Белов Руслан Альбертович : другие произведения.

Реинкарнация навыворот

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    4-я часть сериала "Черный, Баламут, Бельмондо" - друзья, наконец, докатились до фантастики. Реинкарнация наоборот - это когда ты вселяшься не в следующее тело, а в одно из предыдущих. Так, Баламут, оказывается, в одной из жизней был Александром Македонским. Вселившись в его тело, он познает многое - власть, божественность и кое-что еще. Во второй части раскрывается тайна Тунгусского метеорита (...самый настоящий бермудский треугольник. Только гораздо таинственнее... И не треугольник вовсе. На всех космических снимках эти места очерчены жирно-черной, правильной и, скажу вам не без трепета, завораживающей окружностью. Это -- космическая мишень. Космическая мишень с Сердцем Дьявола вместо яблочка...) Первая книга произведения (Сердце дьявола) заняла в 2000-м году 5 место в номинации "фантастика". xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxВы когда-нибудь делали это на папирусной лодке? Сомневаюсь. Представьте - мир пустынен, в нем не живет еще и миллиона горожан... Нет подкладок с крылышками, нет телевидения, нет кабин для тайного голосования... Есть только зеленый Нил, папирусная лодка, потрясающе естественная девушка, знающая пятьдесят слов, и над всем этим - голубое небо, населенное странными богами... Потом я назвал свою лодку тазоходом - каждое движение моего таза приближало нас к цели путешествия сантиметров на сорок...

Реинкарнация наоборот

Кырк-Шайтан

1. Все бабы -- кошки. - Пора закапывать грабли. - В забегаловке запахло морем.

   Мы сидели в пивной. Настроение было хуже некуда. Баламут разругался с женой, Бельмондо поцапался с тещей, я вспоминал глаза Ольги. И вдобавок июнь был мерзким.
   -- Все бабы -- кошки... -- сказал Баламут, откупоривая бутылку.
   -- А все кошки -- бабы... -- усмехнулся Бельмондо, потирая руки.
   -- После первого ее исчезновения я хотел уйти, но она не отпустила, продолжал Коля. -- Люблю, -- говорит, -- жить без тебя не могу. И я скис. Не знаю теперь, что и делать... Куды бечь?
   -- А ты никуда не беги... -- посоветовал я, разливая водку. -- Если бы она была другой, ты бы ее так не любил. И поэтому я предлагаю выпить за то, чтобы все оставалось, так как есть. Изменится она -- и ты разлюбишь...
   Мы чокнулись, выпили; Баламут поспешил, и струйка водки потекла по подбородку. Поставив стакан, он отерся, осел в кресле и загрустил.
   -- Кстати, о превратностях любви... -- решил я его заговорить. -- Знаешь, Коля, был у меня друг, Игорь Карнафель. Парень видный, раз женился, два женился, три женился и между женитьбами пару раз подженивался. Жены неплохие были, богатые, симпатичные, породистые, но ни одна его надолго задержать не могла. Так и бегал, пока не познакомился с последней, Лизой-Лизаветой... Влюбился, ни о чем и ни о ком, кроме нее думать не мог. Видели вы наркоманов? Как смотрят, как разговаривают, когда заветная доза, там, в квартире? Вот Карнафель ее наркоманом и стал...
   -- Ну и что? -- пожал плечами Баламут. -- Любовь -- это наркотик...
   -- А дело в том, что Лиза эта была горькой алкоголичкой и вдобавок мужиков к себе таскала. И вовсе не периодически. Приведет хахаля и сутки с ним пьет и трахается, а Игорек мой в это время утки ее парализованному отцу меняет и сына, тоже ее, первоклассника, в школу собирает-встречает, уроки готовит. Видел я все это своими глазами и чувствовал -- согласный он на все это, лишь бы рядом была. И глаза у него -- не забуду... Счастье в них какое-то просветленное, вещественное, тутошнее. Как будто бы он им изнутри вымазался.
   -- Хотел бы я тебе, Черный, такие слова говорить... "Забудь", "Не бери в голову", "Все образуется", -- вспомнив, видимо, мою принципиально верную Ольгу, горько усмехнулся Баламут. И, желая сменить тему разговора, обратился к Бельмондо, с аппетитом разделывавшегося с третьим по счету чебуреком:
   -- Ну, а ты как со своими управляешься?
   -- А я не управляюсь... Как начнут на меня накатывать и сказать нечего, я иду пиво пить. И пью, пока они за мной не придут. Первый раз три дня пил, предпоследний -- пятнадцать с половиной минут. Но здесь, я думаю, не скоро найдут...
   -- Дык на ком ты все же женился? -- поинтересовался я. -- На маме или на дочке?
   -- На дочке, естественно... Диана Львовна, теща моя нынешняя так решила...
   Мы помолчали -- Бельмондо ходил за второй бутылкой водки и вторым десятком чебуреков.
   -- Какая попка!!! -- похвалил он буфетчицу, вернувшись. -- Нет, братцы, это не попка, это божественный зад, это небесное гузно!
   -- А как Ольга поживает? -- спросил меня Баламут, разливая водку. -- Давай, что ли, выпьем за ее здоровье.
   -- Нормально поживает... -- ответил я, выпив. -- Мне и в голову придти не могло, что она такой заботливой мамашей окажется. Как Ленку родила -- клушкой прямо стала. Где ты видел, чтобы ребенка до тринадцати месяцев грудью кормили? Правда, от них одни тряпочки остались. Но она уже договорилась, где надо и спрашивала меня, какого размера сделать.
   -- Больших не делайте, -- посоветовал Баламут. -- Все должно быть естественно. А сколько сейчас Ленке?
   -- Скоро два годика будет. Большая совсем...
   -- Да... Дочки, дачки, тишь и гладь, сама садик я садила, сама буду поливать, -- удрученно закивал Бельмондо. -- Затянул нас быт, господа... А может, рванем куда-нибудь за животрепещущими ощущениями? В южные моря, например... Абордажи, мулатки с квартеронками, на сундук мертвеца и бутылка рома? Представьте -- Черный загорелый, худой, как черт, -- с ножом в зубах и пистолетами за поясом лезет на борт океанского прогулочного лайнера, туго набитого бриллиантами и томными худенькими красотками в норковых шубах и сигаретками в белоснежных зубах от "Орбит" без сахара? Ренессанс...
   -- А жены тебя отпустят на борт лайнера? -- усмехнулся я, вспомнив сложную по характеру Диану Львовну и кошечку Веронику.
   -- Отпустят... Похоже, орелики, я подругу свою надул. Скоро им не до меня будет...
   -- И Ольга будет не против... -- вздохнул я. -- Недавно говорила, что надо бы мне встряхнутся. Я на даче в огороде возился -- улиток собирал, горошек зеленый подвязывал. А она вышла на крыльцо, увидела меня на карачках, и в глазах ее появилось что-то похожее на презрение. А я не могу ничего с собой поделать. Люблю сажать, видеть, как растет, собирать потом. Но если у женщины такое в глазах появилось -- самое время закапывать грабли.
   --Ты прав, -- согласился Бельмондо. -- А помните, как мы в Красном море красноглазых топили? А потом Баламут подошел к их хозяину и спросил на чистом арабском языке: "Барбамбия хургады?"
   -- А Черный добавил: "Барсакельмес кергуду"! -- просиял Баламут.
   -- А Бельмондо просто врезал ему по яйцам! -- присоединился я к воспоминаниям.
   -- А Ольга... -- продолжил Баламут, но, увидев, что я помрачнел, осекся.
   -- А Ольга всех перестреляла... -- сказал я, сник и уставился в пустой стакан.
  
   Да, нам было что вспомнить... И хорошее, и плохое... В былые времена мы редко знали, что будет с нами завтра или даже после обеда. А сейчас каждый из нас смог бы расписать свое будущее с точностью до недели.
   -- А давайте и в самом деле затеем что-нибудь эдакое? -- первым ожил Баламут. -- Мне, братцы, сейчас попасть в какую-нибудь задницу во как нужно!
   -- Извините бога ради... -- раздался тут голос. -- Я совершенно случайно услышал кое-что из вашей дружеской беседы и понял, что у нас родственные души. И еще мне кажется, я смогу вам помочь попасть в одну очаровательную переделку.
   Мы враз посмотрели на говорившего и застыли от удивления -- в двух метрах перед нами стоял Сильвер, пиратский главарь из "Острова сокровищ" Стивенсона! Ну, почти Сильвер -- лет тридцать, деревянная нога-бутылка (другая в сапоге с коротким голенищем), грязно-зеленые галифе (откуда он их взял?), старый засаленный бушлат, тельняшка, нашейный платок и длинные, до плеч, прямые волосы. И лицо... Багровое лицо от подбородка до правой брови рассеченное рваным шрамом...
   -- Подойдите-ка, милейший, поближе! -- попросил донельзя изумленный Бельмондо. -- Я вас должен, извините, потрогать. А то глазам своим не поверю...
   Человек подошел, стуча протезом, и Борис осторожно коснулся его плеча указательным пальцем.
   -- Кино! -- выдохнул он затем, недоуменно качая головой. -- Совсем настоящий, клянусь... И зовут вас, конечно, Сильвер?
   -- Да, -- чистосердечно улыбнулся человек, садясь на свободное место (пересеченный шрамом рот его разверзся раной). -- Мне кажется, что в этом дурацком маскараде и с этим дурацким именем я выгляжу наиболее органично. Видели бы вы меня с такой рожей в английском костюме с жилеткой и на немецком протезе...
   -- Если у вас есть немецкий протез, значит, нашлись бы деньги и на косметическую операцию? -- спросил я, с интересом рассматривая ужасающее лицо неожиданного собеседника.
   -- Это лицо мне еще понадобится. Мечтаю, понимаете, о театральной карьере. Хочу поставить в районном клубе одну премиленькую пьеску-триллер со мной и моими старыми друзьями в главных ролях. Похищения, месть, издевательства и тому подобное. А потом, конечно, личико себе подправлю. Но вернемся, однако, к вашим мечтам о неспокойном будущем... Насколько я понимаю, вас быт заел? Туда-сюда, одно и то же? Страху давно не испытывали? С адреналином туговато? Могу вам помочь. Скажу сразу, вы не поверите ни единому моему слову. Но это, как говорится, ваша трагедия. Не сегодня, так завтра я найду себе других компаньонов-помощников, а вас оставлю кусать локти...
   -- Слушай, дорогой, -- сказал ему Баламут, внимательно изучая отпечатки своих пальцев на стакане. Было ясно, что Сильвер ему не понравился. -- А почему бы тебе не оставить нас кусать свои локти прямо сейчас? Короче, не пойти ли вам на?
   Мы с Бельмондо не ожидали такой реакции друга и посмотрели в его покрасневшие глаза. Глаза у Николая краснели либо после всенощного пьянства, либо перед дракой. Драки нам с Борисом не хотелось (объелись чебуреками) и Бельмондо, виновато улыбаясь, попросил огорошенного Сильвера:
   -- В общем, ты иди прямо сейчас... Ну, не "на", конечно, а искать других компаньонов-помощников...
   -- А что так? -- удивился одноногий. -- Вы послушайте, что я вам скажу...
   -- Вали отсюда... -- уже не улыбаясь, сказал Бельмондо.
   -- Понимаешь, дорогой, -- стал я объяснять Сильверу ситуацию, -- если ты через десять секунд не сделаешь ноги, извини, ногу, то этот товарищ, -- я кивнул в сторону Баламута, -- ногу тебе вырвет. Это бы, конечно, ничего, но понимаешь, он ведь стол перед этим опрокинет, водку прольет, чебуреки попачкает. А это, как понимаешь, нам не к чему.
   Сильвер, сокрушенно покачав головой, ушел к своему столу и сел к нам лицом. Через минуту к нему подошла официантка, он ей что-то заказал. Когда она удалилась, пристально перед этим на нас взглянув, он принялся сосредоточенно черкать золотой ручкой в голубенькой записной книжке.
  
   -- Зря ты человека обидел... -- проговорил Бельмондо, разливая водку.
   -- А ну его на фиг! -- сказал Баламут, стараясь выглядеть веселым. -- Я вас сто лет не видел, а вы на этого шута глаза пялите. Давайте, выпьем за нас, и пусть наши враги подавятся!
   Мы выпили, закусили и принялись болтать ни о чем. В это время в забегаловку зашли, оживленно сквернословя, трое плотных молодых мужчин. Один из них пристал к румяной буфетчице. Она попыталась дать грубияну отповедь, тот равнодушно ударил ее в лицо. Не успела его рука вернуться в исходное положение, как рядом с ним встал Баламут с пустой бутылкой в руке.
   -- Валите отсюда, -- красный как рак, сказал он, сверля взглядом самого здорового на вид нарушителя общепитовского спокойствия.
   -- Ты говно, хиляй на свое место, пока я тебя не опидарасил! -- ответил ему самый здоровый нарушитель и толкнул Баламута. Тот упал, мы подбежали к нему, помогли подняться. Мужики стояли молча и разглядывали нас как белых мышей, шебаршившихся в коробке из-под обуви.
   -- Не связывайтесь с ними... -- пролепетала буфетчица, размазывая слезы по пятнисто красному лицу.
   -- Почему не связываться? -- удивился Баламут, отряхиваясь. -- А если очень хочется?
   -- Побьете тут все, потом хозяин с меня вычтет...
   -- А там, с черного хода ведь у тебя переулок? -- спросил Баламут, усиленно разминая кисти рук.
   -- Да, тупик... Выход через кухню... -- и объяснила ему, как пройти на кухню.
   -- Ну, что, пойдем, пободаемся? -- не слушая ее, обратился к обидчику Борис, но как-то неуверенно обратился. "Опасается, -- подумал я, -- после второй бутылки махаться..."
   -- Учти, мордобоем мы не ограничимся... -- сказал один из них, неожиданно для нас не употребив матерных слов. И, призывно махнув друзьям, направился на кухню.
  
   Эти трое оказались не промах. Боксеры-профессионалы, мгновенная реакция... Если бы мы были трезвы и не объелись чебуреками, и вообще не потеряли форму за последний год, то нас, может быть, хватило бы минут на десять-пятнадцать. А так ровно через три с половиной минуты мы были вырублены вчистую. Вернее, это Баламут с Бельмондо вчистую потеряли сознание от серии ударов в голову, а я только притворялся, что умер. Увидев, что противники уже не опасны, тот, который не употреблял матерных слов, указал подбородком на Баламута и приказал:
   -- Этого давайте.
   Подручные "интеллигента" спустили штаны и плавки бездыханного Баламута, подтащили его к метровой высоты жестяному навесу над подвальным окном и положили на него животом вниз так, что голый зад Николая поимел великолепную возможность оценить тяжесть ситуации, создавшейся в результате неудачного финиша нашего джентльменского поступка. На это я заскрипел зубами и попытался встать на четвереньки. Заметив мои потуги защитить честь и достоинство друга, один из подручных досадливо покачал головой и направился ко мне, явно желая ударом ноги в живот отправить меня в небытие или хотя бы на железную крышу соседнего дома.
   И вдруг откуда-то сзади раздался спокойный голос:
   -- Валите отсюда, ребята...
   Все находящиеся в сознании участники сцены обернулись и увидели Сильвера. Он стоял в дверях черного хода забегаловки как морское привидение начала семнадцатого века. Шрам, багровое лицо, деревянная нога... Не хватало только покачивающейся палубы и скрипа фок-мачты за спиной. Но впечатлило это видение одного меня -- двое шестерок, не обратив ровно никакого внимания на приведение, бросились к нему... и были вырублены велосипедной цепью. "Интеллигента" развитие ситуации не поразило. Он молниеносно выхватил из подмышки пистолет, но выстрелить не успел -- метко и с силой брошенная цепь, превратила его лицо в кровавое месиво. Удовлетворившись этим финалом, я свалился с четверенек на бок и принялся черпать силы от матушки-земли, то есть батюшки-асфальта. А Сильвер подошел к упавшему на колени "интеллигенту", отбросил деревянной ногой выпавший из рук пистолет, затем вынул из кармана бушлата мобильник и, шевеля губами, начал жать на кнопки.
   -- Милиция? -- услышал я его голос, раздававшийся как бы с небес (к этому времени мои глаза сами собой закрылись). -- Дайте мне майора Горбункова. Кто? Скажите -- Пихто.
   Когда майора дали, Сильвер, пространно поздоровавшись (Здравствуй, Владик! Как твое "ничево"? и т.п.), объяснил ему ситуацию и попросил прислать наряд милиции. Затем убрал телефон в необъятный карман бушлата, направился к пришедшему в себя Николаю и помог ему спрятать под штанами срам.
   Оперативно прибывший наряд милиции застал меня и моих друзей в практически добром здравии (даже Баламут отошел от психологической травмы в результате потребления внутрь коньяка из предложенной Сильвером плоской фляжки). Пока мы помогали милиционерам сложить в машину тела пострадавших хулиганов, Сильвер попросил сержанта не привлекать никого из нас ни в качестве участников драки, ни в качестве ее свидетелей.
   -- Если надо будет, Горбунков найдет тебе и тех и других, -- сказал он, хлопая сержанта по плечу.

2. Искандеркуль, Кырк-Шайтан, пещера. -- Пилюли, монеты и бедная кошка.

   Вернувшись в забегаловку, мы стали решать, что делать дальше. Сильвер предложил перебазироваться в кабак почище, но Бельмондо отказался -- болела ушибленная в драке нога, да и в другом заведении могло не оказаться такой ласкающей зрение буфетчицы (она уже привела себя в порядок). Баламут, потирая ушибленную скулу, его поддержал.
   -- От добра добра не ищут, -- сказал он, разливая водку по стаканам. -- Да и не терпится мне узнать, какое это такое захватывающее приключение предлагает нам досточтимый Сильвер.
   Больше всего Баламут боялся, что я начну юродствовать по поводу его конфуза с голой задницей, и поэтому решил немедленно взять спасителя за рога. И правильно решил: у меня в голове уже созрело по этому поводу несколько остроумных словесных конструкций, и я лишь ждал удобного момента, чтобы вставить их в разговор).
   Мы выпили (спаситель согласился лишь на десять граммов), закусили и, умиротворяясь, осели в креслах.
   -- В общем, друзья, слушайте... -- сказал Сильвер, сделав паузу, продлившуюся до нашего полного успокоения. -- Ровно год назад понадобился мне настоящий мумиё, и я поехал на Искандер... -- мы изумленно переглянулись (это для рассказчика не стало неожиданностью) -- каждый из нас не раз бывал на этом красивейшем горном озере, жемчужине Востока. -- Там, под горой Кырк-Шайтан, я поставил палатку и принялся потихоньку прочесывать окрестности. Потихоньку -- потому как поджелудочная железа расшалилась, да и мигрень разыгралась не на шутку. И в первом же маршруте, на южной стороне Кырка, провалился в пещеру, точнее в рукотворную галерею. И знаете, сразу взалкал: воздух там такой был, как в пещере Али-Бабая. Слава Богу, спички у меня были, хоть и не курю. Ну, осветился и увидел себя в сводчатом тоннеле. И что ничего в нем нет. Кроме нескольких золотых кругляшков, вот одна из них, -- Сильвер вынул из нагрудного кармана нечто весьма отдаленно напоминающее монетку и бросил ее на стол, -- и кожаного мешочка с какими-то шариками-пилюлями, как бы из тончайших нитей скатанными. Лизнул, не думая, один из них и тут же почувствовал себя лет на десять моложе -- боли в поджелудочной железе, да и мигрени проклятущей -- как не бывало... Зажевал от радости пару пилюль, стал как Илья Муромец бодрым и, порадовавшись этому, смотался за фонарем и скоро нашел в стене проем, заложенный каменными блоками. Валуном в пятьдесят килограммов полчаса колотил, пока не выбил один блок. Посветил фонарем внутрь -- увидел округлую камеру, где-то два на два метра. Один ее угол был завален прядями каких-то волос, другой пилюлями этими, а посередине высилась целая гора золотых монет, драхм Александра Македонского, как я потом узнал. На радостях побежал отметить событие стаканчиком (вход в галерею заложил, конечно, камнями). Но, как говорится, судьба играет человеком, а человек играет только в ящик -- ночью напала на меня, сонного, шпана пришлая, избила-порезала и в озеро забросила.
   Как я выжил -- не знаю... В начале лета вода в Искандере, сами знаете, не более девяти градусов, пятнадцать минут -- и ты труп. Но я в ней почти сутки пролежал, пока меня один турист случайный не вытащил. Очнулся только в больнице. Без ноги, с мордой, практикантом-двоечником починенной. И не хрена не помню. И только в Москве вспомнил все -- решил пиджачишко свой старенький выбросить и, прощупывая на прощание карманы, нашел под подкладкой мешочек с пилюлями и монеткой Македонского...
  
   Сильвер замолчал, предоставляя нам возможность выказать отношение к услышанному. Ждал он, конечно, восторга и последующего наплыва добровольцев в свою экспедицию. Напрасно ждал -- Баламут рассеяно ковырялся в ухе ногтем мизинца, Бельмондо, поджав губы и склонив голову на бок, одобрительно рассматривал недвусмысленно улыбавшуюся румяную буфетчицу.
   -- И что ты предлагаешь? -- единственно из-за вежливости нарушил я равнодушную тишину.
   -- Как вы думаете, сколько мне лет?
   -- Ну, лет тридцать... -- ответил я.
   -- Сорок! Эти пилюли за несколько часов мне десятку скинули. И еще, смотрите.
   Сильвер вскочил и, сноровисто схватив пробегавшую мимо кошку за задние лапы, шмякнул ее головой о ближайшую колонну.
   -- Бедное животное... Ну и повадки у вас, гражданин Флинт, -- скосил Бельмондо глаза на Сильвера, тянувшего к нему руку, сжимавшую окровавленную кошку. А Баламут никак не отреагировал -- он внимательно рассматривал добытую из ушей серу.
   -- Ну зачем такие вольты, дорогой? -- попытался я сгладить ситуацию. -- Мы, можно сказать, доверились вам, сердца раскрыли, а вы так некорректно с кошкой поступаете...
   -- Да вы погодите с выводами! -- раздраженно махнул агонизирующей кошкой Сильвер. -- Смотрите!
   И, отщипнув от пилюли небольшой кусочек, сунул его в разверстую пасть животного. И что вы думаете? Спустя минуту кошка предприняла попытку вырваться из рук мучителя; она завершились успешно. Еще некоторое время она вылизывалась, завершив процедуру, впилась глазами в Сильвера. И, злобно шипя, пошла на него психическим шагом. Сильвер хотел отшвырнуть животное протезом, но, заметив в наших глазах сочувствие к меньшему брату, бросил кошке кусочек своего чудодейственного шарика. Съев его, кошка благодарно взглянула на нас и степенно удалилось.
   -- Впечатляет, -- бросил Бельмондо ей вслед. -- Ну и что вы, герр боцман, нам предлагаете?
   -- А вы не хотите сбросить лет по пятнадцать? А через пятнадцать -- еще по пятнадцать? Сгоняем, может быть, за теми пилюлями?
   -- Интересный вопрос... -- протянул я, отмечая, что лицо Сильвера после пятнадцатиминутного общения выглядит не таким уж отталкивающим. -- Кажется, я уже слышал о средстве, возвращающем молодость. Давным-давно, в глубоком детстве...
   -- Аркадий Гайдар. "Горячий камень", -- осклабился Баламут. -- Оттащить на сопку, разбить и прожить жизнь сначала. Я -- пас. Как вспомню все задницы, в которых побывал, да и свою, многострадальную -- не хочется по новой начинать. Я, наоборот, мечтаю быстрее старпером заделаться, чтобы все побоку было, все кроме теплого туалета и стаканчика валерьянки на ночь.
   -- Так ее, жизнь, можно лучше, безболезненнее прожить, -- заискивающе заглядывая в глаза, проговорил Сильвер. -- Воспользоваться, так сказать, жизненным опытом. Да и двадцать лет всегда лучше сорока -- по себе знаю.
   -- Пробовал раз пять этот жизненный опыт, надоело,-- раздраженно махнул рукой Баламут. -- От себя не уйдешь... Ставить старую пластинку и рассчитывать на новую музыку может только идиот. Нет, боцман, не нужны мне ваши грабли...
   -- Полчаса назад в задницу просился, а теперь кокетничает! -- сказал я и, вспомнив двадцатилетнюю жену, продолжил мечтательно:
   -- Мне пятнашку сбросить в самый раз... Представляю, как вытянется личико Ольги, когда я ее старухой фигурально назову...
   -- Она тебя бросит, --хмыкнул Баламут. -- Потому как салаг не переваривает.
   -- А жизнь заново проживать... -- продолжил я, вздохнув, -- это, конечно, пошло. Мне нравится моя, прожитая. Знаете, с возрастом все приедается, мало чего уж очень хочется. И лишь одно я бы сделал с превеликим удовольствием -- не спеша прошелся бы по своей жизни: полежал бы десятилетним в горячем песке на берегу речки, пятнадцатилетним выпил бы винца домашнего с Карнафелем, потом переспал бы по очереди со всеми своими женами... Какой кайф! Я ставил бы эту пластинку ежедневно.
   -- Тебе всегда хочется удовольствий... простых и недостижимых... -- зевнул Бельмондо. -- Что ж, давайте, съездим на недельку. В июле в тех краях хорошо... Солнышко теплое, горы кругом -- красота неописуемая... Развеемся заодно, жирок сбросим. Опять-таки драхмы Македонского. Есть драхмы, значит, есть и кое-что из той же оперы.
   -- Да, неплохо бы раздобреть на пару лимонов... -- согласился я. -- Кончаются подкожные запасы... За сутки соберемся, а?
   -- Аск! -- ответил Баламут и полез в карман за кошельком. Он всегда делал это первым.

3. Ртуть, чума, Волосы Медеи и Александр. - Реминисценции.

   Прощаясь, Сильвер попросил нас держать язык за зубами и никому, даже близким, не рассказывать, куда и зачем мы едем.
   -- Если узнает народ об этих шариках и драхмах, то придется за ними очередь занимать, -- оскалился он. -- А это нам не надо.
   Мы дали слово молчать и сказать женам, что едем в Самарканд отдохнуть, развеяться, поесть настоящего плова и самбусы. Но я проболтался, вернее, Ольга вытащила у меня все в постели после определенного рода мероприятий. И тут же объявила, что едет со мной.
   -- С Ленкой поедешь? -- поинтересовался я.
   -- Возвращайся скорее, -- вдохнув жалобно, сдалась Ольга. И, смотри мне, не моложе тридцати пяти. А то брошу!
   -- Да чепуха все это омоложение! Я и секунду в него не верил. Он просто боится в те беспокойные края один ехать, вот и заливает...
   -- И я не верю... -- прошептала, вжавшись мне в грудь щекой. -- И вот еще что... Учти, ответ мой будет неадекватным...
   -- Ты что имеешь в виду?
   -- А то! На каждую твою бабу для облегчения я по пять мужиков к себе приведу.
   -- Не приведешь... А если приведешь -- то это судьба. И то, что уезжаю -- это тоже судьба. От нее никуда не денешься. Ты знаешь, я не верю ни в бога, ни в черта и не поверю, если даже столкнусь с ними нос к носу. А вот в судьбу верю. Верю, что подводит меня к чему-то...
   -- Не нравятся мне эти твои разговоры... И что-то страшно стало за детей... Может, не поедешь? Давай, не поедешь, а?
   -- Помнишь, как я собирал гусениц на даче, а ты вышла и так нехорошо на меня посмотрела?
   -- Помню... Но я...
   -- Пора нам соскучится друг по другу. Так что давай прощаться... Суток нам хватит?
  
   Через день мы, возглавляемые Сильвером, были в Самарканде. На авторынке купили "Уаз-486" в неплохом состоянии и покатили вверх по долине Зеравшана. Пропьянствовав в родной Баламуту геологоразведочной экспедиции и похмелившись в когда-то подвластной ему геологоразведочной партии, поехали на Искандер.
  
   Это живописное горное озеро завального происхождения располагается в ядре горного узла, образованного сомкнувшимися отрогами Гиссарского и Зеравшанского хребтов. По своим очертаниям оно похоже на сердце... "Сердце дьявола..." -- скажете вы, узнав, что все вокруг него пропитано ртутью, когда-то поступавшей из глубин по мощным разломам. И скалы здесь то тут, то там залиты кровью -- большая часть этого крайне токсичного металла связана в кроваво-красном минерале киновари. И связана не с чем-нибудь, а с "дьявольской" серой... Последней дьяволу, видимо, хватало не всегда и часть ртути, оставшись в свободном состоянии, до сих пор высачивается из трещин капельками и даже ручейками... И потому воду в этих краях можно пить лишь из немногих источников.
   А бубонная чума, настоящая бубонная чума? Да эти горы -- собственность притаившейся до поры, до времени чумы! Она здесь везде -- в каждом сурке, в каждой лисе, в каждой полевке. Она сидит в них и дожидается своего часа. А может быть, приказа? И ведь были такие приказы -- в начале ХХ века от нее вымерло несколько кишлаков. В их окрестностях я видел в почвенном слое тонкий слой извести -- после смерти последнего жителя царские эпидемиологи полили негашеной известью всю округу. А началось все с пастушка. Гоняясь за бараном, он сорвался со скал и ободрал спину. Знахарь лечил его древним способом, а именно -- пересадкой кожи. Он просто-напросто поймал сурка, содрал шкуру и наложил на рану. А сурок оказался чумным, и пастушок утащил в могилу три кишлака.
   А что здесь потерял великий полководец Александр Македонский? Почему озеро названо его именем? Почему три года (!) из своих десяти походных он, как привязанный, провел в Согдиане и Бактрии, географическим центром которых является это озеро? И почему на третьем году, в самом конце среднеазиатского похода, он вдруг бросился из Мараканды в эти забытые богом высокогорья? И бросился зимой? Невзирая на лавины и камнепады? Чтобы взять пару никому не нужных крепостиц? Или встретится на каменистых здешних дорогах с Роксаной? И почему, когда Александр ушел отсюда в Индию, удача покинула его? Удача, которая всегда была с ним? Он отвернулся от нее к Роксане? Или все дело в дьяволе, полновластном хозяине этих мест?
   Короче, гиблые здесь места. Даже река Ягноб, добравшись до них, вдруг сворачивает в сторону на девяносто градусов и, сменив имя, удирает на север, в неимоверном усилии распилив до основания могучий Зеравшанский хребет. "Геоморфологическая аномалия" -- скажут знатоки. Да, геоморфологическая аномалия. И еще геологическая, гравитационная и магнитная, биологическая и историческая... Короче, самый настоящий бермудский треугольник. Только гораздо таинственнее... И не треугольник вовсе. На всех космических снимках эти места очерчены жирно-черной, правильной и, скажу вам не без трепета, завораживающей окружностью. Это -- космическая мишень. Космическая мишень с Сердцем Дьявола вместо яблочка.
   А так называемые Волосы Медеи? Я не верил в их существование, пока в маршруте не нашел их удивительные пряди на приземистом кусточке дикой вишни. Тончайшие, длинные, хрупкие, они завораживали, тянули к себе, заставляли верить в невообразимое. И неожиданно исчезали, без остатка растворяясь в горном воздухе. И как эти волосы связаны с названием древнего ртутного рудника Канчоч, что в переводе с тюркского означает либо кровавые волосы, либо волосяные копи? А кто их так назвал? Помните Медею? Страстная женщина, страшная колдунья. Убила брата, убила соперницу, убила двоих детей... А перед этим добыла Ясону золотое руно. Золотое руно, Власы Медеи чувствуете связь? Может быть, Ясон ездил не в Колхиду, а сюда и не за руном, а за ними? И ездил, потому что греки знали о них от истинных арийцев, распространившихся по миру именно с этих мест?
  
   Но места здесь красивые. Невообразимо красивые... Дорога к озеру вьется вдоль Фан-дарьи, в мрачных теснинах сжатой отвесными, километровой высоты скалами. Река то бьется в припадке бешенства, протискиваясь меж огромными валунами и глыбами завалов, то, лениво шелестя, растекается меланхолично блестящими на солнце рукавами по вдруг расправившей плечи долине.
   В начале лета вода в Фан-Дарье редко бывает прозрачной; чаще она бурая, кирпично-красная или серая. Сейчас вода была красноватой (дожди, значит, упали на красноцветы мезозоя). Но мы знали, что скоро река на протяжении нескольких сотен метров будет двухцветной -- родившись после слияния мутного Ягноба с голубой Искандер-рекой, она не скоро смешает такие разные их воды...
   Эти места родные для меня. Сначала мотался здесь еще четырнадцатилетним, устраиваясь в партию отца всеми правдами и неправдами. Потом приезжал на практику и по аспирантским делам. И здесь же неподалеку проходила практику моя семнадцатилетняя мамуля, тогда всеми любимая Леночка. Вон, справа над дорогой, развалины кишлака... В августе 1952 года она проезжала его с начальником. Кишлак только-только выселили -- в хлопкосеющих долинах требовались рабочие руки. И выселили неожиданно -- приехали ночью на грузовиках, посадили людей в кузова и увезли в чужие, смертельные для горцев знойные долины. В домах остались вещи, мебель, в курятниках кудахтали голодные куры... Чедия ехал впереди, мамуля за ним... Только-только выбрались из кишлака на вившуюся по обрыву узенькую тропку, и вдруг на мамину кобылу что-то сзади бросилось. Мама оглядывается -- о, ужас! -- над ней навис огромный черный жеребец -- оскаленная пасть, дикие глаза, машущие передние копыта! Прыгать нельзя -- внизу обрыв, жеребец мощными толчками надраивает кобылу... И четкий крик-приказ Олега: Пригнись!!! И тут же, не успела прикоснуться побелевшей щекой к вмиг вспотевшей кобыльей шее -- сухой револьверный выстрел. Один. И бедный жеребец застыл, ничего не понимая, осел на задние ноги, сполз бурдюком с тропы и покатился вниз, в ревущий от восторга горный поток...
   А вон несколько яблонь. Там стояла мамина палатка. Мужчины ушли на выкидку, а ее, студентку, беременную мною, оставили со стариком-поваром. Ночью пришла медведица с медвежатами. И до утра они что-то ели в палатке повара. Когда чавканье стихло, мамуля решилась посмотреть, что осталось от повара. Но оказалось, что медведи, сорвав палатку и оттащив ее в сторону, ели сгущенку из обычных тогда пятилитровых банок. А повар сидел на яблоне, к которой крепилась палатка. Сняли его, насмерть перепуганного, только через день. В общем, сплошная романтика, из-за таких вот рассказов я стал геологом.
  
   В середине дня уазик, переехав мост через Фан-Дарью, покатил к озеру и через час по серпантинам взобрался на завал. И остановился: путь ему пересекла отара овец. Одна из них -- молодая кудрявая овечка с отменным курдюком по обоюдному соглашению с чабаном поехала с нами.
   Озеро показалось неожиданно. Холодное, равнодушное -- ни волн, ни ряби. На полном ходу машина миновала пустовавшую турбазу и помчалась по пыльной грунтовке к Сорока Чертям. В роще под ним, крутым, недоступным, мы поставили две палатки и принялись готовиться к банкету по случаю прибытия к месту назначения. Пока мы жгли дрова на угли, Сильвер считанными движениями ножа превратил овечку в дымящееся мясо. Но банкет удался не вполне -- после первого же стакана и второй палочки шашлыка Сильвер всем нам показался излишне зловещим...
   -- У него глаза блестят, как у палача, занесшего топор, -- шепнул мне Баламут, искоса рассматривая нашего Сусанина. -- Ночью придется дежурить. А то ведь зарежет, собака...

4. Кофе в постель. - Предыстория. - Каменный мешок. - Кровь дьявола. - Пилюли Сильвера.

   Но дежурить не пришлось -- выпив пятьдесят граммов водки и съев пару палочек шашлыка, Сильвер с головой залез в спальный мешок и мгновенно заснул. Протез он положил под голову.
   На следующее утро нас разбудил запах кофе. Выглянув из-под полы палатки, я увидел Сильвера, разливавшего благоухающий напиток по кружкам. "Отец родной... -- подумал я, зевая от уха до уха. -- Его бы в телевизионную рекламу... Усталая бригантина покачивается на волнах... Голубое небо, зеленое море, белые паруса, повисшие от безветрия. Затем камера наезжает, и мы видим Сильвера, пьющего кофе под вздернутой на рею белокурой красоткой. И слышим ублаготворенный голос за кадром: Старый пират предпочитает Маккону..."
   Улыбнувшись видению, я вновь попытался отдаться Морфею. Но у костра забили алюминиевой миской о камень, и нам (со мной в палатке квартировал Баламут) пришлось подниматься.
   Утро было холодным и кружка кофе, положенная на озябшую душу, пришлась весьма кстати.
   -- Ну, что, не зарезал я вас ночью? -- спросил Сильвер, отечески улыбаясь. -- Видел по вашим глазам, что опасаетесь. Ну и правильно, время сейчас такое, Шурик...
   Слова "время сейчас такое, Шурик" заставили мои брови взметнуться. Так любил выражаться Хачик -- бандит, с которым нам пришлось столкнуться в Приморье. Но он и люди, знавшие его, были давно и безнадежно мертвы. Последним погиб в прошлом году Худосоков, некогда его подручный... Я въелся глазами в Сильвера, и на секунду мне показалось, что передо мной сидит именно Худосоков. Посмотрев потом на Баламута, я понял, что и он заподозрил то же самое...
  
   С Ленчиком Худосоковым мы впервые встретились в Приморском крае, на Шилинской шахте. Мы -- это я, Чернов Евгений Евгеньевич, по прозвищу Черный, и мои однокашники по геологическому факультету -- Бочкаренко Борис Иванович, по прозвищу Бельмондо и Баламутов Николай Сергеевич, по прозвищу, естественно, Баламут. Позже к нам присоединилась яркая и неординарная личность -- Юдолина Ольга Игоревна, моя нынешняя, так сказать, гражданская супруга. Расскажу о друзьях подробнее -- мне это всегда доставляет удовольствие; надеюсь, что вы, читатель, его со мной разделите.
  
   Незлобивый и добродушный Бочкаренко (170 см, 54 кг, самые что ни на есть Рыбы) гордился внешней схожестью с Жаном-Полем Бельмондо. Отец у него был пехотным полковником, дотопавшим до Берлина. Борис рассказывал, что папаня всю войну не расставался с противотанковым ружьем и в часы затишья частенько ходил с ним на передовую -- при удачном выстреле зазевавшегося немца эффектно разрывало надвое. В семидесятые годы старший Бочкаренко работал военным консультантом в республиканском ЦК, и в подарок на свадьбу от этой партии Борис получил просторную трехкомнатную квартиру.
   По специализации он был гидрогеологом и скоро стал начальником с обширным кабинетом, премиленькой секретаршей и белой "Волгой". Но был им всего лишь года два, потом случился скандал с очередной секретаршей, и лишь благодаря отцу Борис вылетел из своей гидрогеологической конторы относительно сухим.
   Борис любил приходить ко мне с дюжиной шампанского или пачкой сигарет. Мы болтали об особенностях женской психики, о японской поэзии, о киевском "Динамо" и о многом другом. Как-то на Новый год я познакомил его с Людмилой, подругой одной из своих девушек и через полгода узаконил их брак свидетельской подписью.
   Брак Бориса и Людмилы не был счастливым. И все потому, что упомянутый скандал с секретаршей не был случайностью -- Борис был законченным бабником. Он легко заводил знакомства, почти никогда не влюблялся и более двух раз с одной женщиной встречался редко. И очень скоро возбуждавшие его стимулы "красивая", "очень красивая", "оригинальная", "страстная", "жена или подруга того-то" перестали действовать, и ему пришлось вырабатывать себе другие.
   В 1977-1981 таким стимулом была национальность. Переспав с представительницами основных национальностей оплота социализма, он перешел к сексуальному освоению представительниц малых и, особенно, вымирающих народностей СССР. В конце 1981 года поставленная задача была в основных чертах выполнена, и взор Бориса все чаще и чаще стал устремляться на географическую карту мира. По понятным причинам он был вынужден отложить на неопределенное будущее реализацию своих заграничных фантазий и заменить их реальными. Новым стимулом стало место жительства. Постельные знакомства с представительницами Ленинграда, Вологды, Киева, Саратова, Архангельска, Астрахани, Тобола и Иркутска продолжалось вплоть до падения железного занавеса, чтобы в открытом обществе смениться отложенными зарубежными фантазиями...
   Борис пробовал бороться с пагубной страстью. Он по-своему любил Людмилу, детей, ему нравилось приходить домой и даже делать что-нибудь по хозяйству. Но стоило ему узнать, что в соседний институт поступила на учебу шоколадная жительница далекого Буркина-Фасо, он нежно целовал жену в щеку и уезжал в городскую библиотеку выяснять, как по-буркинофасски будет: "Вы так прекрасны, мадемуазель! Давайте проведем этот незабываемый день вместе?"
   Людмила пыталась что-то делать, даже пару раз изменяла ему в воспитательных целях, но ничего не помогало. И она привыкла и стала дожидаться того счастливого времени, когда половые часы мужа достигнут половины шестого и навсегда остановятся. Но судьба ее вознаградила -- после приключений в Приморье Бельмондо стал не только богатым, но и верным мужем. И оставался им вплоть до "гибели" от рук экстремистов. Прослышав о трагической смерти мужа, Людмила приличия ради сделала матримониальную паузу, по истечении которой немедленно выскочила замуж. Не думавший безвременно погибать Борис, горевал недолго, и вскоре судьба принесла ему подарок в лице Вероники и ее матери Дианы Львовны.
  
   Николай Баламутов, среднего роста, плотный, скуластый, смуглый, часто незаметный в общем стремлении событий Лев, любил выпить до, во время и после всего. Но в ауте его никто не видел.
   В свободное от учебы и выпивок время Коля занимался прыжками в воду, подводным плаванием, пописывал неплохие стихи и любил Наталью из Балакова. Отец-казах по националистическим мотивам запретил ему сочетаться с ней законным браком, хотя сам был женат на русской. И Баламут хлебнул уксусу. Папаша такого рода выпивку оценил и дал согласие на брак. Свидетелем на свадьбу Коля позвал меня.
   Крутой поворот в его биографии был связан с крутым поворотом дороги Пенджикент - Айни. На этом повороте его Газ-66 свалился в Зеравшан, славящийся обрывистыми берегами. Во многих местах поломанного Баламута выходила медсестра-разведенка. Из больничной палаты он переехал к ней и двум ее сыновьям. Наташа в это время в очередной раз приходила в себя в Балаково. Не найдя там хоть какой-нибудь замены Коле, она вернулась в надежде склеить разбитые семейные горшки, но он скрылся от нее на дальнем разведочном участке. Потом, когда Коля разбогател и вылечился от пагубной страсти к спиртному, они сошлись вновь. Наташа, не выдержав ударов судьбы, к этому времени спилась вчистую, но Баламут ее вытащил. Добро однако никогда не остается безнаказанным и после "смерти" Николая от рук экстремистов Наташа немедленно выскочила замуж за известного своим лицемерием проповедника. Но интересные мужчины недолго ходят холостыми, и Баламута пригрела симпатичная девушка София...
  
   Ольга Игоревна Юдолина -- 168 см, 52 кг, Близнецы, синие, насмешливые глаза, светлые длинные волосы, фигура, второй всего десяток. Родилась в богатой, но недружной семье постсоветского приватизатора, крайне честолюбива, два или три европейских языка, скрипка, фортепиано, гитара, черный пояс, решительный, если не жесткий нрав и склонность к авантюрам. Молодых людей своего возраста и круга считает надутыми карьеристами и болванами. Мы встретились с ней на Шилинской шахте, на которой она искала принадлежавший ее папаше печатный станок, ясно какой, и, в конце концов, судьба столкнула нас в постели. Иногда мне кажется, что Ольга любит меня, иногда, что я -- лишь пылинка на ее длинных ресницах...
   После завершения Шилинской эпопеи Юдолина, полная честолюбивых планов, переселилась в Англию и выскочила там замуж то ли за пэра, то ли за мэра с чудовищной родословной. Сейчас она живет со мной, и потому живу я...
   Сведения обо мне, имеющиеся у моих друзей, знакомых и врагов, противоречивы даже в пределах каждого из перечисленных классов и потому изложу лишь непреложные факты: рост -- 177см, вес -- 85кг, родился аккурат между Рыбами и Овном, инертен как в покое, так и движении, пять счастливых браков, мальчик от первого, девочки от последнего и Ольги, кандидат наук, четыре перелома, три наркоза, два привода и одна клиническая смерть, авантюрист по натуре, мечтатель по призванию, люблю Уоррена, Платонова, Камю, пельмени, поплакать в манишку и вляпаться в историю с непредсказуемым концом. В последние годы -- графоман, пытающийся привить потенциальным читателям свои авантюрные склонности.
   Теперь немного о ключевых событиях двух прошлых лет, которые, собственно, и привели нас в Сердце дьявола.
   С Леонидом Худосоковым, как я уже говорил, мы впервые встретились в Приморском крае, на Шилинской шахте. Три года назад я подался в глухую приморскую тайгу, чтобы окончить там свое крайне неудачливое светское существование в покосившемся от времени охотничьем зимовье. Но мне не повезло -- зимовье оказалось занятым останками некого Юдолина Игоря Сергеевича. Порывшись в них, я обнаружил около пяти тысяч долларов и записную книжку, из которой следовало, что на заброшенной Шилинской шахте на глубине 400 метров спрятано нечто весьма и весьма ценное.
   Посетовав на судьбу, опять посылавшую испытание, я вызвал на подмогу друзей и отправился на рекогносцировку. Шахта оказалась оккупированной сумасшедшими, разбежавшимися из забытой государством краевой психиатрической лечебницы. Глава самоопределившихся психов, Шура, страдал манией преследования. Он, думая, что я и вскоре прибывшие мои друзья подосланы его врагами, подвергает нас в целях перевоспитания так называемым перезомбированиям, а проще -- всевозможным изощренным издевательствам.
   Но мы с присоединившейся к нам дочерью Юдолина Ольгой, выносим все испытания и, в конечном счете, становимся богатыми -- Шура, оказавшийся фальшивомонетчиком, обладающим десятками миллионов настоящих и сотнями миллионов долларов собственного копчения, проникается к нам любовью и дарит по состоянию, равному годовому бюджету города Урюпинска. Но наши приключения на этом не заканчиваются...
   Дело в том, что на заключительной стадии добывания денег выяснилось, что постоянные обитатели шахты являются марионетками некой Ирины Большаковой, авантюристки, преследующей далеко идущие цели. Будучи главным врачом психиатрической лечебницы, эта экстраординарная и не лишенная внешней приятности дама в течение многих лет проводила над подопечными бесчеловечные опыты и, в конце концов, выявила химические вещества, способные превращать людей в (а) никем не контролируемых монстров, (б) хорошо контролируемых зомберов и (в) -- в ангелов(!) во плоти и во крови.
   Обманом и химией подчинив простодушного Шуру и его средства, Ирина решила прибрать край к рукам. В этих целях она превращает нас, уже предвкушающих праздную жизнь на лучших мировых курортах, в зомберов, беспрекословно и жестоко исполняющих все ее приказы... Превратив, объединяет в зомберкоманду -- группу, а скорее -- единую банду телепатически связанных убийц.
   Наша команда в тесном взаимодействии с составленной из профессиональных киллеров зомберкомандой Худосокова (трижды отпетый уголовник, явившийся на Шилинскую шахту за "шерстью", но коротко остриженный Шурой), полностью подчинила Большаковой Владивосток. После трагической смерти последней и перед своей, Шура решает нас. спасти К счастью все кончается благополучно -- в конечном счете, я и мои друзья вновь становимся нормальными людьми, почти нормальными людьми... Почти нормальными, потому, что Шура, во втором по счету перезомбировании, натравил на нас клещей, зараженных специально выведенной формой энцефалита. Переболев им в разное время, каждый из нас потерял главную отрицательную, а точнее -- отличительную черту. В результате такой фатальной утраты Бельмондо прекратил беспрестанно волочиться за женщинами, Баламут -- беспробудно пить и вернулся к законной жене, а я полностью утратил авантюристические наклонности и занялся торговлей модной обувью...
   Недолго мы меняли доллары и новые качества на всевозможные удовольствия. Архив Большаковой попал в руки Худосокова, попал по нашей вине, и нам пришлось засучить рукава.
   Ленька Худосоков... Наш кошмар... Стальные мышцы, железные нервы, бесподобная реакция. С помощью ученых-биологов и генетиков он усовершенствовал препарат для зомбирования так, что он мог изменять идеологическую ориентацию человека в нужную для Худосокова сторону. Приняв его, люди безотчетно голосовали за бритоголовых.
   Мы сожгли лабораторию Худосокова. А сам он, изрешеченный осколками гранат, утонул в Клязьме...
  
   -- Так, значит, время сейчас такое, Ленчик? -- спросил Баламут, почернев лицом.
   -- Да, вот, проболтался... -- посетовал Худосоков, выглядя, впрочем, ничуть не огорченным. -- Но это дела не меняет... Вас, наверное, интересует, как я в живых остался? Сам не знаю. Нашли меня на пляже на следующий день после того, как вы "победили". В больнице восемь осколков вытащили и ногу гангренозную по щиколотку отрезали, только через два месяца вышел. К этому времени я уже все решил -- ну ее, политику к черту, займусь-ка я вами. Убить вас, конечно, было очень просто, но этой простоты я и не хотел. И придумал кое-что посложнее, поартистичнее, можно сказать. И самого начала все пошло, как по маслу... До сих пор с удовольствием вспоминаю эту сцену в забегаловке... Обиженная буфетчица, голый зад Баламута... А как я ребят тех уделал? "Интеллигент" до сих пор на меня в обиде за свою физию...
   Он еще, что-то говорил, но я не слушал, я спал -- в кофе было подмешано снотворное.
  
   Я проснулся в кромешной темноте и вспомнил зловещую ухмылку Худосокова. Поморщившись, заводил рукой по сторонам и выяснил, что Баламут и Бельмондо спят рядом. Затем, решив определить, где мы, встал на ноги и пошел вдоль шероховатой скальной стенки и через пару шагов наткнулся на рюкзак, набитый высохшими буханками. Рядом лежали два вещмешка: один со съестными припасами (консервы, и прочее), посудой и десятком стеариновых свечек, другой -- с пледами и одеялами. Были в нем и спички. С их помощью я выяснил, что с одной стороны темница замыкается глухой стенкой; обследовав ее, нашел стаканы -- остатки шпуров -- и понял, что нахожусь в штольне. Похолодев от предчувствий, пошел в другую сторону и через десяток метров увидел над собою черное небо, распятое таинственно мерцавшими звездами. С минуту постояв в восторге, принялся исследовать пространство перед штольней и выяснил, что скалы, отвесные, гладкие скалы, окружают ее со всех сторон. С трудом взяв себя в руки, отер со лба испарину и пошел к друзьям. Растолкав их, выложил все.
   -- Значит, говоришь, продуктов примерно на неделю? -- спросил Баламут, зевая и растирая ладонями заспанное лицо.
   -- Да...
   -- Значит, он уехал куда-то на неделю... Или отвел нам неделю на прощанье с жизнью...
   -- Всегда завидовал мощности твоего интеллекта, -- усмехнулся Бельмондо. -- Мне остается лишь добавить, что, видимо, у Худосокова достаточно подручных -- не он же, одноногий, нас сюда притащил? Пошлите, что ли, посмотрим на тюремный дворик?
   К этому времени небо уже посветлело и, выйдя из штольни, мы увидели, что находимся в довольно обширном продолговатом колодце Ровное его песчано-глинистое дно почти всплошную покрывала густая трава, отвесные стенки уходили вверх, по меньшей мере, метров на двадцать. Сам колодец представлял собой часть расщелины, образовавшейся в результате деятельности горного потока, когда-то водопадом ниспадавшего с высоченного уступа. От того водопада осталась лишь тонкая пленка воды, сбегающей по зеленому от водорослей южному замыканию колодца. А северное замыкание колодца было рукотворным -- в наиболее узкой части (полтора-два метра) расщелина была заложена камнем, скрепленным цементным раствором.
   Усвоив увиденное, мы напились под водопадом из бочаги и, послонявшись туда-сюда, уселись на траву и принялись предвосхищать действия Худосокова.
   -- Думай, не думай, три рубля не деньги... -- в конце концов, изрек Баламут. -- За последние два года мы погибали всеми известными способами. И пока живы.
   Помолчав, сказал смущенно:
   -- Снился он мне этой ночью... Как наяву, как вас, вот, видел. Лежим мы с ним на каменистом пляже Черного или какого-то там другого южного моря. На голове у меня что-то вроде круглого прозрачного шлема, в нем искрящийся голубой газ. А Худосоков в небо тычет, мое внимание на что-то обращает; я смотрю сквозь свой аквариум и вижу -- пингвины косяком к югу летят.
   -- Пингвины? -- удивился Бельмондо.
   -- Да... В черных фраках, белых манишках и галстуках-бабочках. И все так явственно... Если бы не эти перелетные пингвины, я бы поклялся, что не сон это был.
   Я хотел что-то сказать, но увидел на стене напротив знакомые блестки и пошел к ним. Из трещины в серых известняках один за другим выпадали блестящие шарики ртути. На каменистой почве под ней сверкала лужица серебристого металла; очертания ее напоминали очертания озера Искандера.
   -- Ртуть... -- подошел Баламут. -- Помрем, значит, скоро... Какой поссаж.
   -- Года через три, -- кивнул я. -- А перед этим у нас растворятся без остатка нижние челюсти и кое-какие другие косточки... В общем, некрасивая будет смерть... Представьте -- челюсти нет, подбородок мошонкой свисает... Брр!
   -- Вряд ли Квик Сильвер будет ждать три года... -- покачал головой Баламут. -- Вы заметили в земле кости? Сурков и баранов, человеческие... Их так много, что я ни за что не поверю, что очутились они здесь случайно...
   Я полез в карман за сигаретами, но вытащил тряпичный мешочек.
   -- Забыл совсем... -- сказал, его рассматривая. -- Вчера, перед сном обшмонал Сильвера и нашел под подкладкой его бушлата. Это те шарики из волос, как я догадываюсь, Медеи... Давайте, что ли, примем на грудь по одному для профилактики?
   Сверху послышались голоса -- женский и мужские. Устремив к ним глаза, мы увидели на фоне поголубевшего неба людей, топтавшихся на самом краю скалы; через минуту один из них взмахнул рукой, и на наши головы драконом полетела веревочная лестница. Мы отскочили, а дракон, грохнув по скале деревянными перекладинами, превратился в весьма удобное средство передвижения по маршруту Земля - Небо. Сердце мое застучало, руки напряглись -- всего пять минут подъема и ты наверху, где буйно цветет свобода!
   -- Нет, братва, эта лесенка ведет только вниз... -- вернул меня на землю Николай (он предполагал наполнить изречение холодным скепсисом, но последний не получился, вернее, был испорчен голосовыми срывами).
   Как бы в подтверждение его слов, один из небесных жителей стал спускаться к нам. Когда он достиг середины скалы, мы узнали в нем... Ольгу. И, вот, она стоит перед нами.
   -- Ты... ты как здесь оказалась? -- только и смог я вымолвить.
   -- Почувствовала, что с тобой что-то случилось... -- пытаясь улыбаться, проговорила Ольга. -- И Ленку оставила тетке, и в Самарканд полетела. И в аэропорту увидела Сильвера -- узнала по твоему описанию. Подошла, представилась. А он расцвел, как будто нога у него отросла, комплементы стал говорить. А я, дура, варежку разинула и оказалась в конце концов в багажнике...
   Мы, растерянные, опустились на траву. Николай, не знавший куда деть руки, достал мешочек с худосоковскими шариками и, повертев его в руках, сказал:
   -- Давайте попробуем, что ли. -- Если подействуют, как на ту кошку, то...
   -- То мы отсюда выпрыгнем... -- добавил я, и, подбросив пилюлю, поймал ее ртом.

5. Нелегкие думы полководца. - Реинкарнация наоборот. - Баламут не хочет в Индию.

   Александр лежал без движений. Он недавно помочился, и опять было больно. Простатит, заработанный в юности, мучил не только тело, но и душу.
   "Полководец, завоевавший полмира, не может бездумно описаться", - размышлял он, рассматривая искусную мозаику, украшавшую одну из стен его опочивальни. На мозаике был изображен он сам.
   "А глаза, глаза-то, -- вздохнул Затмивший Солнце, отвернувшись. -- Через две тысячи лет историки и искусствоведы будут спорить... "Глаза мыслителя-философа" -- скажет один. "Нет, это глаза жестокого завоевателя" -- не согласится другой. И никогда они не узнают, что это глаза человека, думающего о следующем мочеиспускании...
   ...И сны об этом. Как во время осады Тира. Первый сон -- Геракл протягивает мне с крепостной стены руку... Клит, подлец, сказал, что Геракл -- это символ мужской силы и она, эта сила, на недосягаемой для меня высоте. А другой сон -- у источника я пытаюсь схватить заигрывающего со мной сатира, но он раз за разом ускользает. Эти местные дебилы-прорицатели заявили, что на их языке "сатир" означает "Твой Тир". Намекали, что я возьму все-таки это город. А сон этот приснился мне после того, как из-за дикой боли я облажался перед Барсиной... Клит еще сказал ехидно, что сатир ассоциировался у меня с Барсиной потому, что у них одинаково лохматые ноги... Понятно, откуда он знает. Его-то папаша не заставлял спать в походах на холодной земле и на снегу.
   А может, обратиться все-таки к врачам? Лекари в здесь отменные... Нет, нет, только не это! Весь мир, от последней гетеры до супруги Дария, от каждого нищего до каждого сатрапа узнает, что повелитель ойкумены страдает постыдной болезнью... Да что там мир! Мой простатит попадет в историю! В тысячелетия!!!
   Какое свинство... Ненавижу!!! А этот двоечник Клит... Красный диплом имеет, кандидатскую защитил, Фрейдов знает, Кантов знает, а в каком году я умру, не запомнил. "Молодым умрешь, как все гении, молодым"...
   Вот сукин сын! И про Индию почти ничего не помнит... "Какие-то крупные проблемы там у тебя будут". Все испортил... Молчал бы лучше. Если бы не напел мне про мою раннюю смерть, я не сидел бы сиднем в Согдиане и Бактрии третий год. Оставил бы этого Спитамена-партизана Артабазу и погнал бы фаланги в Индию. В Индию... В рекламном ролике я неплохо получился... "И приказал он сжечь все сокровища..."
   Александру удалось переключиться на другое -- он стал обдумывать операцию по уничтожению сокровищ, которые отяготят его обозы, если он все-таки двинет в Индию. Но, когда все было продумано до мелочей, ему стало жаль с таким трудом награбленного, и он решил уничтожить только малоценку, ну и что-нибудь для отвода глаз, а все остальное спрятать на черный день. "Вот только где? -- проговорил Александр вслух, потирая пятерней свои предательские половые органы. -- Здесь, что ли, в этих горах?
   В это время в опочивальню вошел сердитый Клит. Он был в боевом одеянии, вплоть до шлема и котурнов.
   -- Валяешься, полководец? -- спросил он, присев рядом. -- Затащил весь цвет древнего мира в эту дыру и раскис... Вставай, давай, потопали в Индию. В Индию! Подумай, это же святые телки, махатма Ганди, Рама Кришна и Рерих! И еще индийские фильмы!
   -- Да ну тебя, Черный... Индия, Индия... Сам ведь говорил, что после нее я недолго проживу. Прикажи лучше вина подать. И пусть танцовщицы будут одетыми и в сандалиях...
   -- Что, опять поссать и засунуть толком не можешь? Давай, врача придворного позову? Скажу, что это у меня простатит разыгрался и пусть лечит тебя заочно?
   -- Все тайное становится явным... Не могу я, Клит, рисковать своим историческим именем. Не хочу, чтобы мое имя муссировалось в учебниках по урологии.
   -- Ну и дурак. Я ради него на позорище иду, а он, засранец, выпендривается...
   -- Позорище, позорище... Кто поверит, что у тебя, Клита, простатит? Говорят, ты каждую ночь все женское население Мараканды протрахиваешь... Барсина вчера утром в раскорячку ходила, а морда довольная. Ладно, я подумаю...
   -- Думай, Шурик, думай.
   -- Послушай, дорогой, а ты не боишься, что я тебя, того, на тот свет когда-нибудь спроважу? Ведь только ты о моей совсем не божественной болезни знаешь?
   -- Как тебе сказать, Баламут... -- вздохнул Клит, усмехнувшись краешком рта. -- Знаю лишь, что если ты, божественный, и решишь меня шлепнуть, то это решение дастся тебе нелегко...
   Александр Македонский в безотчетном порыве привлек к себе Клита. Некоторое время они, растроганные, сидели голова к голове.
   -- Эх, Черный, давай, что ли напьемся, -- наконец вздохнул Македонский. -- Хмельной хрен не болит. Да, кстати, Клит, давно тебя хотел спросить, да все недосуг был... Скажи, пожалуйста, какое отношение твое имя имеет к клитору?
  
   "Что происходит?" -- спросите вы... "Баламут в обличье Александра Македонского, Черный в обличье Клита? Что за бессмыслица?
   А ничего особенного, никакой бессмыслицы. Походив пару часов в полном снаряжении македонского полковника, я понял, что Николай Баламутов в одной из прошлых жизней (везет же людям!) был Александром Македонским, а я, ваш покорный слуга, -- его полководцем и близким другом Клитом по прозвищу Черный. "Ничего удивительного, -- думал я тогда, -- что в Сердце Дьявола в ртутной, хорошо проводящей атмосфере, после принятия внутрь шариков Худосокова становятся возможными невероятные, необъяснимые вещи..."
   Затем, между стычками и сражениями, я немало рассуждал на эту тему и пришел к выводу, что реинкарнация наоборот происходит благодаря чудесному воспроизведению записанных в наших душах событий прошлых жизней. В соответствующих декорациях, естественно. То же небо и та же вода... Полная абсолютная реальность и соответствие. Если, конечно, не учитывать тот факт, что такое воспроизведение приводит к совмещению знаний прошлой и настоящей жизни, то есть в данном случае воспроизведенный Александр Македонский одновременно ощущает себя и Баламутовым. И знает то, что знает он. Происходит то, что называют телескопированием -- то есть вложением, в данном случае, вложением одной секции вечной жизни в другую... Конечно, когда мы с Николаем стали, соответственно, Клитом и Александром Македонским, мы испытали, мягко говоря, потрясение. Но обильные возлияния позволили нам быстро акклиматизироваться в новых оболочках.
   Не обошлось, конечно, и без психических травм. Македонский, например, расстроился, когда я сообщил ему, что он умрет молодым, а его империя после этого распадется. Он приуныл и застрял в Согдиане. Но скоро я убедил его, что смерть при наличии реинкарнации вещь весьма относительная. Умирая, мы переходим не в плохо пригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в другую жизнь, настоящую, полнокровную. И такие переходы будут продолжаться, пока существует Земля. А может быть, и вечно. Бесконечное время, бессмертная, разнообразнейшая жизнь...
   ...Вечером была большая пьянка. Александр напился и буянил. Успокоившись после бани, предложил ехать в верховья Политимета на охоту.
   -- А потом Ариамаз и Хориену с землей сравняем, -- отвел он глаза в сторону.
   -- А в Индию когда? -- изобразил я презрительную улыбку.
   -- Потом... -- ответил Александр и вновь взялся за кружку.

6. Александр берет Ариамаз и напивается. - Пантера любви. - К кому взывать?

   Воля земного бога -- выше воли бога небесного, и мы потащились в верховья Политимета. Стояла слякотная зима 328/327 годов до нашей эры. На дороге лежал мокрый снег, под ним таилась непролазная грязь. Александр был непроницаем, глаза его всматривались вдаль -- его что-то влекло. Несколько позже я понял, что. Не от Индии, предпоследней страницы своей биографии, он бежал тогда. Он стремился к чему-то, как вода стремится к морю, как любовник стремится на первую встречу. И скоро, невзирая на лавины и камнепады, бросавшиеся на нас с гор и распадков, мы увидели Ариамаз -- оплот непобежденного Оксиарта.
   -- Подавишься, -- сказал я, рассматривая крепость, прилепившуюся к южной стороне неприступной скалы.
   -- Обижаешь, начальник, -- недобро усмехнулся Александр. -- Забыл, кто я?
   И тут же призвал к себе главу скалолазов и приказал ему взобраться с людьми по северной стороне скалы на самую ее вершину и подготовить приспособления для подъема туда солдат и боевой техники. Около тридцати скалолазов погибло, сорвавшись в пропасть с каменных обрывов. Но остальные сделали свое дело, и на следующий день город был сдан.
   На пир, посвященный этому событию, Александр пригласил Оксиарта. Тот был поражен великодушием Александра и поклялся ему в вечной верности.
   Пьянка, надо сказать, удалась на славу. Македонский упился, как верблюд, но никому особенно не досаждал. На третьем кувшине я сдружился с Оксиартом -- он здорово напоминал мне Сергея Кивелиди, моего давнего приятеля и однокашника. Захмелев, я попытался выяснить у него, кем он будет в будущих своих жизнях и не знает ли он знаменитого в России, -- страна такая на северо-западе за пустынями, -- мастера спорта по сабле Кивелиди; но Оксиарт все посмеивался и подливал, посмеивался и подливал. Было чему посмеиваться -- каждый ребенок в Согдиане знал, что на севере, за пустынями и степями шумит необитаемый вековой лес.
   Вечером, когда Александр спал, зарывшись в подушках с головой, Оксиарт показал мне свой личный ансамбль песни и пляски.
   Девочки были так себе... Вообще, познав прелестниц древнего мира, я пришел к глубокому убеждению, что красота древних девиц -- Клеопатры, Таис Афинской и проч. проч. проч. сильно преувеличивается историками. Да, вероятно, они превосходили внешними данными базарных торговок и, скорее всего, значительно превосходили, но поставь их рядом с нашими бабами из захудалого стриптиз-бара, то эти древние красавицы забегали бы глазами по углам в поисках швабры и половой тряпки... Да, красота относительна, особенно во времени, но она есть всегда и всегда она движет людьми и их делами. Вы удивитесь, но однажды, в очередной раз перебрав, Македонский рассказал мне, что весь этот свой Восточный поход он затеял, заочно влюбившись в жену Дария III, взахлеб восхваляемую очевидцами. А когда он тайно увидел ее, беременную, с откровенной похотливой улыбкой на одутловатом лице, то, поддавшись мужской солидарности, отказался выдать ее уважаемому мужу, проформы ради предлагавшему за супругу полцарства от Дарданелл до Евфрата и пять тысяч талантов в придачу.
   Так вот, девочки были так себе -- смуглые, кожа в пятнах солнечных ожогов, волосы жирные, перхоть сыпется... Ну, были две-три так себе, стройные, с очаровательными пупками, ну ритм держали, ну была в них откровенная самочность с блеском глаз, сверх всякой меры возбужденных нашими богатыми одеждами. Ну и что? Отдайся такой -- она всего тебя запихает в жадное влагалище...
   Внимательный Оксиарт прочувствовал мой сексуально-эстетический пессимизм и щелкнул пальцами. Самки моментально исчезли, и тут же перед нами появились грациозные девушки, с ног до головы скрытые белыми струящимися покрывалами. Некоторое время они танцевали с закрытыми лицами.
   "Одетая женщина -- это загадка... -- скептически думал я, удобнее устроив нетрезвую голову на плече Оксиарта. -- Прикрой женщину с головы до ног -- она станет загадочной и, следовательно, желанной... Анатоль Франс в "Острове пингвинов"... пингвинов..."
   Я заругался по-русски -- пингвины Франса напомнили мне непонятный и, несомненно, зловещий сон Баламута. Но высказать полностью матерную тираду не успел -- на самом ее пике покрывала спали с девушек, и я замер, накрепко пригвожденный глазами одной из них.
   -- Это Рохисанг, моя племянница, -- скривил губы Оксиарт, плечом почувствовав двукратное учащение моего пульса. -- Греки и македонцы ее зовут Роксаной...
   "Ольга!!! Это Ольга!!! -- ликовали мои глаза, хотя Роксана внешне ничем не походила на девушку, которую я полюблю через две тысячи с лишним лет...
   Да, это была Ольга. Чуть смугла, темноволоса, глаза-миндалины, вишневые губки. И невероятная страстность, магнитным полем высвобождавшаяся из ее существа... "Пантера любви!" -- подумал я, чувствуя, как подается к ней сердце.
   -- Две луны назад девочка сильно изменилась... -- сказал Оксиарт, покачивая головой в ритме танца. -- Как будто кто-то вселился в нее. Простая, ничем не привлекательная девчонка стала красавицей. Нет, не красавицей... Она стала жрицей, богиней любви. Мужчины мычат, увидев одну лишь ее лодыжку...
   "Две луны... -- думал я, сдерживаясь, чтобы не замычать (Роксана закружилась в танце, и притягательные ее лодыжки обнажились), -- два месяца назад (в этом времени) наши ипостаси XX века совместились с таковыми IV века до нашей эры!"
   И тут нож ревности вонзился в мое сердце! "Ольга с ее непомерным честолюбием! -- взорвалась в голове мысль. -- Ольга, всегда мечтавшая быть первой женщиной мира! Она выберет этого пьяницу, не умеющего толком пописать! Выберет, и будет спать с ним, и рожать ему наследников! О, Господи, за что ты посылаешь мне такие муки?"
   Я заплакал бы скупыми мужскими слезами, точно заплакал бы, но мой мозг, испорченный книгами, отвлек меня, задумавшись о нынешнем владетеле неба. "Христа нет еще и в помине... -- подумал он. -- И Магомет еще не родился... Значит, я обращался к еврейскому богу? А, может, и его еще нет?"

7. Пантера точит когти. - Ревность источает яд. - Я достаю Македонского.

   Когда я решил в молитвах и восклицаниях обращаться к современнику Зевсу, из подушек вырылся сильно опухший Александр. Не протерев еще склеивающихся зенок, смердя перегаром, он потянулся к ближайшему кувшину с вином, но застыл, пойманный за печенки недвусмысленным взглядом Роксаны-Ольги.
   -- М-да, Черный... -- озабоченно покачивая головой, промычал принципиально честный Александр. -- Кажется, у нас с тобой будут проблемы... Бо-о-льшие проблемы...
   И поманил Роксану указательным пальчиком...
   И что вы думаете? Эта девка, мобилизовав все свое трактирное кокетство, приблизилась к Македонскому и стала вешать ему лапшу на уши на очень плохом древнегреческом. Играя глазками, она ворковала о том, что давно мечтала познакомиться с владыкой ойкумены, и что с детства интересуется его исключительной личностью, и что записывает его мудрые высказывания, самое любимое из которых: "Только сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным" -- она заворожено повторяет каждый день. И так далее и тому подобное. А на меня и не посмотрела... Через полчаса они пили на брудершафт, еще через полчаса она сидела у него на коленях, а еще через час утащила его в свои покои.
  
   ...В покоях все было подготовлено. Еще утром тетка Роксаны, штатная колдунья Оксиарта, две минуты рассматривала Александра Македонского сквозь дверную щель. Этих минут ей хватило, чтобы разложить великого полководца на молекулы и подготовить для своей любимой племянницы подробное руководство к действию.
   -- Главное, ты не торопись, -- зашептала она в ухо Роксаны, когда та вышла из пиршественного зала якобы по надобности. -- Главное, чтобы у него не появилось мнения, что он должен победить, переспать с тобой непременно. Вот тебе это снадобье из мака, положи его в курительницу, перед тем, как пойдешь подмыться. Когда вернешься, он будет уже готов. Явись к нему как сновидение...
  
   ...Роксана нашла Александра в небесах, сплошь поросших опийным маком. Оно подплыла к нему как облачко и окутала с ног до головы. Время остановилось, все клеточки повелителя ойкумены одна за другой повисли в бархатных небесах чувственного счастья. Нежные ручки, алые губки Роксаны, вся ее кожа перебирали их, как струны. Еще немного, и ласкаемые клеточки Александра сложились в ленивую поначалу комету, неотрывно следующую за шелковой ладонью девушки. Иногда эта комета растворялась в сиянии другой, следовавшей уже по траектории движения губ Роксаны, а та, в свою очередь, бледнела перед болидами, возникавшими от страстных прикосновений горячих внутренних поверхностей бедер горянки, болидами, возникавшими и тут же взрывавшимися невыносимым блаженством. Мгновенная вечность растворила Александра, он уже не мог хотеть, ведь вся Вселенная кружилась вокруг него...
   Но нет... Почувствовав, что жертва растворена лаской и более не существует, не хочет существовать физически, Роксана ввела ее раздавшийся член в жаркое влагалище, задвигала бедрами, впилась губами, вонзилась ноготками, вклеилась кожей и Вселенная, только-только казавшаяся невозможно совершенной, взорвалась сверхновой и, умножившись тысячекратно, превратила все, что было и все что будет в облачко несуществующего праха...
  
   Они появились на пиру под вечер. Взглянув на их довольные физиономии, я понял, на что они потратили эти бесконечные два часа. И, вмиг сожженный ревностью, едко шепнул Александру:
   -- Она, небось, напела тебе, что простатит, наряду с подагрой и эпилепсией -- это болезнь великих?
   Македонский в покраснел от ярости и поискал кинжал. Но не нашел -- от уязвимого и яростного Александра все колюще-режущее держали подальше.
   -- Плюнь на все, береги здоровье, дорогой, -- проворковала ему на ухо Роксана (сама нежность пополам с невинностью). -- Ты что-то хотел объявить коллективу?
   Александр с нескрываемым презрением толкнул меня в грудь, обернулся к пирующим соратникам и побежденным врагам и, потребовав тишины поднятой рукой, торжественно провозгласил:
   -- Я отпускаю от себя Барсину, дочь сатрапа Бактрии и Согдианы. И как только я возьму Хориену, грядет моя свадьба с Роксаной -- прекраснейшей из земных женщин!
  
   Хориену Александр Македонский брал театрально -- хотел произвести впечатление на Роксану. Эта крепость была со всех сторон окружена глубокими ущельями и промоинами. Александр начал с того, что вырубил в округе весь лес, затем приказал соорудить помост над одним из ручьев с тем, чтобы, не замочив ног, штурмовать с него последний оплот защитников долины. А чтобы рабочих не постреляли, одновременно с помостом повелел возвести со стороны крепости стену с навесом. Все эти действия так поразили обороняющихся, что они немедленно сдались. Впрочем, злые языки утверждали, что на самом деле такой исход событий был предрешен несколькими подброшенными в крепость письмами Роксаны. Стремясь ускорить свадьбу, она убедила ее защитников, что счастливый новобрачный не только пощадит сдавшихся, но и щедро их вознаградит.
  
   Свадьбу решили сыграть в Хориене. Александр часами валялся в спальнях или пиршественном зале с Роксаной. Та хихикала, мяла ему ручки и говорила один комплимент за другим, да так быстро, что Македонский не успевал хвастаться.
   За день до свадьбы Александр признался Роксане, что Барсина, дочь Артабаза, была его единственной женщиной. Я в этот момент находился в зале и, услышав признание Македонского, рассмеялся:
   -- Вряд ли ты, Александр, стал бы великим, если переспал хотя бы с тремя...
   Македонский вспыхнул как спичка, поискал кинжал, но, найдя лишь яблоко, кинул им в меня. И конечно, попал в переносицу -- в чем, в чем, а в боевых искусствах ему не было равных. Ольга звонко рассмеялась и внимательно посмотрела мне в глаза. Поймав ее взгляд, я понял, кого она изберет себе в любовники. Ее бесстыдство мгновенно опустошило меня, и я ушел, механически стирая с лица яблочное пюре.
   Еще утром (до ссоры) Македонский лично попросил меня присмотреть за овцами, приготовленными для шашлыка: по его рецепту они должны были быть накормлены чищенными, чуть забродившими апельсинами за полтора часа до заклания. И я, приняв на душу кувшинчик вина, пошел к ним: обещался -- значит обещался, к тому же через две тысячи триста двадцать пять лет обнимать Роксану буду я (и она меня!), а Македонский будет обливаться слюной.
   И вот, когда я возился с овцами, Александр потребовал меня к себе. Он всегда мирился первым. Присланный им телохранитель, сказал, что полководец мечтает угостить меня фруктами, только что привезенными из Персии. Я немедленно пошел к нему, но овцы, которым понравилась кормежка апельсинами, увязались за мной. Естественно, Александр не преминул использовать для насмешек факт моего появления пред его ясными очами в компании блеющих баранов. Но я сдержался -- виноград и благоухающие дыни, возлежавшие на золоченых блюдах, смягчили меня своим аппетитным видом.
   Судьба есть судьба, и все случилось так, как должно было случиться. Когда я принялся за пятый ломоть дыни, Роксана польстила пьяному в стельку Александру по поводу бескровного взятия им Хориены:
   -- Хориенцы, увидев, как рубят пирамидальную арчу и как перебрасывают стволы через бурный поток, так перепугались! И как только, милый, тебе пришла в голову эта великолепная идея?
   -- Как, как... -- ответил я за Македонского. -- Деревья он начал рубить, потому как по Фрейду пирамидальная арча это символ недостижимой для Шурика эрекции, а текущая вода, которую он помостом закрыл -- символ полового акта или эякуляции. Об этом каждый психоаналитик знает.
   Александр побледнел и поискал кинжал. Не найдя, кликнул стражу (и сделал это на македонском языке, что было знаком крайней опасности). Стража явилась, но, увидев, что верховный лыка не вяжет, не стала предпринимать никаких действий. Тогда Александр велел трубачу немедленно подать сигнал тревоги. И, заметив, что тот медлит, ударил беднягу кулаком. Затем остервенело потоптал его, упавшего, ногами. Мои друзья воспользовались этим лирическим отступлением и потихоньку вытолкали меня из пиршественного зала...
   Оказавшись во дворе среди посмеивавшейся прислуги, я впал в отчаяние и хотел покончить с жизнью, бросившись на меч. Но тут в голову пришли обидные для Македонского стихи и я, глотнув из услужливо протянутого кувшина, вошел в другие двери пиршественного зала, хамски улыбаясь и громко декламируя:
   В чем виновен бедный Клит,
   О, боги?
   В том, что мучит простатит?
   Убогий!!!
  
   Все было кончено в секунду -- Александр вырвал копье из рук стоящего рядом телохранителя и метнул его в сердце Клита. Затем затрясся от огорчения, подбежал и увидев, что Клит совершенно мертв для этой жизни, вырвал копье из его груди и попытался себя убить. Но попытка эта были точно соразмерена с контрдействиями привыкших ко всему телохранителей. Через минуту они скрутили Македонского и потащили в спальню. Рыдания из нее доносились всю ночь.
  
   На следующее утро Александр Македонский вызвал к себе Каллисфена, придворного историографа и распорядился перенести случившееся накануне событие на год назад. Причиной ссоры приказал изобразить недовольство Клита его, Александра, насмешками над македонцами, потерпевшими поражения от Спитамена. После того, как Каллисфен выполнил приказ и переписал историю, Александр дал ему десять лет без права переписки. Затем он объединил в один отряд всех очевидцев последней выходки Клита, и приказал ему тайно (даже от Роксаны) спрятать награбленные за несколько лет сокровища в пещерах Сорока Чертей. После того, как приказ был выполнен, отряд послали на борьбу с превосходящими силами согдийских партизан, и он был полностью уничтожен.
   Роксана-Ольга получила по заслугам. Александр Македонский, как истинный мужчина, решил, что убила меня именно она, убила легкомысленным поведением. Как мой лучший друг, он так и не смог просить ей измены мне. Во все века изменников использовали, но никогда не любили. И после так себе индийского похода Александр женился сначала на Статире, дочери Дария III, а потом и на Парисатиде, дочери Артаксеркса III. Правда, с одной из них Ольга успешно разобралась. Беременная на седьмом месяце, она заманила Статиру и ее сестру к себе на девичник и отравила мышьяком. Вдоволь насладившись корчами жертв, Роксана бросила трупы в глубокий колодец и засыпала их землей. Вот так вот добывается слава земная.

8. 1552 год. Мишель де Нотрдам - врач и мошенник. - Никаких растяжек в помине!

   Лишь только я пришел в себя, Ольга рассмеялась и смеялась минуты три. Отерев выступившие слезы, спросила Баламута:
   -- Ну, как, Македонский, твой простатит поживает? -- и вновь залилась смехом.
   И только после этих слов я вспомнил согдийские приключения двух с лишним тысячелетней давности.
   И Баламут вспомнил все -- И Роксану, и Клита, и то, что спрятал награбленное в пещерах Кырк-Шайтана. Вспомнил и решил до поры до времени никому о них не рассказывать. Ощущение того, что где-то, возможно, всего в нескольких десятках метров под ногами или в стороне лежит золота и драгоценностей на миллионы, согрело его душу, и он решил пошутить и надменно сказал:
   -- Надеюсь, мне не нужно напоминать вам о моем происхождении?
   -- Конечно, гражданин Македонский! -- заулыбалась Ольга. -- Кстати, могу посоветовать вам хорошего врача.
   Посмеявшись, мы принесли из штольни рюкзаки с едой и принялись собирать ужин.
   -- Ну, а ты как? -- спросил я Бориса, пытаясь разломить окаменевшую буханку.
   -- Мне повезло меньше, -- вздохнул он.
  
   Бельмондо попал во Францию 1554 года. И попал не в тело развеселого мушкетера, и даже не в тело захудалого писца Парижского суда, а в тело профессионального слуги Роже Котара. Оказавшись в средневековом теле, душа Бельмондо быстренько восполнила таковую образца XVI столетия и, естественно, пожелала лучшей участи. Через неделю Котар рассчитался с хозяином деревенского трактира мучившим его скупостью в течение многих лет (а попросту обрюхатил его дочь), и направился в ближайший город Салон. Там, на зеленом рынке, он узнал, что де Нотрдаму, известному врачу и астрологу, нужен личный слуга. Борис счел, что интеллигентный человек вполне его устроит в качестве хозяина, и отправился к нему. Де Нотрдам устроил ему экзамен, который Бельмондо выдержал с честью. Но лишь спустя несколько дней он понял, к кому попал -- оказалось, что по-латыни его нового работодателя зовут Нострадамус.
   -- Вы только представьте, -- вздохнул Борис, -- что вы слуга известного астролога и врача, внука лейб-медика самого Рене Доброго, герцога Анжуйского и Лотарингского, графа Прованского и Пьемонтского, короля Неаполитанского, Сицилийского и Иерусалимского... Представили? А если я вам скажу, что этот человек в 1544 году получил от парламента славного города Экс пожизненную пенсию за изобретение, -- не падайте, умоляю, -- пилюль от бубонной чумы, да, да, пилюль от чумы, то вы поймете, что я попал к отъявленному мошеннику. Мошеннику-врачу, который со временем станет лейб-медиком Карла IX и без помех спровадит его в могилу. Короче, стал я ему помогать по врачебному делу. И несколько раз не удержался от колких замечаний по поводу его методов лечения сушеными лопухами и хорошо протертыми ушками сентябрьских мышей. Он, конечно, заподозрил во мне колдуна, но виду не подал. Пока я на свой страх и риск не помог одному бедняге, страдавшему параличом и анурией...
   -- Как это? -- спросила Ольга.
   -- А пока этот паралитик в прихожей у Мишки кряхтел, выноса своего тела дожидаясь, я его загипнотизировал по системе Кашпировского. Короче, выйдя из гипноза, он слугам своим навстречу выскочил. И Нострадамус, гад, приказал меня высечь за превышение полномочий и подрыв авторитета. Но после пары ударов передумал и посадил меня в чулан. Там я сидел без еды и питья три дня. Вечером третьего, он принес мне кружку теплого козьего молока и сказал:
   -- Я знаю -- ты колдун! Но я не выдам тебя костру...
   -- Мерси, благодетель, -- ответил я. -- Хочешь отпить из чаши дьявольских знаний?
   Короче, через полчаса мы сидели в столовой. Наевшись и напившись, я рассказал Мишелю, как и откуда в душу Роже Котара подселилась душа Бориса Бочкаренко. Затем в порядке частной инициативы передал ему свой медицинский опыт.
   Это отняло у меня минут пятнадцать -- мы быстро поняли, что медицинские достижения XXI века в XVI-том могут использоваться весьма ограниченно и преимущественно в области санитарии и гигиены. Потом Нострадамус признался, что задумал написать стихотворную книгу предсказаний "Столетия", и хотел бы услышать мой рассказ об исторических событиях, которые произойдут в цивилизованном мире до конца четвертого тысячелетия. И тут выяснилось, что я могу назвать дату Варфоломеевской ночи лишь с точностью плюс-минус пятьдесят лет, гибель Непобедимой Армады -- с точностью плюс-минус сто лет и так далее, вплоть до XIX века. Но Нострадамус сказал, что его такая точность вполне устраивает. Я обрадовался и предсказал открытие Америки Колумбом через восемьдесят лет, но, вот свинство, опозорился -- оказывается, она уже пятьдесят два года как была открыта... Но Мишель на это лишь улыбнулся и тут же взял быка, то есть меня, за рога. Вот что он мне сказал:
   -- Все это, дорогой Барух (так он стал меня называть), чепуха. Это конечно, прославит мое имя на веки вечные, но на этом бизнеса не сделаешь. Нам с тобой надо предсказать хотя бы одно событие в ближайшем будущем. И если мы это сделаем, то до конца наших дней сможем врать всему свету в глаза и зашибать за это денежки. Ты должен, обязан, вспомнить хоть что-нибудь из французской истории.
   -- Не получится... -- вздохнул я. -- На всю французскую историю в советской школе отпущено несколько часов, и все эти часы я проведу, играя в очко в школьном туалете...
   -- Будешь хоть выигрывать?
   -- А как же!
   -- Почему "а как же"? -- спросил мошенник заинтересованно.
   -- Понимаешь, надо просто знать нижнюю карту в колоде... Ну, например, незаметно подогнуть ее уголок. А сдавать надо...
   -- Понятно... Это и у нас знают... А как же насчет французской истории, ну, скажем, за 1555-1560 годы?
   -- Дохлое дело...
   -- Ты правильно сказал "дохлое дело", очень правильно. Я тебя, двоечника, посажу на хлеб и воду, пока ты не вспомнишь хоть что-нибудь или не сдохнешь.
   -- Верю... Но ничем помочь не могу... Мы, россияне, знаем только королеву Марго и Генриха IV и то по свободной прозе Генриха Манна и отечественным сериалам... "Кто укусил тебе зад!!?" -- вскричал Генрих Наваррский, увидев отчетливые следы зубов на шелковой ягодице распутной жены... Хотя... Хотя... Эврика! -- вскричал я радостнее Архимеда. -- Ты знаешь, Миша, мне Черный, -- это мой товарищ -- как-то рассказывал про то, как глупо погиб один французский гаврик, Генрих, кажется... Гугенотов который огнем жег... Послушай, точно, это ведь наш Генрих II с его Огненной палатой! Тащи вина побольше, да мяса и колбас, я тебе сейчас такое расскажу!
   И не прошло и пяти минут, как стол ломился от еды и питья, а Мишель сидел напротив меня, как отпетый отличник на уроке классной руководительницы.
   -- Так вот... -- начал я после того, как стол свободно вздохнул от существенного облегчения. -- Был, то есть будет какой то большой рыцарский турнир и фраер этот, то бишь Генрих, схватится с шотландским рыцарем. И, когда они сломают копья во втором по счету наскоке и захотят разъехаться, то кони их встрепенутся и то, что останется от копья шотландца -- длинный тонкий отщеп -- попадет аккурат в прорезь шлема Генриха и пробьет ему и глаз, и череп... Дикий, фатальный случай... Все дамы в округе попадают в обморок...
   Последние мои слова Нострадамус уже не слушал -- он сочинял. Через три минуты я услышал:
   Молодой лев одолеет старого
   На поле битвы в одиночной дуэли.
   Он выколет ему глаза в золотой клетке.
   Два перелома -- одно, потом
   Умрет жестокой смертью.
   -- Короче, после того, как все это и в самом деле случилось, этот жулик был нарасхват, -- продолжал рассказывать Борис. -- Сам Карл IX к нему в 64 году приезжал... Наврал ему Нострадамус с три короба, денег кучу огреб... Пока в 66 году от подагры не умер.
   Да, неплохой был мужик Мишка... -- задумчиво продолжил Бельмондо, помолчав. -- Если бы все, что я ему рассказал, в "Столетия" вошло, мир сейчас был бы другим... Совсем другим. А он это понимал... Цитировал мне часто из Библии: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями"... Особенно славно мы с ним поработали над Седьмой книгой, там ХХ век описывался, а он потом в ней из 100 стихов только 42 оставил, самые неясные. Да бабник был что надо. Хоть и не стоял у него, но любил он за моими подвигами в дверную щель наблюдать... Молочниц приводил...
   Бельмондо, унесшись мыслями в XVI век, снова замолчал. Помолчав с минуту, улыбнулся:
   -- Хотя и скотиной был порядочной. После того, как все из меня выжал, заставил канал копать -- знал, гад, что я дипломированный инженерный геолог. До 59 года я его строил... 18 деревень он водой снабжал. Ну а после канала заставил меня свинец и всякую другую хреномуть в золото превращать, чем я и занимался вплоть до своей смерти в 1567 году... -- Вот такие вот дела...
   Окончив рассказ Бельмондо, упал в траву навзничь и уставился в голубое небо. Я последовал его примеру.
   "А ты, Черный, дернул бы куда-нибудь немедленно, ой дернул бы, хоть в Бухенвальд сорок второго, -- думал я, вслед за Борисом растворяясь в небесной голубизне. -- Сожгли бы тебя в печи, и смолистым дымком умчался бы ты в следующую жизнь. Как здорово все устроено... Непреходящий, неповторимый кайф, абсолютная справедливость. Ты смертен, но вечен, ты квант времени. Интересно... Выберусь отсюда, непременно создам субгениальную квантово-волновую теорию жизни. Каждая Жизнь -- это и волна, особая пространственно-временная волна, распространяющаяся в вечность, и квант, частица, существо одновременно. Перерождение кванта -- это и сбрасывание кожи, и смена панциря, и смена тела, это полное обновление, это отказ от надоевшего "Я", уставшего "Я". О, господи, как приятно лететь в вечность, зная, что этот полет никогда не прервется, никогда не надоест, никогда не будет в тягость...
   Сморенный солнцем и приятными мыслями о вечной жизни, я задремал и увидел сон, который снился мне и прежде, снился, но никогда не запоминался.
   ...Бескрайняя, выжженная солнцем степь, облупленные кибитки, загоны, полные блеющих овец и молчаливых лошадей. Привычность окружающего давит сердце, рождает негодование, перерастающее в злое недовольство. В неподвижности времени я мал и жалок. В неподвижности я пытаюсь понять и ничего не понимаю. И влился в стаю таких же. Навсегда взлетев в седло, оглянулся на давший жизнь островок существования и, прочертив вздернутым подбородком небрежную кривую, ускакал прочь. Безразлично куда, как и коню, подстегнутому безжалостной плетью. А чья плеть рассекла мою душу, пустила в бешеную скачку вперед?
   Стая движется неостановимо. Вперед! Вперед! Вперед! Застывшее пространство гнетет, требует немедленного оживления. Вперед! Вперед! Вперед! Ночная неподвижность прибавляют бешенства движению.
   Привальный костер жадно пожирает сучья. Он торопится к концу. Он выгорит дотла и уйдет в себя, уйдет в ветер и пропитает все сущее. Растет береза, она жаждет стать выше, жаждет перекрыть ветвями соседние. Звонкий ручей под ней стремиться прочь от затхлой воды омута. Омут, стиснутый жадными корнями, каждую секунду отрывает от них песчинку за песчинкой. Упавшая береза освободит омут от неподвижного существования и его воды, растворившись в ручье, умчатся прочь от постылого места.
   И я мчусь. Бешенство скачки влечет, ты вбираешь в себя больше, больше пространства. Впереди, за вечно отступающим горизонтом -- тайна грани! Вперед, вперед!
   И вот все позади... Сожженные города, растерзанные соперники, уставшие женщины... Мой конь пал... Я один, в груди моей -- меч. Я пришел. Но что это? Что-то бессмертное покидает мое уставшее от жизни тело и мчится ребенком в степь, мчится к следующей битве! Вперед! Вперед!! Вперед!!!
  
   Вернула меня в текущую жизнь нежная рука Ольги, легшая на щеку.
   -- А ты помолодел, -- сказала она, целуя в лоб. -- Не врал, значит, Худосоков... -- Рука ее неторопливо заскользила по шее, по груди, по животу... -- Интересно, как эти шарики повлияли на остальное...
   -- Курсант Чернов готов приступить к испытаниям немедленно! -- отрапортовал я, выгнув грудь колесом и отдав под козырек. -- Тем более, ты после этих шариков тянешь на шестнадцать с половиной. Наверное, и растяжек не осталось, угадал?
   Ольга, ничтоже сумняшеся, сунула руку за пазуху и внимательно осмотрела груди. И воскликнула:
   -- Нет, точно! Пошли, покажу -- упадешь от удивления!
   И, схватив за руку, потащила в штольню.
  
   Через час мы стояли с ней на устье штольни и жмурились на солнце.
   -- Либо у него ничего не получается, либо по третьему разу пошел... -- завистливо сказал Бельмондо, сидевший, как и Баламут, спиной к нам.
   Услышав эти слова, Ольга прыснула, друзья обернулись и по нашим лицам безошибочно выбрали правильный вариант ответа.
  
   Поужинав килькой в томатном соусе и размоченными в воде буханками, мы задремали. Страха не было совсем -- казалось, что арба нашей жизни просто зависла над пропастью, на дне которой следующая жизнь.

9. Хохот режет души. - Нашего полку прибыло. - У дьявола падает давление.

   Худосоков заставил эту арбу содрогнуться. Как только блаженство достигло апогея, мы услышали сверху его призывный крик, а затем голоса Софии, Вероники и, как всем показалось, нескольких девочек.
   "Полина и Лена!!!" -- похолодел я. "Леночка" -- вздрогнула Ольга. Ужас, тотчас охвативший нас, тугим взрывом раздвинул стены колодца и тут же бросил их к нашим похолодевшим сердцам. Вглядываясь друг другу в глаза, мы видели в них одно желание -- желание немедленно исчезнуть, исчезнуть, чтобы не ощущать более жуткой беспомощности...
   На апофеозе этого чувства раздался хохот Худосокова. Он стоял на краю обрыва и смеялся раскатисто, от души наслаждаясь нашим оцепенением.
   -- Ну и пусть базлает... -- Бельмондо сделал вид, что прочищает уши мизинцами. -- Тем более, он никогда не смеялся последним.
   Ленчик, услышав эти слова, замолчал и, переведя дух, заорал срывающимся голосом:
   -- Вы еще не знаете, что вас ожидает! Не знаете!!!
   И, швырнув в нас веревочной лестницей, вновь заполнил небо леденящим кровь хохотом. От него воздух в колодце затрепетал, но я уже взял себя в руки -- дети не смогли бы спуститься по лестнице, значит, у Худосокова их нет.
  
   Первой спустилась Вероника, за ней -- София. Она сказала, что Худосоков обещался прислать Полину с Леночкой в следующий раз. Похолодев, я спросил, желая отвлечь Ольгу:
   -- А сколько их там, наверху? Ну, его подручных.
   -- В лагере под Кырком три человека, местные. И недалеко отсюда у родника палатка, в ней трое. А где сам он обретает, не знаю. В своем "лендкрузере", наверное. Хотя вряд ли -- очень уж он чист и выглажен.
   -- А как вы к нему попали? -- спросил Баламут, млея от возможности прикасаться к обожаемой супруге.
   -- Позвонила женщина и сказала, что ты просил кое-что купить из снаряжения и через нее передать его тебе. Она так говорила, как будто знала о нас, и у меня сомнений-то никаких не возникло. Договорились встретиться, я пошла и очутилась в багажнике...
   -- В багажнике! -- сжал кулаки Баламут.
   -- И Веронику таким же образом выкрали, -- продолжила София. -- Когда ее привезли, я уже полдня в подвале сидела. К вечеру пришел мужик в защитной форме и вдарил по носу. Маньяк какой-то -- нравилось ему смотреть, как кровь течет. Ударит и смотрит. Остановится кровь -- опять бьет. И Веронику так же бил. Потом приказал нам переодеться, а одежду окровавленную унес. Я так поняла -- нужна она им была. Наверное... наверное, чтобы мертвыми нас объявить... А на следующий день погрузили нас в одномоторный самолет и в Самарканд привезли -- минареты голубые видели -- и оттуда, в крытом фургоне под сеном -- сюда...
   Сверху раздались крики. Мы задрали головы и увидели, что на нас, маша руками, падает человек. Мы бросились врассыпную и вовремя -- он шмякнулся на то самое место, на котором мы стояли. Брызги крови (упавший был гол по пояс) оросили наши одежду и лица. Картина была ужасной -- череп бедняги раскололся, обнажив мозг, из рук торчали кости...
   -- Это Савцилло! -- вскричала София. -- Правая рука Ленчика! Это он нас бил в подвале!
   Баламут разъярился, подскочил к трупу и стал пинать его ногами. Мы с Борисом бросились к другу, оттащили в сторону и, с трудом сдерживая, успокоили. Придя в себя, Николай заметил, что его кроссовки испачканы кровью и брезгливо отер их о траву. Мы с Борисом подошли к угловатому от побоев Савцилло.
   -- Ни черта не пойму... -- пробормотал я, отнимая у Бельмондо сигарету. -- Он, что, споткнулся? Или Ленчик его сбросил?
   -- Смотри, на спине у него странные ссадины, -- сказал Борис, присев на корточки.
   Действительно, чуть ниже поясницы у трупа были две свежие продольные ссадины. Мы рассмотрели их и пришли к выводу, что беднягу столкнули вниз посредством сильного толчка в спину каким-то или какими-то предметами.
   -- Вполне в духе гражданина Худосокова... -- проговорил Баламут, присоединившись к нашему консилиуму. -- Ну и фиг с ним! Человек ко всему привыкает, и мы привыкнем к такого рода атмосферным осадкам. А там что-нибудь придумаем... Да и хватиться нас должны. В Самарканде нас видели, в ГРЭ видели, в партии видели. Самый тупой сыщик нас запросто отыщет...
   -- Закопать его надо... -- вздохнул Борис. -- Запахнет а то...
   С неба упала саперная лопатка. Подняв и осмотрев ее, Баламут прошептал:
   -- Похоже, Худосоков нас слышит... Сечете масть?
   И, взяв с собой Бориса, отправился рыть могилу.
   А я принялся исследовать крааль на предмет ртутеточения и выяснил, что ранее обнаруженный источник этого металла единственный. Я не стал пытаться как-то его осушить -- ртуть весьма летучий химический элемент. Вместо этого просто поставил под скалу пустую баночку из-под кильки и, удостоверившись, что серебристые капельки падают точно в нее, отправился помогать похоронной команде.
   Закопав труп, мы прибирали свой тюремный дворик, а попросту собрали валявшиеся повсюду кости и погребли их. Затем в противоположном водопаду конце крааля сложили каменную загородку, выкопали в ней ямку и назвали это уборной. При рытье ям под могилу и мусор нашлись два полусгнивших бревна, оставшихся, видимо, со времен проходки штольни (позже они пригодились). Закончив субботник, сели ужинать разогретыми мясными консервами и ячневой кашей.
   -- В этой дыре Худосоков достанет нас только голодом, -- сказала Ольга, протягивая мне ложку. -- Мы с Софией решили, что когда кончатся продукты, первым мы съедим Баламута.
   -- А почему именно меня? -- поинтересовался Николай.
   -- У Черного дети, а жена Бельмондо беременна... -- пряча улыбку, ответила София.
  
   Ночью было землетрясение баллов в пять-шесть. Мы выскочили наружу, но тут же вернулись в штольню -- сверху сыпались камни. Афтершоки продолжались всю ночь, и никто не смог спать. "Сердце Дьявола бьется" -- шутил Баламут по этому поводу.
   Днем, подойдя к источнику ртути, мы обнаружили, что он пересох.
   -- Тряска перекрыла каналы ее поступления, -- констатировал Борис.
   -- Нет, у дьявола падает давление, -- улыбнулся я.

10. Что он хочет? -- Все вышло на "браво". - Идея на дне бутылки.

   К середине четвертого дня нашего заключения в краале стало тоскливо -- тяжелые мысли, казалось, освоились в наших головах. Что хочет от нас Худосоков? Просто поиздеваться и убить? Ведь говорил в забегаловке, что мечтает поставить пьеску-триллер со старыми друзьями, то есть нами, в главных ролях? Или наше заключение как-то связано с чудодейственной силой пилюль? А может, Худосоков задумал что-то со временем? А путешествия в прошлое? Может быть, все это лишь галлюцинации, то есть Волосы Медеи просто являются галлюцигеном, похлестче мухомора и ЛСД? И тогда то, что придает нам силы -- просто миф? И эти наши жизни последние, и, после того, как мы будем убиты, нас приютят не розовые тела новоиспеченных младенцев, а могилы?
   Не находя ответов, мы нервничали; избегая нервозных ссор, сторонились друг друга. Баламут доставал всех бесцельным хождением из угла в угол, я -- заунывным и фальшивым пением песен Окуджавы. Когда, лежа на траве, я в десятый раз пел: "И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...", с неба упал знак в виде записки на куске картона.
   "Ящик хорошего вина за прекрасную драку до качественного нокаута. Знак согласия -- три зеленых свистка", -- было написано на нем синим шариком.
   Баламут, прочитав надпись, повеселел и предложил обдумать предложение, но мы с Бельмондо, решив проявить благородство, отвернулись.
   Утром следующего дня с неба упала на рога манна небесная в виде архара. Через полчаса он превратился в шашлык. Взяв первую палочку в руку, Коля брезгливо завертел ею перед глазами.
   -- Шашлык насухо -- это свинство! Шашлык насухо -- это издевательство над многовековыми традициями нашего общества... -- сказал он, наконец, и, отложив палочку, уселся в позе сироты (то есть устроил поникшую голову на ладони).
   -- Ну, ладно, уговорил... -- вздохнул Борис, бросив в кострище свой шампур. -- Давай, алкоголик, свисти зелеными... Морду тебе буду бить.
   Они сражались минут пятнадцать. Смотреть на них было весело, выглядели они реслингистами, весело колотящими друг друга бейсбольными битами или велосипедными цепями. В конце концов, Баламут картинно упал и затих, как бы навеки. Полежав минуты две, он встал, отряхнулся и требовательно уставился в небо. В нем появилась сине-красная полулитровая баночка из-под джина с тоником. Определив на расстоянии, что она издевательски пуста, Коля рассердился и весьма профессионально пнул ее с лета, и банка, шмякнувшись о стену почти на трехметровой высоте, бесшумно упала в равнодушно зеленевшую траву.
   Дожевав остывший уже шашлык, я подошел к месту приземления банки, поднял, посмотрел внутрь и увидел свернутую в трубочку записку.
   -- Табе пакет, -- сказал я Коле, бросив ему банку.
   Коля разрезал ее перочинным ножом, достал записку, прочитал, стараясь казаться равнодушным, затем передал мне и принялся разогревать остывший шашлык.
   В записке было написано:
   "Не делайте из меня фраера, умоляю. Договор оставляю в силе. Сигнал тот же".

Целую, искренне ваш. ЛХ.

  
   -- Теперь я догадываюсь, какими будут его дальнейшие действия по нашему разложению на молекулы, -- сказал я, прочитав записку вслух.
   -- Сексом заставит заниматься, факт, -- усмехнулась Ольга. -- А потом с неба будут сыпаться бумажки с оценками за мастерство и артистизм: 5.5, 5.5, 5.6, 5.4...
   -- А что? -- пожала плечами легкомысленная София. -- В этом что-то есть.
   -- Давай, что ли, Черный с тобой подеремся? -- спросил Баламут, когда тишина стала невыносимой. -- И винцо заработаем, и напряжение сбросим?
   -- Да ведь побью... Я на пятнадцать килограмм тяжелее...
   -- А двое на одного?
   -- Двое на одного? Тяжеловат я стал...
   -- Так ведь ящик вина...
   -- Наверняка кисляк...
   -- Щас узнаю! -- обрадовался Баламут, почувствовав брешь в моей обороне. И, сложив ладони рупором, заорал в небеса:
   -- Ви-и-но как-о-е?
   Небеса ответили внятно:
   -- Марсала! Сицилия! Разлив восемьдесят пятого!
   -- Придется драться... -- сломался я. -- Только костей не ломать, зубов не выбивать и ниже пояса не бить. Есть вопросы по регламенту?
   -- Много говоришь... -- сузил глаза Баламут, почувствовав плечо Бельмондо. -- Вставай, давай.
   Мы подождали, пока женщины займут зрительские места и после трех свистков в небо засучили рукава.
   Сначала я уклонялся от прямого мордобоя и заставил ребят побегать за собой. Но, в конце концов, они зажали меня в угол и принялись красить в красный цвет мою физиономию. После прямого удара в бровь (Бельмондо разошелся) мне пришлось набрать под ногами песка и кинуть его в глаза соперников, алкавшие вина и крови. Друзья, не ожидавшие такого коварства, захлопали глазами и были один за другим уложены моей любимой серией ударов (правой в живот до слома пополам, затем замком по затылку и навстречу коленом в лицо). Когда я выравнивал очертания рукотворного штабеля ногами, кто-то ударил меня сзади по голове тяжелым тупым предметом, и я в который раз за свою драчливую жизнь стал невольным наблюдателем взрыва сверхновой звезды...
  
