики женщин и их детей не можно себе представить...
  Вызывается тут какая-то махновская дрянь и говорит к русским:"Вам броденцi може треба? якось живця, ль або крамничниха вибiрайте собi!". Отвечает комбриг Котов: "Нам и жОдного жида не треба!"
   Четыре недели после того стоял красный махновец Лыктыс Петро и славился перед барышнями: "Ото я скiлки жидiв вибив, вони по кущах, а я за ними дручком по головi! о, я iх тодi богацько вибив..."
  И радовался тому комбриг Котов...
  И очень огорчился я, услышав рассказ подполковника Талволы о том, что Котова расстреляли свои же... Хотя этого следовало ожидать! Революция, как обезумевшая свиноматка, пожирает своих же поросят.
  Но, все же было мне ужасно жалко, что я никогда больше не могу встретиться с ним...
  Господа, бойтесь своих желаний. Они имеют свойство исполняться.
  ... Утром я проснулся в нашем крохотном двухместном куппэ, оснащенном, впрочем, раковиной умывальника. Как и следовало ожидать, воды в раковине не было.
  Слава Богу, что туалет еще не закрыли... а ведь могли. На остановках он не действовал, а мы в дороге больше стояли, чем ехали.
  Что меня умилило, так это еще довоенные бумажные полотенца в туалете и стоящий там же розовый фаянсовый детский горшочек... А в вагонном коридоре, возле туалета, сидел на приставной скамеечке наш давешний капитанишка и при виде меня мелко-мелко дрожал...
  В Оулу мы прибыли в шесть утра. Точно по расписанию, еще затемно, когда к ледяной, полной луне поднимались в усыпанном звездами утреннем небе седые столбы из печных труб.
  Люблю я этот старинный город, основанный шведами ещё в 1605 году. Чем-то он мне напоминает Венецию, в которой я никогда не был: везде вода, каналы, мостки... Ветер с Ботнического залива...
  Самое узкое место Финляндии. Паромная переправа к шведом летом, а зимой- просто так, ледовая дорога.
  Много интересного можно увидеть в Оулу...
  Но первое из всех чудес столицы Лапландии, что я увидел, был мой боевой друг, которому я обязан самой жизнью, Микки Отрывайнен, который стоял по стойке смирно на низком каменном перроне и с веселой наглостью отдавал нам с подполковником честь.
  - Фельдфебель, ты-то откуда здесь взялся, брат?!- радостно кинулся я к нему, крепко сжимая в своих объятиях.
  - Ну как: брат шурина моего тестя служит писарем в Управлении кадров, в Военном Министерстве! Как ему было не порадеть родному человечку? Куда вы, господин капитан, туда уж теперь и я! Потому как вы без меня ни за понюх пороху пропадете...,- отвечал вкусно пахнущий морозной свежестью Микки.
  ...- А это что такое?- остановился прямо на полушаге решительно вошедший было в жарко натопленный вокзальчик подполковник.
  Действительно, обычная для России (да и то, скорее, недоброй памяти времен Гражданской войны) картина, абсолютно немыслимая у нас в стране, открылась перед нашими глазами.
  На посыпанном мокрыми опилками кафельном полу безучастно сидела маленькая группа несчастных, от которой исходило ощущение такой смертной тоски и безысходности, что у меня сердце защемило...
  Закутанные в какие-то немыслимые лохмотья, сквозь прорехи которых проглядывали бордовые мокрые пятна обмороженных тел, изможденные женщины смотрели куда-то в пространство мертвыми глазами, прижимая к себе странно тихих детей...
  Подполковник присел перед ними на корточки:
  - Кто вы такие? Вы меня слышите?
  Самая старшая из женщин, у которой из-под рваного платка свисали пряди седых волос, начала говорить очень тихим, спокойным голосом:
  - Когда пришли русские, мы им очень обрадовались. Мой шурин, Иххолайнен, часто ходил на лыжах на русскую сторону и потом всем рассказывал, как там хорошо живется. Говорил, что в Волк-Наволоке русские построили для карел и финнов амбулаторию, и что когда одна женщина тяжело рожала, за ней прилетел из Петрозаводска санитарный самолет. И еще говорил, что лучшие из колхозников бесплатно отдыхали на теплом море, а дети их бесплатно учатся не только в школе, но и могут поехать учиться хоть в Петрозаводск, хоть в самый Ленинград.
  Мы Иххолайнену верили, потому что он серьезный человек и не имеет привычки просто так врать.
