Он никогда не был доволен собой. Он ни разу сполна не выразил себя. Он это чувствовал, он знал это. Он был - художник...
Говорят, что ровно за двое суток до смерти он впал в забытье. Но это - ложь. Двое суток до смерти он итожил свою жизнь. Страшно длинную, удивительно короткую жизнь. Забытья не было. Была непомерная боль, непомерная усталость и были ослепительные всплески памяти. А те, кто наблюдал его в эти двое суток, писали потом о беспрерывной, без участия сознания агонии. Они видели конвульсии плоти, они слышали, как, напрягаясь, хрипят легкие умирающего, но что они знали о таинствах победительной борьбы духа...
х х х
Жить - это есть. Иных представлении о жизни у профессора классической филологии сейчас не существовало. И то, что день с самого утра пасмурнел, и то, что, несмотря на это, мороз не сбавлял,- все это было второй, плохо постигаемой реальностью. Первой, заслонявшей все прошлое и будущее и все настоящее, что не было сопричастно ей, было нескончаемое, резкое чувство голода.
Ходить профессор уже не мог. Третьи сутки, укутавшись в женскую меховую шубку, он равнодушно сидел в кресле. Засыпал и просыпался. И снова засыпал. И снова просыпался.
Только что ему пригрезился кусок черствого хлеба. По корке - зеленоватый пух плесни. Это он хорошо заметил - плеснь. Плеснь можно соскрести. Можно даже не счищать. Главное - хлеб. Настоящий хлеб. Он наверняка где-то завалялся этот черствый кусок хлеба. Как хорошо, что он завалялся.
Профессор с трудом расклеил глаза. Теперь надо было осмотреться и сообразить, где этот кусок. Надо вспомнить. Главное - вспомнить... По корке - зеленоватый пух плесни. Это он хорошо рассмотрел - зеленоватый пух плесни.
Кусок мог оказаться в серванте. Где-нибудь за побитым от арт-обстрела хрусталем. А почему бы и нет?.. Или в кухне, за большим кухонным столом. За кухонным столом он однажды обнаружил пропавший портсигар. Кусок мог упасть за ножку стола... А может, не в столовой и не в кухне, а здесь, в кабинете. Ему подавали сюда по утрам гренки. Золотистые гренки и черный кофе. Ему нравилось это: кофе и гренки... Впрочем, гренки были из булок. Из белых, без сдоби, булок. Тот, завалившийся кусок - черный. И по корке - плеснь. Он это хорошо разглядел. Нет, этот кусок мог быть только в кухне.
Профеесор подумал, что, прежде всего, нужно пошевелить затекшими пальцами рук. А затем уже опереться о подлокотники кресла и поднять-ся. Он пошевелил пальцами рук, но опереться о подлокотники ему сразу не удалось. Руки не подчинялись ему, не отрывались от колен. Разумеется, стоило бы сильно захотеть, и тогда руки повиновались бы ему. Однако неосознанная, инстинктивная боязнь не найти хлеб, впустую израсходовать мизерные остатки энергии,- эта боязнь воспротивилась рассудку, и профессор снова закрыл глаза.
Но тут же восстал другой инстинкт. Ощущение голода пронизало весь организм. Профессор уже не мог не думать о том проклятом куске хлеба. Теперь он знал, он отлично знал, где этот кусок. Покойница, конечно, припрятала для него свою последнюю пайку хлеба. Он ведь тоже заставлял ее съесть его пайку... Надо разыскать, надо обязательно разыскать... Он даже попробует сейчас же, прямо сейчас поднять руки на подлокотники и встать с кресла. Он попробует. Он сделает это, потому что он больше не может не есть. Есть - это жить...
х х х
Что они знали о таинствах победительной борьбы духа! Разве не к нему в эти два дня приходила сотни, тысячи раз маленькая добрая Эмилия? Он подолгу беседовал с ней, и она прекрасно понимала то, что он говорил ей.
- Истинный художник, - говорил он, - лишен тщеславия. Он видит, к своему сожалению, что искусство безгранично. Он смутно чувствует, как далеко ему до цели. И в то время, как другие, быть может, восхищаются им, он опечален, что еще не может достигнуть того, в чем больший гений сияет лишь, как далекое солнце.
"Вы больший гений, чем Гендель и Гайдн. Вы лучше, чем Моцарт. Вы очень страдаете как человек. Наверное, поэтому своей музыкой Вы помогаете людям переносить их страдания". Эмилия писала эти слова в тетрадь и передавала тетрадь ему. Он читал, смеялся и качал лохматой головой:
- Не отнимай у великих их лавров. Они принадлежат им, но не мне.