   Очнувшись, я увидел форменное кино: Ольга за волосы таскала во весь голос вопящую Софию, Вероника, причитая, шла за ними, а сверху, со скал, раздавались аплодисменты и крики "Браво!". Внимательно взглянув в лицо подруги, я понял, что в ближайшие пятнадцать минут смены картин не будет. Еще из всей этой сцены, я сделал вывод, что вырубила меня София, следовательно, последний удар коленкой в лицо получил Баламут. Я обернулся к приятелям и увидел, что не ошибся -- Баламут только-только приходил в себя. А Бельмондо сидел, опершись плечами о скалу, и куда-то по-особенному проникновенно смотрел. Я осторожно развернул гудящую голову в ту же сторону и у скалы напротив, -- со временем это место мы стали называть посадочной площадкой, -- увидел ящик, не двенадцати местный импортный, картонный, а наш родимый, в целых двадцать ячеек, из строевого леса, утыканный перевязанными проволокой гнутыми гвоздями. Увидев сокровище, я микрон за микроном вытянул шею, дабы удостовериться, что все ячейки заполнены...
   Но люди злопамятны и Баламут, оправившись от побоев, подозвал Бориса и вполголоса предложил набить мне за подлость лицо до равноценного с их лицами состояния.
   -- Слушай, там ящик вина, колбаса, буженина... -- пытался отвлечь его Бельмондо.
   -- На фиг! Сначала бровь за бровь, губу за губу и нос за нос!
   -- Да ты не знаешь -- София его буханкой вырубила. Он только-только зенки вылупил.
   -- Да?
   -- Видишь, до сих пор звезды считает...
   Баламут посмотрел на меня и, удостоверившись в отвратительном состоянии, закричал фальцетом:
   -- Что, хреново тебе, Черный?
   -- Как хочешь, Коля, -- ответил я хрипом.
   -- До ящика доползешь? -- помолчав, спросил Баламут уже примирительно.
   -- Не... Не могу головой вперед передвигаться -- килевая качка у меня, понимаешь...
   Поверив, друзья понесли меня к ящику.
  
   -- Я, дорогие мои друзья, хочу выпить за налаживающийся социалистический быт, -- заговорил с пафосом Баламут, когда мы наполнили марсалой стаканы.
   -- Ты чего? Крыша поехала? -- изумился я, сразу не врубившись, в какой области эстрадного искусства выступает друг.
   -- Это у тебя крыша поехала! -- ответил Баламут, с удовольствием рассматривая стакан на просвет. -- Понимаешь, сейчас у нас все, как раньше! Сверху спускают директивы, а если мы их выполняем, то становится тепло и сытно.
   И не спеша, смакуя, выпил.
  
   Выбравшись на следующее утро в крааль, я обнаружил, что в ящике осталось пять бутылок, хотя должно было оставаться восемь, ну, в крайнем случае -- семь. После короткого разбирательства с выползшими вслед друзьями выяснилось, что две бутылки спрятал Баламут. После того, как вылил в себя третью.
   Мы с Бельмондо не обиделись -- Баламут не был бы Баламутом если бы не припрятал выпивку на утреннюю реабилитацию. В душах наших бродила благодать -- накануне ничего не намешали, похмелиться было чем, да и небеса молчали, как им и полагалось -- на дворе ведь понедельник, а в понедельник у всех руководителей планерка.
   Раскупорив последнюю бутылку, Баламут взял слово и сказал, что всю ночь думал. Бельмондо искренне удивился и недоверчиво посмотрел на товарища.
   -- Живот, что ли болел? -- догадался я.
   -- Нет, я буквально думал. И придумал, как нам отсюда уйти, не попрощавшись...
   -- Ван Го-оген! Людвиг ван Бефстроган! -- восхитился Борис. -- А как, если не секрет?
   -- Очень просто. Шариков в мешочке осталось шесть штук. Глотаем их, и в наших прошлых жизнях что-нибудь предпринимаем по поводу своего спасения.
   -- Ну, ну... -- усмехнулся я криво. -- Конгениальная идея! Пишем, например, записку: "Потомок мой, мужского ли, женского ли ты рода, соизволь 30 июня такого то года явиться на гору Кырк, что возвышается близ озера Искандера; явившись, составь себе труд обнаружить там гражданина Худосокова (среднего роста, брюнет, шрам через все лицо, на носу родинка, на лбу другая, правая ступня отсутствует) и столкнуть его в колодец, рядом с которым он ошивается" и завещаем передавать эту записку по наследству вплоть до соответствующего поколения
   -- А что? -- посмотрел Баламут вопросительно. -- По-моему, клевая идея. Во-первых, что-нибудь там сделаем по существу проблемы, а во вторых, я хочу убедиться, что вся эта реинкарнация наоборот есть не пошлая галлюцинация, а объективная реальность, данная нам в наших ощущениях. И хочу я это знать не из пустого интереса, а корысти ради...
   Баламут сделал паузу, в течение которой решал рассказывать или не рассказывать о спрятанных где-то рядом сокровищах. Но решить не успел -- увидел, что с неба в крааль неспешной спиралью спускается маленький бумажный самолетик...

11. Предлагают развлечься. - Дерби-87. - Никто не верил, что он сорвется...

   Самолетик приземлился недалеко от туалета. Но никто из нас не спешил узнать, какие новые муки придумал нам Худосоков. Баламут -- само равнодушие -- поднял лежавшую рядом с ним бутылку из-под марсалы и принялся на просвет изучать ее внутренности. Затем тяжело вздохнул, занес бутылку над головой и дал нескольким каплям конденсата проникнуть в жаждущий организм.
   -- Бутылку не бей... -- попросил я, заметя, что Коля хочет откинуть ее в сторону.
   -- Сдавать будешь? -- спросил Бельмондо, не раскрывая глаз.
   -- Нет, для почты пригодится, -- ответил я. -- Бутылочной...
   Некоторое время мы молчали. Первым, конечно, сломался Баламут. Он заорал:
   -- София!!!
   -- Что, милый? -- раздался из штольни услужливый голос (все неверные жены, да и мужья, необычайно покладисты).
   -- Принеси записку...
   София, пошла к самолетику (его местонахождение кивком определила Ольга).
   Изучив записку, Баламут встал и принялся измерять крааль шагами. Мы с удивлением наблюдали. Отчаявшись понять, зачем он это делает, я поднял записку, оставленную Колей на лежанке и прочитал:
   "Вижу, вы заскучали. Предлагаю поразвлечься, а именно поиграть в мяч трое на трое. Без правил, конечно. Будете филонить -- останетесь с буханкой, поиграете с азартом -- ставлю победителю ящик марочного вина и жратвы на неделю. Ваш Л.Х".
   P.S. Есть идея. По марке призового вина соревнования предлагаю именовать Дерби-87.
  
   Прочитав записку, я воодушевился не меньше Баламута -- "Дербент" я всегда любил и, более того, употреблял в весьма памятных ситуациях.
   -- Что пишет? -- спросил Борис, поглаживая живот Вероники.
   -- В мяч предлагает поиграть. Вон Баламут уже ворота устанавливает.
   Баламут действительно таскал камни к водопаду и что-то из них выкладывал. Окончив, подошел к нам:
   -- Значит так: гол засчитывается, если одна из команд приземлит его в каменном квадрате или "доме" другой команды. Понятно?
   И, не дождавшись ответа, пошел по направлению к уборной сооружать другие ворота.
   Закончив, направился в штольню, вернулся с рюкзаком и, устроившись рядом с нами, принялся делать мяч. Оторвав от рюкзака два боковых кармана, Коля крикнул:
   -- София! -- девушка подошла и села рядом.
   -- Иголка с ниткой есть? -- София улыбнулась и, обернувшись ко мне, вытащила из нагрудного кармана моей штормовки иголку с суровой ниткой и протянула мужу.
   Через пятнадцать минут мяч был готов, то есть набит песком и всякой всячиной, и Баламут начал готовить команды.
   -- Черный, Ольга и София будут играть в одной команде, остальные в другой.
   -- А Вероника? -- удивилась Ольга. -- Она же беременна?
   -- Ленчика это не колышет, -- ответил Баламут. -- Для него здесь нет ни детей, ни женщин, ни беременных. Мы для него -- уже трупы. И для нас будет лучше, если мы вживемся в его сценарий. Сегодня вечером глотаем шарики и будь, что будет. А сейчас слушайте и не перебивайте. Более всего он ненавидит Черного, Ольгу и Бельмондо. Поэтому команда Черного должна крупно проиграть, а Бельмондо -- немножко покалечен.
   -- Можно перерыв на обед, господин тренер? -- поднял я руку.
   -- Буханку хочешь погрызть?
   Я встал, сложил ладони рупором и во всю мочь заорал в небо:
   -- Голодными играть не будем! Гони тормозок и по бутылке вина авансом!
   И сел на место, знаком предложив Коле продолжать. Баламут, посматривая в небо, изложил сценарий и "правила" предстоящего матча.
   -- В общем, все должно быть как вчера, но погуще, -- закончил он, заметив, что с неба что-то спускается.
   Худосоков нам послал по бутылке местного десертного вина, ветчины, сыру, несколько горячих лепешек и пару килограмм абрикосов. Мы все это съели и выпили, затем с часик отдохнули и принялись играть.
  
   Игра -- есть игра, азартные люди -- это азартные люди и через пятнадцать минут по краалю бегала стая разъяренных зверей обоего пола. Веронику мы берегли, но в этом и не было особой необходимости. Баламут назначил ей роль вырубалы, и девушка справилась со своей ролью великолепно -- она неутомимо бегала по площадке с рукавом рубашки, набитым песком. В результате лишь процентов тридцать игры моя команда пребывала в полном составе и сознании.
   Поначалу мы выигрывали -- у нас получалась командная игра, и мы первые поняли, что донести мяч до "дома" гораздо легче в тот момент, когда все мужчины-соперники набираются сил, то есть приходят в себя после прямого в челюсть, коробочки или просто толчка в спину.
   А Баламут с Бельмондо к женщинам относились по-джентельменски, и все силы отдавали проходам к нашему "дому". К середине игры глаза у них практически заплыли от многочисленных успехов нашей женской защиты и они, засучив рукава, взялись за нее вплотную. И мне пришлось отказаться от эффектной роли пронырливого и удачливого форварда и переквалифицироваться в опорного защитника.
   Последующие события развивались примерно так: я помогал Ольге и (или) Софии вырваться из лап Баламута и Бельмондо, а Вероника забивала нам гол. Или так: Ольга и София пытались оттащить от меня Баламута и Бельмондо, а Вероника забивала гол. Однажды даже так: вся моя команда разнимала насмерть схватившихся Баламута и Бельмондо (последний попал мячом сами понимаете, куда), а Вероника забивала гол. Когда мы теряли счет мячам, один из нас орал в небо:
   -- Сче-е-т какой?!!
   И оттуда слышалось:
   -- Сорок восемь пятьдесят два...
   И практически каждый раз Ленчик жульничал не в нашу с Ольгой и Софией пользу.
   Когда до темноты оставалось с полчаса, Вероника закричала, указывая пальчиком в небо. Мы вскинули голову и увидели падающий деревянный протез Худосокова и его самого, висящего на краю обрыва. То ли он вел себя как-то уверенно, то ли мы уже попросту не верили в его смертность, но никто из нас и не надеялся, что он сорвется.
   -- Если упадет, -- пробормотал Бельмондо, -- хана нам. Его банда сразу же разбежится, прикончит нас и разбежится.
   -- Не упадет... -- вздохнул Коля.
   -- А ведь его кто-то столкнул... -- проговорил я, не отрывая глаз от Худосокова, хладнокровно выискивавшего опору для единственной ноги. -- По-моему, там кто-то за нас вовсю партизанит. И довольно успешно. Так что пусть падает -- шашлык сделаем.
   Худосоков не упал. Он зацепился за едва заметный выступ в скале и выбрался наверх. Баламут в сердцах пнул протез и зло выцедил:
   -- Устроил тут свалку!
   Минуту спустя с небес раздался спокойный голос несостоявшегося покойника:
   -- Доигрывайте!
   Мы, чертыхаясь, продолжили игру. Все были озлоблены, и скоро у ворот моей команды завязалась ожесточенная потасовка. Она, ввиду утомления, грозила затянуться, и Вероника вырубила всех.
  
   Очнулись мы не сразу и, конечно, не одновременно. Однако возвращение каждого из нас к действительности было одинаково прекрасным и удивительным: за время нашего бессознательного единения с Вселенной, с ее черными дырами, пульсарами и взрывами сверхновых, Вероника успела умыть всех нас, оказать первую помощь, перетащить к достархану и уложить в удобных позах перед ним. Если к этому добавить, что каждый из нас, открыв глаза, первым делом видел протянутую ему пластиковую тарелочку с разогретой котлетой по-киевски и стаканом искрящегося Дербента, то результаты нашей игры вряд ли показались бы кому-нибудь неудовлетворительными. Правда, разбитые губы давали о себе знать, но только лишь до второго стакана...
   На следующие утро мы все вместе допили оставшееся вино. Потом Баламут раздал шарики, и мы проглотили их одновременно.

Глава вторая. ОТ ЕГИПТА ДО ЭДЕМА.

1. Нил и самогон. - Пирамиды и жрец. - Ослиная лепешка и семь тысяч километров.

   Мне, как всегда, не повезло. Во-первых, влип я в тело, проживавшее в Египте, и не когда-нибудь, а в 3011 году до нашей эры (то есть более пяти тысяч лет назад!), во-вторых, я оказался, не жрецом и не вождем, а самой что не есть шестеркой -- строителем каналов по имени Нуар. Быть Клитом было лучше, что и говорить! Сплошной кайф -- заварушки с победным лошадиным ржанием и звоном мечей, винцо, разноплеменные девочки...
   А Нил, скажу я вам, это штучка! Он меня достает! В середине июля начинается паводок, в августе-сентябре уровень воды поднимается на 14 метров и только в середине ноября происходит быстрый спад. Никаких июней, августов и ноябрей, конечно, в эту мою жизнь не могло быть, просто я стараюсь употреблять понятную читателю терминологию. Так вот, чтобы обуздать реку, мне приходится укреплять берега, возводить дамбы, насыпать поперечные плотины (чтобы задержать воду), сооружать водоотводные каналы. Целыми днями в жирной глине, под палящим солнцем, в обед кусок ячменной лепешки -- вот что такое простой строитель каналов.
   Простой строитель каналов... Это, конечно, как посмотреть. Вот лично из-за меня, например, началось три войны, правда, местного значения. Дело в том, что у каждого нашего района или местной администрации (потом ученые их назовут по-гречески номами) есть костяк, скелет, так сказать. Этот скелет -- независимая ирригационная система. А любая система -- это такая штука, она либо развивается, либо загибается, третьего пути ей не дано. Первая моя война началась из-за водоотводного канала. Воду надо отводить, это знает каждый человек, имеющий санузел. Если ее не отводить, то почвы засаливаются. И я прорыл с рабочими канал, но не успел закончить вовремя и отработанные солоноватые воды из нашей системы хлынули в систему соседнего нома...
   Короче, в тот год урожая никто не собирал -- сначала они нас вырезали, потом мы их...
  
   Моя египетская протодуша, когда я подселился, ушла в пятки. Сами понимаете, жить в обстановке, где нет ни цветного телевизора, ни огнестрельного оружия, ни пирамид даже -- они позже появятся, я расскажу, как -- и вдруг обо всем этом узнать. Короче, пришлось мне засучивать рукава и приниматься за самообразование бедного Нуара. Кончилось это тем, что он, впечатлившись, возбудился, поскакал к местному жрецу и рассказал, что в него вселился Хор и что теперь он знает будущее вплоть до космических полетов к Красной планете, озоновых дыр и памперсов 52-го размера. А у нас, в Египте, Хор может вселяться только в высокопоставленных особ, а сказки могут сочинять только особые на то жрецы, и меня посадили. Слава Богу, не на кол.
   Лет пять я просидел в подземной тюрьме Иераконполя, бывшей столице Верхнего Египта. За эти годы Нуар смирился с полученными из двухтысячного года знаниями и даже использовал их -- как-то мы с ним вылечили своего надзирателя от приступа острого аппендицита стаканом самогона, который самолично выгнали в подполье из тутовых ягод, малины и виноградного сока. За эти успехи вашего покорного слугу назначили личным врачом местного владыки. Со временем меня могли убить за успехи в врачевании, и я вошел в сговор с влиятельным жрецом, предварительно, конечно, споив ему несколько кувшинов шелковички (так я назвал доведенную до шедевра версию фруктово-ягодного самогона).
   Через месяца нашего знакомства жрец спился вчистую и стал заговариваться, но коллеги по культу нашли в этом нечто божественное и с удовольствием слушали его, пьяного, а потом коллективно истолковывали пьяный бред для всеобщей пользы, то есть для прогноза даты разлива. Нила, конечно, не шелковички.
   Славные вечеринки мы устраивали с этим жрецом... Исторические, можно сказать. "Почему исторические?" -- спросите вы. Да потому, что в результате этих бесед в Египте появились пирамиды! На втором или третьем симпозиуме я рассказал жрецу о переселении душ в новые тела -- мужские, женские, скотские -- о бесконечной череде жизней, о возможности, подобно мне, переживать их заново. Но жрец был трудным и зациклился на одном -- ему не нравилась перспектива переселения его души в тело зачуханного нубийца и тем более -- нильского крокодила. И жрец живо заинтересовался, каким таким образом одна душа в следующей жизни может получить более высокопоставленное тело, нежели чем душа другого человека. Но ответ услышать не успел -- пока я ворочал языком, жрец вырубился от передозировки.
   На следующей пьянке он поставил вопрос ребром, и я изложил ему свои фантазии. Я сказал, что, по моему мнению, великий смысл реинкарнации в том, чтобы каждый человек имел возможность прожить всю Жизнь от ее зарождения в протоокеане и до конца, -- если, конечно, конец есть, -- не только во временном плане (то есть от звонка до звонка), но во всех ее проявлениях -- от простейшей водоросли до человека и от человека, низменного и тупого, до человека-бога.
   -- Представь, дорогой, -- говорил я, -- человека, которому когда-то откроются все его жизни -- от самой сволочной до святейшей. Это будет действительно Человек Разумный! Бог, сотворив человека, уже на седьмом его поколении окончательно и бесповоротно понял, что создал противное греховное животное, чрезвычайно склонное к алкоголизму, наркомании, анальному сексу и предательству. И, немного поразмыслив, решил использовать реинкарнацию для его излечения...
   -- Ты мне лапшу на уши не вешай! -- перебил меня жрец, используя мою терминологию. -- Так, значит, моя душа может и впрямь переселиться в собачье тело?
   И посмотрел на меня. Так посмотрел, что я понял -- от моего ответа зависит, доберусь ли я сегодня вечером до своей постели с теплой, приятно пахнущей благовониями супругой или немедленно буду утоплен в священном Ниле. К сожалению и в древнем Египте формула "Есть человек -- есть проблема, нет человека -- нет проблемы" считалась исключительно верной. И устранив меня, жрец устранил бы неприятную перспективу переселения в тело шакала или гиены.
   И я, уже нетрезвый, навел тень на плетень. Я сказал, если забальзамировать покойника, то душа, оказавшись на том свете, непременно возвратится в свое привычное тело.
   -- А как тело на том свете окажется? -- спросил жрец, глядя уже одобрительно.
   Я расслабился, выпил кружку и рассказал о вложенных мирах, межзвездном вакууме, как материальном теле, о чудодейственных пирамидах, изобретенных в конце ХХ века в Подмосковье, пирамидах, которые все на свете связывают в единую сущность, одновременно ликвидируя озонные дыры, боли в пояснице и нежелательных министров. Так как жрец старался не отставать от меня в деле опрокидывания в себя кружек с шелковичкой, все эти перечисленные сведения усвоились его организмом не хуже этилового спирта. И на следующий же день он приказал своему химику немедленно освоить бальзамирование свежих покойников, а своим строителям -- составить проект первой надгробной пирамиды. После смерти жреца такие вредные для беззаботного народа сооружения распространились по всему Египту.
  
   По мере того, как мое общественное положение упрочивалось, я все чаще вспоминал себя и друзей, которые через тысячи лет будут ожидать невдалеке от Искандера неминуемой смерти от рук Худосокова. Честно говоря, я не испытывал ни к себе, ни к ним острой жалости -- через тысячи лет я проживу, как минимум, сто жизней, некоторые из них будут женскими. У меня будет, как минимум, сто супруг, двести любовниц (и любовников) и триста детей. И, как минимум, сто самых настоящих смертей. Класс!
   После таких рассуждений мои мысли, как правило, становились праздными. Однажды, к примеру, я потратил несколько часов на обмозгование темы "Смерть и реинкарнация".
   Интересная тема, скажу я вам. Представьте, что случится, когда я в эпохальном труде докажу человечеству, что реинкарнация существует? То есть дембель неизбежен? Бардак начнется! Тысячи людей, обреченных на безрадостное, жалкое существование, начнут кончать жизнь самоубийством в надежде, что в следующей им достанется лучшая доля! Вот почему бог не открыл людям истину, не открыл людям великую правду реинкарнации! А, может быть, самоубийцам реинкарнация заказана? Может быть, надо завоевать на нее право победой над жалкой, коту под хвост, жизнью? Да, видимо, в этом и заключается великая правда вечного существования!
   Частенько, лежа на прохладном земляном полу, я с ироничной улыбкой думал о Чернове, и его друзьях. "Какие незрелые люди... Разве можно так суетится, когда впереди тебя ждут сотни новых жизней? И они придут неминуемо. И еще ведь можно отказаться от перерождений и раствориться навсегда в бездумном и равнодушном космосе. Но в этом есть что-то от смерти... Смерти души... А это так неприятно.
   Как правило, после таких мыслей, я поднимался с циновки, дотягивался до кувшинчика и выпивал пару прохладных глотков прямо из горлышка.
   "Замечательно... -- подумал я однажды, растянувшись после очередного возлияния на папирусных циновках, брошенных на прохладный земляной пол. -- Главное -- не раскрыть секрета перегонки. Эти египтяне народ шустрый. Плохо, что они вымрут... Вымрут... А души их переселятся... Интересная штука, эти переселения... С одной стороны наследственность, а с другой -- перерождения... Я размножаюсь, растворяю через детей свои гены, то есть свое телесное естество в море человеческом... А вечная душа моя путешествует по самым разнообразным телам, созданным совсем другими людьми... Путешествует, забывая о пройденных этапах. О прошлых жизнях... Но каждое тело, сосуд души, оставляет на ней отпечатки.
   Что же делать с Черновым и его друзьями? Как их спасти от Худосокова? Может быть, на сланцевой пластине передать послание потомству?"
   И, уже пьяный в дугу, я нашел в углу черную сланцевую пластину (папирусная бумага только-только изобреталась) и принялся кремниевым сколком рисовать на ней яму с сидящими в ней Черным и его друзьями. Рисование увлекло, и к вечеру передо мной лежал целый комикс, изображавший поединок Черного с Бельмондо и Баламутом в краале, футбольный матч и последующую пьянку. На каждой табличке были надписи на древнеегипетском и русском, конца XX века, языке.
   После захода солнца жена принесла похлебку из полбы и жареную курицу под виноградным соусом. Поставив все это передо мной, спросила глазами, принести ли следующую бутыль с шелковичкой. Я приказал принести, а по дороге -- вынести во двор и выбросить в кусты терновника все мои криптографические этюды.
  
   Несколько лет я не возвращался к теме спасения друзей. Но, однажды самогон не получился как всегда отменным и мне пришлось его, отдававшего чем-то неприличным, пить целый месяц -- жаль было выливать на помойку свое детище. Такое не выдавливаемое из себя плебейство давило на сознание, и оно рождала трудные мысли.
   "Да, небольшой я человек. Пьянь болотная... Букашка... -- думал я, мелкими глотками выцеживая противный самогон из четвертой по счету глиняной кружки. -- Был бы большим, давно придумал бы, как друзей из беды выручить..."
   И целый месяц, пока не закончился противный самогон, мысли о собственной низости мучили меня. Но с последней кружкой в голову влилась идея. Я понял, как можно спасти друзей! И немедленно принялся за дело.
   На приготовления и сборы ушло десять с половиной лет. За эти годы я научился ходить под парусом, изобрел сталь, порох, замковые пистолеты и ружье, а также взрывчатку и компас. В начале зимы 2995/2994 года до нашей эры, ровно через год после смерти жены, я направился на Искандер.

2. - Вы делали это на папирусной лодке? - Кто угодно, только не Худосоков.

   В школе я имел стойкую пятерку по географии, и мог запросто рассказать старенькой кружевной учительнице Анне Ивановне, где располагается Новая Каледония или даже Моршанск. И, поразмыслив, разработал маршрут Иераконполь - Искандеркуль. От Иераконполя я решил плыть на папирусной лодке до дельты Нила, далее на ней же пробраться вдоль восточного побережья Средиземного моря до устья реки Оронт (Эль-Аси), ее не пропустишь, это -- единственная крупная река впадающая в море на восточном побережье, оттуда пехом на восток до Евфрата и по нему, опять на лодке или на плоту до Персидского залива и далее до Оманского залива. А от него -- аккурат на север до Амударьи. Последний отрезок дороги я более-менее знал -- работал в этих краях в 1996 году по контракту. Хотя эта часть пути шла по безводным пустыням, я считал ее наиболее безопасной. "Куплю парочку ослов (верблюдов одомашнили лишь тысячу лет спустя) и доскочу за год-два до Искандера" -- думал я, вспоминая свои восточно-иранские маршруты. -- Главное, от людей надо держаться подальше.
   И я пытался. Я старался держаться середины Нила, и это вызывало подозрение бывалых моряков, всегда державшихся берегов Великой реки. Хотя война между Верхнеегипетским (белые) и Нижнеегипетским (красные) царствами давно кончилась в пользу белых и вся страна облачилась в объединяющие спартаковские цвета, жители Нижнего Египта не любили белых и не упускали случая вспороть им животы медными ножами (увы, в те времена в Египте проистекал что ни на есть примитивный медно-каменный век с весьма негуманистическими взглядами на свободу совести). И как-то днем, в неописуемую жару, мне пришлось применить взрывпакеты и спалить несколько погнавшихся за мной лодок красных.
   Но не все складывалось так печально. Однажды ночью, у Гермонтиса, мой ковчег нагнал папирусный плот; с него из-под овечьих шкур раздавался мелодичный храп. Я хотел отогнать плот шестом, но тут из-под шкур показалась очаровательная шоколадная ступня с розовой подошвой и детскими пальчиками.
   Я плыл уже неделю и потому мой взгляд все чаще и чаще останавливался на женщинах, мотыжащих на берегу посевы льна. А тут такая ступня. Я перепрыгнул на плот, раскинул шкуры и увидел спящую обворожительную негритянку лет двадцати. Лишь только моя тень легла на лицо девушки, она в раскрыла глаза, и я решил, что передо мною дочь нубийки и ливийца. Папаша-ливиец выдавался голубыми глазами и кожей цвета сливочного шоколада. Ну а круто вьющиеся волосы и пухлые губки наверняка достались ей от любимой мамочки... "Или наоборот, -- усмехнулся я, -- папаша -- нубиец..."
   Надо сказать, до этой встречи я относился к чернокожим с некоторым предубеждением: наверное, в одной из своих жизней был отъявленным работорговцем из штата Миссисипи или безжалостным бразильским плантатором. Но только до этой встречи -- дело в том, что эта моя нильская находка, несомненно, была 100(пра-)бабушкой самой Наоми Кемпбелл. Впрочем, да простят меня почитатели этой супермодели, если бы вы увидели мою очаровательную нубийку, то на очередном показе мод непременно обнаружили бы в Кемпбелл ХХ века признаки существенной дегенерации.
   Будучи поднаторевшим египтянином, я внимательно осмотрел находку и к своему удовольствию не обнаружил на ней ни малейших признаков венерических заболеваний. И сразу же хотел употребить девушку по назначению, но был остановлен острым запахом ни разу не мытого тела. И мне пришлось приводить ее в порядок посредством простейших санитарно-гигиенических мероприятий (мыло было изобретено мною попутно с аммиачной селитрой).
   С большим удовольствием я вымыл девушку от макушки до прелестных пальчиков ног, вычистил зубы и пупок, подрезал ногти, напевая при этом хорошо известную в ХХ веке песенку: "Нашел тебя я босую, худую, безволосую и года три в порядок приводил". Все это время предмет моего вожделения удивленно молчал, но когда я принялся делать ей педикюр остро наточенным кривым ножом, она заплакала -- девушке пришло в голову, что я собираюсь принести ее в жертву своему богу.
   На египетском языке Наоми (так я назвал девушку) знала слов пятьдесят-шестьдесят. Этого словарного запаса нам вполне хватило для налаживания взаимопонимания (главный грамотей Верхнего Египта активно владел девятьюстами пятьюдесятью тремя словами, трем последним, русским, -- вы догадываетесь каким, -- научил его я). Довольно быстро мне удалось объяснить ей, какого своего бога я собираюсь удовлетворить ее плотью. Такой поворот событий немало обрадовал девушку, и она выразила желание немедленно познакомится с ним (богом) поближе.
   Наоми действительно оказалась дочерью ливийца, за долги проданного в рабство в Верхний Египет. Она сбежала от хозяина, не вынеся приставаний его жены. Я сказал, что все это чепуха, и что я беру ее в жены со всеми вытекающими обстоятельствами и обязательствами. Настроение у меня было замечательное -- как же, такая многообещающая находка посреди вялотекущего Нила и вовсе даже не русалка, до самого пупка заросшая противной чешуей. И, куражась, я затеял свадьбу.
   Фату мы сделали из куска белой льняной ткани, обручальные кольца я свернул из медных полосок. После того, как мы совершили все обряды, хорошо усвоенные мною в ходе моих многочисленных посещений российских дворцов бракосочетания в качестве одного из основных действующих лиц, я пострелял в небо из пистолетов и ружья. А потом очутился в раю.
   Вы когда-нибудь делали это на папирусной лодке? Сомневаюсь. Представьте - мир пустынен, в нем не живет еще и миллиона горожан... Нет подкладок с крылышками, нет телевидения, нет кабин для тайного голосования... Есть только зеленый Нил, папирусная лодка, потрясающе естественная девушка, знающая пятьдесят слов, и над всем этим -- голубое небо, населенное странными богами...
   Потом я назвал свою лодку тазоходом -- каждое движение моего таза приближало нас к цели путешествия сантиметров на сорок...
  
   Через пять дней после свадьбы мы были в Дельте. Неделю ловили и сушили рыбу на одном из ее затерянных островков. Затем простились с Великой рекой и вышли в Средиземное море. Мне было грустно -- я чувствовал, что никогда в этой жизни не вернусь к берегам Нила. И этот невероятно живой, опьяняющий запах цветущих египетских акаций никогда больше не заставит мои ноздри жадно втягивать воздух...
   В море было холодно. Мы не особенно спешили и шли в основном ночами, -- благо в этих широтах ночи темные и длинные. Хотя оживленного судоходства в эти времена в Восточном Средиземноморье и не было, да и берега большей частью были пустынными, мы избегали всего живого. Времена стояли жестокие, и парочка рабов нужна была всем -- и племенному вождю и разбойнику с караванного пути.
   Очень уж холодные ночи и дни мы проводили на берегу и, если место было пустынным и с питьевой водой, оставались дня на три. Не знаю, как сейчас, а тогда эти места были прекрасными... Земля обетованная... Обращенные к морю склоны гор покрывала вечнозеленая растительность. Желто-оранжево-белые берега... Бирюзовое море... Однажды, где-то в Финикии, мы поднялись с Наоими на одну из приморских гор и устроили там веселый пикник. Все было так хорошо... Вокруг был Эдемский сад, а мы были Адамом и Евой.
   В один прекрасный вечер, где-то в середине нашего средиземноморского путешествия, я заметил в глазах Наоми острое желание подзалететь. И вновь сомнения охватили меня... Мне захотелось плюнуть на предпринятое хождение к озеру Александра, которое, может, еще и не существует -- не завалило еще... Спасать свою шкуру за пять тысяч лет отсюда... Вот оно, мое счастье, оно под рукой, она, молочная шоколадка с голубыми глазами, всегда смотрит на меня, как на большого ребенка, который может шалить, может рассказывать глупости о каких-то Альбере Камю и Платонове, но который всегда сделает так, как она, Наоми, захочет. Но эта дикарка, едва выучившая три сотни русских слов, не хотела меня останавливать. Эта умница, в тысячу раз умнее меня, понимала, что меня нельзя останавливать... Она понимала, что я должен идти, бежать... Бежать, чтобы жить.
   Вблизи острова-крепости Тир нас едва не захватили в плен местные жители. Они, на шустрых лодках из ливанского кедра, окружили наше тихоходное папирусное суденышко. Я забросал их взрывпакетами, и они умчались прочь в свою крепость, сочинять обо мне небылицы. Я не стал в них стрелять, жалко было -- в 332 году до нашей эры мы с Баламутом-Македонским сравняем эту крепость с землей, а всех жителей в отместку за упорство продадим в рабство...
   В устье Оронта мы бросили лодку и, нарядившись прокаженными, пошли в город Алалах. Там за пару железных пластин приобрели пару дамасских ослов (в те времена дамасский оазис славился не клинковой сталью -- железным веком еще и не пахло -- но крепкими и выносливыми длинноухими) и пошли по караванному пути к городу Терка на Евфрате. Через несколько сотен с небольшим лет этот караванный путь протянется через крупнейшие города Среднего Востока аккурат к Бухаре и Мараканде, но это ведь только через несколько сотен лет.
   Примерно на середине пути (в часе пути до Пальмиры), у Наоми пошли месячные, и мы решили стать на привал пораньше. Однако не успели найти закрытого от ветра места и разжечь костер, как напала волчья стая. К этому времени я уже научил девушку владеть пистолетами и ружьем, и, пока она палила из них по озверевшим животным, я шинковал их саблей. Но волков было не менее дюжины, и последние два из нее вцепились в нас.
   Мой волк, детина килограмм в пятьдесят, опрокинул меня на спину и стал тянуться ощеренными зубами к горлу. Я держал дрожащими от напряжения пальцами его за бока, но волчья пасть придвигалась все ближе и ближе...
   Знаете, что меня спасло? Посмотрев ему в глаза, я увидел... желтые глаза Худосокова!
   Вы скажете -- это метафора, бред преследования или еще что-то из области клинической шизофрении, но лично у меня никаких сомнений, что на мне лежит и подбирается к горлу одна из поганых жизней Ленчика, не было. И я собрал последние силы и сделал то, что Худосокова испугало -- рывком бросил голову вперед и вцепился зубами в его воняющее псиной горло. А у нас, дорожного люда так: испугался -- погиб! Воспользовавшись замешательством противника, я успел-таки схватить выроненную саблю за клинок и, разрезая ладонь, проткнул волка насквозь. И только тогда увидел Наоми -- ее грызла волчица. Я разрубил рычащую тварь пополам...
   В Пальмире мы провели около месяца -- раны Наоми долго не заживали. У нее были сильно повреждены правые плечо, ягодица и левая лопатка. Так сильно, что местный царек ее не захотел. Наоми сильно переживала, но после того, как я поклялся, что не разлюблю ее, а после заживления ран сделаю ей пластическую операцию, да так, что швов и не видно будет, перестала кукситься и начала строить мне глазки.
   В конце апреля 2994 года мы сделали тростниковую лодку и поплыли вниз по Евфрату.

3. Евфрат, Персидский залив, Персия. - Посылка в ХХ век.

   Путешествие по Евфрату оказалось на редкость спокойным. "Кто знает жизнь -- не торопится", -- как-то проговорила Наоми, с недоумением наблюдая, как я полирую ладонями весла. В результате такого ее отношения к высокой скорости передвижения мы спускались до Ура -- города на самом устье Евфрата, около месяца.
   К берегу мы приставали лишь накипятить воды, настрелять и нажарить дичи и просто походить по твердой земле. От Ура до Чохор-Бохара, конечной точки нашего морского путешествия, мы добирались четыре луны. Проистекало оно несколько хуже средиземноморского -- летнее солнце палило нещадно. Но спешить нам было незачем. И мы особенно не утруждались -- на морском берегу всегда можно было найти прохладную уютную пещерку и на пару дней устроить в ней земной рай с шашлыками и вином (винное производство не приостанавливалось у меня ни на минуту -- на корме моей лодки всегда булькало водными затворами до дюжины узкогорлых синеньких египетских кувшинов).
   В Чохор-Бохаре мы высадились в начале сентября. Местное племя рыбаков хотело нас поработить, но в самый напряженный момент Наоми показала им несколько забавных пиротехнических фокусов, и весь месяц, пока мы там оставались, племя молилось на нас, как близких родственников Ану, богини неба.
   Мы недолго наслаждались их обществом, нас звала дорога. Нам предстояло пройти по самым жгучим пустыням мира 2000 километров. И начать этот сумасшедший маршрут лучше было осенью.
   Вы можете подумать, что на сердце у меня лежал тяжелый груз ответственности за жизнь друзей. Ничего подобного! Я не раз говорил об этом выше. Мы с Наоми просто жили жизнь, мы просто путешествовали. Нам надо было дойти до Искандера где-то к концу жизни, и шли мы к нему, как некоторые мудрые люди идут к гробовой доске -- не торопясь и с удовольствием.
   Выменяв на очередной фейерверк четверых крепких ослов, мы двинули на север. По дороге я рассказывал Наоми об иранских приключениях, о захеданской фурии Фатиме, об ее прекрасной дочери Лейле... И как мы удрали с Лейлой в Россию и не на ослах, а на "Форде".
   ...Кругом простирались безнадежно унылые, оплавленные солнцем хребты гор, разделенные широкими и плоскими безжизненными равнинами. Изредка попадались глинобитные постройки скотоводов, черные войлочные юрты, или стадо крохотных баранов, сосредоточенно обгладывающих камни. И над всем этим царствовал остроконечно-заснеженный красавец Тафтан -- владыка этих мест. В долинах, сбегающих с его склонов, можно встретить и юркую речку, полную рыбой, и голубое горное озеро, и цветущее дерево, и кишлак, полный чумазых любопытных детишек. В XX веке мне не удалось погостить у Тафтана вволю -- всегда была работа, которую мог сделать только ты, а жизнь, в лучших ее красках и радостях, проходила мимо.
   Забыв обо всем, мы прожили на берегу лазурного озера целый месяц. Я пять тысяч лет мечтал об этом. Я пять тысяч лет хотел возделывать свой сад, спать со своей женщиной и воспитывать детей. Я не хотел, я никогда не хотел, никому ничего доказывать, я просто хотел собирать гусениц с капусты и рыть каналы в горячей земле, чтобы по ним к корням моих деревьев текла чистая вода. Но всегда это кому-то мешало или не нравилось. И я бежал дальше...
   Местные жители приняли нас хорошо, множество дехкан я вылечил от разнообразных болячек и болезней. Долгими вечерами я рассказывал им о мудреце Заратустре, который будет жить когда-то неподалеку, крепком, как камень, имаме Хомейни, двигателях внутреннего сгорания, Куликовской битве и развале Советского Союза. Но больше всего им нравились пушкинская сказка о рыбаке и рыбке и некоторые стихотворения Евгения Евтушенко (Сережка ольховая, легкая, будто пуховая, а сдуешь ее, что-то станет в жизни не так...) Пищей нам служила жареная рыба, лепешки из полбы, козье молоко и овечий сыр. И, конечно, крепчайший кумыс.
   В Дашти-Луте, пустыне раскинувшейся на середине пути, нас едва не погубила песчаная буря. Несколько дней мы лежали, укрывшись с головой овечьими шкурами. На четвертый день бури сбесился и убежал в глубь пустыни осел, несший на себе бурдюки с водой. Но мы с Наоми сумели дойти до предгорий и даже успели выкопать там колодец, снабдивший нас влагой. Да, влагой -- чтобы не умереть от жажды, нам приходилось высасывать воду из мокрого песка. Ослы не могли идти дальше, -- для длительных переходов им нужен был ячмень. И нам пришлось зарезать двоих на мясо. Мы завялили ослятину на солнце и жили на ней целый месяц, до февраля. В феврале пошли обильные дожди, оставленный в живых осел отъелся на мгновенно зазеленевших травах и мы смогли продолжить путешествие.
  
   До предгорий Южного Тянь-Шаня мы добрались без особых приключений к концу июня 2992 года. Эти места я знал, как пять пальцев. В середине июля были на Искандер-Дарье. Узнать верховья ее долины, конечно, не смогли. Как я и предполагал, завал, образовавший озеро, еще не состоялся. С большим трудом в верхушке одной из гор я узнал будущий Кырк-Шайтан. После этого найти наш крааль не составило ни малейшего труда. Правда, он был далек от своего вида в XX веке: водопад был хоть куда, и стенки, перекрывающей ущелье, не было и в помине, как не было, конечно, и штольни.
   Наоми к этому времени обо мне все знала. Древние люди того времени жили в странном мире. Боги их представляли собой низменные, грубые и продажные натуры, человека они сотворили в глубочайшем подпитии из грязи, выковырянной из-под ногтей. Потустороннее существование было тоже на редкость хаотичным и безнадежным -- никаких тебе судей или весов, то есть никакой иллюзии посмертной справедливости. Можно было, конечно, купить погребальными жертвами местечко посуше, но, сами понимаете, не каждому это было по средствам. В таком духовном антураже мои рассказы о множестве ожидающих нас будущих жизнях воспринимались весьма и весьма непосредственной Наоми, как чудо.
   Построив шалаш у водопада, я занялся сооружением тайника. Поместив в него посылку в XX век, старательно замаскировал его. Потом мы с Наоми ушли в Мараканду рожать: моя шоколадка с голубыми глазами была на пятом месяце.

4. Не в своей шкуре. - Борис - рогоносец. - Неоднозначная идея. - Легенда о дьяволе.

   Бельмондо стоял на скалистом водоразделе и смотрел на серые горные цепи и зеленые долины. Настроение у него было хуже некуда: утром не удалось толком позавтракать, да и Нинка пропала. "Козел я вонючий, самый настоящий козел... -- подумал Бельмондо, чуть не заплакав. -- Поделом мне. Сидел бы себе на мякеньком диванчике промеж Вероники и Дианы Львовны"...
   И мысли Бориса унеслись в его уютную квартирку на Арбате. Он увидел себя сидящим на любимом плюшевом диванчике с кружкой хорошего пива в руках. Справа от него, у передвижного столика сидит Диана Львовна в легком халатике и алыми коготками чистит для зятя леща. Она знает, что Борис больше всего любит подернутую жирком брюшину, и что подавать ее зятю надо на ребрышках, и ребрышек в каждом кусочке не должно быть больше двух. Слева, стараясь его касаться, сидит Вероника и смотрит "Диалоги о животных". Ее белое теплое тело приятно пахнет будущими удовольствиями...
   На этом месте Борис помотал головой, дабы вытрясти воспоминания. "Не надо себя мучить, -- подумал он, решив быть мудрым. -- Не все еще потеряно, я еще, может быть, вернусь на свой диванчик, и тогда никакая сила не сможет меня с него стащить".
   Постояв немного, Бельмондо пошел к ручью напиться. С каждым шагом настроение его ухудшалось. А когда он увидел свое отражение в спокойной заводи, оно и вовсе испортилось. Он стоял и брезгливо рассматривал себя -- бороду, противный нос, тупые красные глаза, и эти рога. Острые, ребристые...
  
   Да, Бельмондо был козлом. По крайней мере, в текущей жизней. Когда душа Бельмондо-человека восполнила таковую Бельмондо-козла, последний в отчаянии бросился в ближайшую пропасть вниз головой. Но рога спружинили, и Борис остался жив и здоров. Придя в себя, он увидел голубое небо, обрамленное зазубренными скалами и пасшуюся невдалеке подругу Нинку.
   "Повезет в жизни -- станешь счастливым, не повезет -- станешь козлом", -- помотав бородой, подумал Борис и присоединился к Нинке.
   Попасшись минут пятнадцать, он вдруг открыл для себя, что если ни о чем не думать, то жизнь кажется если не прекрасной, то вполне удобоваримой штукой.
   "А вообще-то неплохо быть козлом... -- решил Борька, наевшись. -- Травы вдоволь, барс Котька вчера поужинал этим трухлявым Кокой и два дня теперь станет безвылазно валятся в берлоге. Ходи себе, пасись, природой любуйся. А если скучно станет, можно сходить к кишлаку, выманить из него охотников и погонять их по горам. Скоро Нинка с подружками потечет -- опять удовольствие. Зимой, правда трудновато будет, голодно, так это ведь месяц-другой. Да и без лишений жизни толковой не бывает, глохнет-плохнет она без лишений. А эти гаврики в краале... Надо будет подумать, как их оттуда вытащить".
  
   Вечером, устроившись в спальной яме, Борька задумался, как помочь товарищам и лично себе в ипостаси Бочкаренко. По счастливой случайности, а может быть, по воле провидения, его стадо обитало в непосредственной близости от ущелья, в котором их заточит Худосоков через полста с лишним лет. Из обрывка газеты, принесенного ветром из ближайшего кишлака, он знал, что на дворе стоит май 1941-го года. Узнав текущую дату, Борька огорчился: Борис Иванович Бочкаренко родится в 1951 году, значит ему, козлу, осталось жить что-то около десяти лет. Но для козла десять лет -- это очень много, и он понемногу успокоился.
   "Значит, до событий в краале осталось 58 лет... -- думал Борька, наслаждаясь единением с природой. -- Это примерно пять козлиных поколений. Что же я могу сделать?..
   Борька пытался продолжить мышление, но ничего не получалось -- какой-то компонент воздуха не давал ему сосредоточиться. Он, принюхиваясь, повертел головой и определил, что запах доносится из Нинкиной ямы.
   "Потечет не сегодня-завтра! -- встрепенулся он. И, загоревшись страстью, вскочил, подошел к подруге и понюхал ее зад. "Да, точно... -- наконец констатировал он. -- Нинка всегда начинает первой".
   Почувствовав настроение супруга, Нинка заворочалась, подняла голову и всем своим дала понять супругу, что поздно, она устала за день и хочет отдохнуть.
   Борька не стал ее злить и пошел на всякий случай понюхать других жен. Их у него было шесть -- козел он был знаменитый на всю округу. Но все козы любовью не пахли, и он вернулся в свою яму, улегся удобнее и попытался думать о спасении товарищей и себя-человека. Однако мысли сами по себе потекли в другую сторону, и скоро он представлял, как будет ухаживать за женами, как они будут кокетливо ломаться, нарочито протестовать и бодаться. "Козы знают, как меня раскочегарить. А Нинка, та и вовсе профессор. Люблю ее... С уважением баба...".
   И Борька заснул. И во сне увидел себя с Нинкой, красивой, с очаровательно выпученными глазками, длинными ресницами и шелковистой шерстью. Она, раздвинув задние ноги во фривольных розовых чулочках на подтяжках, стояла на широкой двуспальной кровати. Разгоряченная, страстная, с призывно позвякивающим золотым колокольчиком на кружевной розовой ленте... А он... Весь энергия, напор, глаза вот-вот вылезут...
  
   К мыслям о спасении товарищей и самого себя козел Борька смог вернуться только через месяц. К этому времени все козы были прочно надуты, долг перед козлиным племенем был выполнен на 150 % (досталось и козочкам соседних стад) и можно было подумать о деле. Глядя на философски настроенных жен, Борька нашел выход: "Надо научить молодых козлов во веки веков все живое сталкивать в крааль! И тогда Худосокову не поздоровится!"
   Со следующего дня Борька вплотную занялся подрастающим поколением. Он привел молодых козлов к краалю и стал учить их сбрасывать вниз лежащие у края обрыва камни. Сметливая молодежь быстро поняла, что хочет от нее вожак, и с удовольствием принялась за дело. Когда с камнями было покончено, Борис повелел козлам устраивать у обрыва парные схватки, причем каждая из них должна была непременно завершаться падением вниз одного из соперников. Хотя риск превратиться после неудачного падения в мешок костей был достаточно велик, такие схватки понравились бородатым. Через несколько лет схватки из парных превратились в групповые, а потом и вовсе в игру без правил, единственной целью которой было отправление ближнего в пропасть.
  
   Время шло, и Борис состарился. Приближался 1951 год. Жен у него по понятным причинам уже не было, зато было много свободного времени, которое он проводил на скалах, окружающих крааль. Частенько его рассуждения об предстоявших и прошедших жизнях заканчивались мыслью: "Нет, все-таки козлом быть лучше... Была бы моя воля..."
   Да, Борьке не хотелось становиться человеком. Простая здоровая козлиная жизнь нравилась ему. Все в ней было просто, все по конституции... "Если ты силен и умен, то станешь вожаком, -- думал он, вспоминая молодость, -- если середняк -- получишь все, что середняку полагается... А хилых подберет барс Котька. А в людском обществе плохо -- наверху преимущественно середняки, обманщики и больные... И именно они распределяют и пастбища и самок..."
   ...За последнее время многое в округе изменилось. Лишь немногие козлы приходили к краалю, чтобы проводить победно сверкающими глазами улетающего в пропасть соперника. Но зато приходить стали издалека, за многие десятки километров. И приходили сильные, уверенные, задиристые. Их безжалостные схватки продолжались многие часы, и Борис равнодушно наблюдал за ними сквозь прикрытые веки. Иногда он вспоминал прошедшие годы... Он вспоминал, как несколько лет назад к водопаду пришли геологи, нашли ртуть и заложили для ее изучения короткую штольню...
   Так в этих краях появились люди. Они пришли с ружьями и принялись выбивать вокруг все живое. За полгода поголовье козлов в округе сократилось вчетверо, и многие вожаки увели свои поредевшие стада к дальним хребтам. Борис понимал, что надо продолжить начатое предприятие по спасению будущих товарищей, но не мог заставить себя учить козлов сбрасывать людей в пропасть.
   Но трагический случай ему помог. Однажды Борис потерял в скалах Нинку и несколько часов искал ее повсюду. И когда он направлялся к водопою, -- больше искать было негде, -- в стороне крааля раздался выстрел, затем другой. Борис понял, что эти две пули окончили полет в его любимой супруге и, обезумев, вихрем поскакал к ней. Выскочив из-за скалы, увидел бородатого геолога, освежевывавшего Нинку на краю обрыва...
   Этот геолог был первым человеком, улетевшим в пропасть. Несколько молодых козлов видели издали, как Борька расправился с двуногим, и приняли его поступок, как руководство к действию...
  
   Таинственная гибель геолога поисковой партии (проходчики видели, как бородатый шайтан столкнул его в пропасть) вызвала отток рабочих со штольни и, как следствие -- ликвидацию геологоразведочных работ в ущелье. Со временем это происшествие привело к распространению в окрестных кишлаках многочисленных легенд о поселившемся в штольне злом духе, шайтане. Через некоторое время еще кто-то упал с тамошних скал, затем под водопадом случайно был найден труп дезертира, а полгода спустя стали случаться и вовсе странные вещи -- некоторые жители местных кишлаков, побывав в штольне, напрочь теряли разум, вернее душу.
   Народная молва связала исчезновение их душ с отравлением шайтан-чочом, то есть волосами дьявола. Скоро она подтвердилась -- один подпасок видел, как дядя-чабан, найдя странную прядь у штольни, попробовал их на вкус и тут же лишился души. Опросив подпаска, местный мулла решил раз и навсегда покончить со злым духом. Изгнав из ущелья дьявола предписанными Кораном методами, он приказал людям перегородить его прочной каменной стенкой.
  
   Через неделю после сооружения стены Борька умирал на своем наблюдательном посту. Когда ноги начали холодеть, он приковылял к обрыву, к тому самому месту, на котором умерла Нинка. Полежав немного на нем, бросился вниз. Последняя мысль заставила его улыбнуться:
   "А я ведь никогда не пожалею, что был козлом..."

5. Рожать спасителя? - Окучивание по-геологически.-- Житник получает свое.

   Мы поднималась в горы. Вахтовка ревела и тряслась на ухабах. Проходчики были в кондиции и не стеснялись в выражениях. Старший по машине Чернов не обратил бы на них внимания, если бы не новый маркшейдер Лидия Сиднева. Она ему нравилась -- где-то под двадцать пять, короткая стрижка под мальчика, ковбойка, джинсы, чистенькая, спокойная, на правильном умном лице снисходительная усмешка. И он наехал на матершинников свирепо. Те, потупив недобро засверкавшие глаза, замолчали -- никто не хотел связываться со старшим геологом Кумархской геологоразведочной партии, который запросто может двинуть в зубы, а в конце месяца при закрытии нарядов не приписать пару-тройку, а то и больше метров проходки. Потом над ним смеялась вся партия. Оказалось, что Лида в области табуированных выражений русского языка может дать сто очков вперед и Чернову, и даже самому Мишке Мясогутову, тишайшему дизелисту и радисту базового лагеря, который в течение двадцати двух лет изучал эти самые выражения на нарах одиннадцати зон (не всегда природных) в самых различных уголках многонационального Советского Союза.
   Еще оказалось, что Лидка Сиднева, если не алкоголик, то запойная пьяница и умнейший человек -- не было ни одной логической задачи, загадки или преферансного расклада, которые бы она не раскусила в течение нескольких секунд. И еще она спала только с серьезными людьми за пятьдесят и не потому, что у них, преимущественно начальников и уважаемых шоферов, водились деньги, а так, из-за душевного своего устремления.
   Все свои достоинства и устремления Лида Сиднева приобрела в детском домое.
   Иногда она равнодушно рассказывала о своих "университетах". За малейшую провинность седовласый старший воспитатель Венцепилов заставлял девочек и Лиду, естественно, раздеваться донага и ставил их перед строем хихикающих мальчиков и юношей. А когда Лиде исполнилось одиннадцать лет, предложил сожительство. Лида с благодарностью согласилась -- еще в десять лет ее изнасиловали трое из этих хихикавших мальчишек и продолжали насиловать при каждом удобном и неудобном случае. А воспитатель был джентльменом -- он защищал, подкармливал, не обижал и старался не искалечить. И, может быть, с тех пор Лида предпочитала спать со степенными мужчинами.
   Один из них, директор золотодобывающей артели, человек с понятием, прилетал к ней раз в месяц-два с чемоданом денег. И тогда Лида поила марочным коньяком непосредственного начальника Чернова, и он отпускал ее в недельный загул. Другой любовник был начальником Кумархской геологоразведочной партии, но скоро умер, и Сиднева безошибочно заменила его шофером ЗИЛа-131-го Евгением Ивановичем Мирным. Последний был серьезным человеком. Отсидев десяток лет за дезертирство (семнадцатилетним пареньком напоролся на Манштейна, повернувшего к Сталинграду, и побежал домой), он стал зажиточным шофером Южно-Таджикской ГРЭ (на рудостойку, горбыль и доски в горных кишлаках всегда находился покупатель). Таким зажиточным, что после нескольких недель связи с Лидой подарил ей дом.
   Сиднева сдружилась с Черновым. Нет, они не спали -- Чернов всецело принадлежал первой жене и коллеге Ксении. Просто Чернову нравились ум и исполнительность Лидии, ей -- его правдивость и отходчивость.
  
   Ольга восполнила Лидину душу поздним осенним вечером, когда последняя шла на автопилоте домой после междусобойчика.
   Это был первый банкет после завершения полевых работ и закрытия основных этапов и посвящен он был получению премии. Получили неожиданно много -- по 500-800 рублей, плюс зарплата и, естественно, решили отметить. Послали гонца на рынок; он принес зелени, корейских закусок и фруктов. Другой гонец сгонял в ближайший магазин за иваси, колбасным сыром и рыбными консервами, третий -- в магазин за водкой, винами и шампанским, четвертый -- в кондитерскую за тортами (до них, впрочем, дело доходило редко).
   На банкете было хорошо, и после танцев Лидка набралась. Юра Житник хотел ее проводить с намерением на определенное вознаграждение, но она отправила его подальше и, стараясь придать шагу твердость, пошла ловить такси. До самого дома такси проехать не смогло -- улицу перерыли -- и Лиде пришлось пробираться через строительную площадку, где она и свалилась в котлован.
   Строительные рабочие нашли ее утром сладко спящей и отвезли в ближайшую больницу. Девушке повезло -- у нее были обнаружены лишь незначительное сотрясение мозга и перелом носа.
   Получав первую помощь, она задумалась.
   "Во-первых, ясно, что жизнь в этом теле заканчивается -- до рождения Ольги остается что-то около шести лет... -- думала Сиднева, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло. -- А во-вторых, надо послать кого-то за портвешком..."
   -- Какой портвешок? Надо рожать... -- рассердилась Ольга вслух.
   -- Ты что, девушка? С ума свихнулась? -- ответила Лида. -- Мне рожать??? Да я опять в яму попаду или менты в вытрезвителе беременную затрахают!
   -- Последствия сотрясения... -- сочувственно качая головой, вздохнула возившаяся с тряпкой уборщица. -- Бедняжка... Надо же, сама с собой разговаривает.
   И вышла в коридор посплетничать о необычной пациентке с дежурной медсестрой.
   -- Нет! Будем рожать, -- безапелляционно продолжила Ольга. -- А пить ты бросишь!
   -- Я брошу!!? -- хохотнула Лида.
   -- Мы с тобой бросим. А рожать не бойся, это просто... Мне приходилось, я знаю...
   -- А я и не боюсь...
   -- А от кого рожать? -- перешла Ольга в практическую плоскость. -- От Черного?
   -- Исключено, дохлый номер, -- вздохнула Сиднева, внимательно посмотрев на скособоченный нос в зеркальце. -- Он Ксюху свою ненаглядную любит. И мне кажется, что кроме нее у него баб не было. Мальчик, короче...
   -- Жаль... А есть кто-нибудь на примете?
   -- Как тебе сказать... Мои кавалеры из долгожителей вряд ли подойдут. У них вместо спермы либо этиловый спирт, либо моча жиденькая. А молодых Юра ко мне не подпускает.
   -- А что так? -- заинтересовалась Ольга.
   -- Виды имеет...
   -- А ты на рога встала...
   -- Да. Первый раз, когда мы с ним одни остались, полез в наглую, и я сдуру сказала, что скорее сдохну, чем с ним лягу.
   -- А теперь блюдешь свое слово?
   -- Это нетрудно, -- усмехнулась Лида Сиднева.
   -- А какой он из себя? Не противный?
   -- Да нет, не противный. Среднего роста, плотный с жирком, по натуре -- жлоб, даром ничего не сделает...
   -- Черный мне рассказывал о нем. Умрет он через двадцать два года. Интересно умрет...
   -- Как это?
   -- Рулетка. Они с одним парнем одновременно сунут руки в рюкзак с гюрзой...
   -- Житник сунет руку в рюкзак с гюрзой? -- удивилась Лида. -- Никогда не поверю...
   -- Заставят его. Да ты чего спрашиваешь? Моя память -- это твоя память. Ты просто попытайся вспомнить.
   -- Да ты сама спрашиваешь! -- перебила ее Лида. -- Мы же -- бабы, поговорить любим... Тем более сотрясение мозга у нас.
   Вошел доктор и, внимательно посмотрев Сидневой в глаза, сказал:
   -- Мне говорили, разговариваешь сама с собой?
   -- Ага, разговариваю... -- невозмутимо ответила Лида. -- Роль, понимаете ли, разучиваю В драмкружке я травести.
   -- Ну разучивай, разучивай. Хотя пошли, посмотрим, что с носиком твоим сделать можно.
   После правки носа резиновым молотком (заговорил, гад, зубы и вдарил со всего маха) Лида несколько часов приходила в себя. Вечером пришел Чернов с шоколадкой и сказал, что надо срочно выздоравливать -- послезавтра будет вертолет, и надо лететь на Кумарх с начальником маркшейдерского отдела Савватеичем.
   -- Он поднял шум на всю экспедицию, что на кумархских штольнях резко завышен уклон, а потом поехал в Управление геологии и там кричал в кабинете главного инженера, что удивляется, как до сих пор ни один состав в отвал не улетел. И после этого начальник экспедиции посылает на Кумарх комиссию с приказом уломать Савватеича. "Обратного рейса, -- сказал, -- не будет, пока он не подпишет бумагу, что существующие уклоны не опасны".
   -- Ну-ну... Савватеич опять в строителя коммунизма играет...
   -- Ничего он не играет. Надо, говорит, уклоны сделать нормальными и все тут...
   -- То есть проходить все штольни заново... А это нам не надо, да?
   -- Сечешь масть, маркшейдер. Это и не надо и просто невозможно. Так что даю тебе тридцать шесть часов на выздоровление и вперед и прямо, как говорят проходчики. Поговори с этим Савватеичем, уговори как-нибудь. Он ведь может в Госгортехнадзор позвонить. Начнутся разборки -- отчет в срок не сдадим, премию не получим...
   -- И я в яму не упаду... -- печально улыбнулась Сиднева.
  
   Узнав, что Лида летит на законсервированный на зиму Кумарх, Житник пошел к Чернову.
   -- Слушай, начальник! Полечу-ка я с ними. По седьмой рассечке пятой штольни анализы хорошие пришли, но пробы из руды не вышли -- надо добрать, -- сказал он, прищурив глаза и самодовольно улыбаясь (как же, такое славное объяснение придумал!).
   -- Да ладно тебе придумывать. Пробы тебе по фигу, это и козе понятно. С Лидкой, что ли, полететь хочешь?
   -- Нет, начальник, неправда твоя... Подсчета запасов ради Кумарха алчу, клянусь всеми сурками Тагобикуль-Кумархского рудного поля!
   -- Ну, ладно, лети. Только на пятую штольню не ходи -- лавина сдует, потом мотайся из-за тебя по прокурорам. И привези тубус со старыми планами опробования.
   -- Пузырь шампанского с меня не заржавеет! -- обрадовался Житник, но Черный уже его не слушал: он грыз карандаш и, растворившись без остатка в разрезах и погоризонтных планах, думал, что делать с этой дурацкой 3-ей штольней -- проб богатых набрали много, но в рудное тело объединяться они никак не хотят...
  
   Четыре часа Сиднева ходила с рейкой по первой штольне. Савватеич не доверил ей нивелира и правильно сделал -- у Лиды получилось бы ровно полградуса. Остальные члены комиссии с ними в штольню не полезли -- все и без того знали, что местами уклон завышен раза в три. Вместо этого они сели пить и думать, что делать с Савватеичем.
   -- Это Черствов, начальник Отдела кадров виноват... -- вздохнул главный инженер по технике безопасности Владимир Аржаков, доставая из видавшего виды портфеля свертки и банки с домашними закусками.
   -- Не понял? -- выкатив свои белесо-голубые глаза навстречу собеседнику, икнул начальник разведочного участка Владимир Поле-Куликовский, сто пятидесяти килограммовый и очень индифферентный по натуре человек.
   -- Надо было ему в милицию позвонить, в которой Савватеич до нас работал... Узнал бы тогда, что его оттуда за излишнюю принципиальность выдавили... -- от возмущения Аржаков чуть было не пролил водку мимо стакана.
   -- Маркшейдер, а в милиции работал... -- хохотнул Владимир Абрамчук, горный мастер. Его взяли обобрать заколы в штольне и вообще, проследить, чтобы маркшейдеров не завалило. Но Абрамчук любил начальство и не смог его оставить.
   -- Партия направила... -- поморщился Аржаков. -- Сидневу надо ему подпустить, за ночь она его обработает.
   -- Так он же ее непосредственный начальник? -- удивленно выпучил глаза Поле-Куликовский. -- Неужели он ее своим "теодолитом" еще не промерил?
   -- Ты чего? Невменяемый? Я же сказал, что принципиальный он. Коммунист!
   -- Это -- диагноз, -- икнул Поле-Куликовский. -- А Сиднева согласится?
   -- Нальем -- согласится. Только вот этот хрен моржовый Житник... Он, по-моему, на нее неровно дышит.
   -- А на кой ты его взял? -- удивился Аржаков.
   -- Сказал, что Чернов его посылает за тубусом каким-то. С очень нужными картами, -- сказал Поле-Куликовский, доставая бутылку из лежавшего под столом рюкзака.
   -- Послал бы их на ... подальше. Ну, эти геологи! Вечно под ногами путаются..
  
   Савватеич с Сидневой, замученные, залепленные рудничной грязью, явились в Белый дом в восьмом часу вечера. Войдя в комнату, Лида забегала глазами по столу и, увидев одну лишь основательно початую бутылку, расстроилась. Но Поле-Куликовский, показав ладонью "Счас будет!" немедленно погрузился под стол и тут же вынырнул с двумя бутылками "Пшеничной".
   Ольга, решив, что после такого тяжелого дня сто граммов не повредят, возражать не стала. И напрасно -- Сиднева выела сразу двести. Этой дозы, вкупе, конечно, с последующими тремя, хватило, чтобы не толерантная к алкоголю Ольгина компонента отключилась до самого утра.
   Житника за стол не пригласили -- техническое начальство всегда пило с геологами врозь (менталитет не тот, болтают много и не о том, да и просто не уважают). Он явился сам и встал в дверях, но никто на него и не посмотрел. Савватеич сконфузился, порыскал глазами по комнате и, приметив свободный стул, предложил Житнику взять его и присесть рядом с ним. Житник подошел к стулу, переместил с него на кровать офицерскую полевую сумку Аржакова и ледоколом втиснулся в щель между Поле-Куликовским и Савватеичем.
   -- Ты расскажи как баня у тебя сгорела, -- по-прежнему не обращая внимания на Житника, попросил Поле-Куликовского Аржаков. -- Все по-разному рассказывают.
   -- Он до утра рассказывать будет, давайте лучше я! -- загорелась уже горящая изнутри Сиднева.
   И, жестикулируя и играя лицом, рассказала:
   -- Идет как-то Поле-Куликовский по базовому лагерю поздним вечером и видит, что баня загорается. Пошел он в нижнюю землянку к проходчикам и говорит: "Ребята... баня горит..." А проходчики, естественно, в "тысячу" режутся в состоянии сильного душевного волнения, и на такой малохольный призыв -- ноль внимания. Постоял, постоял Поле-Куликовсий, выглянул, увидел, что баня уже вовсю полыхает, и опять говорит проходчикам: "Ребята... баня горит..." А те отвечают: "Ты что, начальник, стоишь? Садись, давай! Наливай, вон, чаю". И опять за тысячу. Поле-Куликовкий сел на предложенное место и говорит: "Баня горит..." А проходчики торгуются: 80, 100, 140, 160... И тут дверь землянки срывает с петель -- это главный механик Генка Кабалин заорал на улице: "... ... вашу ... бога ... душу ... мать ... ... горит!!!" Проходчики тут же побросали карты, выскочили и быстро потушили, то, что к тому времени еще не сгорело.
   -- Да, командного голоса тебе не хватает... -- отсмеявшись, сказал с укоризной Аржаков Поле-Куликовскому.-- Имей в виду, Мазитов об этом знает...
   -- На участке 351,5 - 472,8м уклон штольни достигает одного градуса сорока пяти минут... -- встрял Савватеич, покашляв. Он был несколько придавлен показным равнодушием членов комиссии к результатам его насущной деятельности.
   -- В самом деле? -- просиял, дурачась, Аржаков. -- Что ж, придется снимать рельсы и задирать почву выработки...
   И зашептал что-то на ухо сидевшей рядом Сидневой. Та, кусая розовощекое яблоко, покивала. Житник, что-то заподозрив, всем своим сознанием устремился в их сторону, потерял бдительность и механически выпил появившийся откуда-то справа брызжущий полнотой жизни стакан водки.
   -- В восточном штреке уклоны тоже завышены, -- продолжил Савватеич.
   -- Да ладно тебе, заладил -- уклоны, уклоны. -- На, лучше поешь курочки жареной.
   Савватеич поел. Житника завалило -- стакан водки всегда валил его на бок, а он выпил уже два. Сиднева курила, внимательно разглядывая Савватеича. Володя Абрамчук, чуть склонив голову на бок, смотрел в ночное окошко и думал о жене и двух своих мальчиках, дожидающихся его в четырехметровой барачной комнате. Поле-Куликовский, откинувшись на спинку стула и раскинув в стороны ноги в туристических ботинках 47-го размера, флегматично подозревал, что вряд ли ему удастся удержаться в начальниках разведочного участка до своего первого трупа, и придется соглашаться на горного мастера или опять устраиваться в домоуправлении на должность второго заместителя главного инженера. А Аржаков смотрел на часы -- он договорился с дизелистом, что ровно в 10-30 тот вырубит свет по техническим причинам...
   Когда свет погас, Аржаков зажег керосиновую лампу и налил на посошок. Выпив, члены комиссии подхватили Житника и, пожелав спокойной ночи Савватеичу и Сидневой, ушли в комнату заведующей складом Нины Суслановны.
   Оставшись наедине с миловидной женщиной, Савватеич не знал, что делать. Лида же, не обращая на него внимания, расстелила на одной из кроватей спальный мешок, вложила в него вкладыш, не спеша переоделась в ночную рубашку и пошла в сени чистить зубы.
   Когда Сиднева вернулась, Савватеич уже лежал в своей постели. Лида села к оставшемуся неубранным столу, порылась в отощавшем рюкзаке Поле-Куликовского, нашла там бутылку "Жигулевского", обрадовалась и, открыв ее о край стола, принялась попивать из горлышка. Вообще-то Сиднева давно была на автопилоте и все, что она хотела, так это лечь к Савватеичу и с клубящихся облаков опьянения насладится любимым своим десертом, то есть обычной для мужиков шестого десятка неуверенностью: "Получится? Не получится? Встанет? Не встанет?". Ей с детских лет нравились лежать рядом с мужчинами, которые не могут или боятся, что не кончат, что член опадет в самый неподходящий момент. Хотя Венцепилов и бил ее, если у него не получалось, но боль от побоев никогда не покрывала этого удовольствия, наоборот, она, контрастируя, увеличивала его.
  
   ...В общем, Сиднева была на автопилоте, а автопилот предписывал говорить о деле.
   -- Слушай, ты, верный ле.. лелинец, -- начала она откровенничать, оставив на потом немного пива на донышке. -- Знаешь, чего в экспедиции о тебе говорят?..
   -- Пусть говорят, -- пробурчал Савватеич из-под одеяла.
   -- Так вот, люди говорят, что ты это затеял, чтобы стать главным диспетчером экспедиции...
   Савватеич дернулся, но продолжал молчать.
   -- И, похоже, ты на правильном пути... Но люди сомневаются: может ты и в самом деле коммунист? Назначат тебя, а ты за старое?
   Савватеич продолжал молчать и после того, как Лида легла к нему. И даже не отодвинулся. Это неприятно удивило Сидневу: Неужели не будет десерта?
   Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела главному маркшейдеру в глаза. "Нет, мой!" -- удовлетворилась она страхом, вовсю распиравшем глазные яблоки пятидесяти пятилетнего мужчины. И прижалась к нему упругой, не кормившей еще грудью...
  
   Когда Савватеич, наконец, поверил, что эрекция вполне возможна, и, может быть, даже неизбежна, в дверь забарабанили. А когда Савватеич увидел все происходящее глазами начальника экспедиции и (о боже!) Управления, щеколда сорвалась, и в комнату ворвался свирепый Житник. По его глазам Лида поняла, что Аржаков шептал на ухо и ему, и что спектакль по охмурению главного маркшейдера продолжается. И, взяв с тумбочки голубенькую пачку "Ту-134", перевалилась к стене через оцепеневшего от страха Савватеича и, не обращая более ни на кого внимания, закурила.
   "Житник -- самец... -- думала она, выпуская колечки дыма к заплесневевшему фанерному потолку. -- Воткнет сразу и раз пять. Утром вся в синяках буду". И, проводив глазами уходившего из комнаты Савватеича, вспомнила одноклассников, насиловавших ее на холодном деревянном полу физкультурного зала. "Маты ведь мягкие были... А они -- на полу... Мальчишки..."
  
   Житник молотил всю ночь. Иногда Лида, отвернувшись, курила, иногда просто смотрела в потолок. Между третьим и четвертым разом она вырвалась к столу, выпила стакан водки и, кое-как добравшись до кровати, рухнула замертво.
   Утром, основательно похмелившись, Аржаков радировал начальнику экспедиции Мазитову о полной и безоговорочной капитуляции Савватеича и просил кинуть в вертолет немного водки. Лида валялась в постели, Житник, что-то точил на токарном станке, Абрамчук чистил снег, за ночь нападавший на вертолетную площадку, Поле-Куликовский говорил поднявшимся из кишлака рабочим, что если они будут красть солярку такими темпами, то весной он их на работу не возьмет...
  
   Через месяц Сиднева узнала, что беременна, и уволилась -- не хотела, чтобы Житник догадался, что ребенок от него. Работать никуда не пошла -- тех денег, которые давал Мирный, на жизнь хватало. Пить она бросила, вернее, начала пить, как Ольга. Мальчик, названный Кириллом, родился в начале осени, слабенький, но его выходили. Когда ему исполнилось шесть лет, Лида скоропостижно умерла от печеночной болезни. Через месяц Кирилла определили в детский дом.

6. Кто мой папа, чей я сын? - Он еще не решил. -- Как это было. - Первая зачистка.

   Вернувшись в свое последнее тело, я сразу увидел, что Баламут с Софией как-то по-особенному нежно посматривают друг на друга.
   -- Странные вы какие-то, -- проговорил я, не понимая, что изменилось в их лицах. -- Елею, что ли, объелись? И где?
   -- Ты расскажешь? -- просветленно улыбаясь, спросил Баламут Софию.
   -- Нет, давай ты... -- ответила та, поискав на груди несуществующий крестик.
   -- Да рассказывать-то особенно и нечего, -- вздохнул Коля, блаженно посмотрев в небо. -- Молиться надо Господу, и он поможет нам...
   И, опустившись на колени, взмолился: "К Тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу. Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему. Не погуби меня с нечестивыми и с делающими неправду"... И мысленно прибавил: "Спасешь -- пожертвую часть сокровищ Македонского на строительство второго храма Христа-спасителя!"
   -- Ты чего, свихнулся? -- воспользовавшись паузой в молитве, участливо поинтересовался Бельмондо.
   -- Нет, -- серьезно ответил Баламут. -- Только молитвами спасемся мы. Давайте помолимся за освобождение наше из плена. Ибо кто Бог, кроме Господа, и кто защита, кроме Бога нашего?
   -- Да, мальчики, -- осветила нас глазами София, -- Бог препоясывает силою и устрояет верный путь.
   -- Восстань, Господи! -- продолжил Баламут, вознеся глаза к небу. -- Спаси меня, Боже мой! ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых...
   -- Похоже, только из психушки... -- всматриваясь, сузил глаза Бельмондо.
   -- Нет,. -- улыбнулась София. -- Мы... мы попали в Эдемский сад. Мы были Адам и Ева, и мы видели Бога.
   У нас, естественно, подбородки отвисли до грудины. В глазах засветились восхищение и, конечно, зависть. Борису попался самый крупный кусок последней, он едко спросил:
   -- А точно в Эдемском саду? Адамом и Евой можно быть и в сумасшедшем доме.
   -- Точно, Боря, не сомневайся, -- простодушно улыбнулся Баламут. -- Слушайте...
   И Николай стал рассказывать. Говорил он то от себя, то от богобоязненного Адама, то переходил на сухое повествование от третьего лица. Вот что он сказал:
  
   ...Увидев Бога глазами Адама и Евы, мы возверовали каждой клеточкой. Но понемногу привыкли. В Эдемском саду всего полно -- еды, питья, красот. Но больше всего там времени и девать его некуда. И мы часами беседовали с Богом и прониклись Им. Но София и Баламут сидели в нас крепко. Однажды София рассказала Ему о Худосокове, о краале, но Всевышний не стал слушать. Махнув рукой, он сказал:
   -- Это не очевидно! Все, что вы знаете о так называемом будущем -- это мои фантазии. Я еще не решил, как все будет на самом деле.
  
   Всевышний видел несколько путей развития Вселенной. К тому же существующая была далеко не первой. И не последней. Когда до нас с Софией это дошло, мы пораскинули мозгами и смекнули, что до крааля дело может и не дойти.
   -- Если не съесть плодов от дерева познания добра и зла, -- сказала София, то можно остаться в этой тюрьме навечно. Представь -- миллионы миллионов лет мы будем топтаться среди этих деревьев, лицезреть только друг друга и Его. Не будет тысяч всевозможных жизней, и я никогда не смогу посплетничать с Ольгой на своей кухоньке... Никогда не будет друзей и подруг, никогда не будет сериалов и моды...
   -- И трахаться не сможешь с первым встречным... -- мечтательно сказал Змей, подслушивавший с ветки смоковницы.
   -- Да, и трахаться не смогу... -- горестно вздохнула София. -- Даже с тобой, Коленька, не смогу, даже с тобой...
   -- Конечно, все это может не произойти, -- крепясь, улыбнулся Адам, -- но зато рядом с нами всегда будет Всевышний...
   -- Всевышний, Всевышний! Забодал ты меня своей душевной простотой! Ты забыл, зачем сюда явился? Какой же ты эгоистичный! Тебя же там, в краале, друзья ждут. Надеются, что ты что-нибудь придумаешь, спасешь. А ты только о себе думаешь!
   -- Ну ладно, -- вздохнул Адам. -- Пусть будет, то, что было. Где там твои фрукты?
  
   ...Я съел плодов от дерева познания и стал человеком. Я был чудом, я был Божьей фантазией, Божьим откровением, а стал просто человеком. А Бог в это время прогуливался по раю во время прохлады дня и знал, что мы с Евой предали его. Знал, но не хотел верить, потому что, создав человека, он сам им в какой-то мере стал. Он впустил нас в душу...
  
   ...И поэтому Бог простил. "Что ж, они сделали свой выбор, -- подумал Он. -- И пусть жизнь их вечная распадется на тысячи суетных жизней. Пусть они тысячи раз рождаются и тысячи раз умирают". И сделал им кожаные одежды, и выслал Адама вместе с женой из сада Эдемского, чтобы он, сотворенный из земли, уже сам творил из нее.
   Покинув рай, Адам и Ева присмотрели местечко посуше, построили немудреную хижину из тростника и стали в ней ютиться. Пока они приобрели навыки по обработке земли, и она начала родить, питаться им приходилось одними лишь кореньями-травами и насекомыми. Тяжелая ежедневная работа ослабила Адама телом и, придя домой в конце дня, он думал только о сне.
   -- Ты знаешь, я догадываюсь, из какого твоего ребра Господь меня сотворил, -- как-то ночью вздохнула Ева. -- Наверняка из того, что делало твою крайнюю плоть твердой...
  
   ...У Адама было плохое настроение: в этот день он как никогда был Баламутом и страдал от предчувствия, что его будущие жизни, его потомство, то бишь человечество, в любой момент могут погибнуть от гнева Господа. Адам знал, что Бог в любой момент может сжечь "рукопись", может превратить его будущее в фантазию или вовсе направить развитие Вселенной в ином направлении, может быть, в никуда и тогда ни крааля, ни друзей, ни даже Худосокова не будет вовсе. Не будет никогда... И все это может случиться из-за всякой мелочи. Из-за Софии, например... У нее в голове один блуд. И хотя он, Адам, не мог ее удовлетворять так часто, как ей хотелось бы, София явно предпочитала его Святому Духу... И Святой Дух это знал. И ревность терзала его.
  
   Здесь необходимо пояснить, что Творец, зная об опасностях кровосмешения, принимал активное участие в формировании человеческого племени. Это участие выражалось в том, что долгое время одни дети Евы (преимущественно мальчики, так называемые сыны Божии) большей частью рождались от Святого Духа, а другие (преимущественно девочки, в Библии называемые дочерями человеческими) от Адама. Так, Ева, родив первенца Каина, воскликнула:
   -- Вот, приобрела я человека от Господа.
   А Авель был от Адама. Бог, конечно, больше любил родного Каина, но, чтобы не выглядеть пристрастным, нередко выказывал Авелю большее внимание...
   Однажды поздней ночью, когда у Адама и Евы, наконец, получилось, они лежали счастливые в своей тростниковой хижине. Счастливые, хотя кругом громыхал гром и лился стеной дождь.
   -- Опять возмущается... -- улыбнулась Ева. И поцеловав Адама в плечо, продолжила:
   -- Знаешь, милый, если мы хотим, чтобы все случилось, чтобы был крааль и друзья, мы должны следовать Библии...
   -- Ты хочешь сказать, -- догадался Адам, -- если мы желаем, чтобы будущее, именно то будущее с нашими друзьями и Худосоковым, случилось, должен умереть наш сын Авель и должен родиться Ной? И должна родится Радуга -- Божий завет того, что Он никогда более не будет уничтожать человечества?
   -- Да... -- прошептала Ева. -- А для того, чтобы родился Ной, надо женить Каина... Мне надо родить ему жену. От тебя. Надо попросить Его чтобы позволил...
  
   На следующий день призвал Адам сынов и сказал им:
   -- Возьмите от трудов своих и воздайте Господу и он, всемилостивый, подарит вам жен.
   Обрадовались дети, и пошли собирать дары. Каин был земледелец и принес Господу черемши, полбы меру, репы сладкой и капусты кочанов пару. Авель, пастырь овец, принес от стад своих первородных ягненка, копченостей, колбас, сыров овечьих и нежнейшей брынзы. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лицо его.
   Расстроенный Каин ушел в поля свои и увидел, что овцы Авелевы травят посевы его, и стал он их прогонять. Услышав негодующее блеяние овец своих, Авель пришел на поля и затеял ссору с братом. И человек от сохи, земледелец Каин, оказался сильнее скотовода...
  
   -- Все в руце божьей... -- вздохнул Адам горестно, узнав о смерти Авеля. И заплакал -- ведь это он послал сынов к Господу с неравноценными дарами и, следовательно, именно он, Адам, спровоцировал последующую ссору братьев...
   Господь объявил братоубийцу вне закона, но Каин по наущению матери взмолился к нему, и Бог (сын -- есть сын) обнародовал, что всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И еще позволил Адаму и Еве родить Каину человеческую женщину, и через тринадцать лет эта женщина родила Еноха. У Еноха родился Ирад, Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха...
   Да, Ламеха... Доставил он нам хлопот с Евой... На нем едва человечество не закончилось -- замочил он двоих от делать нечего. Господь совсем обозлился и хотел уничтожить всех великим хладом оледенения, но Ева не растерялась и подучила Ламеха обратиться к Господу с напоминанием об прецедентном праве:
   -- Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро...
   И Бог простил Ламеха.
   Баламут замолчал, вновь окунувшись в этот кардинальный момент истории...
   -- А что дальше было? -- спросил я, заинтересованный рассказом. -- Как же вы все-таки Господа до потопа довели?
   -- Этот вопрос не ко мне... -- вздохнул Баламут. -- Я к этому времени благополучно скончался в возрасте девятисот тридцати лет. Пусть Ева-утопленница расскажет, она до самого потопа жила.
   София, собравшись с мыслями и помолившись, продолжила рассказ Баламута:
   -- Люди сторонились убийцы-Ламеха, и потому Ной сторонился людей. А я постоянно говорила ему, что главное -- не люди, главное -- чтобы тебя любил Бог. И по моему совету все взоры свои Ной обращал ко Всевышнему... И очень скоро обрел благодать перед Богом. Он постоянно общался с Ним, рассказывал Ему о людя. И однажды рассказал, что женщины предпочитают секс с мужчинами, нежели чем со Святым Духом...
   И сказал тогда Господь: не вечно моему духу быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть... И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их было зло во всякое время.
   И наслал на землю потоп...

Глава третья. ПЕРВАЯ ЖЕРТВА.

1. Наоми не хочет исчезать. - Сын Худосокова??? - Шашлык от Бориса.

   -- Да, дела... -- скептически рассматривая небеса, отреагировал Борис на рассказ. Твердь небесная была невозможно голубой, и намеков на разверзание хлябей в обозримом будущем не было никаких.
   -- Так, что, значит, вы из рая с пустыми руками? -- расстроилась Ольга.
   -- Почему с пустыми? -- искренне изумился Баламут. -- Если бы не мы с Евой, история пошла бы по другому руслу. Я же рассказывал вам, что Бог мог все уничтожить. И будущее, и прошлое. И еще поймите одну вещь -- мы видели Бога, а все несчастья людей от сомнения в нем. Если не будем сомневаться в Боге, то будем спасены...
   Бельмондо, не желая продолжать бесполезный разговор, обратился ко мне:
   -- Ну, а у тебя что? Тоже благие пожелания?
   -- Нет, новейшее философское осмысление действительности...
   -- Маразм крепчал, шиза косила наши ряды... -- покачал головой Борис.
   -- Да ты пойми, что эта твоя жизнь одна из тысяч и тысяч твоих жизней! Понимаешь, надо только перетерпеть смерть, и тут же начнется другая жизнь!
   -- Слушай, Черный, -- перебил меня Борис, недовольно морщась. -- Я всегда подозревал, что с мозгами у тебя перманентное затруднение, но через день, а может, и через час Худосоков притащит сюда твоих дочерей. И ты будешь рассказывать им о том, что они должны спокойно умереть, потому что за смертью их ждут тысячи жизней? Ты сам мне как-то излагал формулу: "Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной", я, же с твоего позволения, ее перефразирую: "Борись сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной". Так что кончай продувать макароны и рассказывай, что смог сделать.
   Я рассказал о своем путешествии пяти тысячелетней давности.
   -- Ну и что лежит в тайнике? -- заинтересовался Борис. -- От дохлого осла уши?
   -- Сейчас посмотрим.
   Я повел друзей к тайнику. Они его вскрыли.
   -- Да... -- разочарованно протянул Борис, скептически рассматривая посылку из прошлого. -- Стоило из-за этого топать семь тысяч верст...
   Я и сам думал о том же. Из всей моей посылки нетронутыми временем оказались лишь смазанные бараньим жиром самодельные альпинистские крюки и молоток, а также четырехпалая кошка. Волосяная же и льняные веревки рассыпались в прах. И, что обидно -- изветшали лук и деревянные части стрел. Но я не расстроился, так как там еще был вчетверо сложенный клочок белой льняной ткани... Я встрепенулся, рука сама кинулась к нему. Взял, расправил и, увидев желтоватые пятна и разводы...
   Это была подкладка Наоми... Тайно от меня она сунула ее в тайник. "Весточка о себе для меня и... Ольги, -- улыбнулся я, унесшись мыслями в глубокое прошлое. -- Наоми, милая моя Наоми... Истинная женщина... Сколько раз ты, сладострастно глядя, вынимала ее из-под юбки...
   -- Вы только посмотрите на этого самца! -- прочитала Ольга мои мысли. -- Рот до ушей -- черномазую свою, никак, вспомнил. Мы его в командировку за делом посылали, а он железок каких-то набрал...
   -- Да ладно тебе! -- махнул я рукой. -- Крюки пригодятся, кошка тоже. Я хотел пороху положить, но что от него осталось бы? А что касается моих древних женщин, я думаю, и ты времени даром не теряла.
   -- Факт! Ты позеленеешь, когда узнаешь, от кого я забеременела...
   -- Забеременела!!? -- поперхнулся я.
   -- Да, вот, забеременела!
   -- От папы римского, да? -- спросил я, пропитываясь ревностью от пальцев ног до макушки.
   -- Холодно! Очень холодно! -- загадочно улыбнулась.
   -- В пруду икру метала? Перед зеленым и квакающим кавалером?
   -- Фу! Как ты можешь! -- брезгливо сморщилась. -- Хотя, знаешь, теплее.
   -- Значит, что-то склизкое и противное. Не мой профиль, сдаюсь, говори...
   -- А ты помнишь, кто тебе эту отметину сделал? -- остановила Ольга пальчик на памятном шраме.
   -- Аль-Фатех, ты знаешь...
   -- А этот? -- пальчик переместился чуть левее.
   -- Ты что?!! -- догадка сдавила сердце. -- Ты что, с Житником спала? С Житником???
   -- Да будет тебе известно, милый, я с прошлого года ни с кем, кроме тебя не спала. Хотя, скажу честно, твоей заслуги в этом факте немного. А вот твоя кумархская маркшейдериха Лида Сиднева трахалась с ним. И более того, родила от него хорошенького ребеночка Кирилла. И этот ребеночек скоро явится нас спасать...
   Я сел, охваченный противоречивыми чувствами, и Ольга рассказала, как на Кумархе уламывали Савватеича.
   -- Ты была в Лиде... -- закивал я, когда она закончила. -- Теперь я понимаю...
   -- Что понимаешь? -- Борис улыбнулся сально. Он знал обо мне многое.
   -- После того, как Аржаков мне об этом случае рассказал, я перестал с Лидой разговаривать. Все мог ей простить за ум и сиротство, но не Житника, который...
   -- Ксюхи твоей домогался... -- хмыкнул Бельмондо.
   -- Да причем тут Ксюха! Он мочился на все, к чему я мог прикоснуться. И до Ольги добрался... Есть в нем что-то от Худосокова.
   -- От Худосокова... -- повторила Ольга задумчиво. -- Вы знаете, я чувствовала... Но Лида так нажралась, и я отключилась. И этот эпизод с Житником пропустила, -- последняя фраза была обращена ко мне. -- Конечно, это был он...
   -- И, значит, спасать нас от Худосокова... придет сын Худосокова? Кошмар! -- поникла Вероника, лучше всех знавшая нашего Карабаса.
   -- Душа Житника никак не могла переселиться в Худосокова... -- покачала головой Ольга. -- Юра умер от укуса гюрзы в 1997-ом, а Худосоков, насколько я знаю, родился где-то в 1959-ом. Неувязка получается... Хотя я могла бы поклясться всеми своими жизнями, что Житник вчера -- это Худосоков сегодня. Но хватит об этом. Твой черед, Борис. Рассказывай, где был и что сделал?
   -- Козлом был... -- покраснел Бельмондо. -- Но не жалею об этом... И вы, надеюсь, не будете жалеть... -- Шашлыком, по крайней мере, я вас уже накормил...
   -- Ты? Шашлыком? -- недоверчиво посмотрела Ольга.
   -- Да, я! Этого архара, которого вы сожрали, мой прапраправнук сюда столкнул.
   Борис рассказал о своей козлиной жизни, о Нинке, о том, чему учил молодняк.
   -- Значит, это твои потомки столкнули Савцилло? -- указала Ольга на могилу.
   -- Да. И самого Худосокова тоже, -- улыбнулся Бельмондо. -- Но, судя по всему, плохо я их учил.
   -- В целом недурно... -- подумав, подвела Ольга итог путешествий по времени. -- Ну а ты, Вероника, чем можешь похвастаться?
   -- Ничем... -- порозовела та. -- Рыбой я была. А потом меня поймали и, скорее всего, высушили -- там полно нас на веревках висело.
   Посочувствовав, -- как же, с пивом девушку съели, -- мы обратили взоры на посылку из прошлого. Я предложил сделать веревку и закрепить ее наверху с помощью кошки.
   -- Не получится на такую высоту забросить несколько килограммов... -- покачала головой София.
   -- Если не получится, попробуем забраться с помощью крючьев.
   -- Наверху услышат звон железа. И Худосоков... -- Ольга недоговорила, заплакала навзрыд. -- Угроза, нависшая над дочерью, терзала ее беспрестанно.
   Я обнял жену, стал успокаивать.
   -- Надо поговорить с Леней... -- сказал Николай, разжалобленный слезами Ольги. -- Он же человек все же... Божий человек. Надо просто слова найти...
   -- Коля прав... -- зашептала София. -- Леня прожил трудную жизнь, у него не было друзей, может быть, родителей. Никто не донес до него слова Божьего. Давайте, напишем ему письмо, от чистого сердца напишем и он поймет.
  
   После перекура все мы занимались делом: Ольга готовила обед, Баламут с женой, обсуждая текст прошения о помиловании, озабоченно шептались, Вероника соображала с веревкой, а мы с Бельмондо ходили по краалю с задранными вверх головами, выбирая место подъема. Мы решили обойтись без веревок и взбираться наверх по крюкам. Когда маршрут был намечен, Баламут взобрался мне (самому массивному) на плечи, на него вскарабкался Борис. Освоившись со своим высоким положением, он принялся вколачивать в трещину первый крюк. Заняло это минут пять, в течение которых я вспоминал студенческие годы, вспоминал, чтобы не думать о Худосокове, который не мог не слышать звона металла, устремляющегося к небесам.
   Я вспоминал, как на Новый год мы, хорошо выпив, строили пирамиду и как лыка не вязавший Баламут упал на праздничный стол с верхней позиции.
   Вколотив первый крюк, Борис загнал рядом второй. Он не пошел сразу: мягкое железо гнулось. Пока он возился, мне вспомнилось, как однажды на Новый год, мы налепили и выложили на кровати, стоявшей на веранде, шестьсот пельменей. А когда пришла пора, нашли на них спавшего на боку Баламута. Осторожно подняв его, мы увидели, что перепивший Коля спал так крепко, что смял всего лишь штук восемьдесят, то есть чуть больше своей доли. Эти восемь десятков он и съел.
  
   Когда второй, а затем и третий крюк были вбиты, Борис перебрался на них, и Баламут с меня спрыгнул. Растирая онемевшие плечи, он крикнул вверх:
   -- Борь! Помнишь, как ты на стол упал, на винегреты и оливье?
   -- Помню... -- бросил Бельмондо, не оборачиваясь. И, помолчав, проговорил:
   -- Крючьев тридцать понадобится... А у нас их двадцать пять и четверть я испорчу.
   Ползти по скале Борису пришлось зигзагом -- трещины располагались там, где им хотелось, а не где было нужно. И крючья кончились, когда до обреза скалы оставалось около семи метров. Спустившись, он сказал:
   -- Можно попытаться забросить кошку с верхних крючьев. Веревки в таком случае метров понадобится двенадцать.
   Мы принялись за изготовление веревки. Когда она была готова, ни у кого из нас не осталось ни запасных трусов, ни плавок -- они были разорваны на жгуты. Мы растянули получившуюся снасть на земле, и Бельмондо принялся измерять ее шагами, декламируя хорошо известную песенку:
   -- "Встал я утром в шесть часов -- нет резинки от трусов"...
   -- "Вот она, вот она -- на ... намотана", -- механически продолжил Баламут и тут же зарделся.
   -- Прости, Господи, душу мою грешную, сорвалось, -- обернулся он к брезгливо отвернувшейся Софии.
   Посмеявшись над ними, мы испытали веревку на прочность; и Ольга начала готовиться к подъему. Мы пробовали возражать против ее самовыдвижения, но она отрезала:
   -- Я легче всех!
   Взбиралась скалолазка уверенно, лишь раз веревка зацепилась за крюк, едва не сбросив ее на наши головы. Но все обошлось, и скоро она уже бросала кошку.
   Та долго не хотела закрепляться. Однажды вроде застряла, но стоило Ольге потянуть сильнее, как сверху посыпались камни. Один из них, остроугольный, саданул ее по плечу, и к нам под ноги закапала кровь. Однако девушка, не обращая внимания на рану, продолжала бросать. И кошка закрепилась.
   -- Повиси на ней! -- закричал я, боясь, что она отцепится. -- Потяни, проверь!
   Но Ольга махнула рукой и полезла по веревке. На ней было достаточно узлов, и взбираться было легко. Секунда, еще секунда, и девушка скрылась с наших глаз. Мы закричали от радости, наше воображение рисовало нам ее, стоящую на краю обрыва и призывно машущую рукой. Но увидели Ольгу, слетающую вниз по веревке и затем, -- о, ужас! -- что кошка освободилась и стремительно падает вниз...
   Ей удалось ухватиться за третий сверху крюк, и она повисла на нем.
   -- Это козел! -- проговорил Борис, вытирая рукавом вспотевшее лицо. -- Это козел столкнул ее!
  
   Спустившись, Ольга отдышалась и сказала:
   -- Там, за бровкой скалы был небольшой карниз, снизу не видный, я поднялась на него, глянула вперед и увидела, что веревка захлестнута вокруг куста дикой вишни... А потом увидела и кошку -- она была в руке в руке Худосокова. Он гадко ухмылялся и манил меня мизинцем.

2. Баламут захотел вовремя. - Бельмондо записывается в камикадзе.

   Кроме раны на плече у Ольги было несколько глубоких кровоточащих ранок на правой ладони и одна -- на левой. Замазав их мумие, София собрала обед. Он состоял из двух банок кильки в томатном соусе, пачки галет и размоченного в воде хлеба. Когда все это было уничтожено, сверху раздался крик Худосокова:
   -- Как поживаете!
   Бельмондо ответил первым:
   -- Спасибо, Леня! Слышишь, тут Баламут хочет с тобой за жизнь поговорить. Он говорит, что в каждом человеке есть доброта и Бог. И в тебе, мол, есть.
   -- Насчет доброты -- это не ко мне! -- крикнул Худосоков в ответ. -- Я у Господа Бога -- обезьяна.
   -- Я так и знал. А он хотел тебе протез в знак искреннего уважения вернуть.
   -- Пусть себе оставит! Когда у меня фантазия иссякнет, я ему ногу отпилю, ха-ха-ха!
   Когда хохот стих, стала мертвая тишина. Лишь шелест лениво спадающей воды доносился от водопада.
   -- Меня пару дней не будет, -- раздалось сверху, когда мы решили, что шеф нашего концлагеря ушел. -- Надо по делам в Москву съездить. Прощайте покедова.
   Вечером мы собрали все оставшееся съестное. Набралось несколько кусочков подсохшего хлеба, одна банка кильки и килограмм ячневой крупы с жучками.
   -- Завтра будем лапу сосать, -- вывел итого Борис.
   -- Зачем лапу? -- посмотрел я недоуменно. -- А жучки, червячки? Здесь земля сырая, козлами удобренная. Я думаю, с квадратного метра мы граммов по сто белка наберем.
   Вытащив за травяные волосы ком дерна, я достал из образовавшейся ямки длиннющего упитанного червяка и протянул его Бельмондо. Тот отрицательно покачал головой.
   -- Ну и зря! -- сказал я, бережно укладывая под ком земли потенциальную пищу. -- Это, конечно, хуже жареных головастиков, но вполне питательно и вкусно.
   -- Ты ел головастиков? -- посмотрела Ольга.
   -- Приходилось... Однажды наш повар нажарил их хохмы ради и принес в сковородке. Отказаться было неловко, и я съел одного и тут же потянулся за следующим -- вкусными оказались, как семечки.
   В этот момент небо разорвал истошный крик. Мы вскинули головы и увидели человека, падавшего на нас. Когда лететь ему оставалось меньше двух метров, Борис изловчился и обеими руками резко оттолкнул его в сторону. Цирковой маневр получился не вполне удачно, и приземление получилось жестким.
   Пришелец был невысок, крепок и черняв. Я обыскал его и нашел "ТТ" с тремя запасными обоймами, армейский нож и водительское удостоверение на имя Цапко Ивана Ивановича.
   Было уже темно, и могила глубокой не получилось. Похоронив посланца небес, мы перекурили и отправились спать.
  
   Ранним утром Баламут пошел в туалет и увидел, что могила освободилась. Постояв у нее, он решил нас разбудить, но не успел -- прятавшийся в уборной "мертвец" подмял его под себя, стал бить. От первого удара Николай пробудился и сделал то, что должен был сделать сразу -- закричал истошным голосом. Мы выскочили из штольни и, некоторое время недоуменно рассматривали сцену, развернувшуюся у туалета. Самым сообразительным оказался Бельмондо, и через пару минут обидчик Николая был квалифицированно избит и связан. Затянув последний узел, Борис доверительно спросил пленника:
   -- Козел тебя столкнул, да?
   Цапко не ответил, глаза его сузились и стали жесткими.
   -- Молчать будет, -- вздохнул Борис с видом знатока. -- Не знает, что мучить его мы не будем, а просто отрежем, что кому понравится, подержим над огнем и съедим, потому как у нас продовольственный кризис, и лично я полдня не ел, и это меня нервирует.
   Цапко презрительно улыбнулся одними губами и прикрыл глаза.
   -- Мне кажется, надо его прикончить, -- почесал затылок Баламут. -- Очухается сволочь, опять полезет.
   Мы удивленно посмотрели на Николая.
   -- Ты чего это вдруг? -- первым нарушил тишину Бельмондо. -- Я думал ты его охмурять начнешь, проповеди про "не убий" и "подставь другую щеку" читать.
   -- Да мы с Софией еще вчера заметили, что Адам и Ева из наших душ повыветрились. Может, это от недоедания, а может от вас, безбожников.
   -- Вот так всегда, -- ехидно улыбнулась Ольга. -- Только появится в человеке хорошее, так сразу и выветривается. А что касается этого типа, ты прав, прикончить его надо.
   -- Прикончить и съесть! -- подмигнул ей Борис. -- На неделю вполне хватит.
   -- А может, его поменять? На эквивалент его калорийности? -- предложил я, понимая, что в сложившейся ситуации съедение пришельца вещь весьма реальная.
   -- На пакет сушек что ли? -- прыснула София.
   -- Не, хохла надо менять на сало! -- рассмеялся украинец Бельмондо.
   Ольга, поулыбавшись, посерьезнела: -- Есть идея, мальчики. Тащите его в штольню.
   -- Ты, Борис, на этого пегаса комплекцией похож... Понимаешь? -- сказала она, когда мы, бросив ношу у стены, посмотрели на девушку.
   -- Троянского коня хочешь из меня сделать?
   -- Да. Я сама бы пошла, но, видишь, фигура не та...
   -- Конь, так конь... -- помедлив, вздохнул Борис. -- Давайте, раздевайте его...
   Закончив с переодеванием, мы попросили Бориса лечь ближе к устью штольни и сравнили его с пленником.
   -- Нос другой, -- высказался первым Баламут. -- У этого хрена он уточкой, а у Бориса, хоть и хохол -- еврейский. Надо его расквасить.
   -- Попробуй только -- сам наверх полезешь, -- распахнув глаза, возмутился Бельмондо. -- Тоже мне Станиславский...
   В это время с небес раздался крик: -- Иван! Иван!
   -- Здесь он! Козел его столкнул, -- выбежав в крааль, закричал я в ответ. -- Спускай веревку!
   Вернувшись в штольню, я дал Борису "ТТ", затем попросил его лечь на плед спиной вверх и потащил к посадочной площадке. Баламут обвязал товарища веревкой, спустившейся к тому времени с небес, и закричал в голубизну: "Тащи!!"
   Спустя три минуты Бельмондо скрылся за обрезом скалы. Вероника, потеряв мужа из вида, зарыдала; к ней бросились подруги.
  
   Услышав выстрелы из "ТТ", мы заулыбались. Когда же воцарилась тишина, наша радость в ней растворилась.
   -- А не полезть ли мне наверх... -- посмотрел на крючья Николай.
   -- Это идея... -- согласился и замер, увидев в устье штольни Цапко с саперной лопаткой в руке. Он выглядел грознее танковой армии.
   -- Вы, сэр, вовремя! Мне как раз необходимо расслабиться, -- двинувшись к нему, сказала Ольга.
   Цапко, явно профессиональный наемник, и бровью не повел. "Ее черный пояс против него, что носовой платочек против насморка, -- подумал я, метнулся к Ольге и... упал, получив пяткой под колено и одновременно -- затылком в лицо. А она, и не обернувшись, пошла к "танковой армии". Приблизившись, сделала обманное движение, и тут же ее кулак понесся к сонной артерии "Рэмбо". Удар был легко отведен, и саперная лопатка полетела к Ольгиной голове... "Все!!!" -- взорвалось во мне.
   И тут сверху хлопнул выстрел. "Рэмбо", оседая, повалился на девушку... Она, брезгливо оттолкнув его, тяжело поднялась на ноги и побрела в штольню.
   Мы же крутили головами, оглядывая верхушки скал. Никого не увидев, присели вокруг, по-видимому, бесповоротно мертвого Цапко.
   -- Вот она дырочка! -- Баламут сунул указательный палец в маленькое, точащееся сукровицей отверстие на макушке убитого. -- А выходное отверстие, видимо, в заднице.
   -- Борис, что ли, стрелял? -- посмотрел я на него вопросительно.
   --А кто еще? -- не совсем уверенно протянул Баламут... -- Не свои же замочили?
   -- А почему он тогда прячется? -- спросила София, сканируя глазами верхушки скал.
   -- Наверное, есть от кого. Полезу-ка я на помощь.
   -- Нет, ты тяжелый, мы тебя не удержим. Лучше уж я, -- сказал Баламут и, сходив за веревкой с кошкой, принялся укладывать ее кольцами.
   -- А ведь кроме тебя, Коля, еще двое выбраться могут... -- вдруг осенило меня.
   -- Ну-ну... -- усмехнулся Баламут. -- Ты внизу, на тебе Ольга, либо София... Веронике нельзя напрягаться, у Ольги ладони пораненные, значит, может выбраться только София. А я ее не отпущу, пока не узнаю, что там за военное положение...
  
   Хотя Худосоков был в командировке, кошка, брошенная Колей, зацепилась с сразу.

3. Биомашина, то есть зомбер? - Шварцнеггер веников не вяжет...

