Сквозь густой мрак бесконечной ночи, вдали пробивался тусклый огонёк, одиноко светящей перед собой, фары. Опытные странники шли вперёд - шаркая подошвами по мелким камешкам, с двух сторон от дороги - не оглядываясь, выжидая когда свет пробежит по гладкой поверхности рельс, освещая спины впереди идущих, и оборачивались, лишь тогда, когда, ровным стуком колёс, отсчитывая такты гремящего соло двигателя - звук, догоняя лучи света, достигал их слуха, и резонировал где-то глубоко в грудной клетке, раздаваясь по всему телу. Они внимательно всматривались в проезжавшую мимо мотодрезину, и если попадалось свободное место, то первый заметивший, тут же бросал на него свой багаж и ловко, в миг, запрыгивал на медленно двигавшийся механизм. Если же, все места на дрезине были заняты, то странники, как прежде, продолжали идти вперёд, в ожидании другой возможности; и так как дрезины часто следовали на определённом - всегда одинаковом по времени- расстоянии друг за другом, каждый из них так или иначе находил себе место.
Точно так же и я оказался на одной из таких дрезин. Прямо передо мной спрыгнула тень, освободив место, и я немедля бросил, вперёд всех, на него свой небольшой рюкзак, а сам, поскользнувшись в рывке, едва не полетел лицом в гравий. Сверху кто-то подхватил меня за руку - можно сказать, что таким образом пожав друг другу руки, произошло наше неформальное знакомство, при этом мы не обронили ни единого слова, тогда я ещё не знал, что разговоры здесь не приветствовались. Я поудобнее устроился облокотившись на поручень, подпихнул под бок рюкзак и укутался в пальто, спрятав голову за поднятым воротником как черепаха в панцирь. Прислушиваясь к рокоту двигателя, стуку колёс, я смотрел на освещённые спины идущих странников и медленно засыпал под ровное укачивание дрезины. Во сне начали проявляться несвязанные образы, а дальше мысль покатилась как ком с горы в бездну, в поисках неведомо чего, впадая в пространные рассуждения. Меня пробудил легкий толчок в локоть - то был мой сосед, который помог мне забраться на дрезину.
- Куришь? - тихо спросил он.
- Бросил,- так же тихо ответил я спросонья сиплым голосом.
- Теперь то...- удивленно подытожил он, и вложил мне в руку пачку папирос. У него не оказалось зажигалки, и я порывшись на дне рюкзака, достал свою. Когда он хотел возвратить её мне, я, махнув рукой в темноте, добавил: "Забирай",- то был подарок, необычная и наверное дорогая вещица, одной давней зазнобы, теперь уже из другой совершенно далёкой жизни, как будто и совсем не моей. Мы курили и в разгорающемся огоньке можно было разглядеть его лицо, неподвижно уставившееся куда-то в глубину мрака. С виду ему было лет пятьдесят, когда он прикуривал, то в свете зажигалки я увидел суровое, в глубоких морщинах лицо, он метнул в меня грозный взгляд, и смотрел не моргая мне в глаза, как показалось, вечность.
Я снова откинулся на поручень и глядел в темноту, переодически затягиваясь, разве что звездочки в глазах не появлялись. И ведь кто-то же додумался и реализовал весь этот механизм? И все пытаются запрыгнуть на дрезину, не понимая, даже, куда ведёт дорога. Наверное- это какая-то неотъемлемая часть нашего существования, как желание есть или пить - неувядающая надежда, без неё, наверное, и жить невозможно станет, как без еды или воды. И хоть сотни раз проверяй всё логикой, всё равно на краю бездны, единственной поддержкой будет надежда: алогичная, фантастическая, но именно она в, казалось бы, безвыходных ситуациях, подталкивает двигаться дальше - шаг за шагом.
Хорошо ехать на дрезине - можно дать отдохнуть сбитым и уставшим ногам, в тоже время становится страшно оставаться наедине со своими мыслями: я начал понимать тех, кто не выдержав спрыгивает, и некоторое время продолжает путь пешком - это отвлекает в отличие от, практически, неподвижного сидения. К тому же я совершенно не помнил, как попал сюда, и возможно не я один, что так же давит грузом неизвестности, и вместе с тем гнетущая постоянная тяжесть на душе, как будто в ожидании не объявленного приговора - только кто бы озвучил.
Впереди показался яркий свет, склонившегося, сверху над дорогой в поклоне, фонаря. Рядом с ним стоял как на посту одинокий силуэт. Мой сосед сказал мне, что мы приближаемся к заставе.
- Ещё одна, восьмая на моём счету,- грустно подытожил он.
- Что там? - растерянно спросил я.
- Ссаживать будет, а то и проедем, - он злобно сплюнул.
- А кого ссаживает? - спросил я в нетерпении, выпрямившись и машинально подтягивая рюкзак. А сосед как сидел сгорбившись, так и оставался в прежнем положении, и казалось, что событие это, вовсе и не событие для него, а так: едва заметная мелочь, как пролетевшая муха.