  И когда к нам приехали наши пограничники и велели сжигать свои дома, а потом садиться в сани да уезжать, мы им сказали: нет, зачем нам спасаться? Русские не сделали нам ничего плохого...
  А наутро пришли русские. Нам их было ужасно жалко, потому что они пришли к нам во двор обутые в брезентовые ботинки и совсем без пальто... Мой Мути отдал им свои старые валенки и лапти, которые заготовил на сенокос, и свой драный тулуп с сеновала, а русские те лапти брали и очень нас благодарили.
  И еще русские очень удивлялись, как мы чисто и богато живем... А что там удивляться? Швейную машинку и патефон мы с Мути взяли в кредит.
  А потом к нам во двор заехала такая бочка с трубой, в которой русский повар варил суп. И русские этот суп ели и угощали нас, я тот суп пробовала, сплошная горячая вода...
  А потом на лыжах приехал какой-то незнакомый нам финн в русской военной одежде...
  - Почему ты решила, что это был финн?- быстро спросил Тайвела.
  - Да как же было не узнать?- мертво спросила старуха.- Финн идет на лыжах прямо, ровно... А русский на ходу вихляет всем телом из стороны в сторону! Русские на лыжах ходить совсем не умеют, да...
  Вот, приехал, значит, этот финн к нам во двор и по-русски спрашивает солдат: есть здесь во дворе командир или комиссар? Вот комиссар, говорят ему русские, и показывают ему на человека, у которого на хлястике золотые пуговицы. Попа и в рогоже узнаешь!- говорит тогда финн, подъезжает к комиссару, бьет его пукко под левую лопатку, гикает, подпрыгивает на лыжах и как ветер, уносится...
  И тут начинается стрельба. Стреляют с нашего чердака, очень метко. Русские валятся как кегли (мы с моим Мути ездили после свадьбы в Рованиеми, ходили там в кегельбан...). Потом окружили дом, бросили на чердак гранату. С чердака упала соседская девочка, Кайса Кекконен, рыженькая такая и тощая. Её туда шуцкоровцы посадили, дали ей в руки винтовку с пятью патронами, а чтобы она не убежала, сняли с неё обувь. А я ещё думала, почему наша лестница на чердак лежит на снегу?
  Кайса живая была, только её оглушило. А лучше бы её убило. Потому что русские обозлились, закололи штыками моего Мути и стали нас с Кайсой... она прямо под ними умерла, слабенькая потому что. А я зачем-то вот выжила...
  - Даже старуху не пожалели...,- скрипнул зубами подполковник.
  - Мне девятнадцать лет...,- тихо сказала старая седая женщина.
  (Заметки на полях расплывающимся чернильным карандашом, тем же почерком, что стихи на форзаце:
  "Щерясь, как лагерная параша, блестя золотым зубом, комдив Котов вещал собранным у штабного фургона командирам: Обрыдла война проклятая всем нам, а красноармейцам, красным героям, которые под пулями ходят, больше всех. Ну, если бы на своей земле воевали, было бы понятно- за свои хаты бьются, чтобы отогнать ворога лютого, отбить да освободить... А тут ридна хата, оно-о-о уже где! А бойцу воевать, да и не в обороне, а давай, давай вперед! Мы ж материалисты, мы должны понимать! Значит, что нужно? Чтоб боец ненавидел врага, чтоб мстить хотел, да не как -нибудь, а так, чтобы хотел все истребить до корня. И еще нужно, чтобы он интерес имел воевать, чтоб ему знать, для чего вылезать из окопа, на пулемет и финские мины. И вот теперь ему ясно-понятно, придет в Финляндию, а там всего, и барахло, и бабы! И делай, что хочешь! Бей вщент! Так, чтобы ихние внуки и правнуки боялись! Не всякий станет детей убивать...А по правде, ежели хотите знать, так те, кто станет, пусть сгоряча убивают хоть маленьких враженят, аж пока им самим не надоест! Сейчас главное, чтобы боец охоткой в бой шел, это главное звено!")
  - Русские обречены.- спокойно и просто сказал подполковник.
  - Почему?- тупо переспросил его я.
  - Стая львов, во главе которой стоит баран, ничто даже перед отарой наших барашков, призванных из запаса, во главе которых стоит... ну, мы посмотрим еще, кто чего стоит. А что русский командир - мудак, это мне абсолютно понятно. Потому что только баран будет допускать бессмысленные жестокости!
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"