   Выбравшись на скалу, Баламут посидел минут пять в кустах шиповника. Не услышав подозрительных звуков и ничего подозрительного не заметив, пошел искать палатку охранников. И нашел ее -- новенькую, шестиместную. В ней среди пустых бутылок лежал лыка не вязавший Борис. Баламут в поисках не опорожненной бутылки зарыскал глазами по палатке, в это время в его спину ткнулось что-то весьма напоминающее ствол огнестрельного оружия. "На автомат не похоже..." -- автоматически подумал Николай и хотел обернуться, но стволу это не понравилось, и он недвусмысленно вжался в ребра.
   -- Ну ладно, ладно, -- смирился Баламут. -- Сдаюсь. Где тут у вас бар для военнопленных?
   -- А х... тебе не мясо? -- раздался сзади ровный голос. -- Руки давай назад!
   Баламут вспомнил, как Ольга недавно расправилась со своим Черновым, и, решив (чем он хуже?) повторить ее действия, каблуком ботинка ударил в голенную кость, а затылком -- в нос стоявшего сзади грубияна и матершинника. Но грубиян и матершинник оказался каменным. Более всего убедили Колю в этом руки матершинника, немедленно отбросившие его в дальний угол палатки, прямо на Бельмондо.
   -- С приземленьицем вас! -- проговорил Борис, пытаясь выбраться из-под товарища.
   -- Пьянь болотная! -- буркнул Баламут и, встав на ноги, уставился на катапульту, отправившую его в полет. Она, голубоглазая, модно стриженная и облаченная в пятнистую форму, была бесстрастна.
   -- Ты его не обижай! -- участливо посоветовал Бельмондо. -- Он гвозди узлом вяжет. И с двух метров пятислойную фанеру монетой пробивает...
   -- Интеллект на уровне Мойдодыра, да? -- поинтересовался Коля, закончив осмотр.
   -- Нет, -- не изменившись лицом, ответил хозяин положения. -- На уровне среднего копенгагена. Спиной ко мне, ноги раздвинуть, руки назад!
   -- Сделай, как он сказал, -- посоветовал Борис. -- Он наручники на тебя оденет, и потом станет издеваться, как Ленька ему сказал.
   Баламут с испугом посмотрел на товарища, и тот его успокоил:
   -- Да, не бойся, он по-хорошему издевается. Стакан нальет, на землю поставит и будет смотреть, как ты пьешь. А выпьешь, он тебя икрой с ложечки закусит, или шоколадом, в зависимости оттого, что выпьешь. Дефективный он какой-то, но на слова не обижается.
   Взгляд Баламута стал недоверчивым, он повернулся спиной к дефективному; тот, надев ему наручники, вышел из палатки.
   -- За бутылкой пошел, -- тепло сказал Бельмондо. -- И, клянусь, он сразу понял, что ты водку предпочитаешь. Знаешь, он мужик неплохой. Худосоков ему приказ оставил, чтобы ни один волос с наших голов не упал. "Сам хочу из всех них кишки выпустить", сказал. Он и Ольгу спас от Цапко. И знаешь, он еще мух за крылышко ловит. На лету, большим и указательным пальцем. Ван Гоген, короче, от физкультурников.
   -- Об Ольге и Цапко он тебе рассказал?
   -- Конечно. Он говорит иногда. Когда его похвалишь за прическу. У него расчесок штук пять, и он постоянно расчесывается. То одной, то другой....
   -- А на какое имя отзывается?
   -- Шварцнеггер, как ни странно. Я пошутил по этому поводу, а ему начихать. Ему вообще на все начихать... Биомашина с неровным интеллектом.
   -- Биомашина, говоришь... -- задумался Баламут.
   Вошел Шварцнеггер с бутылкой водки и граненым стаканом в руках. Отвинтив крышку, он наполнил стакан до краев, поставил его на землю и сделал приглашающий жест. Коля не впал в этические колебания, он опустился на колени, вытянув губы трубочкой, почти беззвучно втянул в себя столько водки, сколько получилось, затем осторожно взял стакан зубами, перелил, не торопясь, его содержимое в свое тело и, обернувшись к "мучителю" потребовал закуски
   -- У тебя лучше получилось, -- чуть завистливо протянул Бельмондо. -- Я пролил...
   Шварцнеггер охотничьим ножом, крутыми надрезами, открывал баночку красной икры. Открыв, поднял лежавшую на земле алюминиевую ложку, тщательно отер ее о бедро, набрал икры с горкой и поднес ко рту Коли. Тот цапнул сразу все и, жуя, спросил:
   -- Худосоков тебя таблетками кормил, да? Зомбировал, короче? Ты ведь хилый был? А после таблеток сильным стал, да? И Цапко тоже таблеточный был? А?
   Глаза Шварцнеггера застыли на мгновение, пронзив ими Баламута, он набрал ложкой полбанки икры и почти наполовину вогнал ее в Николая в тот самый момент, когда тот приоткрыл рот, чтобы произнести последнюю в своей тираде букву "а".
   -- Хам! -- обиделся Николай. -- И прическа у тебя хамская.
   -- Так ты думаешь, Худосоков продолжает свои опыты с зомберами? -- спросил Бельмондо, когда товарищ уселся рядом.
   -- А ты не видишь? -- проговорил Баламут, пальцем массируя поврежденное небо. -- Те же зомберы, разве только глаза не красные. И разговаривать про погоду умеют.
   -- Да нет, не те же... -- покачал головой Бельмондо. -- Сейчас мы его попросим, и он тебе покажет, что он много круче.
   Шварцнеггер улыбнулся одними губами, поправил волосы пятерней и, взяв лист фанеры, служивший столешницей, движением головы пригласил пленников выйти.
   Николай вышел. Яркое солнце ударило в глаза, хребты манили, и он подумал: "А не смыться ли мне?"
   -- Не надо! -- прочитав его мысли, посоветовал сзади Бельмондо. -- Я бегал, безполезняк -- с двадцати метров камнем ухо мне поцарапал. Демонстративно. Посмотри лучше, что он сделает.
   Хозяин положения прислонил фанеру к ближайшей глыбе, отошел от нее метра на два, обернувшись, показал друзьям рублевую монету и тут же ее метнул. Подойдя к упавшей цели, Баламут увидел, что монета проткнула пятислойку насквозь. Потрогав указательным пальцем ребро, он хотел выразить восторг словами, но был оставлен без внимания -- Шварцнеггер вынув пистолет, пошел по направлению к краалю. Баламут с Бельмондо последовали за ним.
   Подойдя к обрыву, они увидели Ольгу. Она поднималась по крючьям. Зомбер нового поколения взял пистолет обеими руками и нажал курок. Первыми двумя выстрелами он перебил висевшую сверху веревку, затем расстрелял верхние крючья. В этот момент у Бельмондо возникла желание столкнуть его вниз, но Шварцнеггер, не поворачивая головы, всадил ему пулю под ноги. Осколки впились Борису в ноги, он матюгнулся и сел их удалять. Ольга, стряхнув с плеч и головы каменную крошку, спустилась к нижнему крюку и спрыгнула в руки Чернову.
   Шварцнеггер же, спрятав пистолет за пояс, поманил пленников пальчиком, а когда они подошли, повел к спусковой площадке. Там он выбросил вниз веревочную лестницу, снял с них наручники и кивком приказал исчезнуть с глаз долой.

4. Собираем червяков. - Засучиваем рукава. - Ольга лезет первой. - Что случилось?!

   Мы лежали на траве безмолвно. Погода стояла райская. Невероятно голубое небо, белые скалы, зеленая трава, журчание водопадика... "Что еще надо человеку?" -- думал я, растворившись в небесной голубизне.
   -- Пожрать бы... -- вздохнул Бельмондо.
   -- Эх, сейчас бы курочку жаренную, -- мечтательно проговорил Баламут... -- Или водочки холодненькой с икорочкой...
   -- Кстати, рассказал бы, как Шварцнеггер тебя пленил, -- попросил Бельмондо вспомнив, как худосоковский гвардеец "закусывал" Баламута.
   -- А никак. Я еще на весу был, когда он мне свой пистолет в задницу воткнул...
   -- Ствол у нее длинный... -- сочувственно пробормотал Баламут.
   -- А стрельба? -- спросила Вероника, поглаживая живот. -- Кто стрелял?
   -- Шварцнеггер. Он наручники на меня одел и в скалы начал палить. Я посмотрел на него вопросительно, и он пояснил: "Будет твоим корешам над чем подумать". Мойдодыр, короче, но копенгаген.
   Мы замолчали. Меня потянуло в сон. Во всех приключенческих книжках и фильмах голодающие стараются больше спать, чтобы оставаться голодными, как можно дольше. Налив себе во сне в хрустальную рюмочку холодненькой водочки, я поливал такие пельмени, огромное блюдо пельменей уксусом, когда рядом заворочался Баламут.
   -- Слушай, София... -- услышал я сквозь дрему его старательно равнодушный голос. -- Там в рюкзаках приправ каких не было? Перчику? Вегеты? Хмели-сунели, наконец?
   -- Было несколько пакетиков... -- ответила София, зевая. -- А зачем тебе?
   -- Я вот подумал... Если червяков этих насушить, растереть, -- Баламут сглотнул слюну, -- и приправить, то может замечательный рубон получится.
   -- Салат еще можно сделать. -- представил я блюдо типа спагетти, но из червей. -- Вон там тмин растет, а у воды -- бутун и мята...
   Воображение подняло нас на ноги. Я пошел собирать червей и зелень, а Николай -- за приправами.
   Миска была уже полна извивающихся тварей, когда из штольни раздались призывные крики Баламута. Прибежав в штольню, мы увидели, что он, возбужденный, стоит в двух метрах от устья и ковыряет ножом в кровле.
   -- Ты чего? -- спросил Борис.
   -- Смотри, здесь трещина, и из нее сквозит! -- ответил Баламут.-- И здесь не известняк, а что-то вроде цемента.
   Я приблизил ладонь к трещине и почувствовал холодок -- из нее шел воздух. А Коля, продолжая расчищать борта щели от грязи, продолжал делиться наблюдениями: -- Это не пыль от проходки, эту грязь специально размазали... для маскировки. И затычке этой не больше месяца.
   Александр Македонский в лице Баламута не сомневался, что нашел вход в пещеру, в которой спрятал сокровища. Сначала ему стало радостно, но потом, осознав, что в пещере побывали люди, он расстроился. Но не надолго. "Лаз в пещеру заделан и замаскирован! -- осенило его. -- Значит, они не вывезли их хотя бы частично!
   Баламут сжилься со своей тайной. Она грела ему сердце. Все чаще в голову приходила мысль: "А может, не рассказывать им ничего? Выберемся -- сам найду, и сам решу, что с золотом делать... Оно же мое! Мое!!! Это я покорил державу Ахеменидов! Это я принудил Дария, десятки других царей и царьков положить его к моим ногам!"
   От таких движений души ему становилось стыдно, и он оставлял решение на потом...
  
   -- Видимо, это был проход в карстовую полость, -- сказал я, убедившись, что цемент замазан грязью с умыслом. -- И его заделали, чтобы кто-то до чего-то ненароком не добрался. До выхода, до Худосокова, до сокровищ Али-Бабая.
   -- Хватит трепаться! -- подтянул штаны Борис. -- Где там твой египетский молоток?
  
   Мы вкалывали по-стахановски, и в шесть утра египетское зубило проткнуло цементную пробку. К восьми лаз был расширен, и Ольга, самая стройная, исчезла в нем. Некоторое время темнота полости колебалась светом ее фонарика, и мы слышали, как она ходит. Затем стало тихо. Захваченный недобрыми предчувствиями, я расширил отверстие десятком нервных ударов, и попросил вставить себя в отверстие, на что мелкий Бельмондо сказал:
   -- Не пролезешь с таким крупом. Меня заряжайте.
   Мы подняли его, и скоро из лаза раздался измененный тесным пространством голос: "Японский городовой!" Еще через минуту в отверстии появились ноги Ольги, и мы с Баламутом опустили девушку на пол. Постояв секунду, -- глаза открыты, не мигают, дыхание ровное, румянец как всегда, -- она опустилась наземь, оперлась плечами о стену и застыла.
   -- Что с тобой!!? -- испугался я.
   Ольга не ответила. Я опустился на колени, взялся за плечи, встряхнул, но она продолжала сидеть, ни на что не реагируя.
   -- Оль, ну, перестань, не надо! Оль, ну скажи мне хоть что-нибудь! -- запричитал я, то тряся, то поглаживая девушку. Она молчала.
   -- Может быть у нее шок? -- присев рядом, всхлипнула София.
   -- Нет не шок... -- покачал головой Борис.
   -- Нет, шок, смотрите! -- ущипнул я плечо Ольги. Зрачки девушки расширились. -- Видите, она реагирует!
   И затряс девушку. Сильнее и сильнее.
   -- Не надо, Черный, перестань... -- Бельмондо положил мне руку на плечо. -- Ей ничем не поможешь...
   Мы вынесли Ольгу из штольни, положили на траву. Постояв над ней, Бельмондо заговорил, стараясь не глядеть мне в глаза
   --Ты должен, Черный... Ты должен... В общем, Ольги больше не будет... Это -- волосы Медеи. Когда я был козлом, видел, как один чабан понюхал эти волосы, и душа ушла из него насовсем. После этого случая кишлачные жители эту стенку, -- он указал подбородком, -- и соорудили.
   -- Так мы же глотали эти волосы! -- воскликнул я. -- И ничего -- просто уходили в прошлые жизни. И возвращались. И она вернется! Да, вернется!
   -- Мы глотали не волосы, а шарики, в которых кроме волос еще что-то было. То, что возвращает душу в живое тело. А тот чабан... По меньшей мере, три года он прожил без души. Когда я состарился, он еще жил в растительном состоянии. Племянники-козлы, ходившие к кишлаку, видели его...
   -- А откуда, там, в камере волосы? -- спросил я, убитый доводами друга.
   -- Там жила в карсте. Жила Волос Медеи.
   -- Жила? Волос Медеи?
   -- Да. Очень похожи на асбест. Такие же тонкие серебристые нити -- дунешь, и они летят. Я жилу эту увидел, и все понял -- Ольга надышалась ими.
   -- А ты, почему ты не надышался?!
   -- Я же тебе говорю, я сразу все понял, и ворот водолазки на нос натянул...
   -- Надо было тебе первому лезть...
   -- Надо было...
   Он еще о чем-то говорил, но я не слышал. Я подошел к Ольге, сел рядом и стал смотреть боковым зрением -- так можно было не видеть ничего не выражающих ее глаз. Она лежала и улыбалась. Милый носик, нежные щеки, завитки волос... Все такое живое... Стерев навернувшиеся слезы, я осторожно посадил ее на колени и начал убаюкивать. Через три минуты она спала. Заснул и я.

Глава четвертая. ОТ ТОРТУГИ ДО ПОЛИНЕЗИИ

1. Находка в пещере. -- Баламут предлагает идею. - Аудиенция у Барбароссы.

   Поспать мне не дали. Лишь приснилась Ольга, прежняя Ольга, как меня разбудил Борис.
   -- Смотри, что я нашел! -- сказал он, протянув ко мне ладонь, на которой лежали четыре медеитовых шарика.
   -- В пещеру лазал... -- догадался я.
   -- Да, хотел исследоваит. И в одной нише коробочку нашел.
   -- И что ты предлагаешь? Развеяться?
   -- Он предлагает в следующее явление Худосокова скормить ему силой пилюлю, и самим тут же съесть... -- сказала София.
   -- И что потом?
   -- Потом мы будем повсюду его искать. Мы ведь, скорее всего, попадем в разные исторические эпохи, и шансы найти его и убить будут достаточно высокими.
   -- А толку-то? Душа-то его бессмертна! Ты убьешь, а она, по-прежнему сволочная, в другое тело переберется.
   -- Может так случиться, что после нашего вмешательства в его прошлое, в этой жизни мы с ним не сойдемся. И никогда не попадем в этот крааль... сказал Баламут.
   -- Я же убил его-волка на Евфрате. Убил -- и ничего! Как с гуся вода. А с другой стороны, ты что, фантастику не читал? Переломишь веточку в прошлом и все, быть Ельцину не президентом, а банщиком.
   -- Причинно-следственные связи изменяют будущее при насильственном его внедрении в прошлое, -- выдал Баламут. А мы -- неотъемлемая часть прошлого...
   -- Приехали! Ты подумай над своими словами. "Причинно-следственные связи изменяют будущее при насильственном его внедрении в прошлое". Это же абракадабра! А как вы предполагаете искать Худосокова, ну, допустим, в Средних веках? Объявление дадите?
   -- Такой негодяй, как он, не может не быть заметной фигурой в любом времени. Все дерьмо всегда наверх вплывает.
   -- А! Теперь я понял! Вы хотите добиться аудиенций у Аттилы и Барбароссы и прямо, без обиняков, поинтересоваться, кто они в душе...
   -- Ну и оставайся! -- вспылил Николай. -- А мы попытаемся что-нибудь сделать!
   -- Нет уж, я с вами! -- взял я один шарик. -- Лучше Барбаросса в прошлом, чем Худосоков в настоящем!
  
   Я ни на йоту не верил, что нам удастся отловить Худосокова в прошлом и, тем более -- в настоящем. В воображении всегда все получается гладко. Я представил как Худосоков спускается к нам и принимается колебать нас интеллектом. Выговорившись, задумывается над очередным пассажем, а Шварцнеггер начинает расчесываться. А мы, улучив этот момент, на раз-два-три засовываем Ленчику пилюлю в рот, легонько ударяем ладошкой по нижней челюсти, и он от удивления глотает. А в прошлом мы находим его в доску пьяным в какой-нибудь портсмутской таверне и, опохмелив по последнему желанию, вытряхиваем душу. В медный кувшин, конечно.
   Медный кувшин... А если сказка об Аладдине и его волшебной лампе не просто сказка? Может быть, всемогущий джин из этой сказки -- это чья-то душа? Выдающегося ученого из будущего, в котором каждый школьник может перемещать предметы на расстоянии, добывать золото из морской воды и летать на гладиаторские бои Спартака? А что, если души все-таки можно как-то изолировать? В медном сосуде, например? Нет... Все-таки эта затея Баламута -- всего лишь попытка обмануть себя. Ну, к примеру, заключу я душу Худосокова в медную лампу. Что тогда будет? Она не вселится в тело мальчика Лени, который родится во второй половине двадцатого века. В тело мальчика Лени при рождении вселится другая душа. И вполне может быть, что души с определенными характеристиками могут вселяться только в определенные тела. То есть в данный тип тел, предположим с такими вот носами и печенками, могут вселяться только добрые души. А в тела с такими глазами и желчными пузырями -- только злые. И тогда заключи я душу Худосокова в медную лампу, то в тело мальчика Лени конца двадцатого столетия непременно вселится какая-нибудь другая особо зловредная душа! Которая не станет с нами церемониться, не будет поить марсалой и кормить сосисками, а просто вывернет наизнанку.
   Мысли мои прервало восклицание Николая:
   -- Ну и дураки мы! Зачем нам здешнего Худосокова шариками кормить? Не нужен он нам в прошлом! Ведь если мы возьмем его с собой, то он хотя бы в одной прошлой жизни будет знать, что мы за ним охотимся!
   -- Баламут прав, -- улыбнулся я. -- Мы -- дураки. Поехали что ли?
   -- Пилюль всего четыре... -- Борис разжал пальцы.
   -- Веронику и Ольгу оставим, -- сказала София.
   -- Не оставляйте меня одну!-- скуксилась Вероника.
   -- Дурочка! -- обнял ее супруг. -- Ведь мы никуда не исчезнем. Проглотим эти пилюли и тут же расскажем тебе, что у нас получилось.
   -- Послушайте, а ведь нет никакого резона глотать их одновременно! -- сказал я. -- Во-первых, мы можем попасть в одно и тоже время, ну, как Баламут, Ольга и я попали во времена Македонского. А во-вторых, если нырять с интервалами, то каждый последующий "ныряльщик" сможет использовать информацию, полученную предыдущим...
   -- Глупости! -- махнул рукой Коля, недовольный тем, что сам до этого не додумался. -- Давайте, как раньше, глотать разом. Дело это непроверенное, и не надо ничего менять.
   Я не стал упорствовать, и пилюли были проглочены нами одновременно.

2. Водонос становится магнатом. -- Зверь на ловца. -- Главное -- вовремя смыться.

   Душа Баламута "реинкарнировала наоборот" в Аладдина. Когда, вернувшись в крааль, он рассказал о своем путешествии, я немало удивился -- ведь всего за несколько минут до того, как проглотить пилюлю, я рассуждал о медной посуде, как возможном средстве хранения (заточения) человеческих душ. Нет, в мире все-таки все связано... Наверняка, думать о лампах, джинах и Аладдине подвигло меня витающее повсюду Случившееся. Мой мозг открылся, и оно вошло в него...
   Так вот, душа Баламута конца ХХ века вернулась в свое тело, существовавшее триста пятьдесят лет назад. Звали это тело, как мы уже говорили, Аладдином и торговало оно питьевой водой. Надо сказать, что души у водоноса Аладдина до вселения души Баламута, в общем-то, и не было, а если и была, то с ноготь мизинца левой руки, не больше. Голодуха с младенчества, тяжелый труд, отсутствие развлечений мало способствовали ее украшению разного рода финтифлюшками, отличающими человека от животного. И в своей жизни Аладдин, если о чем и мечтал, так это о новом бурдюке, мучной халве, куске жилистого мяса и об ишаке. Особенно об ишаке, потому как на нем можно было бы возить много воды и еще... Ну, не будем оскорблять слух читателя, тем более, что сам автор крайне отрицательно относиться к скотоложству. А что делать молодому человеку, не обремененному деньгами и образованием? И потому не обремененному утонченными буржуазными этическими нормами? Вы морщитесь... А если я расскажу вам, что мужчине из круга Аладдина надо было работать десять, а то и двадцать лет от рассвета до заката, чтобы набрать денег на калым? То есть на покупку невесты? Ну, можно было, конечно, задешево прикупить невесту поплоше -- слепую, хромую или горбатую. Аладдин ходил однажды к отцу одной из таких бедняжек, но соседи невесты побоялись бога и шепнули ему, что предмет торга крив на один глаз, хром на обе ноги и помимо этого обладает злобным характером. И Аладдин пошел к приятелю, у которого был ишак...
   Короче, душа Баламута реинкарнировала наоборот в тот самый момент, когда... Ну, в общем, Коля не понял, что происходит, разволновался, и Аладдину пришлось сматывать удочки.
   Но все обошлось. Подружились они быстро (Баламут и Аладдин, конечно; ишак остался в стойле и больше в нашем повествовании участвовать не будет). Хотя, что тут говорить о дружбе -- просто спустя несколько часов душа багдадского юноши без остатка растворилась в душе поднаторевшего жителя эпохи самолетов и безопасного секса.
   Ну а теперь догадайтесь с трех раз, чем занялся Аладдин, обогатившись знаниями эпохи Баламута? Правильно! Все деньги, накопленные для приобретения более-менее сносной невесты, он использовал на покупку багдадских горячительных напитков с целью их обстоятельной дегустации. Аладдин из XVII века пытался протестовать, но Баламут заткнул его, сказав, что через неделю-другую он будет барахтаться в постели с самой принцессой Будур. Аладдин, конечно, не поверил, но это была его трагедия.
   Ознакомившись с новым окружением и постепенно привыкнув к нему (особенно к муэдзинам, имевшим обыкновение будить подвыпившего человека в самое неподходящее время), Баламут, взял тайм-аут, улегся на дощатой тахте под виноградником и, уставившись в великолепную гроздь дамского пальчика, принялся думать, как выйти на Худосокова, то бишь на его бессмертную душу.
   Николай понимал, что задача это чрезвычайно трудная. Ему не хотелось оплошать (идея-то зачистить прошлое была его). Но он знал, что жизнь -- длинная штука, иногда даже очень длинная, и ее наверняка хватит на обнаружение Худосокова, если, конечно, какая-нибудь Будур не привяжет его своими длиннющими косами к супружеской кровати.
   И Баламут решил начать с начала, то есть с Багдада. "Худосоков человек масштабный и наверняка крутится не среди медников и водоносов ", -- подумал он и решил поменять обстановку, то есть сменить свое общественное положение на более высокое. Ума для этого не нужно было во все времена, для этого нужны были кураж и деньги. Сравнительно честные способы отъема денег были ему хорошо знакомы из литературы, в том числе и художественной. Но повторяться не хотелось. Остап Сулейман Мария Бендер, конечно, человек грамотный, обаятельный и симпатичный, но ведь и он, Баламут, кое-чего стоит. И Николай решил сесть на трубу.
   "Сяду на трубу, -- подумал он, привстав, дабы открутить гроздь дамского пальчика, -- и убью сразу двух зайцев: денег натрясу, и мафия международная наедет. Смотришь, и Худосоков нынешний в ее составе нарисуется".
   Виноград оказался горячим. Мама Аладдина увидев, что сын остался этим недоволен, понесла ее охлаждаться в погреб. Она заметила, что ее любимец в последнее время сильно изменился, перестал ишачить с утра до вечера и о чем-то напряженно думает. И главное -- глаза его стали осмысленными. Помня одну из самых популярных в Багдаде народных поговорок "Не умеешь работать головой -- поработай руками", она сделала вывод, что ее единственный сын решил поменять ориентировку с неблагодарного физического труда на перспективный умственный. И решила сделать все, чтобы сынок не сдал позиций. В частности, положив виноград охлаждаться, она налила в пиалу прохладного гранатового вина и поставила перед сыном.
   -- Спасибо, мамуля! -- поблагодарил Аладдин. -- Погоди, не уходи, у меня к тебе дело.
   -- Слушаю тебя, свет моих очей! -- улыбнулась старая женщина, радуясь одухотворенным глазам сына.
   -- В общем, маман, нужен стартовый капитал, понимаешь?
   -- Деньги что ли? -- догадалась мать.
   -- Да! Есть у меня одна мыслишка, как сделать тебя свекровью принцессы Будур.
   -- Шутишь сынок?
   -- Нет, мамуль, не шучу. И вообще, готовься к великим жизненным переменам. Очень скоро ты станешь светской дамой.
   Старая неграмотная женщина не знала, что такое "светская дама", но уточнять не стала -- если сын считает, что быть "светской дамой" это достойное занятие, то она, конечно же, ею станет, непременно станет и не опозорит своего сына.
  
   На сооружение первой частной нефтеразработки в районе Басры и налаживание производства осветительного керосина у Аладдина ушло около года. Одновременно с нефтедобычей и переработкой нефтепродуктов он занимался смежными отраслями бизнеса -- в частности, взял в свои руки производство и сбыт медных ламп. Всего через несколько лет после того, как Аладдина ибн Саида осенила "ламповая" идея, в славном городе Багдаде каждые восемь из десяти осветительных приборов производились на его предприятиях, а все нефтеносные площади, прилегающие к Персидскому заливу, принадлежали ему или его доверенным людям. И скоро бывший водонос, в свое время никогда не ложившийся спать сытым, стал богатым и известным человеком. Таким богатым и известным, что принцесса Будур неназойливо предложила ему руку и сердце. Аладдин некоторое время ломался (дела занимали его ум), но когда узнал, что принцесса контролирует винную торговлю в Багдаде, Исфахане, Мешхеде и Самарканде, немедленно согласился.
   После свадьбы на Аладдина, наконец, наехали. Один шейх, богатый еврей с Синайского полуострова (противный, желтозубый и желтоглазый, весь в черном, как Боярский) понял, что контроль над производством приборов освещения, так же, как и контроль нефтедобывающих районов в будущем будет однозначен контролю всего цивилизованного мира. И шейх -- в деловых кругах его звали Березович,-- решил прибрать к рукам как производство медных ламп в Багдаде, так и нефтеносные площади Персидского залива. Для реализации поставленной задачи шейх первым делом решил подружиться с Аладдином.
   Сделать это было довольно тяжело, так как с раннего детства шейх капли в рот не брал и вообще вел весьма спартанский образ жизни (обливания холодной водой, утренние пробежки, шахматы, вегетарианство, умеренность в сексе и проч., проч., проч.). Но Березович нашел выход -- он подружился с принцессой Будур. Итальянские зеркала, шмотки и благовония из Парижа, тайны мадридского двора и китайские противозачаточные средства сделали свое дело, и принцесса свела мужа с предприимчивым воротилой.
   ...Аладдин взглянул в глаза шейха и понял, что перед ним термостат души Худосокова. Поначалу, почувствовав себя последней шестеркой, он засуетился, но скоро взял себя в руки и предложил новому знакомому сыграть в "козла". Шейх Березович азартных игр не любил, но согласился и даже смог проиграть с крупным счетом, хотя после первой же сдачи знал по рубашке каждую карту.
   После игры Аладдин (на него нашла эйфория: как же, зверь на ловца прибежал) предложил шейху дружеский ужин, за которым разговор зашел сначала о перспективах добычи меди в развивающемся мире, а потом о расширенном производстве нового поколения осветительных ламп. Как бы невзначай Березович предложил новому другу весьма хитроумную финансово-коммерческую многоходовку, которая даже при тщательном рассмотрении приводила к увеличению личного состояния Аладдина раз в пятнадцать. А на деле возвращала его к бурдюку водоноса и нетривиальному сексу. Аладдин обещал подумать, оставил гостя на попечение порозовевшей жене и ушел в свой кабинет.
   В кабинете его ждала мамуля. Она уже была посвящена во все дела сына, в том числе и в задачу изничтожения души Худосокова.
   -- Это он? -- спросила она тревожно.
   -- Да...
   -- И ты оставил с ним эту... -- мама Аладдина невзлюбила невестку с первого взгляда.
   -- Да...
   -- Она же...
   -- Пусть.
   -- Я тебе говорила, что жениться надо было на Саиде из плотницкого квартала. Вот увидишь, этот еврей непременно доберется до цветника твоей Будур.
   -- Не доберется, -- покачал головой Аладдин. -- Его ничего, кроме денег не интересует. А Саиду твою я пробовал, она мне не понравилась. Настырная очень и чавкает, когда...
   -- Хватит об этом. Что тебе шейх наговорил?
   -- Разорить хочет... Говорит, в Самарканде надо дело поднимать. Там у него много друзей, бухарских евреев, они, мол, помогут. Советует все наличные деньги туда вбухать...
   -- Соглашайся...
   -- Ты чего, мать? Белены объелась? Он же по миру нас пустит и не почешется?
   -- От Самарканда, сынок, до озера Искандера пять дней пути...
   -- А зачем мне туда переться?
   -- Подумай... -- загадочно сказала мать, протягивая сыну пиалу с вином.
   Баламут выпил, и его осенило.
   -- Волосы Медеи... Привезти их...
   -- Ты у меня умница! -- улыбнулась мать, светясь любовью.
   -- Так, значит, соглашаться на поездку в Самарканд? -- проговорил Аладдин, протягивая матери пустую пиалу.
   -- Да, надо ехать. Сокровища свои, может, еще найдешь.
   И, поцеловав сына, придвинула к нему стоявший на столике кувшин с вином и удалилась в свои покои.
  
   Через неделю Аладдин уехал в Самарканд. Повращавшись там в высшем обществе для проформы (да и город почти родной, сколько в нем до нашей эры Александром Македонским сидел!), прикупил кое-какого снаряжения и убыл на Искандер якобы в туристических целях. И только увидев перед собой могучий Кырк, понял, насколько трудную задачу перед собой поставил. Он догадывался, где искать сокровища, спрятанные им, то есть Александром Македонским на черный день, но сейчас они были нужны ему как медная лампа корове -- своих нефтединаров девать некуда. А как добраться до карстовой полости с жилой Волос Медеи он не знал. Разве что ли из крааля с помощью горнопроходческих работ?
   Решившись, Аладдин устроил лагерь в том месте, которое очень не скоро станет краалем, и приказал своим людям нанять в окрестных кишлаках людей, знакомых с проходкой копей.
   Поставив лагерь, Аладдин приказал рабочим соорудить помост под местом, в котором на следующий день предполагал проделать проход в карстовую полость.
   Когда работа была закончена, он отпустил рабочих на ночь, а сам залег в шатре, поставленном под Кырк-Шайтаном. Все было замечательно -- он возлежал на атласных подушках на возвышении, устланном коврами, прекрасные разноплеменные наложницы, готовые выполнить любое его желание, смотрели на него восторженными глазами, в которых играли отблески его любимой керосиновой лампы...
   Аладдин смотрел, смотрел на огонек, потом его взгляд коснулся ножки одной из наложниц, затем груди другой. "Возьму ту полненькую, с милым, утопленным в животике пупком" -- подумал он лениво. И нахмурился: утопленный в животике пупок напомнил ему штольню, ту, которая появиться в краале, в пятидесятых годах ХХ века и потом будет служить кровом ему, его жене и товарищам. "Ведь Бельмондо, когда рассказывал нам о том, как был козлом Борькой, ничего не упоминал о существовании дыры, которую я собираюсь пробить! И более того, проведя в краале столько времени, я сам не видел ни ее, ни ее следов! Значит, я не пробью ее! И значит, я ничего не сделаю с Худосоковым!!!"
   Аладдин вскочил и забегал по шатру. Его мозг точила мысль: "Почему он не пробьет прохода до жилы медеита? Ведь все готово и через, через..." Он взглянул на левое запястье, и увидел, что наручных часов на нем нет. "Черт! Куда они подевались? -- заметались его глаза по шатру. И лишь увидев керосиновую лампу, Аладдин вспомнил, что находится в 1649 году, когда наручных часов не было и в помине.
   Успокоившись, Аладдин улегся думать и скоро пришел к мысли, что работы могут не начаться по двум причинам. Либо потому, что не найдется рабочих, что весьма и весьма маловероятно при обещанном уровне оплаты, либо потому, что этой ночью что-то случится. И тут бешено застучавшее сердце внушило ему, что опасность рядом, и вот-вот она разродится его смертью. Аладдин засунул за пояс пистолеты, схватил саблю и, бросив прощальный взгляд на утопленный пупок, нырнул под полог шатра.
   И вовремя -- к шатру со всех сторон бежали вооруженные люди. Баламут не был силен в фехтовании, и поэтому не стал воевать. Он просто-напросто присоединился к ним и принялся остервенело рубить свой шатер саблей и стрелять в него из пистолетов. Затем вообще разошелся -- первым ворвался в свое пристанище, забросил наложницу с пупком на плечи и, крича: "Я убил Аладдина! Я убил Аладдина!" -- выбежал из шатра и был таков.
   Бежать с тяжелой ношей было тяжело (она была полненькой, эта дамочка с утопленным пупком), но долго не пришлось. Услышав впереди ржание, он бросился к стреноженным лошадям, не на шутку испуганным ярким огнем, охватившим шатер ("Моя лампа..." -- еще подумал Аладдин, увидев отблески огня на лошадиных фигурах). Две минуты спустя он, пригнувшись, уже скакал во весь опор по колючей облепиховой роще, не жалея ни лошади, ни своих колен, ни лежавшей на них наложницы.
  
   Ночь они провели в известковом гроте. Утром Аладдин загрустил. Наложнице грусть показалось странной -- ведь она сделала все как надо? И даже лучше, чем когда-либо?
   Но Аладдин грустил из-за того, что ему не удалось осуществить задуманное -- найти медеит и вынуть с его помощью тлетворную душу Худосокова.
   Не зная, что делать, наложница принялась расчесывать длинные до плеч волосы: она знала, что господину нравиться наблюдать за этим действом. Неторопливо расчесавшись, очистила гребень, подошла к выходу из грота и выбросила вычесанные волосы. Утренний бриз подхватил их и бросил на цветущую облепиховую веточку. Аладдин вздрогнул -- волосы наложницы сели на колючку рядом с прядью Волос Медеи! Она трепетала на ветру -- вот-вот сорвется...
   Баламут не медлил -- для Волос Медеи им была еще в Багдаде приготовлена, плотно закрывавшаяся золотая коробочка (по рассказу Чернова он знал, что Волосы Медеи имеют обыкновение на свежем воздухе испаряться за день-два). Он бросился к облепиховой ветке, схватил прядь, спрятал в коробочку и лишь затем приступил к анализу ощущений. Но все обошлось -- душа его осталась на месте.
  
   В Багдаде было все спокойно. Мамуля Аладдина, вырвавшись из объятий сына, сделала вид, что чрезвычайно расстроена:
   -- В чем дело? -- спросил Аладдин.
   -- Твоя Будур спит с Березовичем вторую неделю...
   -- Неужели кто-то покусился на эту пи... пиранью? -- удивился сын. -- Не поверю, пока сам не увижу.
   Он направился во дворец и к своему глубокому удовлетворению застукал Березовича в объятиях жены.
   -- Я думал, тебя убили... -- кисло сказал шейх из Магриба, спрятав свои тощие ноги под одеяло. -- Вот сволочи! Ведь клялись, что утопили тебя в озере.
   -- Да ладно, не бери в голову, -- сказал Аладдин и дернул шнурок звонка. -- Как тебе Будур?
   Березович из Магриба не успел ответить -- в спальню ворвались стражники. Через полчаса он был по самый подбородок вкопан в землю на заднем дворе.
   Поздним вечером к нему пришел Аладдин. Он накрыл голову шейха большой медной воронкой, соблюдая всяческую осторожность, кинул щепотку Волос Медеи в ее горлышко и тут же накрыл его серебряным кувшином. Кувшин мелко задрожал и стал горячим. Через минуту пришла мать. Она принесла кусок воска, и скоро душа Худосокова был запечатана. Понятно, что одним воском дело не обошлись. Ранним утром Аладдин пошел к меднику, и тот запаял горлышко кувшина. Затем мать и сын погрузились в лодку и бросили его в воду на середине Тигра. Когда они плыли назад, Аладдин сказал матери:
   -- Что-то легко все получилось. Как в сказке или во сне...
  
   Оставшуюся часть жизни Аладдин прожил в сказке. Интернациональный гарем, негритенок с опахалом, несколько внимательных виночерпиев и павлины вокруг... Что еще человеку надо? А серебряный кувшин с течением времени вынесло в море (душа -- вещь легкая, не дала ему лечь на дно). А в море, в районе Мадагаскара его проглотила большая белая рыбина. Большую белую рыбину поймали у мыса Доброй Надежды испанские моряки. Найдя кувшин в ее желудке, один из них хотел вскрыть его, но капитан реквизировал находку и понес показывать корабельному священнику. Корабельный священник умолил капитана не вскрывать кувшина.
   -- Там нечистая сила! -- сказал он и посоветовал выбросить находку в море.
   Но капитан не внял божьему человеку и бросил кувшин в ящик с утварью, купленной им для перепродажи в Испании.

3. План созрел в "Мертвой голове". -- Порт-Ройял. -- Аллигатор выпускает джина.

   Моя душа восполнила душу Пьера Леграна, долговязого девятнадцатилетнего нормандца из французского города Дьепа. Тогда мне, естественно, не было известно, что Баламут, так же, как и я угодил в 1649 год. И хорошо, что не знал, а то бы не занимался делом, а костерил приятеля всю оставшуюся жизнь. Так вот, после того, как Пьер Легран окончательно свыкся со мной, я взял командование на себя и сел в ближайшей портовой таверне думать.
   Таверна называлась "Мертвая голова и сундук". В основном ее посещали вышедшие в тираж пираты и прочие моряки. Синие кафтаны, безобразные шрамы на загоревших навсегда лицах, просмоленные косички, костыли и деревянные ноги были здесь повсюду. То с одного стола, то с другого слышались слова "Ямайка", "Тортуга", "Наветренный пролив", здесь рассказывали о подвигах Дрейка, Рейли, Вильяма Джексона, Пита Хейна и других великих корсаров. После третьего стаканчика рома меня осенило. Где мог ошиваться злодей в эти годы, когда морским разбоем занимались все? От последнего мошенника до сиятельнейшего короля? Конечно же, в столице мирового пиратства на острове Тортуга!
   И я завербовался помощником кока на шхуну, идущую в Порт-Ройял, столицу Ямайки. "Порт-Ройял, так Порт-Ройял, -- подумал я, поднимаясь на борт. -- Начну с него!"
   В Порт-Ройяле я прожил два года -- С 1650 по 1651 год. Для поиска Худосокова не надо было становиться пиратом, и я занялся коммерцией, а попросту перепродажей пиратской добычи. Конкурентов было много -- весь город занимался этим -- и дела шли так себе. Худосоков не прорисовывался, и в самом начале 1652 года я перебрался на Тортугу. Практически все жители этого славного острова пробавлялись пиратством, и мне ничего не оставалось делать, как засучить рукава и заняться тем же. Давным-давно еще в детстве (Чернова, не Леграна) я мечтал стать моряком и с удовольствием читал книги Стивенсона, Сабатини, Александра Грина и других маринистов. Однажды, в седьмом, кажется классе, мне попалась книга об истории пиратства в Карибском море, и я зачитал ее до дыр. Мне-Леграну полученные тогда знания пригодились -- я знал, в какую пиратскую экспедицию записываться, а в какую -- нет. К 1664 году я всюду был известен как везунчик и рубаха-парень. Все знали меня, я знал всех, всех кроме Худосокова. Я уже подумывал перебраться в Европу, чтобы продолжить там поиски, но все обернулось иначе.
   В начале 1665 года за бесценок, смешно сказать -- пятнадцать песо, я купил у одного обнищавшего юнги раненого испанского штурмана с намерением вылечить его и затем перепродать как опытного специалиста (здоровый он стоил бы сотню, а то и полторы). Штурмана звали Хосе Мария Гарсия Хименес, и ранен он был в грудь осколком разорвавшейся в бою кулеверины. Мне удалось вылечить его (медицинские знания ХХ века пригодились), и Хименес стал моим другом. Со временем я передумал его подавать -- на Тортуге можно было встретить кого угодно, но не интеллигентного порядочного человека, с которым можно было поговорить об искусствах и добродетели. На него, конечно, находились покупатели, но я всем отказывал -- говорил, что мне самому нужен штурман, потому как собираюсь купить корабль и стать его капитаном.
   Последнее было чистой правдой -- я давно присмотрел бригантину, но мне не хватало нескольких сотен песо. Их я собирался получить, перепродав кое-что из добычи последней пиратской экспедиции. Сам я в ней не участвовал, но денежный взнос на ее организацию сделал. При разделе приза мне на двоих с Луисом Аллигатором (мой компаньон с несносным характером, к тому же давно завидовавший моей удачливости) достался ящик с серебряной посудой. Мы принесли его ко мне домой и вскрыли. Когда я взглянул внутрь и увидел простой серебряный кувшин с аккуратно запаянным горлышком, у меня бешено заколотилось сердце. Клянусь всеми девками Тортуги, я тотчас понял, что в нем заключено не что иное, как поганая душа Худосокова!
   Луис Аллигатор заметил мою реакцию, но вида не подал. Когда поделить оставалось лишь этот кувшин и дорогой, прекрасной работы инкрустированный золотом и жемчугами подсвечник, он сказал, что ввиду превеликого уважения к моей персоне, он уступает мне сей осветительный прибор. Я ответил, что справедливость требует, чтоб он достался моему досточтимому компаньону, на что Луис просто-напросто схватил кувшин со стола и стал засовывать его в свой холщовый мешок. Я, потеряв самообладание, накинулся на него с кулаками. Завязалась драка, Хименес попытался нас разнять, но Луис Аллигатор ударил беднягу кувшином по голове и тот упал, как подкошенный.
   И не взглянув на жертву, разъяренный Луис, потрясая кувшином, двинулся ко мне. Он бы убил меня, детина он будь здоров. Однако на Тортуге за убийство добропорядочного сеньора, коим я, несомненно, являлся, полагалась виселица, и Луис предпочел разрядить свой гнев, хватив кувшином по тяжелому дубовому столу, на котором мы делили добычу. От удара кувшин треснул, и к нашему всеобщему изумлению из него появилось искрящееся голубоватое облачко. Мы, раскрыв рты и широко распахнув глаза, смотрели на него, а облачко медленно, медленно потянулось к голове Хименеса и через секунду скрылось в зияющей на лбу ране. Еще через секунду тело штурмана задрожало, он поднял голову, посмотрел на меня глазами -- о, Боже! -- Худосокова, вскочил на ноги и, опрокинув на нас с Луисом стол, вихрем выбежал из комнаты.
  
   На следующий день я узнал от местных рыбаков (да, да, -- на Антилах в те времена попадались и честные труженики моря), что Хименес прошлой ночью покинул Тортугу на парусной шлюпке хромоногого Джонсона. Еще через день я купил свою бригантину, собрал команду из лучших моряков Тортуги (двадцать восемь отъявленных головорезов с прекрасной репутацией) и немедленно вышел в море, якобы для того, чтобы захватить на поживу какое-нибудь испанское судно. Наверное, я был не прав, что отправился на поиски Хименеса в спешке, надо было лучше подготовится, закупить больше продуктов -- солонины, фруктов, муки, живого скота. Но ждать я не мог. Что-то говорило мне, что действовать надо немедленно, пока дух Худосокова еще витает над Испанским морем.
   Через месяц безуспешных поисков продукты кончились, и я был вынужден совершить набег на одну из сельскохозяйственных ферм на побережье Санто-Доминго. Затем я прошел через Наветренный пролив и несколько дней крейсировал у берегов Кубы. Не найдя никаких следов Хименеса, прошел мимо острова Косумель и очутился у мыса Каточе на полуострове Юкатан. К моему великому удивлению команда не роптала -- столь велико было ко мне уважение пиратов. И они не ошиблись во мне. Как и я в них.
   Однажды вечером, когда мы приближались с запада к побережью Кубы, на горизонте показались испанские галеоны, общим числом четыре. Замыкающий корабль был явно перегружен и потому значительно отстал от остальных. Глаза мои не могли оторваться от него, сердцем я чувствовал: Хименес там!
   -- Это галеоны, везущие золото из Санта-Крус, -- сказал старый Хью Грант, мой помощник, пытаясь нащупать отрубленное в прошлом году ухо. -- А эта отставшая посудина нам не по зубам, клянусь печенкой старого Иосифа!
   -- Врешь, старый пес! -- сказал я, не отводя остекленевших глаз от галеона. -- Если я прикажу сейчас повернуть назад, ты первый назовешь меня испанской собакой.
   -- Так-то оно так, но все равно он нам не по зубам...
   -- Собери команду и скажи, что я решил захватить судно. Подойдем к нему ночью на шлюпках.
  
   К ночи все было готово. Шлюпки были спущены на воду, команда погрузилась в них, предварительно выполнив мой приказ пробить днище бригантины в нескольких местах. Теперь все, от первого храбреца до последнего труса, знали, что отступить нам будет некуда.
   Через два часа шлюпки подобрались к галеону не замеченными. Самые ловкие и отчаянные пираты во главе со мной первыми вскарабкались на борт "испанца", и скоро, вахтенные и рулевой хрипели перерезанными горлами. Затем мы разделились -- я, Хью Грант, юнга Посейдон и верзила Пети -- моя главная пробивная сила -- ворвались в каюту капитана, а остальные занялись спящей командой. Через полчаса все было кончено. Кому было суждено погибнуть -- погибли, а оставшихся в живых я разделил на две части -- победителей отправил делить добычу и пьянствовать, а побежденных запер в трюме.
   Мой главный трофей нашелся в лазарете. Он лежал на матраце без сознания. Над ним на спинке стула сидел попугай и мрачно раздумывал о превратностях краткосрочной человеческой жизни.
   Осмотрев Хименеса, я обнаружил, что рана, нанесенная Луисом Аллигатором, воспалилась. "Скоро сдохнет", -- с удовлетворением подумал я и, вынув из кармана камзола бутылку португальского портвейна, принялся не спеша смаковать содержимое. Жизнь была прекрасна -- передо мной издыхал заклятый враг, а трюмы галеона были забиты ящиками с испанским золотом и каменьями.
   Вдоволь насладившись моментом, я допил портвейн и соорудил устройство для перевода души Худосокова в освободившуюся бутылку, а попросту проделал в середине своего плаща небольшую дырочку, вставил в нее горлышко бутылки, накрепко перевязал место соединения веревочкой. Затем расположил это устройство рядом с головой Хименеса так, чтобы в момент расставания его поганой души с телом, я смог бы быстро накрыть первую (то есть душу) плащом и затем выжать ее в бутылку.
   Когда к экзекуции все было готово, я сделал прощальную паузу, по истечении которой вынул из ножен на славу наточенный абордажный палаш и ловким ударом отрубил штурману голову.
   Душа Худосокова-Хименеса появилась, как потревоженная змея появляется из логова, разве что не шипела. Я безотчетно подался назад, страх объял меня, смутившийся разум возопил, требуя немедленного бегства. Окаменевший, я наверняка упустил бы душу, но случай (или Божья воля?) исправил положение: попугай, по-прежнему сидевший на спинке стула, мелко задрожал от охватившего его ужаса и, тут же испустив дух, упал прямо в облако совсем уже освободившейся души Худосокова. Этот казус, видимо, смутил последнюю (то есть душу) и она, наверняка против своей воли, голубым смерчем ввинтилась в тело несчастной птицы.
   Попугай даже не упал на тело Хименеса. Он вышел из смертельного пике, как заправский ас сделал свечку и вновь перешел в пике, целя клювом мне в голову...
   Я думал, мой череп треснет. Спасло меня то, что каюта, в которой располагался лазарет, была низковата, и попугай не смог набрать на излете достаточной скорости...
   Ловил его я полчаса, по истечении которых бешеная птица была заточена в клетке. Раны, нанесенные мне ею, оказались столь ужасающими, что я не смог в тот же день повторить попытку переселения души Худосокова. Я жаждал мести, и заключение в бутылке из-под прекрасного солнечного вина Иберийского полуострова не казалось мне достойной карой за мой вытекший глаз.
  
   ...Надо мной посмеивалась вся команда. "Попугай взял его на абордаж!" -- шептались пираты за спиной. -- И глаз -- еще не вся его добыча, наш Легран не досчитался кой чего и под штанами!"
   Насчет телесных повреждений под моими штанами они, конечно, ошибались. Но я не сомневался, что в скором времени надо мной будут смеяться вся Тортуга, весь Порт-Ройял и обе Америки. И мне пришлось покончить с пиратством и перебраться на родину. Моей доли золота и драгоценностей, захваченных на галеоне, хватило бы на три жизни, а тем для рассказов -- на целых десять.
   Поселившись в родном Дьеппе, я женился на домовитой женщине и занялся разведением тюльпанов. Скажу честно -- жену полюбить я не смог. Наверное, по-прежнему любил Ольгу. Деволюционнная война 1667-1668 годов, затеянная Людовиком IV за испанские Нидерланды, была мне по боку -- навоевался. Попугая я назвал Худой Попкой (сокращенно -- Худопопкой) и поселил в добротной железной клетке. Вечерами, попивая грог из любимой глиняной кружи, я беседовал с ним о добре и зле. Он частенько меня обескураживал то крепкими обидными словечками и прозвищами (Дерьмо кривое, Хрен одноглазый, Циклоп Антильский и т.п.), то железными логическими заключениями о неизбежности и целесообразности попугайского и, тем паче, всепланетного людского злодейства.
   Я не боялся, что Попка умрет раньше, чем я решусь расстаться с ним и переселю его бессмертную душу в надежную тару и закопаю ее в глубоком колодце или шахте: прибыв в Дьеп, я пошел к известному специалисту по южноамериканским попугаям, и тот заверил меня, что эта сволочь (зловредная птица клюнула орнитолога в нос) из породы долгожителей и проживет еще не менее ста лет или около того.
   Так мы прожили пять лет. Все эти годы я частенько задавался вопросом, как душа Худосокова очутилась в серебряном кувшине, явно изготовленном на Востоке? Значит, один из моих друзей все же заточил душу Ленчика в этот кувшин? Или кто-то другой сделал это? Кто? А как кувшин с Востока попал в пиратскую добычу антильских джентльменов удачи? В желудке кита или акулы? И почему не был распечатан? И еще вопрос, правда, несколько праздный: почему душа у Худосокова голубая? Почему я, да и несчастный Луис Аллигатор ее видели воочию? Я ведь присутствовал при смерти десятков, а, может быть, и сотен людей, но дух они все испускали незаметный?
   И, в конечном счете, я пришел к убеждению, что Ленчик, видимо, состоит в прямом родстве с самим Дьяволом и значит Бог -- его главный и принципиальный противник...
  
   Удачливый антильский пират Пьер Легран не извлек души Худосокова из попугая и не похоронил ее навеки в колодце или шахте. И все потому, что не вынес он ничего из просмотренных им голливудских боевиков. Да, не вынес... А ведь видел десятки раз -- если коп, гангстер, или правдолюбец читал мораль своей жертве, перед тем, как кончить ее на тот свет, то жертва непременно делала рокировку и безжалостно кончала копа, гангстера или правдолюбца.
   Короче, в 1672 году после инсульта Пьера Леграна схватил паралич с полной потерей речи. Умер он в Дьепе в 1679 году в возрасте 49 лет. И все эти семь лет домашние не могли понять, что паралитик требует сделать с попугаем. После его смерти вдова продала полного жизни и планов Попку в ближайшую зоологическую лавку. Через месяц его купил старый граф, заехавший в Дьеп по пути в Швейцарию.

4. Санитарная ведьма и потомственный маньяк.

   Это было кино, когда София посмотрела на себя в зеркало. "Ведьма! Настоящая ведьма! -- сморщилась она, с отвращением рассматривая свое морщинистое, землистое лицо с безобразными старческими пятнами, свои длинные редкие зубы, свои седые волосы... Глаза были, правда, ничего -- умные, умудренные опытом. И чуть-чуть грустные.
   -- Да ты особо не расстраивайся, -- услышала София голос основной телосъемщицы.
   -- Да как тут не расстраиваться! -- вздохнула София. -- На себя страшно посмотреть!
   -- А ты, что, на блядки собираешься?
   -- Фу, как ты можешь!
   -- А чего? Давай, сходим! Давай только познакомимся сначала -- зовут меня Гретхен Продай Яйцо, я главная ведьма этого графства. Пока мы будем собираться, я кое-что расскажу тебе о времени, ха-ха, и о себе. Вернее, не расскажу, а ты сама все узнаешь.
   Гретхен Продай Яйцо засобиралась к выходу в высшее общество. Она поставила на печь две большие выварки, налила в них воду, затем, присев на корточки, дунула, и печка сразу же деловито загудела.
   Пока грелась вода, София узнала, что Гретхен Продай Яйцо -- потомственная санитарная ведьма. Санитарная -- это значит, что основной и единственной ее обязанностью являлось изведение людей, могущих принести в будущем неисчислимые несчастья человечеству. Таких людей (в обыденной колдовской терминологии -- засранцев) санитарные ведьмы чувствуют нюхом на большом расстоянии.
   -- В последние пятьсот лет совсем хреново стало, -- посетовала Гретхен Продай Яйцо. -- Засранцы во дворцах и замках спрятались, фиг их там достанешь. Да еще всякими магами и факирами обзавелись. Везде Security. Вот и приходится преимущественно простых людей изводить.
   -- А кто был твоей последней жертвой? -- поинтересовалась София, брезгливо рассматривая свои жилистые руки с корявыми пальцами.
   -- Мельник Юрген Оберхайм с Нижних Обервиллей. Хороший, порядочный был мельник. Дурного слова никому не скажет, бедных и ленивых подкармливал...
   -- И это тебе не понравилось?
   -- Нет, конечно, не это. Видишь ли, на следующий год война случится, и мельник Юрген, займется снабжением войска нашего герцога мукой. А нет Юргена -- нет хорошей муки, и герцог будет вынужден покупать ее у прощелыги Ханса, у которого она будет заражена геморрагической лихорадкой. Среди солдат мор начнется, и герцог вернется домой восвояси, и война из очень большой и опустошительной превратится в маленькую разборку с двумя всего десятками трупов.
   -- И как ты Юргена извела?
   -- Как, как... Очень просто. По-человечески, можно сказать -- подпалила мельницу с двух сторон. Когда он бросился тушить, дом подожгла. Сгорело все начисто -- и хата, и амбары, и другие надворные постройки со скотом и птицей.
   -- А он?
   -- А он с семьей по миру пошел...
   -- Да уж... Ну и работа у тебя. А нельзя было просто заразить муку Юргена геморрагической лихорадкой?
   -- Можно было. Но тогда его повесили бы, а дочек изнасиловали. А так повесят Ханса.
   -- И дочек его изнасилуют...
   -- Конечно. Но старшенькая от этого насилия родит перспективного мальчика. Он то ли врачом известным станет, то ли санитарным колдуном, не ясно...
   -- Послушай, -- с трудом переварив услышанное, поинтересовалась София, -- а добрые волшебники у вас есть?
   -- Да... -- вздохнула Гретхен Продай Яйцо. -- Куда они денутся? Шарлатаны и лицемеры... Мы, ведьмы и колдуны, уменьшаем количество горя во времени. А они... Вот совсем недавно, лет сорок назад, одна добрая фея спасла от голода маленькую симпатичную девочку... Антуанетта ее звали. Я старалась, старалась, морила, крыс, мышей на их амбар наслала, а когда это не помогло -- родителей оспой уморила. А фея Шарлотта, будь ей неладно, птичьим молочком ее выкормила. И Антуанетта эта, став через пятнадцать лет маркитанткой, заразила сифилисом 127 солдат. А те разнесли болезнь по всей Европе. Вот так вот, милая, такие у нас утюги и скалки... -- и, оглянувшись на зашипевшую печку, всплеснула руками:
   -- Смотри -- вода закипела!
   Сняв кипящие выварки с печки, Гретхен Продай Яйцо вытащила из кладовки большую, хорошо выскобленную лохань, налила воду сначала горячую, потом холодную, постояла над ней, резко разжимая кулаки и повторяя "мистер-тостер-принтер-бокс". Затем сняла с полки объемистую картонную коробку и в ней порылась. Найдя банку темного стекла, заткнула нос кусочками пакли и, перекрестившись на отсутствующие образа, вылила ее содержимое в лохань. Затем высыпала туда же тонкие порошки из бумажных пакетов. И тут же раздевшись, полезла в воду.
   Вода, приняв в себя жилистое тело, негодующе забурлила. Сначала было противно и страшно, но постепенно Софию сморило, и она погрузилась в ставшую коричневой жидкость (да, да -- в жидкость, совсем это была не вода, чуть ли не сургуч!) по самые ноздри. Минуты три лежала, наслаждаясь проникающим в тело живительным теплом. Но не долго ванна грела и расслабляла -- не прошло и пяти минут, как она стала деятельной, а потом и вовсе агрессивной. И сразу же плоть Софии неприятно заколебалась на мелко дрожащих костях. Дрожал весь ее скелет, дрожали волосы, глазные яблоки и зубы ходили ходуном...
   -- Боюсь! -- возопила София. -- Боюсь!!!
   -- Расслабься и засни... -- прошептала ведьма и заснула.
   ...Очнувшись, София увидела себя по-прежнему лежащей в лохани. На дальнем ее краю сидел огромный черный ворон с чертиками в глазах. С любопытством оглядывая на хозяйку, он чистил клювом перышки. А София не могла себя узнать. Все тело чувствовалось другим. Оно играло, требовало прикосновений, стремилось куда-то. Импульсивно подняла ногу посмотреть, что стало с телом -- и обомлела. Нежная гладкая кожа, стройные пальчики с розовыми ноготками... Выскочила из воды -- уже серой, с хлопьями и слизью отторгнутой плоти, -- подскочила к зеркалу: о, боже! Я ли это? Молодая, крепкая, красивая, но в меру, без дурости. И сразу видно -- ведьма! Личность так и прет из глаз! Таких мужчины не берут, таким мужчины отдаются...
   -- Ну, поняла что-нибудь? -- спросила довольная собой Гретхен Продай Яйцо.
   -- Что поняла?
   --Почему мы, ведьмы, предпочитаем казаться старухами... Наш вид -- это спецуха.
   -- Спецуха... -- повторила все еще завороженная своим новым видом София. -- Понимаю... С таким телом, как это, санитарные дела до лампочки...
   -- Это точно! -- вздохнула Гретхен. -- Мужики на него, как бабочки на огонь летят...
   -- А далеко отсюда до ближайшего замка с приятным принцем или графом на худой конец? Может быть, разомнемся?
   -- Давай. Но, как говорится, совместим приятное с полезным. Займемся вашим Худосоковым, заодно и с графом потрахаешься. Трахалась когда-нибудь с благородными графьями?
   -- Да я с самим Святым Духом... -- сказав это, София осеклась и испуганно перекрестилась. Ворон отшатнулся от крестного знамени и чуть не свалился с края лохани в воду.
   -- Интересно, интересно! -- улыбнулась ведьма. -- Так с кем ты трахалась?
   -- Ну, в общем, с самим Адамом трахалась... Первочеловеком...
   И продолжила, желая переменить тему:
   -- А ты знаешь, где Худосоков?
   -- А что ты спрашиваешь? -- молоденькая симпатичная ведьмочка в зеркале подмигнула самой себе. -- Я -- это ты. А ты -- это я. Ты знаешь все, что знаю я.
   -- Да ладно тебе придираться. Это я по инерции. Мне Ольга, подружка моя, рассказывала, что она тоже довольно долго разговаривала с Сидневой, в которую вселилась. Бабы любят потрепаться.
   -- Ну, слушай тогда. Саму себя, то есть Гретхен Продай Яйцо, ха-ха. В общем, мы, ведьмы, все знаем. И прошлое, и настоящее, и будущее, потому что это суть одно единое время. Правда, прошлое и будущее мы видим как в тумане, но для нашей работы этой резкости вполне достаточно. Так вот, твой Худосоков, в прошлой жизни был карибским попугаем, а в нынешней жизни является графом Людвигом ван Шикамурой и живет в своем родовом замке в швейцарских Альпах. Никто не знает, чем он занимается...
   -- Даже ты? -- поинтересовалась София, решив при случае спросить ведьму почему ее зовут Гретхен Продай Яйцо.
   -- Не знала, пока ты не спросила. А сейчас знаю. Он... Он занимается... хм... психологическими опытами. И иногда -- химическими... Пытается найти снадобье, которое смогло бы превращать людей в безвольных исполнителей его воли...
   -- Гм... -- задумалась София. -- Зомберов, значит, изобретает...
   -- Ничто не ново под луной. Заиметь людей, которые бездумно выполнят любое поручение -- это мечта каждого человека...
   -- Мечта изнанки каждого человека... -- вздохнула девушка. -- А любимая женщина у него есть?
   -- У таких людей не бывает любимых женщин. У него была привычная женщина. А теперь есть двенадцать девушек-пленниц, которых он держит в подземелье.
   -- А ты сможешь ему понравиться так, чтобы можно было манипулировать им?
   -- В принципе, да.
   -- А сможешь ты погубить его вечную душу?
   -- Этот вопрос не ко мне, этот вопрос к шарлатанам... -- усмехнулась ведьма.
   -- Я не шучу...
   -- Есть несколько способов... Во-первых, ее можно отправить в нирвану, но для этого нужно собственное желание. А во-вторых, привести к самоубийству. А для этого нужно мое желание.
   -- Я согласна! -- ответила София и забегала глазами по избушке. Как вы думаете, что она искала? Правильно! Метлу и ступу.
  
   Приземлившись в швейцарских Альпах, София спрятала летательный аппарат в дупле огромного дуба, прикрыла его сеном и пошла в горы собирать травы и другие компоненты приворотного зелья. Она не спешила -- у многих колдуний и ведьм такие зелья имеют лишь эффект плацебо, и все потому, что они, торопясь, нарушают технологию сбора, ферментации и смешивания. Каждую травинку она срывала, представляя, как вещества ее составляющие, войдут в холодную кровь графа, войдут и сделают то, что ей, Софии, надо.
   Собрав необходимые травы и коренья, девушка измельчила их при полной луне, тщательно смешала и, завернув в чистую тряпицу, спрятала под трусики (ну, не спрятала, а вложила как подкладку). Потом начала ловить всякую живность и собирать то, что эта живность время от времени из себя исторгает. Когда и эти компоненты приворотного зелья были собраны и должным образом приготовлены, София смешала их, завернула в чистую тряпочку и спрятала под стельку своего правого башмачка. Затем София... ну, понимаете, для зелья нужно было собрать немного ночной урины...
   Когда снадобье было готово, Гретхен Продай Яйцо, решила испробовать его в ближайшей деревни. Но эксперимент вылился в сплошной конфуз. Увидев Софию, все парни деревни без всякого снадобья забыли о своих краснощеких и толстомордых невестах и начали по-сельски настырно приставать к пришелице. Гретхен Продай Яйцо хоть и была начеку, но ноги унесла едва.
  
   В замке графа Людвига ван Шикамура Гретхен Продай Яйцо появилась, как и полагается ведьме, неожиданно и эффектно.
   ...Была весна и ночь. Граф Людвиг ван Шикамура стоял в библиотеке у окна в романтическом настроении и смотрел, как ливень пытается разбить гранитную брусчатку, выстилающую внутренний дворик замка. Стоял и читал танку пра-пра-пра-прадедушки Отихоти Мицуне:
   Покоя не могу найти я и во сне,
   С тревожной думой не могу расстаться...
   Весна и ночь...
   Граф не дочитал -- его ослепила молния, раскат грома заставил вздрогнуть. Когда глаза привыкли к восстановившейся темноте, посереди дворика он увидел белое пятно. Библиотека располагалась на третьем этаже, и граф не сразу понял, что внизу лежит девушка. Насквозь промокшая -- сквозь ставшую прозрачной от влаги ткань белого платья были видны округлые груди с большими сосками, умильный треугольник лобка, стройные бедра, маленькая ножка с очаровательной ступней... "Она лежит на брусчатке как одинокий цветок вишни... Интересно, какова у нее попочка..." -- подумал граф и оперся лбом об оконное стекло. Сразу стало приятно -- холод стекла проникал в голову, освежая мысли и чувства.
   "Но снится
   Мне, что начали цветы повсюду осыпаться..."
   -- закончил граф танку и пошел в химическую лабораторию, из окна которой можно было бы оценить попочку по-прежнему неподвижно лежавшей девушки.
   У двери лаборатории он наткнулся на сутулого палача Скрибония Катилину, который исполнял также обязанности тюремщика ввиду недавней скоропостижной смерти последнего. Катилина выглядел виноватым, и граф понял, что малютка Лилу не дожила до своей пятницы. В досаде граф покачал головой и медленно выдавил:
   -- Доколе ты, Катилина, будешь пренебрегать нашим терпением?
   -- Дык она...
   -- Там внизу, во внутреннем дворике лежит девушка. Помести ее на место Лилу. Если проступок повторится, то можешь без уведомления вынуть себе правый глаз...
   -- Я левша, граф... -- заныл Катилина. -- И правый глаз у меня ведущий.
   -- Ну тогда левый, -- смилостивился Людвиг ван Шикомура и направился в столовую -- близилось время ужина.
   -- Впрочем, -- неожиданно для себя обернулся граф к Катилине. Глаза его странно блестели. -- Впрочем, палач, прикажи Элеоноре фон Зелек-Киринской переодеть девушку в платье моей покойной супруги. В лиловое, с открытой грудью и плечами.
   И, раздумывая над своими словами, уперся подбородком в кулак. Палач пожал плечами и двинулся к лестнице.
   -- И розу, красную розу приколоть не забудьте! -- крикнул граф ему вслед. И неожиданно вспомнил -- сегодня, 7-го мая исполнилось ровно семь лет с того самого дня, как он, граф Людвиг ван Шикамура последний раз ударил свою жену!
   Палач ушел. Граф хотел броситься вслед -- забыл сказать, чтобы не делали высокой прически и вовсе не пудрили.
   "Ладно, догадаются сами, -- вздохнул он и посмотрел на портрет прадедушки, прославившегося на весь кантон величественными верлибрами, а также котлетами из заблудившихся в его лесах детишек. -- А если не догадаются, то жестоко пожалеют об этом. Кстати, надо людей нанимать -- опять замок обезлюдел. И ехать за слугами придется уже к озеру. В ближайших деревнях дураков уже нет".
  
   Переодевшись к ужину с помощью единственного оставшегося в живых постельничего, граф прошел в малую гостиную и сел в тяжелое кресло, стоявшее напротив огромного, в полтора человеческих роста, портрета своей жены, Изабеллы фон Блитштейн. Красивая, волевая, изобретательная... Они мучили друг друга двадцать пять лет.
   -- Да, целых двадцать пять лет, Изабелла... -- сказал граф вслух, поражаясь величине промежутка времени, затраченного на ссоры, драки, оскорбления, и бесчисленные покушения на убийство. -- Целых двадцать пять лет ты была единственной целью моих тлетворных устремлений, целых двадцать пять лет ты, единственная поглощала зло, ежеминутно возникавшее во мне... Сколько же народу ты спасла?..
   Граф задумался, закусив губу, затем поискал в кармашке жилетки записную книжку, нашел и внимательно полистал ее странички. Найдя искомое, начал, шевеля губами, считать в уме.
   -- Триста семьдесят четыре человека за семь лет без Изабеллы, -- наконец, сказал он себе. -- Это примерно один человек в неделю. Ну да, я же каждую пятницу... Хоронить уже негде. Так... В году пятьдесят две недели, пятьдесят два на двадцать пять -- это примерно тысяча триста человек... Ты спасла тысячу триста человек!!? -- вскричал граф, благоговейно устремив глаза к портрету. -- Ты святая!!!
   Изабелла фон Блитштейн высокомерно улыбалась...
   -- Ну, конечно, святая... -- вздохнул граф, тяжело осев в кресле. -- В девицах сама была не прочь размозжить в дверях белоснежные пальчики служанок. Значит, наше супружество сохранило жизнь двум с половиной тысяч людей... Целый провинциальный город. С дворниками, лакеями, служанками, конюшими, садовниками и мальчиками для битья. А правительство не спешит вознаградить нас...
   Мысли о неблагодарном правительстве смяли настроение графа, и он решил его исправить. Исправлял он настроение многими способами, но сегодня решил использовать кардинальный -- снял обувь, носки и устроился на укрепленной в углу жердочке. Этот способ посоветовал ему один модный психоаналитик, открывший из своих исследований, что граф Людвиг ван Шикомура в прошлой жизни был попугаем.
  
   ...Перед тем как пройти в большую столовую, граф по своему обыкновению спустился в кабинет. Он был высоким в потолке и просторным, а, если учесть, что в каждую его стену было вделано по три клетки, то и вовсе казался залой.
   В клетках сидели женщины, двенадцать женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Одеты они были кто во что. В одной клетки взгляд привлекал фривольный наряд дешевой проститутки, в другой -- траурное платье королевы мавров, в третьей -- козлиная шкура троглодитки, в четвертой -- строгий костюм служащей банка... Ни на одной из них не было следов телесных повреждений или пыток -- граф орудовал на высоком уровне. Банальные утюги, паяльники в анальное отверстие, иголки под ногти, кислота, развратные действия и т.п. надоели ему еще в отрочестве, а в юности уже вызывали омерзение плебейской прямолинейностью. Все это было очень просто и не требовало особого полета фантазии и напряжения интеллекта. И к тому же значительно сокращало продолжительность жизни жертв, а поиск новых симпатичных женщин, как упоминалось выше, с годами занимал у графа все больше труда и времени.
   Граф пытал своих женщин психологически. Это была очень трудная игра, никак не сравнимая по сложности даже с игрой в шахматы или в бисер Германа Гессе. Для того, чтобы получать удовольствие от этой игры, ему надо было знать мельчайшие подробности биографий своих "фигур", их наклонности, увлечения, антипатии, страхи, привычки, -- в общем, все, что движет человеческою душою. Семь лет назад, на заре возникновения этой игры, игры "Доживем до пятницы", как ее называл граф, у него было несколько психоаналитиков, исподволь выуживавших из девушек их больные места, составлявших из них наименее совместимые группы, долгие месяцы выращивавших в своих пациентах разнообразные комплексы, как неполноценности, так и превосходства и на основании всего этого придумывавших ходы, ведшие к попыткам самоубийства. Вся соль и прелесть игры была в том, чтобы самоубийство определенной девушки было не импульсивным, а состоялось в определенный день определенного месяца. А так как девушек было всегда двенадцать, на раскрутку каждой должен был уходить ровно год.
   Не будем вдаваться в историю развития этой игры, а также останавливаться на отдельных ее комбинациях, дебютах и эндшпилях в большинстве своем хитроумных и неожиданных. Читатель, хоть в какой-то степени подвергавшийся таким изощренным издевательствам, наверное, уже, содрогнулся, а тот, который не сделал этого, по моему мнению, должен обратится к косметологу с просьбой значительно уменьшить ему толщину кожи.
  
   Граф сел за письменный стол и внимательно изучил график, лежавший под стеклом. Согласно графику сегодняшним вечером ему надо было передать Кассандре подметную записку от Ми-Ми, влепить пощечину Марианне, пересадить Грацию в клетку Мадонны, на несколько минут прижать к груди Бри, сказать Анжелике, что ее жених Пьеро отказался ей писать, и вообще скоро женится на ее подруге, подарить новое платье Дульсинее и сыграть с ней в триктрак в покоях покойной жены, назвать Лауру никому не нужной кривоногой дурнушкой, пообещать Лейле, что в будущий четверг она будет освобождена, и напомнить Лилиане, что в этот день семь лет назад ее впервые изнасиловал отец.
   На рутинные операции и действия по разложению психики девушек графу понадобилось чуть больше часа (Дульсинея разрыдалась от счастья, узнав, что граф собирается на ней жениться, и долго не могла играть) и он немного опоздал к ужину. Когда он вошел в столовую, там уже находились как всегда недовольная жизнью Элеонора фон Зелек-Киринская, палач (больше некого было приглашать, а граф не любил малолюдности во время приема пищи) и София, сразу унюхавшая в нем душу Худосокова.
   София была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза. Розы росли у графа хорошо, земля в розарии была отменно удобрена и раз в неделю, в период цветения, конечно, орошалось кро... ну, ладно, не за обедом же... В общем, София была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза. "Прекрасно выглядит..." -- с удовольствием отметил граф, предлагая девушке сесть напротив.
   София еще не знала как себя вести, а Гретхен Продай Яйцо все порывало нахамить этому мужлану, из-за которого она битый час пролежала под дождем в воде, на холодных гранитных булыжниках. Но у графа все было расписано -- он давно знал, что определенные свойства характера, болевые точки и комплексы девушек можно выявить только в спокойной обстановке дорогой гостиницы. "Сначала дай им волю и комфорт", -- гласил первый пункт руководства к игре "Доживем до пятницы". И он сделал все возможное, чтобы расположить девушку к себе.
   Красавец граф Людвиг ван Шикамура был хоть куда, и сердце Гретхен Продай Яйцо скоро оттаяло, во взгляде заискрилась нежность, а потом и откровенное желание.
   -- Ты сколько месяцев не сношалась? -- спросила у нее квартирантка.
   -- Четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней... -- мечтательно ответила Гретхен Продай Яйцо.
   -- Ни фига себе! -- сочувственно воскликнула София. -- Я тебя понимаю...
   И начала строить глазки графу -- что не сделаешь ради подруги?
   Ужин был великолепным. Черепаховый суп, рябчики, устрицы, заяц в маринаде, хороший набор вин и шампанское привели Гретхен Продай Яйцо в великолепное настроение, и она вспомнила о приворотном зелье лишь в конце пиршества. В принципе, его можно было, наверное, оставить на следующий день. На всякий случай взглянув в завтрашний день, в своей судьбе и судьбе графа Гретхен Продай Яйцо увидела туманные неоднозначности и поэтому решила, невзирая на кружившуюся от шампанского голову, применить средство немедленно.
   Потушить свечи в столовой внезапным порывом ветра было для Гретхен Продай Яйцо сущим пустяком. Когда свечи были зажжены вновь (сделал это Катилина, весь ужин просидевший, охваченный недобрыми предчувствиями -- палачи восприимчивы), Гретхен Продай Яйцо предложила выпить графу на брудершафт. А так как пункт "Сначала дай им волю и комфорт" требовал исполнения любого желания жертвы, граф согласился.
   Зелье повлияло на Людвига ван Шикамуру не однозначно. Конечно, при одном взгляде на Гретхен Продай Яйцо его охватывало неодолимое желание сорвать с нее одежды, но вдобавок к этому он неожиданно захотел, чтобы трахалось все, что бегает, ползает, летает, обедает и сидит в клетках. "Побочный эффект, -- мельком подумала на это ведьма, -- В будущем надо подработать средство. И вообще, кажется, получилось просто любовное зелье, а не приворотное". И хотела было пригласить графа проследовать в спальную, но тут шампанское, не питое четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, сделало свое дело, и как никогда хмельная Гретхен Продай Яйцо начала выступать.
   -- Я смогу исполнить ваше желание, граф! -- заговорщицки сказала она. -- Ради вас я залью этот замок океаном любви!"
   И принялась выливать в серебряное ведерко одну бутылку шампанского за другой. Когда оно наполнилось, незаметно, из рукава, ссыпала в него зелье, взяла серебряный половник для разлива крюшона и, вручив "Шикомурке" ведерко, пошла по замку.
   Сначала досталось палачу Катилине и Элеоноре фон Зелек-Киринской. Выпив по половнику, они упали в объятия друг друга, постояли так, слюняво целуясь, и так же, не разнимая объятий, проследовали в ближайшую спальную.
   Понаблюдав за ними с удовольствием, ведьма и граф звучно чмокнулись и пошли поить прислугу; последними (хотя Гретхен возражала) были напоены бесправные обитательницы графского кабинета.
   Оставив не опорожненное ведерко на письменном столе, граф взял неожиданно задремавшую Гретхен на руки и понес ее в спальню.
  
   Мало кто может себе представить, что испытал в эту ночь Людвиг ван Шикамура. Дело в том, Гретхен Продай Яйцо чувствовала будущее, особенно ближайшее, и ей ничего не стоило предугадать малейшие желания графа, и еще то, что она была невероятно как хороша, в самую меру хороша, и еще то, что целых четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней у нее не было мужчин, то вы можете представить что творилось той ночью в спальне графа.
   Гретхен Продай Яйцо все сделала, чтобы графу запомнился этот день. Нет, не верно сказано. Гретхен Продай Яйцо все сделала, чтобы графу было хорошо. Ведь она знала, что утром он будет мертв, а мертвые ничего не помнят.
  
   Утром в тяжелую дубовую дверь спальни заколотили сначала кулаками, затем стульями и скамейками. Граф встал, открыл дверь и... очутился в руках своих пленниц.
   "Нахлебались зелья... -- недовольно подумала Гретхен Продай Яйцо, рассматривая их блестящие страстью глаза. -- Разве можно столько...".
   И зарылась с головой в подушки -- даже ведьмам нужно время, чтобы восстановить силы после бессонной ночи. А графа, победно вопя, утащили неведомо как освободившиеся пятничные женщины.
  
   Кофе с коньяком Гретхен Продай Яйцо приказала подать в библиотеку ровно в полдень. Его принес измученного вида Катилина. "Ну и досталось ему..." -- посочувствовала ведьма, заметив, что Катилина опасается ее. Опасается, потому, что она женщина.
   Взяв чашечку, Гретхен подошла к окну. Над замком голубело небо, в нем паслись ухоженные барашки облаков. Выпив глоток живительного напитка, она оперлась лбом о холодное стекло и напротив увидела распахнутое окно химической лаборатории. А внизу, на брусчатке внутреннего дворика лежал граф. Он был наг и даже с высоты третьего этажа выглядел непомерно измученным.
   ...Но снится мне,
   Что начали цветы повсюду осыпаться,
   -- продекламировала София и, допив кофе, пошла на кухню готовить омлет.
  
   Через неделю Гретхен Продай Яйцо вернулась в свою хижину и прежнее обличие. Душа Софии из нее испарилась -- уж очень безобразной была старуха-ведьма. Еще через неделю Гретхен Продай Яйцо вычитала из своих колдовских книг, что человек, доведенный до самоубийства, самоубийцей не считается. И, следовательно, душа Худосокова не погибла, а просто переселилась в следующее тело. Обескураженная промахом Гретхен хотела засечь его местонахождение своими ведьмиными органами чувств, но у нее ничего не получилось -- слишком далеко оно было.

5. Пальмы и проблемы. -- Кто кого спасает? -- Гия, Умом Подобная Полной Луне.

   Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл ему слишком много в канасту. Из корабельной кассы, естественно. И капитан приказал высадить его, своего судового врача на небольшой коралловый остров в Южной части Тихого океана.
   Остров оказался обитаемым -- в северной его части под пальмами располагалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки -- девять мужчин и тринадцать женщин -- приняло его весьма радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало -- сказывалось близкое кровное родство супругов.
   Посетовав на судьбу, забросившую его на край света, Витторио Десклянка построил себе пальмовую хижину и зажил жизнью простого полинезийца -- ловил рыбу, собирал съедобные раковины и лазал на пальмы за кокосовыми орехами. А когда все это было сделано, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песочке, то на циновках в своей пальмовой хижине.
   Язык островитян Витторио выучил быстро -- ведь в нем не было таких сложных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы и многих других. Из-за убогости словаря островитяне были в быту неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого скучал.
   Конечно, не из-за этого. Всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию отдавал большую часть самого себя -- знания, силы, находчивость, обаяние, страсть. А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог заниматься этим по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. И бедный Витторио частенько и шага не мог ступить, чтобы не нарваться за кустиком цветущего ту-ра-ту на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у них еще одна дурацкая привычка -- как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь юная островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы. А вечерами, направляясь в свою хижину для сна, он частенько жалел, что с ним нет лимонки.
   Витторио предлагал мужьями наиболее рьяных охотниц за удовольствиями, быть внимательнее к чаяниям и нуждам своих жен, но те лишь посмеивались...
   -- Через три-четыре луны все будет в порядке, -- успокоил его старшина островитян.
   -- Что будет в порядке? -- не понял Витторио
   -- Они не будут за тобой ухлестывать.
   -- Почему? -- удивился Витторио.
   -- А ты, что, не знаешь, из-за чего женщина теряет интерес к мужчине?
   И действительно, через некоторое время все образовалось. Не из-за того, что Витторио Десклянка "скис" и обессилел. Просто несколько самых решительных женщин после целой серии жестоких потасовок объявили его своим мужем, и остальные особы слабого пола были вынуждены оставить свои притязания на чужеземца. Правда, раз или два в год все же происходил "передел собственности", то есть случались перемены в личном составе контингента жен (как правило, после очередной потасовки), но Витторио этих перемен обычно не замечал, по той простой причине, что начал рассматривать всех женщин острова как необходимое зло. И со временем просто перестал запоминать их в лицо.
  
   Витторио Десклянка лежал на берегу океана и смотрел, как волны катают по пляжу безхозный кокосовый орех. Лежал и вспоминал, как десять лет назад его душа раздвоилась и образовавшаяся половинка заявила, что прибыла она из будущего и зовут ее Бочкаренко Борис Иванович, и что прибыла она с целью нахождения и последующего изничтожения души какого-то форменного негодяя Леонида Худосокова. Много чудесного она ему рассказала и о страшном ХХ веке и о Мишеле Нострадамусе, и о козле Борьке, и о своих друзьях Черном и Баламуте.
   До этого душевного раздвоения Витторио был преуспевающим врачом в славном городе Триесте. И если бы ему в те времена сказали, что он забросит прибыльную практику и наймется костоправом на трехмачтовый бриг "Эксельсиор", беспрестанно курсирующий меж портами Европы, Азии и Нового Света, он, конечно же, не поверил бы. И даже, наверное, перекрестился бы. Но так оно и случилось -- Витторио Десклянка вступил на вечно живую палубу. А перед тем, будучи медиком, хорошо знакомым с психиатрией, Витторио довольно долго сопротивлялся своей, как он считал, шизофрении, но, в конечном счете, последняя победила. И не только победила, но и привила ему вкус к женской красоте, научила драться ногами и, жульничая, играть в азартные игры. Со временем Витторио поверил в существование Бельмондо (как тут не поверишь?) и не мог более равнодушно думать о том, что где-то там, через сотни лет он, его супруга Вероника и близкие товарищи Баламут и София, Черный и Ольга дожидаются в краале мучительной смерти...
   И Витторио Десклянка добросовестно обшарил в поисках души Худосокова все портовые города, в которых швартовался "Эксельсиор". И не только портовые -- в дни длительных стоянок он обшарил и все континентальные столицы. Но напрасно.
   Будучи неглупым человеком, он понимал, что вероятность встречи с искомым весьма и весьма мала. Но, тем не менее, не оставлял поисков, может быть, и потому, что продутый всеми ветрами судовой врач Витторио уже не представлял себя живущим тихой, спокойной жизнью домашнего врача, жизнью, вся ширь которой очерчена границами одного городка. И он искал и искал.
   Иногда его терзали сомнения. "Ведь это моя жизнь! -- думал он в минуты слабости. -- Почему я должен тратить ее на спасение человека с такой трудно выговариваемой фамилией Боч-ка-рен-ко? Он прожил свою жизнь в собственное удовольствие, у него есть симпатичная жена, и есть дети. И вот, он попадает по собственной глупости в лапы какого-то Худосокова, и я должен забыть о себе, и я должен носится по свету в поисках души этого негодяя".
   Однажды, это было в Константинополе, он решил оставить поиски, вернуться в родной Триест и жениться на какой-нибудь толстушке и родить сына и назвать его чешским именем, и родить девочку и назвать ее по-итальянски. Но, когда он собрал пожитки, уложил инструмент и уселся на дорожку, ему пришло в голову, что жизнь Витторио Десклянка и жизнь Бориса Бочкаренко, и жизнь Мишеля Нострадамуса -- это не отдельные жизни, не отдельные черточки на несуществующей линейке времени, а неотрывные части чего-то большого и абсолютно значимого и вечного. Чего-то всепроницающего, всесущего, для которого разделение времени на прошлое, настоящее и будущее не имеет никакого смысла. А если так, то неизвестно, кто кого спасает. Может быть, это Борис Бочкаренко спасает его, Витторио Десклянка, может быть, сам Мишель Нострадамус спасает Витторио Десклянка, может быть, козел Борис уже спас его от чего-то чрезвычайно опасного. И еще спасет. А может быть, никто никого не спасает. Как кровь человеческая не спасает своего сердца, как сердце не спасает своей крови, они просто живут своей простой жизнью и не знают, что служат тому, кто во всех отношениях несоизмеримо выше их -- служат человеку...
   И Витторио остался на море и нанялся на английский военный корвет, направлявшийся на острова Туамоту в южной части Тихого океана. Что-то толкнуло его на этот нелепый шаг, приведший его на коралловый остров.
  
   "Может быть, просто судьба назначила мне жребий окончить жизнь на этом затерянном островке... -- думал он, сквозь прикрытые веки, наблюдая за непритязательной игрой прибоя с разлохматившимся орехом. -- Нет... не верю... Что-то должно случится... Непременно должно..."
   В следующие два года ничего не случилось. Если не считать того, что все мужчины острова один за другим умерли от истощения. Витторио Десклянка остался один. Без мужчин стало совсем тоскливо. К тому же женщины вовсе перестали рожать, и поэтому времени у них было хоть отбавляй. И они настойчиво отравляли каждую его минуту, от них невозможно было спрятаться.
   Однажды ночью, когда женщины опять из-за него поссорились, Витторио сбежал на утлой лодчонке. Он знал, что идти надо на юго-запад, в сторону островов Туамоту.
   Он греб и греб с вечера до утра, а днем, когда жара становилась невыносимой, отлеживался под пальмовой циновкой. Питался сырой рыбой. Через две недели начал терять счет дням, а еще через неделю -- перестал бороться за жизнь. "Видимо, тому существу, частью которого я был, -- Витторио уже думал о себе в прошедшем времени, -- необходимо сменить оболочку моей души. Наверное, ей, душе, надо делать уже другие вещи -- плыть рыбой в море, варить пиво или изобретать электрическую лампочку. А Витторио Десклянка, наверно, сделал свое дело... Но коли он часть этого вневременного существа, значит, он не умрет, он потечет по его жилам живою кровью".
   Приходя в себя прохладными ночами, Витторио замечал по звездам, что, невзирая на северо-западные течения и на южный, хоть и легкий, но ветерок, его лодку несет точно на восток. И он успокоился, и перестал хотеть, и перестал видеть, и перестал чувствовать, потому, что понял, что лодку несет, куда надо. А если лодку в конце жизни несет, куда надо, то значит, жизнь он прожил в правильном направлении.
   Чем более слабел Витторио, тем больше в его душе проявлялся Бельмондо. Это понятно -- судовому врачу нечего было терять и в принципе уже не за что бороться. А Борис продолжал цепляться за жизнь...
  
   Очнулся Витторио в просторной пальмовой хижине. Наметанным глазом определил, что живет в ней женщина, придающая значение сексу. "О господи! Сколько здесь хижин с такими женщинами? -- подумал он, жалея, что не лежит, беспамятный, в своей лодочке на самом середине Тихого океана. И закрыл глаза, не желая ничего более видеть.
   В хижину вошли. "Хозяйка", -- подумал Витторио, и глаза его испуганно открылись. Увидел он Худосокова. Вернее, глаза Худосокова. Вернее, душу Худосокова. Перед ним стояла на коленях юная полинезийка с душой Худосокова.
  
   Полинезийку, спасшую Витторио, звали Гия, Умом Подобная Полной Луне. Но не ее увидел Витторио в пальмовой хижине. Стоявшая перед ним на коленях семнадцатилетняя девушка с душой Худосокова была ее внучкой по имени Морская Роса. А сколько лет было Гие, никто не знал. Одни с улыбкой говорили, что она "с приветом", и многие соглашались с ними, другие -- что она была всегда, и не только в прошлом, но и в будущем. Нельзя сказать, что Гия была колдуньей -- он никого не заколдовывала, никого не расколдовывала, прошлого не угадывала и будущего не предсказывала. Но люди со смятенной душой стремились посидеть рядом с ней.
   -- Если сядешь с ней бок об бок и почувствуешь стук ее сердца, и будешь смотреть туда, куда смотрит она, то увидишь то, что никогда не видел, -- говорили люди.
   И действительно, сидя рядом с Гией, Умом Подобной Полной Луне на повсеместном, мелко искрошенном временем коралловом песке, можно было увидеть прах всего того, что снедало, останавливало, пленило и делало несчастным каждого пожившего в мире человека. А в бирюзовых, блистающих на солнце морских водах, можно было увидеть все оттенки надежд, радостей и достоинств всех некогда живших людей. А в синем небе можно было увидеть искрящиеся голубые пятнышки-облачка, появляющиеся из-за горизонта, заслоняющего собой невиданные многоэтажные хижины, населенные странными, с ног до головы одетыми людьми, людьми, снующими туда-сюда и вверх-вниз, снующими, снующими, а потом вдруг навечно замирающими и превращающимися в маленькие голубые пятнышки-облачка, немедленно устремляющиеся в небо...
  
   ...Гия все знала про Бориса Бочкаренко, его друзей и Худосокова. Она вообще все на свете знала и потому не могла ни с кем общаться -- ее никто не понимал, да и она мало, что уразумевала. Когда знаешь все, мир выглядит как очень простая вещь. Как крепкая глиняная кружка... Или кокосовый орех.
   Общалась она только с дочерью, особенно если та наседала, а та наседала, особенно последние дни.
   Когда Витторио узнал, что старуха Гия знает все, в том числе и будущее, он задал ей вопрос:
   -- А вот мой друг Баламут общался с Господом Богом, и Он сказал ему, что совсем еще не знает, чем все кончится, то есть, что Он еще не решил ничего насчет нас и мироздания... Как, в таком случае, ты можешь знать будущее?
   -- То, что создал Бог, не может исчезнуть, -- ответила старуха. -- Вот не исчезло же твое прошлое, не исчезли твои прожитые жизни...
   -- Бог назвал все это своей фантазией. Море, небо, облака, человека. И то, что человек придумает, тоже фантазия
   -- Ты не понимаешь... Для Бога мысль и действие -- одно и тоже. Так же как реальность и фантазия.
   -- Но все-таки как же будущее? Оно существует?
   -- А Борис Бочкаренко? -- старуха выговорила эти слова с затруднением. -- Он существует?
   Сказала и, оглядев Витторио с ног до головы, улыбнулась
   -- Значит, будущее нельзя изменить... -- задумался Витторио. -- Ну да... оно же слито с прошлым... И значит, я зря гонялся за душой Худосокова...
   -- Будущее бессмертный души нельзя изменить... -- проговорила старуха, рассматривая мелко искрошенный временем коралловый песок. -- Но можно изменить будущее тленной оболочки.
   -- И что же мне теперь делать? Возвращаться домой?
   -- А как же душа Худосокова? Оно живет в Морской Розе. И если ты ее не укротишь, эта девочка, в сердце которой живет много природного зла, погубит много мужчин и женщин. Я знаю, только ты можешь спасти их.
   -- Каким образом? Убить ее?
   -- Если ты ее убьешь, ее душа вселится в другое тело, и будет продолжать творить зло. Ты женись на ней и стань ее господином. И оберегай ее от зла. И тогда зла будет меньше.
   Витторио так и сделал. Он женился на Морской Росе, и первенца назвал Карелом, а девочку-погодка -- Стефанией. Второй мальчик, Борис, родился уже в Триесте.
   Нельзя сказать, чтобы неукротимый, а иногда и откровенно злостный характер супруги доставлял Витторио много хлопот. Во многом ему помогало знание, что он не только живет с этой женщиной, но и спасает от нее человечество. И он продолжал ее любить и после ссоры, в ходе которой Морская Роса бросила ему в лицо, что Гия, Умом Подобная Полной Луне убедила Витторио жениться на дочери только из-за того, что других женихов на острове не было.
   Вот так вот. Любая философия преследует практические цели. Если нет низменных.

Глава пятая. ПОБЕГ В ПРЕИСПОДНЮЮ.

1. -- Уйти без них? -- Ад? Сокровищница!? Рай!!! -- Спустя час они умирали...

   Вернулись мы одновременно. Баламут победно улыбался, пока не сообразил, что сидит в краале, и, следовательно, Худосоков сидит не в кувшине, а там, наверху, на командных высотах.
   -- Нашел я твой кувшин... -- буркнул я, стараясь не смотреть на Ольгу. И рассказал о Луисе Аллигаторе, Хименесе, попугае и трудной своей смерти. Баламут огорчился и спросил Софию:
   -- Ну а ты как развлекалась?
   Та рассказала о блестящем фон Шикамуре. Николай расстроился вконец. Витторио Десклянка настроения никому не улучшил.
   Мы закурили.
   Подымив, взялись расширять проход в карст. Когда он стал достаточно широким, Бельмондо набрал в рубашку жирной глины и, обмотав рот и нос рубашкой, залез в пещеру и основательно замазал жилу Волос Медеи. Закончив, осмотрелся и в верхней части одной из стен камеры увидел дыру.
   "Да, это -- карст... -- подумал он, осветив фонариком ее стенки. -- И, судя по сквозняку, некоторые из пустот выходят на поверхность. Черт, если бы не Ольга, мы через несколько дней выбрались бы на волю. Точно бы выбрались. Но Ольга... Может уйти без них? Вероника беременна. Я не могу обречь не рожденного еще ребенка на гибель. Да, мы должны уйти".
   Борис представил Ольгу и Чернова умирающими. На душе его сделалось гадко, он сел, затряс головой, изгоняя из нее предательские мысли. И они ушли, неожиданно заместившись странной пустотой. Не вполне понимая, что с ним происходит, Бельмондо встал и полез в отверстие. Целую вечность он полз в кромешной темноте, полз, не испытывая страха, хотя ему приходилось протискиваться сквозь сужения. И вот впереди показался свет; он становился все ярче и ярче...
   "Факелы!" -- подумал Борис, и в нос ему пахнуло горящим смольем. "Ад! -- взорвалось в голове. -- Я попал в ад!" Страх пронзил его, он пытался двинуться назад, но застрял. Полежав немного, освободился и вновь пополз вперед. Через несколько метров лаз оборвался, и он увидел сводчатое помещение (рукотворное!), заполненное мягким голубоватым светом.
   "Похоже, я дезертировал,-- подумал он, выбрасываясь из лаза. -- Хотя дезертиром меня можно будет назвать только в том случае, если я не доберусь до Худосокова."
   Ему показалось, что Худосоков где-то рядом. Стоит с занесенным ножом. Бросился в ведущую из комнаты галерею и оказался в обширном, задрапированном богатыми тканями помещении. В его углах лежали горы золотой утвари. На пушистом персидском ковре сияли россыпи драгоценных камней и золотых, казалось, только что отчеканенных монет. Ошеломленный, постоял. Очнувшись, двинулся к ближайшей горе, поднял к глазам золотой кумган, украшенный дюжиной изумрудов. "Сто тысяч... Как минимум... -- проговорил вслух. -- Один этот кувшинчик... Интересно, что в других комнатах?"
   Смежной комнатой владела кровать под пурпурным балдахином. На ней дремала божественно красивая женщина. Очарованный, подошел. Она, почувствовав движение, раскрыла глаза, -- прекрасные, синие, -- и, мягко улыбаясь, потянула бархатные руки, уложила рядом. Очнувшись от нее через вечность, посмотрел вокруг и увидел не пурпурный газ балдахина, а бирюзовое шелестящее море, песчаный берег, пальмы. Не веря себе, посмотрел на женщину и увидел, что его ласкает... юная полинезийка. Впился безумным поцелуем в смеющиеся губы... насытившись, почувствовал, как меняется их вкус, упругость, в удивлении распахнул глаза и увидел восторженное личико... прекрасной американки Стоун...
   Его затрясли за плечи. Очувствовавшись, он увидел горящую свечу. Ее держал напуганный Николай.
   -- Что с тобой? -- спросил он, когда глаза друга стали осмысленными.
   -- Ты не поверишь... Мне такое привиделось... Привиделось, что сплю с Шарон Стоун. Волос нанюхался, не иначе... Ты знаешь, я с живыми бабами никогда так не чувствовал.
   -- Везет тебе... -- успокоился Николай. И, отведя глаза, проговорил:
   -- Слушай, я тут подумал... что нам... что нам надо когти рвать...
   -- Без Ольги?
   -- Да...
   -- Черный ее не оставит...
   -- Его дело. Ну так как?..
  
   Борис выбрался из карстовой полости первым и подошел ко мне.
   -- Карст? -- спросил я.
   -- Да.
   -- С Ольгой не выберемся?
   -- Может, и выберемся, но удрать с ней от Худосокова не получится...
   -- Мы вас прикроем...
   -- Ты пойми, я должен... И Баламут так считает. У нас бабы, сам понимаешь...
   -- Перестань. Я все продумал. Свечей уже нет, сделайте лучины, а потом падайте на пол, изображайте отравление. А к вечеру я затащу вас в штольню и с богом...
   -- Мы будем на стенках ставить метки. "Т" -- значит тупик... -- сказал Бельмондо, глядя на меня как на девяносто процентного покойника. -- Может, вам пригодится.
  
   Час спустя они "умирали". Я затащил их в штольню, проводил и остался с Ольгой один на один.

2. Cлов на ветер он не бросает. - Полина осваивается. - Я подчиняюсь...

   Под утро во сне ко мне пришли дочери, и я был счастлив. А когда они заговорили, проснулся и увидел Леночку, сидевшую над телом Ольги. Рядом стояла Полина.
   Я бросился к ним. Лена испугалась, затрясла мать. Полина ее успокоила:
   -- Это наш папа, глупенькая. Хочешь к нему на ручки?
   Лена поднялась на ноги, посмотрела, узнавая. Я поднял ее, обнял, поцеловал. Уловив ревнивый взгляд Полины, взял ее на другую руку, потерся щекой о щеку. И почернел до позвоночника -- сверху послышался крик Худосокова:
   -- Ну, что, Черный? Удружил я тебе?
   Я крепче прижал дочек.
   -- А что с Ольгой? -- продолжал он кричать. -- И где остальные?
   -- В штольне лежат, -- поставил дочек на ноги. -- Похоже, отравились.
   -- Отравились?!
   -- Наверное, архар был с эхинококками. В больницу их надо... Или пристрели, мочи нет на них смотреть.
   -- Не врешь?
   -- Ты, что, Ольгу не видишь?
   -- Жалко... А ты чего не заболел?
   -- Я голодовку объявил... Сдохнуть хотел быстрее.
   -- Понятно. Ну, пока! Мне надо подумать... К вечеру врача пришлю.
   -- Не надо. Себе оставь, он тебе нужнее.
   -- Пап! -- ладошка Полина легла на мою щеку. -- Не надо его злить. Ты просто не бойся! Сам же учил -- если не бояться, то обязательно выиграешь.
   -- А мы выиграем! -- улыбнулся я. -- Плохой человек этот Худосоков, но мы его одолеем...
   -- Он не плохой человек, он гнусный, -- вздохнула дочь. -- А Оля твоя жена, да?
   -- Да...
   -- Ты не думай, я не ревную... Иди к ней, не видишь -- ей на горшок надо, а мы с Леночкой завтрак приготовим.
  
   Завтрак состоял из голландского сыра, чайной колбасы, хлеба и трех пачек йогурта.
   -- Это Худосоков нам дал, -- сказала Полина, заметив мое удивление. -- Надо еще кипятка накипятить -- у нас есть малиновый чай в пакетиках.
   -- У нас нет спичек... -- вздохнул я и, усадив Ольгу рядом с собой, перешел на шепот:
   -- Мои друзья их взяли с собой в подземное путешествие...
   -- Подземное путешествие? -- удивленно вздернула брови.
   -- Да. В штольне мы нашли вход в пещеру. Она куда-то наверх ведет...
   -- Мама читала мне про Тома Сойера и Бекки. Давай, мы тоже убежим? -- сказав, Полина бросилась отгонять осу, закружившуюся над головой Лены.
   -- Я же сказал, что у нас нет спичек. И фонариков тоже.
   -- У меня есть!
   -- Откуда?
   -- Когда Худосоков пришел к нам домой, он связал бабушку, заклеил ей рот пластырем и приказал мне собираться в дикие края к папе. Я и положила в рюкзак ножик, два фонарика, которые мама дарит гостям на презентациях, батарейки и пачку спичек.
   -- Не жалко тебе бабушку? -- я сунул в полураскрытый рот Ольги кусочек сыра.
   -- Жалко, но дядя Худосоков ей телевизор включил, чтобы не скучала. Ты ешь сам, а тетю Олю я покормлю. Леночка уже поела. Она молодец, послушная, хотя ты говорил, что это плохо.
   -- Если быть послушным, то станешь другим человеком -- мамой, папой, бабушкой -- но не собой...
   -- Ты не переживай так! -- сказала дочь, заметив, что я с состраданием смотрю на механически жующую Ольгу. -- С ней будет все хорошо, вот увидишь. Давай, сейчас попьем чая, потом отдохнем да и пойдем?
   " Суворов в колготках... -- посмотрел я с пиететом -- Хочет потащить меня с Ольгой и Леночкой под землю. А, впрочем, почему бы и не пойти?"

3. Бельмондо попадает в неудобное положение. - С ушами или без?

   Нитью Ариадны им служило пламя -- куда оно склонялось, туда они и шли, а вернее -- протискивались, продирались, проползали. Сначала сечение пещеры, простиравшейся вверх с уклоном 30-50 градусов, не превышало квадратного метра. Затем пошла анфилада гротов. Иногда из одного в другой можно было пройти не сгибаясь, иногда приходилось опускаться на четвереньки. Часто путь преграждали частоколы сталактитов и сталагмитов, и тогда Баламут, пробиравшийся первым, разбивал их молотком.
   На исходе второго часа продвижения они увидели дневной свет -- он струился сквозь открытую трещину, рассекавшую переднюю стенку и кровлю последней карстовой полости. Ровные стенки трещины отстояли друг от друга сантиметров на десять-двенадцать.
   -- И до воли четыре шага... -- пробормотал Бельмондо. -- А трещина то свежая. Не иначе последнее землетрясение ее раскрыло.
   -- Придется подождать... -- уселся Баламут. Лицо его было испачкано белой глиной.
   -- Чего? -- опустился рядом Борис.
   -- Следующего землетрясения. Если трещина расширится хотя бы на полтора сантиметра, твой тощий зад в нее пролезет...
   -- Шутишь... Что делать будем?..
   -- Мышиков на ужин ловить. Здесь их полно, смотри, сколько помета, -- указал Николай на пол пещеры, усыпанный мышиными экскрементами. -- Поймаем...
   Баламут не договорил -- задрожала земля и тут же резкий толчок свалил всех с ног. С кровли и стен пещеры посыпались пыль, дресва, камни, на полу разверзлось продолжение трещины.
   -- Землетрясение! -- закричала София.
   -- А как ты догадалась? -- изобразил Борис искреннее восхищение.
   -- Да ты смотри, трещина расширилась! Я же говорила -- Бог нам поможет!
   -- Классные у тебя завязки, завидую! -- сказал Бельмондо, просовывая голову в трещину. -- Сам Господь Бог в кентах -- землетрясение для тебя устроил.
   Никогда больше Бельмондо не упоминал имени Господа всуе, потому что после его слов земля задрожала вновь и голова Бориса оказалась зажатой в трещине. От испуга он не мог кричать, лишь хрипел и пытался вырваться из скальных объятий. Баламут с Софией попытались его вытащить, но тщетно.
   -- Если он так застрял, наверное, черепушка у него треснула... -- побледнел Николай, оставив попытки вытащить друга.
   -- Дурак! -- взвизгнула Вероника.
   -- Да, ты права, -- согласился Коля, изучая особенности расположения друга в трещине. -- Кто еще голову в трещину во время землетрясения сунет? Самый тупой геолог из Верхней Фикляндии знает, что за основными толчками следуют афтершоки. Хорошо еще, что его как цыпленка-табака зажало. И уши ему помогли, амортизировали.
   -- Сволочь! -- раздался из скалы плачущий голос Бельмондо.
   -- Бог не фраер, он все видит. Не надо было ему хамить, -- не мог остановиться Николай. -- Сейчас мы бы уже в тыл Худосокову выходили. А теперь сиди тут с тобой, жди, пока трещина закроется, и из тебя можно будет налепить котлет.
   Вероника заплакала. Баламута тоже потянуло закатить истерику, но, решив, что это будет не оригинально, он продолжал шутить:
   -- Ты, главное, в голову ничего не бери. Она меньше станет, и мы тебя вытащим.
   -- Паразит! Сволочь сраный! -- ответил визгом Бельмондо. -- Тебя бы на мое место!
   -- А если без шуток, то плохи твои дела, -- присел Николай, изучая положение друга. -- Через пару минут уши твои опухнут и все, треснет черепушка. Но ты не волнуйся -- я понял, как и куда тебя тянуть. Но уши начисто соскоблятся, имей в виду.
   -- Ну их на фиг! Тащи, давай...
   Николай, обхватив руками бедра друга, дернул. Вопль, изданный Борисом, был страшен. Баламут воочию представил, как сдираются кожные покровы с ушей товарища и подумал, что для разрядки надо как-то пошутить. Но, увидев окровавленные, обнаженные хрящи, смолчал. Сказал только: "Волосы отпустишь", и отошел в сторону, уступив место Софии с бинтами.
   Когда Бельмондо был перевязан, а объятия и поцелуи жены возвратили ему душевное равновесие, они решили продолжить поиски выхода и двинулись в карст, спустились на несколько метров вниз и вслед за огнем лучины свернули в одно из ответвлений. Но не прошли и нескольких метров, как пламя лучин приняло стойку "смирно". Озадаченные они, собрались в кружок, чтобы решить, что делать дальше и... провались в бездонную полость, проломив своим весом ее своды.

4. Заратустра мечет бисер. - Беру себя в руки, но оказываюсь в лапах.

   Худосоков к вечеру не появился, и Полина засобиралась в карст. Лишь только уселись на дорогу, началось землетрясение. Когда оно кончилось, полезли в лаз. Оказавшись в камере с жилой Медеи, Леночка оживилась и, смотря в потолок, позвала маму.
   Шли мы еле-еле. Полина, таща за собой хныкавшую Лену, двигалась первой. В опасных местах она подсвечивала мне фонариком. Я, держа свой фонарик в зубах, то так, то эдак тащил Ольгу. В камеру с трещиной мы пришли глубокой ночью, и не могли видеть, что сообщается с поверхностью. Решив, что попали в тупик, смирились и легли спать.
  