- Если остановит, то точно знает ради кого. Он даже не посмотрит на тебя, а только на багаж, сумки там всякие, мешки, всё, что есть в общем, оформит быстро и ссаживает.
- И что потом?
- Чёрт его знает, что потом,- он едва не выругался,- этого никому не ведомо. Но видно только, что сам багаж он не трогает, и даже указывает на него какому-нибудь растерявшемуся от такой неожиданности, чтобы не забыл ничего. А дальше всё как обычно. Только на заставе этот - один и тот же как-будто. И думается мне,- продолжал он, потирая нос,- но доказательств никаких не имею, только личные догадки, что дорога-то совсем не прямая, а замкнутый круг, понимаешь. И если бы не эта застава, то катались бы мы без остановки, как на детской карусели, только длиною в вечность. Хотя этот круг, если таковым является от и до заставы - вечностью и ощущается. Он едва слышно пробубнил себе злобно под нос, - проклятый стук колёс,- снова сплюнул, а потом продолжил громче, уже повернувшись ко мне - это сначала он убаюкивает, а затем начинает сводить с ума, уже со второго круга, не хуже любой другой дьявольской машины для пыток. Однажды за мной подсела девушка, кажется то было на седьмом круге, сначала всхлипывала себе тихо, а позже разразилась, часто произнося имя- не знаю сына ли, мужа- вскоре спрыгнула, конечно, не выдержала, но для меня то было как снизошедшая свыше благодать, как будто кто-то сжалился надо мной, и наградил, неведомо за что, возможностью ненадолго отдохнуть от этого жуткого, проникающего в самое нутро, и тлеющего как ноющее сердце в момент наивысшего отчаяния- безнадёжного механического стука. На первых порах спасала одна встреча ещё на первом круге, тогда после неё я даже держался какое-то время, надеялся и не понимал до конца, в какое пекло меня занесло.
Мы подъехали к заставе и он замолчал. Постовой внимательно посмотрел на дрезину, затем показал жестом, чтобы мы проезжали без остановки. Мы все ещё находились в свете фонаря, мой сосед снова уставился в пустоту, а я пристально смотрел на него.
- Расскажи! - неожиданно громко сказал я.
В этот момент машинист обернулся в нашу сторону. Сосед, очнувшись, показал рукой, чтобы я замолчал, и когда машинист отвернулся, подсел ко мне ближе.
- Видишь как насторожился, - говорил он, поглядывая из-за плеча на машиниста,- здесь не принято разговаривать, тем более о таких вещах,- он достал папиросы и мы закурив, молча ехали до тех пор, пока снова не погрузились во мрак, тогда он тихо продолжил.
- Как я уже сказал, то был первый круг и начался он для меня сразу после заставы. За ней освободилось два места. И я запрыгнул на тоже место как и сейчас, а на то где сидишь ты, запрыгнул другой, я прозвал его - философ. Кстати, на идею о кругах навёл меня тоже он, сказав, что думается ему, что нельзя сойти там где не уготовано, и проехать туда куда не предназначено, каждому, говорит, по багажу его. Вот и едем мы все - каждый со своим, и томимся кому сколько назначено. Тогда незадолго до второго круга разговорились мы с ним, - он снова оглянулся на машиниста, в этом, конечно не было смысла, ведь мы уже снова находились в глубоком мраке. - Ну если хочешь, тогда слушай, не перебивай.
- Продолжай, не перебью,- едва не шёпотом произнес я, чтобы снова не навлечь на себя подозрений.