А она садилась к его фортепьяно и играла его сочинения. И свершалось удивительное: он - слышал! Он словно не был глухим!..
- А теперь - мою любимую...- негромко, срывающимся голосом просил он свою маленькую подружку. И тут же про себя с трепетом загадывал: угадает или нет? Угадает или нет? И она непременно угадывала. Пухлыми детскими пальчиками она поразительно храбро сражалась с клавиатурой фортепьяно, а он в это время счастливо улыбался и слушал,слушал...
Первая часть: allegro assai...
Вторая часть: andante con moto...
Третья часть: allegro, ma non troppo...
Это была соната опус 57 фа минор.
Да, оказывается, он в самом деле кое-что сумел выразить в своих сочинениях. Однако не это еще было тем самым сокровенным, что он должен был сказать людям. А он еще должен сказать это... И это вдруг начинало обретать звуковую плоть задуманной им десятой симфонии. Апофеоз жизни! Да, апофеоз жизни - вот то сокровенное, что своим искусством он обязан передать людям. Апофеоз жизни!
х х х
Есть - это жить... Профессор с усилием подтащил руки к подлокотникам кресла, поднял руки, оперся ими о скользкую кожаную обивку.
Сейчас он встанет. Сейчас он пойдет к кровати умершей жены. Там, под периной, кусок хлеба. Теперь он точно знал, что хлеб там, только там.
Держась за подлокотники, профессор собрался сделать первый шаг, но тотчас испугался упасть. Кровать была в спальной комнате. До кровати пятьдесят шагов. Он не сможет сделать эти пятьдесят шагов. Он не может сделать даже первого шага. И тогда профессор опустился на колени и на четвереньках, по-собачьи, пополз...
Очнулся профессор, почувствовав запах теплого хлеба. К не проходящей рези в животе прибавилось ощущение холода. Профессору показалось, что он настолько окоченел, что стоит лишь тронуть его, как он тут же со звоном рассыплется.
Сознание возвращалось медленно. Вспомнилось, что кровать была совсем пустой: без подушек, перины, даже матраца. Просто никелированный заиндевевший остов. Тогда он снова пополз к своему креслу. Здесь, возле кресла, случился обморок.
Профессор, не двигаясь и не открывая глаз, лежал в распахнув-шейся шубке на промерзшем паркете. Запах теплого хлеба становился все плотнее и плотнее. Но профессор знал, что этот запах - иллюзия, что хлеба нет, что хлеба никогда больше не будет. Нигде. Никогда. Мир гибнет. В нем нет ни хлеба, ни солнца. И ничто не сможет остановить надвигающейся смерти.
Завыла сирена. Потом где-то недалеко начали рваться фугасы. И это тоже принималось им как должное, как неотвратимый симфонический финал завершающейся жизни.
Потом за окнами наступила тишина. Теперь было слышно, как точила пол голодная мышь. Назойливо стучали часы: так-так, так-так... так, так...
Из размерзшегося водопровода, ему показалось, стали падать ледышки. Сначала неспешно, потом все чаще, чаще. Ледышки разбивались о паркет и глухо звучали в каком-то очень знакомом ритме. Ритм превращался в музыку, беспокойную, чем-то грозящую. Короткая тревожная фраза то вырастала, то уходила прочь. Затем опять возвращалась, неумолимо, будто тяжкий хронический недуг.
Но что это? Откуда эта родниково прозрачная струя? Вот она трепетно пробивается сквозь угнетающий, обесчеловечивающий ритм. Вот она борется с ним, становится шире, увереннее, ясней...
Профессор приподнял голову. Дрогнули и разомкнулись веки его глаз. Сейчас он убедится, что музыка - это наваждение, последняя галлюцинация его умирающего мозга.
Но музыка не исчезала, она даже словно придвинулась, растворилась в воздухе комнаты, в вещах, в книгах, в нем самом.
- Боже мой, это ведь Бетховен, - с благоговением прошептал профессор.- Это "Аппассионата"...
А страсти достигали невозможного. Благородная, чистая, мужественная тема человеческого духа и разума снова и снова шла на приступ мрачной, зловещей темы неодолимости судьбы.
Профессор, цепляясь за кресло, подтянулся, пошатываясь, встал, почувствовал вдруг, как тепло и тихая, удивительная, светлая радость разливаются в нем надеждой на что-то хорошее, важное, что должно скоро, совсем скоро произойти с ним. Нет, он не понимал, откуда это и что это. Ему просто стало лучше оттого, что была эта музыка, этот Бетховен. И еще ему было чего-то стыдно. Он пытался вспомнить чего именно и никак не мог вспомнить.