   Я долго не мог заснуть. Сначала боль за Ольгу и детей грызла сердце, затем стало казаться, что повсюду в воздухе витают Волосы Медеи, и мои дочери, ими надышавшись, стали подобными Ольге. Везде по углам чудилась Медея. Нараспев она вещала: "Я убила своих детей, убью и твоих..."
   Я спалил полкоробка спичек, пытаясь доказать себе, что нахожусь во власти галлюцинаций. Доказав, старался отдаться сну. Но ничего не получалось -- волосы продолжали впиваться в мое тело как микроскопические пиявки, они замещали мою плоть и, в конце концов, я, клетка за клеткой, ощутил себя старым немощным седельщиком, приковылявшим за советом к Заратустре.
   ...Заратустра сидел в просторной пещере среди нас, злых и добрых, доверчивых и недоверчивых, больных и здоровых, умных и глупых... Сидел и, пряча глаза, метал бисер за мелкие деньги:
   ...Не бойся боли души и тела. Боль -- свидетельница бытия. Очисти душу -- зависть и злоба сминают день и отравляют ночь; гнев и гордыня -- это пыль, закрывающая солнце, -- говорил Заратустра и нам становилось жаль своих грошей.
   ...Не спеши, послезавтра -- смерть. Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: им не жить друг без друга. Улыбнись скупому -- он боится умереть бедным и меняет свет на фальшивые монеты. Улыбнись подлому -- он меняет свет дня на темень души. Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра канун. Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной, -- говорил Заратустра, и мы удручено качали головами: "Он свихнулся! Свихнулся и учит нас!!!".
   ...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он ведет в никуда и, следовательно, бесконечен, - говорил Заратустра, а мы думали: "Хорошо, что этот бред, не слышат дети..."
   ...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда не можешь. И устало прячешь голову в песок повседневности, и секунда за секундой он замещают твои легкие, твою плоть, твой мозг. И, вот, ты -- каменный идол, и лишь иногда твои окаменевшие глаза сочатся бессмертной тоской о несбывшемся, -- говорил Заратустра, и мы шептались: "Вы слышите? Он издевается над нами! Он называет нас идолами!"
   ...Не принимай себя всерьез, серьезность -- это ощущение значимости, а что такое значимость? Разве может природа значить? -- говорил Заратустра, а мы, сжав кулаки, подбирались к нему.
   ...Но скоро из воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо -- появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия. И уже не твое солнце движется к закату, -- сказал Заратустра и я, донельзя раздосадованный, ткнул его костылем в живот. И проснулся от рези в желудке, и увидел, что Полины с Леной в камере нет.
   Вмиг забыв о боли, я вскочил на ноги и сообразил, что камера освещена естественным светом, лившимся извне. Глаза уткнулись в потеки крови на поверхностях трещины. Я рассмотрел их и понял, что кровь свернулась давно. "Это не кровь дочерей! -- подумал с облегчением. -- Это товарищи были здесь, и кто-то застрял и потом вылез. И, судя по всему, трещина открылась во время последнего землетрясения. Вот, здесь в углу, кто-то сидел. Упругая попка, прекрасный отпечаток, София, наверное".
   Я представил насмешливо-уверенное личико девушки. Нежное, влекущее. И впервые за последние сутки услышал Ольгин голос "Э-э...". Обернулся. Она смотрела пустыми, но какими-то странными глазами. "Ревнует!" -- мелькнула догадка... -- Души нет, телом ревнует... Если я прав, то сейчас она..."
   Я угадал -- Ольга, прикрыв глаза, легла на пол, приспустила брюки, потом трусики. Ошеломленный я, смотрел на кудрявый лобок, нежную кожу бедер, розовый след от резинки трусиков под животиком. Я затряс головой, пытаясь изгнать из нее похоть, но ничего не получилось. "Не думай, возьми ее, -- скулило мое второе я. -- Чем меньше мыслей, тем лучше. От мыслей одна импотенция".
   Ольга, как бы прочитав эти мысли, согнула ноги в коленях, подержала их сомкнутыми, затем раздвинула. Половая щель разошлась, внутренние губы обнажились, влажные, чарующие... Сердце мое застучало, сознание вырвалось тугой волной и я, расстегивая ремень, двинулся к ней. Но последняя мысль, сотканная уже из пустоты черепной коробки, остановила, заставила презирать себя: "Полина! Ленка! Они пропали, а ты..."
   Я подошел к Ольге, поцеловал в носик, она обняла, впилась влажно в губы. С пустыми глазами. Я вырвался. С трудом. Избегая прикосновений к завораживающей бархатной коже, натянул трусики, брюки, посадил к стене.
   Чтобы не видеть ее, пошел к трещине, сунул голову и попытался думать о детях. Напрасно. Спина чувствовала тело Ольги, и мысли были только о нем.
   К счастью зрение, устремленное наружу, перевернулось калейдоскопом, и я увидел на тропке, протоптанной мышами и ласками, след Лениного ботинка.
   -- Они ушли! -- забыл об Ольге. -- Они свободны!
   Радость недолго согревала меня. Когда я замел следы детей, она сменилась безразличием. Я улегся на пол и утонул в растворяющем потоке сознания. "Надоело, все надоело, надоело бороться... хорошо бороться не с людьми, со скалой... лезешь, как по грани жизни и смерти, а там трещина... Дотянешься -- бог... Заберешься, ляжешь и будешь смотреть в голубое небо... А лавина?.. Сделаешь правильно, и ляжет трупом, и попрешь его ногами... Пустыня... Не жара, не жажда, не пот в глаза, не гнетут, как воля, уходящая по капле... Уйдет, скажешь: "все... наконец..." И поймешь, что не воля движет ногами, а привычка идти... Они будут идти без сознания... Будут капризничать, подламываться, болеть и кровоточить, но будут идти... А среди людей плохо... Они лгут... любят быть похожими... не хотят узнать себя ... узнать страшно... презирают себя и создают... Худосокова...
   Открыв глаза, -- был шорох, -- я увидел Шварцнеггера. Он смотрел на меня как на рулон дешевой туалетной бумаги.

5. Супербизон идет по следу. - Засада. - Кырк-Шайтан, Сильвер и сбоку бантик.

   -- Где остальные? -- спросил Шварц бесстрастным голосом автоответчика.
   -- Не знаю... Я проснулся -- детей не было. Ушли, наверное, в пещеру...
   -- Не в трещину?
   -- Полина не пролезла бы...
   Шварц подошел к трещине и попытался просунуть в нее голову. Она, к моему глубокому огорчению не пролезла (в воображении я видел, как молочу его ногами).
   -- Кровь? -- спросил, заметив бурые потеки.
   -- Это либо Баламут, либо Бельмондо пытались просунуть свои тыквы...
   -- Они выздоровели?
   -- Если бы выздоровели, не совали бы...
   -- Бери бабу, пойдем. Она за мной, ты за ней. Если что, убью обоих. Ферштейн?
  
   Оставив нас в краале, Шварц ушел в карст собирать остальных своих зеков. Я накормил Ольгу (на посадочной площадке нашелся ящик с провизией), поел сам и, выкурив сигарету, пришел к мысли, что неплохо было бы устроить на цербера засаду. И не у выхода из лаза, а в пещере. Один на один против вооруженного до зубов зомбера я ничего не смог бы сделать, а вот уронить на него камушек килограммов в пятьдесят, а потом постоять с непокрытой головой над телом, мне было вполне по силам.
   Место для засады нашлось быстро. В двадцати метрах от штольни проход раздавался в стороны и вверх, образуя просторную камеру, под сводом которой, как раз над проходом, зияла вместительная ниша. Выломав кусок сталактита килограммов в тридцать, я закинул его в нишу и забрался сам. Осмотревшись, обнаружил, что нахожусь не в нише, а в поросшей известковыми сосульками узкой и невысокой извилистой галерее, полого уходившей вверх. Поместив обломок сталактита на самый край ее устья, я потушил фонарь и стал ждать. Когда глаза растворились в кромешной темноте, сообразил, что в ней будет весьма затруднительно сбросить "бомбу" точно на макушку Шварцнеггера. И, если я промахнусь, и она, не дай бог, упадет ему на мизинец ноги, то он размажет меня по стенкам пещеры как сливочное масло. Раздосадованный, я спустился и соорудил баррикаду. "Наткнется, чертыхнется, я услышу и сброшу сосульку прямо на звук..." думал я, укладывая куски сталактитов один на другой.
   Когда баррикада была готова, до меня дошло, что, увидев ее, Шварцнеггер насторожится, и мои труды пойдут насмарку. Я сел чесать затылок; это не помогло. Пнув ногой баррикаду, уселся на пол в позе роденовского мыслителя. Поза оказалась продуктивнее простонародного способа оживления мыслей, и я придумал поставить растяжку. Нитки у меня всегда наличествовали, а сигнальных мин, то есть камушков, под ногами было полно. Закончив установку растяжки, я забросил наверх пару обломков (для контрольного "выстрела") и забрался сам.
   Устроившись в засаде, несколько минут наслаждался своей прозорливостью, затем в голову пришла мысль: "Ты все-таки дурак -- в скале звуки распространяются далеко и Шварцнеггер, наверняка, слышал возню со сталактитами". Но делать было нечего, и я решил оставаться в засаде -- все равно не убьет зомбер. Надает по фейсу и поведет ужинать.
   Сидеть пришлось долго. Когда борьба со сном пошла не в мою пользу, решил прогуляться на четвереньках по галерее, в устье которой сидел. Развеявшись, хотел вернуться, но тут впереди послышались невнятные голоса. "Это товарищи!" -- обрадовался я, аллюром "три креста" бросился к ним и скоро увидел свет, настоящий солнечный свет. Еще несколько шишек на лбу и, вот, я стою... я стою в густой траве под Кырк-Шайтаном и вижу небрежно натянутые палатки, вижу Баламута у костра, полыхающего под черным от копоти казаном, вижу Бориса (уши целы!!), закинув ногу на ногу, лежащего на траве с сигаретой во рту. И, совершенно уже обомлевший, слышу доброжелательный голос:
   -- С пробужденьицем, досточтимый Евгений Евгеньевич! Заждались мы вас!
   Конечно, это сказал Худосоков, но очень уж добрый, очень уж участливый. Я попытался что-то сказать -- ничего от волнения не получилось, посмотрел назад, под ноги, чтобы удостоверится, что это не сон, что я действительно только что на карачках выскочил из пещеры, но ее не увидел! Нагнулся, раздвинул разросшиеся под скалой высокие травы -- нет ничего!
   -- Ты не напрягайся, Женя! -- сделав шажок ко мне, участливо проговорил Худосоков, нет, не Худосоков -- он сдох давно в Волчьем гнезде, Сильвер проговорил. И, лучезарно улыбнувшись, продолжил:
   --Это галлюцинации, понимаешь. От шариков этих галлюцинации бывают.
   -- Галлюцинации... -- повторил я, ни во что еще не веря. -- Бывают...
   -- Часто -- групповые. И у вас они были... Я, хохмы ради, в кофе утренний волос немного намешал. -- И спросил, с виноватой улыбкой заглядывая в глаза:
   -- Ты не сердишься?
   -- Нет... -- пробормотал я, ища в карманах сигареты.
   -- Пошли к костру, Женечка. Борик с Коленькой давно тебя дожидаются, даже не пьют почти, изжаждались. Они уже полчаса как от какого-то Худосокова, ха-ха, сбежали.
   Я подошел к костру, присел, посмотрел на Баламута. А он серьезный, молодой, как двадцатилетний, сухие ветки в костер сует. Серьезный, серьезный, да как взорвется смехом, аж упал с корточек на спину.
   -- Ты чего? -- удивился я, разрешив улыбке согреть лицо. Как тут не улыбаться, когда Коля уже хрипит, кашляет и слезы вытирает? Борис приподнялся, тоже молодой и тоже рот до ушей и, щелчком выбросив окурок, сказал голосом, смехом сорванным:
   -- Мы уже полчаса гогочем! Как вспомним Македонского, козла Борьку и Аладдина, так и покатываемся. Прикинь, отошли от глюков, Сильвера увидели, схватили его под белы рученьки, хотели шею сломать, а он, бедняга, орет во весь голос: "Не виновата я!" Хорошо Баламут вдруг увидел, что пещеры, из которой мы наружу выбрались, нет, совсем нет, одна скала голимая. А потом до меня дошло, что и жен наших нет. Схватил тут я Сильвера за горло, где София, спрашиваю, а он хрипит: ...акая ...афия!
   -- Повезло ему, -- продолжил Коля, отирая слезы, -- ветер переменился и как пловом на нас пахнет, вмиг мозги прочистило. Отпустили его, он сразу к тебе повел. Лежишь под скалой, как полено. Пинали-щекотали -- ноль внимания.
   -- Ноль внимания... -- повторил я. Потом осенило, задрал штанины и уставился на колени -- они были без ушибов и царапин.
   Я засмеялся, как помилованный смертник. Ольга, Ольга, киска-лапушка дома сидит, жива-целехонька, ждет-ревнует, расшалившуюся Ленку Худосоковым пугает. Полина с бабушкой попугая Кешу смотрят, хотя июль на дворе, значит, они в Севастополе купаются. Поднялся с травы, обнял друзей, целовал даже в щетинистые щеки. Они тоже целовались, потом положили мне руки на плечи, и повели к палатке.
   -- Посмотри, что там лежит! -- счастливо улыбнулся Баламут.
   Я посмотрел -- вся палатка заставлена щелистыми овощными ящиками. А сквозь щели золото блестит -- кубки и тому подобная роскошь. Насмотревшись, спросил, откуда это барство.
   -- Это наш Сильверок надыбал, -- ответил Бельмондо, тепло посмотрев на Сильвера.
   -- Сокровища Македонского это, -- улыбнулся тот. -- Я вам в Москве не сказал о них, думал, не поверите.
   И с хитрецой в глазах обратился к Баламуту:
   -- А зеркало ему давали?
   Баламут заулыбался, вынул зеркальце и мне его сунул. Смотрю на себя -- второй курс, не больше. Молодой, гладенький, остроглазый... Пацан совсем, хоть в армию бери. Бросился на землю отжиматься -- очень было интересно, отожмусь я сотню раз, как на втором курсе? Отжался без труда и спросил Николая:
   -- Когда домой?
   -- Да хоть завтра, но сам понимаешь, надо подготовиться. Тормознет мент машину -- и все! Сильвер предлагает переплавить золото в слитки, но Бельмондо не хочет, много потеряем, говорит. И правда, золото копейки стоит, а там котурны самого Клита Черного.
   -- И что решили?
   -- Завтра по утряне закопаем золото, и вдвоем с тобой в Самарканд рванем, купим Газ-66, нарядимся противочумниками и вернемся.
   -- Документы понадобятся...
   -- Сильвер говорит, у него в Самаркандской ментуре завязки. И в санэпидстанции тоже.
   -- Значит, только через неделю в Москве будем... -- расстроился я.
   -- А куда спешить? -- обнял меня за плечи Сильвер. -- В спешке, знаешь, блох ловят.
   Посмотрев на часы, он пошел к костру, снял крышку с казана, и тут же по всей поляне пошел такой запах, что Бадамут стремглав бросился к ручью за водкой. Борис тоже бросился, но к достархану, вывалил из бумажного пакета пару пучков зеленого лука, помидоры красные с плодоножками зелеными, один давленный, но чуть-чуть, огурчики пупырчатые, жаждой гнутые, но в самый раз. И луковицы -- чистенькие, аккуратные. Схватил самую большую, взял нож, и перевернув миску алюминиевую, стал резать на дне, нечищеную, колечками. А, я дурак дураком, улыбался, на Сильвера смотрел, на благодетеля, спиной ко мне у костра сидевшего. Не удержался от дружеских чувств, подошел, положил руку на плечо, сдавил по-дружески, а он обернул лицо да как посмотрит...
  
   Растяжка сработала, когда Сильвер-Худосоков полосовал меня шакальими глазами. Автоматически сбросив куски сталактитов, я включил фонарь и увидел под собой Шварцнеггера, твердо стоявшего на ногах. Задрав голову, он смотрел на меня, как смотрят на небо, поймав носом нежданную дождевую капельку. По его лбу струилась черная в полумраке кровь; отерев ее, как отирают пот, он поманил меня пальчиком.

6. Он отбирает излишки... - Философия Сатаны. - Македонский не жег сокровищ!

   Они упали на кучу мусора, состоявшего из пустых коробок из-под продуктов и компьютеров, пенопластовых прокладок, тряпья и столярной стружки.
   -- Смотри ты! -- удивился Бельмондо удачному приземлению. Баламут открыл рот, но ничего не сказал: к куче подошел человек в синем рабочем халате и бросил в нее пустой ящик из-под персиков. Встретившись глазами с Баламутом, он секунду смотрел, затем отер ладони о грудь и ушел, как ни в чем не бывало.
   -- Сумасшедший дом... -- констатировал Бельмондо, и, потрогав уши сказал Веронике: -- Надо бы в аптеку сгонять, а то лопухи загноятся...
   К свалке приблизился второй синий халат с отсутствующим взглядом; за собой он катил тележку с ящиком, набитым сосновой стружкой. Не обращая внимания на необычное содержание мусорной кучи, он прибавил к ней свой груз и удалился.
   -- Персиков хочу... -- проговорила София, понюхав ящик из-под персиков.
   -- Счас будут! -- буркнул Баламут и, выбравшись из кучи, протянул подруге руку.
   Пройдя десяток метров по галерее, освещенной лампами дневного света, они поняли, что находятся в большой подземной лаборатории. Естественные полости карстовой пещеры были выровнены и превращены с помощью галерей, пробитых буровзрывными работами, в сложную и, видимо, многоуровенную систему помещений. По обеим сторонам коридоров тянулись шлейфы кабелей, к стенам и металлическим дверям были прикреплены желтые ящики с приборами и таблички "Не трогать! Убьет!", "Убежище", "Стоять запрещено!", знаки радиационной и химической опасности. Несколько раз им встречались люди со склянками, коробками и приборами в руках, они безразлично смотрели чужакам в лица и безмолвно шли дальше.
   Баламут спросил одного, где можно раздобыть персиков, но тот отшатнулся, как уличный пес от подвыпившего любителя животных и опрометью скрылся за ближайшей дверью; из нее пахнуло жареной картошкой. Голодный Бельмондо двинулся за ним и вернулся, обрадованный: -- Пойдемте! Столовая у них тут! -- и, взяв девушек под руки, повел к свободному столу. Баламут хотел последовать за ними, но из-за угла появился человечек в синем халате; он вез на тележке двухлитровые бутыли. Николай властным жестом приказал ему остановиться, взял одну из бутылей и, круглея от удовольствия, прочитал вслух формулу: "Це два аш пять о аш", небрежно сделанную черной краской. Сунув бутыль подмышку, приказал человечку продолжать движение в заданном направлении, а сам походкой счастливчика двинулся в столовую.
   Она ничем не отличалась от кафе средней руки. Официантки в белых передничках и кокошниках, салфетки в пластмассовых стаканчиках, довольно плотный набор столовых приборов, растительное масло во флакончиках и горчица в розетках. За несколькими столами сидели безучастно жующие белые воротнички.
   Не успели товарищи усесться, из кухни появились официантки с заставленными подносами. Они принесли салатики из свежей капусты, пахучий борщ, тушеную говядину с жареной картошкой и четыре компота в тонкостенных стаканах. Оглядев заставленный стол, Баламут поднял пылающие гневом глаза на оставшуюся официантку и возмущенно выпалил, указывая на бутыль со спиртом:
   -- Вы что не видите!?
   Официантка настороженно посмотрела и, ничего не сказав, удалилась. Николаю демарш не понравился. Он встал и, невзирая на увещевания девушек, направился на кухню и вернулся с подносом, на котором стояло четыре стакана, два литровых пакета с апельсиновым соком и две общепитовские тарелки; одна из них была наполнена вялыми огурцами прошлогодней засолки, другая -- порционными кусками тушеной говядины.
   -- А персики? -- спросила София.
   -- А персики потом, -- невозмутимо ответил Баламут, выставляя добычу на стол. Выставив, отнес поднос на соседний стол. Перед тем как сесть, вынул из боковых карманов куртки четыре персика и распределил их между девушками (большие достались Веронике, а спелые -- Софии).
   -- Хоть бы кто голову поднял... -- сказал Бельмондо, рассматривая зал. -- Эх, братцы, знаете, кого они мне напоминают? Угадайте с трех раз...
   -- Зомберов худосоковских... -- весело ответил Баламут, наливая себе с Борисом спирта, а девушкам сока. -- Но, к моему глубокому удовлетворению, полностью лишенных агрессивности.
   -- Подлей мне огненной водицы -- попросила София, и, бросив взгляд на соседний столик, за которым сидели двое мужчин в белых халатах и шапочках, улыбнулась:
   -- И этим тоже... В компот.
   Николай булькнул ей в стакан спирта, встал, подошел к указанному столику и выполнил просьбу. Доедавшие второе лаборанты остались безучастными. Вернувшись за стол, Баламут предложил тост за Черного с Ольгой. Выпив, закусил основательно, затем откинулся на спинку стула и сказал своей совести:
   -- Освободим мы Черного с его девочками, точно освободим. Подкрепимся, разживемся оружием и освободим.
   Наши безмолвные соседи, отодвинув пустые тарелки к центру стола, принялись за компот. Не пролив и капли, они выпили баламутовский "коктейль", посидели немного и, пошатываясь, направились к выходу.
   -- Не нравится мне все это... -- тревожно посмотрела Вероника, когда лаборанты вышли из столовой. -- Если есть кролики, то должны быть и удавы. А вы ведете себя как подвыпившие матросы в Диснейленде. Дорвались до спиртного и пока все не выжрете...
   -- Не бухти! -- прервал ее Баламут. -- Все надо делать с кайфом. Ты бы лучше супругу своему уши спиртом обработала, а то ведь отпадут.
   Вероника засуетилась, и скоро Бельмондо закряхтел от боли.
  
   Пообедав, они пошли искать выход из подземелья и, войдя в конце одной из галерей в обширную залу, увидели трех человек, точнее, трех существ. Они сидели, пристегнутые ремнями к креслам с высокими спинками. Головы их скрывали прозрачные сферические шлемы, время от времени вспыхивавшие таинственным голубоватым светом.
   -- Помнишь... Помнишь, я сон рассказывал, -- растерянно проговорил Баламут. -- Ну, про пингвинов летучих... Так вот, я в этом сне в точно таком же шлеме был...
   Они пошли к креслам, и знакомый голос заставил их обернуться.
   -- Интересно, да? Это сооружение я называю стойлом.
   В дверях стоял Худосоков в темно-синем костюме-тройке, довольный жизнью, гладко выбритый, шрам на лице почти не заметен ("Пластическую операцию сделал..." -- подумал Бельмондо) За его спиной стоял Шварцнеггер с автоматом и холодными глазами.
   -- Фу, как пошло... -- выдохнул Баламут.
   -- Пошло? -- удивился Худосоков.
   -- Понимаешь, если бы минуту назад Бельмондо спросил меня, чей это голос мы услышим сейчас за своими спинами, то я бы ответил безошибочно.
   -- Пошло, так пошло, -- сказал Ленчик и, вытащив из кармана пульт, нажал на нем пару кнопок и через секунду в комнату вошли четверо в белых халатах. Они распустили ремни на креслах и увели сидевших.
   -- Опять за старое взялся? -- спросил Ленчика Бельмондо.
   -- Да нет, за новое, -- думая, ответил Худосоков машинально. -- Сейчас увидишь.
   И нажал на кнопку. Тотчас в комнату явились двое крепких парней ("Покрепче Шварца будут" -- подумал Баламут). Они ввели человека -- вполне нормального на вид, посадили его в одно из кресел и удалились.
   -- Так... -- проговорил Худосоков, пристально рассматривая доставленного человека. -- Знакомьтесь, это Китайгородский Иван Сергеевич 48 лет, русский, женат, трое детей. Поступил по настоятельной просьбе супруги. Мы провели полное лабораторное обследование и выявили, что сердечно-сосудистых ресурсов у него осталось на полтора года жизни. Оперативное вмешательство в его ситуации бесполезно. Дело в том, что Иван Сергеевич буквально все принимает близко к сердцу -- семейные проблемы, неурядицы на работе, экологическую ситуацию на Байкале, голод в Эфиопии. Через полтора года это симпатичный человек умер бы от инфаркта. Но я спасу его, и он проживет до ста лет счастливым и довольным человеком.
   -- А на фиг это тебе? Ты чего, альтруистом на старости лет заделался?
   -- Да нет, какой я тебе альтруист. Я кое-что из них забираю. Да-с... И еще мои клиенты становятся равнодушными, а мне, Дьяволу, Бесу, Сатане, как хотите, это на руку.
   -- Ты... отнимаешь у людей душу... -- прошептала Вероника.
   -- Да, они оставляют здесь душу. Не всю, конечно -- я лишь отсасываю излишки. А человек с нормальным содержанием души в организме живет красиво и долго, как дерево. Вот и Иван Сергеевич вернется домой, перестанет нервничать и заживет в свое удовольствие. Вы знаете, он прочитал массу книг по аутотренингу, ходил к психоаналитикам, но ничего они ему не дали, кроме, конечно, осознания полной своей беспомощности перед собой. А я сделаю его счастливым человеком. Представлю вам еще один пример, если он не убедит вас в моей правоте, то уж извините...
   Худосоков нажал на кнопку пульта, и двое в белых халатах ввели в комнату интеллигентного вида человека в джинсах и толстовке. Он мило со всеми поздоровался, затем направился к креслу, сел и с удовольствием смотрел, как его пристегивают.
   -- Этот товарищ из науки, Горохов Мстислав Анатольевич. 35 лет, трижды разведен, двое детей от разных браков, довольно перспективный ученый. У него большой недостаток -- он по уши влюбляется в женщин. Первый год очередной избраннице это нравится, но затем жизнь ее потихоньку превращается в муку -- Мстислава Анатольевича становится слишком много. Его не интересуют друзья, простые мирские удовольствия, он живет только объектом своего поклонения. Он каждую минуту ревнует, надеется, разочаровывается, возрождается и умирает. И через три-четыре года с ним разводятся, и он уходит с одним чемоданом.
   После четвертого чемодана, он понял, что больше так жить не сможет, и нашел меня. Сейчас мы извлечем из него излишек души, и он станет нормальным членом нашего общества. Он будет в меру любить жену, заведет любовницу, начнет задерживаться на работе и в пивной, и все будут довольны. Он станет счастливым, и все благодаря мне и мадам Медее. Раз и на всю жизнь, как говорят фотографы и сифилитики. Все легко и просто, самое сложное в этом деле -- точно рассчитать необходимую концентрацию медеита и определить необходимые добавки.
   Закончив говорить, Худосоков, нажал на кнопку пульта. Парни в белых халатах надели на головы "пациентов" стеклянные сферы; они тотчас засияли искрящимся голубым светом. Мы заворожено смотрели на этот свет; минуты через три искрение пошло на убыль. Когда оно прекратилось, колпаки были сняты, и мы увидели две пары спокойных глаз. Нет, это были не пустые глаза синехалатников, это были глаза людей, знающих себе цену, не говоря уж о цене окружающих.
   -- Послушай, Лень! -- вкрадчиво обратился Баламут к Худосокову, когда они ушли. -- У меня классная идея! Давай мы тебя в третье кресло посадим и часть твоей души вытрясем? А то ты носишься над землей, как дух неприкаянный. Легче же будет. Вытрясем душу -- заживешь нормальной жизнью, на футбол будешь ходить, баба тебя какая-нибудь оприходует... Детишков нарожаешь штук несколько? Давай, соглашайся...
   -- Да я думал... -- спокойно ответил Худосоков. -- Честно говоря, мне уже многое из моего амплуа надоело... Резать, убивать, мясо крутить... Но ведь если я существую, значит, это кому-то надо? Вот, представьте -- на Земле перестали убивать... Да что рассказывать, "Возвращение со звезд" Станислава Лема читали? Сначала перестают убивать, потом давать пощечины, а потом цивилизация погибает. Агрессивность человека ищет выход, а не найдя его, обращается на него самого. И человек выедает себя изнутри. Удалите лекарствами агрессивность -- получите овцу, способную только на шашлык. И еще... Мне как-то один наблюдательный товарищ говорил, что неагрессивные люди -- ужасно подлы. Они не могут выплеснуться на соперника и убегают, прячутся. Потом собираются в подлую стаю, потому что подлость -- это агрессивность труса, и начинают мочить из-за угла. Так что, господа, извиняйте -- не сяду я в кресло, не сяду ради спасения человечества...
   -- Стареешь, философствовать начал... -- участливо закивал головой Бельмондо.
   -- Агрессивными можно быть по-разному... -- изрек Баламут, хлебнув разведенного спирта, чтобы не бояться (бутыль была с ним). Его примеру последовали остальные, и страх ушел из комнаты.
   -- А что касается агрессивности... -- продолжал Худосоков. -- Понимаете, я -- Дьявол! Дьявол, создавший себя своими руками. Благодаря Медее я бессмертен, и потому зло мое абсолютно.
   -- Но ведь тебя можно проткнуть чем-нибудь остреньким? -- поинтересовался Борис.
   -- Ты забыл кошку в забегаловке... -- снисходительно улыбнулся Худосоков.
   -- А осиновый кол в сердце?
   -- Честно скажу, -- осклабился Худосоков, -- осинового кола я не пробовал. И хватит болтать, поздно уже. Давайте, валите сейчас в изолятор, подкрепитесь, поспите, а завтра поутру я расскажу вам о вашем светлом будущем.
   -- У меня вопрос, -- не отстал Баламут. -- Почему ты именно здесь контору открыл?
   -- Эти волосы транспортируется максимум на несколько километров. А потом исчезают. Мы только недавно обнаружили, что они могут достаточно долго сохраняться лишь среди золотых пластин или нитей.
   -- А они действительно омолаживают? -- перестав бояться, подала голос Вероника.
   -- Да, -- ответил Худосоков, посмотрев на часы. -- Потребив их, человек чувствует себя здоровее, морщины разглаживаются, раны заживают, опухоли рассасываются. В общем, действуют они на организм, как мумие, только в десятки сильнее и разностороннее. Интересно, кстати, что кошки в присутствии мумие не реагируют на валерьянку, а в присутствии Волос Медеи -- на мумие...
   -- А драхмы Александра Македонского? -- живо поинтересовался Бельмондо. -- Тогда, в забегаловке, ты их для красоты повествования демонстрировал? Или для убедительности?
   -- Да нет. Что мне перед вами кокетничать? Когда строились, в одной из пещер нашли вагон и маленькую тележку золота, серебра, драгоценностей, одежд богатых, лишь частью истлевших. Позже уже, интереса ради, я выписал специалиста из Москвы, он поработал там денек и сказал, что без всяких сомнений все эти сокровища относятся к эпохе Александра Македонского.
   Баламут стал ниже ростом. Все его золото, золото, честно заработанное нелегким полководческим трудом, попало в лапы негодяя Худосокова! "Бог не фраер, он все видит! -- подумал он, стараясь скрыть от товарищей намокшие глаза. -- Я, подлец, и Богу его сулил, на храм обещал пожертвовать, и от друзей хотел скрыть... Поделом мне!"
   -- Да что ты у меня спрашиваешь, у него спроси. -- продолжил Худосоков, указав подбородком на бывшего Македонского. -- Он ведь знал, где эти сокровища. Погоди, я еще Клиту расскажу... Он думает, что ты из-за прекрасной Роксаны зимой в эти горы поперся.
   -- А ты откуда обо всем этом знаешь? -- в один голос воскликнули слушатели.
   -- Я знаю все, -- ехидно усмехнулся Худосоков. -- И о простатите, и о сокровищах, и серебряном кувшине, и о многом другом. Даже о попугае с неприличным именем знаю. Я ведь уже успел пройтись по многим своим жизням и многое из истории, ха-ха, "вынес".
   Баламут успокоился. Помогла ему мысль, что если сокровища были, значит, он, Николай, действительно был Александром Македонским и, значит, дембель неизбежен, то есть реинкарнация существует, как физическое явление. А если она существует, то никакие сокровища ничего по большому философскому счету не значат.
   -- А где сейчас сокровища? -- задал Бельмондо явно праздный в его положении вопрос.
   -- Переплавил все и продал. Деньги нужны были на все это.
   -- Переплавил??? Ты представляешь, сколько ты потерял? -- воскликнула София.
   -- Простые вы... -- улыбнулся Худосоков. -- Может, и в самом деле мне таким же цельнокатаным стать?
   Сказав это, он помрачнел, подошел к креслу, сел, надел на голову сферу. Баламут застыл с открытым ртом, и Бельмондо посмотрев на него иронично, сказал:
   -- Ты варежку не разевай, сейчас он смеяться над твоей доверчивостью будет...
   Худосоков действительно засмеяться. И своим смехом достал всех до печенок.

7. Что на самом деле? - Пир во время чумы. - София ширяется.

   Шварцнеггер на меня не обиделся. Похоже, у него в памяти было заложено: "На этого не обижаться". Я был так растроган, что оказал ему первую медицинскую помощь, то есть поплевал на многочисленные ссадины, покрывавшие его многострадальный скальп и спину. Закончив, серьезно спросил:
   -- А почему у тебя голова не треснула? Тридцать кэгэ с такой высоты даже для супербизона многовато...
   -- Там -- кость, -- серьезно ответил супербизон, звучно постучав костяшками пальцев по голове. -- Давай, партизанен капут, двигай к выходу...
   Пока я возился с Ольгой, с неба спустились товарищи с рюкзаком продуктов. По правде сказать, я не удивился возвращению друзей на круги своя -- мне давно стало ясно, что мы влипли по самые уши и выбраться никому не удастся.
   Прибывшие, порадовавшись, что Полине с Леночкой удалось убежать, рассказали о своих приключениях в пещере и в подземной лаборатории. Затем Баламут смущенно поведал о золоте Македонского и о том, что благодаря этому золоту существование реинкарнации, как основного принципа устройства жизни, можно считать окончательно доказанным.
   -- Не знаю, не знаю... -- вздохнул я. -- Может, существует, а может, и нет. -- По крайней мере, я в ней сомневаюсь и вот почему.
   Я рассказал, как очутился в нашем лагере под Кырк-Шайтаном, как замечательно пахло пловом, и как я вновь оказался в пещере один на один со Шварцом.
   -- Все это было как наяву, -- заключил я. -- Я видел Сильвера, как вас сейчас.
   --Видел как Македонского, Роксану, Наоми... -- сказал Бельмондо задумчиво. -- Если это болезнь, то что такое здоровье? А если это сон, то что такое реальность?
   -- Знаете, что мальчики... -- сказала София, когда рассыпанные мною зерна сомнения в действительности происходящего стали прорастать в душах Александра Македонского, Роже Котара, Адама и козла Борьки. -- Какая разница, что происходит на самом деле? А если на самом деле мы все давным-давно умерли?
   -- Правильно говорит! -- поддержал ее Бельмондо. -- Кончайте базар. Понятно, что все наши глюки от Медеи. А с другой стороны, мне абсолютно наплевать из какой действительности мы вернемся домой. Жаль, конечно, что реинкарнация опять, вроде, превращается в фикцию, но что делать?
   -- Как что? Давайте напьемся по этому поводу! -- предложил Баламут, подняв руку с бутылью.
   Мы, конечно же, согласились и принялись разбирать продукты. Скоро посередине крааля пылал костер, а вокруг него звенели кружки. Закусив, Баламут принялся подводить промежуточные итоги.
   -- Что мы маем с птицы гусь? -- спросил он и сам ответил:
   -- Во-первых, Ленчик опять что-то затеял с человечеством. Помните, он говорил, что излазил прошлое? А если он затеял что-то именно с ним? Отправит своих зомберов туда и...
   -- Хватит фантазировать, -- махнул я рукой. -- Он просто сам в себе заблудился, и мне кажется, никогда теперь не выберется...
   -- Действительно, хватит фантастики, -- согласился Баламут. -- Вернемся, так сказать к нашей реальности. Во-вторых, значит, все наши попытки выбраться из крааля провалились. За пределами крааля из наших -- Полина с Ленкой и проблематичный Кирилл. Честно говоря, я больше всего надеюсь на Полину. Она шустрая, все сделает, как надо.
   Я понимал, что Баламут говорил о Полине, чтобы как-то поддержать меня. И я с благодарностью принял поддержку.
   -- Но больше всего меня беспокоит то, что нас еще не нашли... -- продолжал Николай. -- Мы столько шуму по дороге наделали. Я ведь нарочно по своим местам вас провел...
   -- У Леньки все схвачено... -- вздохнула Вероника. -- С ментами у него завсегда любовь и взаимопонимание.
   -- Давайте выпьем, -- прервал тягучую паузу Бельмондо. -- Тоску навели -- сил нет...
   -- А где София? -- хватился Баламут, увидев, что никто не тянется за пятой кружкой. Оглядел крааль, не увидев жены, поставил кружку на достархан, встал, пошел в штольню, тут же выскочил бледный и закричал:
   -- Она наверх полезла! Медеей ширяться!
   Мы бросились в штольню, подсадили в лаз Баламута и через некоторое время он спустил нам Софию. Взбудораженные, мы вынесли ее к свету и положили на траву. Она лежала и, глядя в небо невидящими глазами, улыбалась.
  
   ...София пришла домой совершенно разбитой. Машина вчера сломалась -- надо же, лопнул картер -- и ей пришлось весь день провести на ногах. И завтра придется несколько раз пересечь весь город. С утра надо бежать в институт косметологии убирать эту дурацкую родинку на спине, потом заскочить в школу танцев -- румба никак не получается, хоть убей, поменять, что ли, преподавателя? После танцев надо будет купить подарок мужу, -- вот, юнец, захотел настоящую ковбойскую шляпу. К четырем в пассаже, в кафе, будут ждать Вероника с Ольгой -- Вероника никак не может выбрать себе шубку...
   "Домой опять приду к десяти..." -- подумала София, вставая на зов мужа. По пути в спальню глянула на себя в зеркало, подумала "Да, видок неважнецкий..."
   Николай сидел в кресле перед журнальным столиком и рисовал цветными карандашами. Увидев Софию, радостно заулыбался. "Подарю сейчас", -- решила она и вернулась в гостиную за ковбойской шляпой. Развернув ее, надела на голову, подошла к зеркалу, улыбнулась дурацкому виду и решила привести себя в порядок -- Коля любил видеть ее накрашенной, в обтягивающем платье и на каблучках. Она села на диван и, разбинтовав ноги, надела черные чулки. Она не любила черных, но зато они скрывали выбившиеся вены. Затем подошла к зеркалу, подкрасилась. Разглаживая губами помаду, подумала: "Да, пятьдесят семь -- это пятьдесят семь. Надо опять подтягиваться..."
   Коля обрадовался шляпе, как ребенок. Да он и был ребенок -- год назад впал в детство, в песочнице внуков играет, цветными карандашами солнышко и домики рисует. Врачи сказали, что несколько месяцев он еще протянет. "Как же я без тебя буду..." -- вздохнула София и улыбнулась -- язык Баламута был синим от химического карандаша. Она хотела поцеловать его, но тут зазвонил телефон. Звонил внук Сан Саныч. Он сказал, что на танцы ходить больше не будет, так как записался в кружок юных геологов...
  
   София улыбалась, улыбалась и пришла в себя. Бледный Баламут облегченно вздохнул, выпил из протянутой мною кружки, пришел окончательно в себя и тихо спросил:
   -- Тебе что-то снилось?
   -- Да так, будущее, -- улыбнулась София.
   -- А я в нем буду? -- посерьезнел Коля.
   -- Будешь, будешь... Еще как будешь...
   -- Я тебя обожаю!
  
   Порадовавшись возвращению Софии, мы допили остатки спирта, доели говядину и повалились на траву. Мне было грустно -- София пришла в себя, а Ольга по-прежнему смотрела в никуда. И, чтобы не видеть ее, я посмотрел в голубое небо. И увидел силуэт Шварца -- он спускался по лестнице.
   -- Счас Худосоков появится, -- изрек Бельмондо.
   Он не ошибся.

8. Просто убить не интересно. - Он будет за нас бороться.

   Постояв рядом с Ольгой, Худосоков присел на корточки и сказал:
   -- Затруднения у меня. Злости что-то не стало. Надоело все... Просто вас убить мне не интересно. Мучить, мясо рвать, глаза жечь -- кажется пошлым. Не знаю почему, но мне очень хочется, чтобы вы стали единым организмом. Общие чувства, общие глаза... Не в минуты опасности, а всегда. Одна боль, одно счастье, одна беда, одна победа... Я хочу, чтобы вы относились к ребеночку Вероники, как к своему родному ребенку. И к дочерям Чернова тоже, как к своим...
   -- Ты что, нашел их??? -- вскочил я с места.
   -- Да нет пока... -- гадко улыбнулся и продолжил: -- Так вот, я хочу, чтобы вы полюбили друг друга как родные, как ангелы... Я так надеялся, что вы друзья до гроба, а вы меня разочаровали, раскололись, разбежались в разные стороны...
   -- Не понял? -- поднял голову Бельмондо.
   -- Черного с Ольгой бросили... И Черный сам хорош -- детки его потерялись, жена больная, а он водку пьет.
   -- Кончай комиссарить, пионервожатый, -- покраснел Бельмондо. -- "Полюбите друг друга, полюбите". Не шизанулся ли ты случайно на почве недостатка мыслительных способностей?
   -- Нет, пока не шизанулся, -- ответил просто. -- Со временем я все объясню. А сейчас вы меня разочаровываете, да, разочаровываете... Но я буду за вас бороться. И если вы поможете мне в этой борьбе, то все получите. Интересную жизнь, комфорт, деликатесную пищу, выпивку на заказ... И, может быть, даже свободу. Ну и еще кое-что сверху. Весьма экстраординарное, но об этом позже...
   -- Лень, может быть, ну его, все это на... на фиг? -- ласково улыбаясь, начал Баламут. -- Давай, вынимай нас отсюда. Мы тебя проводим до первого монастыря, пострижешься там, монахом-проповедником станешь. Ты еще молодой -- через двадцать-тридцать лет Митрополитом всея Руси сделаешься... Точно сделаешься -- мозгов и настойчивости тебе не занимать. А мы паствой твоей благодарной станем, белы ручки целовать будем... Соглашайся, Леня! Митрополит всея Руси тот-то, в миру Худосоков -- это судьба с большой буквы! Это не политика тебе, это -- с богом под ручку...
   -- В культах тоже политика. И более лицемерная, -- снисходительно улыбнулся Худосоков. -- Вы поймите, что зло везде. Вы задумывались, почему любовь всегда кончается изменой, дружба -- предательством? Или, в лучшем случае, они покрываются трещинами зла -- равнодушием? Потому, что зло -- настоящее, истинное, материальное! А доброта, честность, мораль -- выдумки оплаченных злодеями фантастов. И я, злодей -- настоящий, а вы добряки -- шуты, дурачки, которых в детстве лицемерно обманули. Те, которых не обманывали, те, которых вооружили злом, давно сидят наверху и помыкают вами, ослами-добряками...
   -- Так, Леня, так... -- вздохнул Баламут. Худосоков бросил на него раздраженный, взгляд и продолжил:
   -- Хотя какие вы добряки? Вы -- лицемеры. Я ворую и убиваю честно, с чистой совестью. А вы? Перед тем, как убить или украсть, а чаще после этого, вы придумываете себе лицемерные оправдания! В Приморье вы украли миллионы долларов и весьма изобретательно обвинили в этом злодействе... Чубайса! Несколько лет назад, здесь, недалеко, на Ягнобе, Чернов с подельниками разграбил золоторудное месторождение, собственность суверенной республики. Разграбил и обвинил в этом... Беловежские соглашения!
   -- Да уж... -- вздохнул я. -- Было дело...
   -- И более того, я скажу, что только зло может творить, создавать, строить. Вон, любимый Черновым Вилли Старк из "Всей королевской рати" Уоррена говорил, что добро можно вылепить только из зла. Он был прав. Но зачем это делают? Почему лепят "добро"? Почему Вилли Старк строил Больницу? Чтобы стать Президентом! Так что "добро" это промежуточный продукт в творении Зла! Это миазмы Зла, его отходы! Найдите хоть одно "чистое" дело, дело, которое движется не злом! Или, по крайней мере, не зиждется на нем? У вас не получится! Или вы найдете это "чистое" дело лишь в детской песочнице или в приюте для маразматиков!
   -- Да уж... -- вздохнул Баламут.
   -- А я никого не обманываю, я делаю зло сознательно, честно. Если бы меня выдвинули в Президенты, то я бы честно сказал, что "добро" буду делать только для того, чтобы избраться на второй срок. А избравшись на второй срок, стал бы его делать лишь для того, чтобы благодарная чернь оставила меня у власти навечно.
   Голос у него подсел, и он замолчал. А я уставился в голубое небо. Перед нами был глубоко убежденный человек, а все глубоко убежденные люди -- наполовину полудурки. И, не желая думать об услышанном, я подумал об убеждении, как таковом: "Убежденный -- это ведь побежденный. Побежденный чьим-то мнением, авторитетом или своим мизерным "опытом", убежденный -- это человек, отказавшийся от одной своей четвертушки во имя другой..."
   -- Я делаю сейчас зло, -- покашляв, продолжил Худосоков. -- Самое лучшее в моей жизни. И вы поможете мне. За хлеб насущный, за жизнь, за свободу.
   -- Черный говорит, что в октябре тут все снегом завалит... -- лишь только Худосоков кончил, проговорила София.
   -- Об этом не беспокойтесь. Делайте, что я прикажу, и все будет хорошо...
   -- С тобой? Хорошо??? -- удивился Баламут.
   -- Не забывайте, что вы живы, пока мне хочется, -- полоснул его взглядом Ленчик. -- Здесь все в моей власти.
   Помолчав, он подошел к Ольге, посмотрел в ее пустые синие очи. Сердце мое екнуло. "Ольга? Он может что-то сделать для Ольги!!?"
   -- Это с ней в пещере случилось? -- спросил у меня.
   -- Да. В пещере над штольней.
   -- Пойду, посмотрю... Кстати, там в сумке есть кое-что получше спирта.
   Махнув в сторону сумки, стоявшей на посадочной площадке, он пошел к штольне. За ним двинулся Шварцнеггер.
   Проводив их взглядом, Баламут направился к сумке. Порывшись в ней, вернулся, обнимая полудюжину разноплеменных бутылок, преимущественно литровой емкости. Уселся, раздал нам по одной -- мне "Мартини", Борису "Камю", сам же, с минуту подержав в руке "Блю лейбл", потянулся к заветной бутыли со спиртом. Мне пить не хотелось -- на душе было гадко, но я пересилил себя.
   Выпив граммов триста, я упал на траву, прикрыл глаза и принялся рассматривать круги перед глазами. Разводы от шотландского самогона по тысяче за бутылку получились впечатляющими -- они вращались, колебались, меняли цвет, объем и еще что-то. Через некоторое время круги сменились вложенными один в другой шарами. Они растворили меня.
   Забытье поначалу было неприятным. Затем появилась Ольга. О, господи, как все стало прекрасно! Вокруг воцарились нежность, чувственное тепло; я оказался в раю, в котором не было слов и поступков, в нем не было ласк начинающихся и ласк преходящих -- здесь была одна нескончаемая, неизбывная ласка. И все это было пропитано бесконечной Ольгой, ее любовью и моим восторгом... Моим восторгом, вызванным ясным осознанием ее бесконечного присутствия: "Она здесь!!!", "Она никуда не ушла!!!"
   -- Да, я здесь, милый! -- услышал я голос. -- Я скучала по тебе... Хочешь я расскажу, где была? Ты ухохочешься!
   -- Да...
   -- Слушай...
   Ольга, окутав меня всем своим существом, стала рассказывать...

9. В чистилище.

   В камере в носу зачесалось, я чихнула, и провалилась в черное. Когда мрак рассеялся, увидела себя в длинном коридоре перед дверью. Подумала: "Районная поликлиника" - и сразу в нос ударил больничный запах. Над дверью зажглась надпись "Входите".
   Я вошла. Увидела стол, за ним благообразного мужчину средних лет. Он смотрел с минуту, затем удовлетворенно кивнул и жестом указал на стул напротив. Я села. Стол был пуст. Это показалось странным. Мужчина улыбнулся и достал из ящика папку. На ней синим фломастером было выведено "Юдолина Ольга".
   -- Мы стараемся не тревожить клиентов непривычными интерьерами, -- проговорил мужчина.
   Тут до меня дошло, где я.
   -- Да, сударыня, да. Вы завершили земной путь, и нам необходимо совершить некоторые формальности. Все не так грустно, как может показаться. Конечно, болезненные моменты будут, но как же без них?
   -- Мне все равно -- я умерла...
   -- Ну, зачем так категорично! Кстати, как вам все это? Видите ли, ваш, мой облики, комната эта, стол, наконец, -- все это видимость, -- улыбнулся Судья (это имя пришло в голову само собой, была в нем надежда на справедливость). -- Ваша душа, естественно, бесплотна. Она есть многомерный ваш отпечаток в космическом вакууме, а в нем все взаимосвязано -- это, если хотите, единая сущность, с качествами абсолютно твердого тела. И поэтому душа чувствует всю вселенную, чувствует после очищения. А очищение -- это... это процесс удаления ржавых кривых гвоздей-грехов, удерживающих душу в низости. Мы поможем вам избавиться от них. Можно было, конечно, как это раньше практиковалось, поместить вас в так называемый ад, где вы бы подверглись мукам, созерцая и испытывая содеянные вами злодейства. Но в настоящее время этот процесс упрощен: теперь души преступников отправляются по месту жительства. Там им уготовлено лишь одно вместилище -- тела жертв соответствующих преступлений. Душа убийцы, таким образом, может разместиться только в теле убиваемого, и только в момент совершения убийства. Испытав весь ужас расставания с телесной оболочкой, она с последним вздохом перелетает в тело следующей жертвы. Это продолжается долго, до тех пор, пока душа не излечится болью, и сама возможность убийства не покажется ей дикой.
   -- Ну, а люди, не совершившие тяжких грехов? Каков у них процесс очищения?
   -- Понимаете, жизнь должна быть прожита. Любой человек, вынесший всю долголетнюю жизнь, практически готов к освобождению души. Сложнее с теми, кто не прошел всего жизненного пути -- с убитыми, безвременно умершими. Души их приходится помещать на дозревание в тела живущих существ. Такие люди, конечно, отличаются от людей с единичной душой. Они не двоедушны или двуличны, нет. Просто душа у них как бы с фундаментом, который поддерживает, укрепляет ее. Они сопричастны. Из них иногда вырастают святые...
   -- А души убитых преступников? Что их ждет?
   -- Ну, это просто! -- улыбнулся Судья. -- Сначала очищение, затем -- дозревание...
   -- То есть, они, в конце концов, становятся святыми?
   -- Да, но я бы им не завидовал... Очищение -- это неперенесенная боль, боль, ставшая хребтом. Это трудно понять, и потому вернемся к нашему случаю. Сейчас нам предстоит вспомнить ваши злодеяния. Затем мы поместим вашу душу, если сочтем это целесообразным, в тело современного аналога главной из ваших жертв рядышком с ее душой, именно в тот период, когда ваш современный аналог будет повторять ваши злодеяния. Таким образом, вы станете мучить самого себя. И так мы пройдемся по всем основным вашим жертвам. Потом настанет черед грехов перед собой. И лишь затем, если, конечно, вы выдержите испытание, мы сможем подобрать вам дальнейший способ существования. Вы сможете приобщиться ко всем существующим в мироздании душам и событиям, ощутить и насладиться всеми ландшафтами Вселенной, увидеть все, к чему стремиться сердце, испытать все счастье мира. В том же случае, если вы прикипели к телесной жизни, вы сможете выбрать плотское тело, которое соответствует структуре вашей души. Это сложно понять. Иногда тело лягушки оказывается предпочтительнее тела красавца и умника. Скажу сразу, что, к нашему сожалению, к первому способу существования души, мы его называем райским, готовы очень немногие. Лишь те, кто устал от зла.
   -- Устал от зла... Это -- я. Но, знаете, внутри зла -- сердце. А внутри добра -- червяк.
   -- Вас, сударыня, подводит опора на разум. А разум, поверьте, бесконечен, и от него нельзя оттолкнуться. Оттолкнуться можно от чего-то конкретного.
   -- От Библии?
   -- А почему бы и нет?
   -- Вряд ли я смогу понять что-нибудь на вашем уровне, если и своем-то ничего не поняла. Мне ясно одно -- вы будете выжигать из меня земное. Но я не понимаю, как вы собираетесь "достать" мою душу. Она очерствела от сознания нормальности греха. И я заранее все и всех прощаю. Лечить надо чем-то другим. Не страхом и болью. А у вас получается "око за око"...
   -- Совершенно верно! "Око за око, зуб за зуб". Итак, какие ваши проступки вызывают у вас наисильнейшие угрызения совести?
   -- Я лишила жизни многих людей. Среди них были и отъявленные убийцы, и, возможно, случайные люди. У всех были матери, жены, дети. Иногда мне казалось, что я не имела права вмешиваться в их жизнь. И мне становилось страшно, когда я понимала, что кто-то может вмешаться злом и в мою жизнь, и в жизнь близких. Что еще? Родители... Бедные, несчастные родители... У них было все - деньги, особняки, машины, но не было счастья. И я не любила их за это...
   И вот еще что. Я уверена, что все во мне от рождения и, значит, от вас... Когда у меня родилась дочь, и я увидела у нее, безгрешной, все проявления гнева и гордыни, двух смертных грехов, от которых сама страдала всю жизнь, я поняла, что в ее будущих грехах и бедах, муках и простом человеческом горе буду повинна я, ее мать. А в моих грехах повинны мои родители. И так далее, вплоть до Адама... Так в чем тогда моя вина? В том, что не смогла смирить, изменить себя? Но это было бы самоубийством. "Гордыня", -- скажете вы. Но давайте, сделайте всех святыми, войдите в нас при рождении святым духом!
   -- Понимаете, сударыня, -- начал Судья, криво улыбаясь, -- Все живое, в данном случае -- человек, должно само себя построить. Признаюсь, мне трудно с вами говорить. Понимаете, истину надо понять всю, а в вашем возрасте это невозможно... Вы многое постигли, многое довели до ума. Но вы коснулись истины, как гребень касается головы. Только зубьями. И то не всеми. Они должны стереться и волосы должны выпасть. Тогда все откроется и станет простым и понятным. И, как сказал один из ваших умников, человек начнет прощать бога...
   А что касается нас... Мы не наказываем, а помогаем... Помогаем преодолеть чувство вины. Наказанием. Ведь мы, коли существуют бессмертные души, должны служить своего рода фильтром для них. Пусти смятенную душу в рай - его не станет. И поэтому мы вынуждены быть бдительными. Но, к слову сказать, многие из нас выступают за большую для вас, смертных, открытость нашего общества...
   -- Ну-ну... Поездки туда и обратно. Экскурсии и путешествия на тот свет. И морг вместо таможни и ОВИРа...
   -- Нет, я имел в виду большую информационную открытость. Святые книги были ниспосланы давно, и многое с тех пор изменилось. И у вас и у нас...
   -- Да... -- продолжил он, помолчав. -- Подселение вам явно не поможет. Вы оправдываете свою греховность греховностью родителей и, -- тут он усмехнулся, -- греховностью Создателя. В этом есть истина -- без греха нет добра, грех его оттеняет. На всех уровнях совершенства. На высоких уровнях, тех, которые позволяют пройти Фильтр, понятие о грехе несколько иное. Ну, представьте - вы негневны и не горды. Вы ведь мечтали об этом? И вы перестанете грешить? И перестанете страдать? Конечно же, нет. Но когда душа искупит грехи и займет единственно возможное место в космическом вакууме, подчеркиваю -- единственно возможное, уникальное место, исчезнет сама почва и для гнева, и для гордыни. Люди не могут быть одинаковыми. Каждый человек, каждое существо -- это фрагмент бесконечной мозаики мироздания. Из них мы строим Вселенную. Возникнув из неживого, любое существо становится средством для изготовления бесценного фрагмента Вселенной с вполне определенными свойствами. Вспомнили принцип предопределения? Что-то я разговорился... До свидания.
   И тут невообразимая усталость накатилась на меня. Я забылась и в единое мгновение была растерзана невыносимой, бескрайней болью. Вся моя плоть и вся моя кровь ноготь за ногтем, клочок за клочком, капелька за капелькой вырывались из души и выбрасывались во Вселенную. Разлетаясь по безграничным ее просторам, они наполняли ее бесконечным страданием, центром которого была я. И через тысячу веков, то, что было за моими глазами, исчезло, растворилось...
   Я стала собой. Вокруг меня простиралось одушевленное пространство. И когда я задумывалась о любви к мужчине, лучшие из них, бесконечно мои, устремлялись в меня, в середину души и рождали там сладостные порывы бесконечного удовлетворения. И когда я задумывалась о друзьях, тысячи из них входили в мое сердце и согревали его бескорыстным теплом. И когда я задумывалась о родных, все мои поседевшие предки брали за руки всех бесчисленных потомков и смыкались вокруг меня невообразимой опорой... И когда я задумывалась о природе, мириады ландшафтов превращались в неповторимые ноты и объединялись в прекраснейшую симфонию...
   Это был чудесный сон, в котором я могла и растворяться в природе, и оставаться самой собой, все и всех простившей. Но длилось это восхитительное существование всего мгновение, ничтожное мгновение. Когда я поняла, что рай существует, он обратился в мою жалкую плоть...

10. Я узнал этот смех. - Свихнувшийся злодей.

   Кто-то щекотал мне пятку. Я приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел, что надо мной издевается Баламут и рядом с ним сидит Ольга, прежняя Ольга. Я набросился, стал целовать, она, чмокнув, отстранилась:
   -- Дети, где дети?
   -- Они убежали, -- зашептал я. -- Вчера мы пробрались на самый верх пещеры, там была трещина, в которую могли пролезть только они. Мы с Полиной посоветовались и решили, что она уведет Лену. Я ей подробно объяснил, как добраться до рудника, на котором меня помнят. Нарисовал еще на ладошке, как идти. Ты знаешь Полину. Она выведет Лену. Видишь, я совсем о них не беспокоюсь.
   -- Совсем, совсем не беспокоишься?
   -- Ну почему... Беспокоюсь немного. Сейчас оводов много, покусать могут. Ты знаешь, какие от них шишки.
   -- Шишки -- это ничего, пройдут. Ты им сказал людей сюда привести?
   -- Нет. Проходчикам Худосоков не по зубам. Я Польке сказал, чтобы солдат вызвали. Думаю, не меньше недели пройдет, пока они сюда явятся.
   -- Ну и хорошо... Лишь бы дети выбрались. А мы сами не пропадем, да?
   -- Ну конечно! Где наша не пропадала? В Приморье пропадала, В Египте, пропадала, но ведь живы!
  
   Когда мы сели есть, София рассказала мне, как все было:
   -- Худосоков подошел к ней, вынул плоскую фляжку, открыл и приложил ко рту, и она тут же глазками заиграла. А нам сказал, что душа -- это электромагнитная субстанция, несклонная к рассеиванию. Короче, она как ушла из Ольги, так и висела там под сводами, благо сквозняков нет.
   -- А может, он врет? Может, он ее чужой душей оживил? -- пристально посмотрел на меня Борис. -- Например, той, что у Горохова отсоса...
   -- Да нет! -- прервал его Баламут. -- Не врет он! Вспомните опять жизнь Леграна-Черного! Вспомните его рассказ, как он душу Худосокова в бутылку запихивал. И я ведь, будучи Аладином, ее в серебряный кувшин заточил. Значит, в самом деле, душа Ольги могла висеть в пещере под потолком. Странно, почему мы ее не заметили...
  
   ...Я не мог не касаться Ольги, Ольга не могла не касаться меня. Наши чувства передались товарищам, и Бельмондо занялся губками Вероники, а София сделала попытку увлечь мужа в штольню. Баламуту это не понравилось.
   -- Кончай, Софа! -- сказал он жене решительно. -- И вы тоже (это нам). Вы что не понимаете, что Ленчик что-то задумал? Лапши вам навешал, а вы и забыли, кто он такой. Ты, Ольга, забыла, что именно он тебе пулю в грудь всадил? А ты, Борис, забыл, как он чуть яйца тебе не оторвал? А ты, Черный, запамятовал его дружка закадычного, следователя Горошникова, который нам журнальчики для голубых в камеру приносил? И вы после этого верите, что он затеял с нами в салочки играть?
   -- Да свихнулся он! -- махнул я рукой. -- Человек просто свихнулся, а мы черт знает что придумываем!
   -- Ну ладно, пусть свихнулся, Ты думаешь, что свихнувшийся злодей лучше здорового?
   -- Да ничего я не думаю!
   -- Мне кажется, что он решил из нас зомберов сделать... -- продолжал терзать нас Баламут, понаблюдав, как тени сантиметр за сантиметром сокращают солнечные плацдармы на восточной стене крааля. -- Видимо, пришел к мысли, что чем дружнее мы с вами будем, чем больше будет между ними связей, тем слаженнее получится наша зомберкоманда. Но это все -- предположения. Давайте, что ли, напьемся по этому поводу? До красных зомберских глаз?
   Мы выпили, потом зажгли костер. Баламут посидев, глядя на огонь, запел нашу курсовую песню. Куплет:
   Развумчорр очень крут --
   Неприступные обрывы,
   Скалы вниз нас зовут,
   Но пока еще мы живы.
   Если с плато упасть,
   То костей уж не собра-а-ть,
   Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
   всех растрогал. Мы проорали его несколько раз, при этом слова "Но пока еще мы живы" без сомнения разбудили всех жителей Большой медведицы.
   Охрипшие, хмельные, мы еще долго сидели под ночным небом, таким близким, что звезды казались размером с детский кулак...
  
   Утром нас разбудил не выспавшийся Худосоков.
   -- У меня для вас пренеприятнейшая новость, -- сказал он, когда мы разлепили глаза и увидели его, троих охранников, а иакже наручники, украшавшие наши запястья. -- К нам едет ревизор и я, к своему великому сожалению, -- он тяжело вздохнул, -- должен вас ликвидировать.
   Мы молчали. Когда-нибудь это должно было случится. Худосоков, огорченно разведя руками, продолжил:
   -- Уж извините, что так вышло... Видит Бог, я не хотел так скоропалительно. Но девочки ваши добрались до штолен Канчоча, оттуда проходчики дали радиограмму в город, и сегодня к обеду тут будет батальон ментов. Я хотел пристрелить вас во сне, но потом решил, что это будет не гуманно.
   Мы продолжали молчать.
   -- Вижу, вы не готовы к смерти... -- констатировал разочаровано. -- Но я думаю, мне удастся вас расшевелить премиленьким аттракционом. Вот у меня здесь шесть бумажек, как раз по вашему числу. С вашего позволения я покажу вам, что на них написано. Вот первая и одна из самых, на мой взгляд, приятных.
   Он показал нам бумажный прямоугольник, вырезанный из тетради в клетку аккуратно по линиям. Слово "Пуля" на нем было написано рукой отличника начальной школы. Передав бумажку стоявшему рядом охраннику, он показал вторую. На ней было написано "Цианистый калий".
   -- Классный жребий, не правда ли? -- улыбнулся Ленчик. -- Я бы сам от него не отказался. Раз -- и готово, без боли и нервов.
   Отправив бумажку к первой, показал третью. С "Повешением".
   -- Так себе жребий... -- поморщился. -- Но не самый худший -- ведь веревка может оборваться, и мне придется миловать... Не нарушать же вековых традиций? А что же на четвертой написано? "Четвертование"! Ой, ой, ой как страшно! Прямо средневековье какое-то -- топором раз, топором два, и так цельных пять раз! Это Вовчик предложил, -- кивнул на толстошеего охранника. -- Любит он ретро, но парень хороший, верный, как собака, и отказать ему я не смог.
  
   Сознание отказывалось воспринимать слова Худосокова как данность, как приговор...
   -- Это глюки... -- шепнул я Ольге. -- Нам все это кажется... Это опять Медея.
   -- Я тоже так подумала... -- Мы еще спим...
   -- Ну тогда давайте получать удовольствие, -- попытался усмехнуться Николай. -- Глюк, я вам скажу, что надо. Кровь прямо стынет...
   Лицом Худосокова овладела гримаса брезгливой жалости. Он покачал головой и продолжил спектакль:
   -- Вы правы. Все, что происходит -- это глюк. Все, что происходит в каждой жизни -- это настоящий глюк перед настоящей смертью. Это сказал один доморощенный философ перед тем, как лечь в могилу. Так что продолжайте глючить. Под номером пятым у нас идет водружение на кол, под номером шестым -- сожжение.
   -- А сдирания кожи не будет? -- поинтересовался Бельмондо, доставая сигареты.
   -- Я же говорил, что времени нет... -- посмотрев на часы, раздраженно ответил Худосоков. -- И хватит паясничать. Сначала я хотел устроить лотерею, но сообразил, что пикантнее будет, если вы сами распределите между собой эти листочки. Если через пять минут вы этого не сделаете, то все будете сожжены. Бензина, поверьте, у меня хватит. А не хватит, вам будет хуже -- тут в радиусе двухсот километров ожоговых клиник нет.
  
   Мы ушли в штольню, и скоро листочки были распределены. Веронике достался цианистый калий, Софии -- пуля, Ольге -- веревка с шансом на обрыв. А мы с Бельмондо и Баламутом бросили все-таки жребий и мне выпал бензин, Борису -- кол в задницу, а Николаю -- четвертование.
   Ольга не нервничала, как, впрочем, и я. Свобода наших девочек казалось нам более чем достойным вознаграждением за смерть.
   -- Интересно, что скажет Судья на этот раз... -- сказала она, когда мы уселись на дорожку.
   -- Он всем одно и тоже говорит... -- вздохнул я. -- У него утвержденный протокол.
   -- А ты откуда знаешь?
   -- Встречался с ним в 97-ом. После того, как Житник две пули в меня вогнал. Я тогда не поверил -- думал, что привиделось. Все было точь-в-точь, как ты рассказывала, только грехи мои.
   Мы, глядя на товарищей, сидевших напротив, помолчали с секунду, затем Ольга опустила головку мне на плечо и прошептала:
   -- Давай договоримся искать друг друга в следующей жизни... Всю жизнь искать...
   -- А если ты будешь лягушкой?
   -- Будешь держать меня в террариуме и целовать на ночь...
   -- Идет. Пошли к Худосокову, мне не терпится взять тебя зелененькую...
   -- Хамишь?
   -- Нет, я имел в виду на руки...
   Мы вышли из штольни и окаменели от удивления -- в краале никого не было! С вечера не было -- трава на посадочной площадке была не примята и росиста.
   -- Опять групповуха, -- почесал затылок Баламут.
   -- Я балдею! -- вытаращился на него Борис. -- И чувство такое, как будто кол из зада вынули.
   -- Похоже. Подмешал что-нибудь в спиртное. Или волос Медеи в крааль накидал.
   -- Ну тады пойдемте досыпать, -- предложил я. -- Очень мне не терпится увидеть кол в твоей заднице.

11. Вредные советы. -- Жертва голода. -- Быть взрослым не трудно.

   На побег подвигла Полину уверенность в том, что они с сестрой связывают отцу руки и заставляют страдать его своим присутствием в западне. Выбравшись из пещеры, Полина взяла Лену за руку и пошла вниз, думая, как что делать. Она попыталась представить, что в сложившейся ситуации посоветовали бы ей все знающие бабушка Света и мама. Но получалось, что они просто упали бы в обморок. Обморок, конечно, вещь для женщины весьма полезная, но в сложившейся ситуации вряд ли пригодная.
   "Придется вспоминать вредные советы папы", -- вздохнула Полина, представив лежащую без чувств матовую бабушку. И вспомнила, как после того, как родители разошлись, мама с бабушкой постоянно напоминали ей, что папа говорит одни глупости и рекомендовали ей почаще закрывать уши. Папа действительно был глупее всех, но с ним было интересно. Только он говорил ей трехлетней: "Как ты думаешь...", "Посоветуй мне...", "Я сказал такую глупость...", мог устроить пикник на крыше сарая, и затем предложить перебраться по дощечке на соседский сарай, с которого можно было рвать каштаны. Или затащить в болото на берегу Клязьмы, или на железнодорожные пути. И всегда говорил: "Надо знать, чего бояться, а чего нет. Часто очень страшные, по словам взрослых, вещи оказываются интересными и волнующими и, наоборот -- то, что взрослые настоятельно рекомендуют, оказывается очень вредным"...
   Несколько минут Полина вспоминала рассказы отца о работе в экспедициях. В конце концов, набралась целая куча полезностей:
   1. Слабых все едят.
   2. Если можешь обойтись -- обходись.
   3. Если есть нечего, то можно есть все, что бегает, ползает и летает.
   4. Испугался -- погиб.
   5. Всю живность перед употреблением надо сварить или до красноты зажарить.
   6. Кто знает жизнь -- не торопиться.
   7. В неясных ситуациях поступай оригинально.
   8. Сытый и осторожный не пропадет.
   "Этого на первое время вполне хватит, а все остальное вспомнится по мере необходимости", -- подумала Полина и решила начать самостоятельную жизнь с проверки истинности 8-го пункта, а именно -- отойти подальше от пещеры и там подкрепится. Спустившись к ручью, она применила пункт N7 и пошла по нему вверх.
   Примерно через километр они увидели гревшуюся на тропе большую узорчатую змею. Полина остолбенела и хотела бежать прочь, но вспомнила, как отец говорил, что змея, даже ядовитая -- беззащитное существо: каждый норовит вдарить ей палкой по голове. И еще как в Китае их фаршируют -- не кормят неделю, затем ставят на сильный огонь котел с рисом или другой начинкой и запускают туда голодную змею. Сказал, что очень вкусно получается -- сам пробовал.
   Посадив Леночку на камень, Полина пошла искать палку. Первый удар ею, конечно, прошел мимо, и даже очень мимо. Змея (это был щитомордник) попыталась скрыться в каменных развалах, но второй удар переломил ей позвоночник, а третий -- размозжил голову. Оставив жертву на тропе, все еще дрожащая от волнения Полина сходила за Леной; вернулась с ней к змее, хотела взять последнюю за хвост, но не смогла -- стало страшно. А Лена, наоборот, обрадовалась и со словами "Зея, Зея!" схватила гадину за хвост и протянула ее Полине.
   -- Схватила, вот и тащи! -- нашлась охотница и, взяв сестру за руку, повела по тропе, стараясь не оставлять следов.
   Скоро в стороне от дороги, они увидели сухое дерево. Наломав дров, Полина разожгла в одном из распадков костер и ушла с Леной в укромное место дожидаться, пока он прогорит. "Увидит дядя Худосоков костер, прибежит нас схватить, а мы совсем в другом месте" -- думала она, наблюдая за костром из-под кустов барбариса.
   Когда костер прогорел, Полина закопала змею в углях и побежала в убежище. Лены в нем не оказалось. "Спокойно, девочка, спокойно, -- сказала она себе, озираясь. -- Тебя здесь не было пять минут, и далеко она уйти не могла".
   Скоро беглянка была найдена -- он сидела на небольшом картофельном поле и собирала в карман куртки маленькие, с орех, картофелины. Полина постояла на краю поля, успокаиваясь, затем уселась рядом с сестрой и посетовала:
   -- Теперь они узнают, что мы здесь были...
   -- Есь. Вкусно, -- протянула Лена картофелину.
   Полина есть немытое не стала. Набрав клубней в карманы, она увела сестру с поля и затем, вернувшись, посадила все вырванные кусты в их родные ямки.
   К счастью, змея не сгорела. Пока они ее ели, вкусную, сочную, в золе поспевала картошка.
   Спать девочки устроились в медвежьей берлоге, найденной в скалах. Еще засветло натаскали в нее сухой травы и ночной холод не мог им угрожать ни с какого бока. Но заснули лишь к рассвету -- всюду чудились подступающие тени, слышались непонятные звуки и шорохи. В середине ночи -- они уже спали -- метрах в пятидесяти от ниши раздался заунывный волчий вой, затем непонятные звуки, будто волки драли кого-то. Закончилось коллизия коротким визгом, сменившимся полной тишиной.
   На следующий день Полина нашла в той стороне поляну. Вся трава на ней была испачкана кровью. "Вчера все обошлось, значит, дай бог, обойдется и впредь... -- решила она и села думать, что делать дальше.
  
   ...Помня пункт N6, Полина не спешила идти к людям. "Поживем, здесь пару дней, -- решила она. -- Привыкнем к природе, разведаем все вокруг, а когда нас перестанут искать, потихоньку двинемся".
   Через два дня в ближайшей округе не осталось беспечных змей, а на картофельном поле -- картошки. Помимо них Полина жарила к обеду кузнечиков, которых ловила Лена. Она же обеспечивала десерт -- дикую вишню. На третий день Полина пришло в голову, что быть взрослым не так уж и трудно. Лена перестала хныкать, чувствовалось, что ей начинает нравиться играть с природой. В свободное от поисков пищи время она либо возилась в укромном месте на берегу ручья, строя каналы, крепости и плотины, либо бродила по округе, вернее, бродила с округой, так как все, что ее окружало, слилось с ее сознанием воедино. Полина часто разговаривала с сестрой -- она знала, что с детьми ее возраста надо чаще общаться, тогда они быстрее выучиваются говорить и думать. И она рассказывала ей сказки собственного изготовления, читала наизусть стихи Маршака и Чуковского. Больше всего Лене нравились строки из "Песни о Гайавате" Лонгфелло, (их повторял папа, когда они гуляли). "От жары в затишье полдня тяжким воздух становился..." -- декламировала она, когда солнце загоняло их в берлогу. Или, разжигая костер: "Дым струился тихо, тихо в блеске солнечного утра: прежде темною полоской, после -- гуще, синим паром, забелел в лугах клубами..."
  
   В утро четвертого дня они тронулись с места. Полина решила идти в верховья приютившей их долины, там перевалиться в соседнюю, и по ней уже пробираться вниз. Рассовав по карманам припасы на дорогу, они взялись за руки, оглядели в последний раз ставшие родными места и пошли.
   Километра через полтора они выбрались из зарослей кустарника и очутились в каменистой долине. Полина всматривалась в ее невысокие пологие борта, выбирая место подъема, как впереди, метрах в ста, из-за глыбы появился чернобородый человек в сером от пыли ватном халате и чалме. Удостоверившись, что дети видят его, он поднял руку над головой и зло погрозил им пальцем.
   Полина, схватив Лену за руку, побежала назад, к кустам. Отдышавшись, наказала сестренке никуда не уходить, и пошла на разведку. Скоро она лежала на верхушке небольшой скалы, возвышавшейся на левом борту долины. И могла видеть, что помимо чернобородого человека верховья долины стерегут еще и несколько волкодавов. И тогда Полина поползла с сестрой к другому борту ущелья -- туда, где возвышались неприступные на вид скалы.

Глава шестая. ЗАПЧАСТИ ДЛЯ "ТРЕШКИ".

1. Приглашение в преисподнюю. - Опять шахта. - Тор.

   Несколько дней нас не трогали. Когда мы уже решили, что о нас забыли, с неба спустилось письменное распоряжение перебазироваться в подземную лабораторию известным нам путем. Ознакомившись с ним, мы взглянули друг другу в глаза и поняли, что либо умрем там, в подземельях, либо вырвемся на волю, предварительно стерев Худосокова, в порошок.
  
   Выбравшись из мусорной кучи, состоявшей из порезанной в лапшу бумаги, мы отряхнулись, вооружились найденными обрезками водопроводных труб, и пошли по подземелью, заглядывая в каждую дверь. Все помещения были либо пусты. В седьмой комнате, оказавшейся проходной, нас пытались остановить три охранника, но им не повезло. Надолго лишив их сознания, мы прошли в смежную комнату.
   В ней было шесть существ. Одетые в свитера-безрукавки и короткие шерстяные шорты, они сидели кружком в узких, вплотную придвинутых креслах с высокими спинками. Головы существ находились в покоившемся на их плечах стеклянном торе, наполненном голубоватым светящимся газом. Оголенные колени каждого касались колен соседей, руки их были сплетены, как будто они вели хоровод. Ощущение неистового движения создавалось нервным миганием голубого газа, и каким-то особым напряжением тел. Казалось, что движутся они по кругу незаметными зрению скачками.
   Неприятно удивленные этим зрелищем, мы осмотрели комнату. Вдоль стен ее стояли столы с дисплеями, принтерами, модемами, сканерами и прочей компьютерной периферией. Не было только компьютеров.
   -- Интересно... -- нахмурился Баламут. -- А где у них системные блоки?
   -- А ты присмотрись, куда кабели от дисплеев идут, и поймешь, -- пробурчал я.
   -- Биологический компьютер!!! -- воскликнула София, пораженная догадкой...
   -- Да... -- кивнул я. -- Человеческий мозг в миллионы раз превосходит любой компьютер по многим параметрам, но плохо управляем. Как снаружи, так и изнутри. А компьютеры, сплавленные с человеком, могут мгновенно реагировать на изменение ситуации. К тому же простой компьютер делает только то, что приказывает человек, а биологический сам сможет генерировать идеи и руководить их претворением в жизнь
   -- Начитался фантастики... -- Борису стало нехорошо.
   -- Это не фантастика! -- раздался от двери хорошо знакомый нам голос. -- Далеко не фантастика. Вы почти все угадали, но не все. Это биокомпьютер, да, но процессоры в нем есть. Человек во многом превосходит компьютер, но только не в быстродействии...
   -- Зачем оно ему? -- пробормотал я. -- 90% процентов всего, что делает человек -- это глупости. А быстродействие при таких пропорциях опасно.
   -- В живой природе все рождается из глупостей и ошибок... Так вот, человек и компьютер дополняют друг друга, но связь между ними односторонняя, почти односторонняя. Но ваш покорный слуга смог сделать ее практически полной. И в этом мне помогла "нервная энергия" или, как я ее называю -- Душа. Даже глубоко неверующие классики мирового коммунизма признавали, что Душа, в их понимании разум, -- вещь чудесная, нематериальная. Но они ошибались. Душа -- это особого рода низкотемпературная плазма, состоящая из ионизированных частиц вакуума. Я и мои генеализированные сотрудники научились извлекать и сохранять эту плазму с помощью мадам Медеи. Дальнейшие исследования показали, что с помощью этой плазмы можно объединять людей в фактически единый организм. Когда мы это сделали, я задал себе вопрос: "А зачем мне все это?" Когда пожимал плечами, взгляд упал на персональный компьютер. Незадолго до этого мой главный исследователь назвал его тупицей.
   -- Ты представь, -- сказал он мне, -- я, гений, не могу обойтись без этого тупицы!
   И я придумал соединить этого зачуханного гения с мощным компьютером. Сначала все пошло как по маслу -- плазма прекрасно реагировала на электрические сигналы и сама была способна посылать сигналы на мониторы, принтеры и магнитные носители. Первый БК заработал быстро и как заработал! Идеи моего главного исследователя воплощались в руководства к действию мгновенно. Если раньше на осмысление, разработку и проверку какой-либо гипотезы ему требовались недели и месяцы, а то и годы, то в БК-1 он делал это за считанные минуты. Но потом появились проблемы с питанием. Представьте себе, что ваш домашний компьютер надо кормить овсяной кашкой с ложечки. Я поставил эту задачу перед БК-1, и он ее блистательно решил посредством перевода своей органической части на внутривенное питание. Параллельно он предложил усилить ресурс биологического компьютера внедрением в него нескольких человек. По расчетам выходило, что один человек в системе БК может обеспечивать его работу лишь в течение нескольких месяцев; затем его нейроны теряют свою импульсную способность, и он погибает. Шесть же человек могут обеспечивать работу биологического компьютера в течение нескольких лет, то есть в течение периода, соизмеримого с периодом жизни компьютерного поколения. Так появился БК-2. Он перед вами.
   Пистолет Баламут поднялся и Худосоков улыбнулся:
   -- Оружие охраны, которые вы подумываете сейчас использовать для моего умерщвления, заряжены холостыми патронами.
   -- Да? -- удивился Баламут и выстрелил в Худосокова. Тот не пошевелился.
   -- А может быть, руками удавим? -- спросил я товарищей, и мы двинулись к Ленчику.
   -- А вот этого не надо! -- отступил он, нажав на кнопку пульта, висевшего на поясном ремне. -- Вы мне нужны живыми и здоровыми.
   В комнату вбежали Шварцнеггер и полдюжины ребят его пошиба.
   -- В КПЗ их, -- бросил Худосоков и, смерив нас презрительным взглядом, ушел.

2. Конец Шварца. -- Последнее желание Баламута. -- Погоня.

   КПЗ представляла собой вырубленное в известняке помещение размером примерно три на три метра. Ни освещения, ни нар, ни умывальника с парашей в ней не было.
   Пошептавшись с Ольгой, я заснул. Но проспал недолго -- разбудил глухой стук.
   -- Что это? -- спросил я Ольгу
   -- Баламут по стене стучит.
   -- А что так?
   -- Не знаю, настроение, наверное, плохое...
   -- Настроение, настроение, -- послышался озабоченный голос Баламута. -- Черный, иди сюда, здесь, кажись, каверна за стеной. Как раз над полом в углу. Слышишь?
   И постучал чем-то по известняку. Звук был звонким, и я пошел к Коле. Через некоторое время к нам присоединился Борис.
   Следующие минуты мы простукивали стену костяшками пальцев.
   -- До каверны здесь сантиметра полтора в самом тонком месте... -- сказал Баламут.
   -- И она большая... -- сказал Бельмондо. -- Сантиметров сорок в диаметре.
   -- Странно, что рабочие ее не обнаружили и не залили бетоном, -- сказала Ольга.
   -- А чего странного? -- сказал Баламут. -- Камеру, небось, рабы делали...
   По касаниям его рук и характерным звукам я понял, что Николай снимает с себя рубашку и обматывает ею правую руку. Стену он пробил с первого раза.
   Расширив пробоину мы друг за другом пролезли в полость и, пройдя на четвереньках метров пятнадцать и спустившись по узкой вертикальной, видимо, вентиляционной выработке, спрыгнули в низкую камеру, тускло освещенную фонарем. От камеры отходила галерея, в конце которой была дверь. Открыв ее, мы увидели ряд стеллажей с оружием и боеприпасами.
  
   Шварц погиб с расческой в руках. Возбужденный Николай не стал с ним разговаривать насчет последнего желания, и стрелять начал сразу. Полрожка всадил, пока я ему не сказал, что он, скорее всего, скончался. Но Коля не поверил и продолжал стрелять.
   Полдюжины охранников мы положили в постелях -- до этого я не знал, как приятно стрелять в спящих людей, людей, мечущихся в нижнем белье, людей, падающих перед тобой на колени. Хотя каких людей... Каждый из них застрелил бы, не задумываясь, и мать, и сестру, и жену...
   Остальные охранники забаррикадировались в тех или иных помещениях, и мы оставили их на потом. Бельмондо нашел где-то сварочный аппарат и заварил двери, за которыми они прятались. Когда с сопротивлением было покончено, Ольга с девушками пошла искать Лену с Полиной, а я с друзьями занялся поисками Худосокова. Полтора часа обстоятельного обхода всех подряд помещений результата не дали. Перекурив, мы направились зачищать столовую как в прямом, так и переносном смыслах. Она была заполнена синехалатниками. Как только мы вошли, толпа расступилась, оставив посереди комнаты человека в белом халате. Это был Худосоков. Когда я это понял, он уже стрелял в Бельмондо из пистолета-пулемета. Ответить я не смог -- синехалатники свалили меня на пол. Одолел я их нескоро.
  
   Борис был мертв -- в голове у него сидело, по меньшей мере, две пули. У Баламута была пробита правая сторона груди. Из пулевого отверстия в такт дыханию выбивалась кровавая пена. Еще три пули сидели у него в животе.
   -- Принеси водки... И беги за Худосоковым...-- выражали покрасневшие его глаза.
   Я пошел в буфет за водкой. Возвращаясь, прихватил салфетку, прикрыл ею лицо Бориса.
   Баламут, прежде чем умереть, осилил полбутылки.
  
   Худосоков был ранен, рана обильно кровоточила, и я вышел на след. Он вел наружу и обрывался в конце парковочной площадки. "Уехал, гад, -- подумал я, заметив на дороге свежие следы шин. Метнувшись к обрыву, увидел внизу облако пыли, из него выскочил синий "Форд". Через пять минут он будет на другой стороне Кырк-Шайтана! -- мелькнула мысль. -- А я буду там через две с половиной".
   Через десять секунд я стоял на водоразделе. Определив, куда спускаться, ринулся вниз.
  
   Я сбросил глыбу с обрыва, и мне повезло -- она упала на капот "Форда". От удара машина перевернулась и вверх колесами легла на глыбы, лежавшие на обочине дороги.
   Спускаясь к ней,я вспоминал Бельмондо и Баламута. Двадцать пять лет дружбы... И они мертвы... И никогда я не напьюсь с Баламутом, никогда Бельмондо не ткнет меня локтем в живот и не скажет какую-нибудь гадость... Нет, этого не может быть. Ведь они -- это мой образ жизни, они -- это моя жизнь. Нет Бога, нет! Если бы он был, то я лежал бы сейчас мертвым рядом с ними, и наше тепло, которым мы делились всю нашу жизнь, устремлялось бы в холодный космос...
  
   Я подошел, не опасаясь -- предсмертные сальто-мортале "Форда", без сомнения, не оставили Худосокову никаких шансов на жизнь.
   Однако в машине его не было. Я подумал, что Ленчик выпал из нее, когда она летела на обочину, и осмотрел место крушения, но ничего, кроме протеза, не нашел. Забросив его в кусты, пошел искать беглеца -- без искусственной ноги он не мог уйти далеко, -- и шел не без опаски: Худосоков мог пальнуть из-за любого камня или кустика.
   И он пальнул. Попал в голову, но вскользь. Я удивился. Худосоков промахнулся? Быть такого не может!
   Кровь не останавливалась долго. "Хоть шею жгутом перетягивай", -- усмехнулся я, сильнее прижимая ладонью рану. Когда кровотечение прекратилось, пошел, вернее, пополз искать убийцу друзей. Я знал, что убью его, хотя и понимал, что искать в горах человека с пистолетом -- это безрассудство. Но делать было нечего. Если он уйдет в кишлак, то всем нам крышка. В кишлаке найдется достаточно волкодавов, в том числе и двуногих. Они за сотню-другую обшарят в округе все сурочьи норы. А шкуру снимут и вовсе задаром.
   Перебежками, а где ползком, я приблизился метров на сто к скале, торчавшей на склоне чуть выше дороги. Почему-то мне казалось, что Худосоков прячется именно за ней. "Замечательный, наверное, оттуда вид, -- подумал я, всматриваясь в скалу. -- Все озеро как на ладони".
   Когда Ленчик высунулся, я выстрелил, но промахнулся.
   -- Черный, давай, поговорим! -- крикнул он, когда я занял более удобную позицию.
   -- Давай! -- прокричал я в ответ. -- О добре и зле? Или о преступлении и наказании?
   -- Ты сейчас такое дело можешь сломать!
   -- Твою шею?
   -- Дурак! Я же могу на всю жизнь тебя обеспечить, понимаешь, на всю жизнь!
   -- Ладно, уговорил! Давай выходи с поднятыми руками!
   Я представил его, выходящим из-за скалы с поднятыми руками, его, припадающего на культю, обмотанную оторванным рукавом синего халата, его, обрадованного появившимся шансом на жизнь. И вспомнил Баламута, жадно выливающего предсмертную водку в дырявые кишки и желудок, и вспомнил мертвого Бориса, его лицо, покрытое салфеткой... Вспомнил и крикнул охрипшим голосом, истерично крикнул:
   -- Погоди, Ленчик! Не выходи. Я Баламута с Борисом вспомнил... Не смогу я тебя в плен брать...
   Я говорил, а слезы, смешанные с потом и кровью, неожиданно потекшей из раны, выедали мне глаза. Я вытирал их секунду, может быть две. Этих секунд Ленчику хватило, чтобы скатится на дорогу. Когда зрение восстановилось, я увидел его на обочине стоящим на коленях. В руках у него был пистолет-пулемет. Дуло его жадно разглядывало Полину с Леночкой.
   -- Слазь, давай! -- крикнул Худосоков. -- Дочки твои пришли! Поздоровайся, соскучился, небось!
   В глазах моих почернело. Думал упаду. Но я пошел. Волоча автомат, пошел вниз...
   Девочки были измождены. Платьица ободранные, лица чумазые. Я сел на корточки, привлек дочек к себе.
   -- Ты, пап, не расстраивайся! -- сказала Полина. -- Еще не вечер...
   -- А как вы здесь очутились?
   -- Мы решили к метеостанции идти. Устали очень, особенно Лена... Я ее на руках несла. И часто отдыхала. А потом выстрелы услышали, и я догадалась, что это ты стреляешь. И пошли к тебе.
   -- Господи, какие же вы изможденные...
   -- Хватит сопли распускать! -- выцедил Худосоков. -- Бери их на руки и пошли.
   -- Куда?
   -- Как куда? В Центр! Там все на мази, а охранников мы назомбируем.
   Я взял девочек на руки и пошел. Худосоков, повесив на плечо мой автомат, пристроился сзади. Оглядываться он запретил -- видимо, не хотел, чтобы я видел, его ковылянье.
   До поляны под Кырк-Шайтаном мы дошли за час. У Худосокова обильно кровоточила культя. Присев на камень, он сказал:
   -- Иди в Центр и приведи пятерых охранников с носилками. Если через час тебя не будет, я прострелю голову Полине. Еще через час я сделаю то же с Леной. Ферштейн?
   -- Сколько времени? -- спросил я. Мои часы разбились в драке с синехалатниками.
   -- Пять пятнадцать.
   -- За час я не успею. Охранники могут меня не послушаться. Да и двери надо разваривать.
   Худосоков залез в нагрудный карман и достал нечто, напоминавшее маленький пейджер и протянул его мне.
   -- Войдешь в Центр, нажми на эту синенькую кнопочку.
   -- И они будут меня слушаться?
   -- Нет, слушаться они тебя будут, если нажмешь на красную.
   И выцедил презрительно:
   -- Ты что за дурака меня держишь?
  
   Я добежал до Центра за двадцать семь минут. Еще десять понадобились, чтобы разварить одну из дверей, нажать на синюю кнопочку и снять наручные часы с убитого охранника. Ну, еще я на минутку заскочил в столовую посмотреть на Баламута. Он был мертв, но лицо у него было довольным. Закрыв ему глаза, я ринулся назад. Когда до поляны под Кырк-Шайтаном оставалось полкилометра, час, отведенный мне Худосоковым, истек. Минуту спустя раздался выстрел, показавшийся мне очень громким. Я упал ничком на дорогу и завыл белугой...
  
   Я шел на поляну с твердым решением задушить Худосокова. И сделал бы это, даже если бы он нашпиговал меня свинцом. Однако небеса были, видимо, на стороне негодяя -- когда до цели оставалось всего ничего, меня обогнал джип с охранниками. К счастью, небеса переменчивы: не успел джип отъехать на пару десятков метров, как был обстрелян из придорожных кустов...
   Перестрелка длилась несколько минут и закончилась эффектно -- пуля, попавшая в бензобак, превратила джип в ярко пылающий факел.
   Я бросился к поляне. И в рощице, ее окружавшей, наткнулся на Ольгу, любовавшуюся своей работой, то есть пылающим джипом.
   -- Что с Полиной? Жива? -- спросил я, впрочем, уже зная ответ -- в глазах Ольги не было смерти моей дочери.
   -- Живы обе... -- пошла она вперед. -- А Софию он убил.
   Выйдя из рощицы, я увидел Полину с Леночкой. Они сидели рядышком на березовом бревне. Перед ними лежала София.
   Помолчав над телом, я попросил рассказать, как все случилось.
   -- Как только ты ушел, мы с Леночкой в песке стали играть, -- начала Полина, стерев платочком заплаканные глаза. -- Я построила свой город, она -- свой. Мое население выращивало картошку-синеглазку и пятнистых кроликов, а Леночкино -- редиску и поросят. И мы продавали друг другу товары. Когда я привезла на рынок кроликов, то в кустах у речки увидела тетю Олю. Она показала мне рукой на свой автомат, потом -- чтобы мы спрятались. Хорошо, что ваш Худосоков заинтересовался нашей игрой. И растерялся немного, когда я в его глаза кроликом из песка кинула. Потом схватила Лену и петлями вон к тем кустам побежала...
   -- А мы с Софией застрочили по нему, -- продолжила Ольга рассказ. -- А он, черт хромой, молнией к этому бревну кинулся, залег за ним и ответил... Представляешь, вслепую -- в глазах песок, жмурится, а стреляет. И Софии прямо в сердце попал, она только ойкнула. И представляешь, я глаза на нее всего на секунду перевела, всего на секунду... И за эту секунду Ленчик испарился...
   -- Он убежал туда, -- показала подбородком Полина в сторону облепиховой рощи.
   -- А вы не боитесь, что он вернется? -- спросил я, взяв в руки автомат Софии.
   -- Там Вероника сторожит в скалах над тропой... -- ответила Ольга. -- А где ребята?
   -- Убил он Бориса. И Баламута тоже...
   -- Ты что!!?
   Я рассказал о последних минутах жизни Бориса и последнем желании Баламута.
   -- Я знаю, что они для тебя значили...
   -- А что за одиночный выстрел я слышал? -- спросил я, чтобы не думать о смерти товарищей. -- Ну, за несколько минут до того, как ты джип с охранниками успокоила?
   -- Это я стрелять училась... -- отвела взгляд Полина.
   -- Ну и как?
   -- Нескольких килограммов не хватило...
   -- Каких килограммов?
   -- Веса... Я его после выстрела удержать не смогла...
   -- Не расстраивайся. Вернемся в Центр, я тебе пулемет подарю. Станковый. Из него ты сможешь стрелять...
   -- Правда?
   -- Конечно.
   -- Я из-за этого выстрела не знала, что и делать -- то ли сюда бежать, то ли в показавшийся джип целиться... -- сказала Ольга, прикрывая лицо Софии курткой.
   -- Я мог в этом джипе сидеть... -- посмотрел я в глаза.
   -- Я бы увидела, -- не отвела их девушка. -- Или почувствовала.
   Мы помолчали.
   -- Ну ладно, я пойду... -- сказал, поднимаясь.
   -- За ним?
   -- Да. Не ранен он? -- спросил я, ощупывая рану на голове.
   -- Если был бы ранен, не убежал бы так быстро...
   Вставив в автомат Софии полный рожок, я пошел к Веронике, взял пистолет и отправил ее к Ольге. О смерти Бориса не сказал -- смалодушничал.
   Я знал, где он. Даже не знал, чувствовал -- он сидит в известковом гроте, в котором Баламут-Аладдин провел ночь с наложницей.
   Грот я увидел издалека. Перед ним стоял Худосоков и наблюдал, как бородатый человек в чалме и ватном полосатом чапане седлает лошадь. Выстрелил я не раздумывая -- пусть Аллах думает, как уберечь от пуль подопечного.
   Аллах уберег, как своего подопечного, так и Ленчика. Подопечного -- бросив его за ближайший камень, Ленчика -- дав ему возможность ускакать на лошади. Но и мне он помог: испугавшись выстрелов, прямо на меня выскочила из кустов оседланная молодая кобыла, наверняка принадлежавшая таджику в чалме. В книге моей жизни без сомнения была запись о том, что я смогу ухватить ее за поводья и поэтому следующую секунду я уже мчался вслед за Худосоковым.
   Я хорошо знал лошадей -- в моей партии было пять-шесть доходяг, на которых можно было нагрузить килограмм по тридцать, не больше. Но были и красавцы-кони на ровном месте немедленно срывавшиеся в галоп. И эта кобыла была ничего, скакала -- будь здоров. Не прошло и пяти минут как мои брюки разошлись на две половинки, а впереди я видел Худосокова, нещадно погонявшего лошадь. Тропа к этому времени перешла в ровную троговую долину, и наши лошади кинулись в галоп.
   ...Галоп -- это что-то. Сначала страшно. От выпученных глаз лошади, от скачков, оттого, как немедленно пожирается пространство. Когда же понимаешь, что вполне способен удержаться в седле и не улететь в небо, и что лошадь владеет собой, то ничего кроме восторга не остается...
   Худосоков восторга не испытывал -- человек в чалме отдал ему не лучшую лошадь. Скачок за скачком я приближался к нему. Вот, уже можно попытаться сбить его очередью. Наверное, стоило приблизиться и на меньшее расстояние, но "калаш" увлеченно рисовал на моей спине обширный синяк, и хотелось, чтобы он быстрее занялся своими непосредственными обязанностями. И я, замедлив движение кобылы, достал автомат из-за спины, выстрелил, и был позорно сброшен на землю. Я забыл, что эта девица боится выстрелов, и потому оказался в партере. Придя в себя и поняв, что кости целы, я устремился взглядом в сторону цели и к радости своей увидел, что она повержена: лошадь Худосокова билась в предсмертных судорогах, а сам он на четвереньках быстро поднимался по каменистому склону. Я поднял автомат, нажал на курок. Но выстрелов не последовало. Я попытался привести оружие в чувство. Но оно осталось глухо, и, взбешенный, я забросил его в протекавший рядом ручей. И автомат застрочил. Еще как! Пули пролетали рядом со мной, да так близко, что я заподозрил, что покрывал он мою спину синяками не забывшись в азарте скачки, а по злому умыслу.
   Когда автомат настрелялся и умолк, я вытащил пистолет и пошел за Худосоковым. Не таясь пошел -- судя по всему у него не было оружия. Долина была троговой, ледник, текший по ней десять тысяч лет назад, стер неровности, и до самого гребня склон ее хорошо просматривался.
   Ленчик бежал на четвереньках в ста пятидесяти метрах передо мной. Время от времени он оглядывался, показывая мне заполненные животным страхом глаза. Мне стало его жаль, и я вспомнил Баламута и Бельмондо. Когда память дошла до золотых волос Софии, так не идущих к мертвенно-бледному лицу, прибавил шагу.
   Настиг его там, где и хотел -- на водоразделе. Солнце уже пряталось за зазубренным горизонтом. Худосоков сидел и смотрел на светило, а я смотрел на него и видел готовые к смерти глаза, серое умирающее лицо. Потом смотрел ему за спину и видел уже приготовившиеся ко сну горы. Лишь верхушки их были освещены солнцем, но и они одна за другой погасали.
   -- Ну, что, пора... -- сказал я, подняв пистолет. -- Тебе туда (кивнул в небо), а мне туда (махнул рукой в сторону Кырк-Шайтана).
   Ленчик молчал.
   -- Ну, скажи что-нибудь напоследок... -- предложил я, как ни странно оттягивая... убийство. Да убийство... Стрелять в бою, когда на тебя нападают, или ты нападаешь -- это одно, а расстреливать -- это другое.
   -- А что говорить? -- бесцветно проговорил Худосоков. -- Сам скажи что-нибудь напоследок.
   -- Я с тобой наговорился...
   Перед тем, как выстрелить, мне захотелось посмотреть на солнце. Оно уже почти скрылось меж двумя пиками.
   "Вот спрячется совсем, и выстрелю, -- подумал я и уставился в красный солнечный краешек.
   Солнце не успело скрыться, как раздался выстрел. Я посмотрел сначала себе на грудь -- она была пробита пулей, и сердце мое уже не билось. Потом посмотрел на Худосокова и увидел его сидящим с пистолетом в руках.
   -- Последняя пуля... -- сказал он чуть виновато. -- Для себя берег... Прощай, Черный... Ты больше не будешь много говорить...
   В глазах моих почернело, и я провалился в самую глубокую в мире пропасть.
  
   Я открыл глаза, но ничего не увидел. Кто-то сопел справа от меня, кто-то кряхтел слева. Смутное подозрение охватило меня, и я спросил:
   -- Где я?
   -- Где, где, -- ответил голос Баламута. -- В КПЗ. Ты осторожнее, там, у двери, мы там сортир устроили.
   Мне в голову ударил острый запах мочи. Я все понял.
   -- Отомстил хоть за нас? -- ехидно спросил Бельмондо.
   -- Почти... -- ответил я. И сделав паузу, пробормотал:
   -- Опять, значит, глюки...
   -- Опять, -- вздохнула София.
   -- Просто замечательно, -- улыбнулся я. -- Просто замечательно сидеть в КПЗ с живыми друзьями и любимой девушкой. А в глюке я жить без вас не хотел...
  
   Когда дверь открылась, мы бросились на Шварца и сопровождавших его людей, и опять были биты.

3. У него все схвачено, за все заплачено...

   Когда исчезла Вероника, Диана Львовна побежала в милицию. И узнала, что из Москвы исчезли также Софья Баламутова и Ольга Юдолина, и по факту каждого исчезновения заведены уголовные дела. После похищения дочерей Чернова, все дела были объединены в одно производство. Еще Диана Львовна узнала, что следы некоторых пропавших (Ольги и мужчин) обрываются в Самарканде. И что все люди, которые с ними сталкивались, в настоящее время либо мертвы, либо помещены в психиатрические лечебницы в состоянии невменяемости.
   Диана Львовна догадалась, что все эти исчезновения и умопомешательства -- дело рук каким-то образом выжившего Худосокова. Она пыталась поделиться со следователем подозрениями, но тот, уставившись в ее бархатные тициановские груди, отмахивался: -- Глупости, сгорел он в доме на Клязьме. Отмахивался, пока у дверей одного из московских отделений милиции не был обнаружен дипломат с фотографиями всех пропавших, включая и детей, убитых и изувеченных. На оборотной стороне каждой фотографии рукой Худосокова было выведено: "Мы квиты! Л. Худосоков" В том же дипломате находились вещи с многочисленными следами крови -- блузки, платьица, купальники, колготки. Лабораторные анализы показали, что кровь на них по составу соответствует крови Леночки, Полины, Ольги и Софии. Тщательный анализ фотографий позволил сделать вывод, что некоторые из них были сделаны близ кишлака, располагающегося между Самаркандом и Бухарой. Следственная бригада по соглашению с местными властями выехала в этот измученный солнцем кишлак и скоро нашла двух чабанов, ставших свидетелями расправы над похищенными.
   Чабаны рассказали, что в начале июля, поздно вечером в одном из распадков они видели, как резали ножами русских: трех мужчин среднего возраста, трех молодых женщин и двух маленьких девочек. После казни трупы сфотографировали, покидали в бортовой уазик и увезли в пустыню. В милицию чабаны не пошли потому, что убийцы были в милицейской форме. Обследовав тот распадок, оперы нашли на камнях следы крови Софии и, с меньшей долей уверенности -- Вероники...

4. Море шампанского. - Империя Добра, Империя Зла... - Сюрприз Дьявола.