- Тот философ, как я его прозвал, был немногословен, впрочем не более других, но в отличие от всех нас не чувствовалось в нём никакого беспокойства. Обладал он такой особой аурой, понимаешь, есть такие люди: вроде молчат, а всё пространство вокруг наполняется заразительным спокойствием и уверенностью. Долго мы ехали, вечность целую кажется, и однажды не выдержал я - тут уж либо с дрезины прыгать, либо говорить, иначе сам понимаешь. А он как будто услышав мои мысли, произнёс: "Говори, не держи". И я рассказал, рассказал всё, что душу тяготило, здесь ведь только начать, понимаешь же... А он долго внимательно слушал и не перебивал, и не просто так как одолжение делал, а я чувствовал, что слушал с участием, словно сам переживал всё в себе. Когда я закончил, вроде легче стало ненадолго, в тоже время совестно за то, здесь ведь так не принято, понимаешь... - он стал чаще произносить "понимаешь", словно вбивая это слово как гвоздь, наверное из-за того, что не видел моих глаз, а может просто таким образом невольно искал поддержки. Он продолжал, - после моего рассказа, мы некоторое время молчали, видно ждал он когда во мне всё уляжется. Потом закурили, и он говорит мне, что явилось ему видение, и не скажешь сон то был или явь. Увидел он в нём, что где-то там выше есть ещё одна дорога, похожая на нашу, но мы просто не способны увидеть её и более того, что таких дорог может быть бесчисленное множество, но все - как часть единого океана, что если где-то волна поднялась, то значит где-то опустилась, и что если в каком-то месте прибыло, то следовательно в каком-то другом убыло. И, значит, видел он такую же вот как наша дорогу, но никого на самой дороге: лежала она разрушенная, местами заросшая травой так, что и не поймёшь никогда, что и была там. Стояли на ней ржавые дрезины, некоторые покосились набок, а какие-то и вовсе валялись сгнившие внизу под холмом. А за дорогой где-то желтели, а где-то зеленели поля и по ним смеясь во весь голос шли люди. И шли не неведомо куда в поисках лучшей жизни, а просто так гуляли и наслаждались самим существованием. Немного дальше виднелись так же как и поля- освещённые солнцем уютные домишки, и небо разлилось над ними синее и бескрайнее. А дальше, говорит, увидел среди этих радостных людей себя, и свою семью. И не поверил сразу увиденному, испугался, шарахнулся в сторону за соседний куст, и смотрел на них, до тех пор пор пока точно не убедился, что он это, что семья его: жена и дети, и мать с отцом. Опустил он тогда взор на свои дрожащие руки с натянутой на них серой и прозрачной как у старика кожей, зажал глаза так сильно как только мог - до боли; сжал кулаки так сильно, что впился ногтями в ладони, а затем упал на спину и залился громким смехом, таким каким не смеялся никогда, а после очнулся. Опомнился, сидя на земле, в стороне от дороги по которой стуча колёсами проезжали дрезины одна за одной, и шли странники с погасшими глазами. А он пытался смотреть сквозь чёрную пелену, но уже не видел ни тех красочных полей в лучах солнца, ни людей, ни уютных домишек.
- Так, что же это было, сон?
- Не скажу. А ему более верится и склонен он к тому, что явью то было, понимаешь, всё, что было - явь. И он, и его семья, и не было больше страдания на душе у него, потому что принял всё как есть. И повторял, что множество таких дорог и, что если здесь кажется плохо, то значит где-то там- хорошо, и с тех пор смиренно принял на себя уготованную ношу, ради того, кто там, по ту сторону дороги, ради того смеха заполнившего собой как воздух всё пространство. А когда ссадили его - философа, перед вторым кругом, то до того как я отправился дальше, он накинув свою единственную тощую, поношенную сумку, на плечо, оглянулся в последний раз и повторил мне, чтобы я смиренно принял на себя уготованную ношу, лишь тогда найду покой.
Когда он закончил рассказ, я не мог сразу продолжить разговор, мне представился тот самый философ, люди и поля, их смех, и самое главное - его последние слова.
- И ты принял?
- Что?
- Уготованную ношу, ради того другого себя.
- Я то? Да пожалуй, что и нет. Поначалу думал об этом, даже утешал себя мыслью о смирении. Но не могу, не способен. Плевал я на того друго себя, я тут, вот, здесь рядом с тобой и, что мне до того другого. Он, что же лучше, ему всё, а мне то что с того? - чувствовалось, что он горячится, что выплёвывает в бессильной злобе вопросы как в представшего перед ним, невидимого судью, - а если бы ему выпала такая ноша, справился бы, смирился? И ради чего ты мне скажи? Нет, нет мне пользы никакой от смирения, страдаю и не вижу спасения в смирении. Тогда я верил, решил: смирюсь и настанет покой, может услышит меня кто-то поймёт, да ссадит с этой проклятой машины,- он сильно выругался,- но нет, смиряйся, не смиряйся, то то одно верно, что нельзя сойти там где не уготовано, и проехать туда куда не предназначено, каждому по багажу его, так, что оставь надежду всякий входящий сюда - вот девиз наш. Рассказанная философом история больше подошла бы поэту, - он чиркнул зажигалкой и внезапно замерев дрожа в голосе произнёс, - бесценный подарок в этой страшной мгле,- затем горько усмехнувшись вложил её мне в руку, и твердым голосом поставил точку,- забери.
Больше мы с ним не разговаривали, я не видел его во мраке, но точно знаю, что он сидел сгорбившись, и смотрел в черноту своим страшным взглядом, и сердце его окутывала точно такая же безысходная, беспросветная чернота. Потом, я почувствовал как он рванул с места, врезаясь и шурша подошвами по мелкой гальке, а его место, в миг, заняла новая тень. Я снова остался один на один с собой, не смотря на то, что с новым соседом мы едва не касались плечами, мы сидели так близко к друг другу и в тоже время были так далеки. Я посмотрел в его сторону и по едва различимому всхлипыванию, понял, что рядом со мной сидела девушка. Интересно, слышала ли она когда-нибудь историю одного философа..?