Прозвучали финальные аккорды allegro assai - первой части "Аппассионаты". Темные силы стихии еще не были окончательно сломлены, но победа доброго, человечного начала была уже несомненна.
Опершись на спинку кресла, профессор напрягся, вслушиваясь в неожиданную паузу. Он ждал, что сейчас нахлынет анданте. Ждал и боялся этого. Анданте сонаты всегда подавляло его, потому что оно было так же безжалостно, как левитановское полотно "Над вечным покоем". Профессор сгорбился, вновь ощутил тошнотворную слабость. Но как только раздались звуки рояля, он изумленно повернулся к разбитому окну, забывшись, отпрянул от кресла. Пианист что-то перепутал: он опять исполнял то же самое аллегро!
Первые звуки были робкими и неуверенными, точно это была ученическая проба. И тогда в памяти профессора нечаянно всплыл образ маленькой девочки, жившей этажом выше. Он вспомнил, как она, прижав к себе папку с нотами, беспечно что-то щебеча, каждое утро в давние, ах, как давние, довоенные еще времена, обгоняла его, сбегая по крутым ступеням лестницы. А он, вздыхая, сердито ворчал на себя двустишием Менекрата:
"Старость желанна, пока ее нет, а придет, порицают.
Каждому лучше всегда то, что еще не пришло"...
Трудно, с длинными передышками, припадая к стенам, он шел к двери. Ему захотелось теперь же, немедля, увидеть маленькую пианистку, увидеть людей, город, шпиль Адмиралтейства. Он шел и улыбался. И плакал. И это было хорошо, что он улыбался и плакал. Так положено живому человеку, ибо не единственно хлебом...
Кто-то стучал в дверь. Когда профессор, наконец, добрался до нее, когда, наконец, справился с ней, чтобы открыть, он совсем обессилел и, чтобы не опуститься на пол, крепко ухватился за спинку ужасно старого, ужасно дубового и оттого крепкого стула.
Через порог ступила пожилая женщина: пергаментная кожа будто прилипла к костному остову лица, сделав его похожим на демонстрационный макет в анатомическом музее. Только в глазах теплилось что-то живое.
- Простите, - сказала вошедшая. - Я болела, не могла принести ваш
паек... Вот...
Она подвинулась к столику, положила на него сверточек и еще ка-кой-то маленький мешочек.
- Вот тут хлеб. А тут... Я добыла вам немножко крупы... Простите..
И снова, в третий раз, только теперь слабо и неотчетливо, но все равно победительно зазвучало allegro assai.
Пожилая женщина, уже двинувшаяся к двери, замерла и подняла гла-за к потолку. И тут профессор узнал ее: это была она - девушка из комсомола, которая все говорила о шефстве и заразительно смеялась, изображая в лицах безумных соотечественников Великого Глухого.
- Боже мой, боже мой, что они с вами сделали...
Музыка вдруг оборвалась. И сколько они не ждали, музыки больше не было.
Профессор протянул руку, взял сверток и торопливо стал совать его девушке. Та не понимала и испуганно смотрела на старика.
- Пожалуйста, милая... Пожалуйста, там - девочка, - он показал на
потолок. - Там - девочка... Спасите, ее, милая... Пожалуйста...
х х х
Апофеоз жизни...
Над Веной тяжело клубились беременные снежной бурей тучи. За-нимающаяся вьюга бросала хлопья ветра в окна "Дома черных испанцев". Назойливо стучали часы: так-так, так-так... так...
- Слушай, дружок! Слушай! - и композитор стремительно и легко
протянул вперед правую руку, чтобы тотчас взять первый, торжественный
аккорд новой симфонии. Эмилия зачарованно смотрела на великого, не--
истового человека. Художника.
- Слушай, дружок! Слушай! Это - апофеоз жизни!..
При кончине Людвига ван Бетховена присутствовал лишь случайно бывший тогда в Вене ученик Сальери, молодой поэт и музыкант Ансельм Гютенбреннер. Впоследствии он рассказывал:
- Я пришел к Бетховену в три часа. До пяти он лежал без сознания, хрипя в предсмертной агонии. Сверкнула необычайная в марте молния, сопровождаемая сильным ударом грома... Тут Бетховен открыл глаза и, угрожая небу, поднял правую руку...
Что мог знать о таинствах победительной борьбы духа случайный посетитель!