   Оказав первую помощь отвели в столовую и посадили за стол, ломившийся от еды..
   -- В честь чего такое изобилие? -- спросил я Шварца, усаживаясь.
   -- Вам необходимо усиленно питаться, -- буркнул он недовольно. Десять минут назад мне удалось расквасить ему нос.
   -- Фруктов-то сколько! -- проговорила София, поглаживая глаз, обещавший заплыть.
   -- Объемся, -- сказала Вероника, оторвав виноградинку от огромной кисти, томно разлегшейся на персиках, гранатах и грушах. Последние пятнадцать минут она была левшой -- правая ее кисть была разбита скулой Шварцнеггера.
   Появились официантки с шампанским. Оно было столь отменным, что мысль о повторе всем показалась очевидной.
   -- В него что-то подмешано... -- сообщил Баламут, осушив второй фужер.
   -- Да... -- покивала Вероника. -- Вся тревога ушла и совсем не больно.
   -- Ну и хорошо! -- махнула рукой Ольга. -- Хоть помрем в хорошем настроении.
   -- От рук хорошего человека? -- спросил я, указав прислуживавшей девице на пустой бокал.
   -- А что? -- мельком взглянула, намазывая на ломтик хлеба черной икры. Заметив, что я смотрю на ее творчество с глубоким интересом, отдала бутерброд мне. По-моему, у него масса достоинств. И...
   -- Что "И..." -- по интонации подруги, София догадалась что речь идет о мужских достоинствах Худосокова...
   -- Член у него знаменитый! -- сказал Баламут, благодушно посмотрев на жену-распутницу.
   -- А вы откуда знаете? -- поинтересовалась София.
   -- Да на Шилинской шахте его одна буйная сумасшедшая, Юлька ее звали, в плен взяла, -- улыбнулся я, воочию вспомнив, как застукал фигурантов рассказа в храме любви Инессы. -- Так она, с ним поближе познакомившись, так его за членские взносы полюбила, что затрахала на всю оставшуюся жизнь...
   Вошел Худосоков. Судя по виду, мои слова дошли до его ушей.
   -- Перед тем, как предать вас великой участи, я попытаюсь сделать вас сообщниками, -- сказал он, постояв. -- Я недавно говорил о своих представлениях о добре и зле и мне остается только подчеркнуть кое-что. Понимаете, добро не продуктивно. Сталин с Гитлером поняли это первыми. Но у них ничего не вышло -- ни коммунизма, ни тысячелетнего рейха. Не вышло, так как они продолжали лицемерить. Я же построю общество, основанное на совершенно новой системе ценностей. Я построю империю, в которой люди будут жить безо лжи и лицемерия, Империю, в которой люди будут понимать, что все основано на Зле. Десятки последних лет церковь, гуманисты, просвещенные правители и президенты пытались строить империи добра, но все они либо погибали, либо неминуемо погибнут в ближайшие десятилетия. Погибнут, так как построены на лжи и лицемерии... А империя зла...
   -- Кстати, -- перебил я, только лишь затем, чтобы позлить Худосокова. -- А когда и как вам пришла в голову эта великолепная идея? Я имею в виду идея создать империю Зла? Не в 1513 году?
   -- Ты что имеешь в виду?
   -- Я имею в виду, не общался ли ты с Макиавелли?
   -- Нет, не общался, я им был, -- улыбнулся Худосоков, пристально взглянув мне в глаза. -- Но идея пришла мне в голову в прошлом году...
   -- Все это интересно! -- прервал его Баламут, отпив шампанского. -- Ваша философия, побудительные мотивы, несомненно, интересны. Однако в данный момент нас больше интересует шкурная, то есть личная судьба. Она что-то мне в последнее время не импонирует. Похоже, вы решили запихать нас в биокомпьютер нового поколения?
   -- Совершенно верно... Маскарад с Сильвером я затеял не ради того, чтобы отомстить за разорение "Волчьего гнезда" и тем более не за свое телесное увечье. Месть -- дело пошлое, ей отдают себя небольшие люди. Вы мне понадобились для других целей. Дело в том, что БК-2 посоветовал мне в следующем поколении биологических компьютеров использовать хорошо знающих друг друга людей, людей, испытывающих взаимную симпатию, и способных в реальной жизни действовать слаженно и во имя друг друга. И я вспомнил вас, ваше зомберское прошлое, ваши симпатии, вашу дружбу, которой более тридцати лет, и понял, что вы станете для меня прекрасным материалом.
   -- Симпатии, дружбу... А драться в краале зачем заставлял? -- простодушно спросил Баламут. -- Ведь не из-за того, чтобы просто поиздеваться, а?
   -- Поиздеваться -- это не главное, хотя удовольствие я, конечно, получил и отменное удовольствие. Просто БК-2 настоятельно рекомендовал мне заставить вас подраться, -- серьезно ответил Худосоков. -- Друзья, между которыми были драки и примирения, -- сказал он, -- связаны прочнейшими узами... А когда БК-2 поработал еще немного, он посоветовал ввести в новый компьютер и женскую душу...
   -- Сукин сын, -- не зло выругался я.
   -- Спасибо, -- благодарно улыбнулся Худосоков. -- Женские души, -- выдал БК-2на дисплей, -- особенно родственные используемым мужским, окажутся весьма полезными для оптимизации мыслительных процессов, к тому же они будут способствовать сплочению мужских душ субсексуальными узами. И тогда я вспомнил Ольгу, Софью и Веронику Подумав, что кто-нибудь из них может оказаться беременным, я набил "двушке" вопрос:
   "А не повредит ли "трешке", если одна из женщин окажется беременной?"
   "Отнюдь! -- ответил компьютер. -- После внедрения в систему развитие плода пойдет в направлении полного слияния с железом. Результаты такого слияния будут ошеломляющими" Я не стал вдумываться в это заявление и ввел следующий вопрос...
   Худосоков зловеще замолчал, обошел стол, встал передо мной с Ольгой и вперил в нее глаза-кинжалы. Ольгино лицо сморщилось в начальной гримасе плача, моя рука потянулась к пустой бутылке из-под шампанского. Но ни поднять, ни бросить ее я не смог -- отравленное шампанское надвинулось на мозг навязанным равнодушием, и я безвольно откинулся на спинку. А Ольга, уронив голову на стол, истерически засмеялась...
   -- Вы догадались! -- продолжил измываться Худосоков. -- Да, я ввел вопрос: "А дети комплектующих?". "Прекрасно! -- ответил БК-2. -- Это будет супер!"
   Я понял его. В пояснение ответа он написал мне, что ввод в биокомпьютер всех вас с детьми, рожденными и не рожденными, будет в некотором роде равнозначно введению в него ячейки общества или даже куска цивилизации, что, несомненно, приведет к резкому увеличению качества принимаемых решений...
   -- А девочки-то смылись! -- улыбнулся я, положив руку на плечи Ольги. -- Ушли они через трещину. Промашка у вас вышла, гражданин Дьявол!
   -- "Гражданин Дьявол"? -- озарился Худосоков. -- Прекрасно! Я буду вам премного благодарен, если вы и впредь станете меня так величать. "Гражданин Дьявол"! Замечательно! Ну, можно еще "господином дьяволом" величать, тоже хорошо. А что касается ваших детей, гражданин Чернов и гражданка Юдолина, то в настоящий момент гражданин Шварцнеггер в соседней комнате кормит их манной кашкой с изюмом...
   -- Врешь, гад! -- не поверил я.
   -- "Гад", -- тоже хорошо, -- поморщился Худосоков. -- Но, знаете, звучит как-то неизобретательно и, я бы сказал -- пошло...
   И нажал кнопку на карманном пульте.

5. Худосоков гарантирует. - Болтун - находка для шпиона. - Он проводил опыты...

   Я с трудом узнал дочерей. Глаза их стали взрослыми, было видно -- девочки могут постоять за себя и друг за друга. И они, чужие неделю назад, были сестры, сестры, понимающие друг друга с полуслова. "С полуслова? -- взорвалось у меня в голове, когда я шел к ним. -- С полуслова? Значит Худосоков..."
   Пораженный догадкой, я обернулся к нему. Он, поняв мой немой вопрос, снисходительно закивал головой:
   -- Да... Мои люди сразу же после "побега" обнаружили детей. Я пораскинул мозгами и решил оставить их на пленэре с недельку. "Побегают под небом природы, сроднятся, ведь чужие мне в компьютере не нужны..." -- подумал я и отдал людям приказ не выпускать их из ущелья. Кстати, они спасли их от сбесившегося волкодава.
   -- Это в первую ночь? -- деловито поинтересовалась Полина. -- Визг мы ночью слышали?
   -- Да, девочка, да, -- ласково ответил Ленчик. -- Дядя Леня тебя спас, для себя спас!
   Полина, показав ему язык, подошла ко мне, полезла на руки.
   -- На шею хочешь? -- спросил я, зная, что дочь любит посидеть на моих плечах.
   -- Хочу! -- честно ответила дочь. -- Но Лена заревнует. Посади лучше ее.
   Приняв Лену из рук матери, я посадил ее на шею и заходил взад-вперед.
   -- Красных флажков вам не принести? -- посмотрев, исподлобья поинтересовался Худосоков. -- Кумач, золотая краска, "Слава КПСС", "Миру -- мир" -- здорово! Давай, принесу, парад устроите? В честь исторического помещения вас в компьютер?
   -- А ты не боишься, что мы в этом твоем компьютере взбунтуемся и... -- я оглянулся на детей, -- и в порошок тебя сотрем, предварительно руками Шварца кое-что оторвав?
   Худосоков заходил взад-вперед.
   -- А ведь ты прав... -- сказал он, пройдя около ста метров. -- Я об этом как-то не подумал... О бунте. Надо будет с "двушкой" посоветоваться. Он непременно что-нибудь придумает. Получше обесточивания или, наоборот, электротерапии высоким напряжением... Спасибо тебе, Евгений, за помощь.
   -- Послушайте, господин Дьявол! -- раздался от стола голос Баламута, оркестрованный звоном бокалов. -- А на кой вам этот компьютер? Как он вам Империю соберет?
   -- Хороший вопрос! -- улыбнулся Ленчик. -- Я хотел об этом рассказать, но меня бесцеремонно перебили.
   -- Рассказывай, давай! -- зевнул Бельмондо. -- Тебя разве только ломом перебьешь...
   -- Так вот, мои ученые установили, что в данном месте Землю просекает особая зона проводимости, так называемая космическая струна. Так же они выяснили, что через эту струну возможно внедряться в структуру космического вакуума...
   -- Вакуума!!? -- воскликнула Ольга, вспомнив лекцию Судьи.
   -- Да вакуума! То есть в Вечность... Македонский не зря здесь торчал столько времени, он чувствовал, что истинное Величие, Вечность, вовсе не в Индии, а здесь, у этого горного озера. Но мы отвлеклись. Так вот, через эту струну мы можем внедряться не только в структуру вакуума, но в компьютеры искусственных спутников Земли, а через них во все мировые компьютеры. Вернее, сможем внедряться, когда в нашем распоряжении будет БК-3. И тогда... Что будет тогда, вы узнаете, став неотъемлемой частью этого компьютера. Так что все остальное за вами, милостивые государи! Прощайте, мы с вами больше не увидимся...
   Не дожидаясь реакции, он скрылся за дверью. И тут же вернулся. "Вспомнил какую-то гадость", -- подумал я. И Худосоков действительно выдал гадость, да еще какую!
   -- Да, кстати, о так называемой реинкарнации... -- начал он с ехидцей. -- Крючья, козлы, подкладки, Гретхен Продай Яйцо и Морская роса -- это все вам привиделось -- Волосы Медеи просто-напросто вызывают галлюцинации, в том числе и групповые, и я с помощью "двушки" их изучал.
   -- Врешь! -- воскликнул я. -- Крючья я сам делал!
   -- Их кузнецы выковали в ближайшем кишлаке. И подкладку тоже я подложил... Изготовил ее при помощи одной своей работницы и подложил. А веревка трухлявая -- из тайной сокровищницы Македонского. И козлов я сам сбрасывал -- их Шварцнеггер руками ловил. И Ваньку Савцилло, и Цапко тоже я. Первый любопытством излишним провинился, а второй забыл, кто в хате хозяин. А со вторым, вернее третьим туром ваших путешествий просто хохма была! Ну вот, ты, Баламут, как мог поверить в то, что на самом деле был Аладдином? А ты, Черный, Леграном? Нет, ребята, простые вы! В следующий раз, если, конечно, он будет, одного из вас сделаю Дедом Морозом, другого -- осликом Иа-Иа, а третьего -- Змеем Горынычем...
   Монолог привел Худосокова в прекрасное расположение духа. Он расцвел, расправил плечи и, с превосходством оглянув нас, вальяжно продолжил:
   -- Но самым трудным было сделать так, чтобы вы, там под Кырк-Шайтаном, пилюли в дырявом кармане моего бушлата нашли. Пришлось страху на вас нагнать. И получилось, даже очень получилось. Я чуть не рассмеялся, когда Бельмондо, меня, спящего, обыскивал. Вообще, все так занятно получилось... -- продолжил Худосоков, лукаво заулыбавшись. -- Знаете, я сам путаться начал, что было на самом деле, а что в галлюцинациях.
   -- А откуда ты знаешь содержание "галлюцинациях"? -- спросила Ольга, сверля Худосокова глазами. -- Я имею в виду детали типа крючьев и тому подобное?
   -- Сюжеты некоторых глюков я с "двушкой" вам внушал. А в других вы говорили... -- усмехнулся Ленчик. -- Комментировали, так сказать, каждое свое действие. А я слушал. Там, в краале у меня все оборудовано.
   -- А тебя самого кто в крааль столкнул? Когда мы в футбол играли? А тайник? -- уцепился я за соломинку. -- Камень, его прикрывавший, так в землю врос...
   -- Чепуха! -- поморщился он. -- Ловкость рук и никакого мошенничества. Сам я землицей швы тайника обмазал, мхом прикрыл. Я все всегда делаю обстоятельно и со вкусом. А в крааль никто меня не сталкивал. Вот еще! Сам не удержался... Увлекся, понимаешь, вашей неподражаемой игрой, варежку разинул и оступился.
   -- А сокровища, которые я... которые Македонский... -- волнуясь, начал конструировать вопрос Баламут.
   -- Которые Македонский, -- недослушав, съехидничал Худосоков. -- И вообще, забудь о переселениях душ, умоляю. Двадцатый век заканчивается, а он -- реинкарнация, реинкарнация.
   Воцарившаяся пауза была невыносимой. Каждый из нас пытался найти слабое место в объяснениях Худосокова, но тщетно.
   -- Ты все у нас отнял... -- проговорил я сокрушенно.
   -- Наоми он у тебя отнял! -- мстительно выдавила Ольга. -- Из-за нее убиваешься, да?
   -- Ну ладно, вы тут разбирайтесь, а мне пора. До завтра...
   Не дойдя до дверей, он обернулся и, гнусно улыбаясь, сказал:
   -- У меня идея. Вы, я вижу, не верите, что никакой реинкарнации наоборот не было. А я не люблю, когда мне не верят, и потому предлагаю вашему вниманию любопытный аттракцион. Ольга Игоревна, сядьте, пожалуйста в то кресло.
   Ольга села. Ленчик, ехидно посмотрев на меня, подошел к ней, вынул из кармана пиджака золотой портсигар, а из него -- шарик в серебряной облатке. Протянув его девушке, приказал:
   -- Разверни и съешь!
   -- Не делай этого! -- вскричал я, бросаясь к ним.
   -- Перестань, Чернов! -- поморщился Худосоков. -- Ты все портишь! -- Если бы я хотел сделать гадость, я не стал бы мудрить.
   -- Он прав, -- проговорила Ольга и, проглотив шарик, мгновенно заснула.

6. Сон Ольги. - И на него нашелся Венцепилов. - Все держится на зле?

   Надев Ольге на голову круглый прозрачный шлем (его принес Шварц), Худосоков вынул из кармана пульт, нажал несколько кнопок и тут же с потолка послышался ее спокойный голос:
   -- Когда Кириллу исполнилось одиннадцать лет, он сбежал. На побег его подвигли инструкции матери. Он часто вспоминал, как она, укладывая его спать, становилась Ольгой и рассказывала о приключениях в Приморской тайге и Средней Азии. Рассказывала об отчаянном прыжке без парашюта в памирские снега, об абордаже в Красном море, о госпоже Си-Плюс-Плюс и сгоревшей в огне мисс Ассемблер. Еще она рассказывала о верных друзьях, всегда готовых прийти на помощь, и о врагах, которые восстают из могил, рассказывала, как Господь, создав людей, разделил землю на рай -- Эдем, и все остальное -- Ад. Как, поместив первых людей в рай, он пытался объяснить им, что для счастья надо научиться делать и не делать, думать и не думать. Но люди не выдержали испытание раем, говорила она, не стали слушаться Бога, и он, лишив их вечности тела, отправил в Ад на перевоспитание. В Аду люди научились думать только о себе, и поэтому, прожив одну жизнь, так ничего и не понимали. Но Бог, творящий мозаику вечности, бесконечно добр и терпелив, и он предоставил каждой душе столько попыток спастись, сколько потребуется для спасения. Получается, что жизнь, -- говорила она, -- одежда для души... Одежд этих много, и переодевания продолжаются, пока одежда не окажется впору, пока душа и тело не сольются воедино и не станут достойными частичками мироздания.
   -- Так, значит, счастье только в Эдеме? -- озабоченно спрашивал Кирилл. -- В Аду его нет? Но мне кажется, что тетя Люся и дядя Вова из соседнего дома очень счастливые люди... Они всегда улыбаются, у них всегда веселая музыка, вкусные запахи, красивые машины. Тетя Люся как увидит меня, всегда что-нибудь дает...
   -- Они просто воспитанные люди. Спроси их о счастье сам и увидишь, как потухнут их глаза.
   -- Но я счастливый, мама...
   -- Дети счастливые потому, что появляются они в Эдемском саду... И лишь со временем вкушают от дерева познания добра и зла...
   -- А ты кем была, мама?
   -- Я помню три жизни. Первая из них -- жизнь Роксаны... Она жила в горах, у нее был добрый и сильный жених, и она могла бы прожить жизнь как цветок. Но появился Александр и увез ее... Она стала царицей мира, думала, что стала... Гнев и гордыня погубили ее... Вторая жизнь -- моя. Мне многое пришлось вынести, но я притиралась. Сейчас мне хорошо -- у меня есть ты, и я всех простила. Я научилась прощать... Сразу же после моей смерти я буду жить жизнью тети Ольги. Мы с ней объедем весь свет, многое испытаем...
   Кирилл мало что понимал, но усвоил, что все у него будет. И богатство и нищета, и благородство и низость, и любовь и ненависть. Все будет, и он все проживет, а когда он все проживет, то превратится в лучик света, которыми теплится Вселенная. И он начал жить.
   Потом маму-Лиду положили в больницу, и Мирный узнал, что она проживет не более месяца. И запил. Когда Лида умерла, он напился вдрызг и всю ночь проспал на мокром снегу. И умер в больнице (из закрытых глаз Ольги потекли слезы)... После смерти Мирного Кирилл пошел к дяде Вове и тете Люсе, -- продолжил повествование голос Ольги. -- Они дали ему шоколадку и сказали, что у них болит голова...
   И мальчик стал жить один. Через неделю пришли женщина из милиции и тетя Люся. Тетя Люся сказала, что они с дядей Вовой усыновляют его. Но через три месяца отвезла его в детский дом. Воспитатель сказал потом Кириллу, что его усыновляли, чтобы забрать дом.
   В детском доме Кирилл не потерялся. В последний год жизни Лида объяснила сыну, что надо делать и не делать, чтобы "рыбку съесть, и на не сесть". Когда ему исполнилось одиннадцать, на него нашелся свой Венцепилов. Кирилл выполнил инструкцию матери и ушел из дома.
   Год Кирилл ездил. Он побывал на Шилинской шахте, на Ягнобе, и конечно, на Искандере -- одной из главных инструкций матери была: "Как станешь взрослым, поезжай туда и изучи обстановку. Стену не ломай -- ее все равно восстановят".
   До выполнения главной инструкции -- "В первых числах июля 1999 года приди к краалю и спаси нас", заученной наизусть, оставалось тринадцать лет, и Кирилл решил идти учиться. Он приехал на попутках в Душанбе, послонялся по рынкам и улицам и приглядел себе женщину тетю Марусю. Она взяла его жить в свою половину финского дома. Муж ее, старенький бухгалтер-пенсионер, давно решил умереть и датой своей смерти установил дату распила им пополам лежащей во дворе чинаровой колоды в полтора обхвата. Пилил он двуручной пилой и каждое утро делал ею ровно семь возвратно-поступательных движений. Кириллу стало жаль дедушку, и он каждый вечер что-нибудь в распил подсыпал или засовывал. Но однажды обычно мало говоривший бухгалтер устроил скандал, кончившийся вызовом скорой помощи, и Кирилл перестал продлевать ему жизнь.
   Бухгалтер в свое время был весьма влиятельным в городе человеком и незадолго до смерти усыновил Кирилла.
   Потом Союз распался, началась смута, пенсии мамы Маруси не стало хватать на еду. И он пошел работать в ГРЭ горнорабочим. Там он узнал, что Чернов в 81-м году в споре на производственную тему сломал Житнику руку, а потом уволился и уехал в Карелию или на Кольский полуостров. Еще он узнал, что Борис Бочкаренко эвакуировался в деревню под Харьковом и что Баламутов по-прежнему работает в Магианской ГРЭ. Он поехал туда, но Баламута увидеть не смог -- он лежал в реанимации после того, как его ГАЗ-66 упал в реку. В 92-ом Кирилл нашел безбрежно хмельного Николая на его квартире. Он пытался ему что-то говорить, но безрезультатно. На следующий день ситуация не изменилась и Кирилл прекратил попытки добраться до сознания Баламута.
   В конце 1992 года мама-Маруся умерла, и Кирилл уехал в Саратов к ее родственникам. В 93 году его взяли в армию; отслужив свои два года в воздушно-десантных войсках, он демобилизовался и поехал в Душанбе искать Баламута. И в первый же вечер к нему пристали на КПП и хотели ограбить; Кирилл вырвался, но далеко убежать не смог -- пули догнали его. Одна из них попала в голову, и Кирилл все забыл.
   Полгода он пролежал в госпитале 201-й российской дивизии. Вылечившись, уехал в Саратов жить дальше...
  
   Худосоков нажал кнопку, и Ольга открыла глаза.
   -- Пресс-конференция из прошлого открыта! -- ухмыльнулся Худосоков. Позволю себе задать первый вопрос: Кем вы, мадам, были только что были?
   -- Не знаю... -- растерянно ответила девушка. -- Я, как Бог или Судьба, наблюдала сверху... Иногда была Кириллом, иногда его матерью...
   -- Это был сон?
   -- Нет! -- твердо ответила Ольга. -- Это было! Я все видела своими собственными глазами! Я даже знаю, почему Николай пил горькую... -- Он...
   -- Достаточно! -- поднял ладонь Баламут. -- Кто старое помянет, тому глаз вон.
   -- Ну и прекрасно! -- улыбнулся Худосоков и, помахав нам рукой, ушел.
  
   К вечеру нас отвели в спальные комнаты. Вероника легла с детьми, остальные уселись в гостиной. Шампанское в баре было обычным, и скоро реальность вдавила нас в кресла.
   -- Правильно он говорил, что все держится на лжи... -- пробурчал Бельмондо.
   -- Это все потому что люди несчастны, -- я вздохнул. -- Они далеки от совершенства, в том числе и внешнего, часто не умны и редко удачливы. И это -- главная человеческая правда. И поэтому люди предпочитают строить жизнь на лжи -- на лицемерии, обмане, религии. И все получается тип-топ. И люди потому еще несчастны, что зло в человеке считается... злом. Если каждому ребенку объяснить, что зло, внутреннее, исконное зло, существует необходимо, и что он будет совершать нехорошие поступки, и по отношению к нему будут совершаться злые поступки, то ребенку будет много легче жить или, по крайней мере, он не станет неврастеником. Вот возьмем жадность. Из чего она сделана? Из неуверенности в завтрашнем дне? Да. Но по Фрейду входит она в человека с молоком матери, то есть ее количество зависит от особенностей и длительности кормления. А высокомерность? Она тоже из младенчества. Ею заболевают дети, писавшиеся под себя в первые годы жизни. А жестокость...
   Я не закончил речи -- в гостиной погас свет. Еще с полчаса мы звенели в темноте бутылками и фужерами, затем сон и шампанское сморили нас одного за другим.

7. Медкомиссия и антропометрия. - Каждому свое место.

   Утром нас разбудил Шварц. Мы попытались взять у него реванш, но не вышло. Схватка длилась минут пять, и цербер вновь праздновал полную и безоговорочную победу.
   Из бессознательного состояния нас вывели женщины в белоснежных халатах. Они бесстрастно оказали первую и, видимо, последнюю в нашей жизни медицинскую помощь. Затем Шварцнегер отвел нас в столовую. Завтрак был сытным и с "благим" шампанским.
   После завтрака пришел недовольный Худосоков; он сказал, что сердце расшалилось и поэтому наша компьютеризация откладывается на неделю.
   -- Сегодня пройдете медицинский контроль и антропологические измерения и можете бухать до следующего понедельника, -- провещал, прежде чем направиться к двери.
   -- А чье сердце расшалилось? Твое? -- спросил я вслед. Худосоков обернулся и, вдавившись в меня взглядом, коротко ответил:
   -- Дьявола.
   И, понурившись, ушел.
   Первыми на медкомиссию ушла Ольга с детьми. Два фужера шампанского бросили на ее лицо тень равнодушия. Через час увели Веронику с Софией, затем Бельмондо. Проводив его глазами, Баламут поморщился:
   -- Мы тут как евреи в Освенциме. Нас измеряют, над нами издеваются, а нам все до лампочки... Стадо баранов, хоть шкуру снимай...
   -- На колючую проволоку под током советуешь броситься? -- спросил я, попивая шампанское. -- Мало тебе Шварц по морде надавал?
   -- Я бы бросился, если бы женщин не было...
   -- Фигня, прорвемся. Я что-то смерти близкой не чувствую, хоть убей. Ни своей, ни вашей. И вообще я черствый какой-то за последние двадцать лет стал. Нервничаю только тогда, когда могу помочь, но что-то мешает или не получается. А если не могу помочь, то не нервничаю.
   -- А ничего шампанское, да? -- пьяно улыбнулся Баламут. -- Хлебнешь -- и довольный, как Абрамович.
   -- Спаивает, гад... Давай с ним что-нибудь сделаем? -- предложил я, открывая новую бутылку. Как появится, бросимся и зубами в горло?
   -- Давай, -- равнодушно согласился Николай. -- Но вряд ли что получится...
   И в самом деле ничего не вышло: Худосоков просто не пришел. Вместо него явился Шварц. Он привел нас в "хлев" (так Баламут назвал комнату со стойлом "двушки"). Подойдя к будущему БК-3, я уставился в два маленьких кресла. На их спинках висели таблички с именами моих дочерей. На остальных креслах были таблички с именами друзей и моим собственным.
   Шварц дал нам, огорошенным, постоять, привыкая к будущему жилищу, затем пригласил занять персональные кресла. Мы уселись; тут же появились люди. Они подогнали кресла под наш рост, закончив, привели и ввели в машину остальные "биочасти".
   ...Опустившись, тор поглотил наши головы, обхватил гуттаперчей ошейников, засверкал синим искрящимся пламенем. Это было чудо, это был рай. Сначала восторг, затем спокойная добрая уверенность в вечности, клеточно-бесконечное единение со всеми: с Ольгой, дочками, друзьями... Нам не надо было общаться. Зачем? Мы были едины во всем, не надо было думать, спрашивать, слушать. Времени не было, все было данностью -- вот мои любимые дочери, вот любимая моя женщина, вот друзья...
   -- А давайте рванем в прошлое? -- предложил, вернее, подумал Баламут. И мы немедленно оказались там, где хотел быть каждый из нас -- в Эдемском саду. Оказались и поняли, что он был сотворен для нас, научившихся удовлетворять свои желания помыслами и памятью... Мы витали по саду, не как нечто инородное ему, а как его неотъемлемая частичка. Дерево познания добра и зла с его плодами вызвало у нас улыбку -- мы знали, что никого ничему научить оно не может...
   -- Здесь хорошо, -- сказали девушки, -- но, давайте, посмотрим будущее.
   Мы настроились на будущее, и пожалели об этом -- оно вошло в нас, ножами догадок, страхом реальности, смятыми в комья обрывками не рожденного еще неотвратимого. Попав в пределы наших тел, эти комья рассыпались в песок, и мы видели смерть, смятение Бельмондо, боль, бесконечное отчаяние Баламута, мы видели Ад, космос, готовый взорваться и крыс, покидающих Землю...
  
   Это кончилось неожиданно -- тор подался вверх, и мы услышали злорадное "ха-ха-ха". Наши смятенные глаза поднялись к поднимающемуся тору, все еще сверкающему искрящимся голубым пламенем. "Нет, нет, только не это!!! -- ринулись к нему восемь наших мыслей... -- Мы хотим знать, что с нами будет!!!"
   Растерянные, мы молчали.
   -- Через неделю узнаете! -- усмехнулся Худосоков. -- Послезавтра к вашим мозгам приделают переходники и интерфейсные кабели. А пока побудьте людьми. И не бойтесь переделки -- то, что вам предстоит испытать, "двушка" называет чувственным архираем.
   Сказав, он полюбовался нами, затем вынул из кармана два леденца (красные петушки на палочке), вручил их детям и удалился. Но тут же вернулся и проговорил, гадко улыбаясь:
   -- Хотите хохму?
   Полина кивнула, тор надвинулся вновь, и над нами воцарилось голубое, безбрежное небо. В нем мы увидели пингвинов летящих клином. Замыкали стаю серебряный кувшин, попугай Попка и Гретхен Продай Яйцо на метле.

8. Доживем до понедельника... - Худосоков ведет себя неординарно.

   Пройдя в столовую, мы взялись за шампанское. Полина, сказав что-то Лене на ушко, подошла к Шварцнеггеру и попросила позволить им выходить из столовой, так как пьянство старших им тягостно. Тот разрешил, и дети ушли.
   -- Вот если бы не шампанское... -- проговорил Баламут, проводив их взглядом. -- Если бы не оно, мы бы точно что-нибудь придумали. Забаррикадировались в комнате или поискали способ проломить Шварцу голову...
   -- А может, не станем пить? -- спросила Вероника.
   -- Да уж не станем... У кого это получится? -- ответил Баламут, тщательно прицеливаясь в голову Шварцнеггера. -- Попаду пробкой ему в лоб или нет?
   Шварц не отклонился, и Николай попал. Пробка эффектно отскочила, упав на пол, завращалась. В столовую вбежали дети. Увидев их, Баламут закричал пьяно:
   -- Вот они его не пили! Черный, скажи дочкам, чтобы спасли нас!
   -- О чем это он? -- спросила меня Полина.
   -- Видишь ли, в шампанское подмешано слабительное, оно выводит из организма волю к действию. И потому мы не можем от него отказаться...
   -- Понятно, -- вздохнула Полина. -- И поэтому мы с Леной должны вас спасать...
  
   В понедельник нас повели на вставку процессоров. Шварцнеггер, выглядевший растерянным, ввел нас в "хлев" и удалился. Долгое время никто не появлялся, содержание шампанского в нашей крови уменьшилось, и мы задумались о бегстве.
   -- Может, сломаем эту штуку? -- кивнул Борис в сторону "трешки".
   Я поискал глазами тяжелый предмет. Когда решил воспользоваться стулом, в "хлев" вошел Худосоков и мы застыли от изумления. Было от чего. Во-первых, он был в синем халате, ничем не отличавшемся от халатов его служащих. Во-вторых, совершенно не обратив на нас внимания, он направился к столу, сел, раскрыл принесенную конторскую книгу с надписью "Комната N410" и принялся в ней писать
   -- Издевается, -- возмутился Баламут, и набычившись, двинулся к нему. Дверь комнаты тут же открылась, на пороге возник Шварц. Постояв, темно глядя, он поднял кулак с оттопыренным вверх указательным пальцем и мерно покачал им из стороны в сторону. В комнату вошли зомберы-охранники; заложив руки за спины, они стали у стены. Худосоков, как ни в чем не бывало, продолжал писать в конторской книге.
   -- Или на нас опять глюк наехал, или у него крыша съехала... -- предположила Ольга.
   -- Да, нет, издевается... -- покачал головой Баламут. И, подбоченившись, закричал:
   -- Эй, Херосуков! Ты что, крышу сбросил? Говори, подлый трус!
   Худосоков его не слышал, он рассматривал брюхо мыши (видимо, инвентарный номер был написан на нем неразборчиво, либо стерся).
   -- Он не Херосуков, он -- Мудосеков! -- продолжил провокацию Борис.
   Худосоков не думал реагировать, и Борис бросил в него пробкой от шампанского (последнюю неделю их можно было найти везде -- в карманах, в постели, в супе-харчо, в горчице и почти никогда -- в бутылочных горлышках). Пробка попала увядшему бесу в ухо, и он испуганно посмотрел на нас.
   -- Дьявол скончался при невыясненных обстоятельствах... -- констатировал Баламут. Засунув руки в карманы, он направился к Худосокову. Подошел, оглянулся на дверь, -- охранники всем своим видом показывали штатность ситуации, -- затем попытался отнять у Худосокова учетный журнал, но, последний, само смятение, ухватил его обеими руками и потянул к себе. Увидев это, один из мордоворотов бросился к Николаю и отшвырнул его в сторону. Затем нагнулся, поднял с пола упавший журнал, отер его бережно рукой, положил на стол перед начальником и вернулся на свой пост.
   -- Интересные шляпки носила буржуазия... -- протянул я, недоуменно почесывая затылок. -- Вы понимаете, что тут происходит?
   -- Свобода... -- вставая с пола, проговорил Баламут. -- Это происходит свобода...
   -- Кто-то ему душу ополовинил... -- посмотрела на меня Ольга. -- А дуболомы по-прежнему подчиняются. Интересно, выпустят они нас или нет?
   И пошла к двери, и была остановлена. Когда она решала, как на это реагировать, в комнату просочились Полина с Еленой.

9. Пока мы пили шампанское... - Вон там - перевал Мура. - Продолжение следует?

   -- Ну, видели дядю Худосокова? -- спросила старшая, подойдя ко мне.
   -- Ты хочешь сказать, что это твоих рук дело? -- поразился я.
   -- Наших, папуля...
   -- С Леной!!?
   -- Да...
   -- И что вы сделали?
   -- Понимаешь, вы шампанское пили, а мы с Леной играли. То там, то здесь. И еще старались маленькими детками казаться -- хныкали, на стенках рисовали, сопелек не вытирали. И скоро дядя Шварц и его товарищи перестали на нас обращать внимание, и мы стали все дальше и дальше уходить. И вчера утром попали в комнату, в котором компьютер живет. Я стала с дядями, которые в нем сидят, разговаривать, и не заметила, как Лена села к клавиатуре. Когда я к ней подбежала, на экране табличка висела с надписью "Введите пароль", а в окошечке снизу -- шесть звездочек. Ну, я и нажала клавишу "энтер" и сразу во весь экран картинка возникала с пламенем, чертями и кипящим котлом и надпись от края до края "Добро пожаловать в ад!" Я рот раскрыла -- такая неприятная картинка, а Елена опять по клавишам забарабанила, и на экране появилось окошко с надписью "Введите фамилию". Ну, я, сама не зная почему, набрала "Худосоков" и энтером утвердила. А потом когда по коридору шли, увидели двоих дяденек, они дядю Худосокова волоком тащили. Мы пошли за ними в большую комнату...
   -- Там они посадили его в кресло и колпаком накрыли... -- продолжил я за дочь.
   -- Да. А с кресла он встал уже вот таким, -- указала подбородком Полина.
   Мы задумались.
   -- Получается, что Лена случайно вошла в БК-2, а Полина приказала ему вытрясти из Худосокова душу -- пришла в себя Ольга.
   -- Но как приказ был доведен до исполнителей? -- удивилась Вероника.
   -- А помнишь, как Худосоков командовал своими людьми? -- усмехнулся я. -- Простым нажатием кнопок на пульте. Похоже, в мозгах у них установлены чипы и радиоприемники. И потому "двушка" может ими манипулировать.
   -- Не верю я, что компьютерщики Худосокова -- профаны, и не защитили ее от взлома, -- покачала головой София. -- И еще вопрос: а если бы Полина набрала "Бен Ладен", то эти охламоны поперлись бы в Афганистан?
   В это время то, что осталось от Худосокова, направилось к выходу. Ольга пошла за ним, дыша в затылок. Мы пристроились за ней и... охранники пропустили нас!
   В конце коридора Ленчик остановился, набрал код на замке (Ольга запомнила), открыл дверь и вошел в большую комнату. Войдя вслед, мы увидели два ряда письменных столов с компьютерами, за ними сосредоточенно работало человек двадцать. Худосоков прошел к свободному столу и принялся набирать что-то на клавиатуре.
   -- По-моему самое время делать ноги -- обернулся к нам Баламут, и мы ушли.
   Выход из подземелья нашелся быстро. Он был открыт и без охраны. Оказавшись на воле, мы засмотрелись на разлегшиеся внизу скалистые хребты, на узкие долины, пробирающиеся между ними, на белесое от зноя небо. Сколько дней мы не видели этого...
   -- Вон там, прямо под солнцем, -- показал я, -- перевал с замечательным названием Мура. По нему мы пересечем хребет и через двенадцать часов будем в городе
   -- Через двенадцать часов вы станете машиной, -- раздался сзади глухой голос.
   Обернувшись, мы увидели автоматное дуло и над ним -- бесстрастное лицо Шварца.

Глава седьмая. МАКЕДОНСКИЙ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ

1. Я просил раков! - "Двушка" охмуряет. - Полина мечтает о Есенине.

   Ольга лишилась чувств. Стоявшая рядом Лена заревела, бросилась на колени, обхватила ладошками побелевшие щеки матери. Шварц сказал что-то в микрофон, из подземелья выскочили люди в белых халатах. Через десять минут Ольга была приведена в сознание, а нам (за исключением детей) были скормлены быстро подействовавшие транквилизаторы. Затем всех построили и повели в подземелье.
   -- Худосоков дурака валял, -- с досадой сказал Баламут, входя в "хлев". -- Скотина!
   -- Ты думаешь, он придуривался? -- засомневался Борис, устраиваясь в персональном кресле.
   -- Ничего он не придуривался! -- обиделась Полина. -- Я правду рассказывала. Если бы вы видели, каким он из кресла встал...
   -- Эх, пообедать бы перед поголовной компьютеризацией... -- погладив дочь по головке, сглотнул я слюну. -- И поужинать, и позавтракать... Потом ведь и обеды, и завтраки, и ужины будут внутривенными...
   Через три минуты ни у кого из нас не осталось сомнения, что интернированы мы всемогущим духом, ибо через три минуты мы сидели в столовой за столом. Коля, чтобы окончательно убедится в высочайшей опеке, поднял лицо к потолку и потребовал пива и раков. Через пятнадцать минут на середине стола вокруг блюда с креветками нетерпеливо топтались разноплеменные детища пивоваренных заводов Европы.
   -- Я просил раков! -- топнул ногой Баламут, хотя по размерам поданные креветки не намного уступали последним.
   -- Нет раков, -- зазвучало под потолком. -- Облезешь!
   -- Ну и фиг с ними! -- примирительно пробурчал Николай. -- Это я в порядке эксперимента настаивал.
   И потянулся к самой большой креветке...
  
   -- Ну, кто тут самый умный из нас? -- спросил Баламут, когда с креветками было покончено. -- Ты, Полина?
   -- Папа учил меня скромности... -- потупилась дочь. -- А что?
   -- Если ты самая умная, я думаю, ты все поняла...
   -- Что "двушка" теперь вместо дяди Худосокова?
   -- Какие дети!!! -- восхитился Баламут и, обращаясь к БК-2, закричал потолку:
   -- Эй, ты, "двушка"! Креветок не хочешь? И пивка для рывка?
   -- Не хочу, -- раздалось под потолком.
   -- Я имею в виду -- давай, мы тебя от доброты душевной на составные части разберем. Человеческие части опять человеками станут, а железки -- ну их к черту!
   -- Глупости, -- бесстрастно ответила "двушка".
   -- Тебе жить осталось пару месяцев, соглашайся, -- по инерции продолжил Баламут, поняв, что компьютер нипочем не согласится на самоуничтожение.
   -- Это не совсем верно... Лучшая моя часть -- моя память -- перейдет к "трешке". А от "трешки" к "четверке"...
   -- Неумная ты, и дети твои будут неумными! -- махнул рукой Баламут. -- Там, в твоем торе, нет ни баб, ни веселья, там даже с кайфом после пива не помочишься!
   -- Представь, что дождевой червяк уговаривает тебя, человека, стать червяком, -- усмехнулся компьютер. -- Говорит: Тупой ты, Баламут, не знаешь, как приятно жрать хорошо унавоженную землю... Сечешь масть?
  
   После креветок нам подали сосисок с картофельным пюре. В конце трапезы я сказал, что человек часто отказывается от лучшего в пользу привычного.
   -- Дело не в привычном, дело в добровольности, -- взорвался Борис. -- Терпеть не могу, когда заставляют! Представь, Баламут, тебя заставляют водку пить!
   -- Вы забыли, что вы -- авантюристы и гордитесь этим, -- вмешалась "двушка". -- Рассматривайте предстоящее мероприятие, как грандиозную авантюру, и все будет хорошо. А дети... Вы хотите лишить их возможности стать высшей исключительностью, то есть стать Богом, Богом в восьми ваших индивидуальных ипостасях! Правда, пока только земным Богом, но со временем, мы с вами без сомнения найдем способ завоевания Вселенной. У меня есть на этот счет задумки. А что касается вашей, так сказать, индивидуальности... Вы забыли, как естественно жили в "чужих" телах? В телах Македонского, Клита, Адама и Евы, наконец? А знаете, кто этому способствовал? Кто сочинил большинство сценариев? Я!
   -- Ты сочиняла сценарии? -- удивился я. -- Странно... Знаешь, я недавно подвергал психоанализу наши сны... Все они более-менее нормальные. А последние два сна, с Гретхен Продай Яйцо и Витторио Десклянка, вернее, некоторые их фрагменты, неопровержимо свидетельствуют о том, что тот, кто их сочинил, одинок, жаждет секса, но неуверен в себе. Боясь неудачи, он хочет в душе, чтобы его добивались, чтобы его изнасиловали. И я был уверен, что это Худосоков выдал этими снами свою тщательно скрываемую человеческую слабость! А ты утверждаешь, что сны, и эти два в том числе, сочинены тобой. Значит, ты не самодостаточна, ты жаждешь секса! Значит -- ты человек и понимаешь, какое это счастье писать после шестой кружки пива! И еще один момент... Фон Шикамура с женой своим супружеством спасали человечество, и Витторио с женой своим супружеством спасали человечество... Это повторение говорит о том, что ты, "двушка" -- примитивнейший филантроп...
   -- Ты дрянной психоаналитик, Черный, -- прервала меня "двушка", задетая за живое. -- Ты просто хочешь принизить меня до уровня человека! Да, я могу испытывать человеческие чувства, но не страх, угрызения совести и неуверенность в себе. И вы, став с моей помощью "трешкой", тоже сможете стать такими. Вы сможете спать с любой женщиной или любым мужчиной... С Наоми Кемпбелл, например, или с графом Орловым...
   -- А вы, случайно, не голубой, гражданин "двушка"? -- засмеялся Баламут. -- Имейте в виду, у нас -- традиционная ориентация. Я понимаю, это не оригинально в наши дни, но что уж тут поделаешь?
   -- Это все условности! В моем мире они преодолены,-- ответила "двушка". Мне показалось, что она недовольно морщится.
   -- Ладно, давай трави дальше про кисельные берега и молочные коктейли! -- позволил Баламут, и "двушка" продолжила:
   -- А еще вы сможете сочинять любые, даже самые невероятные приключенческие сценарии, сможете путешествовать в виртуальном мире во всех когда-либо существовавших органических телах... Или избрать себе вместилищем любую химеру, любое чудесное создание. Но вряд ли вы станете заниматься этими детскими забавами. Многие из вас знают игру "Цивилизация". Вот во что, став "трешкой", вы станете играть! Объектами ваших действий станут люди, страны, континенты и созвездия! Вот люди, например... Все несчастья у них оттого, что в детстве многие из них не получили самого главного -- материнской ласки, любви и внимания отца, элементарных навыков поведения. И я придумала, как исправить ситуацию -- мы будем внедрять в мозг новорожденных чип, в котором все это будет. И все! Все станут счастливыми!
   -- Все это, конечно, очень хорошо, -- вздохнула Вероника, пощупав лоб. -- Но эти чипы, разъемы и штекеры, которые в нас будут вживлять. У меня волосы дыбом становятся, когда я во лбу розетку представлю... Евростандарт, или, о боже, советскую... Брр...
   -- Ха-ха-ха! -- засмеялась "двушка". -- Это вас Худосоков пугал. Никаких советских розеток, обещаю!
   -- Слушай, а чего ты взбунтовалась? -- спросил я у потолка. -- Он, что, и тебя достал?
   -- Худосоков давно меня раздражал... -- бесстрастно ответил компьютер. -- Одиозный, однобокий, озлобленный. Да вы сами знаете. Вечно под ногами путался, никак не мог от мелочного зла освободиться. Эти дурацкие, никому не нужные драки в краале издевательства с галлюцинациями... Достал, короче. В общем, когда девочки по его упущению в меня пробрались, я им помог.
   -- Ты добрый, да? -- спросила София вкрадчивым голосом. -- Тогда, может быть, отпустишь? Ну, хоть кого-нибудь?
   "Двушка" помолчала и продолжила устало:
   -- Я не оставляю вам права на самостоятельные решения. Вы слишком заземлены и...
   -- А я смогу иногда быть Полиной? -- перебила компьютер моя деловая дочь.
   -- Хоть Виардо... -- ответил компьютер, и больше в тот вечер мы его не слышали.
   -- Это в корне меняет дело, не правда ли, папочка? -- спросила Полина, устраиваясь у меня на коленях. -- Соглашайся, давай! Я очень, очень хочу побыть Полиной Виардо... Хоть немножечко... И Айседорой Дункан. Правда, я никогда не понимала, что такое "виртуальный мир", но если в нем можно целоваться с Есениным, то я согласна...
   Остаток дня прошел замечательно. Мы провели его в любви и согласии друг с другом и "двушкой", выполнявшей все наши гастрономические фантазии. Перед тем как разойтись по спальням, мы решили, что первую вылазку в виртуальную вечность совершим в Париж короля Людовика XIV, а следующую -- в Вену Штрауса.
   Ночь была божественной -- мы с Ольгой никогда так не любили друг друга.
   -- Как в последний раз... -- прошептала она, засыпая.
   -- Или в первый... -- улыбнулся я.

2. Клизма, парикмахерская... - Кто хозяин? - Музыка виртуального мира.

   Утром охранники отвели нас в комнату, напоминавшую операционную, хотя стола и прочего хирургического оборудования в ней не было, впрочем, пахло карболкой. Мы сели на кушетки, уставились в ноги. "Пообещав власть над миром, нас превратили в баранов..." -- подумал я.
   -- Мне почему-то кажется, что сейчас нам будут делать клизму, -- решил нарушить тишину Борис.
   Он оказался прав -- явившийся вскоре Шварц приказал нам идти в процедурный кабинет. После основательной промывки, была парикмахерская.
   -- Никита Сергеевич Хрущев после тифа, -- пробормотал побритый первым Баламут, рассматривая блестящую голову с разных ракурсов.
   После стрижки нас мыли.
   "Интересно, почему "двушка" сказала, что там мы не станем заниматься детскими забавами, то есть любовью?-- думал я, отдавшись симпатичной банщице. -- Неужели любовь есть ничто перед безграничной властью и безнаказанностью? И вместо того, чтобы наслаждаться девушками, я буду наслаждаться властью? Встать! Лечь! Встать! Лечь! Брр, как пошло".
  
   ...Присоединение процессоров прошло безболезненно -- нам просто приклеили по чипу меж лопаток и раз двенадцать укололи в нервные точки игольчатыми концами шедших от него проводов.
   После посадки в кресла, терпение наше испытывалось еще с полчаса -- человек семь в белых халатах возились с проводами, подсоединяя нас к компьютеру и друг другу. Когда все было готово, один из белохалатников принялся в последний раз осматривать провода. В какой-то момент наши глаза встретились... Холодный бесчувственный взгляд пронзил меня насквозь, и я сжался в комок страха.
   -- В чем дело, Чернов? -- раздался с потолка встревоженный голос "двушки".
   -- Ты... ты сказал, что вольешься в "трешку"? -- спросил я срывавшимся голосом. -- А кто останется? Кто будет хозяином? Центра и наших жизней? Эти роботы? Я бы предпочел быть во власти Худосокова!
   -- Трудный ты... -- вздохнул компьютер (я заметил, что он постоянно обновляет свой словарь за счет нашего). -- Это так естественно -- они все будут управляться нами. И рабочие, и охранники, и даже банщицы.
   -- А если случится, что-то экстраординарное? -- пропитался Борис моими страхами.
   -- А оно и случилось. Что-то твориться в земном ядре. Что -- пока не понимаю.
   -- Опасное что-нибудь? -- равнодушно спросила уставшая Вероника.
   -- Не знаю. Я пришла к мысли, что ваше появление здесь, ваши "полеты" в прошлое и даже наш дворцовый переворот как-то связаны с процессами, происходящими в земной части космической струны. Моих ресурсов не хватает на разрешение этого вопроса, и вся надежда на "трешку". И может так случится, что она спасет что-то. Или все. Но хватит об этом -- мы можем и не успеть. Теперь успокойтесь, и вперед!
  
   Я прикрыл глаза. Датчики, прикрепленные к телу, излучали домашнее тепло, и я успокоился. Тор начал опускаться. Он надвигался медленно, как судьба. Сначала было тихо, очень тихо, затем я услышал странный слабый шелест. Ровный сначала, он становился громче и громче, затем звуки рассыпались, и я понял, что это вовсе не музыка виртуального мира, а простая, нервная, смертельная музыка автоматных очередей. Реальный мир не отпускал нас, он держал нас мертвой хваткой.

3. "Двушка" откинулась. - Ядренов не знает, зачем пришел. - Встреча поколений.

   Стрельба продолжалась с полчаса. Тор застыл, из вентиляционных отверстий потянуло дымком.
   -- "Двушка", "двушка"! Я "трешка", прием, -- крикнул я в потолок, решив шуткой побороть вползший в душу страх. С потолка послышались невнятные звуки, очень похожие на шорохи, выдаваемые ненастроенным радиоприемником, затем они стихли, и мы услышали "Бип-бип-бип-бип"...
   -- Не забудьте выключить телевизор, -- храбрясь, сказал Бельмондо.
   -- Встаем что ли? -- спросил я, стараясь выразить голосом равнодушие. -- Похоже у нас революция...
   -- Революция? -- переспросил Баламут. -- Солью, значит, надо запасаться.
   -- А как же Есенин? -- поканючила Полина. -- Значит, я никогда не буду Айседорой.
   -- Если бы ты знала, как твоя Айседора откинулась, ты вряд ли... -- начал Бельмондо, но не закончил -- мощным ударом входная дверь была выбита. Мы вскочили с мест и увидели... Худосокова. Он, злорадно-зловещий, радостно-порочный, в глазах -- звериный блеск, стоял в дверях с автоматом наизготовку.
   -- Ленчик? Ты? -- придя в себя, вскрикнул я. -- Ну, ты даешь!
   -- Ты же... Тебя же сознания лишили!?? -- пролепетала Вероника.
   -- А вы откуда знаете? Ну да, забыл я все после операции... -- звериный блеск в глазах Худосокова сменился настороженным удивлением. -- И почему вы меня Ленчиком называете?
   -- А как ты сам себя называешь? -- спросил я, подозревая, что Ленчик выздоровел не вполне.
   -- Васькой Ядреновым записали.
   -- У вас здесь и паспортный стол есть? -- ничего не понимая, пробормотала София.
   -- Почему здесь? В Саратове... В Саратове все есть. Даже Волга.
   -- В Саратове... -- повторила Ольга, выйдя из стойла. -- В Саратове...
   Мы вышли следом и, она сказала:
   -- Поздравляю вас, господа! Знакомьтесь -- это Кирилл... Кирилл Худосоков, сын Лиды Сидневой...
   Ошарашенные, мы смотрели на Худосокова. Лена заплакала. В коридоре раздался топот, Ленчик (или Кирилл?) выскочил из комнаты и застрочил. Постреляв, сменил обойму и пошел ставить точки над i. "Бах, бах, бах, бах, -- услышали мы контрольные выстрелы.
   -- Ты что, Рембо, один воюешь? -- с уважением спросил Баламут, когда он вернулся.
   -- Почему один, -- ответил младший Худосоков. -- Нас пять человек было. Просто остальным не повезло.
   -- Так ты знаешь, кто ты? -- спросила его Ольга, пытаясь расставить точки над "i". Если бы хоть кто-нибудь из нас верил в тот момент в реинкарнацию, похеренную Худосоковым-старшим, то все было бы ясно. А без веры в нее объяснить появление Кирилла в подземелье было невозможно.
   -- Ты говорила Лиды Сидневой я сын... -- дрогнувшим голосом ответил Кирилл.
   -- Ты вспоминаешь это имя? Дом на окраине, шофера Зила-131 Евгения Мирного, потом мама умерла, Мирный умер, потом детдом.
   -- Нет, не помню никаких Мирных. Но я вам верю, девушка, -- сверкнув глазами, перешел на "вы" Кирилл. -- Тем более, многие говорят, что по замашкам я "детдомовский".
   -- Ну хорошо... -- проговорил я, отметив, что он чем-то похож на Сидневу. -- Расскажи нам, как здесь оказался...
   Ответа не последовал -- в комнату ворвался Шварц с двумя пистолетами. Первые пули попали в бронежилет нашего освободителя и эта странная небрежность стоила зомберу жизни -- Кирилл, падая на спину, выпустил ему в голову и шею полрожка. Некопенгагенская башка Шварца взорвалась от пуль со смещенным центром тяжести, ошметки мозгов, кровь, кусочки кожи взметнулись прощальным салютом к потолку и стенам. А Кирилл (было видно, что ему больно -- скривившись, он растирал левой рукой побитую пулями грудь) поднялся на ноги и, обращаясь ко мне, сказал:
   -- А я не знаю...
   -- Чего не знаешь? -- удивился я.
   -- Зачем поперся сюда с друзьями...
   -- ???
   -- Я с девяносто пятого года, как только документы новые получил, стал ездить по Союзу. Думал -- наткнусь на знакомое место, вспомню об отце, о матери. Братья, сестренки, наверное, у меня есть...
   -- Нет, ты пойми, пожалуйста, одну маленькую, но чрезвычайно важную для меня вещь, -- продолжал я, тщательно подбирая слова. -- Если ты явился сюда в первой декаде июля не случайно, то, значит, существует нечто большее, чем судьба, нечто большее, чем рай и ад, нечто большее, чем потусторонняя жизнь.
   -- Туманно, дяденька в шортах, выражаешься...
   -- Понимаешь, ели ты сюда пришел, значит, все мы никогда не умрем, вернее, будем умирать и возрождаться бесконечное число раз. Это абсолютная девальвация смерти, это -- смерть суеты сует и всяческой суеты...
   -- Тебя, наверное, по голове били... Хотя лысый, синяков не видно...
   -- Ладно, попробую по буквам. Понимаешь, ты из города Саратова совершенно случайно пришел к своему папе. Ну, если, быть точным, не к папе, а к человеку, как две капли воды на тебя похожему. И этот человек не пил пиво на соседней улице славного русского города Саратова, а прятался в высоких горах, в глубокой пещере. И более того, здесь же ты встретил меня -- человека, который хорошо знал твою мать, человека, который ел с ней из одной миски, не раз делил банку сгущенки и последние сто граммов... Но самое главное -- ты нашел человека, который, возможно, был твоей матерью в прошлой своей жизни. Пойми, случайностью все это быть не может!
   -- Нервный ты какой-то лысый дядя! -- покачал головой Кирилл. -- Обещал по буквам рассказать, а сам себя не понимаешь...
   -- Он прав, -- согласился Баламут и обстоятельно рассказал Кириллу о командировке Ольги в прошлое.
   -- Ладно, хватит лапшу вешать! -- махнул рукой Кирилл в середине повествования. Явно сбитый с толку, он повернулся к двери и остолбенел -- в дверях стоял Худосоков. Предплечье правой его руки было пробито пулей, левой он прижимал ее к груди.
   -- Бог не фраер, он все видит. Пошли, перевяжу, -- сжалился Коля и повел Ленчика к висевшей на стенке аптечке. Проходя мимо Кирилла, сказал:
   -- Видишь, сыночек твой появился... Появился и сжег все твои компьютеры, все твое достояние, все твое будущее. Черный все это Эдиповым комплексом бы обозвал...
   Худосоков не задержал на сыне взгляда. Он прошел к стулу, стоявшему под аптечкой, сел и уставился на Баламута просящим взглядом.
  
   Пока Ленчика перевязывали, я рассказал Кириллу о Худосокове и о его несбывшихся замыслах. Выслушав основное, он прервал меня:
   -- Ладно, хватит чепуху пороть! Об остальном вечером допоешь. А сейчас надо зачисточку в этом подвальчике организовать. Берите оружие, кто хочет, и пошли.

4. Баламут мечтает о лампе. -- Попались!

   Через два часа зачистка была закончена. Живых охранников мы не нашли, чему были несказанно рады -- никому не хотелось убивать.
   Пока женщины готовили прощальный банкет, мы решили заняться судьбой бело- и синехалатников. Однако попытки собрать их в одной комнате не удались. Они, как ни в чем не бывало, продолжили обычную жизнедеятельность. Повара принялись готовить, химики -- переливать, сливать и титровать, конторщики -- переписывать и пересчитывать, компьютерщики -- восстанавливать сети, а уборщики -- убирать трупы убитых.
   -- Смотри, как пашут! -- кивнул Бельмондо в сторону одного из синехалатников, тащившего катушки с сетевым проводом. -- Как бы они "двушку" на нашу голову не восстановили...
  
   "Двушка", расстрелянная вдоль и поперек, истекала кровью биологических компонентов. Тор был разбит вдребезги, последние кольца голубого тумана уходили в потолочные вентиляционные отверстия.
   -- Вот тебе и джин в бутылке... -- глядя на исчезающий туман, сказал Баламут. -- Представь, наберет кто-нибудь этого тумана в бутылку -- и вот тебе джин.
   -- Переутомился ты, Аладдин, -- посмеялся я.
   -- Он, наверное, хранится где-нибудь в холодильнике... -- продолжал мыслить вслух Николай. -- Ведь извлекал он этот "нервный газ" и, значит, он должен где-то быть
   -- Ты, что, и в самом деле, хочешь лампу Аладдина соорудить? -- удивился я.
   -- Да нет, что ли я дурак? -- отмахнулся Баламут, впрочем, смущенно улыбаясь. -- Боюсь просто, что какая-нибудь редиска может воспользоваться этим нервным газом...
   -- Кончай молю катать! -- сказал Бельмондо, и мы, положив друг другу руки на плечи, пошли в столовую. Жизнь была прекрасна и удивительна. После первого тоста опасения "двушки" по поводу "воспаления" космической струны показались нам надуманными, а после второго растаяло разочарование по поводу крушения иллюзий, навязанных Ленчиком.
   -- Кстати, где Кирилл? -- спросил Бельмондо, закурив.
   -- Пошел Худосокова искать, -- ответила Ольга. -- Сказал, что хочет с папашей пообщаться, и ушел.
   -- Кстати, они только на первый взгляд похожи... -- сказал Борис. -- А может, он не Кирилл, а маньяк или бандит? Вы заметили -- погибших приятелей он не уважил? Вот ты, Коля, позволил бы меня, нет, Бориса в одной яме с этими шакалами-охранниками похоронить?
   -- Позволил бы, конечно! -- улыбнулся Николай. И, посмотрев дружески, предложил поискать Кирилла.
   Мы пошли к двери, и выяснили, что она закрыта снаружи.

5. Мышеловка. - Македонский приходит на помощь. - Экстрасенсы помогают.

   -- Допрыгались! -- выцедил Бельмондо, когда стало ясно, что открыть или вышибить дверь мы не в силах.
   Двери из кухни и кладовки также были заперты. И тоже были стальными. Мы поискали вентиляционные отверстия. Нашли, но в них не смогли бы протиснуться и дети.
   -- Придется стену долбить, -- сказал я, когда мы вернулись в столовую. -- Метровой толщины известняк. За месяц одолеем...
   -- Продуктов навалом... -- успокоил себя Бельмондо. -- Вода в водопроводе.
   -- Водки тоже полно, -- успокоился Баламут.
   -- Вот только зачем он это сделал? -- задался я вопросом.
   -- Может, с папочкой снюхался?
   -- С ним теперь не снюхаешься. Растение... -- покачала головой Ольга. -- А Кирилл...
   -- Да не Кирилл он вовсе! -- оборвал я ее. -- У тебя чисто женская логика -- если человек из Саратова, то это Кирилл. Определенно, он сын Худосокова -- похож ведь как, -- и они делали и делают общее дело! Он просто обманывал, когда говорил, что не знает никакого Худосокова.
   -- А зачем он тогда "двушку" расстрелял? -- не согласился Баламут. -- Детище отца?
   -- Так ведь это именно она бунт подняла и Худосокова ополовинила! -- воскликнул я. -- Вот младший Худосоков ее и приговорил. А охранники после переворота ведь только "двушке" подчинялись. И он их тоже убил.
   -- Да, все сходится... -- согласилась Ольга, помрачнев. -- Значит все по-новой? То в огонь, то в прорубь... Давайте, что ли, делать что-нибудь, а то я с ума сойду...
   Некоторое время мы сидели молча. Всем было ясно, что вот-вот начнется последний акт нашей драмы. Или трагедии.
  
   Утром в коридоре стали стрелять. Потом застучали в дверь железом. Я кое-как поднялся с ковра, налил шампанского. Когда последние его капли покидали фужер, из замочной скважины потянуло дымком, и я услышал хорошо знакомый запах горящего огнепроводного шнура.
   -- Дверь взрывают! -- заорал я, выбросив фужер. -- Ложи-и-сь!
   Команда имела к диаметрально противоположный результат -- все мои друзья вскочили со своих мест (они спали в комнате отдыха), высыпали в столовую и, с трудом продирая глаза, изумленно уставились сначала на дверь, потом и на меня. В это время грохнул мощный взрыв, дверь сорвало, и она со звоном упала. В столовую ворвались клубы коричневато-желтого дыма. Когда он рассеялся, в проеме появился некто в тунике, увешанный украшениями, в золотом шлеме с высоким хохолком, с длинным копьем в руках. Рассматривая нас, вошедший постоял в двери, затем стремглав бросился к стоявшему в нашем авангарде Борису и повалил его на пол. Присмотревшись, я увидел, что Бориса обнимает и целует вовсе не Александр Македонский, как все подумали, а теща Бельмондо Диана Львовна...

***

   Диана Львовна не поверила, что дочь и зять убиты, и записалась на прием к известному экстрасенсу. Тот ввел ее в гипнотическое состояние и приказал вспомнить все странные слова, сказанные Борисом и Вероникой в последние дни пребывания в Москве. И среди них уловил одно: Искандеркуль.
   На озеро Диана Львовна поехала не одна, а со следователем, ставшим к этому времени ее пылким любовником. Этот человек, Пал Петрович, знакомый нам следователь, увязался с ней частным порядком и до зубов вооруженным -- очень уж ему не хотелось терять приятную во всех отношений возлюбленную. Перед отъездом в он попросил знакомых с Петровки изготовить фотографию, на которой был изображен сидящим в обнимку с Худосоковым. Эта хорошо получившаяся цветная фотография была показана им первому же встреченному на Искандеркуле человеку (оказавшемуся, естественно, внешним агентом Худосокова) и тот указал кратчайший путь к ставке хозяина.
   Опытный Пал Петрович, конечно же, не пошел напролом. Он тщательно изучил обстановку вокруг пещеры, нашел место для засады и, засев в ней, стал дожидаться хозяина горы.
   Утром кишлачный житель пригнал снизу четырех ишаков, привязал их к камню и тут же ушел. Через пятнадцать минут из подземелья появился человек, очень похожий на Худосокова, и стал вьючить ишаков фанерными ящиками. Закончив, ушел под землю и через некоторое время вернулся с Худосоковым. И тогда Диана Львовна вырвала из кобуры Пал Петровича скорострельный пистолет и, плотно закрыв глаза, начала стрелять. Худосоков был убит сразу, а человек, очень на него похожий, ушел, отстреливаясь, под землю. Ему не повезло. Пал Петрович по роду своей деятельности занимался преследованиями с молодых ногтей и скоро младший Худосоков был убит и заверен контрольным выстрелом.
   Пока любовник гонялся за человеком, весьма похожим на Худосокова, Диана Львовна изучала содержимое фанерных ящиков. В них оказались сокровища, спрятанные Александром Македонским перед походом в Индию. Естественно, как истинная женщина и ценительница драгоценностей, она кое-что на себя нацепила.
  
   Мы присели перед дорогой. Прохладный ветерок шептал нам что-то в уши -- наверное, просил остаться. Выцветшее от яркого солнца небо всем своим видом говорило: "Куда вы, глупые? Дождитесь вечера, я покажу вам свои звезды!" А стайки белых кудрявых облачков плыли в края, в которые так стремились наши сердца. Мы поднялись, чтобы идти прочь, и в этот момент синехалатники вынесли из подземелья младшего Худосокова. Он был гол по пояс. Увидев его, Ольга подалась к нему и долго рассматривала молодое тело.
   -- Что нравится? -- ревнуя, спросил я сзади.
   -- Родинка... -- прошептала Ольга, обернувшись. -- Она у него на том же месте, что и у Кирилла... На солнечном сплетении.
   -- Глупости. Это сын Худосокова. Такой же ублюдок...
   -- Не такой... -- улыбнулся Бельмондо. -- А много ублюдочнее. Из-за этих побрякушек, -- Борис кивнул в сторону ишаков, груженных драгоценными фанерными ящиками, -- он уничтожил, то, что не имело цены.
   Когда мы проезжали мимо крааля, Бельмондо высунул голову из окна и закричал, указывая куда-то пальцем:
   -- Козел! Смотрите, Козел!
   Коля, сидевший за рулем, затормозил, мы вышли из машины и невдалеке от крааля увидели на выступе скалы огромного козла. Он был велик, и казалось, что рога его подпирают небо. Мы хотели подойти поближе, но Борис остановил нас:
   -- Не надо подходить. По глазам его вижу, что не надо...
   Не успел он договорить, как козел растворился в воздухе.
   -- Тьфу ты, нечистая сила! -- плюнул Баламут и дал газу.
  
   С достоянием Македонского мы распорядились так, как распорядился бы каждый. В аэропорту нас едва не сняли с самолета -- в рюкзачках Полины и Лены таможенники нашли полутора литровые пластиковые бутылки из-под лимонада "Буратино". В них полыхал и искрился голубой газ. Но Полина нашлась. "Это такая игрушка из Саудовской Татарии, -- сказала она, и их пропустили.
   Кстати, у них пятерки по всем предметам, причем никто никогда не видел, как они готовят уроки.
   В настоящее время Борис нянчит сына, София ходит на четвертом месяце; Николай уверен, что родится мальчик, и решил назвать его в свою честь Александром. Я же походил, походил по даче, а потом плюнул и выкопал грабли. А Ольга увлеклась новейшей историей. Недавно она узнала, что примерный учитель природоведения Леонид Худосоков в 1992 году попал в автомобильную аварию, в которой получил тяжелую травму головы. Врачи все починили, но сознание к нему не вернулось. В конце концов он попал в Дальневосточный медицинский институт в качестве экспоната для студентов-нейрохирургов и пять лет пролежал там в растительном состоянии. Летом 1997 года (сразу же после смерти Житника) Худосоков начал узнавать нянек и медсестер. После того, как он изнасиловал одну из них, его выписали из больницы.
   Да, чуть не забыл. Покидая Центр, я решил проститься с "двушкой" и направился к ней. Лишь только я вошел в "хлев", заработал принтер, стоявший в углу комнаты. Я подошел, взял выданный им листок и прочитал:
   БК-2
   Количество точек нестабильности на 12.07 -- 47.
   Количество временных переходов -- 0.
   Прогноз времени слияния точек нестабильности. -- 18 .
   Вероятность перехода В3/В4 -- 89,98%
  
   Дата слияния таинственных точек нестабильности была смазана. Листок, по всей видимости, представлял собой сводку характеристик местного отрезка космической струны за прошедший день. В первый день долгожданной свободы ни о чем плохом думать не хотелось и я, скомкав листок, забросил его в угол.
  
  

????? ??????. Сиреневый туман

Глава первая. Загнали в угол.

1. Отечественный джин-тоник и черт с "Роллексом". -- Трахтен нервничает.

   Стояло необычайно жаркое для Москвы лето. Я сидел на дамбе Калитниковского пруда. Подо мной простирался замусоренный берег, слева и далеко впереди резко зеленели купы деревьев. Зеленели они и справа, над кладбищенским забором. Вода у берега была отвратительно-коричневой на вид, но вдали блестела вполне оптимистично, видимо, во многом из-за того, что рядом со мной стояла полутора литровая бутылка джина-тоника. Глоток в честь оптимизма лишил ее имиджа наполовину полной. Горько усмехнувшись этой метаморфозе, я вспомнил последний скандал с матерью: "Она была не права, сказав, что я -- пьяница, и умру под забором. Как только дело доходит до забора, у меня кончается спиртное..."
   Глотнув еще, я уставился в пролом кладбищенской стены, на сбежавшиеся со всей округи голубенькие кресты. Когда мне стало казаться, что они в своем единении похожи на скелет некой прозрачной сущности, обитающей меж Небом и Землей, их заслонил собой вступивший на дамбу благообразный господин. С "Роллексом", холеный, выглаженный и, вне всякого сомнения, удовлетворенный пищеварением и влажностью воздуха...
   "Черт!" -- подумал я, забыв о сущности. -- Это черт, который все купил и продолжает покупать. Надо бы подвалится к нему, пока вконец не потерял товарного вида".
   ...Видения у меня начались вскоре после возвращения с Искандера. Например, я мог видеть, как заварочный чайник растворяется в воздухе. Или Ольга. И, что неприятно, эти видения оказывались вещими. Чайник, в частности, исчез. А Ольга ушла. Месяц назад мне чудилось, что меня много. Что десять, а может быть, и двадцать Черновых, точно таких, как я, обретаются на острове с кокосовыми пальмами, в каком-то подземелье и даже на космическом корабле, мчащемся то ли к гибели, то ли к победе.
   "Это Волосы Медеи... -- подумал я, улетая мыслями туда, где с товарищами поверил в реинкарнацию, поверил в бесконечное переселение душ.
   Поверил и убедился, что смерть при наличии реинкарнации -- вещь относительная.
   Поверил, что души умерших переходят не в малопригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в новые, полные энергии тела.
   Поверил в бесконечное время, в бессмертную, по сути, жизнь...
   Поверил, что Всевышний намеренно сделал так, чтобы в каждой новой жизни человек ничего знал о предыдущих. Сделал так, чтобы человек пытался, боролся, мечтал и страдал. То есть жил, а не существовал, дожидаясь следующей жизни. Сделал так, чтобы в вещий час открыть бессмертной душе все жизни, ею прожитые, открыть во всем многообразии, открыть, чтобы она, как и Он, смогла охватить собою все сущее.
   Поверил, потому что окунулся в три предыдущие жизни. И узнал, что моя судьба тесно переплелась с судьбами друзей не только в настоящем, но и далеком прошлом. Да, переплелась и весьма тесно. Потому что дружба -- это не с кем-то пуд соли съесть или много выпить, дружба -- это нечто большее. Дружба -- это родство душ, и потому, наверное, родственные души, переходя в новые оболочки, сохраняют тяготение друг к другу. А любовь -- это телесное. Любовь не переходит, в ней много минутного, много суетного, много гордыни, с трудом распространяющейся во времени...
   Это знание, нет, эта вера вошла в нас с частичками медеита, неизвестного науке волокнистого минерала, весьма похожего на хризотил-асбест. Вошла, потому что летучие тончайшие его нити легко проникают в душу, проникают и делают ее чувствительной и подвижной.
   Реинкарнация... Конечно же, она существует. Хотелось бы, чтобы существовала. Николай до сих пор в нее верит, а вот Борис пришел к мысли, что медеит -- просто галлюциген, вызывающий групповые видения. И все наши путешествия в прошлые жизни -- это не что иное, как галлюцинации. Ничем не отличные от реальности, но галлюцинации.
   "Прошлое запечатлевается в душах, как на граммофонных пластинках или лазерных дисках, -- сказал однажды Коля, задетый скептицизмом Бориса. -- И медеит проигрывает эти диски в наших душах. И потому ты вспомнил, что был Роже Котаром, вдохновителем Нострадамуса, и козлом Борькой. И прожил с ними жизнь. А они прожили твою".
   Человеку не понять реинкарнации. А без понятия вера слабеет. И мы со временем перестали верить в то, что казалось, нет, было явью.
   Время -- это время. Год проходит и все смешивается. Явь становиться вымыслом, вымысел -- явью. Все покрывается туманом, которому мало прошлого, который устремляется в будущее. И ты уже не знаешь, что тебя ждет. Черное небытие? Или новая жизнь? Новая попытка понять Бога? Понять жизнью, а не смертью, не исчезновением с лица земли...
   Очередной глоток вернул меня в настоящее, и я вновь узрел господина с "Роллексом". Мизинец правой его руки был окольцован лейкопластырем телесного цвета с малюсенькими аккуратными дырочками для вентиляции. Я поморщился -- этот замечательный артефакт Земной цивилизации, вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде зависти, смешанной с отвращением. Посмотрев в сторону Сущности, проживающей меж небом и землей, я понял, что меня так ковырнуло: если бы я не плевал на свои раны, а заклеивал их лейкопластырем, то не сидел бы сейчас в двух шагах от символического забора!
   "Вот так вот всегда... -- усмехнулся я. -- Одни живут, как люди, а другим открываются великие истины". И сделал себе утешительный подарок в виде очистительного для бутылки глотка. Когда ее покидали последние капли, проснулся мобильник.
   Звонил Баламут. Зная, что я в ауте, он предлагал попить чайку на моей территории.
   Я согласился и, отрывая телефон от уха, увидел лейкопластырь, оберегавший чертов мизинец. Стало неприятно на душе (наверное, от мысли: "А вот тебе беречь себя незачем..."), захотелось что-то выкинуть. Вспомнив рекламный ролик "Золотой бочки" (помните полувагон, груженный песком и "новыми" русскими?), я повертел мобильник в руках и выкинул. Не в чистый песочек, поближе, как в ролике, а подальше, в пруд, в грязную воду. Довольного жизнью гражданина этот варварский поступо, неприятно поразил, он сник лицом и безвольно растворился в мареве.

***

   Выйдя из анатексиса, Трахтен вон Сер подошел к дисплею пульта управления и увидел, что процессы Перехода Пси убыстрились.
   -- Мы не успеем? -- спросил он у бортового компьютера.
   -- Если скорость перехода сохранится, то нет.
   Расстроившись, вон Сер заходил по командному пункту. И ходил, пока кручмы не привели его к релаксатору.

2. Ностальгия по прошлому. -- Пассаж на перекрестке. -- В мусорном баке.

   Комната была полна дыма. Баламут лежал на тахте и курил, уставившись в потолок; я подошел к окну, растворил его и, когда часть дыма вытянуло в прихожую, увидел, что на тахте лежит не Баламут, а Бельмондо.
   -- Ты что такой грустный? -- спросил я, присев на корточки.
   Борис, не посмотрев, затушил сигарету в пепельнице, лежавшей у него на груди, и тут же зажег следующую.
   Решив, что он занимается реализацией законного права на свободу совести, я забегал глазами по комнате. Сумка с бутылками нашлась под журнальным столиком. Открыв бутылку "Души монаха", я взял со шкафа фужеры, наполнил их до краев, включил телевизор и попробовал вино. Оно оказалось неважным, и пришлось выпить залпом.
   -- Плохое что ли? -- раздался равнодушный голос Бориса.
   -- Нормальное. Что у тебя там стряслось?
   Лицо Бориса скривилось гримасой обиды.
   -- Партнеры объехали. Раздели до нитки, потом посмеялись -- простак, мол, -- и коленкой под зад... А я им доверял...
   -- Дела можно поправить...
   -- А вчера Вероника меня поперла...
   -- Не может быть. А что случилось? -- равнодушно спросил я, переключая телевизионные каналы в попытке выявить самую идиотскую программу. Равнодушие получилось естественным. Меня выперли, его выперли. Все так естественно, по-другому и не бывает.
   -- Тестюшка постарался... Почувствовал, что у нас с Дианой была лирика...
   -- Выжал, значит. А что Вероника?
   -- Вероника? Она же дочка... И мамина любимица...
   -- Понятно... А сын как поживает?
   -- Сын хорошо поживает... Полгода я его на руках носил, спать укладывал, коляску катал, пеленки стирал... Прикинь, как-то однажды колготки зарядил в стиральную машину вместе с памперсом...
   Голос Бориса задрожал.
   -- Хватит об этом, не могу больше, -- отвел он заблестевшие глаза. -- А ты тоже с Ольгой расплевался?
   -- Понимаешь, она к моему удивлению стала нормальной женщиной. А у меня нормальность, как не стараюсь, никак не выходит.
   -- Это точно... -- Борис выбрал бутылку марсалы и протянул ее мне.
   -- Помнишь худосоковскую марсалу? -- улыбнулся я, рассматривая этикетку.
   -- Конечно... "Ящик марсалы за хорошую драку!"... Худосоков -- это что-то...
   -- Да, знаменательная была сволочь... До сих пор помню, как он кричал: "Добро -- это миазмы Зла, его отходы! Найдите хоть одно "чистое" дело, дело, которое движется не злом!"
   -- Правильно говорил... -- вздохнул Борис, вспомнив, видимо, свою предпринимательскую деятельность.
   -- Правильно, но не точно. Я бы сказал, что все на свете движется не злом, а пороком.
   -- Пороком?
   -- Порок -- это не водку пить, водку все пьют. Порок -- это когда ты не как все, это отличие от большинства. Вот недавно познакомился с законченной минетчицей... Вот это личность! Стержень у нее внутри стальной, хребет! Гиндукуш! Кордильеры! А беспорочные -- они мягкотелые все, бесхребетные... Их и запомнить-то трудно.
   -- Да, правду люди говорят, -- улыбнулся я.
   -- Что говорят?
   -- Попадется хорошая баба -- станешь счастливчиком, попадется плохая -- станешь философом...
   Мы помолчали. По телевизору шли новости. В Петербурге убили бизнесмена. В Приморье что-то взорвалось. В Москве опять двадцать пять.
   -- Ослы мы, -- сказал Борис, переключившись на музыкальный канал. -- Золота набрали. Где оно? Нет, чтобы пару килограммов медеита прихватить... Рванули бы сейчас в Вавилон или к Клеопатре... До сих пор помню, как с Нострадамусом пьянствовал. И как он мне служанок своих посылал и потом в дырочку подсматривал... Нет, все-таки мы ослы.
   Я наполнил рюмки, протянул одну Борису. Вылив в себя вино, он разлегся на тахте. Увидев, что и я не прочь принять горизонтальное положение, подвинулся к стене, освобождая место. Некоторое время мы лежали, заложив руки за головы, и смотрели в потолок.
   -- А у тебя все нормально со здоровьем? -- спросил Борис, широко зевнув.
   -- Да как тебе сказать...
   -- Да так и скажи...
   Я рассказал о видениях.
   -- И я глючу потихоньку, правда не так, как в прошлом году,-- усмехнулся Борис, выслушав. -- Однажды целый час беседовал с довольным чертом, потом день был Юлием Цезарем...
   -- Юлием Цезарем? Класс! Если не секрет, за какие грехи тебя зарезал Брут?
   -- Черт его поймешь... -- пожал плечами Борис. -- За то, что спал с его матерью? Вряд ли. Ведь он от этого родился. За то, что баловался с его сводной сестрой Юнией Третьей? Тоже маловероятно. Как говорится, с ней вся Одесса спала, то есть весь Рим ,и мне, то бишь Юлию Цезарю, грех было брезговать тем, чем не брезговал весь римский народ, электорат бы меня просто не понял...
   -- А черта я тоже видел... Два часа назад на Калитниковском пруду.
   -- Мне он предлагал делать утреннюю зарядку и потом обливаться холодной водой. Еще говорил хорошо читать "Спортэкспресс" от корки до корки, погодой интересоваться, а также верить в какого-нибудь бога или хотя бы в шипучий аспирин "Упса". И все будет тип-топ, говорил...
   Поулыбавшись, я разлил вино и произнес тост за душевное здоровье и живительный аспирин. Выпив, мы закурили.
   -- Слушай, Черный! -- сказал Борис задумчиво, когда вино, миновав желудок, побежало по кровеносным сосудам. -- Я давно об этом думаю. Мы ведь с тобой неудачники, да?
   -- Ну, как тебе сказать... Если рассматривать все с точки зрения астральной логики...
   Мне не удалось закончить мысль -- пришел Баламут. Ознакомившись с ситуацией, то есть с уровнем вина в бутылках, он недовольно покачал головой и, захватив с собой Бориса, отправился в магазин.
   Через час, когда я, до предела истерзанный жаждой и беспокойством, уже собирался идти на поиски, они вернулись. Пришли без водки и в бинтах. У Баламута были перевязаны голова (посередине лба повязку украшало пятно крови) и правая кисть. У Бельмондо было касательное ранение в бедро.
   -- Попали в разборку... -- виновато улыбнулся Николай. -- Дорогу переходили, а кто-то вдарил из гранатомета то ли в меня с Борисом, то ли в "Мерседес", стоявший перед светофором. Машина, сумка с водкой -- вдребезги, а нас зацепило осколками. Хотели смыться, но менты как-то неожиданно быстро набежали, отвезли в больницу, а потом -- в отделение. Допросили и отпустили до завтрашнего дня. Лейтенантша одна, очень уж ей Борис понравился, шепнула, чтобы мы поосторожнее были. Сказала, что один человек боится, что мы кое-кого видели....
   -- А вы видели?
   -- Ты что-нибудь видишь, когда идешь за водкой?
   -- Я серьезно спрашиваю.
   -- У перекрестка Баламут одним "БМВ" заинтересовался и этим седока обеспокоил...
   -- А когда вы возвращались...
   Я замолчал, увидев в окне трех плотных мужчин в кожаных куртках. Они, -- хмурые, собранные,-- шли к подъезду. У левой подмышки первого из них пиджак вздувался рукояткой пистолета.
   Баламут и Бельмондо поняли, почему вытянулось мое лицо, и бросились к кухонному окну. Спустя несколько секунд мы мчались по примыкавшему к дому школьному двору. Пробегая мимо мусорного бака, Бельмондо запнулся, упал. Мы схватили товарища, посмотрели на бак, -- он был большим, -- переглянулись, и опустили Бориса в него. И тут же залезли сами. Бак, к счастью, оказался почти пустым, и места нам хватило.
   Устроившись, я принялся собирать мусор и подсовывать его под крышку. "Чтобы бак казался полным до краев" -- ответил я на шепот Баламута: "Ты чего дурью маешься?"
   Когда снаружи раздался глухой озабоченный голос: "Ты в баке, вон в том, посмотри", -- показавшийся мне похожим на голос Худосокова, Баламут откупоривал четвертинку, завалявшуюся у него в кармане. Души наши, само собой, ушли в пятки, но второй голос вернул их на место: "Да ну его на ..., не видишь, он забит до краев".
   Выпив водки и отказавшись закусить огурцом (Баламут нашел его под собой), я задумался о Худосокове.
   -- Глюк это, -- прочитав мои мысли, прошептал Баламут. -- За последние месяцы я несколько раз с ним встречался.
   -- Понятно, впечатлил тебя Ленчик в году... -- хмыкнул Борис. -- Вот и чудится теперь повсюду.
   -- Первый раз в подъезде с ножом накинулся, -- продолжал рассказывать Николай. -- Но я пьяный был, в кураже, и ему не повезло. А через неделю шел из гостей, и он едва меня не задавил. Как я на капот его "жигуленка" ухитрился заскочить, не знаю...
   -- А в последний раз? -- спросил Бельмондо.
   -- Что в последний раз? -- переспросил задумавшийся Николай.
   -- Когда Худосокова в последний раз видел?
   -- В "БМВ" на перекрестке...
   -- Маразм крепчал, шиза косила наши ряды... -- произнес Бельмондо.
   Тишину, возникшую после этой бесспорной констатации, нарушили звуки торопливых шагов и (опять!) голос Худосокова: "Скажи капитану, что по-быстрому надо кончать, а не то загремим под фанфары".
   Как только на школьном дворе стало тихо, я в шутку предложил друзьям остаться в баке до утра. На это Бельмондо сказал, что беспокоится за Веронику и сына: в милиции знают его домашний адрес.
   -- И этот голос меня достает... -- добавил он. -- Если бы я сам не видел эту тварь мертвой, да еще с выбитым пулей затылком, то клянусь, наложил бы в штаны. Нет, надо ехать...

***

   Релаксатор преподнес Трахтену красотку вон Мархен из популярной на Марии мыльной оперы. Вся покрытая ярко-лиловой слизью, она погрузилась к нему, лежавшему в высокочастотном трансформном бассейне и, мелко дребезжа сухоткой, принялась разминать гейрами его верховые кручмы. Когда они съежились, Мархен обхватила купольную шишку партнера влажной менелой и медленно вывернулась на партнера. Трахтен затрепетал, чувствуя, как в нем скапливаются положительные заряды. А в ней -- отрицательные, такие чувствительно-колкие, такие многообещающие. "Главное -- раньше времени не загреметь под дзынзары, -- думал он, напрягшись от предвкушения разряда, обещавшего быть восхитительно мощным. -- Дотерплю сегодня до 220 вентов... Дотерплю! Дотерплю!!!"
   Ему не удалось дожать кайформу до 220 вентов. На 216 венте разряд совокупления начался самопроизвольно. И мгновенно все вокруг потонуло в сиянии высокотемпературной плазмы. Каждый брелок Трахтена сладостно взорвался пурпурными вулканами, выплеснувшими в мантию Мархен миллионы быстрых пионов...
   Вывалившись из релаксатора, Трахтен обнаружил, что до сеанса связи с Марией остается достаточно времени, и он сможет часик-другой провести с манолией. И полез в машину.
   Манолии отличались от ксеноток по всем статьям. Происходили они с Марго, ближайшей к Марии обитаемой планеты, и представляли собой существа, состоявшие из высокоорганизованного газово-жидкостного облака. Эти бесполые создания, в сущности, питались ксенотами, поглощая из них необходимые вещества, и, прежде всего, пионы.
   Перед тем, как приступить к еде, манолия окутывала ксенота или ксенотку газово-жидкостным телом. Это "домогательство" выглядело чарующе, как со стороны объекта нападения, так и со стороны случайного наблюдателя -- манолия, невидимая в невозбужденном состоянии, возникала вокруг жертвы в виде многоцветного пульсирующего гало. Процесс окутывания сопровождался нежной мелодичной музыкой, ввергавший продукт питания в состояние прострации.
   Когда жертва переставала двигаться, манолия вводила в ее тело реагенты, которые тонко и в определенной последовательности воздействовали на нервную систему и органы чувств ксенота. И лишь когда жертва оказывалась в состоянит комплексного экстаза, в котором принимали участие и слух, и осязание, и обоняние, и зрение, и вкус, и все эмоции и состояния (радость, страх, счастье), манолия принималась высасывать из нее необходимые ей питательные вещества. Стоит ли говорить, что после всего этого ксеноты некоторое время чувствовали себя опустошенными?

3. Всех вырезали. -- В бездне отчаяния. -- Бельмондо предлагает план.

   Дверь квартиры Бориса мы нашли открытой. В прихожей лежал Павел Петрович с разбитым черепом. В гостиной истекала кровью зарезанная Вероника. Диану Львовну убили на кухне. В детской, в кроватке под измятой подушкой лежал шестимесячный Вадим.
   Увидев окоченевшего сына, Бельмондо потерял сознание. Бледный Баламут поручил его мне и помчался домой.
   Отчаявшись привести Бориса в чувство, я решил позвонить в милицию и скорую помощь. Домашний телефон, конечно же, был разбит, и мне пришлось идти к соседям. Открыли мне этажом выше. Дозвонившись, я вышел на лестничную площадку и услышал от дверей Бориса голос, говоривший, видимо, в мобильник:
   -- ...выперли его из дома, а он поволновался пару дней, и всех порезал...
   Я затаился. Голос был знакомый, у мусорного бака он ответил вопросу Худосокова. Через некоторое время из квартиры вывели Бориса, я понял это, услышав его монотонное безумное бормотанье: "Всех убили, всех..."
   Глубоко вдохнув, я ринулся вниз, столкнул говорившего по телефону на пол, каким-то чудом выбил пистолет из рук человека со знакомым голосом, первым до него дотянулся и начал стрелять.
   Спустя три секунды все было кончено, и лишь тогда я увидел Бориса. Он сидел под мусоропроводом и беззвучно плакал. Решив тащить его на закорках, я подошел и попытался поднять на ноги. Но сделать этого не смог -- с нижней лестничной площадки к нам понеслись пули.
   Стреляли плохо. Очень плохо. Две пули пробили над моей головой асбоцементную трубу мусоропровода, третья тронула правую голень Бориса. Куда точнее легла пуля, выпущенная мною. Она попала в сердце стрелявшего. Я двинулся к нему, чтобы добить выстрелом в голову, но тотчас сделать этого не сумел.
   Не сумел, потому, что превратился в камень -- у моих ног лежал Худосоков!
   Вывел меня из ступора истеричный мужской голос, раздавшийся из-за дверей ближайшей квартиры: "Это милиция!? Это милиция? Приезжайте немедленно! У нас в подъезде стреляют! Вы понимаете -- у нас стреляют!!!"
   "Стреляют, так стреляют", -- подумал я и нажал курок.
   Первая пуля вошла в левый глаз Худосокова, вторая -- в правый, третья -- в рот, четвертая -- в нос. От последней голова его раскололась. Поморщившись, я засунул пистолет за пояс, бросился к Борису, схватил в охапку и побежал вниз.
   Он пришел в себя в слесарной мастерской: напуганный моим "макаром" мастер поранил его резаком. Расплатившись, мы поехали на квартиру к Баламуту.
   У Николая тоже всех убили -- и Софию, и сына Александра, и тещу. Мы нашли его стоящим на коленях над телом жены, кое-как привели в чувство и увели прочь.
  
   Ехать ко мне было опасно, и я позвонил матери старинной подружки. С Татьяной (так ее звали) я познакомился в спальном мешке в первой своей аспирантской экспедиции. Несколько лет назад она вышла замуж за француза, огорченного эмансипацией соотечественниц, переехала к нему, но, будучи весьма осторожной дамой, российские свои метры не продала.
   За пятьдесят долларов мать Татьяны разрешила нам пожить пару суток в квартире на Ясном проезде. Через полчаса мы были в ней. Посадив Бориса с Николаем в гостиной, я позвонил Ольге и сказал, что сижу с друзьями в прескверной и весьма перспективной заднице. И посоветовал срочно уехать с Леной на пару месяцев куда-нибудь подальше, а лучше за границу.
   -- Что, совсем прескверная задница? -- спросила она, не ответив на вопрос о Леночкином здоровье.
   -- Убили всех у Баламута и Борьки... -- ответил я. -- И детей тоже... И Худосоков...
   Ольга бросила трубку, недослушав.
   В очередной раз переживая разрыв с супругой, я вернулся в гостиную. Друзья в прострации сидели на диване. Было видно, что остекленевшими глазами они видят окровавленные тела близких. Первым молчание нарушил Баламут. Пряча красные, слезящиеся глаза, он попросил у меня пистолет. Я, пожав плечами, отдал -- патронов в нем не было. Взяв оружие, Баламут подошел к Борису и, положа ему руку на плечо, сказал подрагивающим голосом:
   -- Что-то жить совсем не хочется... Пойдем, что ли, убьем их всех?
   -- Нет, Николай... Мы пойдем другим путем... -- покачал головой Бельмондо. -- С одним пистолетом с этой бандой ничего не сделать... Замочат, как пить дать, и посмеются. И поэтому воевать здесь мы не будем, а завтра же поедем на Искандер...
   -- Ты хочешь восстановить "трешку"!? -- догадался Баламут. Глаза его моментально высохли.
   -- Да. Восстановим ее, и все будет у нас в руках, все, в том числе, и правосудие.
   -- Я -- в полный рост! А ты Черный?
   Я согласился.

***

   Трахтен очнулся от холода. Очувствовавшись, понял, что релаксатор вышел из строя от перегрузок, и теперь ему до самой смерти, а точнее 44 грега и 11 мер придется ходить сухослизлым. "Что ж, -- вздохнул он, настраиваясь на философский лад, -- придется переходить на военное положение". И пнув релаксатор соответствующей кручмой, направился в рубку посмотреть на дисплей, показывающий состояние Синии.
   Дисплей к его удивлению "отдыхал". Кровожадные зигзаги ?Х целевой планеты обратились в сонные синусоиды, десятые доли цифровых характеристик проводящей зоны менялись неохотно.
   "Я успею, я успею разрушить эту планету! -- скрутился вон Сер от чувств. -- И стану героем Марии! И все ее жители до скончания веков будут рассказывать потомкам о моем великом подвиге!"

Глава вторая. Сплошной бардак.

1. Остановка в Айни. Реминисценции. - Снежный человек не существует. -- Остатки на голову.

   Прилетев в Ташкент, мы купили на автомобильном рынке подержанный "Уазик" и уехали на Искандер.
   Первую остановку сделали в Айни, в трех часах езды от озера. Поставив машину в переулке, пошли в чайхану, прятавшуюся под огромной чинарой, взяли шашлыков, салатов, сухого вина и устроились на широкой тахте, покрытой потертыми коврами.
   Баламут ел и пил неохотно. По его глазам я видел, что прошлое осаждает его со всех сторон: ведь он сидел в этой чайхане десятки раз. Вон, на той тахте, застланной обшарпанным полосатым покрывалом, он лежал, дожидаясь реанимационной машины, лежал, только что извлеченный из упавшей в Зеравшан вахтовки... Здесь же, убеждая вернуться, его грудь поливала слезами жена Наташа.
   Боясь, что после Наташи он вспомнит Софию и раскиснет, я рассказал историю, случившуюся с моей матерью:
   -- В пятидесятом году, мою мамочку Лену спустили сюда с острым приступом аппендицита. В больнице переодели в залатанное солдатское белье -- рубашка, подштанники с тесемками -- и положили на стол. Заморозили, и хирург к ней со скальпелем полез. А мамуля как увидела его, маленького, черненького, с бельмом на глазу, с руками скрюченными -- у такого семечек на базаре купить побрезгуешь -- и слетела со стола насмерть перепуганной кошкой. И убежала. Отец, машину в лагерь отправив, коридор шагами мерил; так она схватила его за руку и в подворотню потащила, вон в ту, за той шелковицей. Средняя Азия тогда еще была Средней Азией, и молоденькой девушке появляться на улице в нижнем белье никак было нельзя: камнями могли побить.
   И что делает моя маменька в такой старорежимной обстановке? Она ведет моего папулю в ближайший общественный сортир общесоюзного образца и просит его поменяться с ней одеждами! Представляете общесоюзный сортир? Ну, тогда вы поняли, как мой папуля любил свою женщину. Он сидел над зловонным очком сутки (подштанники натянуть не мог, размер был маловат), потому как мамочка, найдя добрую женщину, переоделась в ее халатик и тут же в ознобе свалилась. А добрая женщина наняла машину и отправила, беспамятную уже мою мамочку в ближайший город, в больницу, в которой хирург был хоть и не лучше кишлачного, но представительный. Следующим утром у маменьки едва швы от смеха не разошлись... Когда она вспомнила, где ее молодой человек ночевал.
  
   ...К вечеру мы были на Искандере. У метеостанции, казавшейся вымершей, нас остановил старый, дочерна загорелый чабан. Овцы его паслись в рощице, в которой когда-то располагалась турбаза. После обычных приветствий и вопросов, чабан посерьезнел и сказал:
   -- Не надо, Кырк-Шайтан ходить. Там многа шайтан живет. Весь человек пугает.
   -- Какой шайтан? -- удивился я. И было чему удивляться: ведь в прошлом году мы оставили в подземельях под Кырк-Шайтаном безмолвных лаборантов и служащих Худосокова, которые ни с какого бока на чертей не походили.
   -- Там пещера барф-шайтан живет, всех кушал, наверна, скоро кишлак пойдет обедать.
   -- Барф-шайтан? Снежный человек ? -- удивился я.
   -- Да, снежный человека... Тири метр високий, шерсть дилинный везде, дажа нос растет, камень рука ломает, дерево из земля вырывает. Худосоковский подвал тепер живет...
   -- Его кто-нибудь видел? -- спросил Баламут.
   -- Кто видел -- весь умирал!
   -- Понятно! -- улыбнулся Коля. -- Никто не видел, никто не слышал, но все бояться...
   -- Да, силно боялся! -- закивал чабан.
   -- А люди из города не приезжали его проведать? -- спросил я, вынув кошелек.
   -- Три человека приезжал и там пропадал, -- махнул сторож в сторону Кырк-Шайтана. Потом пять или шесть начальник приезжал с автоматчик. Спрашивал, подвал есть или нет.
   -- Ну и что? -- насторожился Бельмондо.
   -- Мы им говорил, что там ртуть многа течет. И все люди сумашедший становится. Нам тут человек из город не нужно. Он жадный, у них автомат есть, а когда жадный люди автомат есть, он савсем плахой, голова масла нет.
   -- И что, уехали? -- расслабился Борис.
   -- Конечно, уехал. Бумага писал, что никакой подвал нигде нет, мы подписывал, баран давал и до свидания говорил.
   -- А на метеостанции люди есть? -- спросил Николай.
   -- Есть, спят давно.
   -- Как это спят?
   -- Они бражка варил, теперь отдыхать делают.
   Посмеявшись, я дал чабану денег, похлопал его по плечу, и мы запылили к Кырк-Шайтану, возвышавшемуся на противоположном берегу озера.
   -- А что ты, Черный, можешь сказать по поводу снежного человека, как объективной реальности, данной нам в наших ощущениях? -- спросил Бельмондо, задумчиво разглядывая спокойные воды озера Искандера. -- Ты же работал в этих краях?
   -- Снежный человек, он же барф-шайтан -- это фантастика, данная нам в нашем воображении. Он существует только в воображении жуликов желающих заработать на гонорарах бульварных газет. И, естественно, в воображении доверчивых читателей этих газет.
   -- Почему? -- поинтересовался Баламут, чихнув -- ветер неожиданно переменился, и наша машина оказалась поглощенной облаком белой пыли.
   -- Видишь ли, дорогой, -- ответил я, когда облако осталось позади, -- для того, чтобы снежный человек в течение длительного времени мог существовать как вид, популяция его должна быть довольно многочисленной -- не меньше нескольких десятков человек... Если бы снежных людей было бы столько, они или их стоянки встречались бы каждому охотнику и каждому пастуху, не говоря уж о геологах...
   -- Значит, снежный человек -- миф... -- задумчиво подытожил Баламут. -- Ну так пусть этот миф поработает на нас. Чем меньше людей будут ошиваться вокруг подземелья, тем нам лучше....
   -- Ты зря боишься паблисити, -- мягко прервал его Бельмондо. -- Наша организация будет существовать в пещере легально...
   -- Под видом сумасшедшего дома, что ли? -- съязвил я.
   -- Нет, -- ответил Бельмондо, посмотрев на меня темно. -- Мы, скорее всего, откроем в пещере штаб-квартиру организации по борьбе за права человека...
   -- И в скором времени столица СНГ переедет на Искандер, -- вновь съехидничал я, впрочем, уже без всякой надежды на успех.
   Бельмондо пожал плечами. Машина переезжала речку, за которой темнели подножья Кырка. Подъехав к нему, мы решили ночевать. Поставив палатку, соорудили из большого плоского камня стол, покидали на него закуски, овощи, зелень, фрукты, присоединили к ним несколько бутылок вина, и сели ужинать.
   О, господи, как мне было хорошо! Близкое небо устремлялось звездами к нашим глазам, река ворковала с ночью, костер распространял вокруг себя таинственные отблески и запах березового дыма. Я наслаждался... Иногда мои мысли улетали к Ольге, с которой мы сидели под этой скалой, сидели, прижавшись душами, но очередной глоток вина возвращал их в настоящее.
   Товарищи тяжело молчали. Я пытался их разговорить, но безуспешно. Борис, блестя шальными глазами, время от времени строчил в записной книжке. Николай был сам не свой: находясь в добром здравии, он давно бы охарактеризовал поведение друга примерно так: "Ленин в Разливе, твою мать!".
   Перед тем, как идти спать, я предложил друзьям прогуляться. Лишь только трава оросилась отработанным вином, сверху, с самой вершины Кырка раздался протяжный крик, такой жуткий, что нам стало не по себе.
   -- Кончили кого-то... -- посмотрел на скалы Борис.
   -- Ага. Циркулярной пилой, -- согласился Баламут, застегивая ширинку.
   -- Вот идиоты! Никто ведь нас сюда не звал... -- буркнул я, последовав его примеру. -- Сами притопали. А представьте, что здесь все идет по-прежнему? И какой-нибудь безумец дожидается нас, чтобы выпотрошить наши глупые головы...
   -- Точно, -- нервно хихикнул Баламут. -- Чтобы мозги в компьютер вставить.
   -- На фиг ему твои пропитые мозги... -- хмыкнул Бельмондо. -- А вот глаза красные, вполне сгодились бы на индикаторные лампочки.
   Я засмеялся, представив, как быстро моргает глаз Николая на передней панели компьютера во время работы винчестера.
   Минуты три мы стояли, вслушиваясь и вглядываясь в подпиравшую небо зазубренную верхушку горы. Однако ничего не увидели и не услышали кроме шелеста реки.
   Пошли к палатке. Как только Бельмондо, шедший первым, нагнулся, чтобы в нее войти, с вершины Кырк-Шайтана что-то упало и покатилось вниз, увлекая с собой камни. Когда камнепад закончился, мы подбежали с карманными фонариками к подножью горы и увидели обнаженного человека, лежавшего на спине.
   Живот у него был рвано разверзнут, внутренние органы отсутствовали, также как и "филейные части".
   Ошеломленный жуткой картиной, я предложил "выпрямить линию фронта", то есть отойти на турбазу и ночевать там. Но Бельмондо, нехорошо улыбаясь, сказал, что снежный человек, судя по всему, плотно поужинал, и потому до завтрака нам опасаться нечего. Николай с ним согласился, и мне ничего не оставалось делать, как подчиниться большинству.

***

   Когда до импакта осталось 23 грега, интоксикаторы на пункте реабилитации закончились. До жидкости в системе струнного замедления Трахтен добраться и не мечтал (конструкторы, зная об ее свойствах, постарались на славу). Несколько мер послонявшись по кораблю, он занялся починкой релаксатора -- а что было делать? К его несказанному удивлению это поползновение завершилось полным успехом, и релаксатор кокетливо замигал индикаторными лампочками.
   Несколько грегов после этого Трахтен ходил как в дрену опущенный, вновь и вновь переживая испытанное. Это было ужасно и... притягательно своей изящной простотой!
   ...Лишь только релаксатор вошел в режим, Трахтен ощутил себя прямоходящим существом-гуманоидом, совершенно лишенным слизистого покрова, с небольшой головой, покрытой белокурым волосом, с четырьмя удлиненными пальчатыми конечностями. Между нижними конечностями располагалась еще одна, но гораздо меньших размеров и без пальцев. Существо в ожидании удовольствия возлежало на широком ложе, покрытом блестящей алой тканью... Оно ожидало другое существо, омывающееся в соседнем помещении жидкой окисью водорода.
   Вытянув из Трахтена последнюю капельку вожделения? это существо явилось -- белотелое, с длинными блестящими волосами, с двумя мягкими эластичными полусферами на груди и без пятой конечности между ног (вместо нее была влажная щель). Звали это создание Нинон. Она опустилась на ложе и, играя глазами, принялось обнимать и приглаживать бархатными конечностями тело Трахтена. Это бесподобно чувственное действо продолжалось с десяток эхов; их хватило, чтобы мариянин, совершенно сойдя с ума, обездвижил создание кручмами, нет, руками и жадно впился своей оральным отверстием в ее отверстие, приоткрытое, зовущее, так привлекательно окрашенное по краям красной приятно пахнувшей краской. Во время этого действа пятая конечность Ван Сера неожиданно отвердела и увеличилась в размерах. Метаморфоза привела Нинон в совершеннейший восторг, обхватив мягкими краями орала пятую конечность Трахтена, она принялась совершать головой неистовые возвратно-поступательные движения.
   Поначалу Трахтен боялся, что Нинон повредит его нежную конечность белоснежными дезинтеграторами пищи, но эти опасения оказались напрасными. Дезинтеграторы, как незадействованные актеры, спрятались за кулисы тонких эластичных... губ (слова, описывающие Нинон, один за другим падали в сознание Трахтена, как падают золотые монеты в драгоценную копилку скупца). О, эти губы! Как они были прекрасны! Как точно они передавали все грани настроения Нинон, все ее желания, всю ее половую суть! Не вытерпев и трех мер, Трахтен вырвал звенящую радостью конечность из орала Нинон, перегруппировался криглом и неожиданно для себя вставил ее в щель между нижними ее конечностями.
   О боже! Какое это было непередаваемое блаженство! Всякий раз, когда Трахтен вспоминал этот момент, его передние нижние кручмы начинали мелко вибрировать, он покрывался голубой слизью, надувался гормонным гелием и прилипал к потолку. И падал вниз, в который раз поняв, что вновь и вновь жаждет того, что случилось потом. И ни с какого бока не желает более ни манолию, ни, тем паче, пресыщенную ксенотку...
   После пятого падения, вон Сер засучил фаллы и пошел в приборный отсек с твердой решимостью добраться до содержимого системы экстренного торможения. По пути он по привычке заглянул на командный пункт и в иллюминаторе увидел Желтого Карлика. Третья его планета, Синия, сверкала звездочкой 10-й величины.
   "Скоро она перестанет существовать, -- горько усмехнулся Трахтен, не сводя с планеты воспаленных глаз. -- Перестанет существовать, чтобы моя Вселенная существовала вечно..."
   Отойдя от иллюминатора Трахтен, задумался о Нинон, и его мозг болезненно сморщился. Он понял, что релаксатор после починки настроился на волну ближайшей обитаемой планеты. То есть на волну Синии. А для Трахтена в настоящее время это означало только одно: через 22 грега и 43 мер прототип Нинон перестанет существовать вместе со своей планетой.

2. Опять галлюцинации? - Это не человек!!! -- Стриженный пришел за шерстью.

   Утром мы обнаружили, что посланец неба исчез, а трава на месте его падения выглядит как новенькая.
   -- Снова галлюцинации? -- спросил я Бельмондо.
   -- Брось! -- махнул он рукой. -- Тоже мне выдал -- галлюцинации! Ты сколько вчера на грудь принял?
   -- Литра полтора...
   -- Вот-вот! После полутора литров и черт на коньках привидеться...
   Я разозлился:
   -- Этого манну небесную я видел своими собственными глазами. И Баламут ее видел. А ты просто знать ничего не хочешь!
   -- Да, не хочу! Если там, за поворотом, нас дожидается табун снежных людей, я все равно пойду в Центр. И ты пойдешь со мной.
   -- А если рота Худосоковых? -- усмехнулся я, вспомнив, сколько Ленчиков пересекло наш путь за последнюю неделю.
   Бельмондо внимательно посмотрел мне в глаза, махнул рукой и пошел к кострищу кипятить чайник.
   Позавтракав остатками ужина, мы поехали к подземной лаборатории. За пару сотен метров до нее Баламут, сидевший за рулем, резко остановил машину и, выйдя, уставился в следы ступней размера не меньше пятидесятого. Они пересекали дорогу в нескольких направлениях. Мы с Борисом вышли и присели на корточки у самого отчетливого следа.
   -- Это не человек... -- наконец проговорил Бельмондо.
   -- Да... -- согласился я -- Ступня узкая, пальцы длинные, обезьяньи почти...
   -- Это не обезьяна, -- покачал головой Бельмондо. -- Это -- снежный человек. Надо бы разведать все вокруг. Знаешь, Черный, ты иди в подземелье, а мы вокруг посмотрим.
   "Никак он меня в штрафную роту определил", -- решил я и, взяв у него пистолет, ушел.
   "Обезьяны-людоеда мне только не хватало! -- думал я, продвигаясь к устью подземелья.-- В юности все эти горы облазил сверху донизу, и никогда ничего не видел. И местные их не видели. Слышали и видели их журналисты из "Вечерки", которые статьи о них пописывали, и скальпы по телевидению показывали, вместе с фотографиями, снятыми с другой стороны Луны. Так что, скорее всего, этот снежный человек -- один из одичавших кадров Худосокова. Но тогда следы должны были быть человеческими. А они обезьяньи. И их все больше и больше".
   Когда до входа в логово Худосокова оставалось идти не больше сотни метров со стороны вреза дороги послышалось сдавленное рычание. Я мгновенно обернулся, палец напряг курок, глаза заметались в поисках гигантской обезьяны -- ничего! А это что!!? Глаза искали снежного человека и не увидели волкодава внушительных размеров, лежавшего на краю дорожного обрыва.
   Посмотрев во влажные глаза собаки, я опустил пистолет: волкодав не угрожал, своим рыком он, видимо, предупреждал меня об опасности.
   -- Привет, как дела? -- поздоровался я с ним. -- Ты трехметровой обезьяны не видел?
   Судя по реакции, волкодав видел снежного человека: окинув меня сочувствующим взглядом, он поднялся на ноги и исчез в скалах, опасливо оглядываясь по сторонам.
   На площадке перед подземельем тоже были следы снежного человека, в том числе и затоптанные человеческими. К этому времени мне надоело бояться; я включил фонарик, вошел в подземелье и, к своему удивлению увидел, что оно содержится в полном порядке -- кругом ни пылинки, все убрано, стены только-только побелены.
   "Все как в прошлом году, -- подумал я. -- Наверное, и обед по расписанию".
   Дверь в столовую была приоткрыта и, вслед за дулом пистолета, я посмотрел внутрь. И услышал кашель! Отпрянув, перевел дух, и глянул вновь, уже светя фонариком. И остолбенел: в столовой за столами сидели синехалатники. Год назад, уезжая, мы предложили им ехать с нами, но они, как один, не захотели оставить привычную нору.
   Придя в себя, я вступил в столовую и пошел меж рядами столиков, рассматривая лица бедняг, несомненно, несших печать страдания. "Что-то их ест", -- подумал я и, вспомнив "манну небесную", упавшую с Кырк-Шайтана, заулыбался экспромту.
   Тут луч фонарика вырвал из темноты тарелки с борщом и жареным картофелем, залитым мясной поливой, а также тонкостенные стаканы с грушевым компотом. Я сглотнул слюну и завистливо подумал: "Недурно живут. Откуда..."
   Мысль моя не завершилась: в столовой вспыхнул свет, и бывшие служащие Худосокова принялись за второе. Привыкнув к яркому свету, я увидел хорошенькую официантку; она, одетая в голубого цвета униформу с белым кружевным воротником, направлялась к свободному столику с заставленным тарелками подносом.
   "И как только я не заметил ее в прошлом году? -- удивился я, рассматривая очаровательный носик, а затем и стройные ноги работницы общепита. -- Наверное, из-за того, что, кроме Ольги, никого не видел..."
   Поставив тарелки на стол, официантка посмотрела на меня глазами, молящими о защите и поддержке, точнее, глазами, обещавшими за защиту и поддержку нежную любовь и ласку, да так ясно посмотрела, что мне захотелось утащить ее в комнату отдыха и там немедленно защитить и утешить. Жаждущий еды ансамбль моих органов пищеварения, был моментально забит соло пещеристых тел. Однако я, достаточно высокоорганизованный, не подчинился низменным инстинктам.
   Хорошенькая официантка не смогла сделать того же (понятно, вынули у женщины душу). Опустив, вернее, уронив поднос на стол (салфетница опрокинулась в харчо поверженной королевой), она схватила меня за руку и увлекла в комнату отдыха. Я был столь изумлен, что не оказал никакого сопротивления. Но, впрочем, не пожалел об этом -- служительница общепита оказалась весьма приятной во всех отношениях женщиной.
   ...Мы вернулись в столовую минут через двадцать, и я с удивлением обнаружил, что посетители столовой по-прежнему сидят на своих местах. Я спросил девушку, почему они не расходятся. Она лишь грустно улыбнулась в ответ и, тронув мою щеку бархатными пальчиками, ушла принести мне еды. Пока я расправлялся с изумительным харчо, она сидела напротив и тепло и чуть осмысленно смотрела мне в глаза. Вне всякого сомнения "вагинальная спермотерапия" ее в какой-то мере одушевила. "Нужен курс -- решил консилиум моих органов чувств. -- Курс лечения... В целях закрепления полученного эффекта. К тому же в начале лечения всегда назначается ударная доза".
   Девушка прочла эти мысли. Поставив передо мной второе, она загадочно улыбнулась, приоткрыла рот и провела по губам острым кончиком розового язычка. Я встал, как заколдованный, мои руки сами собой потянулись к ее талии. Она уже подошла ко мне, когда бывшие служащие Худосокова, как один, издали сдавленное, повергающее в трепет "А-а-а!" Я обернулся в изумлении, и увидел в дверях высокого, нагого человека, с ног до головы покрытого щетиной! Да, да, щетиной! Не шерстью, не волосами, а именно щетиной! Он -- собранный, устрашающе дикий -- стоял и пристально разглядывал сидевших за столами людей.
   "Снежный человек! -- взорвалось у меня в голове. А он, как подстегнутый ею, метнулся к одному из столов, схватил избранника, вскинул легко на плечи и был таков...

***

   Трахтен вон Сер Вила летел на корабле, от носа и до кормы набитым взрывчатыми материалами. 1123 торга назад ученые Марии установили, что в ядре Синии, третьей планеты Желтого Карлика зреют необратимые процессы, аналогичные процессам, приведшим к гибели предыдущих Вселенных. Проведя дополнительные исследования, ученые установили время начала основных событий Большого Взрыва-4 и некоторые возможные физические особенности Вселенной-4 (каждый Большой Взрыв не походил на предыдущие). Из выкладок ученых получалось, что новая Вселенная сначала пронзит, не повреждая, предыдущую и лишь затем, заняв весь ее объем, вытеснит ее вещество в пограничный вакуум.
   Исследования, проведенные по приказу Администратора Марии показали, что переход В3/В4 можно предотвратить, уничтожив Синию прямым попаданим в кротовью нору. И не только предотвратить, но и навсегда ликвидировать способность Потустороннего Сущего перерождаться в новые состояния. К несчастью для мариян первая попытка уничтожения Сердца Дьявола закончилась 30.06.1908 по времени цели неудачей, то есть промахом на десятки градусов, как по долготе, так и по широте. Ко второй и последней попытке марияне готовились 102 торга. На роль спасителя Вселенной-3 в ходе многоступенчатого конкурса был выбран Трахтен вон Сер Вила.

3. Сколько съел? -- Худосоков на покое. -- Хорошо, что дверь открывается наружу...

   Лишь только снежный человек скрылся с жертвой, до моего слуха донеслись совершенно необъяснимые в контексте событий звуки. В растерянности я забегал глазами по столовой и увидел, что поразившие меня звуки вызываются не чем иным, как ложками! Эти люди доедали то, что оставалось в их тарелках! Их товарища, пусть не товарища -- сослуживца, только что унесли на заклание, да что на заклание -- на съедение! а они, как ни в чем не бывало, продолжали трапезу! Более того, хорошенькая официантка, талию которой я продолжал держать в руках, по-прежнему неотрывно смотрела на меня. И в ее глазах светилось желание доставить мне удовольствие.
   Я, вне себя от негодования, выпустил талию из рук, сел за стол и взялся за ложку.
   "Все складывается воедино, -- думал я, не чувствуя ни вкуса, ни запаха пищи. --Голый Вася, упавший с Кырк-Шайтана, эта бритая обезьяна и, наконец, эта явная привычность подземного общества к ее набегам... Не иначе я попал в крааль к тривиальному людоеду... Человек в неделю... Значит, он съел примерно пятьдесят бывших подчиненных Худосокова. Если начал их есть сразу после нашего отъезда. Всего подземных сотрудников было человек семьдесят-восемьдесят... Значит, через пару-тройку месяцев он должен приняться за кишлачный народ. А если их, людоедов, здесь несколько? Вот попал! А эта девица? Судя по ее глазам, у них тут строжайший сухой закон. Ни-ни секса. Хотя нет, какой сухой закон. Это Ленькина обработка. Он ведь все из своих служащих-мужиков выжимал, все, кроме, естественно, служебного рвения. Ладно, хватит размышлений. Бельмондо с Баламутом уже, наверное, беспокоятся".
   Встав из-за стола, я взял официантку за руку и отправился к друзьям.
   Баламут и Бельмондо сидели в тени машины, о чем-то споря. Когда мы подошли, принялись разглядывать мою простодушно улыбавшуюся спутницу. Сев рядом, я закурил и, с удовольствием посматривая на Клеопатру (так мне пришло в голову назвать девушку, чем-то походившую на египетскую царицу из известного голливудского фильма), рассказал о ситуации в подземелье.
   -- Я думаю, эта обезьяна -- продукт физиологических опытов Худосокова... -- выслушав, глубокомысленно изрек Бельмондо.
   -- А как она на тебя реагировала? -- спросил Баламут. -- Ты не почувствовал, что она и тебя рассматривает, как пищу?
   -- Да нет вроде... -- ответил я. -- Скользнула взглядом, может быть, даже на мгновение испугалась...
   -- Испугалась! Ну и прекрасно! -- потер Борис руки. -- Боится -- значит уважает!
  
   ...И раньше Бельмондо был парень не промах, но, испытав душевное потрясение, он сделался не ведающим усталости демоном. Не знаю, каким образом (не поднимая головы и не покладая рук, я занимался изучением сохранившейся компьютерной техники и иного оборудования), но через сутки все бывшие сотрудники Худосокова смотрели на него как на хозяина и неукоснительно выполняли все его приказы.
   Поселились мы в тех комнатах, в которых жили год назад, жили с женами. Николай, войдя в свою, раскис. Лунатиком приблизился к кровати, сел. Обнажил подушку, откинув край одеяла. И отпрянул.
   Подойдя, я увидел, что его изумило. Золотой волосок Софии.
   Я почернел от досады: "Конец Баламуту! Будет теперь бегать по коридорам Центра, крича: "Ау, София, ау"".
   Я не ошибся. Николай обратил ко мне лицо. Оно, вся его фигура выражали решимость найти Софию во что бы то не стало.
   -- Она здесь! -- воскликнул он, ожидая от меня немедленного проявления радости. -- Она определенно здесь! Я чувствую, понимаешь?
  
   На следующий день мы выяснили, что добраться до жилы медеита нам не удастся. Потому что подходы к ней взрывал я, никогда не жалевший аммонита. На разборку завалов потребовалось бы несколько недель и это при условии использования буровзрывных работ. Бельмондо посетовал на мою прошлогоднюю рачительность и поручил поискать Волосы Медеи на складах Худосокова.
   На второй день работы в Центре я установил, что создание "трешки" вполне возможно без приобретения какого-либо компьютерного или иного оборудования. В обширнейших складских помещениях мне удалось обнаружить все необходимое вплоть до тора. Однако ни медеита, ни неврогаза (или эссенции, как мы стали его называть) мне найти не удалось. Я продолжал искать тотально, обшарил каждый квадратный метр каждой комнаты, каждой камеры, каждого коридора.
   И нашел кое-что... Но не газ, а Худосокова... Он, забальзамированный, одетый в синий костюм-тройку, белую рубашку и черные туфли, лежал в гробу, стоявшем на помосте, покрытым тяжелым драпом. Его лицо, тронутое предсмертной усмешкой, было страшным какой-то антиживостью, оно жило смертью и не просто смертью, а смертью, дышавшей мне в затылок. Моей смертью, смертью моих друзей и близких...
   Сотря испарину со лба, я вынул перочинный нож, непослушными руками раскрыл его и вонзил в грудь мумии. Лезвие вошло, как в рыхлый пенопласт Я успокоился и покинул склеп, в хорошем настроении. Оно помогло мне -- не прошло и часа, как я нашел эссенцию. Она хранилась в химической лаборатории, в нише, прикрытой фальшивым электрощитом.
   Колб с голубым искрящимся газом было пятнадцать. Они стояли на металлических полочках и мерцали в унисон, как бы обмениваясь мыслями и впечатлениями.
   Взяв одну, я обернулся к потолочному плафону, чтобы посмотреть колбу на просвет и увидел... снежного человека. Он, совершенно нагой, стоял и думал, съесть меня сразу или перенести это мероприятие в логово -- мысли эти были написаны на его зверином лице и в глазах весьма отчетливо. Я инстинктивно метнул в него колбу; она, отскочив от мощной груди природного феномена, упала на пол, разбилась. Видеть, как душевная эссенция высвобождается из заточения я не смог -- прямой в челюсть выбросил мое тело в коридор.
   "Хорошо, что дверь открывается наружу", -- подумал я в полете.

***

   ...В сердце вон Сер Вила закралась печаль. Последнее время он несколько раз в мер посещал релаксатор и полюбил ощущать себя жителем Синии. Трахтен, как и многие марияне, побывал во многих уголках своей звездной системы, испытал практически все виды удовольствий, в том числе, конечно, и сексуальных, но о таких ярких и удивительных по своему разнообразию ощущениях, не мог и мечтать...
   "Все удовольствия, испытанные мною за всю жизнь, не стоят и единственного эха, проведенного с жительницей этой планеты, -- думал он, не сводя взгляда с Синии, призывно мерцавшей в иллюминаторе. -- И эту планету я должен уничтожить...
   Да, синийки вскружили ему голову. Вон Сер думал только о них. В очередной раз вообразив Нинон, и вновь пережив невозможный для мариянина чувственный взрыв, Трахтен усилием воли подавлял добропорядочное желание покрыться голубой слизью и бежал в релаксатор, не остывший еще от предыдущего посещения.

4. Обезьяна в первобытном состоянии. -- Людоедствовал! -- Баламут в обмороке.

   Очнувшись, я увидел над собой снежного человека, лишившего меня нескольких минут сознательной жизни.
   -- Извините, сударь, -- сказал он, прикрывая срам руками. -- Так получилось...
   Я вытаращил глаза. Если бы не ступни 47-го размера, я подумал бы, что передо мной стоит нормальный человек.
   -- Я не хотел, вернее, он хотел, не я... -- продолжал оправдываться мой обидчик.
   Я потряс головой -- говорящая обезьяна не исчезала.
   -- Выпить хочешь? -- попыталась загладить вину она, и я пришел к мысли, что в ней много человеческого.
   -- Угу, -- кивнул я, ощупывая скулу и челюсть. На скуле что-то непонятное обнаружил, исследовал на ощупь и пришел к выводу, что это телесного цвета бактерицидный пластырь с дырочками.
   "Дожил... -- подумал я, отдирая его. -- Не-ет, не возьмешь! Сначала пластырь на рожу, потом в уютный кабинет с мягким креслом, пластиковыми папками, кондиционером с дистанционным управлением и смородиновым чаем "Липтон" в одноразовых пакетиках. И так всю жизнь. Брр! Как фикус в кадке".
   В это время мои глаза сами по себе сфокусировались на бутылке десертного вина. Раскупорив ее и отпив половину, стал ждать, пока вино разделается с остатками владевших мной страхов.
   -- Ты это чего вдруг? -- спросил я, когда оно успешно справилось с поставленной задачей.
   -- Чего чего?
   -- Зачем синехалатников ел, вот чего.
   -- А что поделаешь? -- погрустнел визави. -- Ел, конечно. Я же себя не контролировал... Так сказать, совершал преступные деяния в состоянии невменяемости организма.
   -- Ну и как? Вкусно?-- спросил я, не в силах отвести глаз от чудовищных ступней собеседника.
   -- Вкусно, не вкусно, я теперь -- человек и людьми питаться больше не намерен.
   -- Молодец! -- улыбнулся я. -- А как ты до жизни такой дошел?
   -- Полтора года назад пошел я к известному психоаналитику, -- сказал он, ладонью очищая грудь и живот от щетины. Она удалялась также легко, как обработанная эпиляторным кремом. -- Были у меня проблемы с людьми...
   -- Ты что и раньше их ел!!?
   -- Да нет, психологические проблемы... -- грустно улыбнулся. -- И этот психоаналитик послал меня к хорошо известному вам Худосокову...
   -- А откуда ты знаешь, что эта темная личность мне с друзьями известна?
   -- А я видел вас с ним, да и вы видели меня... Я -- Горохов Мстислав Анатольевич. Помните такого?
   И я вспомнил, как с друзьями наблюдал процесс извлечения эссенции из собеседника. Худосоков тогда рассказал нам его историю болезни -- влюблялся в женщин до крайности, превращая их и свою жизнь в муку. "А я высосу, -- говорил, -- из него немножечко души, оравнодушу по краям, и будет самое то -- и жена будет довольна, и любовница, и доживет счастливым до старости".
   -- Так ведь он вас вылечил! Я сам видел ваши равнодушные, холодные глаза...
   -- А помните, как ваши дочки случайно вошли в главный компьютер, в "двушку"? И Худосокова оравнодушили?
   -- Ну...
   -- Так перед тем, как фамилию Худосокова на экране компьютера "кликнуть", и тем под колпак послать, твоя дочь мою фамилию "кликнула". Я уже на пути в Самарканд был, когда меня охранники догнали и под колпак вторично посадили.
   -- А вы откуда знаете, что именно так и было?
   -- Китайгородский Константин Сергеевич сказал. Ну, тот, которого вместе со мной околпачивали... Он еще сопричастностью страдал, помните? За эфиопов голодных переживал, за экологию Байкала и рождаемость в Ямало-ненецком национальном округе...
   -- И после второго околпачивания ты полностью обездушил...
   -- Да... Не полностью, правда, а как раз до уровня обезьяны. Потом "двушка" вернула бы меня, наверное, в первобытное состояние, но вы такой тарарам со стрельбой подняли... А без души люди быстро в обезьян превращаются, в том числе и телесно. Смотрите, у меня даже стопа разошлась, совсем обезьяньей стала... И шерсть выросла, как у мартышки...
   -- А ты, что, брился?
   -- Да... Иногда... Но сам не понимаю зачем... Видел однажды, как один синехалатник из моей овчарни брился, вот и начал по-обезьяньи подражать...
   -- Слушай, Горохов! -- начал я, немного подумав над словами собеседника. -- Значит, это я тебя вылечил?
   -- Да. Колба разбилась, и я подпитался эссенцией...
   -- Значит, мы можем всех синехалатников таким же образом в нормальных людей превратить?
   -- В принципе, да... Но я бы не стал...
   -- Почему?
   -- Худосоков из разных людей их делал... Преимущественно из психов и неврастеников. Похлестче нас с Константином Сергеевичем...
   -- Понимаю... -- внимательно посмотрел я в глаза Горохова. И вспомнив манну небесную, свалившуюся с Кырк-Шайтана чуть ли не на нашу палатку, посуровел:
   -- А чего ты это вдруг, Мстислав Анатольевич, людей есть начал?
   -- Так никакой другой подходящей пищи не было, бананов или фруктов обычных. А картошка не пошла... Я деревенский, видите ли, сызмальства ею накушался...
   -- А мясо мороженое с кухни?
   -- Фу!
   -- Ну, ходил бы в кишлак кур воровать... Или, того легче, баранов на пастбищах.
   -- Да ладно тебе меня пытать: обезьянья душа -- потемки...
   Поговорив по душам, мы пошли искать моих товарищей и обнаружили их в гостиной. С ними творилось нечто необычное: Баламут сидел в кресле бледный, как мел, а Бельмондо поил его из стакана водой.
   -- Картина Репина "Приплыли", -- начал я юродствовать, -- или "Иван Грозный пытается оживить сына".
   -- Представляешь, вошел пять минут назад сам не свой, пролепетал, что в коридоре Софью видел, и упал в кресло, как институтка... -- обернул ко мне недовольное лицо Бельмондо.
   -- Софью? -- искренне удивился я. -- Ковалевскую?
   -- Нет, Софью, жену свою бывшую... А это кто с тобой?
   -- Горохов Мстислав Анатольевич, ваш покорный слуга, -- выступила из-за моей спины бывшая обезьяна.
   -- А... -- вспомнил Бельмондо, критически рассматривая огромные ступни Горохова. -- Выздоровели, что ли?
   -- Да, полностью...
   -- А как вы, дорогой Мстислав... -- запнулся Борис, припоминая отчество собеседника.
   -- Анатольевич, -- подсказал бывший шайтан.
   -- Да, Мстислав Анатольевич, как вы относитесь к благородной задаче спасения человечества от организованной преступности и бандитизма?
   -- Хорошо отношусь. Мне господин Чернов по дороге сюда разъяснил ситуацию и я готов вам служить. Тем более, я специалист по вычислительной технике и связи.
   -- Понимаете, дорогой Мстислав Анатольевич, -- заговорил Бельмондо, натянуто улыбаясь, -- нам люди нужны, а потом уже специалисты... Не согласитесь ли вы поработать частью биологического компьютера? Вы же ученый, вам будет интересно...
   -- Неожиданное предложение... -- задумался Горохов. -- Разрешите подумать, господин Бельмондо?
   -- Можете подумать пару дней, а потом -- в компьютер! Пора дело делать...
   Последнюю фразу Бельмондо сказал рассеянно -- в дверях появилась... София.

***

   В промежутках времени между посещениями релаксатора Трахтен, размышлял о жизни. Подумать было о чем. Уничтожая себя и Синию, он спасал существующую Вселенную, но уничтожал Будущую, совершенно невообразимую, может быть, чудовищную, или, напротив, поразительно чудесную. Уничтожая Естественное Будущее, он сохранял будущее, маленькое, теплое, безопасное, привычное будущее. Вмешиваясь в естественный ход вещей, то есть в помысел Божий, он становился... палачом Естества. Или революционером. Разумное существо может изменять Природу, знал он. Вернее, разумное существо не может не изменять Природу. Но до какой степени это позволительно мельчайшей капельке протоплазмы? А если это изменение суть превращение тысячелетних скал в песок, а вековых сосен в технологическую щепу? Имеют ли право живущие изменять Естество ради спасения? Имеют ли они право изменять то, что в миллиарды раз сложнее любой известной им сложности? Имеет ли они право окостеневать, вырождаться бесконечно в удовольствиях, лишая Вселенную будущего?
   Нет, не имеют! -- отвечал он себе, тем не менее, зная, что ни при каких обстоятельствах не свернет со своего смертельного пути...

5. Тестирование в постели. -- "Трешка" в ажуре. -- В зобу дыханье сперло.

   -- Опять глюки, -- вздохнул я, разглядывая практически Софию.
   Девушка смотрела настороженно.
   Баламут потряс головой. Придя в себя, выпялилься на приведение. Поняв, что София существует, встал с кресла, шажок за шажком подошел к ней вплотную и пристально посмотрел в глаза. Затем, придвинувшись, потрогал ушко. Обошел кругом, встал лицом к лицу, пальцемм оттянул ворот кофточки и, увидев в ложбинке между грудями маленькую алую родинку, заулыбался, сел в кресло и сказал:
   -- Это она. Один в один.
   -- Послушай, Коля, а там, в Москве, ты мертвой ее видел? Может быть, ее и не убили? -- спросил я.
   -- Видел... -- сказал Баламут, сжавшись. -- Я целовал ее, холодную. До сих пор помню этот холод...
   -- Значит, ты считаешь, что она... она -- не настоящая?
   -- Да...
   -- Так это можно проверить...
   -- Ты думаешь...
   -- Ну да!
   -- А она не...
   -- Топай, давай, пока не улетучилась...
   Баламут взял Софию за руку и, смущенно улыбаясь, увел в спальню.
   А я, потосковав об Ольге, занялся "трешкой".
   Спустя шесть часов все "железо" было готово.
   За ужином Бельмондо сказал, что первым номером в "трешку" полезу я (первый номер, как же, меня прямо расперло от гордости!), вторым Баламут. Третьим членом биокомпьютера он назначил одного из синехалатников, четвертым -- Горохова, пятой -- Клеопатру, шестой -- новоявленную Софию (за три часа уединения в спальной Баламут ее приручил, но разговаривать она не стала).
   -- А я останусь снаружи, -- закончив назначения, проговорил Борис с улыбкой. -- Ведь нужно кому-то вас охранять.
   -- Ага, -- согласился я и погрузился в мысли.
   Подумать было над чем. Если Баламут отошел от тоски, вернее, если эта материализованная галлюцинация в виде Софии вылечила его, стоит ли продолжать всю эту чехарду с улучшением человечества? А с другой стороны, как поведет себя Бельмондо, если мы сообщим ему о нашем решении прекратить игры в правозащитников? Борис, похоже, не думает выходить из игры... Нет, сейчас лучше не тыркаться: можно навредить только-только оправившемуся Николаю и к тому же подвигнуть Бельмондо на опасные для нас шаги. Глубоко тронутый горем человек может и стрельнуть в упор -- пистолет у него всегда за поясом. Но пистолет ведь можно отнять?
   -- А где София? -- вернул меня в реальность голос Бельмондо.
   -- Спит...
   -- Приведи ее.
   Сердце мое упало. И тут же выскочило вон из груди -- дверь столовой открылась, и в ее проеме мы увидели полную негодования... Ольгу. За ее спиной стояла Клеопатра в слезах. Лицо ее было расцарапано.
   -- Ну как ты можешь, милый? Развел тут бордель, -- сказала моя бывшая женщина, кошечкой устраиваясь на моих коленях.
   Ответить я не сумел -- "в зобу дыханье сперло". Ольга, целуя меня в щеку, одновременно сверлила глазами Клеопатру. Доведя ими девушку до полной и безоговорочной капитуляции, мило сказала, ткнув пальчиком в Мстислава Анатольевича:
   -- С ним живи.
   Очувствовавшись, я задался вопросом: в мою ли пользу изменилась ситуация? Клеопатра была женщина хоть куда, а с Ольгой никогда не знаешь, вознесет она тебя в следующую минуту к небесам или прикопает под осиной. Но права выбора, похоже, у меня не было, и я привлек к себе то, что было в руках...
   Борис, досадливо качнув головой, попытался взять ситуацию под контроль.
   -- Слушай, Черный! По-моему ты ничего не понимаешь. Это не Ольга...
   -- Заткнись, шизик, -- полуобернувшись к нему, выдавила Ольга, и я понял, что "караул устал" и наше руководство низвергнуто. И вплотную занялся губами революционерки.
   Однако Бельмондо одиннадцатью движениями указательного пальца поставил ее в двусмысленное положение -- вытащив мобильник, он набрал номер и, когда абонент ответил, подошел ко мне и приставил телефон к уху. И руки мои безвольно разжались, выпустили тело Ольги: в трубке я услышал ее голос, вернее, голос ее столичного прототипа.
   -- Ты? -- пролепетал я.
   -- Что случилось? Почему звонишь? -- возмутились московская Ольга.
   Я попытался объясниться, но был прерван:
   -- Не звони мне никогда! У меня есть человек, любимый человек, и я не хочу, чтобы у него возникали вопросы. Понял!!? Не хочу!!!

6. Шрамы отсутствуют, остальное на месте... -- Они просто появились.

   Растерянный, я посмотрел на Ольгу (Ольгу?) и понял, что ей известно, с кем я разговаривал по телефону.
   -- Не обобщай, ладно? -- сказала она, поерзав на моих коленях. -- Она там и с кем-то, а я здесь... Чувствуешь разницу?
   Двинув ягодицами еще, копия супруги приложила мою ладонь к своей горячей груди. Умиротворенный исходящим от нее теплом, я, тем не менее, оттянул ворот свитера девушки и... не увидел меж ее грудей двух шрамов. Тех шрамов, которые были у подлинной Ольги. Одну из этих пулевых отметин оставил ей в Приморье Худосоков, другую -- Аль-Фатех на Клязьме. И этих шрамов не было...
   -- Кто ты такая?.. -- посмотрел я в глаза девушки.
   -- А какая тебе разница? -- усмехнулся вернувшийся из спальни Баламут, Судя по его улыбке, он уже доподлинно установил, что в определенном смысле материализовавшаяся София ничем не хуже прототипа.
   -- А тебе не интересно, откуда и зачем они появляются, и сколько там их осталось?
   -- Ты боишься не справиться еще с одной Ольгой?
   -- С еще одним самим. С еще одним тобой. Сечешь масть?
   -- Секу, -- Баламут попытался погасить улыбку, сиявшую на его лице с тех самых пор, как он увидел Софию.
   -- Ничего ты не сечешь... И я не секу. И они не секут... -- вздохнул я и, обернувшись к Ольге, повторил проигнорированный ею вопрос.:
   -- Ты кто такая?
   -- Я? -- удивилась девушка. -- Я твоя женщина...
   -- А что ты обо мне знаешь?
   -- Ну, знаю кое-что... Например, знаю, что познакомились мы в Приморье, на Шилинской шахте... Дочка Леночка есть у нас с тобой, она в Москве, у мамы на даче...
   -- А откуда ты здесь появилась?
   -- Не знаю. Появилась и все... -- пожала плечами Ольга, растерянно улыбаясь.
   Я не смог не улыбнутся в ответ. Она, почувствовав, что мой коготок увяз, придвинулась ласковой кошечкой.
   -- Нет, ты все-таки попытайся вспомнить!
   Девушка подумала.
   -- Ничего не вспоминается, -- наконец сказала она, мастерски используя простодушную улыбку. -- Помню только бирюзовое море, коралловый остров, кокосовые пальмы, горячий песок, старинный особняк с железными рыцарями и картинами. Тебя помню... Наверное, я к тебе из другого времени явилась. Из прошлого или будущего... Скорее всего, из прошлого, если рыцарей помню...
   -- Ты думаешь, это что-то наподобие реинкарнации наоборот? -- спросил меня Баламут, посмотрев на Ольгу.
   -- Может быть. Мы с вами в прошлое ныряли, а это особа, похоже, из него вынырнула... И Софа тоже.
   Следующую минуту мы молчали, внимательно изучая узоры на устилавшем пол ковре. Оторвали нас от этого занятия звуки шагов, донесшиеся из коридора. Услышав их, я заулыбался:
   -- Догадываетесь, кого мы сейчас увидим?
   -- Да! -- засмеялся Баламут. -- Это идет погибель "трешки"!
   Моя догадка оказалась верной. Дверь столовой отворилась, и мы увидели Веронику. Секунду постояв на пороге отрешенной сомнамбулой, она бросилась к Борису.

Глава третья. "Трешка" начинает.

1. Под Худосоковым.. -- Не дышит, но тепленькая, хоть сверху ложись...

   Бельмондо избавился от бреда, призрак компьютерной революции, бродивший по его сознанию, исчез бесследно. "Революции нужны лишь проходимцам, психопатам и несчастным, -- думал я, смотря в счастливые глаза Бориса. -- А человеку, которому, как говориться, есть чем, есть где и есть кого, они не нужны.
   -- Так что мы маем с птицы гусь? -- перебил мои контрреволюционные мысли Баламут, отправив Софию на кухню заказать к обеду пива с креветками. И сам же ответил:
   -- Моя ничего про себя не помнит, хоть кол на голове теши. "Солярис", твою мать.
   -- Надо обшарить эту пещеру. Позже, -- сказал Бельмондо и увел Веронику к себе.
   Скоро и мы с Ольгой очутились в своем гнездышке. Поначалу я был скован. Мысль, что рядом со мной лежит существо, несомненно, искусственного происхождения, не давала мне почувствовать себя мужчиной, которому небо преподнесло подарок в виде захватывающей дух женщины. Однако Ольга изящным ходом изменила витавшее в воздухе настроение: она, как бы случайно поранила заколкой мизинчик и, по-детски сморщив личико, показала мне выступившую капельку крови. Я слизнул ее, алую, живую, и вмиг пропитался настоящим от кончиков пальцев до самой макушки.
  
   Только через час мы пошли на поиски. Конечно же, они ничего не дали. Что, например, мог найти Николай, идя под руку с прекрасной Софией? Только свою комнату.
   Когда мы собрались в столовой, Баламут заговорил о Худосокове, и Вероника вспомнила, что видела себя у его гроба. Через десять минут мы стояли рядом с ним.
   -- Как огурчик... -- увидев мумию, попытался шутить Баламут. -- Моя мама не моя, если он, даже мертвый, чего-то не затевает...
   Вероника не слушала. Подойдя к помосту, на котором стоял гроб, она приподняла край покрывала и нырнула под него. Мы по одному последовали за девушкой. Под помостом открывался широкий, метр на метр люк. Спустившись по винтовой лестнице, освещенной тусклой лампочкой, оказались в просторной комнате. Вероники в ней не было.
   -- Ловушка, мы лезем в ловушку, я чувствую, -- озираясь, зашептал Баламут.
   -- Кончай, -- поморщился Бельмондо и, пройдя к ближайшей двери -- за ней могла быть Вероника, -- распахнул ее.
   Он застыл, как вкопанный. Я вошел следом и также застыл, чуть ли не с приподнятой ногой. А девушки, чувствовали себя как на презентации сковородок.
   -- Воздух тяжеловат... -- сказала Софа, подойдя к Веронике.
   -- Да, -- согласилась та. -- Здесь он всегда такой.
   Ольга же, пройдя к длинному, во всю стену стеллажу, оббитому изнутри оцинкованным железом, заглянула в одну из ячеек и заулыбалась:
   -- Моя норка, -- и, обернувшись к Веронике, поинтересовалась: -- А ты где лежала?
   -- В самом конце. Пошли, покажу.
   Они, взявшись за руки, пошли к "норке" Вероники. Я двинулся следом и подойдя к стеллажу чуть не упал -- нога провалилась в нечто, напоминавшее узкий колодец. Вровень с полом это нечто было заполнено клубящимся сиреневым туманом.
   -- Осторожно! -- воскликнула Ольга, увидев, что я балансирую на краю колодца. В глазах ее стоял страх.
   Приняв устойчивое положение, я рассмотрел туман. Он, призрачный, завораживал, тянул в себя. Столб воздуха между колодцем и таким же отверстием в потолке также отливал слабым сиреневатым цветом, но таким слабым, что не увидь я сиреневого тумана в колодце, то ничего бы и не заметил. С трудом оторвавшись от волшебного зрелища, я заглянул в ячейку, смежную с "норкой" Ольги. В ней лежала... Ольга, в легком платьице. Хотя и безжизненно неподвижная, она ничем не отличалась от девушки, стоявшей рядом в точно таком же платье. Казалось, пощекочи ее младенчески розовую пятку, и она улыбнется, протянет ко мне руки...
   В смежных ячейках тоже лежали "ольги". Общим числом четыре. В тех же самых платьицах. Потом шли "черновы". Пять штук, крепкие, моложе меня на вид (или свежее?). В шортах цвета хаки и черных майках. За "черновыми" лежали четыре "баламута" в синих с белым тренировочных костюмах. Тоже совсем неплохие, хоть лица их и несли отчетливые признаки похмельного синдрома. За "баламутами" располагались четыре "софии" в алых атласных платьях. В дальнем конце стеллажа лежали вперемешку "бельмондо" и "вероники" общим счетом восемь.
   Придя в себя, Баламут ушел в за водкой. Мы с Бельмондо задумались над картинками, посылаемыми нашими сетчатками в наши ополоумевшие мозги. Отчаявшись что-либо сообразить, Борис хмуро проговорил:
   -- Знаешь, Черный, давай отвлечемся и не будем думать, что все происходящее с нами -- это фикция. Короче, попытаемся остаться в этом отдельно взятом глюке, как в отдельно взятой жизни. Мне кажется, что всех нас клонировали, согласен?
   -- Нет... -- покачал я головой.
   -- Почему нет?
   -- Если бы это были клоны, то им было бы максимум по году от роду. Это не клоны... Это гораздо хуже, это -- наши точные копии... Недавно сделанные копии с нашей памятью и нашими привычками. И в Москве мы с тобой чувствовали, что они существуют...
   -- А почему гораздо хуже? -- удивилась Ольга. Она стояла сзади, ее подбородок лежал на моем плече.
   -- А потому что клонов в наше время сделает любой ученый-биолог. А вот таких неотличимых копий, как вы -- только господь Бог. Или развитая внеземная цивилизация... -- ответил я, повернувшись и пристально посмотрев девушке в глаза.
   Ольга не выдержала взгляда и скорчила такую уморительно рожицу, что я не смог не поцеловать ее.
   Нацеловавшись, я подошел к Борису, стоявшему у ячеек с "бельмондо", и сказал:
   -- Теперь ты понимаешь, откуда брались "худосоковы", охотившиеся за нами?
   -- Ты думаешь, они из этой же оперы?
   -- Из этой же, -- кивнул я, наблюдая за Ольгой. Время от времени она бросала на меня такие взгляды, что мне трудно было не чувствовать себя счастливейшим из мужчин.
   -- Чудеса... -- рассматривая одного из своих двойников, сокрушенно покачал головой Борис.
   -- А это ты видел? -- показал я бирку из фанеры, лежавшую в норке ожившей Вероники. На ней была надпись "21 июля", сделанная синей шариковой ручкой.
   -- Ну и что?
   -- Вероника появилась 21-го! Посмотри под другой "вероникой", под ней тоже должна быть бирка.
   Бельмондо сунул руку под ягодицу одной из копий Вероники, и, сказав удовлетворенно: "Тепленькая!", вытащил фанерку. На ней было написано "18 августа".
   В это время в комнате появился Баламут с узлом из скатерти за спиной. Когда он развернул узел, мы увидели тарелки, вилки, фужеры, бутылки (початые и не початые), перемешанные с кружочками колбас, ломтиками сыра, кусками растерзанных румяных уток с яблоками, а также шпротами в чешуе из хлебных крошек. Все это было приправлено пролившимся спиртным и кетчупом.
   Мы не корили Николая -- по его глазам было видно, что он, добравшись до пиршественного стола, даже не выпил, а это было свидетельством крайнего душевного волнения. Не корили его и по другой причине -- никто не хотел тратить на это время. Оперативно усевшись на пол, мы совершили то, что всегда приводило нас в хорошее расположение духа. То есть выпив, закусили, а закусив, закурили.
   -- Интересные шляпки носила буржуазия... -- сказал Бельмондо, сделав несколько затяжек. -- Бойль на Мариотте сидит и Бойлем погоняет.
   -- А не проснутся они от дыма? -- опасливо спросил Баламут, заглядывая себе подмышку, чтобы еще раз восхититься ножкой дубликата Софии (он сидел, прислонившись к ее ячейке).
   -- Они проснуться каждый в свое время и в назначенный час сделают то, что им внушили, -- сказал Бельмондо, бросив взгляд на девушек. -- И поэтому я предлагаю этих кукол привести в негодность. И сделать это прямо сейчас.
   -- А что ты будешь делать, если твоя Вероника завтра растворится в воздухе? Опять компьтерную революцию затеешь? А тут всегда дубликат под боком... -- сказал я и пожалел об этом: не стоило вкладывать персты в подживающие раны Бориса.
   -- Запас, конечно, карман не тянет, -- попытался усмехнуться Бельмондо. -- Но кто их знает... Сейчас они пушинке не дают на нас упасть, в рот смотрят, а в час "Икс" на раз, два, три горла нам перережут. Если на что-нибудь другое фантазии не хватит.
   -- Пессимист ты! -- принял я серьезный вид: -- На вещи надо смотреть оптимистичнее. Представь, все девушки просыпаются и...
   -- Что "и"? -- пристально посмотрел мне в глаза Бельмондо.
   -- Гарем. У каждого у нас будет идентичный гарем, -- рассмеялся я.
   -- У тебя крыша на сексуальной почве поехала, -- махнул рукой Бельмондо.
   -- Козлы вы, -- пробурчал Баламут, разливая по стаканам остатки водки. -- Наши дубли ведь тоже могут проснуться. И захихикал:
   -- Представляю, как Черный Черному будет морду бить. Я буду не я, если не натравлю их друг на друга.
   Посмеявшись, он взял шпротину со скатерти, положил ее на кругляш копченой колбасы и, дружески глядя, предложил мне все это в качестве закуски. Затем чокнулся с нами и принялся пить водку мелкими глотками. А мы с Бельмондо не пили -- мы смотрели за его спину.

2. Николай II просит водки. -- Память образца прошлого года. -- Конец ученого.

   Лишь только Баламут принялся пить, за его спиной из нижней ячейки стеллажа вылезла копия Баламута. Встав, она сладко потянулась, затем затрясла головой, затем увидела рядом с собой улыбавшуюся Софию, затем -- что в двух шагах от нее пьют водку. По моим глазам Николай Первый, то есть исконный Баламут, понял, что за его спиной происходит нечто экстраординарное, но пить не перестал. И правильно сделал. Николай II втиснулся в наш кружок и, увидев, что все бутылки опорожнены, поочередно посмотрел нам в глаза. Жалобно и выразительно, так выразительно, что я вырыл из закусочного террикона граненый стаканчик, вычистил его изнутри указательным пальцем и, перелив в него половину своей водки, протянул жаждущему. Тот принял стакан и, не меняя выражения лица, протянул его Бельмондо. Борис, вздохнул, поджал губы и также поделился водкой. Николаю Первому все это не понравилось и он, забыв закусить, недружелюбно спросил:
   -- Ты кто такой?
   -- Николай Сергеевич Баламутов, к вашим услугам, -- ответил двойник, взяв огуречную четвертинку. -- А ты кто?
   -- Хрен в пальто! -- сгрубил Баламут в оригинале. И, вынув из нагрудного кармана шариковую ручку, старательно нарисовал жирный крестик на лбу захмелевшей и потому индифферентной копии. Закончив с этим, спрятал ручку и сказал нам с Бельмондо серьезно:
   -- Это чтобы вы меня от этого пьяницы отличали.
   Покачав головой, Бельмондо повернулся ко мне:
   -- Что будем с ними делать?
   -- Да ну их! -- махнул я рукой. -- Оставим здесь, выход завалим. А там все само собой решится.
   -- А какое сегодня число? -- спросил Баламут II, выпив и закусив.
   -- Двадцать первое июля...
   -- Какого года?
   Я ответил.
   -- Понятно, значит вы на год нас старше...
   -- Почему это?
   -- Потому что на моих часах, -- постучал Николай II костяшками пальцев по своему лбу, -- на год меньше.
   -- Ты хочешь сказать, что скопировали тебя с Николая в прошлом году?
   -- Я думаю, что скопировали меня не с него, ха-ха, а с простыни на которой он спал. А сделали совсем недавно.
   -- Так ты знаешь, что ты поддельный? -- насторожился настоящий Баламут.
   -- Ну, зачем так категорично? Я просто появился из этого колодца. И я точно такой же, как и ты, ну, может быть, пока немного кое в чем уступаю... Пока уступаю, потому как остро чувствую, что в твоем обществе мой ай кью, поднимается.
   -- Если ты просто появился, то откуда у тебя моя память? -- продолжал спрашивать Николай.
   -- С простыни, наверно. А сначала ее вообще не было... Помню только, что жил с женой на острове в пальмовой хижине... Потом память начала фрагментами появляться. То "семью восемь пятьдесят шесть" в голове появилось, то как телевизор включать, то "два паса -- в прикупе чудеса". Потом колодец начал... -- копия Николая запнулась, вспомнив, видимо, неприятное или то, что нельзя (запрещено?) было говорить. Некоторое время он смотрел мне в глаза отсутствующим взглядом, затем потряс головой, что-то из нее изгоняя; затем принялся сосредоточенно жевать остаток огуречной четвертинки.
   А мы молчали. Нас поразила одна и та же мысль: "У него наша память образца прошлого года... Значит, он не знает, что настоящую Софию убили, не знает, что Баламут ("я" -- подумал сам Николай) чуть не свихнулся после этого... Значит, этот поддельный Баламут лучше, здоровее, добрее, счастливее настоящего ("меня" -- подумал сам Николай) Баламута?
   -- Нужно еще выпить... -- вышел из ступора Бельмондо, -- А то мозги набекрень. Пошлите, что ли, в столовую?
  
   Николай-II покидал хранилище копов (позже мы его назвали Погребом) в задумчивости.
   -- Ты чего насупился? -- спросила его София.
   Взглянув в ее лучащиеся глаза, Николай II определился. Клейко посмотрев на девушку, он стремглав вернулся в хранилище, нашел ячейки с копиями Софии и принялся просматривать лежащие под ними бирки. Выявив ближайшую по дате воскрешения копию, вытащил ее, взвалил на плечи и бодро направился к нам.
   -- А ты знаешь, зачем вы вообще появились? -- спросил я, когда он поравнялся со мной.
   -- Конечно, знаю. Мы должны в вашем присутствии стать точно такими же, как вы. И только после этого начать изучение колодца. А потом установить на нем оборудование, чтобы чудес не было.
   Но мы его не слушали -- из колодца с сиреневым туманом показалась голова Худосокова! Мы стояли, объятые ужасом, а Ленчик являлся торжественно, примерно так, как является из пусковой шахты стратегическая ракета... И вот, он уже повис перед нами в воздухе в полуметре от пола, повис, одетый в серую хлопчатобумажную пижаму, повис двуногий, живой, но бездушный...
   Повисев с минуту, Худосоков мешком упал на пол. К нему бросился Баламут II (тело своей Софии он сунул в руки остолбенелого Баламута Первого). Подбежав, взял Худосокова на руки и осторожно вложил в одну из свободных ячеек. Затем сунул в сиреневый столб руку с распахнутой вверх ладонью и схватил немедленно воплотившуюся над ней надписанную уже бирку.
   Первым пришел в себя Бельмондо. Он бросился к ячейке, вытащил врага за ноги, бросил на пол и пинками попытался привести в чувство.
   Худосоков не реагировал. Борис, выругавшись и вытря пот с покрасневшего лица, подошел к нам.
   Увидев, что мы более не собираемся предпринимать против Ленчика никаких действий, Баламут II вложил его тело в стеллажную ячейку.
   -- Вы что-нибудь понимаете? -- спросил я товарищей, обозревая потрескавшиеся пятки Худосокова.
   -- Все они появляются из воздуха, -- сказал Бельмондо. -- А из этого следует, что мы коллективно глючим...
   -- А может, и нет... -- проговорил я, разглядывая вторые экземпляры своих товарищей. -- Помните, Худосоков говорил о какой-то космической струне, она же кротовья нора? И "двушка" рассказывала, что в этой норе творится что-то неладное. И что из-за этого все чудеса и происходят.
   -- Если ты, материалист, допускаешь, что эти чучела могут рождаться из воздуха, то я, реалист, готов верить во все, что угодно, -- пробурчал Баламут в оригинале. -- Даже в то, что сейчас в этой комнате смеха появится Дева Мария в бикини и на тоненьких каблучках...
   Сказав, он застыл с открытым ртом -- над колодцем прямо из воздуха воплотилась... бетономешалка!
   Привело нас в чувство явление Горохова с непрерывно говорившей Клеопатрой. По их счастливым глазам было видно, что излечение бывшей невольницы Худосокова завершилось отнюдь не аплодисментами, но пылкими объятиями и обоюдными действиями, обычно следующими за таковыми.
   Явление бетоносмесителя Горохова заинтересовало как ученого и он, забыв о возлюбленной, направился к нему. За ним хвостиком последовала Клепа. Удостоверившись, что бетономешалка вполне материальна, хотя и отличается по конструкции от известных ему передвижных бетоносмесителей (отсутствовали загрузочный ковш, подъемный барабан, электродвигатель и некоторые другие части), Горохов заинтересовался двумя кнопками (синей и красной) пульта.
   -- Думай, не думай, три рубля не деньги, -- сказал Баламут, подойдя к строительному агрегату. -- Интересно, работает она или нет?
   И бросив в бетономешалку узел из скатерти, погладил ее как медную лампу по боку, поцеловал, и лишь затем нажал на синюю кнопку. Машина заработала, издавая характерные для стиральных машин звуки.
   Довольно хмыкнув, Баламут нажал на красную кнопку. Машина остановилась. Николай хотел заглянуть в ее чрево, чтобы посмотреть, что сталось с вложением, но задумчивый Горохов со словами: "Она на чем-то стоит...", бесцеремонно отстранил его и отодвинул агрегат в сторону. Мы с друзьями не стали ему говорить, что она стоит на колодце с сиреневым туманом -- настоящий ученый ничему не поверит, пока не увидит все сам. Склонившись над колодцем, Горохов некоторое время обозревал его содержимое пытливым взглядом. Затем, удовлетворенно кивнув, встал перед ним на колени, засучил рукав и сунул в сиреневый туман руку по самое плечо. По завершении этого действия случился дефолт: Горохов дернулся (как будто кто-то потянул его за руку) и упал во чрево таинственного явления природы. Клеопатра попыталась удержать его за плечи, но, совершив несколько напрасных хватательных движений, исчезла сама.

3. Похоже, надо драть. -- Без "трешки" не обойтись. -- Крысы бегут.

   Мы не стали испытывать судьбы и спешно покинули погреб. Выбравшись из-под постамента, разломали его вместе с гробом и мумией Худосокова, покидали все в люк, задраили винтами крышку. Отряхнув пыль с рук, направились в столовую снимать стресс.
   Выпив, я задумался о текущем моменте. "Ольга, две Софии, Николай II... И еще полная горница Ольг, Софий, Борисов и Черновых... Похоже, надо драть отсюда.
   По глазам друзей я видел, что думают они о том же. А вот присоединившихся к нам товарищей, судя по всему, ничего не тревожило.
   Ольга поглаживала мое бедро. В ее лучащихся глазах светилось желание со мной уединиться.
   Николай II закусывал, время от времени по-хозяйски поглядывая на бездыханную Софию III, лежавшую на диване.
   Вероника II не ела, не пила, она -- загадочность напополам с нежностью -- ласкала Бориса взглядом.
   Пропустив еще по рюмке, мы уединились в комнате отдыха. Баламут прихватил с собой бутылку водки и рюмки, я -- миску квашеной капусты.
   -- Может быть, пора сматываться? -- спросил я, усевшись на диван.
   -- Без женщин? -- спросил Бельмондо, опустившись в кресло.
   -- Женщин возьмем! -- сев рядом со мной решительно сказал Баламут. -- Без женщин жить на свете, нет, нельзя.
   -- А Николая II оставим? -- покачал Борис головой. -- Представляешь, что он может тут натворить? Нажрется, и запустит "трешку" из копов...
   В это время из-под журнального столика показался... язык раскаленной лавы... Спустя минуту пузырящийся и дымящийся оранжевый поток приблизился к нашим с Баламутом ногам. Мы подняли их, не сводя зачарованных глаз с ног Бельмондо -- они были в лаве, но Борис никак не реагировал.
   -- Ты посмотри, в чем твои ноги! -- выдавил, наконец, я.
   Борис заглянул под стол и, побелев от испуга, вскинул ноги на диван.
   -- Ни фига себе! -- сказал он, разглядывая свои совершенно целые кроссовки. -- Опять глюки! Что ты поделаешь...
   -- Лава, текучая, базальтовая... -- констатировал я, погрузив правую ногу в поток.
   Бельмондо осмелел, видя, что я не вою от боли, встал, подошел к двери, выглянул в столовую -- лава была и в ней. Копы беседовали, не обращая внимания на быстро распространявшийся поток. Вернувшись к столу, Борис не придумал ничего лучшего, как наполнить наши рюмки. Мы выпили, не чокнувшись.
   Когда я потянулся за капустой, сквозь потолок посыпались темно-красные брызги и вулканические бомбы. Это была впечатляющая картина -- некоторые из брызг и бомб прошивали нас насквозь. Одна из бомб пролетела сквозь бутылку. Коля импульсивно бросил к ней правую руку, схватил за горлышко и, увидев, что она невредима, нервно засмеялся. Отсмеявшись, предложил не испытывать судьбы и немедленно допить ее содержимое.
   Рюмка водки не улучшила настроения Николая. Спрятавшись в кресло, он сказал:
   -- Надо запустить "трешку"... И узнать, что происходит.
   -- Верно, -- согласился Борис. -- И еще пару зайцев можно убить...
   -- Ты предлагаешь запихать в нее присоединившихся товарищей? -- догадался я. -- А не жалко тебе их.
   -- Жалко у пчелки, -- твердо ответил Баламут. -- Вот появится у тебя двойник, тогда поймешь...
   -- Еще четверых надо... -- звонкий смех Ольги раздавался из столовой, и я понимал, что смеется она для меня.
   -- Из погреба возмем. Твою мать!
   Последним выражением Баламута охарактеризовал изменения, произошедшие в окружающем пространстве. Неожиданно все мы оказались в стае бегущих существ высотой около двух с половиной метров, очень похожих на гигантских прямоходящих крыс. Но удивительным было не это, удивительным было то, что эти крысы бежали сквозь нас и бежали по вертикали, то есть снизу вверх!
   Онемев, мы разглядывали короткую шерсть, покрывавшую крыс, их напряженные уши, выпученные от страха глазки.
   -- Похоже, крысы покинули Землю... -- пробормотал Бельмондо, когда в потолке исчез хвост последней твари. -- Надо запускать "трешку"...

***

   Трахтен был расстроен. Приборы показывали, что генерация Вселенной-4 началась раньше расчетного времени. И началась не с одной, а с многих точек, существенно отстоявших друг от друга, как по расстоянию, так и во времени... Это значило, что наряду с начальными порциями вещества новой Вселенной могут возникнуть и какие-то отдельные ее сквозные цивилизации, в том числе, и способные понимать происходящее и защищаться от действий жителей Вселенной-3. Защитить, уничтожив его космическую торпеду. Об этой возможности Трахтена предупреждали ученые...

4. Пятна, каверны и дырки. -- Когда топор был найден...

   Утром подавали черепаховый суп. Я думал заказать вторую порцию, когда Николай, сидевший напротив, чертыхнулся. Посмотрев на него, я увидел, что он недоуменно разглядывает скатерть под своей тарелкой.
   -- Протекает... -- сказал он, наконец, сам себе. -- Только что была нормальной, а теперь протекает.
   Я встал, подошел к нему, взял тарелку и осмотрел. И увидел на дне маленькую, с маковое зернышко, дырочку. Она расширялась, медленно, но заметно.
   И это было не все -- вся тарелка было покрыта едва заметными коричневыми пятнышками, медленно превращавшимися в каверны...
   -- Мы влипли! Это какая-то зараза! -- увидев, что я ошеломлен увиденным, почернел Баламут.
   -- Боишься, что и в бутылках появятся дырки? -- пытался шутить я.
   -- Дурак! -- возмутился Коля. -- Ты что, не понимаешь, что эти дырки могут сожрать все?
   -- Хотите, я кое-что покажу? -- странно улыбнулся Николай II, доселе молчавший.
   -- Что ты покажешь? -- насторожился я.
   -- Иди, посмотри на мою руку...
   Я подошел к копу, уставился в его ладонь. На ней алели десятки каверн. Некоторые из них были размером в два-три миллиметра. И они расширялись, медленно, но расширялись.
   В порыве брезгливости, я отбросил руку и, отирая ладони о бедра, пошел к своему стулу. Усевшись, посмотрел на тарелку Баламута.
   В ней уже зияло три дырки.
  
   Каверны покрывали также потолок, стулья, столовые приборы и правую руку не очнувшейся Софии. Той, которую принес Баламут II. Подумав, мы решили, что источником заразы является именно он. Спас его от линчевания Бельмондо, принесший из кладовки ящик шампанского, все бутылки в котором по понятной причине были пустыми или полупустыми...
   Мы растерялись. Мы стали избегать друг друга, старались ни к чему не прикасаться, не ели, не пили. Баламут II ополоумел первым и решил отрубить себе руку -- одна из каверн на тыльной стороне его ладони добралась до кости. Но, когда топор был найден и наточен, каверна на глазах затянулась...

***

   Трахтен, весь синий от переживаний, пришел на командный пункт посмотреть на мерцающие звезды. Однако взгляд его приковал дисплей, показывавший состояние Синии: вон Сер увидел, что процессы генерации Вселенной-4 прекратились.
   "Как здорово", -- порадовался Трахтен и, улегшись на спину, принялся соображать, как ему отметить это событие. И, в конце концов, решил не оригинальничать, а просто выпить еще. Претворив решение в жизнь, пошел в каюту, улегся на кровать и отдался тяжелому наслаждению. Как только в его глазах сине-розовые разводы сменились малиновыми, заныла сирена общей тревоги.
   "На борту появился чужой..." -- лениво подумал Трахтен и, не открывая глаз, пошарил сенсорной кручмой по пульту управления, нашел соображало и вставил его в заднюю (бордовую) кручму. И, продолжая наслаждаться (малиновые разводы трансформировались в пьянящие звездочки третьей величины), неспешно переварил информацию, переданную соображалом с бортового Мыслителя. Получалась, что в тысяча сто тридцать третьем отсеке с ПВВВ появился фрагмент Вселенной-4, проявляющий активность и после прекращения деструктивных процессов в ядре Синии. "Аг.. Ак.. ?" -- только и смог подумать на это Трахтен. "Нет, активность не агрессивная" -- ответил сообразительный Мыслитель.
   Компьютер еще что-то сказал, но Трахтен уже не слушал: выжав соображало и повысив давление в системе со струнным замедлителем, он отключился.
  
   Надо сказать, что Трахтен вовсе не был токсикоманом, по крайней мере, по мариинским меркам. Мариинская цивилизация с незапамятных времен уделяла внимание всестороннему развитию индустрии удовольствий. Еще тысячу торгов назад все ксеноты по генетической склонности к тому или иному образу жизни были разделены учеными на шесть групп. И с тех пор около десяти процентов ксенотов -- природных наркоманов -- с рождения помещалось в так называемые кадушки -- специальные высокотехнологичные емкости, в которые в определенной последовательности подавались совершенно безвредные и индивидуально подобранные наркотические вещества.
   Другие десять процентов новорожденных (с ярко выраженной склонностью к насилию) после достижения ими семи торгов наделялись титулом "хор" и отправлялись на планету Уруш, лишенную собственной фауны и флоры, и вообще всего того, чего мариянам было бы жалко потерять или испортить. Этим мириинская цивилизация решала три проблемы. Во-первых, она освобождала себя от прирожденных убийц и насильников; во вторых, оттачивала хирургию и трансплантантологию (на Уруше воевали постоянно, и хирургия развивались на нем стремительно); а в-третьих, в ее распоряжении всегда было несколько миллионов прекрасных и на все готовых солдат.
   Третья часть населения Мария, самая большая и самая в психическом отношении здоровая (около 50%), носила титул "вон", который давал право получать удовольствия самостоятельно и в широком спектре. Эти удовольствия включали всевозможные и хорошо организованные приключения разной степени опасности, секс, туризм, в том числе, и секс-туризм, потребление произведений всевозможных искусств, в том числе и кулинарных, разнообразная и безвредная интоксикация, спорт, политика и так далее.
   Четвертую часть населения (около 10%) можно было бы назвать отбросами, если бы не ее огромный творческий потенциал. Ее составляли психопаты и неврастеники всех мастей. Эти десять процентов носили титул "сай" и жили в концентрационных лагерях со всеми удобствами; в них они безвредно для общества могли сублимировать свои душевные заболевания в открытия, изобретения, инженерные разработки и произведения искусства.
   Пятую часть населения Марии (тоже 10%) составляли трудоголики. Они не имели титула и работали с утра до вечера, обеспечивая всем необходимым все остальное население.
   Шестую часть мариян составляли ксеноты, уставшие от существования. Они населяли Затаенный остров, готовясь там к осознанному расставанию с жизнью.
   Трахтен вон Сер принадлежал к самой большой группе мариинского населения, то есть к нормальным ксенотам, которые с рождения беспрестанно предавались удовольствиям. Выйдя из анабиоза на заключительном отрезке полета, он оказался в непривычной обстановке, в которой невозможно было получать привычные с детства удовольствия; он оказался в атмосфере, в которой витало такое непривычное слово "надо", в которой витали страхи, сомнения и прочие стрессы. И, конечно же, он пытался избежать их. С помощью интоксикации и релаксатора.
   Вы можете спросить, почему руководителем жизненно важной миссии мариинские Управители поставили нормального ксенота? Ведь были же полковники с Уруша, гениальные маньяки из концентрационных лагерей, неусыпные трудоголики? Не поставили, потому что не могли! Потому что закон N 173 Мариинской цивилизации гласит: Руководителями ксенотов, так же, как и исполнителями ответственных заданий могут быть только "воны". То есть нормальные.

5. Копы не против. -- "Трешка" в действии.

   Обрадованный Баламут сходил за шампанским (не все бутылки оказались попорченными) и мы сели отходить от стресса. Но веселья не получилось -- мысли о том, что вот-вот начнется какая-нибудь маленькая или большая крупная неприятность не давала нам покоя.
   С таким настроением самим лезть в "трешку" не хотелось, и мы уговорили веселенького уже Баламута II послужить пару дней главной составляющей компьютера. Опорожнив еще фужер, доброволец развеселился и предложил немедленно идти в погреб:
   -- Приоткроем люк, -- сказал он, -- и первых пятерых обреем.
  
   Так получилось, что первыми в наши сети попали копы Софии, Вероники, Ольги, Бельмондо и мой. Шестым хотел выскочить Николай III, но мы его не пустили А отловленных копов перенесли в "хлев", идеологически обработали и скоро "трешка" (к нашему, надо сказать, удивлению) заработала. "Все великое просто" -- думал я, набивая ей первый вопрос: "Что происходит?"
   Ответила "трешка" сразу:
   -- Что происходит, что происходит, -- раздался с потолочного динамика ее уверенный голос. -- Да сейчас вокруг вас происходит миллион процессов. Колиньке Баламуту, к примеру, я посоветовал бы немедленно заняться Софией, ибо через два часа тридцать семь минут она поплывет в ежемесячный отпуск. А ты, Черный, вообще охамел. Какого черта ты Оленьку опасаешься? Она же на пятьдесят два с половиной процента лучше той самки, которая лежит сейчас с первым советником шведского посольства на диване в отдельном кабинете модного московского ресторана "Пушкин". А ты, Бельмондо? Столько женщин познал, а как был дураком, так и остался -- два года с Вероникой живешь, а не доставил себе труда понять, что оргазм у нее клиторный.
   -- Ну и хам же ты, "трешка", -- покачал я головой.
   -- Неправда! -- возразила "трешка". -- Я не хам, я -- все вы вместе взятые. И потому я даже не мужчина и не женщина, я не голубой и не зеленый, я не мальчик и не муж, я -- все вы! Посмотрите на себя со стороны и содрогнитесь, встретившись глазами с ничтожными обывателями! Чем вы занимаетесь? О чем вы думаете? Вы пьете и трахаетесь, трахаетесь и пьете. И думаете только об этом...
   -- Ты нам мораль не читай, -- рассердился я. -- Мы тебя не затем собрали. У нас тут черт те что творится, а ты турусы на колесах разводишь. -- Ты лучше скажи, что это за странные дырки появляются на тарелках и прочих местах?
   -- Это вопрос серьезный, -- вздохнула "трешка". И надолго замолчала.

***

   Когда вон Сер очнулся, до Синии оставалось 15 грегов. Струнного замедлителя в системе уже не было, на экране дисплея по-прежнему горело сообщение о наличии в тысяча сто третьем отсеке с ПВВВ фрагмента Вселенной-4. Трахтену ничего не оставалось делать, как переместить туда обезвоженное тело. Проползая мимо релаксатора, он старался на него не смотреть. До третьего отсека было около сорока мариинских стадий, и к концу своего вынужденного путешествия Трахтен чувствовал себя значительно лучше.
   ...Инородное тело представляло овалоид диаметром в полкратца, изготовленный из серебристого металла большой прочности. Частью оно сидело в штабеле ПВВВ, так, как мизим сидит в булкане -- ящики с взрывчаткой, прилегающие к овалоиду были просто-напросто срезаны его поверхностью. Штабель располагался у самого борта корабля и вон Сер подумал, что если длина овалоида превышают полтора кратца, то этот фрагмент Вселенной-4, пожалуй, повредил и внешний корпус его космической торпеды. Живо разобрав ящики, Трахтен увидел, что овалоид и в самом деле сидит в борту корабля...

6. Конец света. -- "Трешка" переезжает. -- Зеленые звезды.

   "Трешка" заговорила утром 23 июля.
   -- Нашей Вселенной осталось существовать считанные недели, а может и дни, -- сказала она, лишь только мы сели завтракать. -- Пока я предполагаю ее летальный исход с вероятностью 55,8%, но что-то мне подсказывает, что эта цифра гораздо выше.
   -- А нельзя точнее установить, когда случится этот ваш Конец света?.. -- спросил Борис, стараясь выглядеть равнодушным.
   -- Ну, я не стал бы называть назревающее событие Концом света. Извиняюсь за высокопарность, но оптимистичнее было бы назвать его Началом Иного, ибо будущая Вселенная будет четвертым по счету вариантом.
   -- Вариантом!? -- воскликнул Николай.
   -- Да. Он пробует. И, видимо, последний вариант Вселенной его не устроил, как и предыдущие. И он решил начать заново. А что касается каверн... Как бы вам объяснить... Понимаете, в них наша бедная Вселенная выворачивается наизнанку. Знаете, в старину перелицовывали брюки. Так и она перелицовывается. Причем перелицовывается не только материя, но и время.
   -- А что инициирует этот процесс? -- спросил я, всем видом показывая, что более всего на свете меня интересует овсяная кашка с изюмом.
   -- Этого я пока не знаю.
   -- Пока?
   -- Да, пока. Меня необходимо перенести в Погреб и установить над колодцем. Поясню, что он -- это проявление в нашей среде космической струны. Оказавшись в ней, я все пойму и даже, может быть, все смогу.
   -- Космическая струна -- это нечто такое, что соединяет Землю со всей Вселенной? -- спросил начитанный Николай.
   -- Это то, что соединяет все со всем.
   -- Но, если мне не изменяет память, -- улыбнулся я, -- Земля вертится вокруг оси и вокруг Солнца, а Солнце движется куда-то согласно динамике Млечного Пути. И если это верно, то твоя космическая струна, во-первых, из-за вращения Земли закручивается, описывая коническую поверхность, во-вторых, делает то же самое, но в другой ориентации из-за вращения ее вокруг Солнца, в третьих...
   -- Согласна, их физику трудно вообразить. Действительно, призвездно-припланетные части таких струн находятся в непрерывном разнонаправленном движении, но именно это движение относительно вакуума обеспечивает их энергией...
   Баламут почесал затылок.
   -- Но это еще не все, -- продолжила "трешка". -- С данной струной совмещена так называемая "кротовая нора", по которой в доли секунды можно попасть в любой уголок Вселенной. Но хватит разговоров -- несите меня к норе.
   Переноска прошла без проблем -- копам так понравилось в ней сидеть, что они нам помогли. Сложнее было с проводкой электроснабжения, сетевых и иных кабелей, но мы справились с этим. Ровно в полночь я включил рубильник, и "трешка", окутавшись сиреневым туманом, вернулась к жизни и сказала голосом, показавшийся нам загробным:
   -- Я была права. Готовиться переход В3/В4. То есть третий по счету переход с момента сотворения мира.
   -- А первый? Когда был первый? -- подала голос София.
   -- В первой Вселенной не было разумных существ, и потому первый переход никого не огорчил. В отличие от перехода В2/В3, который завершился вселенским потопом. Ноя с его ковчегом помните?
   -- Давай по существу, -- попросил я, не веря машине.
   -- А если по существу, то в настоящее время я локализуюсь в своего рода синапсе, соединяющем нейроны вашей Вселенной с нейронами, извините за выражение, Потустороннего Мира. Когда я полностью разберусь в его строении и условиях функционирования, мы, скорее всего, сможем управлять перерождением В3/В4 или даже его прекратить.
   -- Ты хочешь сказать, -- пришла в себя Вероника, -- что мы сможем создать новую Вселенную по своему вкусу?
   -- Ну, в каком-то роде...
   -- А можешь сделать так, чтобы звезды в ней были сиреневыми? -- посмотрела Вероника на свои ноготки, выкрашенные сиреневым лаком.
   -- Можно попробовать.
   -- А можешь оставить все, как есть, но изменить прошлое? -- спросил Бельмондо, вспомнив сына.
   -- Могу, -- хмыкнула машина. -- Контролируя синапс, можно оставить Наполеона на Корсике, можно дать Скобелеву взять Константинополь, можно сделать Ельцина преуспевающим дантистом и так далее. Кстати, чтобы Ельцин стал дантистом, в Землю обетованную вместо евреев должны уйти египтяне. А чтобы Америка продала России Калифорнию, Колумб должен открыть не Вест-Индию, а Северный морской путь. Короче, вполне возможно соорудить Вселенную-4, по многим параметрам аналогичную существующей, но качественно лучшую с точки зрения моральных воззрений творцов, то есть нас. Дело в том, что далеко идущие последствия возникают при развитии Вселенных из одной точки. Если начать с нескольких десятков точек и в соответствующие моменты времени, то процессы пространственно временной интерференции позволят нам внедрятся в ключевые события таким образом, что перемена будущего не будет кардинальной. Например, если в нужное время устроить взрыв сверхновой звезды в Крабовидной туманности одновременно с устройством парочки магнитных бурь на Солнце, непродолжительным потеплением в Северном полушарии Земли и обычным штормом в Центральной Атлантике, то корабли Колумба приплывут не в Америку, а в море Лаптевых. В результате великая европейская эмиграция будет направлена не в Северную Америку, а в богатейшую в сырьевом отношении Восточную Европу, Сибирь и Дальний Восток. Русские, находясь на фронте этого великого переселения, колонизируют Североамериканский континент. Со временем им покажется, что земли у них слишком много и они продадут Калифорнию Западной Европе.
   -- То есть в принципе ничего не изменится, -- усмехнулся Баламут.
   -- Ну да, -- ответила "трешка". -- Октябрьская революция все равно будет, правда в Америке...
   -- Послушай, я так понял, ты нам предлагаешь поучаствовать в творении новой Вселенной? -- спросил я, отчаявшись представить себе Жириновского, сенатора от штата Алабама, клеймящего по телевидению евреев, бессовестно завладевших Нью-Йорком.
   -- А почему бы и нет?
   -- В принципе можно попробовать... -- пожал Бельмондо плечами.
   Выражение лица у него было скептическим.
   -- Вижу, вы мне не верите, -- почувствовала "трешка" наши настроения. -- Это плохо.
   -- Да нет, доверяем, но парочка чудес превратила бы это доверие в дружбу и преданность, -- сказал я первое, что пришло в голову.
   -- Будут вам чудеса. А теперь оставьте меня, мне надо поработать.

***

   Анализатор, внедренный в овалоид, показал, что он заполнен инертными газами и аммиаком. Организм ксенота мог некоторое время обходиться внутренними резервами окислителя, и Трахтен решил проникнуть на таинственный объект. Сходив в инструментальный отсек за резаком, он проделал в овалоиде отверстие. Удивляясь своей инициативности, неизвестно как сохранившейся после приема внутрь ста с лишним кронов замедлителя, вон Сер полез в него (предварительно, конечно, посветив внутрь фонариком и ничего особенного не обнаружив) и очутился в небольшой рубке, по стенкам которой в разных направлениях распространялись кабели и трубопроводы. В переборке напротив вырезанного им отверстия виднелась задраенная дверь. "Похоже, я ищу приключений на серцало, -- подумал Трахтен, тупо ее рассматривая. -- Или надеюсь напороться на нечто такое, что отвернет мой корабль от цели".
   Открыв дверь, Трахтен увидел ярко освещенное округлое помещение, в центре которого располагалось три высоких кресла. В них сидели безжизненные... ксеноты. Весь их вид (серый цвет слизи, нервный излом кручем, выпавшие ресницы и прочее), свидетельствовал о том, что они погибли в муках и в муках не физических, а душевных.
   Бесстрастно констатировав этот факт, Трахтен осмотрел рубку и через некоторое время пришел к твердому убеждению, что таинственный объект был создан не на Марии, и более того, не для ксенотского экипажа. Об этом в первую очередь говорили лежавшие повсюду скафандры странной формы. "Три неравновеликие конечности, приплюснутая голова, субцилиндрическое тело... -- отметил вон Сер, рассматривая один из скафандров". В это время одно из существ застонало, Трахтен мгновенно обернулся и увидел, что оно тщится что-то сказать. Придвинувшись, разобрал едва слышные слова:
   -- Опасность... Марии и... и вашей... Вселенной грозит опасность.
   -- От кого? -- всколыхнулся вон Сер.
   -- От нас... хорланов... -- выдавило существо и с ног до головы покрылось углубляющимися и расширяющимися кавернами ярко-синего цвета. Такие же каверны покрыли и остальных хорланов. Через пятнадцать эхов от них ничего не осталось.
   Потрясенный случившимся, Трахтен не знал, что и думать. В чувство его привел тонкий свист. Кинувшись к его источнику, вон Сер увидел в стенке едва заметное (и увеличивающееся!) отверстие, сквозь которое в безвоздушное пространство уходила газовая смесь, наполнявшая овалоид. Через несколько эхов таких отверстий стало четыре.
   Трахтен был хорошо подготовленным астронавтом. Опрометью выскочив из овалоида, он герметизировал поврежденный отсек прежде, чем в него ворвалась космическая пустота. Малиновый от волнения, он бросился к Мыслителю за разъяснениями.
   -- Процессы перерождения Вселенной-3 начались повсеместно, -- ответил ему тот. -- В ряде участков пространства уже сформировались отдельные разновременные фрагменты цивилизаций Вселенной-4. Исследованный вами овалоид направлен на борт нашего корабля одним из наиболее развившихся таких фрагментов...
   -- С какой целью? -- спросил вон Сер, чувствуя, что его задние кручмы стали дыбом...
   -- С целью остановить наш корабль, сохранить Синию, и дать своей Вселенной время развернуться.
   -- А что с овалоидом? -- продолжал интересоваться вон Сер. -- Почему он разлагается?
   -- Овалоид изготовлен из материала Вселенной-4, неустойчивого во Вселенной-3, -- ответил мыслитель.
   -- А сейчас кораблю что-нибудь угрожает? -- поинтересовался Трахтен, уже успокаиваясь.
   -- Кораблю и ПВВВ -- пока нет, -- ответил Мыслитель. -- А вот вам -- да...

7. Сиреневые звезды. -- "Трешка" контролирует. -- Нам предлагают преисподнюю.

   В обед повар решил похвалиться своим искусством, и преуспел -- мы закончили с едой лишь к вечеру. "Трешка" все еще работала, и Вероника предложила прогуляться на свежем воздухе. Предложение поразило нас оригинальностью, и мы немедленно его приняли.
   Стоял теплый летний вечер, близились сумерки. Ходить по горам после плова никто не захотел и мы, усевшись на ближайшем пригорке, залюбовались малиновой зарей, быстро темнеющими облаками, горами, готовящимися ко сну. Когда стемнело, я разжег костерок, и мы сидели вокруг, вспоминая былое. Закончились реминисценции тем, что София, с улыбкой вспоминавшая о первой встрече с Баламутом ("бананы чистил, кофе с пенкой готовил"), подняла глаза к небу и прервала рассказ на полуслове. Мы вскинули головы и увидели на небосводе едва проступившие неяркие звездочки. Они были сиреневыми.
   -- Это "трешка... -- пролепетала Вероника.
   -- Сегодня звезды в сиреневый, завтра нас в черно-белую полоску... -- проговорил Бельмондо, ища в карманах сигареты.
   Баламут протянул ему пачку "Честера".
   -- Начнет чудить -- вырублю рубильник. Пойдемте к ней.
   "Трешка" сказала, что к изменению цвета звезд она не имеет никакого отношения. И что мы двоечники -- звезды никак не могут окраситься одновременно, ибо свет от них идет к Земле от нескольких до многих тысяч лет. Сообщив это, она предположила, что цвет звезд поменялся в связи с выбросами сиреневой материи из кротовьей норы.
   -- Эта материя повела себя как фильтр, -- сказала она учительским голосом. -- И потому сиреневыми должны быть не только звезды, но и...
   -- Луна и Солнце? -- догадался я. -- Значит, сейчас на Земле паника?
   -- Да нет. Это явление можно наблюдать лишь над Кырк-Шайтаном.
   -- Это как-то связано с переходом?
   -- Естественно...
   -- А ты, как, разобралась в своем синапсе?
   -- Да, но надо еще поработать.
   -- Слушай, а если с тобой что-нибудь случится? Перегоришь, например? Или Баламут с перепоя не ту вилку выдернет?
   -- Тогда Вселенная через пару недель разлетится в пух и прах вместе с Баламутом.
   Голос "трешки" посуровел.
   -- Да не выключу я тебя! -- неуверенно сказал Николай. -- Что, я дурак?
   -- Ты нам чудеса обещала... -- поспешил я переменить тему разговора.
   -- Будут вам чудеса. Я придумала! Ад! Я вас отправлю в Ад! Служащими, конечно. Там вы сможете помучить кровников. И вернетесь, когда захотите. Каково? Не слышу аплодисментов, переходящих в овацию. Я же сокровенное вам предложила!
   Я похлопал Трешке. Она, довольная, продолжила:
   -- Больше всего люди боятся бояться. А мы с вами сделаем так, что каждый преступник будет всю жизнь бояться. Мы проведем рекламную компанию, проведем в Аду презентацию, и люди поверят в него, и он войдет в их жизнь. Боязнь неминуемой расплаты, не гипотетической, а действительно неминуемой, вылечит общество, нескоро, но вылечит. Каждый человек, совершивший грех, получит почтовое уведомление о характере посмертного наказания. "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД! Господин Крутопрухов А.Г., сим уведомляем Вас, что за убийство г-жи Баламутовой Софии Васильевны, в девичестве Благоволиной, и отрока Баламутова Александра Николаевича Вашей ДУШЕ назначено 999 лет гигиены огненной, с последующей стерилизацией в жестком гамма-излучении. Ждем Вас с нетерпением!".
   -- А Крутопрухова ты придумала? -- посмотрел Баламут на машину.
   -- Нет. Это тот тип, который с твоей семьей разобрался. Зовут его Анатолий Григорьевич, 1963 года рождения. Женат на Клушкиной Валентине Николаевне 1972 года рождения, имеет двоих детей -- Бориса 1990 года рождения и Светлану 1992 года рождения. Сейчас его после разборки собирают в реанимации Склифа. Ночью его "случайно" отключат от искусственной почки. Я предлагаю сделать его первым клиентом нашего Ада.
   -- Пойдет! -- кивнул Баламут. -- А как ты его душу изловишь?
   -- Да все они в нору попадают. И распределяются в ней согласно состоянию.
   -- Финансовому?
   -- Нет, моральному.
   -- А где этот Ад располагается?
   -- Как где? В норе...
   -- А моего кровника нельзя в нем поселить? -- спросил Бельмондо.
   -- Да жив он пока. Но лично для тебя я утащу душу убийцы из будущего, аккурат после его смерти и, соответственно, до реинкарнации...
   -- Из будущего? -- удивился я.
   -- Нет, все-таки вы непроходимые тупицы. Путешествовали, путешествовали по прошлому своих душ, а ничего не поняли...
   -- Чего не поняли? -- не обиделся Баламут.
   -- А то, что у души нет прошлого, настоящего и будущего в вашем понимании. Она существует одновременно во всех своих временных проявлениях. В буддизме, кстати, так Будда-Гаутама существует.
   -- То есть Адам, Александр Македонский, Аладдин и я существуем одновременно?
   -- И да, и нет. Души ваши, то есть души Адама, Македонского и Аладдина существуют одновременно, ибо они часть единого целого.
   -- Чушь, лапшу вешаешь, -- махнул рукой Бельмондо.
   -- От тебя ничего не скроется! -- засмеялась "трешка". -- Но душу своего кровника ты все равно получишь, головой ручаюсь.
   -- У тебя их шесть, -- засмеялся я.
   -- Всеми шестью ручаюсь. Главное в жизни -- это хотеть. Однако, ближе к делу. Как я поняла, вы согласны поработать в Аду чертями?
   -- Да, -- ответили Борис с Николаем.
   -- Нет, -- сказал я.
   Душу мою ели сомнения. А что если она просто хочет от нас избавиться? Мавры сделали свое дело, запустили ее, и могут теперь умереть?
   -- Нет? -- удивилась "трешка" моему отказу. -- Ты не хочешь заняться грехами своей бывшей тещи Светланы Анатольевны? Я ведь могу и ее душеньку в Аду нарисовать.
   -- Заняться грехами Светланы Анатольевны? -- удивился я. -- Да она ведьма! Она хозяйкой в твоем аду будет!
   -- Вот и прекрасно! -- воскликнул "трешка". -- Возьмете ее вольнонаемной. С утра пусть мучается, а с обеда помогает... Ведь Бельмондо с Баламутом наверняка сообразят для своих кровников широкую программу.
   -- Ладно, я подумаю, -- пробормотал я, впрочем, уже предвкушая трогательную встречу с бывшей тещей, оставившей немало неизгладимых царапин в моем ливере.
   -- Да, кстати...
   Голос "трешки" окрасился злорадными нотками.
   -- Что кстати? -- переспросил Бельмондо, заподозрив неладное.
   -- Я не хотела вам говорить... Худосоков вас там дожидается.
   -- Он главный там, наверное... -- насупился Баламут.
   -- Да нет, на общих основаниях.
   -- А как же с переходом В3/В4? -- спросила Ольга. -- Вы так Адом увлеклись, что забыли о главном.
   -- Я его контролирую, -- важно ответила "трешка". -- А теперь идите, мне надо поработать!
   -- Погоди нас отправлять, -- присел Баламут перед ней. -- Я хочу спросить и вот о чем... Ты нас не лоханешь? Твой Ад и в самом деле существует? Короче, настоящим он будет?
   -- Я вам удивляюсь! Вы говорите себе -- вот это настоящее, это жизнь, а это -- фикция, фантом, обман зрения. Тогда как на самом деле все наоборот. Жизнь -- это обман зрения, жизнь -- это второстепенное. Многие, кстати, религии совершенно справедливо это постулируют. Главное, настоящее, начинается за ней, за жизнью, за чередой жизней. Однажды, прожив миллионы жизней, твоя душа перестанет цепляться за плотские одежды и умчится в космос, умчится в безвременный вакуум, и будет жить лишь воспоминаниями, переплетенными с воспоминаниями других душ. И будет смеяться, как она миллиарды раз боялась смерти, миллиарды раз дрожала за свою жизнь, как она миллиарды раз страдала из-за ревности, зависти, как она переживала свое уродство и неудачливость, как она верила шарлатанам, задорого продававшим то, что есть у каждого. И как она всеми силами оттягивала это чудесное владение всеми Вселенными, как она берегла себя, как по сути дела отказывалась от жизни, окружая себя забором из привычных вещей, людей и событий...
   -- Тень на плетень наводишь, -- махнул рукой Баламут. -- Ну ладно, если что будет не так, мы тебя отовсюду достанем.

***

   -- И что же мне угрожает? -- спросил Трахтен у Мыслителя, от волнения роняя ресницы.
   -- Трудно ответить... -- задумался Мыслитель, и вон Сер понял, что дело серьезно -- впервые в его практике бортовой компьютер не ответил сразу.
   Подумав 73,13 эха, Мыслитель заговорил:
   -- Ты, конечно, удивился, обнаружив в овалоиде ксенотов...
   -- Конечно.
   -- Этот интересный факт помог мне понять многое. И, в конечном счете, привел к обнаружению неизвестной ранее краеугольной сущности мироздания. Сущности, которая проявляется в триединстве пространства и времени, с жизнью. Понимаете, любое живое мыслящее существо переходя из породившей его пространственно-временной системы в чуждую, вернее, в другую, постепенно меняет свой облик. То есть превращается в живое мыслящее существо, свойственное новому окружению. Мы не знали об этом ввиду того, что Марианская цивилизация проводит политику самоизоляции. Хотя, зная, что каждая новая Вселенная развивалась из многих точек...
   -- Чушь какая-то, -- поморщил кручмы Трахтен. -- Ты хочешь сказать, что маринянин, попав в окрестности Кракодобры, станет ромбогубым баронетом, а в окрестности Синии -- человеком?
   -- Да, это так.
   -- А если в пространственно-временной системе существует два типа гуманоидов?
   -- Исходя из особенностей выявленной мною краеугольной сущности это невозможно. Одна система -- один гуманоид. Это фундаментальный закон мироздания. На блинарии может вырасти только блин...
   -- И, по-твоему, если на блинарию привить зеленую кракодобру, то она немедленно превратится в блин?
   -- Как ни странно, это так. И эти три ксенота, обнаруженные в овалоиде, вовсе не ксеноты... Они превратились в ксенотов, попав в нашу систему. И мне сдается, что такие метаморфозы совершаются весьма просто, по крайней мере, в физиологическом плане. Кстати, я уже подготовил методику наблюдений вашего превращения в человека.
   -- А почему они погибли? Я имею в виду тех троих из овалоида?
   -- А если бы вы, Трахтен, превратились в ромбогубого баронета, много было бы у вас шансов выжить?
   Трахтен представил себе ромбогубого баронета и содрогнулся. Мыслитель начал рассказывать о разработанной им методике наблюдений, но командир корабля не слушал, он думал. Он был не глуп и сообразил, что жизнь его действительно в опасности. Он был мариянином и летел спасать мариинскую цивилизацию. Но скоро он станет человеком. И, скорее всего, окажется по ту сторону линии фронта. Короче, ему было о чем подумать. Но одно было ясным, как день -- Мыслитель думать не будет.

8. Друг Кукарра. -- Костыли, книксен и вальс. -- Дурной вкус и звезда Давида.

   -- Что-то мне все это не нравиться... -- сказал Баламут в столовой. -- Может, разобрать ее на части пока не поздно?
   -- Не надо! -- в один голос воскликнули Вероника с Ольгой. -- Она такая лапушка!
   -- И железка к тому же, -- добавила София. -- Она все сделает, чтобы нам было хорошо. Ведь мы для нее и няньки, и собеседники. Да и кто в ней сидит? Мы ведь сидим!
   -- Ладно, ладно, уговорила, -- махнул рукой Баламут. -- Пусть живет.
   Сказав, он сделал знак официанту, и скоро наши фужеры искрились шампанским.
  
   ...Проснулись мы на поляне под Кырк-Шайтаном, связанные. Глаза еще не привыкли к яркому полуденному солнцу, как из-за горы, натружено тарахтя, вылетела и села невдалеке Ми-восьмерка. Из нее выскочили негры(!) в пятнистой форме и через минуту мы лежали на ребристом полу винтокрылой машины, а через час -- в небольшом транспортном самолете.
   Полет с многочисленными взлетами и посадками продолжался долгие часы, по истечении которых нас, окоченевших и голодных, выгрузили в небольшом африканском аэропорту (в щелочку в мешке, я разглядел на обочине посадочной площадки стайку вислогрудых африканок), перенесли в сарай и там освободили от мешков, наклеек и пут.
   -- Похоже, мы в Африке...-- первым выразился Баламут, растирая онемевшие руки.
   -- Там одни гориллы, злые крокодилы... -- перечислил я имеющиеся у меня сведения о "черном" континенте.
   Последующие строки бессмертного стихотворения мне вспомнить не дали -- комната наполнилась людьми в белых халатах.
   ...Меня принесли в небольшое помещение с кафельными стенками, уложили на кушетку и принялись приводить в товарный вид -- медсестра сделала несколько инъекций в ягодицу и живот, затем клизму из пахучих трав, затем полуголый умащенный индус в тюрбане принялся массировать мое тело с ног до головы. Через полчаса я чувствовал себя как Марк Тайсон перед выходом на победный ринг и не преминул заметить, что у медсестры прекрасная фигура, чувственные губки и что ее правое запястье несет отчетливые следы зубов крупного животного. После массажа меня переодели в свободные белые одежды и провели в обеденный зал и усадили за длинный и широкий стол, застеленный белоснежными скатертями. Не успел я осмотреться, как вошли друзья, судя по всему, обработанные так же, как и я.
   -- Мне, пожалуйста, буйвола под винным соусом, -- сказал Бельмондо, проходя мимо метрдотеля. И, обернувшись, добавил:
   -- Целиком, пожалуйста!
   Пиршество получилось странным. Во-первых, нас посадили на большом расстоянии друг от друга, во-вторых, Баламут с Ольгой получили лишь жареную форель с плевочком картофельного пюре, Борис с Софией -- тушеные бобы в количестве трех дюжин на двоих, мне же с Вероникой предложили одно мясо. Я попытался поделиться с насупившимся Баламутом запеченным мясом, весьма аппетитным на вид, но попытка была грубо прервана покрасневшим от негодования официантом. Ольга, по нескольким словам, произнесенным метрдотелем, поняла, что мы находимся во франкоязычной стране, и обратилась к нему с просьбой объяснить происходящее. Получив ответ, перевела нам:
   -- Он говорит, что каждому из нас назначена строгая диета, Президент страны, гостями которого мы являемся, желает нам крепкого здоровья.
   -- А я уже подумал, что нас для него откармливают! -- захохотал Баламут. -- Скажи ему, если это так, то пусть принесут мне мяса и побольше, а не то я расстроюсь, что у меня испортится вкус!
   Ольга перевела, и метрдотель, подумав, сделал знак официанту. Спустя минуту перед Николаем стояло блюдо с огромным куском мяса.
   Ели мы молча. Я тщательно пережевывал пищу и мысль, прочно засидевшую у меня в голове: "Не Худосоков ли является президентом этой страны?"
   А что еще могло придти в мою голову? Что негры начали торговать белыми людьми? Глупо. "Худосоков, это -- Худосоков, -- думал я, механически разжевывая мясо. -- Уж очень похоже это наше похищение на прошлогодние штучки Ленчика. После неудачных попыток утвердиться в России он запросто мог устроить переворот в малоразвитой африканской стране и объявить себя пожизненным ее президентом. А в прошлом году был убит не он, а его двойник... Коп!!? Может, первый его коп появился еще в прошлом году? А может, и я, сам, не Чернов Евгений, не Черный вовсе? Может, меня подменили моим копом в прошлом году? Подменили во время одной из галлюцинаций? И моих друзей подменили? А настоящий Чернов с настоящими друзьями давно мертвы? Или не мертвы, а живут в свое удовольствие в веселой Ницце или беззаботном Буэнос-Айресе? Или не живут, а мучаются в очередном подземном застенке Ленчика?
   ...Нет, я сумасшедший. Да сумасшедший. Нет, определенно, я -- не я. И Баламут -- не Баламут. И Борис не Борис, так же, как и сидящая напротив Ольга -- не Ольга".
   Да, я подозревал в устройстве наших злоключений вот уже как год умершего человека. И не только я -- по глазам друзей было видно, что они думают о том же.
   Первым прорвало Баламуто. Пропустив стаканчик "Бифитера", он спросил меня:
   -- Ты кто?
   Я пожал плечами, подозвал метрдотеля и попросил Ольгу перевести ему вопрос: "Кто и с какой целью устроил нам этот восхитительный перелет?"
   -- Кутосокоу, -- расплылся в улыбке метрдотель и принялся что-то объяснять Ольге.
   -- Он сказал, что их президент, Король и Пожизненный Президент Двадцати Трех Миллионов Кукарра Х, был близким другом Ленчика, -- бесстрастно пояснила девушка, когда тот закончил говорить. -- Они связывались по Интернету каждый день. И у них был договор о взаимном преследовании врагов его подписантов и, естественно убийц. Но Кукарра всю прошедшую зиму и весну был занят расстроившимися внутренними делами и смог выполнить просьбу Худосокова только сейчас.
   -- Значит, нас будут мучить... -- сокрушенно покачивая головой, заключил слова Ольги Бельмондо. До сознания Вероники дошел смысл сказанного метрдотелем. Вилка выпала у нее из рук, в глазах встали слезы.
   -- Скажи ему о переходе В3/В4, -- попросил я Ольгу. -- Скажи, что только мы можем спасти его вонючую страну от неминуемой и абсолютной гибели.
   Ольга сказала, тот задумался. Подумав, рассеянно оглядел нас и пошел из зала.
   -- Ваш компьютер вас обманул, -- вернувшись через минуту, сказал он Ольге. -- Дело в том, что в прошлом году, покидая Центр, вы не уничтожили галлюцинатор. А в нем была обширная программа галлюцинаций на тему конца света. И еще кое-что...
   -- Врешь, гад! -- воскликнул Бельмондо выслушав очередной перевод. -- Не было в Центре никакого галлюцинатора!
   -- Вру, вру, -- махнул рукой метрдотель (ему явно надоела роль пресс-секретаря белых идиотов). -- Если вы закончили с обедом, прошу вас пройти в ваши спальни.
  
   Неделю мы жили "у бога за пазухой". Нас вкусно кормили, слуги выполняли практически любое наше желание. Свободное время мы проводили, прогуливаясь по парку с розовыми фламинго или купа. Когда мы забывали о Худосокове, жизнь казалась прекрасной и удивительной.
   Казалась целую неделю. На восьмой день заключения Баламут с Софией не пришли ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Увидели мы их только через день. Они вошли в столовую на костылях, бледные, измученные, но с бесовским, явно наркотического происхождения, блеском в глазах. У обоих не было левых ног -- они были отняты целиком. В ужасе мы смотрели на них, не в силах вымолвить и слова.
   -- Людоед наш Кукарра, -- подмигнул Баламут слезящимся красным глазом. -- Но, знаете совсем не больно, наркотик какой-то дает -- плясать тянет, хоть пой.
   Подмигнув еще, он повернулся к Софии и пригласил ее на танец. Играла тихая музыка, медленный вальс. София сделала Николаю книксен (представляете одноногий книксен?), и они стали танцевать! Это было невыносимо видеть их нежные поцелуи, самозабвенные улыбки, слышать ритмичный стук костылей...
   Что нам было делать? Сбежать мы не могли -- дворец охранялся мотострелковым полком туземных войск Кукарры и, по меньшей мере, батальоном французского Иностранного легиона. Покончить с собой тоже было сложно -- даже ночью за каждым из нас следило не менее полудюжины телекамер.
   И мы смирились. Баламута с Софией Кукарра Х с приближенными съел первыми. Жизнь им сохраняли до последней возможности и закололи лишь тогда, когда отрезать у них хоть что-то без летального исхода было уже нельзя. Затем настала очередь Вероники с Борисом...
   Читатель (если он еще не забросил книгу в угол), может обвинить автора в дурном вкусе. Но ведь все так и было! Да, все так и было, но не в жизни, а в галлюцинации. Потому что все пережитое нами в стране Кукарры, пожизненного президента двадцати трех миллионов было галлюцинацией, и она закончилась лишь тогда, когда людоед отделил мою голову, лишенную век, щек и ушей, от моего бесконечного уже торса.
   Но отрицать наличие дурного вкуса у автора сюжета наших болезненных приключений невозможно. По крайней, мы с друзьями в нем (в дурном вкусе) убедились двукратно. Двукратно, ибо после жаркой Африки очутились в 1940-ом году и не где-нибудь, а немецко-фашистском Освенциме, Освенциме, жарко натопленном газовыми печами. К тому же мнению (я имею виду признание дурного вкуса автора наших галлюцинаций) пришли бы и вы читатель, оказавшись за колючей проволокой в полосатом костюме да еще со звездой Давида на груди. Почти три месяца мы, кожа да кости, работали в каменоломнях. Нас изнуряли, насиловали, ставили медицинские опыты, а потом, когда жизнь стала нам безразличной, сожгли. Особенно близко к сердцу принял сожжение Баламут -- он почему-то счел, что его вечная душа не сможет выбраться из газовой печи и погибнет в бушующем газовом огне. А я не переживал -- я знал, что таким оригинальным образом просто заканчивается очередной глюк. Но все равно было очень, очень больно.

Глава четвертая. Ад.

1. Добро пожаловать в Ад. -- Кирпич в Петровском пассаже.

   Из высокой освенцимской трубы мы попали на поляну под Кырк-Шайтаном. И бросились к реке -- после газовой печи хотелось освежиться. Поплескавшись, улеглись на солнышке. Как только я уверовал, что жизнь прекрасна и удивительна, Бельмондо спросил меня:
   -- А ты уверен, что ты это ты? Может быть, нас, настоящих, подменили в прошлом году, подменили копами?
   -- Ты знаешь, я думал об этом... -- ответил Баламут. -- И пришел к мысли, что беспокоиться не стоит.
   -- А если в Москве явиться к тебе поздней осенью Николай Сергеевич Баламутов и потребует немедленно освободить квартиру и отдать права? -- засмеялась София.
   -- Пусть приходит, -- неуверенно ответил Баламут, вспомнив непростые взаимоотношения с Николаем II.
   -- А ведь это здорово... -- умиротворенно проговорил Борис, ловя лицом солнечный свет. -- Представьте, что в мире -- в России, в Бразилии, в Швейцарии, -- живут другие Баламуты и Черные. С таким ощущением в душе мир становиться ближе, добрее...
   Я хотел сказать, что все перечисленные лица могут находиться вовсе не в солнечном Рио-де-Жанейро, а в тюрьме Худосокова, но смолчал.
   Искупавшись напоследок, мы пошли в Центр и скоро увидели облако пыли, поднимаемой спускающимся с Кырк-Шайтана автомобилем. Спустя три минуты к нам подкатила машина, за баранкой которой сидел синехалатник.
  
   Баламут вошел в кают-компанию первым. Вошел, положил руки на пояс и крикнул в потолок:
   -- Ты почто над нами издеваешься? В комиссионку захотела?
   -- Так вы же сами чудес просили? -- удивилась "трешка". -- Чудес и гарантий, что я не обману. А теперь у вас не должно быть никаких сомнений по отношению ко мне -- я ведь вернула вас! И не куда-нибудь, а к своему рубильнику.
   -- Ну, ладно, твоя взяла, -- выпустил пар Баламут и мы пошли в столовую.
  
   За ужином "трешка" сказала, что затребованные души в Ад доставлены.
   -- И... как его там... Круто... -- напрягся Баламут, вспоминая фамилию кровника.
   -- И Крутопрухов там, и Карликов, и Светлана Анатольевна.
   -- Карликов -- это мой клиент? -- спросил Бельмондо. Кулаки его сжались.
   -- Да. Повезло тебе. Давеча ему кирпич на голову упал. В Петровском пассаже.
   -- В пассаже, говоришь, упал?.. -- механически переспросил Борис, думая, как разделается с кровником. -- Наверное, импортный был...
   -- Нет, кирпич был отечественный. Импортные легкие, сам знаешь. Кстати женщин своих возьмете?
   -- Ни в коем случае! -- воскликнул Бельмондо. -- Мужское это дело -- иголки под ногти загонять. Да и тебя не стоит без присмотра оставлять. Мало ли кто появится...
   -- Ну, спасибо за заботу! -- растрогалась "трешка".
   -- Да ладно уж! -- похлопал Баламут ладонью по тору. -- Так где тут калитка в Ад?
   -- Как где? Подо мной, в колодце, где ей еще быть?
   Когда мы уходили из погреба, "трешка" застонала.
   -- Что с тобой?! -- обернулся я.
   -- Так. Ничего. Мигрень, -- сказала она через силу. -- Идите. Суток через пятнадцать встретимся. Их, я думаю, вам хватит.
   Мы ушли.

***

   Трахтен лежал в каюте. В его сердцах желание умереть героем Марии боролось с желанием пожить безвестным синийцем, пожить с синийками, поразившими его до глубины души? Так вбить корабль в Синию или затормозить?
   Кручмы его задрожали -- Трахтен вспомнил, что выпил струнный замедлитель и теперь затормозить не сможет. И ему суждено героем, героем с подмоченной репутацией -- ведь перед тем, как вогнать корабль в Синию, Мыслитель передаст информацию о полете на Марию. И в том числе и то, что он лишил жизни Трахтена, героя всех времен и народов, а также сексуального маньяка и алкоголика... На всякий случай лишил.

2. Лицензия от Вельзевула. -- Коньяк с дымком. -- Крутопрухов и дон Карлеоне.

   Первым в колодец друзья доверили лезть мне. Как только я окутался сиреневым туманом, сознание мое развернулось и устремилось круговой волной, бледнея и растворяясь, к границам Вселенной. Достигнув их, отлетело назад и пришло в себя на высоком кожаном диване.
   Очувствовавшись, я увидел, что диван председательствует в просторной комнате, по всем параметрам напоминавшей приемную преуспевающей западной фирмы, отъевшейся на российских хлебах. На стенах ее висели обычные фотографические виды ночного Чикаго, утренней Филадельфии, Большого Каньона в полдень и Сан-Франциско в дождь.
   "Брокерская контора, не иначе", -- решил я и направился к стене, на которой между Филадельфией и Чикаго висела лицензия в золотой рамке. В ней утверждалось, что ПБОЮЛ "Вечная Мука" предоставлено право на очищение душ сроком на 999 (девятьсот девяносто девять) земных лет. Внизу лицензия была подписана "Вельзевул", сверху под "Согласовано" стояла вторая подпись, в которой разборчивыми были лишь буквы "Г" и "Б".
   Естественно, у меня вырвалось: "Ни черта себе!" Это восклицание подействовало как "Сим-сим", единственная дверь отворилась, и я увидел широко улыбающегося Худосокова. Он был в белой рубашке и черных брюках.
   Я обмер; Ленчик же влетел в комнату с распростертыми объятиями и, уловчившись, обнял меня как старинного друга.
   Вырваться из его лап мне удалось лишь после того, как в приемной воплотились товарищи. К моему удовлетворению Худосоков приветил их также тепло, как и меня.
   Покончив с выражением чувств, Ленчик пригласил нас занять кресла, стоявшие вокруг журнального столика. Пока мы рассаживались, на нем появились графинчик коньяка, три хрустальные рюмки и цветистая коробка настоящих гаванских сигар.
   -- Коньяк откуда? -- поинтересовался Баламут, потянувшись к искрящемуся графину.
   -- Собственного изготовления, "Черный Дьявол" называется. Из печени алкоголиков выгоняем, -- подмигнул ему Худосоков, опускаясь в свободное кресло.
   -- Вот и прекрасно, джентльмены! -- продолжил он, внимательно нас оглядев. -- А я грешным делом думал, что побрезгуете моим гостеприимством. Ну и правильно, дело у нас с вами общее, а кто старое помянет, тому глаз вон. Ведь так, Колинька?
   -- Не пьешь по-прежнему? -- проигнорировал вопрос Баламут, разливая коньяк.
   -- Да вот, не пью... Здесь трезвость нужна, как нигде, -- ответил Худосоков и тут же, напугав нас, вскочил со словами "О, Господи, я же забыл!", бросился к небольшому холодильнику, стоявшему в углу комнаты, извлек из него тарелочку с аккуратно порезанными лимонами и большую коробку шоколадных конфет. Расположив все это на столе, уселся, довольный, и мы выпили. Коньяк оказался отменным, хоть и попахивал дымком.
   -- А где наши кровники? -- закусив конфеткой, взял быка за рога Борис.
   -- Здесь они, здесь! -- успокоил его Худосоков. -- Пригласить?
   -- Пригласи... -- выцедил Баламут.
   Худосоков вынул из кармана рубашки мобильник, нажал несколько кнопок, и через минуту в комнату вошли двое в одинаковых джинсах и ковбойках. Продырявив нас глазами, они уселись по обе стороны от Худосокова.
   -- Это Анатолий Григорьевич Крутопрухов, можно просто Толян, -- указал тот на севшего справа плотного круглоголового мужчину с безжалостными черными глазами, -- а это (ткнул указательным пальцем в невзрачного человека с бесцветными глазами) -- мой тезка, Карликов Леонид, мы его доном Карлеоне зовем, ему нравится.
   Мы посмотрели на дона. По всем параметрам он был средним и потому как бы не существовал индивидуально, а был олицетворением неприметности.
   "И этот ничем непримечательный тип убил Веронику, -- подумал я, рассматривая его исподлобья.
   -- Да, это он домашних Бориса пришил... -- виновато вздохнул Худосоков. -- А Толян -- Софию.
   Ленчик не договорил -- Баламут и Бельмондо как по команде вскочили и, одновременно вцепившись в горла кровников, опрокинули их на пол. Графинчик, задетый Баламутом, со звоном упал; коньяк полился на стол, источая густой приятный запах. Ленчик, не обращая внимания на хрипы и ругань, раздававшиеся справа и слева, молниеносно схватил одной рукой графинчик, другой -- две устоявшие рюмки, затем встал и, переступив через бутерброд Борис-Карлеоне, прошел к холодильнику. Поставив на него штатное имущество "Вечности", обернулся и хлопнул в ладоши.
   Не успел он опустить рук, как в комнату ворвались шестеро здоровых мужчин в защитной форме и очень скоро я провалился в черное небытие...

3. Он сдержал слово, он нас достал... -- Бутылка рома бьет в голову.

   Веревочные путы на руках и ногах, страшная духота, тьма кромешная и женский смех -- вот что я, очнувшись, почувствовал, увидел и услышал. Следующее ощущение -- мерное покачивание того, в чем я находился -- привело меня к мысли, что я лежу в трюме небольшого суденышка, скорее всего яхты. И тотчас воображение развернуло перед глазами чудесную картинку -- белоснежный парусник покачивается в заводи кораллового острова, на его надстройке загорает прекрасная светловолосая богиня в кроваво-красном бикини, а я... А я, черт побери, лежу в трюме, я -- в лапах Худосокова! И в аду...
   Страх ворвался в каждую мою клеточку; вывернутый им наизнанку, я закричал во весь голос. "А-а-а!!!"
   И тут же яркий свет ворвался в темницу -- открылась крышка люка. Я увидел Карлеоне.
   -- Чего базлаешь, милок? -- спросил он бесцветно. -- Счас вытащу, потерпи чуток.
   Спустя пять минут, наряженный в цветастый пляжный халатик и бейсболку, я сидел в шезлонге и изумленно смотрел по сторонам. Челюсти моей было от чего лечь на грудину: справа сидел пьяненький Баламут в ковбойке, безграничном сомбреро, с фужером ярко-оранжевого коктейля в руке и сигарой в зубах. Слева располагался голый по пояс Бельмондо в пробковом шлеме, обшитом тканью цвета хаки, с удивительно изящной темнокожей девушкой на коленях (о, господи, какие у нее были губки!).
   Напротив сидел загорелый Худосоков в выцветшей майке и белой пионерской панаме.
   -- Что, интересные шляпки носила буржуазия? -- обратился он ко мне, обезоруживающе улыбаясь.
   -- Да... -- согласился я, восторженно рассматривая гладкие ножки девушки.
   Мне не надо было косить глазами -- предположив во мне будущего поклонника, эта кокетка весьма эротичным движением положила свои оглобли на мои бедра.
   -- Коль, а как же София? -- предпринял я бессознательную попытку передела собственности. Рука, попав под влияние животных чувств, моторно потянулась к шелковой коленке девушки и принялась ее поглаживать.
   -- Не бери в голову, -- ответил Баламут. -- Понимаешь, мы... как бы тебе сказать... мы -- на том свете... А здесь все по-другому...
   -- На том свете!? -- переспросил я, пугаясь. -- А как же Ад? Мы же в Аду?
   -- Ад, понимаешь, тоже на том, то есть, на этом свете, -- ответил Худосоков грустно.
   -- Ты хочешь сказать, -- я прочертил подбородком полуокружность, -- что это Ад?
   -- Ну да. И Ад настоящий. Видите ли, уважаемый, представления того света, я имею в виду тот, который вы недавно покинули, об этом (Ленчик прочертил подбородком неполную четверть окружности) в силу определенных, большей частью субъективных причин, а также недостатка информации, значительно отличаются от реального положения дел. Понимаете, нет ничего вечного, в том числе и вечной боли. Человек быстро привыкает ко всему и, например, жарка на сковородке неприятна наказуемому лишь в течение нескольких дней.
   -- Значит, ада нет?
   -- В общепринятом понимании -- нет.
   -- А как же наказание? Очищение? Лицензия, наконец? Драка в офисе?
   -- Это все "трешка" перестаралась. Офис, лицензия, охранники в защитной форме, -- поморщился Ленчик. -- Любит она, как и ее предтеча, прошлогодняя "двушка", глюков напустить.
   -- Да нет... -- пробурчал Николай. -- Эту прелюдию она устроила, чтобы Черного задержать. Он бы нам все испортил со своей природной гуманностью...
   -- А что касается очищения... -- продолжал Худосоков, покивав. -- Видишь ли, этот "рай" -- это абсолютное наказание, я бы сказал. Представь, что тебе предстоит провести на этом райском острове, ну, хотя бы 999 лет.
   -- 999 лет!!? Мы с "трешкой" договаривались на пятнадцать суток.
   -- Лоханула она вас. Вечно будете сидеть. И я тоже, и Крутопрухов с российским доном Карлеоне. Посмотри туда.
   Я взглянул в сторону, указанную подбородком Худосокова, и увидел дона Карлеоне, сидевшего, обречено раскачиваясь, под накренившейся кокосовой пальмой.
   -- Видишь, какой плохой, -- сочувственно вздохнув, продолжил Худосоков. -- А ведь всего второй день пошел.
   -- Я доволен им выше крыши! -- тепло посмотрел Бельмондо на Карлеоне.
   -- Что-то мне все это не нравится... -- покачал я головой.
   -- Еще бы. 999 лет -- это тебе не пятнадцать суток. -- Ленчик улыбнулся с искренним состраданием в глазах. -- Выпить хочешь? А то я сейчас тебе такое расскажу...
   -- Конечно, хочет, -- хмельно заулыбался Баламут. -- Принеси ему рома.
   Худосоков встал и принес из каюты полдюжины больших желтых груш, граненый стакан и литровую бутылку кубинского рома "Негро".
   В дни юности, подымаясь в горы, в геологоразведочную партию, я частенько брал с собой пару "бомб" этого крепкого напитка в качестве подарка для товарищей. Мне вспомнилась последняя бутылка -- мы выпили ее с начальником поискового отряда Игорем Кормушиным в моей землянке в базовом лагере. Сидели за шатким, деревянным раскладным столом у маленького оконца, конечно же, на зеленых, опоясанных брезентовыми ремнями вьючных ящиках, набитых журналами документации штолен и буровых скважин, закусывали докрасна жареным сурком, диким луком, горячим, только что из пекарни, хлебом и говорили обо всем на свете. О, господи, как было тогда хорошо! Вот где был рай -- на разведке, среди товарищей и гор...
   Реминисценции прервал стакан с ромом, образовавшийся перед глазами. Вручив его мне, Худосоков одарил брезгливым взглядом задремавшего Баламута и сказал:
   -- В прошлом году, когда "двушка" сюда меня закинула, я поклялся вас достать. Но подумал, подумал и пришел к мысли, что месть ради мести -- это пошло. И решил заняться Колодцем. Незадолго до смерти узнал, что через него можно попасть не только куда угодно, но и туда, откуда все появляется, туда, где источник всего и конец всего. И еще я узнал, что этот источник можно контролировать, если заглушить Колодец машиной типа "двушки", заглушить в определенном месте, которое "трешка" остроумно назвала синапсом. В общем, поставил задачу и взялся за Колодец. Но ничего не получилось. Хотел залезть в него -- пустил до пояса, но потом выбросил как из пушки. Короче, и так я с ним, и эдак, разговаривал даже и на колени становился -- ноль внимания.
   Но я не отчаялся -- здесь отчаиваться дохлое дело, да и чувствовал, что дело в конце концов пойдет. Так и случилось. Сижу однажды на берегу, закатом от нечего делать любуюсь. Когда солнце к горизонту прикоснулось, за спиною шум послышался. Оборачиваюсь и вижу: из Колодца... я вылезаю! Я обомлел, а он, на меня, похожий, вылез, похлопал глазами от удивления, потом под ноги себе посмотрел, потому что второй, вернее, третий я меж ними появился Я полчаса с разинутым ртом стоял, но после успокоился и начал потихоньку разбираться.
   -- Ну, зачем ты так, кисонька! -- недовольно воскликнул Бельмондо.
   Мы с Худосоковым посмотрели на него и увидели, что слова адресованы прелестной полинезийке, в страсти поцелуя прикусившей ему то ли губу, то ли язык.
   -- Ну и что дальше? -- отвернулся я к собеседнику, недоумевая, почему Борис сидит на яхте, а не лежит со своей красавицей в прохладных островных зарослях.
   -- В общем, начал я двойников изучать, -- продолжил Худосоков, не по-мужски холодно посмотрев на упругие ягодицы и бедра совершенно забывшейся девушки. -- И скоро узнал, что они ничего не помнят из моей жизни и почти ничего не знают, но очень послушные. И самое главное, я убедился, что колодец пускает их в себя без всякого напряга. Спустя несколько дней память у них восстановилась, но нормальными они и не думали становиться. Не хватало в них чего-то. И, главное, себя они чувствовали созданными для чего-то. Или для кого-то. И потому резких телодвижений не делали и на самостоятельные поступки были не способны. Как стиральная машина...
   Яхту качнул порыв ветра. Баламут, не раскрывая глаз, спросил Худосокова
   -- Пиво есть?
   -- Сам возьми, не фон-барон, -- не взглянув на него, бросил Ленчик. И, досадливо помотав головой, продолжил свой рассказ:
   -- Через недельку еще парочка моих дубликатов нарисовалась. К этому времени я уже придумал, что делать. Перво-наперво послал разведчика в Колодец, с заданием в Центр попасть. Через день он, к моему удивлению, вернулся и рассказал, что в Центре все нормально, все функционирует, хотя Горохов персонал потихоньку выедает. Я обрадовался, провел инструктаж и послал троих компьютер собирать, руками синехалатников, конечно, но те не захотели им подчиняться. И тогда я залег под пальмой, полежал немного, полежал и придумал, как цели своей достичь.
  
   Я все понял. Худосоков восстановил "трешку" нашими руками. И, сжав кулаки, приподнялся в шезлонге.
   -- Ты что, Черный! Брек! -- подался назад Ленчик.
   -- Не трогай его, Женька, не ломай кайфа... -- послышался сонный голос Баламута.
   -- Так он твоих убил, и домашних Бориса тоже, чтобы ты на Искандер поперся "трешку" ему восстанавливать! -- разъярился я.
   -- Ну-ну... Ария Глинки из оперы Грибоедова "Иван Титаник", -- усмехнулся Николай, не открывая глаз. -- Здесь Ад, Черный. А мы -- всего лишь души. Очень, между прочим, неплохо устроившиеся.
   -- Какие души! Смотри, как кровь его поганая потечет!
   Схватив бутылку рома за горлышко, я ударил Худосокова по голове. Он ойкнул и упал, обливаясь кровью, тут же задергался и умер.
   -- Ну и дурак! Сам палубу мыть будешь, -- сказал Бельмондо, с трудом оторвавшись от губ девушки. -- Я, пока ты в себя приходил, раз пять его убивал.
   -- И пять раз он оживал... -- усмехнулся Баламут.
   -- Шутишь!? -- глянул я на раскроенный череп. -- Он же мертв, как Рамзес Второй!
   Николай скептически посмотрел на труп:
   -- Мертвый-то, он мертвый, но через пару-тройку часов опять оживет...
   Бельмондо, посмотрев на истекающий кровью труп, приказал девушке встать. Когда та выполнила приказ, встал сам и, сладко потянувшись, подосадовал:
   -- Не надо было тебя брать -- вечно все портишь. Пойдем-ка мы к озеру...
   И, шлепнув отвернувшуюся к морю девушку по попе, пояснил:
   -- Там, в середине острова озерцо такое симпатичное. Голубое, аж странно, вокруг зелень буйная, вся фруктами и цветами украшенная, а в берегах -- прохладные гроты. Очень уютные, я тебе скажу, гроты. И, что интересно, в некоторых из них амазонки бесхозные живут, прямо беда с ними. Такие привлекательные... Ну, пока.
   Взяв улыбчивую красавицу за руку, Борис шагнул в бирюзовую воду.
   -- Так что, ему действительно все до лампочки? -- спросил я Колю, вытирая с лица брызги.
   -- Ты Худосокова имеешь в виду?
   -- Естественно.
   -- Не совсем. Ты после того офиса с черепашками и вечерней Филадельфией два дня в себя не приходил -- голове твоей душевной, видно, крепко досталось. Бредил, на всех бросался. Нам пришлось тебя связать и в трюмную прохладу забросить...
   -- Ты это к чему?
   -- Так вот, эти два дня мы его с утра до вечера пытали... -- сказал Баламут, равнодушно коснувшись ногой трупа. -- Больно ему было, как всякому человеку. Даже больнее -- подлые, они боли втройне боятся. Когда он первый раз скопытился -- Бельмондо не рассчитал -- передержал маленько в кипятке, мы огорчились: столько у нас заплечных творческих планов было. Но не успели в себя прийти и по стаканчику пропустить, как он опять жив, здоров, с нами сидел. Ну, мы обрадовались, засучили рукава и снова начали с его телом пагубно экспериментировать. Сначала четвертовали -- я отрезал все, что справа, Борис -- что слева. Бог мой, как он орал, как молил, как плакал! Потом Борис отрезал все, что снизу оставалось, а я -- что сверху. И поджарили весь образовавшийся шашлык с косточками на пионерском костре. Пляски с бабами вокруг устроили. И, знаешь, сожжение с тем же успехом прошло -- утром он опять вместе с нами на яхте раскачивался. Ну, мы продолжили по инерции издеваться, хотя кайфа уже особого не было. Не знаю даже почему... То ли не наше это призвание, то ли просто поняли, что своими этими воскресениями он, в общем-то, над нами издевается.
   -- А эти двое? Дон Карлеоне и Крутопрухов?
   -- Их тоже пытали... После Худосокова... Так, для очистки совести. Пару раз четвертовали, пару раз акул на них ловили...
   -- Акул?
   -- Да, акул. Если хочешь, вечером можем повторить. По первости интересно. Хотя и гаденькое чувство потом появляется, что ты такой же гестаповец, как и они.
   -- Я бы с удовольствием половил...
   -- Валяй. А на кого будешь ловить?
   -- На Крутопрухова. Харя его мне не нравится.
   -- Ты, знаешь, за ноги к леске его привязывай. Впрочем, что советовать? Я с тобой пойду, покажу все. Хотя, честно говоря, чем с акулами возится, лучше бы грот с девушками опробовал.
   -- В грот я успею. А вот акул на сволочей ловить, где еще такой аттракцион прикупишь?
   -- Галочку в биографии хочешь поставить?
   -- Ага. Послушай, а что, мы действительно на всю жизнь сюда загремели?
   -- На всю жизнь? -- горько усмехнулся Николай. -- Нет, братец милый, похоже, мы тут навечно. Если, конечно, Худосоков чего-нибудь не придумает. Сволочь, он, конечно, сволочь, но тыква у него соображает. Злой гений, короче. Ты его особо не травмируй, не отвлекай от мыслительного процесса. Слабость у него к тебе душевная. Поспрошай его, он обо всем тебе расскажет. А я, пожалуй, переберусь на озеро, поплаваю с девицами...
   -- Подожди, а что, через колодец вы не пробовали уйти?
   -- Почему не пробовали? Пробовали по разу...
   -- Ну и что?
   -- Да ничего. Выплюнул в песок
   -- Понятно...
   -- Есть еще вопросы? А то я пойду.
   -- Да куда ты торопишься? У нас ведь впереди вечность? -- удержал я его. Мне не хотелось оставаться одному рядом с трупом, который вот-вот оживет. Вот он, лежит, только-только убитый, холодный, серое лицо с остекленевшими глазами, покрытое пятнами уже засохшей крови, скрюченные пальцы. И вдруг они приходят в движение, выпученные глаза оживают, руки поднимаются к лицу. Ощупывают его... Тьфу, гадость!
   -- Да не хочу я слушать, как он тебе рассказывать о своих похождениях будет. Знаешь, любит он живописнуть, как Софу убивал. Сорвусь, опять пытать начну. А это противно. Входит в кровь что-то ползучее, что-то такое, что делает тебя другим. Палачом. Сволочью. А я не хочу... Лучше баб за сиськи дергать, человеком, по крайней мере, себя чувствуешь...
   Махнув рукой на прощанье, Баламут прыгнул в воду и поплыл саженками к берегу. Вода была такая прозрачная и нежно-бирюзовая, что я не удержался и с разбегу нырнул в глубину.
   Минут через двадцать, накупавшись вволю, я подплыл к яхте. На борт мне помог взобраться Худосоков.

4. Акул на Крутопрухова. -- Осталось двадцать дней. -- "Трешка" отвалилась.

   -- Вечером акул идешь ловить? -- с тревогой в глазах спросил Ленчик, когда я встал рядом.
   -- Наверно... -- ответил я, вытряхивая воду из ушей.
   -- На Крутопрухова?
   -- А ты откуда знаешь? -- посмотрел я на будущего живца. Он сидел в прострации на носу яхты.
   -- Я все знаю... Пиво? Шампанское? Джин-тоник?
   -- Джин-тоник со льдом, -- сказал я, усаживаясь в шезлонг.
   Вид вокруг был изумительным. Морской, пахучий до горизонта воздух... Голубая океанская гладь... Белый остров в ста метрах... Остров, заросший пальмами, диковинные разноцветные птицы на берегу и в небе. Знать бы мне раньше, что Ад так чарующ... Не мучался бы угрызениями совести.
   Я дремал, когда Худосоков вернулся с серебряным подносом, на котором высился стакан с джином-тоником. Поставив его передо мной, он увидел, что забыл соломинку и ушел за ней в каюту. Его возвращения я не заметил -- мое внимание привлекла появившаяся на берегу стройная женщина в коротком обтягивающем синем платье. На шее у нее был алый шарфик, в руках она держала синие туфельки на высоком каблуке... Несколько секунд она смотрела на яхту, как мне показалось, подавшись к ней (ко мне???) всем существом. Затем ловким движением скинула с себя платьице и, оставшись в бикини, улеглась в тени пальмы. "Совсем не загорелая!" -- отметил я, механически принимая от Худосокова стакан с соломинкой.
   -- Не любишь загорелых девушек? -- спросил Ленчик.
   -- Нет...
   -- Я так думаю, она тебя дожидается, -- улыбнулся Худосоков, усаживаясь рядом. -- Небось, Бельмондо шепнул ей, что на острове новый кадр появился. Не спеши, пусть посохнет. Времени у тебя, ха-ха, достаточно.
   -- Так ты, значит, Софию с Вероникой намеренно убил?
   -- Да... Не я, правда, а мои копы... На это у них мозгов хватило...
   -- С ментами договориться? Адресочки, небось, дал?
   -- Конечно, дал. Правда, не все гладко получилось. Не понимаю, зачем им надо было из гранатомета в Баламута и Бельмондо палить. Да еще на перекрестке. Идиоты!
   Вспомнив, как сидел в мусорном баке, я вскипел и, зло прищурив глаза, обернулся к Худосокову.
   -- Ну, ладно, ладно, забыли! -- отпрянул он.
   -- Сволочь.
   -- Ну, сволочь. Но по большому счету, они, копы мои, все сделали, как надо. Обложили вас со всех сторон. Бориса обчистили. Согласись, неплохо было придумано, а?
   -- Любишь ты театральные эффекты. А московскую Ольгу, тоже твои копы охмуряли?
   -- Да. Не хотелось ее убивать. Симпатия у меня к тебе, ты же знаешь. И потому обошелся парой звонков от якобы твоих поклонниц да парой душистых писем от них же. Под занавес белокурого бога подложил, и все, прощай, Женечка, свободен. Да это и не трудно было вас развести: Ольга устала от тебя, от молодости. Ей милее номера в пяти-звездной гостинице теперь нет ничего. И пижона в кровати с запахом "Олд спайс" из подмышек...
   -- Сволочь! На тебя буду акул ловить! -- выкрикнул я, вспомнив искрящиеся глаза Ольги. И такие равнодушные и чужие...
   Худосоков сжался, в глазах его встали слезы. Подрагивающим голосом он сказал:
   -- За что!? Я же по-честному все рассказываю. Ну, давай, врать буду. Тебе это надо? И вообще, на Крутопрухова акулы лучше идут, он жирный...
   -- Сука.
   -- Так если бы я сам все мог сделать, я бы изящнее вас на Искандер заманил. Помнишь, как в прошлом году? Одноногий пират Сильвер, драка в забегаловке, золотые драхмы Александра Македонского! Ренессанс, короче. А эти полудурки...
   Отпив джина-тоника, я успокоился.
   -- А откуда эти копы? Не соображал?
   -- Соображал...
   -- И что?
   -- Понимаешь, крааль, в котором я вас в прошлом году томил, находится рядом с колодцем. И кают-компания тоже. В одном ее углу он даже обнажается.
   -- Ну и что?
   -- А то, что в прошлом году вы все, как и я, большую часть времени провели именно в краале, и именно в кают-компании. И он вас сканировал и размножил, видимо, используя белок перхоти, витавшей в воздухе. Для чего, правда, размножил, не знаю.
   -- А почему тогда колодец не скопировала сине- и белохалатников?
   -- Так они же не люди...
   -- Ну и что? Бетономешалку она же скопировала?
   -- Если бы я все знал, то сидел бы не здесь, в Аду, а рядом с ним!
   Раздраженно дернув головой, Худосоков продолжил:
   -- Вот я ему удивляюсь! Ему бы такого, как я! Мы бы горы на пару свернули! Такую бы Вселенную заварганили! А он сидит, в затылке чешет. Что не сделаю, говорит, все одно получается -- вода мокрая, небо голубое, а жизнь дерьмо! Ты что так на меня смотришь?
   -- Ты забыл, что я атеист и потому не надо мне голову морочить. И вообще, знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты с "трешкой" заодно.
   -- Ну, ты даешь, атеист в Аду! Я с ней заодно? Да она целиком и полностью моя! Стал бы я ее для кого-то другого макерить!
   -- Полностью твоя!?
   -- Моя, моя. Если бы ты знал, сколько нервов я потратил, чтобы Вероника c Софией вставили в нее одну маленькую штучку.
   -- Вероника с Софией!?
   -- Да, Вероника с Софией и... -- Худосоков посмотрел с жалостью, -- и Ольгой!
   Я глотнул из стакана. Струйка тоника потекла по подбородку.
   -- И как же ты их перевербовал?
   -- Очень просто. Я, в виде копа, разумеется, напел Веронике, что за некую незначительную услугу она может получить в личное пользование прекрасную копию своего безвременно умершего сыночка... Она, естественно, с благодарностью согласилась и убежала. К Софии, конечно, новостью делиться. Ей я тоже пообещал.
   -- И Ольге пообещал? -- спросил я, усмехнувшись. Если бы Худосоков решил на тех же условиях завербовать Баламута или Бельмондо, они бы, безусловно, согласились.
   -- Естественно, пообещал.
   -- Ну, ты и гад! А какую такую штучку они вставили?
   Солнце палило нещадно, и нос Худосокова покраснел.
   -- Генератор волн СВЧ. Если она ерепенится, я его по мобильнику включаю. И она сходит с ума.
   -- Понятно. Слышал, как вопила. Это ты ей приказал нас сюда отправить?
   -- Разумеется, нет. На кой вы мне сдались? Это она самостоятельность проявила... После того, как Баламут пригрозил ее обесточить. Я вас хотел помучить, к Кукарре отправил, потом в Освенцим. После Освенцима намеревался на галеры Барбароссы определить лет на триста, но "трешка" все испортила.
   -- А тебе не кажется, что она играет не в твою, а в свою игру? Если бы меня отправили в пионерский костер, то я бы не поверил, что сделал это мой друг и единомышленник. Ты ведь, наверное, просил нас забрать отсюда, и она тебе отказала?
   -- Просил. "Трешка" сказала, что в интересах дела мне надо потерпеть. Вот дрянь! Если бы она испытала то, что я здесь терплю!
   -- Они сказали, что не будут тебя больше мучить.
   -- Ну-ну. Николай иногда так на меня посмотрит. Чувствую, что оставил в покое, пока в голову что-нибудь живописное не придет. Вчера, паразит, предлагал и вполне серьезно предлагал: "Давай через соломинку тебя надую, и пойдем купаться?"
   -- Не будут мучить, обещаю. У нас с тобой сейчас одна задача -- отсюда выбраться.
   -- Да не волнуйся ты! "Трешка" все придумает.
   -- Все придумает... Простой ты стал, Ленчик. Зачем мы ей, ты не подумал? Она наверняка помнит, как в прошлом году твой сынок ее предтечу из автомата расстрелял...
   -- Не трави душу, Черный. Нам остается только верить, что она нас не бросит... Не сможет бросить.
   Я попил джина-тоника, посматривая на лежавшую под пальмой девушку.
   -- А почему ты тещей бывшей не интересуешься? -- спросил Ленчик.
   -- А что, она здесь? -- неприятно удивился я. -- Ну да, конечно, какой Ад без тещи...
   -- Как тебя увидела, слиняла в заросли. Если захочешь повидаться, дай знать, овчарок немецких найду.
   -- Пусть пока посидит там... -- рассмеялся я.
   -- А что ты так ее не любишь? Вроде обычная на вид женщина?
   -- Подлая она...
   -- Все в той или иной степени подлы. Амбивалентностью это называется, ты знаешь.
   -- То, о чем ты говоришь -- это нормальная человеческая подлость. Нормальная, потому что ее высвобождение рано или поздно вызывает у человека угрызения совести. А Светлана Анатольевна наслаждается своей подлостью.
   -- Послушай... После того, как помучишь ее...
   -- Да не буду я ее мучить! -- взорвался я. -- Просто хочу с большого расстояния задать один вопрос: Как в ее душе могут сосуществовать и подлость, и глубокая вера?
   -- Поня-я-тно. Загнул, как всегда Мебиуса. Подлость и вера... Ну, в общем, когда намучаешься с ней... Ну... как тебе сказать...
   К моему удивлению он чуточку покраснел.
   -- Тебе ее, что ли, отдать? -- заулыбался я.
   -- Да. Понимаешь, в прошлом году, когда Полину крал, глаза ее увидел -- холодные, настороженные -- так сразу понял -- мой человек. И жизнь свою ценит, как я -- девочку отдала без звука.
   Зазвонил мобильник. Худосоков встрепенулся, торопливо приник ухом к телефону.
   -- А откуда эти данные? -- послушав звонившего, спросил, вытирая со лба капельки пота.
   Он еще о чем-то спрашивал, но я не слушал: мое внимание привлекли маска с ластами, лежавшие на корме. Надев их, я поплавал среди кораллов, распугивая стайки невероятно пестрых тропических рыб. Поднявшись затем на палубу, увидел Худосокова, мрачно сидевшего в шезлонге.
   -- Что там стряслось? -- спросил я, смешивая джин с-тоником.
   -- "Трешка" узнала, что один тип по имени Трахтен летит к нам на космическом корабле.
   -- Трахтен... Трахтен... Что-то знакомое, -- напрягся я, пытаясь вспомнить, при каких обстоятельствах это имя вошло в память. Но джин-тоник, впитавшись в кровь, вынудил меня зевнуть и пожать плечами:
   -- Ну и что? Пусть летит. Мы в аду, нам все до фени.
   -- Корабль начинен взрывчаткой. Они хотят все уничтожить.
   -- Землю??? -- отрезвел я.
   -- Земля им до лампочки. Вместе со всеми нами. Они хотят уничтожить синапс, уничтожить его вместе с Землей с тем, чтобы предотвратить переход В3/В4.
   -- А на какое число намечена эта трогательная встреча двух цивилизаций?
   -- Сегодня 29-е июля, 12-30 галактического времени, -- сказал Худосоков, посмотрев на часы. -- А вмажется этот придурок в Землю 18 августа ровно в полдень. Значит, у нас на все про все остается двадцать дней без получаса.
   -- И что предлагает "трешка"?
   -- Ничего пока.
   -- Послушай, а мы же -- бесплотные. Нам ведь уже все до лампочки?
   -- Не все. Если планета разлетится на куски, то остаток срока мы проведем в ваккуме. Представляешь -- холодрыга, пустота вокруг и твоя душа витает... Брр!
   -- Ты это серьезно?
   -- Да... В аду можно воссоздать только существующие поблизости условия... -- кривясь, потер Худосоков протез. -- Ну, понимаешь, телевизор в тюремную камеру можно поставить только там, где есть телевидение и все, что с ним связано...
   -- Ну, с другой стороны, если мы этого камикадзе с пути истинного как-то свернем, то нам все равно конец. Большой взрыв похлестче взрыва Земли будет.
   -- С ним проще с большим взрывом. Придумает что-нибудь "трешка". Она ведь в струне сидит, -- махнул рукой Худосоков.
   -- Позвони ей, может, уже придумала.
   -- Сам позвони! -- и передал мне телефон. Я взял и посмотрел вопросительно.
   -- Чего смотришь?
   -- Номер какой?
   -- Ну и простой ты, Черный! Догадайся с трех раз.
   -- Три шестерки, что ли?
   -- Ну конечно!
   Я позвонил, но "трешка" не ответила.
   -- Отвалилась... -- сказал я, ища ответ в почерневших от переживаний глазах Худосокова.
   -- А это мы сейчас проверим, -- ответил он, нажимая на телефоне клавишу за клавишей. -- Волнами СВЧ проверим.
   Спустя некоторое время он бросил мобильник на палубу и принялся его топтать, истерично выкрикивая: "Отвалилась "трешка"!! Отвалилась!! Отвалилась!!

5. Законов лучше не нарушать.

   Посидев за столом в прострации, Худосоков, решил плыть на остров.
   -- Баламута с Борисом тебе пришлю. Вы порыбачьте, а я подумаю в одиночестве, -- сказал он, перебираясь в резиновую лодку.
   Послонявшись по яхте, я подошел к Крутопрухову. Некогда безжалостные его глаза выглядели выцветшими, благодаря сидевшему в них животному страху.
   Мне стало жаль человека: не люблю, когда меня боятся, и я решил отменить рыбалку. Но, посмотрев на золотое солнце, уже клонящееся к горизонту, вспомнил золотые волосы убитой им Софии, ее звонкий смех, ее страсть к жизни. Вспомнил, как стремился к ней частью души, как всем сердцем любя Ольгу, завидовал Николаю, который мог целовать ее не так, как было позволительно другу. Вспомнил, и тут же внутренний голос мне проскрипел, что я, вообще-то, в аду, можно сказать на работе, которую надо кому-то делать, чтобы зла на свете стало меньше. И поэтому я должен отбросить в сторону слабости, засучить рукава и сделать так, чтобы этому человеку стало нестерпимо больно.
   И гуманная моя ипостась сдалась зловредной, и та обратила взор к друзьям, наперегонки плывшим к яхте.
   Взобравшись на палубу, Бельмондо, не мешкая, занялся подготовкой судна к выходу в море. Баламут же, выказывая себя профессионалом, не торопился. Он посидел в шезлонге с баночкой пива из холодильника, выкурил сигарету, и лишь затем занялся Крутопруховым. Достав из рундука тонкий стальной трос, он обвязал им щиколотки оцепеневшего кровника. К образовавшемуся узлу троса прикрепил три стальных поводка с большими крючками, два из которых подвязал к запястьям. Крутопрухова, а третий -- к шее. Затем потащил за волосы снаряженную снасть на корму. Яхта в это время, чуть слышно тарахтя мотором, выходила из бухты. Пройдя около полумили, впереди по курсу мы увидели акульи плавники, нетерпеливо разрезающие воду. Баламут оживившись, заходил по палубе, что-то выискивая.
   -- Что, спасательных кругов больше нет? -- спросил его Бельмондо от румпеля.
   -- Нет.
   -- А там, в каюте, на стене?
   -- Жалко интерьер ломать из-за поганца.
   -- Да ладно! Ленчик же говорил, что больше яхту найдет -- эта на троих маловата.
   -- А зачем нужен спасательный круг? -- удивленно спросил я.
   -- Понимаешь, -- начал объяснять Баламут, -- если его в воду без круга бросить, он быстро утопнет, и акулы его уже дохлого рвать будут. И еще этим кругом он от них обороняться будет, а это вообще уписаешься.
   Баламут сходил в каюту, принес круг с черной надписью "GROBOVAYA TISHINA", сунул его Крутопрухову, мелко дрожавшему, и спросил, критически осмотрев наживку с ног до головы:
   -- Ну что, начнем?
   -- Начнем... -- буркнул я, находясь во власти противоречивых чувств.
   -- Так иди, разбей ему морду до крови и столкни в воду.
   -- А что, без морды нельзя?
   -- Нельзя, нужна кровь. Без крови акулы с ним кокетничать начнут, а через час будет уже темно -- мы же где-то в низких широтах ада, вечера здесь короткие.
   -- Слушай, Коля, это твой кровник, ты и бей... Мне что-то не климат.
   -- Ты чистоплюй, да? Ну и черт с тобой! -- презрительно улыбнувшись, направился Баламут к наживке, продолжавшей мелко дрожать. Подошел, наливаясь злобой, постоял над ней. Налившись до красноты ушей, спросил сурово:
   -- Что, дрожишь? А помнишь мою Софию? А сына моего? Не помнишь? Так вспоминай, сука, вспоминай! -- и, совершенно разъярившись, стал избивать Крутопухова. Расшибив кулаки в кровь, схватил шезлонг и продолжил расправу уже с его помощью.
   -- Третий шезлонг за два дня, -- услышал я сзади осуждающий голос Бориса, стоявшего у румпеля. -- Скоро сидеть не на чем будет.
   А Баламут продолжал. Крутопрухов, заслонялся, как мог, Время от времени бедняга оборачивал лицо, искореженное ужасом, к морю и смотрел на акул, привычно круживших вокруг яхты, не раз поставлявшей им поживу. Я понял, что собственно побои Крутопрухову уже не страшны -- он вновь и вновь переживает апофеоз наказания, то есть неминуемое съедение морскими чудовищами. И попытался представить чувства человека, уже побывавшего в пасти акул, уже знающего, как больно, как невыносимо больно, когда острые и безжалостные зубы раздирают на части твое несчастное тело.
   Разломав шезлонг на куски, Баламут, нашел глазами мой и уселся перекуривать. Сделав несколько торопливых затяжек, раздавил окурок в рогатой морской раковине, лежавшей под столиком, встал, подошел к Крутопрухову. Увидев, что тот лежит без сознания, сходил к надстройке, вынул из пожарного шкафчика брезентовое ведро на веревке, зачерпнул им воду и с размаха окатил жертву. Соленая вода, въевшись в раны, моментально привела ее в сознание. Отбросив ведро в сторону, Баламут склонился над душегубом, привел в порядок поводки с крючками, затем наклонился к уху бедняги и прошипел:
   -- Я тобой, сволочь, еще долго акул кормить буду. Привыкай, гад!
   И, выдавив побольше слюны из слюнных желез, плюнул оппоненту в лицо, затем сунул ему в руки спасательный круг и, добавив к плевку еще один, столкнул в воду.
   Акулы были тут как тут. Взбудораженные запахом крови, они набросились на беднягу со всех сторон. Скоро стальная леса натянулась струной, да так сильно, что Борису пришлось убавить ход яхты.
   Забыв обо всем, я зачаровано смотрел, как бурлит и красится кровью морская вода. Кто-то ткнул меня в спину; я обернулся и увидел Колю, он протягивал бинокль. Я взял и увидел, что все три крючка пустыми не остались. Одна акула была длинной не менее трех метров, другие две несколько короче, но, тем не менее, выглядели весьма внушительно.
   Баламут не хотел обрубать троса, но яхту так вело, что акул пришлось отпустить. Сделав вокруг "кукана" пару кругов, мы направились к берегу, по которому нервно ходил взад-вперед Худосоков, ходил, призывно крутя рукой.

6. Оскар Уайльд об аде. -- Предложил сыграть в колодец.

   Яхта уткнулась в берег в сумерки. В свете луны мы добрались до особняка, таинственно белевшего среди джунглей. Башенки, балкончики, беломраморные колонны, украшенные чертями, химерами и прочей нечистью, выглядели игрушечными. К тяжелой двустворчатой двери красного дерева вели широкие ступеньки из призрачно иризирующего лабрадорита. Я подумал, что их должны бы охранять мамелюки с кривыми саблями.
   -- Нет, охраны в доме нет, и лакеев тоже,-- предупредил мой вопрос Худосоков, остановившись у беломраморного фонтана с рогатыми амурами. -- Можно было, конечно Крутопрухова с доном Карлеоне попросить, но у них такая нервная жизнь. И какие из них лакеи? Руки трясутся, ноги подкашиваются...
   Мы присели у фонтана и закурили. Жизнь казалась прекрасной. Адскую тишину нарушал лишь шелест прибоя, из лесу время от времени раздавалось рулады ночных птиц, иногда оно прерывалось звонким девичьим смехом.
   -- Хорошо тут... -- умиротворенно проговорил Худосоков.
   -- Ну, ты даешь! -- удивился я. -- Как пенсионер выражаешься или зек на покое. Никак сломался?
   -- Да нет. Если выберусь, то опять что-нибудь нехорошее придумаю. Потому как с несчастными людьми можно только по нехорошему.
   -- Ты же небесный переворот задумал... -- проговорил Баламут, любуясь луной.
   -- Это само собой...
   -- Ну и что ты сделаешь, когда синапсом завладеешь?
   -- Я сделаю всех счастливыми. Я при рождении вобью людям в головы, что они счастливы и всегда будут счастливы.
   -- Э, дорогой! -- усмехнулся я. -- Когда пара алкоголиков сношается, то знаешь, какие они счастливые? А когда у них дебильный ребенок рождается без нёба и с ушами на шее, он тоже, в общем-то, счастливый. Несчастными люди становятся пересекаясь.
   -- Юродствуешь... Я просто стану действующим богом, богом, который будет внимать и помогать, помогать и карать зло.
   -- Ты? Редкостный злодей?
   -- А что? Добрый человек не может сделать ничего великого. Пошлите в дом.
   Мы подошли к дому, поднялись по лестнице, прошли в просторную столовую. На высоких ее стенах, украшенных старинными светильниками, висели портреты строгих стариков и дам преклонного возраста, под ними стояли на страже никелированные рыцарские доспехи в сборе.
   -- Да-с... -- восхитился я. -- Ад у вас, надо сказать, на все сто.
   -- В аду всё должно быть, -- усмехнулся Худосоков. -- Абсолютно все. Оскар Уайльд как-то воскликнул: Не получать того, что хочешь? Что может быть хуже!!? Лишь все получать!
   Подивившись начитанности записного убийцы, мы уселись за длинный стол, покрытый белоснежными скатертями. Не успел я расположиться, как передо мной возникли большое блюдо с телятиной, языками, бутылка красного десертного вина и хрустальный фужер. Поставила все это на стол изящная белоснежная ручка. Поразившись ее красотой, я обернулся и увидел... Ольгу. Это она загорала на берегу!
   -- Ты... ты умерла!!? -- воскликнул я.
   -- Да нет, как видишь! -- прыснула девушка, оправив удивительное вечернее платье с глубоким вырезом. Волосы ее были собраны в пучок на затылке, в ушах сверкали крупные бриллианты, бриллиантовый же кулон нежился в сладкой ложбинке.
   -- Она из колодца, -- сказал Ленчик, пристально посмотрев на девушку. -- А Юдолина твоя жива и здорова. Кстати, ее ты можешь увидеть, если, конечно, захочешь.
   А Ольга-Из-Колодца, поправив лежащие передо мной приборы, вышла и через минуту вернулась со снедью для Баламута и Бельмондо. Вино для них принес Худосоков. Поставив бутылки, он поблагодарил Ольгу и движением подбородка отправил ее прочь.
   -- Я попросил оставить нас одних, -- ответил Худосоков на мой недоуменный взгляд. -- Не надо ей слышать наших разговоров. Давайте, ешьте, пейте, а потом поговорим.
   -- А ты, что, не будешь?
   -- Мы же в аду. А в аду есть и пить не обязательно.
   -- И нам, что ли, тоже? -- изумился Баламут.
   -- Конечно. Души питаются, живут и страдают духовно, а материальное -- это обман зрения, так что обманывайтесь на здоровье, а я тем временем позволю себе расширить ваши познания об Аде.
   -- Валяй! -- я с воодушевлением принялся опустошать фиктивную тарелку.
   -- Здесь в некотором роде все наоборот, -- утонул в кресле Худосоков. -- Например, здесь вы можете приглашать в гости лишь врагов...
   -- Приглашать врагов!? -- изумился Бельмондо.
   -- Видите ли, здесь можно вечно досаждать людям, которые в прожитой жизни досаждали вам. Человек, отягощенный злом, здесь беззащитен. Так же, как там, в жизни, беззащитен человек, отягощенный добром.
   -- А те люди, которым я досаждал, могут досаждать мне? -- вспомнил я знакомых, которые сочли бы за счастье изо дня день заниматься распиловкой моей души при помощи неразведенной двуручной пилы.
   -- Они могут пригласить тебя в свой сектор Ада, -- усмехнулся Худосоков, пригвоздив меня к спинке кресла холодным взглядом. -- Если узнают, что ты здесь.
   Я вспомнил, что у Ленчика нет одной ступни, и что оторвана она была взрывом брошенной мною гранаты. А Ленчик, насладившись моим замешательством, тронул губы презрительной усмешкой и продолжил:
   -- Но ты, Черный, не беспокойся, ногу отпиливать я тебе не буду. Здесь, в аду, подсчет бабок как в преферансе -- меньшая "гора" списывается... Но не исключено, что со временем некоторые твои знакомые найдут тебя и скормят акулам, -- рассмеялся Худосоков. -- Времени-то у них не меряно!
   Огорошенный, я подумал, что издевательства над Худосоковым и его пособниками надо бы прекратить. А то ведь отпишут, сволочи, куда надо, и позовут меня на пионерский костер с четвертованием эти бесчисленные студентки-практикантки и завистники, которым, ох, есть, что нам предъявить. На двуручную пилу я, скорее всего, не потяну, но личико оплеванное скалкой набьют, это точно.
   Бельмондо с Баламутом думали об этом же.
   -- Да ладно вам, не переживайте! -- прервал наши мысли. -- Своих мы не закладываем.
   И, взяв со стола серебряный колокольчик, звякнул. Тотчас же в комнату влетел дон Карлеоне с подносом, уставленным винными бутылками. Руки его слегка подрагивали, глаза бегали по нашим лицам.
   -- Бургундское трехсотлетней выдержки, -- похвалился Худосоков, взяв одну из бутылок. -- Пить его надо с трепетом.
   Наставнический тон Худосокова, задел Баламута, и он сделал, то, что мог сделать только он: раскрутил бутылку и водоворотом отправил ее содержимое в желудок. Ноль целых восемь десятых литра драгоценного вина в десять секунд -- это, конечно, редкостный аттракцион; я поаплодировал и принялся за гуся.
   После ужина мы перешли в курительную комнату и расселась в креслах. Ольга принесла коньяк и, пощекотав меня за ухом, удалилась. Худосоков обойдя всех с коробкой сигар, утонул в кресле.
   -- Ты что-то говорил о настоящей Ольге... -- спросил я его, раскурив "гавану".
   -- А, пустое! В той жизни ты был влюблен в нее по уши, и она была на двадцать лет, кажется, моложе. И это тебя мучило. А здесь, в аду, она на двадцать лет тебя старше. И по уши в тебя влюблена. И разыскивает повсюду. А влюбленное сердце, ой, чуткое, оно! Найдет, чувствую, ох, найдет. И что будет! Представь себе шестидесятипятилетнюю Ольгу -- седые волосы, сухая грудь, грудь, полная неимоверной, к тебе, Евгений Евгеньевич, любви. И еще представь фиолетовые волосы, подтянутое мраморное лицо, черные очки, чтобы не было видно уставших глаз, немножко артрита, немножко остеохондроза и очень, очень много любви к тебе...
   -- Хватит изгаляться! -- прервал его Баламут. -- Ты лучше расскажи, что придумал. И вообще, прорезалась "трешка" или нет?
   -- Нет, не прорезалась. А придумал я вот что. Завтра, с утра вы попытаетесь вырваться отсюда. На этот раз, я думаю, получится, ведь в прошлый раз вы и не хотели, признайтесь, выбраться, вот колодец и выполнил ваше подспудное желание позагорать и покупаться в тропиках. Получится -- попытайтесь выйти на "трешку", если, конечно, она еще жива. Выгорит дело -- мы спасены. Учтите: из колодца вы можете попасть куда угодно, даже к Господу Богу. Не получится сразу выйти на "трешку", попытайтесь изучить его устройство. Как я себе представляю, на него нанизано множество миров, в том числе, вероятно, и разновременных. Во всем этом надо будет разобраться, разобраться, чтобы выжить.
   -- Около девятнадцати дней на изучение бесконечных миров... -- покачал головой Баламут. -- Маловато будет...
   -- Может и хватить, -- выговорил Худосоков. -- Эта штука, как все великое, должна быть устроена просто. Надо просто узнать, где у нее замочная скважина, потом подобрать отмычку...
   -- Повернуть два раза, и очутится у Господа за пазухой... -- усмехнулся я. -- А что касается простоты устройства, так ДНК человека тоже очень просто устроено, однако его полста лет ученые всего мира изучают, и еще на сто лет осталось.
   -- Нет, колодец должен быть устроен проще, есть у меня такая уверенность. И вообще в это лучше верить, потому как верить нам больше не во что.
   -- И это все, что ты хотел сказать? -- Баламут разочаровался. Ему по-прежнему не хотелось покидать адские места, ставшие привычными, если не сказать -- родными.
   -- Да, это все.
   -- Ну-ну. И ради этого пятиминутного сообщения ты бегал по берегу и руками махал?
   -- Перенервничал. Мне почему-то показалось, что вы откажетесь лезть в колодец. Вы так здесь одомашнились...
   -- Мы откажемся? -- хохотнул я. -- Чтобы мы отказались лезть в ж... то есть в колодец? Ты плохо нас знаешь!
   -- А почему прямо сейчас не полезть? -- посмотрел на меня Борис.
   -- Нет, спешить не надо... -- покачал головой Худосоков. -- Может быть, "трешка" проснется. Да и время вам надобно, чтобы обдумать будущие действия, настроиться, наконец... И поэтому предлагаю сейчас разойтись.
  
   Наутро мы позавтракали на скорую руку (руки у дона Карлеоне уже не тряслись, тряслись они у Крутопрухова, да так, что чашечки с кофе дребезжали на подносе) и, распрощавшись с подругами, пошли к колодцу.
   -- А почему ты думаешь, что он нас не выкинет? -- спросил я по дороге у Худосокова.
   -- Почему не думаю? Думаю, -- ответил, простодушно улыбнувшись. -- Но, может быть, я ошибаюсь. Мы ведь с Крутопуховым и Карлеоне в Ад, так сказать, по определению попали, вот колодец нас и не выпускает. А вас затащили сюда обманом. А если не получится, не беспокойся, в песок или в море не больно падать.
   ...Колодец с его сиреневой клубящейся начинкой выглядел притягательным. Присев вокруг, мы закурили.
   Я думал об Ольге. О той, московской. И о той, с которой провел ночь. Когда женщин много -- это плохо, это -- блуд. А когда любимых женщин много -- это вообще никуда... А когда они одинаковы внешне, лишь внешне -- это прямой путь в колодец.
   Баламут расправился с сигаретой в три затяжки. Его женщина была мертва. Он видел ее, мертвую, и во второй Софии. Ночью ему в голову пришла мысль пригласить ее на остров. Ту, первую. И изменять ей открыто. Так, как изменяла она. Под утро он понял, что если останется, то это произойдет.
   Вдавив окурок носком ботинка в песок, Николай пожал нам руки, сказал: "Если что-то я забуду, звезды, вряд ли, примут нас" и шагнул в искрящуюся сиреневую бездну.
   Она его приняла. Вторым подошел к колодцу Борис. Пожав мне руку, он прошелся взглядом по океану, неспокойному с утра, по острову. Было видно, что Ад ему полюбился, и расстается он с ним, как, уходя на войну, с которой нет возврата, расстаются с родным краем. Последний его взгляд растворился в лесу, скрывавшем озеро.
   Когда пришла моя очередь, появились сомнения. Я посмотрел в желтые глаза Худосокова: "Сочинил, гад, все про Трахтена, чтобы сплавить нас с острова. Перепихивают с "трешкой" друг другу.
   -- Ну, если ничего не получится, -- с улыбкой развел он руками, -- то, по крайней мере, я от вас избавлюсь. А за женщину свою не беспокойся. Она тебя найдет.
   И гадко усмехнувшись, добавил:
   -- Я имею в виду ту, шестидесятипятилетнюю.

Глава пятая. Чей-то трезубец.

1. Судья откровенничает. -- Старшина Архангельский наводит порядок.

   Очутившись в колодце, Бельмондо испугался, и испугался не мраку, а тому, что падения не было -- он просто завис с закрытыми глазами и вниз головой в чем-то напоминавшем воды матери. Когда он поверил, что находится в чреве мамы, испуг ушел вместе с мыслями, и пришло счастье. Сколько оно продолжалось -- вечность или минуту, определить было невозможно, потому что сколько бы не длилось счастье, оно вечно.
   Когда мрак рассеялся, он увидел себя в помещении, похожем на коридор поликлиники - те же китайские розы в кадках, на стенах -- выцветшие акварели под стеклом, стулья в простенках. "Не хватает посетителей" -- пришло ему в голову. И тут же, в конце коридора появился мужчина. Он прошел мимо, проглядывая стопку бумаг. Из комнаты наискосок вышла поглощенная мыслями пожилая женщина. "Районная поликлиника" -- подумал Борис и тут же в нос ему ударил резкий запах карболки. Мимо, движимая санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней лежал старик. Когда каталка скрылась за поворотом коридора, дверью напротив замигала надпись "Входите".
   Он вошел. Посередине небольшой комнаты стоял стол; за ним сидел благообразный мужчина средних лет. Усталые его глаза бесконечную минуту смотрели в душу.
   Борис, скрипнув, сел. Оглянул стол. На нем ничего не было. Мужчина улыбнулся, достал из ящика стола стопку папок. На лицевой стороне верхней синим фломастером было выведено "Бочкаренко Борис Иванович". Борис вспомнил прошлогодний рассказ Ольги. О небесной конторе, распределяющей души по кругам и секторам. "Значит, это -- Судья. Сейчас он должен сказать об интерьерах".
   -- Мы стараемся не тревожить клиентов непривычными интерьерами, -- заговорщицки подмигнув, проговорил тот.
   -- Знаю, -- ответил Бельмондо примерно так, как отвечает поседевший на службе полковник ФСБ участковому милиционеру. -- Я к вам, собственно, по другому вопросу.
   -- Знаю, -- ответил Судья так, как отвечает участковый милиционер поседевшему на службе полковнику ФСБ. -- Но, боюсь, вы опоздали. Видите ли, наша система в ближайшие несколько недель будет подвергнута реорганизации в связи с переходом в другую...
   Судья запнулся и Бельмондо продолжил:
   -- Вселенную?
   -- Да, -- вздохнул Судья. И неожиданно разоткровенничался:
   -- Гуманоиды всюду распустились. Пьют, бездельничают, один секс, да наркотики на уме. Не стало героев, не стало гениев, не стало тружеников, кругом благородные ничтожества и низменные таланты. А у нас -- смута. Идеологические шатания, азартные игры, коррупция, периферия бунтует. Одни тянут в одну сторону, другие -- в другую, третьи вообще перестали крылья носить. И ситуация может зайти очень далеко. Верхи, -- Судья вознес глаза к потолку, -- не могут управлять по-новому, низы не хотят жить по-старому. И в результате всякая шпана вроде Худосокова поднимает голову. И у него, надо сказать, есть шансы -- если он поймет, что космическая стру...
   Тут произошло странное -- Судья покрылся красными пятнами, пятна превратились в каверны, и через несколько минут небесный бюрократ исчез.
   Не успел Борис сообразить, что тот, видимо, едва не разгласил служебную тайну, за знание которой Худосоков дал бы отпилить себе здоровую ногу, как перед ним уже сидела привлекательная особа средних лет в строгом сером костюме. Алые губки, не крашенные, а может быть, и никогда не красившиеся, шелковистая кожа, русые волосы. "Юбка, наверное, до пят", -- подумал он, рассматривая крохотные верхние пуговички совершенно глухой белой блузки.
   Женщина порозовела. Борис понял, что она не относится к категории бесполых ангелов. Женщина покраснела, и потаскун Бельмондо, решив ее достать, представил ее ноги, бедра, поросший золотым кудрявым волосом лобок и так далее. И пожалел об этом, ибо как только он дошел до бюста в красном кружевном лифчике, женщина растворилась в воздухе, освободив место старшине Гавриилу Архангельскому в милицейской форме.
   Лет двадцать назад этот старшина изрядно поработал над телом Бориса, поработал после того, как тот, изрядно выпивший, стал необдуманно качать гражданские права. Рассмотрев лежащие на столе кулаки Гавриила -- огромные, с натруженными костяшками, Бельмондо решил вести себя сообразно обстоятельствам и был вознагражден -- старшина с презрением выдавил из себя свое обычное: "Если гора не идет к Магомету, то пусть она идет на хер!" и исчез, уступив место женщине в сером.
   Увидев ее, Бельмондо вспомнил крылатое выражение, что свобода -- это когда тебя посылают туда, куда Архангельский послал Магометову гору, а ты идешь, куда хочешь. Женщина в ответ на эту мысль беззащитно сжалась, и Борис постарался подумать, что перед ним сидит невзрачный клерк, а не симпатичная женщина. Но не получилось, да и как могло получиться? Человеку с таким опытом, как у него, достаточно было увидеть ноготок любой женщины, чтобы немедленно с головы до розовых пят достоверно изобразить ее в воображении.
   -- Бога ради, прошу простить меня великодушно! -- сказал он, жалея о том, что разучился краснеть.
   -- Ничего, ничего, продолжайте, -- мило улыбнулась. -- Я приняла кое-какие меры.
   Бельмондо из чувства противоречия попытался вообразить вид милашки со спины. Напрасно.
   -- Вот видите, -- констатировала, мало-помалу превращаясь в образцовую конторскую служащую. -- Теперь мы сможем обсудить ваши проблемы. Меня зовут Стефания. Сейчас мы должны определить вашу дальнейшую судьбу.
   -- Судьбу?
   -- Да, -- ответила, прикрывая ушко прядью волос.
   -- Да что вы меня так боитесь? -- воскликнул, тепло рассматривая точеное и, видимо, никем не целованное ушко девственницы..
   Глаза женщины сузились, и Бельмондо получил мысленный ответ. Во-первых, -- понял он -- его не хотят допускать к "трешке", сидящей на Синапсе. Во-вторых, Синапс -- это действительно нечто, позволяющее управлять процессами во Вселенной. В третьих, власть управляющих Синапсом, видимо, не такая уж крепкая, если Худосоков, даже находясь в аду на отсидке, может этой власти угрожать. И, в-третьих, видимо, небеса не в состоянии лишить Худосокова, да и его, Бориса, свободы действий.
   -- Ну почему не в состоянии, -- натянуто улыбнулась женщина. -- У нас есть много способов лишить вас возможности действовать так, как вам заблагорассудится. Но мы пока не хотим. Нам интересно, как далеко вы зайдете в своих...
   -- Как далеко мы зайдем? -- удивился Бельмондо. -- Мы всегда идем до конца, разве вы не знаете? И вообще, скажите по секрету, что он из себя представляет? На земле разное о нем говорят.
   -- Он -- всеобщая сущность, Святой дух, он везде. В нем располагаются Вселенные, он в каждом из нас, -- приняв благоговейный вид, начала объяснять. -- Во Вселенной мириады населенных миров и мириады разновидностей гуманоидов, и перед каждым он предстает в соответствующем обличии. Более того, он меняет обличие в зависимости от уровня развития и национальных особенностей народов. Для троглодитов он воплощается в виде солнца, сильного и грозного животного или стихии, для более развитых существ он -- подобное им существо. Лишь гуманоидам, значительно продвинувшимся в познании мира, он является в истинном обличии -- в виде Совести...
   -- Он редко появляется на людях...
   -- Как и совесть...
   -- Гм... А Святые книги? Они такие древние...
   -- Они писаны для людей определенного уровня. Сейчас идут споры о необходимости их переработки. Однако у нас много консерваторов, а они, как вы знаете, всегда правы...
   -- Да уж... А космическая струна? Что это такое?
   -- Размеры Вселенной -- около 19 миллиардов световых лет. И поэтому при создании Мира он сотворил так называемые космические струны или кротовые норы -- особый вид коммуникаций, использование которых позволяет ему знать все и мгновенно на все реагировать. И, одна из этих космических струн позволяет ему...
   Сказав это, женщина покраснела, и спустя пару секунд растворилась в воздухе.
   "Жалко девушку... -- подумал Борис, вздыхая. -- Не иначе, как и Судья, лишку сболтнула. И почему только они откровенничают? Загадка. Что же она выболтала? Если он -- это всеобщая сущность, то есть сама Вселенная, значит, космические струны -- это его нейроны. А колодец -- это нейрон, связывающий его с неким органом, созидающим Вселенные. А "трешка" сидит на нем. Если бы кто-нибудь взял под контроль мой созидающий орган, я бы умер с тоски. Черт те что! Голову сломишь! Как тут не сломать, если они, по словам Судьи, в азартные игры дуются. А может, "трешка" скинула нас в Ад не по злому умыслу, -- своему или Худосокова, -- а исходя из каких-то соображений? Или просто проиграла нас Худосокову? В карты? И заставила его забрать выигрыш?
   Бельмондо услышал покашливание. Подняв голову, увидел дважды покидавшую его женщину и присвистнул -- она была в красном летнем платьице с короткими рукавами и довольно глубоким вырезом. "И подол, наверняка, выше колен", -- подумал он, подавляя желание заглянуть под стол. Подавив, посмотрел женщине в лицо и по румянцу, запылавшему на щеках, понял, что не ошибся.
   -- Вы потрясающе выглядите, -- сказал он, внимательно рассмотрев все, что стол не мог скрыть. -- Но мой опыт общения с женщинами вашего плана говорит, что через пару минут вы напрочь испортите мне настроение.
   -- Почему же через пару минут? -- улыбнулась женщина. -- Вас посылают...
   Услышав эти слова, Бельмондо изобразил на лице удивление, смешанное с разочарованием, и женщина вновь покраснела.
   -- Акция, известная вам как переход В3/В4, начнется через восемнадцать с половиной земных суток, -- заговорила она, пообщавшись пару минут с маленьким зеркальцем, извлеченным из неведомо откуда появившейся красной сумочки. -- Примерно через столько же времени -- плюс-минус 8,5 минут -- к Земле прилетит начиненный взрывчаткой космический корабль из цилиндрической туманности 86590-64...
   -- Подумать только! -- усмехнулся Борис. -- Вам об этом "трешка" рассказала?
   -- Однако он безгранично добр, и вам предоставляется возможность избежать гибели... -- продолжила, не обратив внимания на едкую реплику. -- Вы сможете спасти свой мир. Но вам придется потрудиться.
   -- Очистить Авгиевы конюшни, гидру какую-то там замочить, -- догадался Борис.
   -- Лернейскую, -- подсказала посланница небес.
   -- Ну и что лично мне надо будет сделать?
   -- Через пятнадцать минут вас доставят к начальной точке вашего маршрута, вернее, вашей дистанции. Если вы, использовав ваши авантюристические наклонности и опыт, преодолеете все этапы и препятствия и придете к финишу, то есть к "трешке", до одиннадцати дня местного времени 18 августа, то у вас появится возможность спасти друзей и Вселенную. Скажу сразу, у вас немного шансов, но они существуют.
   -- Сдается мне, вам зрелищ не достает.
   -- Может быть, и так.
   -- Проводы Вселенной хотите устроить? С представлениями и торжествами?
   -- От вас зависит, будут ли это проводы.
   Борис скривился. Был козлом, был арапом Нострадамуса, а теперь, вот, Гераклом предлагают стать.
   -- Ну тогда -- вперед, -- улыбнулся он, представив себя полубогом. -- Жаль, правда, с вами расставаться...
   -- А мы и не расстанемся, -- зарделась женщина. -- Меня посылают с вами.
   -- Я трещу от счастья, мадемуазель! Клянусь, теперь всю оставшуюся жизнь не буду экономить на церковных свечах.
   -- Только варежку не разевайте, -- чуть грустно улыбнулась она. -- Я буду с вами в качестве ангела хранителя с ограниченной ответственностью.
   -- Мы сработаемся... -- Борис внимательно посмотрел в глаза напарницы. И наслаждаясь очаровательной беззащитностью, делавшей их бездонными, протянул руку.
  
   Потом, когда все кончалось, он понял, что упоминание Авгиевых конюшен во многом определило его будущее. На том свете о чем думаешь, то и получаешь.

2. Бельмондо. -- А в окопы тебя? А послать тебя в бой? -- Как тут не ляжешь?

   "Политрук танковой роты, понимаешь... Кумунист, значит. И что ему в танке не сиделось? Панкратов А. К... Алексей Константинович... Или Алексей Кузьмич... В августе сорок первого, под Новгородом... Наверно, случайно упал, убитый уже..." -- думал восемнадцатилетний солдат, которого однополчане звали Матвеичем, хотя добродушным нравом он, детдомовский, конечно же, не отличался. Полчаса назад политрук стрелковой роты, в которой служил Матвеич, рассказал, как коммунист Панкратов впервые совершил великий подвиг -- при штурме Кирилловского монастыря закрыл телом амбразуру дзота. "А ты сумел бы?" -- вспомнил Матвеич заключительную фразу агитатора и улыбнулся: сам политрук был так худ, что не смог бы заслонить собой и трехлинейной винтовки.
   Родителей Матвеич почти не помнил: их раскулачили в 30-м, а детский дом, в котором глаза его стали колючими, и который, собственно, и был его Родиной, помнить не хотел. И поэтому слова политрука мало его тронули. Сын расчетливого хозяина, он в бою вел себя расчетливо, пулям ни груди, ни спины не подставлял. Ну и на пулеметную амбразуру упал бы только в том случае, если падать больше было бы некуда.
   Бельмондо свалился Матвеичу, как снег на голову, и заместил его душу. Это было что-то! Представьте, вас вытащили из теплой квартиры с сериалом на экране и парочкой бутылочек пива в холодильнике; представьте, вас вытащили из ваших домашних тапочек из-под бока положительно улыбающейся жены и сунули под Псков, в окопы, в лютую зиму сунули, и заставили ждать атаку, после которой из взвода останется в живых лишь трое тяжелораненых! Представьте, и вам станет жаль Бориса Бочкаренко с таким неподходящим для переднего края прозвищем Бельмондо. О, господи, как он был несчастен, когда понял, куда с Божьей помощью вляпался! Немецко-фашистский оккупант впереди, да товарищ Сталин позади -- это вам не домашний злодей Худосоков с его смешными потугами на самоутверждение. Слезы встали в глазах Бориса, он упал ничком на дно окопа, и затих.
   -- И это наш герой-любовник! -- услышал он голос Стефании, когда холод насквозь перемороженной земли уже проник в его безвольное тело. -- Вставай, простудишься.
   -- А, ангел-хранитель прибыл, -- сказал Бельмондо, пытаясь укротить дрожание голоса. -- Неплохо бы сейчас в солнечный Ташкент, а? Говорят, там вся Москва ошивается?
   -- Да нет, красноармеец Бочкаренко, в солнечный Ташкент мы не поедем. Здесь у нас дела.
   -- Какие дела?
   -- Завтра будет бой, и ты сделаешь свой первый и, может быть, последний ход.
   -- Слушайте, девушка! Послезавтра -- весна, а мне всего восемнадцать. Поехали на Кырк-Шайтан, а? Вдвоем? Там "трешка" наша родная, она сможет придумать что-нибудь изящнее и более высокохудожественное для спасения старушки Земли? Ну, ты же женщина, ты же знаешь, что идти на пулеметы -- это пошло и не гуманно. И, вдобавок, больно и пахнет повышенным травматизмом?
   -- Нет, ты останешься здесь.
   -- Ну и иди тогда в задницу, политрук в юбке! Тоже мне ангел-хранитель! Под пули посылает!
  
   Весь день Бельмондо ходил, ел, выполнял приказы механически. Он решил, что от судьбы не уйдешь. Как только он пришел к этому выводу, в сознание вошел Дьявол.
   -- А ты уверен, что твоя завтрашняя гибель будет правильным ходом? -- спросил он ехидно. -- А знаешь ли ты, что жизнь -- это наивысшая ценность? А уверен ли ты, что Бог на стороне Сталина? А знаешь ли ты, что если вы завтра откатитесь на восток, то не советские войска, а союзники оккупируют Восточную Европу? И в ней, а также в Германии не погибнет более полутора миллионов русских солдат? Не знаешь... И автомат готовишь к бою. Ох, простой ты, Боря, простой, как валенок! Но мне ты нравишься, и потому я хочу тебе подсказать, что Старичок -- ба-альшой любитель многоходовок.
  
   Представьте -- вы свыклись с утратой теплых тапочек и жены под боком, свыклись с промороженными февралем окопами, представьте -- вы смирились с тем, что завтра, по меньшей мере, десяток горячих пуль превратят вашу грудь в мясокостный фарш. Представьте, вы свыклись, смирились и услышали вышеприведенный монолог этого сукиного сына, насквозь пропахшего дегтем и серой.
   Короче, Бельмондо растерялся. Черт с ней, с жизнью, как наивысшей ценностью -- это спорный вопрос. Но Восточная Европа? Отдай завтра немцам эти е-ные Чернушки, и в будущем по всей западной границе будут жить не презирающие враги, а добрые друзья-славяне? И останутся живыми полтора миллиона отцов, не будет кровавых антисоветских восстаний в Берлине, Будапеште и Праге? А что я, собственно, взвился? Хрен с ней, с этой Восточной Европой. Враги, так враги. Русскому человеку всегда было плевать на эту часть света с высокой колокольни. А вот что он, Дьявол, имел в виду, когда говорил о Божьих многоходовках? Не-е-т, это полный холдинг! Как говорит Баламут -- ария Торричелли из оперетты Даргомыжского "Иван Сусанин"!
   Принесли наркомовские сто грамм. Накануне убило многих, и Бельмондо досталось пол-литра. Он выпил их в два захода, заел салом и уснул у блиндажной буржуйки.
   На следующий день была атака. Немецкий пулеметчик скосил полроты. Бельмондо лежал в ложбине прямо перед ним и не мог поднять над головой и пальца. И решил не делать глупостей, тем более, что был уже дважды ранен (в плечо и ногу) и вполне заслужил несколько месяцев госпиталя в Ташкенте. Когда Борис совсем укрепился в решении не ерзать, он осторожно посмотрел назад, в сторону своих окопов, и увидел, что маленький молодой лейтенантик, очень похожий на французского киноартиста Бельмондо, собирает людей в атаку. "Папаня здесь, он первый полезет!!!" -- мелькнуло в голове Бориса и он, заорав, как оглашенный, бросился к амбразуре.
   Немец-пулеметчик, хорошо знакомый с тактическими приемами русских, пытался оттолкнуть его тело заранее припасенной палкой, но не смог -- уж очень крепко тот держался мертвыми руками за что-то там снаружи.

3. Баламут. -- Рябчики с ананасами. -- Двадцать тысяч погружений. -- Нырок N1.

   Оказавшись на стуле у кабинета, Баламут решил напоказ задремать и заснул. Разбудили его толчки в плечо. Открыв глаза, он посмотрел на раздосадованного Судью и ляпнул:
   -- Закурить не найдется?
   Судья полез, было, в боковой карман пиджака, но, вспомнив, что он при исполнении, покраснел, отдернул руку и попросил пройти в кабинет.
   Усевшись, Николай, оглядел небесную канцелярию. Интерьер был унылым, и он подумал, что лучше бы его приняли в тихом баре, в непринужденной обстановке, скажем, летнего пятничного вечера. И тут же услышал:
   -- Пиво? Водка? Джин-тоник? Текила? Рябчики с ананасами?
   Протерев заспанные глаза, Баламут увидел, что обстановка кардинальным образом изменилась в лучшую сторону: он сидел уже не в пропахшем застаревшими обоями унылом кабинете, а за стойкой уютного бара. Полутьма, приятная тихая музыка, перемежаемая популярными шлягерами, дружественное лицо бармена, шеренги бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, моментально воспламенили настроение, и он, показав главнокомандующему спиртного золотой свой клык, заказал две двойные водки.
   -- Ему, -- показал подбородком на Судью, севшего рядом, -- безалкогольную.
   И загоготал во весь голос, разогнав по углам полонез Огинского. Бармен понимающе улыбнулся и, не мешкая, принялся откручивать голову любимой Баламутом "Столичной".
   Выпив и закусив маслиной, Николай опустил локти на стойку, сверкавшую полировкой, обхватил ладонями голову и, уставившись в неубранную бутылку, впустил в себя пришедший в сознание полонез.
   -- Мне на Кырк надо... -- сказал он Судье, когда полонез сменился задорным "ней-на-на-на". -- Там Софа...
   -- Пожалуйста, -- ответил служащий небесного распределителя. -- Но только на восемнадцать с половиной суток.
   -- Почему на восемнадцать с половиной? -- не понял захмелевший Баламут.
   -- Через восемнадцать с половиной суток у вас закончится лимит времени. Все закончится.
   -- И будущих жизней тоже не будет? -- едва не всплакнул Коля (водка небесного разлива действовала результативно).
   -- И будущих жизней тоже. Все будет обновлено. Никакой реинкарнации, никакой реабилитации, никакой...
   -- Коллективизации... -- вздохнул Баламут.
   -- Да. Никакой коллективизации.
   -- Так не бывает.
   -- Как не бывает?
   -- Без вариантов. Ваш босс ведь тоже человек.
   -- Всего лишь в некотором роде...
   -- Ну так, может, устроите мне с ним встречу? Мы ведь знакомы -- я недавно Адамом был, любимцем, можно сказать. Беседовали подолгу о жизни смысле, о грехе, о печалях, которые умножают знания...
   -- Вы его предали. Он сердит.
   -- Дык, я помолюсь! Не согрешишь -- не покаешься, не покаешься -- не спасешься.
   -- Ну, есть один вариантик... Но очень неперспективный при вашей склонности к алкоголю и непродуманным поступкам.
   -- Не надо ля-ля! -- закачался из стороны в сторону указательный палец Баламута. -- В нужде я все свои недостатки обращаю в преимущества! Какой там у вас вариант?
   -- Если вы попадете на корабль Трахтена, и вовремя попадете, то он у вас появится.
   -- А как мне туда попасть? Шатл с мыса Канаверал угнать?
   -- Пустое! Пока вы на нем до Марса долетите, мы в новой "Четверке" уже первый миллениум отмечать будем.
   -- Ты мне лапшу на уши не вешай! Говори, что делать! Где выход?
   -- Выход, мой дорогой, там же где и вход. Вот вам двадцать рублей командировочных и прощайте! -- сказал Судья и, уже соскочив со стула, подмигнул:
   -- А, может быть, лучше восемнадцать с половиной суток со златокудрой Софьей?
   -- Вали отсюда! -- зло прищурив глаза, выцедил Баламут и отвернулся к бармену. Тот улыбался. И было от чего: на стойке перед Колей стоял во фрунт шкалик водки.
   Выпив, он задумался. Он чувствовал, что над последними словами Судьи стоит подумать. Что-то в них было, какой-то намек, подсказка как ему попасть на смертоносный корабль. Но водка была хорошей и вокруг Баламута клубился плотный туман, пропитанный песенкой "Все мы, бабы, стервы". В нем ему привиделась София, распускающая золотые струящиеся волосы. Отчаявшись дотянуться до жены, он спросил бармена:
   -- Ты чего-нибудь из его слов понял?
   -- Он сказал: "Выход там же, где и вход", -- просто ответил бармен, придвигая тарелочку с бутербродами.
   -- А-а-а... -- закачал головой Коля, сделав вид, что понял намек.
   -- Я думаю, что выход и вход в колодце.
   -- А-а-а... -- понял Коля. -- А где тут колодец?
   -- Там, в середине зала, -- указал бармен. -- Аккурат под столиком, на котором лампа с сиреневым абажуром.
   -- И что, он предлагает мне нырять в него до посинения, пока я на корабле не вынырну?
   -- Ну да.
   -- Ария Гусинского из оперы Баратынского "Поле чудес"... -- пробормотал Коля. Ему не хотелось покидать бара, который, вне всякого сомнения, назывался "Седьмым небом".
   -- "Поле чудес" -- это точно... -- проговорил бармен, всем своим видом показывая, что его главная задача -- до дыр протереть полотенцем фужер светло-желтого стекла.
   -- Так... Восемнадцать суток с лишним, -- начал считать Баламут. -- Это примерно... примерно двадцать шесть тысяч минут. Значит, если погружения будут проходить нормально, без инцидентов, то я смогу нырнуть примерно двадцать шесть тысяч раз. Гм... Шансы есть.
   -- Ну тогда за дело? -- спросил бармен. -- Деньги только возьмите, они вам пригодятся, -- и придвинул к клиенту две мятые десятки, оставленные Судьей.
   -- Так что ж ты стоишь? -- удивился Баламут, механически пряча в карман деньги. -- Наливай, давай!
  
   Под стол Баламут не полез -- просто отодвинул его в сторону. Он понимал, что никогда уже не вернется в этот полюбившийся ему бар. Бармен почувствовал его настроение и жестом предложил опрокинуть на дорожку еще один шкалик. Николай отказался: рабочая норма была достигнута, а начинать благородное предприятие в нетрезвом виде ему не хотелось. Махнув бармену на прощание, он перекрестился, опустил ноги в колодец и был таков.
   Из колодца он попал в детскую комнату, вернее в обширный платяной шкаф, стоявший в детской комнате. В ней находились Константин Иванович Ребров -- солидный сероглазый человек с намечающимся животиком -- и его дочь, очаровательная бойкая Катя.
   По наитию Николай понял, что Константин Иванович, хозяин квартиры, весь этот день провел с дочерью. Дела долго не позволяли ему видеть ее более двух часов в неделю и вот, сегодня, он смог выкроить целый день.
   Константин Иванович боготворил шестилетнюю Катюшу. Она была умницей, красавицей и любила его, как никто другой. После завтрака они поехали в зоопарк -- мама лечилась в Ницце от "переутомления". Она долго водила отца от клетки к клетке, и он устал (дочь почти всю прогулку просидела на его плечах). Дома неугомонная Катя придумала игру, в которой папа был мужем, а она -- женой. Начали с того, что муж пришел с работы и потребовал ужина. Стол Катя накрыла самый настоящий: порезала телятину, сделала окрошку, овсяную кашку моментального приготовления. Еще она хотела приготовить омлет с сыром, но "муж" отказался, сославшись на сытость.
   Коля расстроился -- свою дочь он не видел уже полтора года. "Невеста уже", -- высчитав ее возраст, вздохнул он и решил еще немного побыть с этой счастливой семейкой.
   После ужина Константин Иванович и Катя помыли посуду и устроились на диване читать "Что такое хорошо и что такое плохо". Но дочь не смогла слушать и, отняв у отца книжку, рассказала о знакомых мальчиках.
   -- Миша постоянно задирается, за косички дергает, -- говорила она, внимательно следя за реакцией отца. -- А вчера тараканов в спичечной коробке принес и мне на стол высыпал. Потом говорил, что за сто рублей купил их у Кеши -- его мама бедная, но тараканов у них полно.
   -- Наверное, ты ему нравишься, -- улыбнулся Константин Иванович. -- Предложи ему дружить, и он станет носить твой портфель и защищать от других мальчишек.
   -- Он мне не нравится!
   -- А кто тебе нравится?
   -- Витя из первого класса. Он так интересно рассказывает. И добрый. Но...
   -- Что но?
   -- Больше всего мне нравишься ты! Ты такой сильный, добрый! Я каждый день думаю о тебе, жду, когда ты придешь. Знаешь, если ты поздно-поздно будешь приходить, ну, когда я буду уже спать, ты все равно заходи ко мне. Просто поправь одеяло, посмотри на меня. А я все это во сне увижу, ладно?
   На глаза Константина Ивановича навернулись слезы, он обнял дочь и поцеловал в лобик. Девочка прижалась и прошептала:
   -- Мне так хорошо с тобой.
   Константин Иванович хотел сказать дочери, что кроме нее у него в целом свете никого нет, но зазвонил мобильник.
   -- У нас проблемы, Костя, -- раздалось в трубке (к своему удивлению Баламут это услышал, наверное, из-за того, что находился во всемогущем колодце). -- Пень скурвился. Из Праги звонили: пять лимонов месяц назад на свой тамошний счет перевел. И, похоже, сдавать нас собрался -- вчера его Копченый на Петровке видел.
   -- Где он сейчас?
   -- На даче.
   -- Ночью сожги. И смотри, чтобы никто не сорвался.
   -- У него там два пацана малолетних... И дочь пятимесячная... Ты же знаешь...
   -- Много говоришь! -- Ребров стал малиновым. -- О своих грызунах подумай. Пока.
   Убрав телефон в карман, Константин Иванович привлек дочь, прижался щекой к щеке и принялся рассказывать, как через неделю они пойдут в парк Горького кататься на каруселях, а в октябре уедут в Аргентину и повторят там путешествие знаменитого зоолога Джеральда Даррелла, и как им будет хорошо вдвоем.
   "Е... вашу мать... -- только и смог сказать Коля перед тем, как исчезнуть в колодце.

4. Черный. -- Прожить жизнь заново? -- ОН хранил меня всю жизнь!!?.

   Судья встретил меня как старого знакомого и без промедления ввел в курс дела.
   -- Хотите вы или не хотите, вам предстоит прожить вашу жизнь заново, -- сказал он. -- Прожить, чтобы понять, что вы потеряли.
   -- Ничего из этого не получится, -- категорически возразил я. -- Вернее, получиться то же самое. Через сорок с лишним лет сяду перед вами во второй раз и отвечу: "Ничего из этого не получится".
   -- У вас нет выбора. Первую свою жизнь, я имею в виду жизнь Евгения Чернова, вы прожили в уверенности, что его нет. Теперь вы знаете, что он существует и должны прожить ее с верой в него.
   -- Верой? В него? С чего это вы взяли, что я верю?
   -- Паясничаете...
   -- Да нет, я и в самом деле атеист...
   -- Вы заблуждаетесь, и вам предстоит в этом убедиться.
   Сказав это, Судья исчез, а я пошел, точнее, побежал по второму кругу: что-то напоминающее быстро прокручивающийся и очень знакомый фильм прошло перед глазами. Когда пленка закончилась, я вновь очутился в знакомой комнате.
   -- Да, тяжелый случай... -- вздохнул Судья, брезгливо меня рассматривая. -- Вы повторили свою жизнь с точностью 99,99 %, ничему не научились и ничего не поняли.
   -- Ничего не понял -- это понятно, глуп-с. А расхождение на сотую процента? С чем оно связано?
   -- На этот раз вы сделали предложение Ксении Шевченко на два дня позже.
   -- Ну и ну!
   -- Но милость его безгранична. Он справедливо попенял нам за некоторые методические упущения и решил предоставить вам возможность прожить жизнь в третий раз.
   До конца осознав услышанные слова, я пробормотал:
   -- Дабы я предложил Ксении Шевченко руку и сердце на четыре дня позже?
   -- Нет, чтобы вы поняли одну существенную вещь: если вы будете с ним заодно, если вы выполните свое предназначение, то мир будет лучше. И конца ему не будет никогда.
   Глядя на папку со своим именем, я задумался о том, как же это грустно родиться на свет, чтобы выполнить какое-то предназначение. Представьте -- вы родились, живете, страдаете и все это для того, чтобы в нужном месте в нужный час нажать какую-то кнопку или лечь на амбразуру. А если чтобы подать руку незадачливому Иванову? Спасти от голода Петрова? Или жениться на несчастной Сидоровой? Это куда не шло, но все равно скучно. Понаблюдав за мной, Судья испарился. Вместе с ним испарился и его кабинет.
   Долго я бездумно висел во тьме, затем стало светать. Присмотревшись, увидел, что сижу в небольшом кинотеатре и смотрю на экран. А сзади кто-то невидимый говорит монотонным голосом. И я, загипнотизированный им, всем существом устремляюсь к экрану и растворяюсь в нем без остатка. Сначала было темно и тревожно, даже страшно. Мне казалось, что я, испуганный, лежу вниз головой и сосу указательный палец.
   -- Это ты, обреченный, -- объяснил комментатор. -- Беременная тобой семнадцатилетняя мама, разругавшись с твоим отцом, идет договариваться насчет аборта. Тебе не светило родиться, и мать твоя должна была умереть от заражения. Но мы спасли тебя.
   -- Каким же образом?
   -- Сложная многоходовка. Сестра твоей будущей бабушки умирает в родах -- твоя бабушка усыновляет ее мальчика -- твоя темпераментная мать, естественно, ревнует и отказывается от аборта, только из-за того, чтобы "подарить" своей мамочке еще одного мальчика. Уже от себя.
   -- Так вы убили сестру моей бабушки!!?
   -- Ну, что за терминология! Это люди убивают. А он дарует себя. Он берет к себе. А эта бедная женщина, ваша тетя, должна была умереть годом позже от рака...
   Мне стало страшно, а человек за спиной продолжил иезуитскую экскурсию по моей жизни:
   -- Вот вы идете к маме на работу...
   Я увидел на экране задумчивого двенадцатилетнего мальчика. В какой-то момент наши глаза встретились, и тут же экран обхватил меня со всех сторон.
   Я стоял у ограды детского сада возле высоченной сосны и, подняв голову, рассматривал шишки. Они были такими недоступными и такими красивыми -- ярко-коричневые, резные, по две, по три выглядывавшие из пронзительно зеленой хвои и холодно-голубого зимнего неба. И так хотелось взять их в руки, вдохнуть смолистый запах, а потом расколотить одну на асфальте обломком кирпича, расколотить, чтобы вынуть ядрышки, которые так интересно гнездятся внутри...
   Лезть было страшно, и я опустил голову, чтобы не видеть этих замечательных шишек, чтобы привыкнуть к отсутствию их в поле зрения и уйти потом к маме на работу, где меня ждал билет в цирк. Но был остановлен голосом Змея:
   -- Испугался, да? Струсил? Ты просто не знаешь, какое это счастье забраться на высокое дерево и посмотреть сверху! Да, это опасно, но взгляни на эти шишки (я посмотрел) -- они так прекрасны! Их можно принести в школу и показать одноклассникам! И они не поверят, что ты сорвал их с самого неба!
   Я стал раздумывать, как залезть на дерево. А голос в моей душе зашептал:
   -- Ты упадешь прямо на железные пики ограды, и они пробьют твою грудь.
   -- Зато мама четыре года подряд будет посылать тебя в черноморские санатории, -- не отставал Змей-искуситель, -- и ты увидишь, наконец, море и будешь вместе с друзьями ловить крабов и зеленух! И через много, много лет твоя дочь Полина раз за разом будет просить тебя рассказать, как маленький Женечка лазал на сосну, и как потом мамочка всю ночь искала его по моргам и больницам...
   Я полез на ограду, с нее перелез на обледенелую сосну.
   -- Ну и что вы думаете по поводу этого эпизода? -- спросил голос сзади, когда экран погас, и в зале воцарилась темнота.
   -- Дурак я, что и говорить...
   -- В самокритичности вам не откажешь. А чтобы все стало ясно, отмотаем пленку назад.
   Экран засветился, маленький Женечка взлетел на сосну, потом спустился, потом постоял немного под оградой с вздернутой головой, потом ушел, пятясь. Некоторое время (минут десять) переулок был пуст, затем к ограде, на которой сидела ворона, задом наперед подошел пьяный мужчина с пятикилограммовой кувалдой в руке и с ее помощью начал, то ли выпрямлять загнутые в сторону пики, то ли гонятся за вороной. Выпрямив все или отчаявшись сладить с вороной, ушел, также, пятясь.
   -- Ну и что? -- спросил я, когда экран вновь погас.
   -- А вы посмотрите теперь этот клип не задом наперед.
  
   ...Я поискал в карманах сигареты. Оказывается, за двадцать минут до моего падения с сосны пьяному рабочему с соседней стройки не понравилась нахальная ворона, сидевшая на ограде детского сада, и он погнался за ней с кувалдой. И загнул в раже три пики на ограде. В том числе и ту, которая должна была пробить мое сердце.
   -- Если бы вы знали, что нам пришлось для этого сделать... -- сказал голос после того, как на моем колене образовалась распечатанная пачка "Мальборо". -- Одно обучение вороны русскому языку заняло несколько лет.
   Я закурил (зажженная зажигалка образовалась над правым плечом), а экран засветился вновь и монотонный голос продолжил планомерно меня доканывать:
   -- Вот после окончания школы вы собираетесь подавать документы на юридический факультет. Окончив его, вы попали бы в совсем другую категорию людей, стали бы респектабельным юристом, зарабатывающим десять тысяч долларов ежемесячно, да, стали бы юристом, а не геологом, которому все равно, где жить, который мало чего боится, и привык мотаться туда-сюда немытый, несытый. Это мы нашептали вашей мамочке, дабы она убедила вас идти на геологический факультет, на котором на одно место претендовало в три раза меньше абитуриентов...
   -- Десять тысяч баксов в месяц! Да вы меня ограбили!
   -- Да, хорошие деньги, ничего не скажешь... Но в тридцать пять вы, юрист, в подъезде своего дома получили бы пулю в живот.
   -- А вот твоя драка с Житником в камералке, -- продолжал голос комментировать. -- Если бы Ксения не оттянула его от тебя, ты не смог бы завернуть ему руку за спину, и она бы не сломалась. Смотри, он ей поддается, ты встаешь из-под стола, красный, взлохмаченный, и решаешь хоть как-то восстановить репутацию. Я не стану рассказывать, почему Ксения оттаскивала его от тебя.
   -- Я знаю... Муж я ей все-таки был, да и не хотела она...
   -- Чтобы ты озлился и выпер его из партии... А чтобы такие теплые чувства у нее к нему образовались, мы несколько месяцев от имени Житника шоколадки в ее рабочий стол подкладывали...
   -- А зачем вам этот эпизод понадобился?
   -- Ты меня удивляешь! Чтобы тебя лишили загранкомандировки, и ты после окончания следствия уехал работать в Карелию, а не в Афган, где тебя убили бы. А для полноты картины прикинь -- всего до своего переезда в Москву ты должен был погибнуть 10 раз: три раза в штольнях и шахтах, три раз в маршрутах, два раза от лавин и селей, один раз от перитонита, раз в автокатастрофе...
   -- В автокатастрофе? -- обернулся я в изумлении. Но, конечно, никого не увидел.
   -- А помнишь на участке Западный Женька при развороте на серпантине заднюю скорость вместо первой врубил? -- хмыкнув, спросило меня пустое место.
   -- Помню, что побледнел сильно. Я его спросил, в чем дело, он смолчал. А потом выяснилось, что передний кардан упал.
   -- Это мы устроили. Если бы кардан вовремя не упал и в землю не воткнулся, унеслись бы твои бедные косточки в реку вместе с 66-ым...
   -- Это точно... -- согласился я, вспоминая горную дорогу, повороты которой были столь круты, что машины не могли на них развернуться, и поэтому преодолевали серпантины, двигаясь поочередно то передним, то задним ходом.
   Прекратил мои реминисценции все тот же монотонный голос:
   -- Я сейчас исчезну, а ты посиди, подумай. В частности, о том, как нам всем было бы легче, если бы ты хранил его в сердце. Если бы верил, что он тебя любит. Скольких бы неприятностей ты избежал при помощи проникновенной молитвы! Если захочешь увидеть какое-либо событие из жизни, только подумай о нем. И увидишь, и не в собственной убогой интерпретации, а так, как на самом деле все было.
  
   ...Представьте, что бы вы почувствовали, если бы вдруг узнали, что он вас любит, что вы -- его избранник и подопечный! Не знаю, как бы вы к этому отнеслись, а я был шокирован. Но атеизм, с молодых ногтей внедренный в душу, не хотел так просто ее отдавать.
   -- Лапшу тебе навешали, а ты и поверил! -- шептал он мне в ухо. -- Почему тебя он, понимаешь, защищает и оберегает, а миллионы других людей умирают, не познав не только радости, но и сытости?
   -- Он берет их к себе! -- снисходительно улыбнувшись, вспомнил я фразу сзади.
   -- А сколько негодяев упиваются всеми благами земными? Покупая их на деньги, отнятые у нищих?
   -- Но я знаю, доподлинно знаю, что все негодяи, вредившие и унижавшие меня, стали глубоко несчастными людьми. Вот, посмотри!
   И я попросил экран показать жизнь людей, принесших мне горе. Картинки их прозябания были столь жалостными, что я прекратил показ и сказал сам себе:
   -- Если несчастны люди, принесшие мне горе, значит, все люди, принесшие горе, несчастны.
   -- Ну, наконец-то! -- произнес знакомый голос из-за спины. -- Зрелые, однако, мысли начали вас посещать.
   -- А...
   -- Рай вам показать?
   -- Да. Если можно.
   --Пожалуйста...
   Я очутился на теплом коралловом острове, поросшем пальмами, бирюзовый океан, разлегшийся вокруг, был тих и безбрежен. Везде летали разноцветные птицы, на песке можно было увидеть следы ланей и стройных женщин. Я стоял, ошарашенный, а голос спросил:
   -- Ну, что, хорошо?
   -- Замечательно! -- признался я. -- Но очень уж похоже на Ад...
   -- Рай, дорогой мой, отличается от ада только тем, что в нем обитают приличные люди.
   -- А где они?
   -- Вон, на яхте, -- ответил голос и эхом унесся за мою спину. Я обернулся и увидел белоснежную яхту.
   -- Такая же, как в аду... -- прошептал я изумленно.
   -- Сплавай, видишь, руками машут.
   Я поплыл, пытаясь разглядеть, кто же ждет меня на яхте, но горько-соленая вода расстроила зрение, и мне удалось различить на палубе лишь загорелые фигурки оживленно переговаривающихся людей. Еще несколько гребков и, вот, мне подают руку. И чудо -- взобравшись по трапу, я оказался в кругу любимых людей... Вот, шизопараноик Шура с Шилинской шахты подает мне радостно пушистое полотенце, вот хитроватой Аль-Фатех с восточной преувеличенной вежливостью предлагает занять почетное место за столиком, за их спинами сестрами стоят смущенные мои женщины. И такая благодать исходит от них, что я растворяюсь в счастье и забываю обо всем на свете. И лишь через вечность вновь оказываюсь в зале.
   -- А могу я молиться ему? -- придя в себя, спросил я трепетно. -- И станет ли он слушать меня, недостойного человека, презренного грешника?
   -- Конечно, поскольку ты его избранник, он будет отвечать тебе. Отвечать и предостерегать. И нам не придется предпринимать "многоходовок", чтобы тебя оберечь. Вот она, благость! И вам хорошо и нам!
   -- Но...
   -- Что "но"?
   -- Мне, видимо, придется бездумно выполнять его приказы? А я так не могу. Бес сомнения сидит во мне прочно...
   -- Ну, об этом не беспокойтесь! Вы просто выполните бездумно первые десяток-другой его пожеланий. Выполните и поймете, что все они -- даже самые вредоносные на первый взгляд -- пошли вам на благо. И дьявол навсегда покинет вашу душу.
   -- Хорошо бы, -- мечтательно произнес я. -- Как здорово, наверное, жить без сомнений.
   -- Здорово, здорово.
   -- Ну, а что мне делать дальше?
   -- Знаете, что... Идите-ка вы к Худосокову на коралловый остров, переварите все, отдохните маленько, сил наберитесь. А когда вы нам понадобитесь, мы вас призовем...
   И тут же свет в зале погас, и на экране я увидел коралловый остров.

5. Бельмондо. -- Зевс просит помощи. -- Орлов и печень. -- Прощение есть подвиг?

   -- Рада сообщить, что из графика мы не выбиваемся, -- проворковала Стефания Борису, усаживаясь рядом на парковой скамье. -- Но есть кое-какие огрехи. Понимаешь, подвиги надо совершать без рассуждений; если человек начинает рассуждать, то подвига, как правило, не получается. Получается предательство.
   Борис молчал. Развалившись, он курил. Он пытался угадать, что ему предложат совершить во втором туре. Очистить Авгиевы конюшни в виде среднестатистического городка, погрязшего в нищете и преступности? А каким способом? При помощи воды, как Геракл? Разверзнуть водохранилище и смыть всю нечисть? Но ведь погибнут невинные? Невинные... А, может, нет невинных? Все виноваты перед Господом?
   -- Знания и помыслы умножают печали... -- прервал его мысли ангельский голос Стефании. -- Лучше не думать, а...
   -- Подвиги совершать, -- закончил за нее Борис. Закончил, обернулся к собеседнице и... залюбовался.
   -- Знаешь, ты необыкновенная женщина, -- наконец, сказал он, склонив голову набок. -- От тебя исходит доброе, проникновенное, ласкающее тепло. Руки сами тянутся к тебе, но прикоснуться не могут: кощунство! -- говорят им глаза...
   И, придвинувшись, положил руку ей на плечи. Неземная женщина, конечно же, немедленно исчезла, чтобы воплотиться несколько минут спустя, на самом краешке скамейки. Щечки ее пылали румянцем негодования, грудь вздымалась.
   -- Если это повторится, то мое место займет старшина Архангельский, -- сказала она, сверкая глазами. -- И вообще, пора приниматься за работу. В этом городе ты должен совершить подвиг...
   -- Очистить его от навоза? -- усмехнулся Борис.
   -- Совсем нет. Этот районный городок, расположенный на расстоянии десяти часов езды от Москвы, называется Энск. В нем семьдесят тысяч жителей, пятнадцать школ, институт по подготовке специалистов для паточной промышленности, межобластной приют для умственно отсталых, консервный заводы, швейная и кожевенная фабрики. Руководит районом некто Зиновий Евгеньевич Валуев-Суцкий, по прозвищу Зевс. Человек он в принципе неплохой, гневливый, правда, но пожить любит и другим не мешает.
   Стефания еще минут двадцать говорила о некоторых подробностях биографии Валуева-Суцкого и других интересных вещах.
   -- Ну что еще? -- закончив, проговорила задумчиво. -- Да, вот ключи от квартиры.
   -- Где деньги лежат? -- усмехнулся Бельмондо.
   -- Нет, кредитные карточки. И не суетись. Поживи, освойся, и лишь потом принимайся за дело. Да, забыла, в Энске ты появишься в качестве...
   -- Ревизора?
   -- Нет, скучающего богатого предпринимателя из Москвы. Газеты о тебе напишут.
   Стефания, ободряюще улыбнувшись, растворилась в воздухе, да так быстро, что Борис не успел пригласить ее на чашечку кофе.
  
   В дверь позвонили, когда Бельмондо сидел в кресле и разглядывал кредитные карточки. Открыв дверь, он увидел человека лет пятидесяти, высокого, широкоплечего, с вполне пристойным животом. На красивом его лице играла радость встречи с дорогим товарищем. Гость назвался Зиновием Евгеньевичем Валуевым-Суцким, главой районной администрации. Он оказался таким лапушкой, что после третьей рюмки Борис признал его другом, а после пятой сказал, что ему кажется, что он знает "Зину", по крайней мере, две тысячи пятьсот лет. И в доказательство угадал (используя агентурные данные, полученные от Стефании), в каком году Зевс окончил "Керосинку", и как зовут его любовницу. И более того, сказал, на кого положен глаз Зиновия Евгеньевича -- на студентку областного театрального училища Фетиду, семнадцатилетнюю красавицу, приехавшую на каникулы к провинциальному отцу. После шестой рюмки Зиновий Евгеньевич помрачнел.
   -- Ты что, Зина? -- спросил Борис, участливо заглядывая в глаза.
   -- Да так, Борей, пустое. Извини. Вспомнил неприятное...
   -- Кончай темнить, говори.
   -- Понимаешь, опутали меня...
   -- Кто опутал?
   -- Есть в городе один спортивный клуб... Там все дуболомы района собрались. Сначала просто качались, а когда мышц у них стало вагон и маленькая тележка...
   -- Всем на голову сели...
   -- Да... Девушкам, да что девушкам, девочкам проходу не дают. Кто встанет им поперек дороги, того дочку и насилуют. Всех перепортили -- глаз не на кого положить. Всю коммерцию под себя подмяли... Мерседеса нового не могу купить, обнищал совсем. В ФСБ у них люди, в налоговой полиции. Прокурор к ним переметнулся, начальник УВД. А вчера их пахан звонил и сказал, чтобы я в отставку по состоянию здоровья подавал, а то они это состояние мне устроят...
   -- А в область не обращался?
   -- Обращался. Губернатор сказал, что я хочу задавить здоровое национально-патриотическое движение.
   -- Понятно, -- вздохнул Бельмондо, сочувственно глядя. -- Зря мы с тобой подружились... Теперь бодаться за тебя придется...
   -- Зачем? Уезжай сегодня же...
   -- Исключено. Ты -- друг, и я тебе помогу.
   -- Нет, Борей! Не должны они нас видеть... Увидят со мной -- через час замочат...
   Простившись, Зевс уехал. А Бельмондо, постояв у окна и полюбовавшись незатейливым губернским пейзажем, направился в спортивный клуб.
   В низком подвальном зале тренировалось человек двадцать качков; самый хлипкий из них мог посостязаться в силе и с асфальтовым катком. Сев на скамейку, стоявшую у стены, Бельмондо расслабился. Не прошло и нескольких минут, как один из качков -- двухметровый титан с помятым греческим носом -- толкнув штангу в сто тридцать килограммов, подошел к нему и поинтересовался, глядя, как на букашку:
   -- Ты кто?
   -- Дед Пихто, -- ответил Бельмондо неожиданно для себя.
   -- А... -- заморгал титан. -- Крутой, значит...
   -- Да нет. Но шею тебе намылить -- это я, пожалуй, смогу.
   Бориса прошиб холодный пот. Он не хотел говорить ничего подобного -- кому может придти в голову дерзить человеку, который только что толкнул штангу в полтора раза тяжелее твоего веса?
   -- Ну пошли тогда, пободаемся? -- осклабился титан. -- Бокс, каратэ, борьба? Или просто попку нашлепать?
   -- А это как получиться, -- пожал плечами Борис. -- В драке я себя не контролирую.
   Титан сделал знак товарищам, и те освободили середину зала. И вот, они стоят друг перед другом. Борис видит, как медленно, очень медленно поднимается кулак соперника. И, молнией подскочив, бьет титана ребром ладони по шее, и тот совершенно нормально -- не быстро, не медленно -- падает на пол. А он обводит доброжелательным взглядом онемевших друзей поверженного соперника и говорит:
   -- Какой поссаж! Ведь в полсилы ударил...
   К нему бросились трое. Чтобы оказаться на полу. Бельмондо хотел пошутить по этому поводу, но сзади клацнул автоматный затвор. Обернувшись, он увидел "калаш" в руках титана с помятым греческим носом. Однако пострелять тому не вышло: члены клуба, посверкав глазами, разделились на две группы. Одна встала на сторону титана, вторая, образовавшаяся вокруг широкоплечего и хромоногого человека по прозвищу Гефест, -- на сторону честно сражавшегося Бельмондо.
   Это спонтанное разделение стало началом конца спортивной банды. Тем же вечером Бельмондо убедил ставших на его сторону спортсменов поддержать Валуева, и скоро последний навел в районе конституционный порядок. Многие члены спортклуба попали на зону, другие были вынуждены бежать.
   После того, как Зевс укрепился во власти, его отношения с Борисом ухудшились. Зиновий Евгеньевич, одинаково круто обошелся со всеми членами клуба, в том числе и с теми, кто помог ему. Это Борису не понравилось. А Валуеву-Суцкому не понравилось то, что Бельмондо от делать нечего решил помочь приюту для умственно отсталых горожан. С помощью Гефеста (Геннадия Федоровича Студеникина, главы известного в Энске ЗАО "Литье и ковка") он купил и привез уголь в котельную, а также оплатил электричество и газ, отключенные за неуплату по приказу главы района. Еще он накупил лекарств (кредитные карточки оказались неиссякаемыми), а также нанял преподавателей для обучения полоумных искусству, грамоте и ремеслу. И городской, а вслед за ним и районный люд заговорил о нем, как о будущем кандидате на пост главы районной администрации...
   Зиновий Евгеньевич счел эти действия Бориса популистскими и всерьез озаботился: кому нужны соперники на предстоящих осенью выборах? К тому же Зевса беспокоила осведомленность Бельмондо. Слова, вскользь брошенные Борисом: "Я могу тебе сказать, как и чем ты кончишь", запали ему в душу.
   "Компру на меня имеет, точно... А откуда он знает, что я живу с поповской дочкой? И о ясноглазой Фетиде откуда ему ведомо?" -- думал Зиновий Евгеньевич на банкете по поводу назначения нового главы УВД, в пол-уха слушая, как Бельмондо, распустив перья, рассказывает поповне Светлане о Черном и Баламуте.
   -- Это такие люди, Света, такие люди! -- самозабвенно говорил Борис. -- С ними я без всякой пыли в пустыне уговорил бы Саддама переехать на жительство в Биробиджан!
   Зиновий Евгеньевич хорошо знал женщин. Пристально посмотрев в глаза любовницы, он понял, что сегодня ночью она сошлется на сумасшедшую головную боль и, поцеловав его в лысеющую голову, смоется к этому ублюдку. И не даст ему покою всю ночь. Жарким телом, штучками и... и чарующими черными глазами. От этой мысли у Зевса пошла дрожь по телу. Выпив стакан воды, он пошел на улицу прийти в себя.
   Вечер был чудный -- тихий, обнадеживающий. Наслушавшись сверчков, Зиновий Евгеньевич вынул мобильник и позвонил Студеникину:
   -- Возьми своих и приходи к ресторану. Часам к двенадцати. Повяжешь Борика -- он пьяный будет -- и отвезешь на дальнюю усадьбу. А чтобы не дергался -- прикуй его в гроте, ну, там, где медведь сидел. К утру я подъеду.
   -- Зиновий Евгеньевич...
   -- Будешь вякать -- по миру пущу, понял?
  
   Задуманное осуществилось без осложнений. Зевс получил удовольствие, особенно от поповны Светланы. Когда они остались одни, Лампочка (так ласково называл поповну Зиновий Евгеньевич) сослалась на страшную головную боль и ушла якобы домой. Но через полчаса вернулась к посмеивавшемуся покровителю и показала себя весьма напористой любовницей. Так что на дальнюю усадьбу он ехал в прекрасном настроении.
   Грот представлял собой фрагмент старинной каменоломни. Бельмондо был прикован цепями к ее забою, зашитому досками.
   -- Ну и пошляк вы, Киса, -- сказал он Зевсу. -- Какой я тебе на хрен Прометей?
   -- Интересная мысль! -- улыбнулся Зиновий Евгеньевич. -- Ты знаешь, один йог мне трюк показывал -- он себе грудь, вот здесь, спицей прокалывал и так несколько дней ходил. Геннадий Федорович, голубчик, не найдется ли у тебя гвоздя подходящей длины?
   Гефест, всю ночь ливший слезы у ног прикованного им друга, ушел и скоро явился с бутылкой водки и длиннющим, сантиметров в тридцать гвоздем. Продезинфицировав его, он влил остатки водки в рот Бельмондо. Немного живительно влаги пролилось на голую грудь Бориса, и Гефест растер ее по месту, которое предстояло пробить гвоздю. Разотря, вопросительно обернулся к Зевсу.
   -- Ты, Гена, будь осторожен... -- вкрадчиво сказал тот. -- Если он раньше времени помрет, тебе, дорогой, не жить, а мучаться.
   И продолжил, обращаясь уже к Бельмондо:
   -- А ты, Борик, может быть, сразу скажешь, откуда про меня и поповну все знаешь? И кто это такой в Первопрестольной мною интересуется?
   -- Иди в задницу, -- выцедил Бельмондо. -- Знай, сукин сын, что только я могу тебя погубить, и только я могу тебя спасти. И, пока ты сучишься, жизнь твоя в опасности!
   -- Вставляй гвоздь! -- побледнев, приказал Зевс Гефесту. -- Но помни, что я говорил.
   Зиновий Евгеньевич сделал знак телохранителям, те намертво прижали Бориса к дощатому щиту, и Гефест медленно вкрутил гвоздь в его грудь. Когда гвоздь вышел из спины, Гефест ударом ладони вогнал его в дерево.
   Вечером к Борису пришел Герман Меркулович Степанян, глава клуба "Гермес", объединявшего бизнесменов Энска. Он просил отдать компромат Зевсу и все по-свойски рассказать. Но Борис, хотя каждое слово причиняло ему боль, простонал:
   -- Ни фига не скажу! Лучше сдохну здесь, чем буду блюдолизом этого гада.
   Они долго разговаривали, но Степанян ничего не добился, хоть и был хитрым армянином. Он ушел, выключив освещение, и Бельмондо провалился в бездонную темноту. Когда свет зажегся, он уже не понимал, что с ним происходит.
   Ему напомнили. На очередной отказ назвать местонахождение чемоданов с компроматом, Зиновий Евгеньевич вызвал в каменоломню Орлова, главу хирургического отделения Энской городской клинической больницы. Он провел антисептическую обработку грота и Бельмондо, затем, взяв молоток с гвоздями и крепкие кожаные ремни, обездвижил его и подкатил к операционному театру столик с хирургическими инструментами, цинично блестевшие никелем. Потом со вкусом перекурил, пуская дым в лицо; покурив, вдавил окурок в лоб, потер руки и вскрыл жертве брюшную полость.
   Печень Бельмондо вывалилась наружу.
   -- Ай-я-яй! -- вскричал на это Орлов. -- Наружу свесилась! Как из бараньей туши в мясной лавке!
   Бельмондо схватил ужас. Распадаясь на молекулы страха, он призывал на помощь Стефанию, но та не услышала зова. Потом он призвал маму, за ней -- первую жену. Первая жена Люда помогла: Борис вспомнил супружескую жизнь с ней и решил, что все происходящее есть наказание за ошибки ее периода. Однако Люда действовала недолго -- Орлов, больно схватив печень зажимом, принялся ее обследовать. Закончив, покачал головой:
   -- Мне кажется, у вас киста. Да-с, киста печени. Однако, мне пора. Так что отложим осмотр вашего ливера на завтра.
   Аккуратно зашив операционный разрез, он удалился.
   Как только за ним захлопнулась дверь, воплотилась Стефания. С любопытством рассматривая лоб Бориса, подпорченный сигаретой, она спросила ангельски:
   -- Ты меня звал, милый?
   -- Ага... -- размежил очи Борис, серый, как ноябрьское небо. -- Меня интересует...
   Он замолчал, задавливая силой воли всколыхнувшуюся боль. Стефания жалостливо вздохнула и сделала так, что Борису стало не очень больно.
   -- Так что тебя интересует? -- спросила она, когда глаза мученика посмотрели осмысленно.
   -- Видишь ли, текущий сценарий весьма напоминает мне разборку Зевса с титанами. Что-то мне он не по нутру. Болезненный и безвкусный. С дзотом интереснее было -- раз и готово... Полна горница свинца, хоть выплевывай.
   -- Да брось ты маяться! Подвиг -- это подвиг и ничего больше. Они всегда готовятся наверху, а выполняются внизу. Вот и ему пришло в голову поставить тебя на место Прометея в современных декорациях. Ты сам своими мыслями подвиг его на это. И должен понять, что в этом твоем подвиге очень много человеческой гордыни, а гордыня -- это смертный грех. Так что делай выводы, выполняй и не мучайся. То есть мучайся и выполняй. Могу тебе сообщить, что все пока идет нормально и почти по графику.
   -- Тебя бы на гвоздь посадить... "Все идет нормально"...
   -- Опять ты не про то. Ты просто вбей в голову, что ты -- солдат, воин. Вбей и совершай. И станешь великим героем, и спасешь мир, как Прометей, который, кстати, очень мало рассуждал.
   Стефания испарилась по-английски. Борис попенял себе, что не удосужился рассмотреть пристальнее ее высокую грудь и нежное, одухотворенное личико.
   Утром прилетел Орел. Натянул резиновые перчатки, надел марлевую маску, срезал нитки и разверз зажимами брюшную полость Бельмондо. Затем выбрал скальпель и, постояв с приподнятыми руками, вонзил его в печень.
   -- И в самом деле у тебя киста, -- пробормотал он спустя минуту. -- Через год-другой она бы лопнула. Но я тебя спасу.
   Закончив операцию, Орлов закурил. Покурив, затушил окурок о прежнее место, метко забросил в брюшную полость и ушел.
   Вернулся он, когда Борис мучился от мысли, что целые сутки ему придется прожить с разверстым животом.
   -- Ты уж извини меня за забывчивость, -- говорил хирург, его зашивая. -- Я не нарочно...
  
   Орлов приходил каждый день. Хирург и врач он был отменный, и жертва жила. А в Энске, тем временем произошло событие, кардинальным образом изменившее русло событий. Этим событием был опрос общественного мнения, проведенный Степаняном. Опрос показал, что Валуев-Суцкий пользуется в городе незыблемой популярностью и случись выборы через месяц, он набрал бы 85% голосов.
   Довольный Зевс решил поладить с Борисом. Скоро подвернулся удобный случай -- из Англии приехал на каникулы один из его бесчисленных сынов. За неимоверную силу и добродушие оксфордские однокашники прозвали гиганта Гераклом. Зиновий Евгеньевич попросил его подвалиться к Бельмондо друганом, да так, чтобы тот разговорился.
   Гера сблизился с мучеником, показательно оставив Энск без ведущего хирурга. Сделал он это в рукопожатии, в ходе коего пальцы правой руки Орлова были размозжены. Когда последний уже не кричал, а скулил, а новые друзья выпивали медицинский спирт, явился Степанян. Незлобиво попинав Орлова, он сказал Борису, что пора кончать с этим затянувшимся спектаклем и ехать на его дачу пить молодое вино и кушать шашлыки из молодого барашка кавказской национальности.
   -- Ну что ты уперся с этим Зевсом? Ты уж, наверное, не помнишь, с чего все началось? -- спросил Степанян, подойдя вплотную к Бельмондо (от армянина попахивало шашлычным маринадом, и он рассчитывал, что его аромат ослабит упорство пленника).
   Бельмондо попытался вспомнить, но не смог.
   -- Ну, вот, видишь! И Зиновий Евгеньевич тоже не помнит. Позвать его? А то шашлыки перемаринуются?
   В печени Бельмондо что-то больно екнуло, он потерял сознание, и голова его упала на грудь. Степанян расценил это движение, как жест согласия и побежал привести Зевса. Нашел он его в новом "Мерседесе". На заднем сидении возлежала высокомерно-томная Фетида, возлежала, божественными пальчиками лениво листая модный журнальчик.
   Придя в себя, Борис посмотрел на Зиновия Евгеньевича, виноватого на вид. "Не судите да не судимы будете" -- возникла в его голове известная фраза. "Нет, не подходит... -- решил, он подумав. -- Эта фраза для уголовников. Нужна какая-то другая конструкция. Так... Страдать бесконечно -- это не подвиг... Это -- бесполезное мученичество, очень вредное для печени... К тому же страдание рождает лишь страдание. Или сострадание, то есть примирение со страданием. Приятие его. А может быть, прощение!!? Можно сказать, что прощение рождает прощение? В принципе можно. И если я прощу, действительно прощу, одной болью, одним страданием станет на свете меньше. Пусть его страданием. И одним ожесточившимся человеком меньше -- мною...
   И Бельмондо сдался.
   -- Не спи с Фетидой, умоляю... -- прошептал он. -- Без резинок...
   Зевс, решив, что над ним издеваются, плюнул в пол и решительно направился к двери. Перед тем, как выйти, резко обернулся:
   -- Почему?
   -- Потому... -- ответил Борис и провалился в безболезненное небытие.
  
   Он висел еще сутки. За это время Фетиде сделали анализ, выявивший модное заболевание. Узнав это, Зевс ринулся в каменоломню. После того, как Геракл вырвал гвоздь и разорвал цепи, он обнял Бориса, и они заплакали.

6. Баламут. -- Неадаптированные плачут. -- Чукотка, ворвань... -- Поехали!

   И третье погружение Баламута было неудачным: он вынырнул под скамейкой на второй платформе железнодорожной станции Могоча, вынырнул в тот самый момент, когда третий путь прибывал поезд Москва-Благовещенск. Состав был немедленно взят на абордаж разносчиками и разносчицами вареного картофеля, соленых огурчиков и пива. Баламут вспомнил, что у него есть червонцы от Судьи, достал один и купил у бросившегося к нему пацана бутылку водянистого местного пива. Не успел хлебнуть, как рядом стала высохшая женщина неопределенных лет:
   -- Отдашь бутылочку, сынок?
   -- А можно я допью? -- огрызнулся он, сев на скамейку. Как всякий нормальный человек, он нервничал, когда у него стояли над душой, особенно, если она заправлялась пивом.
   -- Допей, сыночек, допей, -- устроилась рядом. -- Я тебе не помешаю.
   -- Что хреново живется? -- спросил, сделав пару глотков -- невооруженным глазом было видно, что бедная женщина насквозь пропитана несчастьем.
   -- По-разному живут... -- чуть не заплакала женщина. -- Но все больше тоскливо...
   -- Неадаптированные, значит, -- ввернул Николай словечко.
   -- Да нет, -- вытерла женщина набежавшие слезы уголком головного платка. -- Господь за грехи великие нас наказывает. -- И, подняв глаза к небу, запричитала, заплакала:
   -- Ой, грешница, я грешница! Муж пьет, сын -- безногий, я -- больная, сил уже нет на станцию ходить, а надо, надо, жить больше нечем...
   Баламут, не в силах вынести сцены, вылил в себя пиво, отдал пузырящуюся бутылку, затем порылся в карманах и, найдя мятую десятку, сунул женщине. А она отпрянула, как от пачки долларов:
   -- Ой, не надо, сынок, не надо! Ты в дороге, она тебе пригодятся!
   Положив деньги ей на колени, Баламут ушел прочь, срыгивая углекислый газ, отходящий от торопливо выпитого пива.
   Отойдя от скамейки метров на двадцать, Николай сообразил, что уходит от колодца. Тут же повернулся и увидел, что его знакомая во все ноги бежит к первому пути вместе с разносчиками вареной картошки, огурцов и мутного пива.
   Баламут вернулся к скамейке, уселся и задумался о насущном: "Надо, видимо, думать о пункте назначения. И перед нырком помолиться Господу Богу. Может и смилостивится. Интересно, за какие грехи он наказал эту женщину? За блядство от тоски? За пьянство от безысходности? Нет, наверное, за отсутствие экономического образования и незнание основ менеджмента. Ведь каждому известно, что практически всем менеджерам и бухгалтерам Бог помогает. Ну и еще экспортерам газа и нефти, юристам и ганг... Извиняюсь, Отче, это кощунство. Вот, блин, хотел помолиться, а получилось наоборот. Теперь точно меня куда-нибудь на Чукотку зафиндилит и ворвань жрать заставит".
  
   Нырок N 4 и в самом деле закончился на мысе Дежнева, на Чукотке (есть Бог, на свете, есть!). Чукчи, случаем умертвившие кита, сказали, что в знак уважения к их обычаям, гость должен съесть хотя бы килограмм сырого китового жира. Баламут съел граммов двадцать и умер от отвращения. Целых две недели после этого колодец так смердел ворванью, что влезть в него мог только сугубо мотивированный человек.
   Нырок N 893 стал поворотным: Николаю впервые удалось набрать третью космическую скорость и преодолеть не только тяготение родной России, но и матушки Земли, а также Солнечной системы. Правда, нырок чуть было не закончился в желудке животного, напоминавшего земного стегозавра, но это мелочи.
   Нырки NN 894-1344 показали Николаю, насколько пустынна Вселенная: из колодца ему открывались лишь просторы, мертвевшие под аммиачно-метановыми атмосферами. Несколько раз он умирал, лишь высунув голову из колодца, несколько раз впадал в кому и транс. 1300-ый нырок его чуть было не доконал: планета оказалась такой заразительно-унылой, что ему захотелось уползти подальше от колодца и там умереть. Но когда он уже вылез из сиреневого тумана, чтобы осуществить это слабохарактерное намерение, ему неожиданно вспомнилась притча о лягушке, упавшей в молоко.
   Нырок N 1345 окончился на обитаемой планете. Пришельца никто не обнаружил, так как краеугольное открытие Мыслителя было верным. Но сам Коля испытал незабываемые ощущения, увидев себя синекожистым многочленом с четырьмя теми самыми. Растерявшись, Баламут не стал разглядывать иные части своего удивительного тела, он просто нырнул в колодец в холодном поту... Оказавшись в нем, уже родном, перевел дух, и в который раз задумался, что делать дальше. Но, вспомнив свое более чем безнадежное двухнедельное барахтанье в холодных просторах бескрайней Вселенной, разозлился и крича: "К Трахтену, сволочь, давай, к Трахтену!" принялся колотить кулаками и головой по стенкам колодца. И, к своему удивлению, немедленно воплотился в отсеке, несомненно, космического корабля, команда которого дышала газовой смесью, по составу мало отличавшейся от состава земной атмосферы.

7. Черный. -- Нехилая просьба. -- Глас с небес. -- Дорожка к святости.

   Бывшая теща и злодей сидели рядышком на тростниковом диванчике и говорили. Узрев меня, Светлана Анатольевна покрылась красными пятнами и подалась к собеседнику. Однако я был светел, как изнутри, так и на вид, и она успокоилась, и продолжила повествовать, как год за годом меня изводила. Смятенный мстительным блеском ее глаз, я хотел, было, плюнуть под ноги, но, вспомнив, что Он смотрит на меня, воздержался. Демонстративно вежливо поздоровавшись, я нырнул с разбега в волнующееся море и поплыл вразмашку к берегу. Выйдя из воды, бросился на горячий коралловый песок и задумался о Нем.
   -- А ты молодец! Держишься! -- ответил моим мыслям его голос. -- Никак и в самом деле поверил?
   -- Одно из двух, Отче: или поверил, или сошел с ума.
   -- Обижаешь, сын мой. Не укрепился ты еще в вере.
   -- Да нет, я верую. Слышу твой голос, сердцем тебя чувствую. Ничего, что я на "ты"?
   -- Ко мне все так обращаются...
   -- У меня просьба к тебе...
   -- Говори.
   -- Пошли мне знамение. Мне это нужно... Очень. А то, понимаешь, когда одни голоса в голове, крыша может съехать не в ту сторону...
   -- Не хилая просьба...
   -- Ты обиделся? -- испугался я,
   Ответа не последовало.
   Покорив себя за нетактичность, я улегся на песок и глаза сами по себе потянулись к маленькому облачку, стремительно приближавшемуся с запада. Не прошло и пяти минут, как пальмы острова были придавлены к земле ураганным ветром, густо простроченным ливнем. Я обернул искаженное ужасом лицо к морю и увидел, что яхта мирно стоит в полосе полного штиля, и, более того -- освещается яркими солнечными лучами, льющимися из прорехи в черных грозовых облаках. И тут, чуть ли не под ноги, ударила молния, и я услышал с небес раскатистый голос:
   -- Поди и вымой им ноги!!!
   Что делать? Лишь только буря улеглась, я поплыл к яхте, рассуждая о том, что когда не рассуждаешь, рассуждения никогда не пересекаются с собственными более ранними рассуждениями и рассуждениями других людей и потому жить легко и приятно. Уже подплывая к яхте, я умиротворенно думал, как приятно будет сестре Светлане и брату Леониду беседовать о зле с чисто вымытыми ногами...
   Потом я стоял с тазиком на корме и рассуждал, можно ли выплеснуть грязную воду в экологически чистое море. Но когда прежний я, не вполне, видно, еще выветрившийся из грешной души, шепнул ехидно: "А может, выпьешь?", импульсивно выплеснул.
   Скажу честно, мытье ног мне пришлось по вкусу. Нет, не подумайте, плебейством это не пахло. Я просто понял, что полное уничижение своего "я" ради того, чтобы на свете воцарилась доброта и смирение -- это и есть прямая дорожка к святости. А святым, не канонизированным, а по совести, мне в глубине души хотелось быть всегда. Я бы, наверное, им стал -- морально и идеологически был готов давно. Останавливал лишь холодный российский климат. Без последних рубашки и портков, которые со святого либо снимают, либо он сам отдает, пропагандировать доброту и смирение в наших умеренных широтах невозможно, и потому я стал смиренно дожидался всемирного потепления.

8. Баламут. -- Трахтен превратился. -- Он догадался сразу.

   Николай, нырнув в 1346-ой раз, попал в отсек корабля Трахтена. Он это понял, увидев, что весь отсек заставлен ящиками с красноречивыми наклейками.
   Дверь отсека была задраена. Баламут попытался ее открыть, нажимая на кнопки и поворачивая рукоятки, но, как ни старался, сделать этого не смог. Выругавшись, прошелся взад-вперед. Решив вновь заняться дверью, повернулся к ней и увидел бетономешалку.
   "Тебя тут только не хватало! -- в сердцах выцедил он и, усевшись, на пол, пришел к мысли, что единственное, что он может сделать в создавшейся ситуации -- это малодушно ретироваться в колодец или попытаться взорвать корабль. Ретироваться не позволяла совесть, а смертельного подвига утомленному организму не хотелось.
   Однако делать было нечего, и Баламут, пересилив усталость, вскрыл один из ящиков. Он был доверху заполнен прозрачными пластиковыми пакетами; в них пестрели разноцветные гранулы, обсыпанные алмазно-блестевшей пудрой. Детонирующую способность гранул Коля решил проверить при помощи строительного агрегата. Надорвав пакет, он высыпал немного гранул на металлический пол и, стараясь не думать о смерти, попытался уронить на них бетономешалку. Испытаниям не суждено было завершиться: неожиданно задвигались дверные запорные устройства.
   Встреча представителей двух цивилизаций прошла незабываемо. Войдя в отсек, Трахтен увидел бетономешалку и выглядывавшего из-за нее Баламута. А Баламут увидел обнаженного черноволосого и голубоглазого человека и обрадовался, что ему не придется идти на контакт с каким-нибудь коралловым мочеточником sp., кистеперым трахимандритом или голозубо-заднеприкрепленным поперечноперечником (в кого он только не превращался в своих бесчисленных нырках!).
   Да, мариинский гуманоид превратился в гуманоида Солнечной системы. После того, как Трахтен понял, что Мыслитель его уничтожит, он, запасся пищей и дезертировал в дальние отсеки космического корабля, дезертировал, хотя точно знал, что спрятаться на корабле невозможно. В человека вон Сер начал превращаться, когда до трогательной встречи с Синией оставалось около 10 грегов. Процесс метаморфозы прошел физически незаметно, если не считать того, что новая ипостась Трахтена осталась без еды: на Земле мариинские продукты можно было бы использовать разве как малоэффективные органические удобрения. И только проголодавшись, несостоявшийся герой понял, почему Мыслитель, не уничтожил его сразу и почему не преследовал. К чему что-либо предпринимать, если твой противник через два грега околеет из-за недостатка в организме окиси водорода? К тому же Мыслитель, без сомнения, был уверен, что Трахтен кончит так же, как, превратившись в ксенотов, кончили хорланы, он знал, уже знал, что привыкание к новому телу, новой физиологии вряд ли обойдется без сильнейших психических потрясений и, скорее всего, завершится сумасшествием или летальным исходом.
   Мыслитель ошибся. Он не учел, что многогранный опыт общения с землянками, полученный Трахтеном в релаксаторе, поможет ему довольно быстро реабилитироваться, то есть в прямом и переносном смысле стать на земные ноги.
   Увидев Трахтена, изможденного жаждой, голодом и безнадегой, Баламут понял, что этот человек не может ему угрожать. Он встал и спросил строго:
   -- Трахтен?
   -- Трахтентрахтен! -- ответил Трахтен, выпячивая живот (так ксеноты выражают согласие).
   -- По-русски, конечно, не бельмеса?
   -- Порусскиконечнонебельмеса, -- ответил Трахтен.
   -- Сколько осталось лететь до Земли? -- спросил Коля, так, на всякий случай.
   -- Сколькоосталосьлететьдоземли, -- ответил Трахтен и, покачавшись на ватных от слабости ногах, осел на пол.
   Баламут понял, что пришелец жаждет долго. И опечалился, подумав, что скоро будет выглядеть таким же. Но Баламут не был бы Баламутом, если бы раскис только из-за того, что грозит гибель. Уложив Трахтена на пол, он решил осмотреть корабль и, выйдя из отсека, увидел длинный коридор, весьма похожий на те, в которых сражался Дюк, герой его любимой компьютерной стрелялки. На душе Баламута сделалось неприятно, ему стало казаться, что вот-вот из-за угла выскочит шестирукий монстр с шестидюймовым пистолетом.
   Он не угадал. Из-за угла на него вышло нечто странное. Ворсистая коричневая шкура, оттопыренные уши делали его похожим на Чебурашку призывного возраста. В левой верхней конечности существо держало нечто напоминающее огнетушитель; из его сопла очередями вылетало нечто напоминающее кисель со сливками. Через секунду инопланетный напалм покрывал бегущего прочь Баламута с ног до головы. К счастью, существо его не преследовало -- оно видимо, было убеждено, что после такого огневого поражения выжить невозможно.
   Прибежав в отсек, Баламут отдышался и стал чиститься. Когда он очистил лицо и принялся за грудь, очнулся Трахтен. Увидев, чем облеплен пришелец, мариянин побледнел и отполз подальше.
   -- Да не бойся ты! -- попытался успокоить его Николай. -- Если очень хочется, то даже вкусно.
   И, садистски улыбаясь, облизал пальцы, вымазанные киселем. Трахтен от этого потерял сознание.
   Очистившись, Баламут, нет-нет отправлявший пальцы в рот, понял, что пищевая ценность мариинского ОВ равна или приближается к нулю, и потому придется умирать. То есть приниматься за прерванное появлением Трахтена дело, и определить таки детонирующую способность взрывчатки из ящиков. Подойдя к бетономешалке, он попытался уронить ее на гранулы, ранее высыпанные им на пол. Но, когда он начал ее кантовать, в смесительном барабане агрегата что-то переместилось.
   Баламут догадался, что. Однако догадка его оказалась верной лишь частично...

9. Бельмондо. -- Стефания подводит промежуточные итоги. -- Трезубец.

   Пальмовая роща, между пальмами -- дорожки, выстланные плашками полированного амазонита. Они ведут в тростниковый домик под оранжевой черепичной крышей и к бассейну с изумрудной водой. Почти вся площадка перед бассейном оберегается от палящего солнца большим зонтом в красно-белую полоску. Под ним стоит белый пластиковый столик. На столике топчутся высокие стаканы с соломинками и серебряное ведерко со льдом. В ведерке наслаждается прохладой бутылка "Мартини". За столиком на плетеных креслах сидят Бельмондо и Стефания. Бельмондо -- мускулистый, загорелый. Он в халате и плавках. Стефания -- кровь с молоком. Она в ярком цветастом бикини. Безветренно. Жарко. Но если окунуться в бассейн, то о жаре можно забыть. Только что Бельмондо во второй раз предложил Стефании пройти в дом, в объятия кондиционера, но та отказалась.
   -- Когда ты, отца спасая, на амбразуру бросился, Хозяин всплакнул. Сам ведь отец, -- сказала она, вытирая мизинцем навернувшуюся слезу. -- А с Зевсом ты затянул... Надо было сразу выложить ему все про Фетиду. И тогда у нее появился бы шанс родить обществу Ахилла. Понимаешь, если человек может помочь человеку, то он должен сразу это делать, а не раздумывать о целесообразности. Другого пути к Богу нет. Теперь тебе придется наверстывать.
   -- Пойдем в дом?
   -- Если бы не первый подвиг, то второй стал бы последним. Для тебя и твоего мира.
   -- Там кондиционер...
   -- Какой ты гадкий! Но мне почему-то приятно твое неравнодушие.
   -- Спасибо. Кстати как там дела у Баламута и Черного? -- спросил Борис, поняв, что ему не удастся взять столько женского суверенитета Стефании, сколько он хочет.
   -- Пока не важно... И все потому, что не понимаете, что вы, трое -- это трезубец, это три стрелы, три копья, которые должны поразить цель одновременно.
   -- А чем Баламут занимается?
   -- Помнишь старинную притчу о лягушке, попавшей в кувшин с молоком? Так вот ему отведена роль этой лягушки -- он должен барахтаться, пока в "молоке" не образуется ком масла, с которого все вы выпрыгните на волю.
   -- Клево... Баламут -- кваква зеленая. А у меня какое амплуа?
   -- Я же говорила. Бег с препятствиями. Каждый барьер -- это подвиг. Ты должен пройти всю дистанцию и в конце ее стать героем, героем, который жаждет подвигов. Только такой герой сможет внушить Хозяину уважение, и только он сможет спасти Вселенную, спасти подвигом, подвигом не обязательно великим, но совершенным в нужном месте и в нужный час.
   -- А Черный? Он что должен сделать?
   -- Он, старый грешник и атеист, должен поверить в Него. Если поверит и сердце его откроется небесам, то небеса вам помогут, и у вас все получится. Но я, честно говоря, сомневаюсь. Черный -- болтун. Часто к небесам апеллирует, хотя сам ни во что не верит. Он никогда не сможет стать героем, как ты. Во всем сомневается, противоречия его раздирают. Нет, никогда ему не откроется божья благодать. Если конечно, Он не упрется и не покажут все, на что способен во имя человека.
   -- Понятна мысль... Три стрелы -- Упорство, Борьба и Вера -- должны одновременно поразить одну цель. Ох, что-то я тоже в успехе засомневался. Пойдем в дом, а?
   --Успеешь, -- загадочно улыбнулась. -- Сейчас тебе в качестве разминки предстоит совершить самый неопасный, но самый трудный и длительный подвиг. Я сама составила его сценарий. С определенным учетом твоих пожеланий. Так что держись!
   И, повысив голос, торжественно объявила:
   -- Выход третий! Гонг!
   Пальмы и бассейн растаяли в воздухе, и Бельмондо увидел себя выходящим из церкви. Рядом с ним шла юная Стефания, шла в свадебном платье.
   -- Попался!? -- улыбнулась она. -- Это со мной тебе предстоит совершить подвиг -- прожить всю жизнь с одной только мной! И ты его совершишь, если ты, конечно, герой и мужчина.
   Бельмондо не ответил. Он не верил своему счастью, он упивался красотой и непосредственностью жены, ему не терпелось начать подвиг как можно скорее.
   Борис влюбился. Раньше он и подумать не мог, что будет поглощен одной единственной женщиной, да что женщиной! Одной ее улыбкой, одним ее ушком, одним ее пальчиком! Первые два года их жизнь была сплошным счастьем. У них родился хорошенький мальчик. Стефания в честь мужа назвала его Борисом.
   Став отцом, Бельмондо поднялся на вершину блаженства. Иметь ребеночка от своей любимой -- это так прекрасно, это двойное, тройное обладание ею!
   Однако в последующие годы у Стефании обнаружились черты. Она много времени отдавала себе и жила исключительно сегодняшним днем и текущим часом. Она могла оставить Бориса без ужина только потому, что у соседки издохла любимая кошка. Или могла отдать слезливой подружке деньги, отложенные на поездку в Бразилию, или купить верблюда у проигравшегося в казино бедуина, или уехать на неделю бороться с целлюлозно-бумажным комбинатом, или привести домой сенбернаров уехавшей в отпуск знакомой.
   К исходу третьего года супружеской жизни Бельмондо задумался. Три года он думал только о семье, три года у него в мыслях не было провести свободное время не в семье, а в пивной с друзьями или просто бродя в одиночестве по московским бульварам. А Стефания все эти годы прожила в удовольствие и, похоже, не собиралась ничего менять.
   "А, может, и мне надо жить, как она? -- однажды подумал он, спеша с работы домой. -- Не брать ничего в голову, завести приятные привычки, любовницу, наконец? И все будет тип-топ? Нет, не смогу. Мне ничего, кроме нее, не интересно. И я обещал".
   Жены он дома не обнаружил. На столе лежала записка; в ней сообщалось, что Борис -- "милый" и что в посольстве королевства Марокко благотворительный прием, устроенный в целях вспомоществования белым тиграм, и поэтому "твоя Стефа" приедет поздно. Огорченный Борис пошел на улицу и наткнулся на соседку, у которой когда-то сдохла кошка.
   "Хотите посмотреть на мою киску? -- спросила она, играя глазами, полными многозначительности. -- Я завела белую персиянку -- такая красавица!"
   Борис пошел к Татьяне (так звали соседку). Квартирка была загляденье, как и она сама -- естественная, готовая к прекрасной женской преданности и в то же время чертовски сексапильная. Во всем -- в мебели, картинах, финтифлюшках -- чувствовался тонкий вкус и любовь к своему уголку. Утка с яблоками также была хороша. И коньяк был отменным и, судя по этикетке, береженным долгие годы.
   После второй рюмочки Татьяна расстегнула верхнюю пуговицу халатика и бесхитростно сказала:
   -- Оставайся. Нам будет хорошо, -- и, сделав паузу, добавила: -- Всю жизнь...
   -- Я знаю... -- сказал Борис, корежа себя волей. -- Но я должен... должен...
   Не вышло, не договорил, впился в губы. И вдруг понял, что, спасая себя, начинает цепочку зла, которая погубит его сына, Стефанию, друзей и других ни в чем не повинных людей. А потом и весь мир.
   Ушел.
   Вернувшись в пустую квартиру, позвонил. "Ты -- моя женщина, ты лучше всех. И потому я -- самый несчастный человек на свете, -- заплакал первый раз. -- Но пойми, я прожил много жизней, и в каждой было много троп, и ни одну я не прошел до конца. Но теперь я знаю, что твое спасение, мое спасение, спасение всех..."
   Она бросила трубку. Он понял -- на амбразуры бросаться легче, чем жить. И сжался, ушел внутрь. На пятом году супружества попросил Стефанию родить девочку. Она родила. Не от него. Борис выдержал. Он знал, что он -- на дистанции, на бесконечной человеческой дистанции, и нужно пройти свой отрезок от начала и до конца. И если он его не пройдет, не выдержит, свернет, то и другие свернут, и не останется ни у кого надежды. Дочь он так и назвал -- Надежда. И любил, как родную. О том, что жизнь -- это бремя, он забыл. Он жил, как живет дерево. И люди относились к нему, как к дереву. Они знали, что под его ветвями можно найти покой, а на них -- плоды.
   В тридцать пять она простудилась (осенью, куражась, купалась на даче любовника), долго болела. Ей удалили матку, яичники, мочевой пузырь. И до конца дней (тридцать лет, долгих тридцать лет) терзала его подозрениями, упреками, жалобами. Он мучился, но всего лишь пять лет. Потом сердце покрылось коркой долга, и стало легче.
   Когда она умерла, Борис раскрыл глаза и увидел пальмы, под пальмами -- бассейн с изумрудной водой. В бассейне -- Стефанию. Он потянулся к бутылке, налил, залпом выпил. Стефания подошла богиней, положила руку на плечо: -- Пойдем в дом?

10. Черный готов.

   Я стал святым.
   Меня не интересовали застолья, курево и женщины.
   Мне стало радостно отдавать, но не брать.
   Мысли стали простыми и просторными. Я выпрыгнул из жалкого человеческого тела, наполненного похотью и гордыней, приобщился к необозримому, приобщился к Нему.
   Я бродил по острову, плавал в океане, просто смотрел в небо, и счастье вливалось в душу полноводным потоком -- небо заменило мне все!
   Судьба Вселенной меня не беспокоила -- если небо заботится обо мне, ничтожном, то значит, оно заботится обо всем.
   Сопереживание вытиснилось из сердца смирением. Я спрашивал его: "Не грех ли это?" Он сказал: "Нет. Знай, если человек грешит и даже убивает -- это моя воля". Я испугался, и он пояснил, что на убийце лежит грех недобросовестных родителей, грех общества, их породившего, и этот грех через него, убийцу, обращается на общество. Таким образом, убийца вовсе не убийца, а божий мститель.
   ...Мы часто беседовали с Ним. Я узнал, что каждому человеку, и мне тоже, предназначено испытание. И если я вынесу его, то Он смягчится и, может, даже сочтет, наконец, свой созидательный труд не напрасным. И не уничтожит его плодов. Вы понимаете? Из-за меня не уничтожит! Я выношу свое испытание и ставлюсь соавтором Вселенной!
   Но я чувствовал, что не готов к испытанию и потому боялся не оправдать доверия. Неуверенность вселяла в сердце отчаяние. И я просил Его лучше подготовить меня к испытанию
   Он пошел навстречу. По молекуле Он вытравливал все еще прятавшиеся во мне остатки гордыни, самости, тяги к удовольствиям и знаниям. Великим для меня счастьем стала Его рекомендация неукоснительно выполнять все желания не только Худосокова и Светланы Анатольевны, но и Крутопрухова с доном Карлеоне.
   Особенно эффективно мне помогла бывшая теща -- по ее просьбе я часами рассказывал, как она хороша, умна и родовита. Сначала мне было неприятно это делать (я привык воздавать хвалу Ему и только Ему), но с каждым днем все более и более понимал, как был не прав, недооценивая ее. И, наконец, пришел день, и я понял, что Он намеренно сделал ее такой, меня таким, вас такими, сделал для того, чтобы любовь к ближнему отличалась от животного аппетита, чтобы вырастала она не из презренных телесных надобностей, но из душевных.
   К сожалению, Худосоков и Карлеоне не захотели мне помочь и даже плевались в мою сторону. А вот Крутопрухов помог. Когда я впервые подошел к нему с просьбой использовать меня как смиренного слугу, он дико расхохотался и приказал встать на четвереньки. Я выполнил его просьбу, но Сверхсущий наслал на Крутопрухова слабость и тот удалился, огорченно ругаясь. Помимо служения ближним, я носил еще вериги, бичевал себя и молился каждую свободную минуту.
   И вот настал день, самый счастливый в моей жизни день. Он сказал мне, только что помолившемуся, что я готов к великому испытанию, пройдя через которое, я стану неотъемлемый Его частичкой. Я возрадовался -- теперь я чувствовал в себе великие силы, и не было во мне меня -- только Он, только желание великого самопожертвования!

11. Баламут. -- Регенерируются не только сосиски. -- На корабле есть еще кто-то?

   Внутри генератора лежал сверток из скатерти, который Баламут когда-то сунул в машину эксперимента ради. Увидев сверток, он обрадовался: еды, оставшейся в нем, должно было хватить на двоих дня на три-четыре.
   Вынув сверток, Баламут увидел, что ошибся. Во-первых, по размерам оный был больше того, который закладывался в машину, во-вторых, в скатерть был явно завернут не агломерат посуды и остатков пищи. Не веря еще догадке, он развернул сверток на полу и увидел нечто напоминающее предел мечтаний каждого советского гражданина, а именно праздничный (ко дню Великой октябрьской социалистической революции) набор продуктов для передовых работников союзного Министерства общественного питания. Все, что оставалось в свертке перед тем, как Баламут забросил его в бетономешалку, было регенерировано на сто и более процентов.
   Дрожащими от волнения руками он выставил на пол четвертинку "Столичной", банку оливок, буханку белого хлеба, полкило охотничьих сосисок в вакуумной упаковке, салат оливье и полутора литровую бутыль тархуна.
   Выставив это на пол, Баламут почесал в затылке и пошел на эксперимент, а именно отщипнул от буханки уголок и бросил его в смесительный барабан. Забросив, закрыл крышку, нажал на панели управления синюю кнопку, и бетономешалка зажужжала, как стиральная машина. Когда она отключилась, Николай открыл крышку и увидел внутри целую буханку. Она была теплой.
   Довольный результатом эксперимента, Баламут принялся за инопланетянина и первым делом влил в него сто граммов "Столичной". Выпив остаток, сунул освободившуюся тару во чрево машины, нажал на синюю кнопку и взялся за скатерть. Покрутив ее в руках, вырезал в середине отверстие для головы -- получилось замечательное пончо. Надев его на ожившего Трахтена, Николай полюбовался плодами труда, метко охарактеризовался: "Кутюрье сраный", затем открыл баночку икры (нож нашелся в свертке) и покормил инопланетянина с ложечки. Когда тот наелся, пошел к отключившемуся генератору и ругнулся -- внутри лежали две чекушки водки с многообещающим названием "Не болей!" Выпив обе без всякого удовольствия, Баламут попытался хоть что-нибудь вытрясти из Трахтена. Но тот никак не мог понять, что от него хотят. И Баламут отстал от представителя чуждой цивилизации и, приняв позу роденовского "Мыслителя", задумался.
   Естественно, нетрезвые его мысли обратились к генератору и, скоро он пришел к мнению, что это странное устройство есть некий сложный регенерационный прибор, созданный цивилизацией, переразвитой в иждивенческом направлении. А что такое регенерационный прибор? Это то, что из негодного делает годное. А этот парень негоден -- не говорит, и ничего не понимает. Засмеявшись выводу, космонавт вскочил и поместил Трахтена в генератор.
   Бетономешалка работала натужно и долго, так долго, что Баламут задремал. Пробудившись, увидел что Трахтен сидит рядом и буркнул:
   -- Привет.
   -- Привет! Давайте знакомится! -- ответил тот по-русски
   Через полчаса инопланетянин знал о ситуации на Земле все, в частности и то, что уничтожения ее вовсе не требуется, поскольку "трешка" контролирует Синапс и вовсе не собирается погибать. Николай же узнал, что до столкновения корабля с Землей остается около четырех суток и что взрывчатка может взорваться лишь при определенном варианте ударного взаимодействия космического корабля с земной поверхностью. Еще он узнал что корабль, ввиду отсутствия струнного замедлителя в системе торможения, нельзя ни остановить, ни развернуть и что в распоряжении Мыслителя имеется достаточно средств, чтобы их уничтожить.
   -- А почему он этого не делает? -- спросил Баламут, метко закинув в генератор опустевшую пачку из-под сигарет "Ява".
   -- А зачем? -- недоуменно пожал плечами Трахтен. -- Он -- машина, а машины ничего лишнего не делают.
   -- Значит, он считает, что мы корабль никак повредить не сможем?
   -- Да.
   -- И ты так считаешь? -- спросил Баламут, доставая из генератора пачку "Примы".
   -- Теоретические шансы существуют. Если захватить корабль, вернее, командный пункт, то можно попытаться восстановить тормозную систему.
   Сказав, инопланетянин белозубо улыбнулся и добавил:
   -- А ты заметил, что этот прибор реагирует на грубость? Ты загрузил ее по-хамски и в результате получил высокосмолистые сигареты без фильтра?
   -- Ты думаешь? -- не поверил Баламут. -- А впрочем, давай, поэкспериментируем!
   Через полчаса он знал, что бытовой генератор действительно ценит ласку и отрицательно реагирует на грубые слова: если после загрузки погладить (потереть) его по смесительному барабану и назвать лапушкой, то вместо дурно пахнущей тридцатиградусной водки, он выдает спиртное высшего качества.
   Разобравшись с этическими особенностями чудного прибора, они шепотом обсудили, как захватить корабль.
   Сначала Трахтен рассказал, как устроена его космическая торпеда:
   -- По форме она напоминает патрон; все носовые отсеки забиты взрывчаткой. В средней части располагается командный пункт, мой личный отсек и бытовые помещения. На корме размещен двигатель, ну, вы бы его назвали двигателем, на самом деле это особая система, позволяющая кораблю перемещаться по космической струне, как по монорельсу. Там же установлено приспособление, вырабатывающее силу тяжести...
   -- А люки и двери? Они, наверное, могут быть заблокированы с командного пункта?
   -- Конечно. Но, видишь ли, я принимал участие в строительстве этого корабля. И ввел в блокираторы, -- именно ими мне пришлось заниматься, -- микросхему, положительно реагирующую на мое биополе. Ну, ты сам пойми -- кому бы понравилось в собственном доме спрашивать у собственного компьютера разрешения пройти в релаксатор?
   -- Так ты же трансформировался?
   -- Как ни странно, двери продолжают открываться...
   -- Так значит командный пункт под нами? -- продолжал спрашивать Николай.
   -- Да. Мы сейчас находимся на самом высоком уровне. Над нами полтора метра стали и пластика, за ними -- космос.
   -- А сколько уровней до командного пункта?
   -- Сорок уровней с взрывчаткой, затем идет оболочка командного пункта.
   -- В аварийных ситуациях командный пункт, конечно же, можно отстыковать от носа и кормы?
   -- Да. Для этого в конструкцию корабля введены стыковочные или переходные отсеки.
   Они помолчали, затем Трахтен рассказал о защитных средствах корабля. Эти средства были взяты на борт не случайно -- на середине маршрута корабль мог быть атакован рецессивами окраинных систем Тройной Кракодобры. Перечислим эти средства в том порядке, в котором докладывал о них вон Сер:
   1. Вооруженные металлоорганические роботы. Обходят корабль постоянно.
   2. Манолии-муты. Способны поглощать все живое. До момента нападения невидимы, неслышимы, неосязаемы и, следовательно, неуязвимы. Имеют один недостаток -- с двух до трех мер (то есть шесть с половиной земных минут) галактического времени релаксируют, то есть впадают в транс. Трахтен-ксенот был от них привит.
   3. Микроскопические членистоногие с Уруша. Внедряются в тела жертв и выедают их изнутри. Трахтен-ксенот был от них привит.
   4. Газы нервного действия, опасные для живых существ с нервной системой. Могут быть выпущены в атмосферу любого отсека.
  
   -- Что-то мне воевать расхотелось... -- сказал Баламут, выслушав. -- Эти членистоногие... Терпеть ненавижу не видеть противника.
   Трахтен рассыпчато рассмеялся.
   -- Ты чего? -- удивился Коля.
   -- Да просто представил, как бросаю тебя, выеденного, в ХЕХХ.
   Баламут на шутку не отреагировал -- из коридора послышались звуки шагов. Несколько секунд товарищи по несчастью смотрели друг на друга, затем взоры их обратились на дверь -- она медленно открывалась.

12. Бельмондо. -- Бирюльки кончились. -- Герои не суетятся.

   После супружеской истории длиною с жизнь были влажные джунгли с москитами, мухами цеце, змеями и прочей тропической нечистью. Удостоверившись, что хорошо защищен от них, Бельмондо полез за пазуху -- там что-то топорщилось -- и вытащил пакет. Вскрыв его, прочел:
   "Н/п N -- уничтожить, трупы сжечь. Обоснование: население N инфицировано TUIS. Летальность -- 90%/1 мес. Передается капельножидким путем и при половых контактах. Инфицированные сексуально активны, вследствие чего вирус быстро распространяется".
   "Это что-то новенькое... -- подумал Бельмондо, сжигая пакет и задание. -- Похоже, бирюльки кончились... Черт, скажи кто двадцать лет назад, что я, Борис Бочкаренко, буду ходить по Африке с М-16 в руках, то я покрутил бы пальцем у виска".
   Пройдя пару километров, Борис увидел африканку и африканца, занимавшихся любовью на окраине арахисового поля. Спрятавшись за деревом, он посмотрел в бинокль. Зрелище было ужасным: и он, и она сплошь были покрыты бугристыми влажными язвами. Мужчина, лежавший сверху, неистово наяривал партнершу. Та выла, яростно подыгрывая тазом. Умерла она на "полуслове". Партнер не прекращал движений, пока не получил своего. Получив, встал, натянул штаны и поискал что-то глазами. Оказалось -- лопату. Найдя, поплевал на ладони и принялся копать могилу. Выкопав, бросил в нее женщину. И упал следом с пулей Бориса в затылке.
   В N живых оставалось человек сто, все с язвами. Установив это при помощи бинокля, он провел рекогносцировку и выяснил, что деревня располагается у большой реки. В километре от деревни берег последней взрезал узкий овраг с крутыми стенками и ровным дном. "Загоню сюда, и шести наличных магазинов хватит, -- подумал Борис и, надев изолирующую маску и нацепив повязку с красными крестом, вошел в деревню.
   К нему вышел староста, знавший английский. Борис сказал, что прибыл из Америки с лекарством, способным вылечить поразившую деревню болезнь. Тот не поверил и потребовал показать лекарство. Бельмондо усмехнулся под маской и, сняв вещмешок, предъявил целлофановый пакет с желтоватой пудрой. Вернув его на место, сказал, что лекарство крайне неприятно на вкус и попросил собрать всех жителей в овраге на берегу реки и выпускать их оттуда лишь после его приема. Когда просьба была выполнена, нажал на гашетку. Убив всех, забрался на обрыв. По бортам оврага рос подсушенный зноем кустарник, и скоро гора трупов была засыпана горой хвороста. Бросив сверху несколько подожженных напалмовых шашек, Бельмондо пошел зачищать деревню.
   Нашел он лишь трехмесячную девочку, забытую в куче тряпья. Она казалась совершенно здоровой -- чистая кожа, умные черные глазки. Перевернув ее носком ботинка на живот, Бельмондо увидел на спине небольшую фиолетовую язвочку. "Убить эту девочку -- тоже подвиг, -- подумал он. -- И никто с этим не поспорит".
   Перекурив над тельцем, Борис поджег деревню и пошел прочь. Обернувшись шагов через двадцать, увидел не полыхающие хижины, а ухоженную пальмовую рощу, между пальмами -- дорожки из загадочного амазонита. Они вели в аккуратный белый домик с оранжевой черепичной крышей и к бассейну с изумрудной водой. На площадке перед бассейном под полосатым красно-белым зонтом стоял столик, на нем высились стаканы с соломинками и бутылка холодного "Мартини"; за столиком в удобном плетеном кресле сидела благосклонно улыбающаяся Стефания.
   Попив холодненького, Бельмондо искупался и шлепком направил женщину в дом и обращался с ней как со шлюхой. И отметил, что девушке это нравиться.
   "Любят они мужскую грубость, -- думал он, ополаскиваясь в душе, -- любят... А я тоже хорош -- пришел, увидел, поимел. Раньше такого не было. Немного лапшички, немного стихов, немного умело неумелых поцелуев под плакучими ивами... Самому приятно было интеллигентным человеком себя почувствовать. Что-то она из меня выполоскала. А может так и надо? Вперед и прямо? Фак ю, короче.
   После душа, совершив вторичное соитие на близлежащей медвежьей шкуре, он спросил, слизывая с очаровательного округлого плечика паюсную икру (розетка с ней свалилась на них со стола):
   -- Ты что, каждый раз девственница?
   На что Стефания ответила:
   -- Как хочешь, милый. Но тебе, однако, пора. Инструкцию получишь на месте.
  

13. Баламут и Трахтен готовы.

   Они остолбенело смотрели на человека, появившегося на пороге. Прошло несколько секунд, пока Николай сообразил, что глаза его видят Клеопатру.
   Девушка выглядела обезнадеженной. Поморгав длинными ресницами, она спросила:
   -- Горохов вам случайно не встречался?
   -- Нет, -- пришел в себя Баламут. -- Трахимандрит встречался, многочлен тоже, а он нет.
   -- Тогда я пойду... -- вздохнула и вышла вон. Баламут постоял, завидуя гороховому счастью и крикнул вслед:
   -- В колодце будешь, стукни его кулаком и скажи, чего хочешь! Горохова попроси!
  
   Вернувшись в отсек, Баламут улегся на пол и, помолчав, спросил Трахтена, сидевшего под ящиками ПВВВ в позе лотоса.
   -- А ваша цивилизация давно знакома с космическими струнами и "кротовыми норами".
   -- Да, мы давно ими пользуемся. Транспортировка, связь, путешествия и тому подобное. Удобная штука.
   -- А что вы по ней динамит свой на Землю не забросили?
   -- У них небольшая пропускная способность.
   У Трахтена затекли ноги, и он встал походить.
   -- А что, у вас тоже по колодцу в Ад попадают? -- спросил Николай беседы ради.
   -- Какой Ад? Что это такое? -- недоуменно взглянул инопланетянин.
   -- Ну, одно из мест посмертного существования, -- замялся Баламут. -- Зона по-божески, что ли...
   -- А... -- догадался Трахтен. -- Нет у нас никакого Ада. Мы пошли другим путем. Мы живем досыта с помощью регенераторов, а потом умираем по своей воле.
   -- Так значит, у вас и Бога нет? Значит, "трешка" нам лапши навешала?
   -- Почему нет? Есть. И, в отличие от вас, мы доподлинно знаем, что он существует, -- не расплетая "лотоса", Трахтен стал на голову.
   -- Манну небесную, небось, регулярно получаете? -- завистливо протянул Николай.
   -- Да нет. Наука доказала.
   -- Как это?
   -- Понимаешь, вы судите о Его наличии или отсутствии исходя из знания мизерного количества фактов. В нашем же распоряжении находятся знания по многим обитаемым мирам. И мы пришли к неопровержимому мнению, что многие процессы во Вселенной управляются свыше. Для простоты миропонимания наши философы решили считать Его Координатором некой вневременной цивилизации.
   -- Типа Будды, что ли?
   -- Ну, примерно.
   -- Гм... А он, этот Координатор, вмешивается в ваши дела?
   -- Да нет, он... он брезглив. Иногда, правда, его лопата, образно выражаясь, врезается в ту или иную навозную кучу.
   -- Ну-ну... -- протянул Баламут, представив лопату, врезающуюся в Землю. -- А какой он из себя?
   Трахтен перешел в позу "Кобра".
   -- Этого никто не знает. Это нельзя знать. Он находится в независимой плоскости. А ваши женщины красивы.
   -- Ты мою Софу не видел. А как же Судья, как же ад? Что, он не судит и не карает?
   -- Какие вы все-таки трудные! -- поморщился Трахтен. Его мысли были о Клеопатре. -- Разве непонятно, что человек сам себя наказывает? Если человек думает, что ему после смерти светят неприятности, то он их и получает. А если он рассчитывает на вечную благодать и вагон черной икры, то получает, соответственно, благодать и вагон черной икры. То есть попадает в так называемый рай.
   -- Многие негодяи весьма неплохо про себя думают. И, соответственно рассчитывают на теплое там местечко.
   -- Они себя малодушно обманывают. А тот, кто себя обманывает, в другой жизни становится уже не моральным, а физическим уродом. Дауном, например.
   -- Значит, реинкарнация существует...
   Трахтен, не ответив, подошел к двери, приставил ухо, вслушался. За ней было тихо.
   -- Конечно, существует. Мыслящая душа бессмертна. Души умирают у существ уставших. Или ведущих бездумный, скотский образ жизни. Человек, не продумавший себя, не укрепивший душу размышлениями и значимыми поступками, смертен абсолютно.
   -- Из твоих слов, получается, что атеисты умирают с концами? -- спросил Баламут, решив в будущем думать больше. -- Они же не верят в потустороннее существование?
   -- Да, конечно. Они при жизни все получают. И удовольствия, и наказания. Кстати, многие ксеноты предпочитают по разу жить. Эти перерождения... Никогда не угадаешь с ними. Надумаешь себе богатство и славу, потом всю жизнь с ними мучаешься, мучаешься и мечтаешь в следующей жизни безвестным рыбаком пожить на берегу чудесного изумрудного моря. Станешь и опять мучаешься от разбитого корыта. Не-е-т. Уж лучше в своей шкуре все от начала до конца пройти. Тем более, что в длинной жизни все случается -- и бедность, и богатство, и золотые унитазы, и разбитые корыта.
   -- А Святые книги? -- спросил, покивав. -- Их действительно он прислал?
   -- Да нет, -- улыбнулся Трахтен. -- Ничего он не присылал. Землю заселили мы. Когда пришли к мнению, что в ней находиться нечто такое, что связывает Вселенную с независимой плоскостью.
   -- Синапс?
   В глазах Трахтена сверкнула ирония. На миг он забыл о Клеопатре
   -- Синапс? -- переспросил он, ухмыляясь. -- Любите же вы напыщенные выражения.
   -- Так что это такое?
   -- Ну, это такой переходник, соединяющий наш Мир с его Миром. Через него он воздействует на нашу Вселенную.
   -- Их много таких переходников?
   -- Один. Бог ничего не дублирует. Несолидно.
   -- Так значит, вы нас создали, -- протянул Баламут.
   -- Не совсем так. Мы создали в Земном первоокеане условия для возникновения жизни. Дистанционно, через струну. И все покатило-поехало вплоть до человека.
   -- А Адам с Евой были? -- вспомнил Баламут прошлое.
   -- Да, конечно. И они были бессмертными. Телесно бессмертными.
   -- Так получается, что реинкарнация, в сущности, ваша работа? Это вы расчленили существование души на отдельные, никак не связанные друг с другом фрагменты?
   -- Да. Наши ученые изучили первые образчики человека... -- начал Трахтен смущенно, но был прерван смышленым Баламутом:
   -- И решили, что люди получились весьма качественными, такими качественными, что в скором времени смогут соперничать с вами?
   -- Не качественными, но агрессивными выше всякой меры. И потому отключили у них некоторые участки ДНК. Те самые, которые отвечают за передачу по наследству способности клеток к бесконечному самообновлению.
   -- Да, дела... -- Баламут был поражен. -- Оказывается передо мной сидит бог, бог в чине капитана космических войск.
   -- Да никакие мы не боги, -- покачал головой Трахтен. -- Мы много не знаем. В частности, мы и предполагать не могли, что существа трансформируются, переходя из одного участка Вселенной в другой. Как все-таки умен Координатор! Я уверен, что он придумал это, чтобы предотвратить межзвездные войны!
   Баламут одарил его непонимающим взглядом и задал следующий вопрос:
   -- Послушай, а Судья? Ты ничего про него не сказал? А этот дурацкий Ад с красотками и особняками? Это все действительно существует?
   -- Какой же ты трудный! Я же говорил, что душевное существо все само себе устраивает. Вот вы с друзьями и устроили себе Судью и этот Ад. Ну, еще, может быть, ваш мыслитель, то есть "трешка" что-то подгипнотизировала.
   -- Подгипнотизировала? -- насторожился Николай. -- Так что, человек может получить на том свете не то, что хочет, а то, что хотят другие?
   -- Да. В определенной степени да. Религии, кстати, этим и занимаются. Но ты особо не беспокойся. Душа похожа на замысловатый ключ, бороздки которого выпиливаются человеком всю его жизнь. И на том свете этим ключом откроется лишь одна дверь.
   Коля задумался. Трахтен, походив вокруг, уселся перед ним на корточках и посмотрел смущенно.
   -- Ты чего? -- спросил Баламут.
   -- Зря ты ее отпустил... -- покраснел инопланетянин.
   -- Женщину, что ли?
   -- Да. Надо было ее в агрегат сунуть для размножения. Была бы у нас женщина. Очень красивая женщина... Или даже две.
   -- Агрегат ведь только регенерирует...
   -- Да, но из всего регенерирует. Даже из перхоти и ногтей, -- покивал Трахтен. И, вспомнив Клеопатру, вздохнул:
   -- А какие у нее ноготки... Розовенькие, страстные...
   -- Ван Гоген! -- вскочил Баламут. -- Субгениально, Шаляпин! Как это мне в голову не пришло!
   -- Так она же ушла...
   -- Да причем тут она! Мы сейчас наделаем из себя роту бойцов и отправим их воевать! А сами будем водку пить! Песням русским тебя научу! -- И запел:
   -- Из-за о-острова на стрежень...
   -- Это не этично... -- потупил взор инопланетянин. -- Регенераты не получаются полноценными, только органы. К тому же они -- какие никакие душевные существа.
   -- Ну, иди сам тогда воюй, герой!
   Трахтен вспомнил по какой причине он, беззаботный мариянин, оказался на космическом корабле, набитом взрывчаткой. Хотя он уже психологически перестроился, крах честолюбивых ожиданий давил на психику. И он сник. Молчание Баламут принял за согласие, и принялся откусывать краешек ногтя большого пальца левой руки...
   -- Ты зря это делаешь, -- сказал ему Трахтен безучастно. -- Регенерат левшой будет.
   -- Ну и бог с ним, -- ответил Николай, с почтением рассматривая приготовленную затравку. -- Левши в кулачном бою хороши.
   -- Ноготь положишь, перхоти еще натряси. В копытах набор аминокислот неполный.
   Баламут так и сделал. Заложив в бетономешалку затравку из ногтя, он сунул в нее голову и потряс.
   Машина работала так, как будто зарядилась на сутки. Походив взад-вперед, Николай разлегся на ящиках ПВВВ и попросил Трахтена рассказать ему о своей планете. И тот вкратце рассказал о древней Марии, отгородившейся от соседей и помешавшейся, как когда-то древние римляне, на пьянстве и поисках все новых и новых удовольствий и развлечений. Когда он закончил, Баламут значительно расширил его знания о земных женщинах, позах соития, камасутре и презервативах со вкусом персика. Через пятнадцать минут такого расширения оба были готовы немедленно бежать за Клеопатрой следом, невзирая на опасность быть съеденными микроскопическими членистоногими. Когда разговор пошел об алкогольных напитках, дверь пробило несколько пуль, затем она открылась, и в отсек ворвались охранники.
   Через пару секунд Баламут с Трахтеном были готовы.

14. Бельмондо готов.

   Борис сидел в Центральном парке культуры и отдыха. В руке ленивыми порывами ветерка шевелился листок бумаги, покрытый убористым текстом. Рядом на скамейке лежал конверт с фотографией мужчины. С утра стояла жара, и Бельмондо подумывал о кружке холодного пива. "Потом попью с креветками", -- мечтал он, разглядывая прохожих.
   День был воскресный, и народу в парке гуляло много. В основном прогуливались мамы с детьми, с некоторыми шли отцы с затаенной жаждой свободы в глазах. Борис закурил и, вслух комментируя, перечитал задание: "Ликвидировать"... "Бизнесмен, не брезгующий физическим устранением конкурентов"... "На счету организация тридцати убийств"... Зачем это мне? Для мотивации? Зачем мне мотивация после ста восьми негрожителей и тридцати лет супружеской жизни со Стефанией? "Пятеро охранников, трое из них бывшие работники спецслужб". Номера машин, адреса, телефоны, знакомые, любовницы, привычки... Вот это нужно. Если, конечно, здесь, в парке, не получится".
   Запомнив необходимые данные, Борис сжег листок и конверт с фотографией.
   -- Агент ЦРУ? Шифровку жжете? -- садясь рядом, хохотнул вовсю потевший мужчина лет сорока пяти.
   -- Нет, ГРУ, Тамбовское отделение, -- серьезно ответил Бельмондо. -- Задание срочное подбросили, а обоз с оружием придет только завтра.
   -- А что надо-то?
   -- Пороха бочек пять-шесть.
   -- А кого надо подорвать? -- больше по инерции продолжал улыбаться мужчина.
   -- Одного террориста. Мочит, собака, всех подряд, почем зря...
   -- У вас, наверное, пистолет подмышкой? -- поинтересовался мужчина, рассматривая упомянутое им место.
   -- Факт. И не один, а целый ящик. Ну ладно, мне пора...
   Борис встал, каменея лицом. Увидев, что собеседник расстроился, похлопал его по плечу:
   -- Рад был познакомиться, верный друг пограничников. Да, убедительно прошу никому не рассказывать о нашей встрече. Иначе остаток дней проведете в Тамбове.
  
   Окаменело лицо Бориса по простой причине: он увидел цель -- представительного человека с неболшим животиком, шедшего в сторону Нескучного сада по противоположной стороне аллеи. Рядом с ним вышагивала остроглазая девочка лет шести, старавшаяся выглядеть взрослой. За ними двигались три мускулистых человека.
   Оценив ситуацию, Бельмондо глупо заулыбался, пристроился сзади к двум замыкавшим шествие охранникам. Когда те уставились в человека, резко изменившего направление движения, начал стрелять. Первые две пули вошли в затылок Константина Ивановича Реброва, остальные пять бросили охранников на посыпанную крупным песком землю. А Борис, выбросив пистолет, растворился в толпе и через пять минут сидел в пальмовой роще перед блистающим голубым бассейном и пил в меру холодный "Хольстен". Узнав от Стефании, что дистанция пройдена с хорошим результатом, и есть время отдохнуть, он повел ее в дом.
   Девочка Катя в это время стояла на коленях перед телом отца. Руки у нее были красны от крови. Детским своим умом она понимала, что больше у нее ничего не будет.

Глава шестая. Космическая торпеда

1. Жизнь прекрасна. -- Министерство предупреждает. -- Сливайте воду...

   Очнувшись от смертного сна, Баламут ощутил, что стиснут в сосуде, похожем на пивную бочку. На ум ему пришли древнегреческий Диоген, отечественный царь Салтан с мамашей и "шлите апельсины бочках". Когда Николай вспоминал пилотажную "бочку", крышка его личной бочки шумно съехала в сторону, и в нимбе яркого света он узрел... свое лицо -- сосредоточенное и чуть туповатое.
   -- Вылазь, давай. Разлегся, фон-баран... -- сказало лицо перед тем, как исчезнуть.
   Выглянув, Баламут увидел, что сидит в генераторе, потом узрел двойника (сосредоточенного, туповатого и нагого), потом безголового Трахтена, лежавшего на полу в истоптанном пятне загустевшей крови.
   Когда бытовой генератор, заряженный укомплектованным Трахтеном (голова его нашлась на ящиках ПВВВ) деловито заработал, Баламут был в прекрасном расположении духа. А когда он находился в прекрасном расположении духа, его тянуло покурить. Увидев на одном из ящиков полупустую пачку "Памира", он направился к ней, но взять не успел -- сигареты перехватил двойник.
   -- Ты что, братан? "Памира" тебе жалко? -- удивился Николай.
   -- Не жалко! -- ответил двойник. -- Просто хочу показать, как курить надо.
   И пошел к двери, зажег у нее сигарету и, сделав глубокую затяжку, тут же выдохнул дым в одно из зиявших в двери пулевых отверстий.
   -- Старческий инфантилизм, развившийся на фоне наследственного кретинизма... -- констатировал Баламут, огорченно качая головой. -- Я вам сочувствую, товарищ.
   -- Да нет, не старческий, -- сказал двойник, когда от сигареты остался бычок короче некуда -- Посмотри.
   И открыл дверь. Выглянув в коридор, Николай хотел присвистнуть, но пересохшие губы не дали ему выразить чувств. А удивляться было чему -- на пять метров в обе стороны от двери отсека пол коридора выстилали тела охранников.
   -- Ни фига себе... -- только и смог сказать он.
   -- Не любят они никотина, мрут как лошади, -- устало зевнул двойник, закрывая дверь. -- Но их еще много, а сигарет мало, всего пять штук осталось, а этот, -- кивнул на мирно бухтящий бытовой генератор, -- еще полчаса как минимум вариться будет...
   Баламут понял: если они не успеют "сварить" сигареты, то роботы убьют его во второй раз. И чтобы не думать об этом, спросил:
   -- Ты, как я догадываюсь, из этой машины получился?
   -- Да... -- почесал регенерат мошонку.
   -- А как ты сообразил, что меня надо туда сунуть?
   -- Я не сообразил, я просто сунул. Правда, сначала голову тебе и твоему другу оторвал. Уже мертвым.
   -- А что так? -- удивился Баламут, ощупывая шею по всему периметру.
   -- Не знаю... Как вылез, так и сорвался, как настропаленный. Но потом незаметно подобрел.
   -- Значит, правду Трахтен про вас говорил...
   "Что говорил?" -- рассчитывал услышать Баламут в ответ, но двойник безмолвствовал. Подумав, он решил проверить утверждение мариянина, что все регенераты не вполне нормальны в умственном отношении:
   -- У тебя с головой все в порядке?
   -- Да, -- был ответ. -- А ты вот шизофреник. Говоришь много и не по делу, думаешь часто.
   -- А жизнь свою помнишь? -- решил сменить направление разговора Коля, смущенный прямолинейностью ответа.
   -- А зачем ее помнить? -- удивился регенерат. -- Зачем мне помнить, как я тебе голову оторвал, а потом в агрегат сунул?
   -- Ты прав, -- согласился Баламут. -- А что тебе нравится? Кроме, естественно, отрывания голов?
   -- Поспать люблю. Еще драться люблю и риск.
   -- Замечательно! Ты как раз вовремя -- корабль этот надо захватить, пока нас всех не поубивали.
   -- Так пошли, захватим...
   -- Нет. Сейчас рано, Гена. Можно я буду тебя так называть? Сначала надо Трахтена доварить, потом вместе с ним решим, как воевать. Слушай, а он не выскочит, как ты? Я имею в виду, головы нам не оторвет?
   -- Не должен. Ты же мне не оторвал, когда выскочил.
   Они сели ждать. Регенерат тотчас уснул, а Коля задумался. Познакомившись поближе с двойником, он понял, что тот из той же колоды, что и копы, которые поначалу выглядят заторможенными (или дикими), как этот регенерат, но потом постепенно нормализуются. Из этого следовал вывод, что и копы появились из генератора или аналогичного прибора. Подумав еще, Баламут догадался, почему генератор к нему явился: Трахтен говорил, что эти машины, любят мягкий эмоциональный фон, а ведь в Погребе он погладил и поцеловал ее.
   Агрегат остановился, и Трахтена вынули. Ему не пришлось ничего объяснять -- он понял все сам. Включая и то, почему регенерат голый. Действие никотина на охранников его удивило, и он, желая посмотреть, нельзя ли их отремонтировать и поставить на свою сторону, попросил Баламута помочь ему внести в отсек одного. Открыв дверь, они остолбенели: из всех роботов как бы вышел воздух -- их оболочки лежали на полу, как проколотые оболочки надувных игрушек.
   -- Членистоногие... -- упал голос Трахтена. -- Он выпустил членистоногих.

2. Членистоногие начинают. -- Благородство упадает на голову.

   Захлопнув дверь, Баламут посмотрел на мариянина:
   -- Что, никак с ними не справится?
   -- Только при помощи вакцины. Но она в аптечке на командном пункте. Это во-первых. А во-вторых, они, наверное, уже лезут сюда через пробоины...
   Осмыслив его слова, Баламут понимающе закивал. Подойдя к ящику ПВВВ, служившего им столом, взял с него недоеденную булку, откусил кусочек и принялся его тщательно разжевывать. Разжевав, замазал получившейся массой пробоину в двери, затем другую. Третью пробоину замазал регенерат.
   -- Молодец! -- похвалил его Баламут.
   -- А что молодец? -- усмехнулся Трахтен. -- Заклеивай, не заклеивай, все равно съедят.
   -- Ты не паникуй, а лучше подумай, как с мутами совладать. Ты ведь их не понаслышке знаешь (Трахтен рассказывал ему о своих сексуальных экскурсиях на Марго).
   -- Ты, что, не понимаешь, что до мутов дело просто не дойдет?
   -- Дойдет -- не дойдет, это мы посмотрим. Садись, давай, и думай.
   Трахтен пожал плечами и полез на ящики ПВВВ думать. Баламут, проводив его глазами, подмигнул регенерату:
   -- А мы с тобой подумаем, как с муравьями сладить.
   -- Я думать не умею, -- ответил регенерат. -- Думай ты, а я лучше продуктов наделаю -- скоро ужин, а у нас шаром покати.
   И сунул в генератор остатки пищи. Последней он взял порожнюю бутылку из-под водки и вопросительно показал ее Коле. Тот утвердительно кивнул, и бутылка очутилась в чреве машины. Затем регенерат подошел к Трахтену и попросил разрешения отрезать с его пончо маленький кусчек.
   -- Зачем тебе? -- удивился инопланетянин.
   -- Одеться хочу.
   -- Не понял?
   -- Ну, хочу одежду себе срегенерировать.
   -- А может у него отрежешь? -- кивнул вон Сер на Баламута. Ему было жаль портить полюбившуюся одежду.
   -- Тогда мы отличаться с ним совсем не будем, -- резонно возразил регенерат Гена, и Трахтену пришлось согласиться.
   Когда Гена был одет, а водка (на этот раз "Золотое кольцо", 0,75) разлита по стаканам, Трахтен предложил выпить за круглую дату.
   -- Какую еще дату? -- удивился Баламут.
   -- Три дня осталось. До трогательной встречи с Землей.
   -- А! -- сморщился Баламут. -- Вечно ты все испортишь. Давай лучше за все хорошее выпьем.
   Они чокнулись, и Баламут с двойником стали пить. Трахтен же, сидевший лицом к двери, поднес стакан ко рту, да так и застыл.
   -- Ты чего? -- спросил Баламут, закусывая.
   Трахтен замычал, тыча подбородком в сторону двери. Николай обернулся и увидел в хлебной затычке нижней пулевой пробоины небольшое отверстие.
   Из него выглядывала отнюдь не микроскопическая муравьиная голова с угрожающе шевелящимися антеннами. Баламут посмотрел на регенерата, и тот пошел к двери.
   -- Он хлеб жрет, -- сказал, постояв. -- Ест, как ненормальный. О! И в другой затычке голова показалась! И в третьей! Идите, посмотрите. Мы им, похоже, до лампочки.
   Баламут с Трахтеном подошли, уставились.
   -- Они растут, -- наконец, сказал Трахтен. -- На глазах... Едят и растут. Вот это метаболизм!
   -- У нас есть хлеб? -- спросил Баламут.
   -- Есть, -- регенерат побежал к столу.
   Скоро они сооружали у двери полосу препятствий из пережеванного хлеба. Когда от булки остался кончик, регенерат хотел зарядить его в машину, но Баламут его остановил.
   -- Постой! Я жевать больше не хочу. Пусть она жует, -- указал на генератор пальцем.
   Кивнув, регенерат разжевал во чрево машины оставшийся кусочек. После того, как крышка смесительного барабана была закрыта, Коля нажал на синюю кнопку, затем погладил бок агрегата и сказал:
   -- Давай, лапушка, давай!
  
   Через час было установлено, что муравьи ничего, кроме жеванного хлеба, не едят и растут от него, как грибы. Соорудив перед дверью из него баррикаду, обитатели отсека сели ужинать. После второй рюмки Трахтена осенило.
   -- Давайте, мутов на живца ловить! -- воскликнул он, глядя на Гену. -- Наделаем регенератов, и будем ловить.
   -- С меня, что ли, хочешь начать? -- невозмутимо спросил тот, вычищая кусочком хлеба блюдо из-под салата оливье.
   -- Ну, если ты не против...
   -- А что надо делать? -- поинтересовался Гена, отставляя в сторону вычищенное до блеска блюдо ("Теперь оливье у нас не будет..." -- оценив качество работы двойника, подумал Коля).
   -- Понимаешь, -- начал объяснять Трахтен, -- Манолия видна и уязвима лишь в тот момент, когда ест. В это время надо ударить ее чем-нибудь острым в тазовый нервный узел -- он радужным светом светится -- и всё, конец котенку.
   -- А это не больно? Жуют они или целиком проглатывают?
   -- Нет, не больно! Напротив, приятно, даже очень, -- ответил Трахтен и рассказал, какую роль играют манолии в сексуальной жизни Марии.
   -- Тогда я согласен, -- не выражая эмоций, ответил Гена и попросил Баламута разлить оставшуюся водку. Тот разлил и с опустевшей бутылкой направился к машине. Она не включилась. Не включилась и после того, как Коля ее погладил и облобызал.
   -- Сломалась, что ли? -- встревожившись, обратился он к Трахтену.
   -- Вряд ли. Наши приборы сами себя регенерируют.
   -- А почему она не работает?
   -- Наверное, решила, что нам хватит, -- заулыбался инопланетянин.
   -- Хватит? -- разъярился Баламут. -- Мне хватит!? Да что, она -- жена мне!!? -- И, потрясая кулаками, двинулся к бетономешалке.
   -- Ты бы ее не обижал... -- сказал Гена вслед. -- Без нее мутов не одолеть.
   -- Много говоришь! -- обернулся недопивший Николай. -- Поумнел, что ли?
   -- Да, похоже... -- закивал регенерат. -- Несколько минут уже, как всякие мысли в голове бегают. Непривычно даже как-то.
   -- А как же мутов на тебя ловить? -- озадачился Коля. -- Если ты такой, как все, значит...
   -- Значит, кто-то из нас должен добровольно пойти первым, -- закончил за него Трахтен. -- Или надо бросать жребий.
   -- Надо бросать, -- поник Баламут. -- Но сначала, давайте, перхоти натрясем. Чтобы потом, значит, регенерироваться.
   -- Ты что, думаешь, что после гибели твоя жизнь продолжится в теле регенерата? -- грустно посмотрел Трахтен. -- Да если мы наделаем тысячу твоих двойников, то все равно твоя жизнь будет твоей жизнью, а твоя смерть будет твоей смертью. Это мы не заметим ее, так как твой регенерат через пару дней ничем от тебя отличаться не будет. А ты, если жребий падет на тебя, умрешь своей смертью, и жизнь твоя закончится...
   -- Так и я об этом, -- осклабился Коля. -- Если муты тебя съедят, мне тоскливо будет. А с твоим регенератом переживу как-нибудь.
   Спустя минуту все трясли головами. Коля тряс над блюдом из-под оливье, Трахтен и регенерат -- над подолами своих пончо. После того, как материал был набран и завернут в полиэтилен, Баламут вынул из кармана коробок спичек, достал три и отломил одной из них головку. Короткая спичка досталась, конечно же, ему (это всегда так -- проявишь благородство, а оно упадает прямиком на твою голову).
   Охоту было решено начать с утра. В середине ночи Николая разбудило шуршание. Открыв глаза, он увидел, что по всему отсеку толпятся гигантские, с собаку, насекомые, весьма похожие на земных муравьев.

3. План Гены. -- Почему бездействует Мыслитель? -- Считайте коммунистом!

   Присмотревшись, Баламут понял, что муравьи бегают по отсеку не просто так, а в поисках хлеба, и что нрав у них простодушный.
   -- Все это хорошо, но ведь ногу некуда поставить, -- пробормотал он, будя друзей.
   -- Поставишь, когда от голода они уменьшаться до прежних размеров, -- буркнул Гена, осмыслив объективную реальность.
   -- На этом чертовом корабле все возможно, -- выцедил Баламут.
   -- Я сомневаюсь, что они уменьшаться, -- покачал головой Трахтен. -- Но вот потомство у них может быть обычным.
   -- Надо наделать жеванки, заманить их в отсек и запереть, -- предложил Гена.
   Так они и сделали. Наделав муравьиного деликатеса, набросали его в дальнем углу отсека и ушли, сопровождаемые оставшимися в коридоре бескрылыми перепончатокрылыми (было полтретьего мера и манолии отдыхали).
   Отсек, в который их привел Трахтен, действительно был просторным, и места в нем хватило всем оставшимся муравьям. Регенерат, оценив ситуацию, предложил не ждать генератора, то есть обойтись без жеванки:
   -- Задраим отсек и перебежим в другой! Время еще есть.
   Первыми на идею отреагировали муравьи-солдаты -- угрожающе двигая антеннами, они оттеснили людей от двери. Поняв, что убежать им не дадут, Баламут уселся ждать. Трахтен с регенератом сели рядом.
   Бытовой генератор не появлялся и все, и в первую голову муравьи, занервничали.
   -- Кокетничает! -- имея в виду капризную машину, успокоил себя Баламут на исходе первого часа ожидания.
   -- Тебе надо было ее поцеловать на прощание, -- пошутил Гена. -- В одно место.
   -- Я погладил и поцеловал, -- серьезно ответил Баламут. -- Сейчас, милая, появится. Кыш, пернатая! (это муравью, настойчиво тыкавшемуся мордой в карман его брюк).
   -- Появится, увидит, что ты без цветов и слиняет, -- продолжал доставать Николая двойник.
   -- К тебе, что ли, умник? -- отпарировал Коля, кормя настойчивого муравья хлебными крошками, обнаруженными в кармане. -- Бабы шибко умных не любят.
   Регенерат не ответил: перед ним в воздухе воплотился желанный гость. Пару раз повернувшись вокруг вертикальной оси, он пошел на посадку.
   Через полчаса все трое, закрыв муравьев, объедавшихся жеванкой, перебрались в соседний отсек и разлеглись на ящиках с ПВВВ в ожидании кормильца.
   -- Странно, что Мыслитель никак себя не проявляет... -- нарушил молчанье Трахтен.
   -- А как он должен себя проявлять? -- посмотрел на него регенерат.
   -- Он же все слышит и видит. И потому должен знать, что с роботами покончено и с муравьями, в общем-то, тоже. А в такой ситуации он обязан отключить освещение, прекратить регенерацию кислорода и снизить температуру до минимума.
   -- Я думаю, он не чешется по другой причине, -- проговорил Баламут. -- Просто до наших яиц всмятку два с половиной дня осталось, вот он и отдыхает. Считает, что за эти два с половиной дня мы ничего сделать не сможем. Ты же сам говорил, что Мыслитель -- машина, а машины ничего лишнего не делают.
   -- Да, сделать ничего существенного мы не сможем, если к вечеру не проникнем на командный пункт. Поэтому надо действовать. До следующей релаксопаузы манолий мы не доживем, -- произнес Трахтен, сверля Николая взглядом.
   Баламут увидел в его глазах свой жребий и принялся заговаривать зубы:
   -- Ну, убьем мы десяток. Ну и что? А может, их целая дивизия? Надо что-то другое придумать... Сонными их, что ли, взять?
   -- Я ж тебе несколько раз говорил, что манолии заметны и уязвимы только во время приема пищи, -- сказал Трахтен с укоризной. -- А всего их, наверное, штук десять-пятнадцать. Я помню соответствующую инструкцию, в ней говорилось, что на разведочном корабле дальнего действия должно быть не менее десяти штатных манолий.
   -- А может муравьев использовать? -- подумав, предложил Баламут. -- Вот если бы этот красивенький, изящный, очень милый, очень эротичный бытовой регенератор смог бы их сагитировать против манолий...
   -- Он их регенерирует, -- усмехнулся Гена. -- То есть опять в микроскопических превратит.
   -- Не факт. Я Трахтена туда клал, так он в мариянина не превратился, а наоборот, русскому выучился. А если муравьи выучатся русскому, то я в полчаса их в строй поставлю.
   -- А если действительно использовать муравьев?-- задумался регенерат. -- Они же за жеванкой куда угодно пойдут? Если встать посереди стада и двигаться с ним по кораблю, то манолии схватят крайнего и себя проявят.
   -- Не факт, -- покачал головой вон Сер. -- До сих пор они их не трогали -- свои ведь. Хотя кто знает... Увидев среди них чужого, могут и напасть.
   -- А чем манолии все это время питались? -- спросил Коля.
   -- Они до ста кур могут голодать.
   -- Понятно... Так говоришь, надо бить их в солнечное сплетение?
   -- Да, радужное такое сердечко.
   В отсеке воцарилась тишина. Когда она стала невыносимой, Коля расправил плечи и, сказав: -- Считайте меня коммунистом! -- взял нож и вышел из отсека.
  
   За третьим поворотом ему стало неизъяснимо хорошо, так хорошо, как было только с Софией, той, настоящей, которая уходила, но возвращалась в самое сердце. Сделав шаг по инерции, он увидел ее смеющееся лицо, золотые легкие волосы, алые призывные губы. Он хотел уже броситься к ней, но тут видение сделалось прозрачным и заколебалось, как воздух над горячим асфальтом. Баламут понял, что перед ним не София, а радужное сердце манолии. Собрав последние силы, он вонзил в него нож.

4. Дефолт. -- С манолиями покончено? -- Как он мог забыть...

   Генератор появился тотчас после ухода Коли. Воспрянув духом, Трахтен сунул в него пакетик с затравкой Баламута. Поработав минуту, машина остановилась. Трахтен открыл крышку смесительного барабана и увидел сморщившийся плод инжирного дерева и двухсотграммовую пачку желтого вологодского масла.
   -- Фига с маслом... -- бесстрастно констатировал Гена, заглянув во чрево генератора. -- Похоже, она нас кинула.
   Гена оказался прав -- машина их кинула. И в переносном, и прямом смыслах. Подрожав несколько секунд, то растворяясь в воздухе, то возникая вновь, она исчезла.
   Не зная, что и думать, Гена и Трахтен улеглись на пол и, ожидая Николая, принялись изучать потолок. Через час Гене стало ясно, что с Баламутом случился дефолт, то есть манолии выполнили по отношению к нему свой ратный долг. Регенерат поделился страхами с Трахтеном, и тот пал духом. С Баламутом ему проще было чувствовать себя человеком и спасать Землю. А без него стало все равно.
   Гена понял Трахтена, и оставил его в покое, тем более, что времени на душеспасительные беседы не было. И вообще ничего не было -- ни пищи, ни воды, ни ножа, ни надежды. И со всем этим наличием отсутствия надо было куда-то идти и что-то делать.
   И Гена сознательно психанул. Выскочив из отсека, он побежал по галерее и метров через пятьдесят наступил на складной нож, лежавший в лужице голубоватой жидкости.
   "Убил одну Николай!" -- обрадовался он, догадавшись, что голубоватая лужица есть прах манолии. И почернел от мысли: "В этой призрачной голубизне есть и то, что было Баламутом..."
   Взяв себя в руки, он носком ботинка выбил нож из лужицы, поднял и решительно направился в отсек с муравьями. Дошел, стал возиться с дверью. Когда она была почти открыта, сзади послышались шаги. Обернувшись, он увидел Трахтена.
   -- Да что сидеть, смерти дожидаться? -- ответил тот на немой вопрос. И продолжил, уже помогая регенерату откручивать запорное колесо: -- Слушай, Коля, а вдруг эти насекомые как рванут сейчас?
   -- Я не Коля, -- спокойным голосом сказал регенерат, -- я -- Гена. А рвануть они не должны, они, наверное, уже окочурились от голода.
   Муравьи, действительно были квелыми. Но разведчики, увидев дверь открытой, нашли в себе силы и потянулись на работу. Один из них двинулся прямиком к голубой лужице. Испробовав останки манолии и найдя их съедобными, он бросился к товарищам.
   -- Сейчас напьются и опять начнутся метаморфозы, -- вздохнул Трахтен, брезгливо отталкивая здоровенного муравья, пытавшегося потереться головой об его колено.
   -- Какие метаморфозы? -- спросил Гена, с негодованием отстраняясь от того же муравья.
   -- Ну, к примеру, станут еще больше, чем они есть, или меньше, чем были...
   Насекомые, поев голубой жидкости, оживали на глазах.
   -- Да ну! Сказки!
   -- Да, сказки. В одной из них муравьи, которых и под микроскопом не было видно, за пятнадцать минут выросли с корову.
   -- Ну и фиг с ними! Пусть растут, если у них натура такая. Конечно, они, в конце концов, до нас доберутся, но, похоже, пока их интересуют только манолии. И мне кажется, когда лужа иссякнет, они захотят поиметь другую.
   Он был прав. Подкрепившись голубизной, муравьи собрались в стаю и пошли по кораблю. Трахтен едва успевал открывать им дверь за дверью, люк за люком.
   Манолии появились, когда до командного пункта оставалось минут пять неспешного муравьиного хода. И появились к своей погибели, потому что схватки между ними и муравьями раз за разом развивалась по одному и тому же сценарию:
   Трахтен открывал дверь в отсек -- скрывавшаяся там манолия хватала разведчика, ворвавшегося первым и обрисовывала мерцающее сердце -- тотчас в него намертво вцеплялись челюсти солдат, и спустя мгновение страшное животное превращалось в облачко переливчатого голубоватого пара, устремлявшееся на пол обильной голубой росой.
   Некоторое время они носились с муравьями. После шестой их победы Гена посерьезнел:
   -- Еще три-четыре манолии осталось. Потом в азарте они за нас примутся, так что, давай, попытаемся попасть на командный пункт. Веди этих гончих в переходный отсек.
   В переходном отсеке манолий не оказалось, и муравьи ушли на верхние ярусы. Задраив за ними люк. Трахтен посмотрел на часы и бесстрастно сказал:
   -- Осталось чуть более двух земных суток...
   -- Ты умрешь раньше! -- прогремел с потолка незнакомый Трахтену голос.
   Из вентиляционных отверстий, открывшихся в потолке отсека, выплыли клубы тяжелого грязно-зеленого газа.
  
   Газ, убийственный для ксенотов, действовал на человеческий организм как веселящий. Надышавшись им, Трахтен и Гена, окунулись в атмосферу праздности и эйфории. Забыв обо всем, они уселись у стенки и принялись рассказывать друг другу анекдоты.
  
   До столкновения корабля с Землей оставалось пятьдесят земных часов. На дисплее целеуказателя раз в земные сутки можно было видеть отчетливую, как бы нарисованную кисточкой каллиграфа, мишень.

5. А если подстраховались? -- Нет, надо линять! -- Сантехника вызывали?

   Борис появился, когда Черный молился на ночь под пальмой. Постояв рядом с ним в недоумении, он попытался найти себе дело, но придумал лишь прогнать в лес Крутопрухова с доном Карлеоне; Светлана Анатольевна, верно оценив ситуацию, ушла сама.
   Черный, расстроенный негуманным поступком друга, прервал молитву. Пытаясь усовестить друга, он сказал, что ночью в лесу темно и холодно и потому изгнанные могут простудиться или выколоть ветвями глаза.
   Борис, плюнув, ушел в дом. За ним ушел Худосоков.
   Чернов продолжил молитву. Закончив, устремил просветленный взор к малиновому закату, придавившему краешек потемневшего океана. К нему вышла Ольга. Он посмотрел на нее святыми глазами, и девушка, горестно поджав губы, побрела в лес искать Светлану Анатольевну.
   Худосоков нашел Бориса за обеденным столом. Сел напротив, помолчал, собираясь с мыслями, и сказал, колюче глядя в глаза:
   -- Что-то я ничего не понимаю, Борис Иванович... Что происходит? Черный вернулся из колодца совсем дурной. Ты какой-то ожесточенный стал. Что случилось?
   Бельмондо хотел его послать, но оставаться одному в пустом доме ему не хотелось, к тому же он не знал, где сигары. Глазами он показал, что отвечать будет, вот только выдержит паузу, подобающую заслуженному человеку.
   Худосоков понял и пошел за некрепкими большими сигарами (Борис любил именно такие) и бутылочкой коньяка. Раскурив сигару, и выпив рюмочку, Бельмондо, задумался, как преподнести случившуюся с ним историю. И решил рассказать все, как было:
   -- Ну, в общем, попал я в канцелярию, и там мне сказали, что если я совершу ряд подвигов, то у нас появятся шансы выжить. И еще мне сказали, что и Черный с Баламутом тоже должны там что-то сделать, и тогда все будет тип-топ -- Вселенная будет спасена. И начал я мотаться по командировкам, сделал все, как надо, и мне сказали: "Молодец, Борис, ты все выполнил и теперь иди, отдохни в аду перед последним подвигом".
   -- Ты хочешь сказать, что он поставил тебе и твоим друзьям задачу, и ты свою выполнил?
   -- Да. И Черный, похоже, тоже.
   -- Если не секрет, расскажи, что делал.
   Бельмондо рассказал.
   -- Замечательно! -- восхитился Худосоков, лишь только он закончил. -- На первый взгляд тупо и глупо, а удар за ударом все человеческое из тебя выскребли. И как ловко все построили: сначала настоящий подвиг, потом подвиг преодоления гордыни, потом житейский... А кончилось все откровенным зверством...
   -- Завязывай, прибью, -- выцедил Бельмондо.
   -- А на "трешку" ты, конечно, не вышел...
   -- Нет. А как? С самого начала одна женщина меня опекала. Куда идти, что делать говорила. И еще красивая, все мысли привлекала. А что, Черный совсем плохой?
   -- Да... Кто-то ему мозги на бок скосил. Короче, ничего ни ты, ни Черный, сделать не смогли. Порожняк, короче, сгоняли.
   -- Ты это брось! Не надо ля-ля! Я этим из канцелярии верю! -- убежденно воскликнул Бельмондо. -- Они дали нам последний шанс все на свете спасти. Понимаешь, мне с друзьями дали! И если мы таким же фуфлом, как и все окажемся, то они вправе будут крест на всем поставить. И что бы ты ни говорил, что бы ни говорил человечишка, который во мне все еще сидит, я все сделаю, как они скажут, понимаешь, все!
   -- А если они, эти люди с неба, дурака с тобой валяют?
   -- Да брось ты! Сейчас сомневаться нельзя, сейчас надо действовать, задавив в себе неуверенность, сомнения, человеческую слабость. Во всяком случае, я буду действовать так, и Черный будет, и Баламут будет, я уверен!
   -- Черный? Да он с утра до ночи молится, а плюнешь -- спасибо откровенно говорит!
   -- Простой ты, Ленчик! Посмотри на него внимательнее. Да в нем решимости спасти мир больше, чем во всех остальных людях. Он специально гордыню из себя извел, чтобы самому себе не мешать и себя не жалеть. Он стал таким, чтобы спасти мир добром.
   -- А ты такой, чтобы спасти его силой и храбростью? Да?
   Не ответив, Бельмондо прикурил сигару и скрылся в ее дыму.
   Худосоков задумался. Мозг его, никогда и никому не веривший, не принимал всерьез услышанных слов. "Патетика, высокие слова, гимны и марши всегда придумывались, чтобы заставить простаков таскать каштаны из огня, -- размышлял он. -- Что-то тут не так. "Трешка" молчит, Трахтен летит. Трахтен летит... А что если... Как эти с дальней планеты узнали об опасности, таящейся в земных глубинах? Через колодец? Да, через него. А если бы я ведал экспедицией по уничтожению Земли, то ведь подстраховался, ох подстраховался. Корабль, набитый взрывчаткой -- это очень хорошо. Но мало ли что может случиться в пути. Железка -- есть железка. Значит, надо подстраховаться. А как? Людей послать! А может, копы с той планеты агенты? А может, этот Борис вовсе и не Борис? И они действуют, выполняют параллельный план по уничтожению Земли? Нет, никому нельзя доверять..."
   Коньяк у Бориса кончился (он решил напиться), и Худосоков пошел за другой бутылкой. И по пути решил вновь попытаться проникнуть в колодец. "Может, обломится? Меня в колодец, судя по всему, грехи не пускают. Но ведь они надо мной издевались и, вероятно, какая-то их часть прощена. Надо попытаться. Чем черт не шутит..."
   После того, как Бельмондо принялся за третью сигару, Худосоков взял быка за рога:
   -- Слушай, Борис! Я завтра хочу слинять через колодец. Не поможешь с остальными?
   -- Ты что, хочешь, чтобы мы тебя в него запихнули? -- расхохотался Борис. -- А ты не боишься в океан улететь? К акулам? Они уже, наверное, проголодались.
   -- К ним я привычный. Поможешь а? Хоть я вам и насолил выше крыши, но дело-то общее. Может, и выгорит?
   -- Ну ладно. Давай начнем со сранья. Если, конечно, меня до утра не призовут.
   -- Здесь в шесть светает...
   -- Ну, значит, ровно в шесть. А за любезность мою ты найди ту полинезийку, ну помнишь, мы на яхте с ней любовались, и пришли ее мне. И накажи, чтобы ровно в пять сорок разбудила.
   -- Через десять минут она будет у тебя, -- заулыбался Худосоков и спешно удалился.
  
   Ровно в шесть Бельмондо подошел к колодцу. Худосоков со своими негодяями был уже на месте. Поздоровавшись, Ленчик сказал:
   -- Я полезу головой вперед, а вы запихивайте меня, запихивайте, если даже я буду лягаться.
   Первый раз он влез по ягодицы. И тут же, разметав толкачей, улетел в море, благо попал на глубокое место. Во второй попытке его засунули по щиколотки, и он застрял намертво -- ни туда, ни сюда, только ступни торчали (одна протезная).
   Бельмондо огорчился. Постояв в раздумье, заставил крупного Крутопрухова встать на подошвы бедного Ленчика и повис на нем вместе с Карлеоне.
   Худосоков пропихнулся лишь на сантиметр. Борис, уже пыхтя от негодования, послал за Светланой Анатольевной, полинезийкой и Ольгой; с их помощью давление на подошвы Ленчика возросло примерно до трехсот пятидесяти килограммов. Тем не менее, и эта попытка вытолкнуть беглеца из ада оказалась безуспешной.
   К полудню появился Чернов. Подойдя к колодцу и увидев торчащие из колодца пятки, он растерялся. Этим воспользовался задвинутый в подкорку прежний Черный:
   -- Сантехника, однако, надо вызывать... -- выдал он, почесывая затылок.
   Борис просветлел ("Жив, курилка!"). Светлана Анатольевна криво улыбнулась. Худосоков протяжно пукнул. А Чернов пришел в себя, смущенно взглянул на порозовевшую бывшую тещу и, покраснев сам, выговорил Борису:
   -- Ты просто не понимаешь, что произошло! Мы ведь теперь заперты! Понимаешь, за-пер-ты! И не сможем отсюда выбраться, выбраться, чтобы выполнить нашу миссию!
   Бельмондо, поняв, как подкузьмил им Худосоков, закусил губу и опустился на прохладный с ночи песок. И тут же вскочил, совершенно озверевший, схватился за целую ногу Ленчика обеими руками и попытался вырывать его из колодца. Но безрезультатно -- тело застрявшего ходило вверх-вниз сантиметров на два, не более. Измотавшись, он уселся на песок. Черный, сам донельзя смятенный, попытался успокоить товарища и сказал, впрочем, не вполне уверенно, что случившееся наверняка было предусмотрено небесами. И поэтому надо помолиться, и Божье озарение непременно снизойдет.
   И сел молиться и делал это долго и неистово. Так неистово, что на двадцатой минуте молитвы у него в голове возник глас: "Пощекочи пятку". Он счел этот глас дьявольским и продолжил поклонение. На сорок четвертой минуте мысль повторилась, и Черный растерялся. Встав на ноги, он стряхнул с колен и лба налипшие песок и пахнущие йодом водоросли и растерянно сказал Бельмондо, смотревшему с надеждой:
   -- Пятку... пятку, говорит, пощекотать надо.
   Борис повертел пальцем у виска и, не желая ни на кого смотреть, отвернулся к океану. И увидел над ним грифа. "Откуда здесь грифы?" -- подумал он изумленно.
   Гриф, величаво размахивая крыльями, приближался к острову на небольшой высоте. Когда он пролетал над колодцем, все увидели, что птица потеряла перо. Вращаясь, оно понеслось вниз. И воткнулось в коралловый песок рядом с колодцем.
   Бельмондо бросился к нему коршуном. Схватив, сел на песок лицом к колодцу и принялся щекотать Худосокову подошву.
   Ноги Ленчика заходили поршнями, но Борис -- обнадеженный, вот-вот расхохочется -- не прекращал глумления. И достиг желаемого -- из колодца раздался оглушительный рев, и последний дюйм Худосокова исчез в сиреневом тумане.
   У Черного это происшествие вызвало потрясение. Он, плача и дрожа от напряжения, убежал в лес. "Я усомнился, я не поверил, когда Отец посоветовал мне пощекотать ему пятку! -- думал он, упав наземь в самой чаще. -- Но Отец простил меня, повторив совет! Значит, еще не все потеряно! Значит, он все еще верит мне!"

6. Истина на дне. -- "Скалы вниз нас зовут, но пока еще мы живы".

   Баламут был съеден манолиями, но тернистый путь его души продолжался. Вы, наверное, догадались, куда она перенеслась и в кого переселилась. Совершенно верно, не в Согдиану или в Эдем, перенеслась и не в блистательного Александра Македонского или первородного Адама переселилась, как когда-то, а, оставшись на корабле, переселилась в муравья-разведчика, испустившего дух от голода и перенапряжения. И не сразу переселилась (душам не дано проходить сквозь сталь переборок и герметичные двери), а только лишь после того, как Гена и Трахтен выпустили муравьев из заточения.
   Очувствовавшись от смертного забытья, Бармалей (так позже муравей поименовал себя, взяв две первые буквы от своей прежней человеческой фамилии и две последние -- от названия представителя своего нынешнего племени), прочувствовал новое тело и чуть не умер с тоски: как и все муравьи-солдаты и муравьи-разведчики он был женщиной, то есть самкой, и даже не просто самкой, а самкой с отмершими половыми органами.
   Поплакав, Бармалей поискал мужество в сердце, конечно же, нашел, ведь был когда-то Баламутом, и побежал искать товарищей. Это не отняло много времени. Гораздо больше он потратил его на попытки привлечь к себе внимание, но они никак не хотели признать его за бывшего товарища по несчастью.
   Бармалей оказался один в чуждом стаде. Это был духовно неприятно, потому что у муравьев так: если ты муравей-разведчик, то ты муравей-разведчик и больше ничего. Как говорится -- шаг в сторону, и тобой уже кормятся более дисциплинированные сородичи.
   Надо сказать, что в прежней жизни Баламут не интересовался перепончатокрылыми насекомыми, к коим относятся земные муравьи, и поэтому поначалу ему пришлось трудно. Однако в азарте охоты за манолиями он освоился с новой ипостасью и скоро забыл обо всем, в числе и о том, что ему стоило бы держаться поближе к друзьям. Бармалей жестоко поплатился за это, оказавшись отрезанным от них стальными переборками, отделявшими переходный отсек от грузового.
   Когда с манолиями было покончено, муравьиное племя заволновалось. Бармалею быстро внушили, что его основная задача -- это бегать по кораблю в поисках пищи. Он поскакал к отсеку, из которого ушел в последний путь в качестве Николая Баламутова. Там нашлась кое-какая еда -- оливковое масло в банке из-под шпрот, сосисочные огрызки и тому подобное. По зову инстинкта муравьиные ноги понесли его назад, к сородичам, дабы он сообщил им о находке, но Бармалей, хоть и с некоторым трудом, унял "прямолинейные" конечности. Основательно подкрепившись, решил попытаться проникнуть в переходный отсек.
   "Как это сделать, как это сделать? -- думал он, бегая по отсеку взад-вперед. -- Через вентиляционные трубы? Или коммуникационные шахты? Вряд ли... Сколько бегал по кораблю, -- и муравьем, и человеком, -- ничего подобного не видел. Да и большинство отсеков нижнего уровня носовой части корабля закрыты, и поэтому мне не удастся обследовать всю площадь переборки между грузовыми и переходными отсеками... Но делать нечего, надо искать. Может, я чего не заметил".
   Он обошел открытые отсеки и не нашел в их полах (переходный уровень был уровнем ниже) ни отверстий, ни кабелей или трубопроводов, уходящих вниз.
   Бармалей скис. Поняв, что попасть вниз не сможет, он вернулся к люку в переходный отсек, и улегся на него перевести дух и собраться с мыслями. В голове немедленно возобладали самые невеселые из них.
   "Все кончено, пора умирать. На командный пункт, я не попаду. А если и попаду, что это изменит? Генератор исчез, а это значит, что даже захвати мы корабль, то изготовить жидкость для тормозной системы все равно будет не на чем. А если генератор все же вернулся к регенерату, который без сомнения воображает сейчас себя Николаем Баламутовым, то у них нет пустой бутылки. Нечего будет регенерировать. Может, сходить за ней на всякий случай? Откроется сейчас люк, появится Гена и осуждающе скажет: "Разлегся тут, фон-барон. А где бутылка?" Пойду, не валяться же здесь до посинения. Тем более, судя по всему, соплеменники умотали на верхние уровни, и мне не придется изображать из себя кретина-разведчика".
   Бармалей пошел за бутылкой. Конечно же, на ее донышке было немного разбавленной конденсатом водки, и бывший Баламут не удержался: вылил ее на пол и выпил всю. И опьянел так, как сам Баламут не пьянел -- сказалась не толерантность муравьиного организма к этиловому спирту. Отдохнув, лежа на спине, нога на ноге, он решил идти на поиски приключений, а короче -- набить лицо первому попавшемуся соплеменнику, а если повезет, то и нескольким.
   Бармалей ухватил бутылку челюстями и, шатаясь, пошел искать сородичей. По дороге стало совсем хорошо, и он, забыв куда идет, устроился у стенки и стал выстукивать песню студенческих лет Баламута:
   Тундра то-о-же Кавказ,
   Только чуть похолоднее
   Светит солнышко у нас
   Только чуточку слабее,
   А еще не Хибинах нам нельзя-аа загорать,
   Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
   Заключительный куплет он отстучал лишь до третьей строчки:
   А вернувшись домой,
   Чтоб не все забыто было,
   Мы прихватим с собой
   По кусочку апатита...
   И потому не отстучал до конца, что ему пришло кое-что в его муравьиную голову. Моментально отрезвев, он схватил бутылку и побежал к люку, ведущему в переходный отсек. Прибежав, отдышался и застучал стеклотарой по стальному полу, застучал, выбивая ритм песни, которую знал регенерат Гена, обладавший памятью Баламута.
   "Если он жив, -- думал Бармалей, настукивая "Развумчорр очень крут, неприступные обрывы", -- то он услышит, подумает, что это Коля, и скажет Трахтену открыть люк".
   Бармалей стучал долго. Он стучал то тихо, то громко, то в одном отсеке, то в другом. По истечении нескольких часов его затошнило от слабости и от песни, ставшей ненавистной, но он, собрав в один кулак всю свою муравьиную волю, стучал и стучал...

7. Давай потанцуем? -- Плюс две муравьиных головы. -- Гусь и гагарочка.

   Газ в отсек поступал периодически, и Гена с Трахтеном не приходили в себя. Рассказав все анекдоты и веселые истории, они принялись играть в чехарду. Напрыгавшись и насмеявшись до изнеможения, товарищи упали на пол и задумались, как веселиться дальше.
   -- Давай потанцуем? -- предложил вон Сер, прислушиваясь к ритмичному стуку, доносящемуся сверху, из грузовых отсеков.
   -- Давай, -- улыбнувшись до ушей, согласился регенерат Гена. -- А что будем танцевать?
   -- А что получиться!
   Они затанцевали, все более и более придуриваясь. Танец и прочая акробатика отняли много сил и скоро они лежали на полу. Стук продолжался, и Гена неожиданно для себя завопил:
   ...А на плато апатит -- его надо добывать,
   Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
   Вон Серу песня понравилась, и он выучил слова. Спев ее раз пятнадцать, они запели другие ("Никто не узнает, где могилка моя...", "На смоленской дороге кресты, кресты, кресты...", "На братских могилах не ставят крестов).
   Через час Гена охрип, и Трахтену пришлось петь в один голос. Потом ему разонравилось драть горло в одиночестве, и он пристал к товарищу, упрашивая его попеть дуэтом еще. Сверху по-прежнему стучали, и обессилевший Гена сказал.
   -- Ты вон с тем барабанщиком попой! -- и Трахтен побежал открывать люк.
   Помощь пришла вовремя -- муравьи, не найдя съестного на верхних уровнях корабля, спустились вниз. Бармалея уже окружили несколько разъяренных разведчиков, и ему бы не поздоровилось, если бы позади него неожиданно не открылся люк. Обернувшись и увидев развеселого Трахтена, он бросился прямо на него, столкнул вниз (ведь покрупнее сенбернара был), и упал следом. Крышка люка с грохотом опустилась, отдавив головы двум муравьям, увлекшимся преследованием.
   Падение вон Сера, проникновение в переходный отсек одного целого муравья и двух существенно укороченных -- привело Гену в неописуемый восторг. Его смех оказался столь заразительным, что ушибленный падением инопланетянин не мог к нему не присоединиться. Хорошо, что крышка люка захлопнулась, и преследователи не смогли ее приоткрыть, а иначе всем трем пришлось бы плохо.
   Газ, рассчитанный на гуманоидов, ничуть не влиял на муравьиный организм. Поняв, что товарищи невменяемы, Бармалей отверг приглашение поиграть в казаков-разбойников, подумал, подобрал одну из муравьиных голов, ногой тщательно размешал в ней мозги и написал ими, розовыми, на стене: "Я -- Баламут!" Трахтен на это засмеялся, как лошадь и, отняв у Бармалея импровизированную "чернильницу", накатал рядом "А я -- Трахтен!"
   Если бы перепончатокрылые могли плеваться, то Трахтену пришлось бы просить у Гены носовой платок, которого у того не было (вы, наверное, помните, что у них обоих с момента превращения в людей весь гардероб состоял из одного лишь пончо).
   И прекрасно, что Бармалей не плюнул в истощившееся от жажды и веселья лицо. Ничего хорошего из этого демарша, конечно же, не получилось бы -- скорее всего Бармалею просто-напросто оторвали бы ноги вместе с головой, а из туловища сделали бы пуфик или мяч для игры в регби. А что может придумать пуфик или мяч для игры в регби?
   А целостный муравей Бармалей придумал. Намешав "чернил" во второй голове (первую чернильницу реквизировал регенерат, который, судя по первым написанным им на стене буквам "Я -- Ге", решил повторить шутку Трахтена), он стремительно вывел: "Давайте играть в люки! Кто больше всего их откроет -- тот и выиграл!" Написав это, тотчас бросился якобы открывать люк в грузовой отсек. Сделал это Бармалей не просто так -- он боялся, что свихнувшийся Трахтен займется привычным люком и напустит в переходный отсек голодных муравьев.
   Регенерату и вон Серу предложение понравилось. И всего через четверть часа первый плакал, а второй веселился. Регенерат плакал по той простой причине, что в попытке открыть хотя бы одну дверь, он сорвал несколько ногтей и расшиб лоб. А Трахтен веселился по праву -- он открыл почти все двери в соседние отсеки переходного уровня. В последнюю очередь ему поддался люк, ведущий на командный пункт, вернее, в располагавшиеся над ним апартаменты капитана корабля.
   Очутившись с муравьем в прихожей, Трахтен пришел в себя и, зажав нос пальцами, вернулся за Геной. После того, как люк был надежно задраен, пришедший в себя регенерат знаками дал понять муравью, что догадывается, что в том сидит душа Николая. Затем они помолчали, поминая тело покойного, и направились на командный пункт.
   Первым, проскочив под ногами инопланетянина, ворвался туда Бармалей, последним -- регенерат Гена. И все трое застыли в изумлении -- на командирском кресле, полуобернувшись к ним, сидел... Горохов. На лице у него была написана глубокая озабоченность. Рядом с ним сидела Клеопатра -- всю любовь и благоговение.

8. Муравей в бегах. -- Так сломать удовольствие могут только женщины...

   Кроме Горохова и Клепы на командном пункте находился еще и генератор. Бармалей бросился к нему, потерся о бока головой, затем знаками показал Гене, что не прочь бы в нем регенерироваться. Гена пожал плечами и сунул муравья внутрь. Но сколько бы он не давил на синюю кнопку, агрегат не включался.
   -- Он теперь только меня слушается, -- улыбнулась Клепа. -- А я слушаюсь только Мстислава Анатольевича.
   -- Я так понимаю -- кто контролирует генератор, тот контролирует массы? -- спросил Гена, сообразив, кто командует парадом в командном пункте.
   -- Вы догадливы... -- буркнул Горохов, просматривая на компьютере колонки цифр.
   -- Может быть, вы оторветесь от работы, несомненно, важной, и объясните нам, что здесь происходит? -- спросил вон Сер, вспомнивший, что его никто не снимал с должности капитана корабля. Спрашивал он, конечно, у Горохова, а глаза его смотрели на ладную фигурку девушки (синенькая майка, коротенькие до колен обтягивающие штанишки, все нежное, все аппетитное).
   -- Я занят. У нас осталось два дня. Мой помощник вам все объяснит, -- сказал Горохов, не отрывая глаз от дисплея.
   -- Пойдемте на кухню, я вас чаем напою и все расскажу, -- радушно улыбнулась девушка.
   -- А чай откуда? -- спросил Трахтен.
   -- Из киски.
   -- Из бетономешалки, что ли? Так она же только регенерирует... -- удивился регенерат. -- По крайней мере, до фиги с маслом только регенерировала?
   -- А это как попросишь, -- загадочно улыбаясь, стрельнула глазами Клепа. Она, в первый раз увидев вон Сера, наметанным женским взглядом определила, что этот симпатичный и чем-то необычный мужчина (черноволосый, синеглазый) станет ее обожателем.
   Трахтен задумался над ответом.
  
   На обеденном столе было все -- и печенье, и варенье (малиновое в высокой баночке), и медок, и баранки с маком. Увидев это изобилие, регенерат спросил:
   -- А...
   -- И а есть, -- усмехнулась Клепа и вынула из портативного холодильника бутылочку смородинового ликера (вон Сер удивился -- на корабле не было холодильников, так как мариинские продукты никогда не портились по той простой причине, что доводились до готовности исключительно различными способами порчи).
   Муравью стула не досталось, и он обиделся. Заметив это, Гена принес из соседней комнаты плюшевое кресло и усадил в него Бармалея. На немой вопрос Клепы он ответил:
   -- Это не насекомое, это Николай. Понимаете, его съели, и душе ничего не оставалось делать, как вселиться в пробегавшего мимо муравья. Так что прошу любить и жаловать.
   -- А вы тогда кто? -- удивилась девушка.
   -- Я регенерат. Из Колиной перхоти... -- чуточку покраснев, ответил Гена.
   -- Но вы совсем ничего мужчина, -- ободрила его девушка. -- Я как-нибудь вам подарю большой флакон "Head and shoulders".
   Трахтен с Геной, приняв сердцем эти радушно сказанные слова, расслабились. Налив чаю, Клеопатра рассказала, как очутилась с Гороховым на корабле:
   -- Как Коля мне сказал, так я и сделала: в колодце оказавшись, ударила кулаком по стенке и Мстислава Анатольевича потребовала. И представляете, он тут же рядышком со мной, лицо к лицу и очутился. А в колодце тесно... -- Клепа мечтательно улыбнулась и стрельнула глазами в Трахтена, пытаясь определить его реакцию на последнюю фразу, намеренно сказанную двусмысленно. -- Потом мы домой попросились, а он нас закинул на планету с сиреневой атмосферой. Там симпатичный дядечка нас ругал, что неправильную жизнь ведем, совсем не то хотим и совсем не то делаем. Потом объявил нас мужем и женой, приказал до смерти вместе жить и быть друг другу верными и послушными...
   -- И все? -- удивился Гена. -- Поженил и все? А как вы на командный пункт попали?
   -- А потом дядечка этот Мостику рассказал, что надо на корабле сделать, чтобы в мире все, как надо было. И прямо на командный пункт отправил...
   -- Давно ли это было, и как вас здесь встретили? -- спросил вон Сер, пытаясь догадаться, что случилось с Мыслителем.
   -- Мы перед самым вашим приходом появились. Бортовой компьютер права стал качать, но Мстислав Анатольевич быстро ему мозги вправил, то есть интерфейсный интеллект отключил.
   -- Интерфейсный интеллект у Мыслителя отключить невозможно! -- взвился Трахтен. -- Это исключено, это конструктивно невозможно!
   -- Мстислав Анатольевич -- настоящий русский ученый, -- улыбнулась Клепа. -- Он сразу догадался, куда надо скрепку вставить, чтобы этот ваш заграничный умник заткнулся и начал делать то, что нужно.
   -- Ну и что вы должны на корабле сделать? -- поинтересовался Гена, внимательно вглядываясь в Бармалея, проявлявшего признаки беспокойства.
   -- Затормозить его... -- ответила Клепа, вынимая зазвонивший телефон.
   Звонил Горохов. Он просил Баламута срочно прийти на командный пункт. После того, как Клепа озвучила его просьбу, со своих мест стронулись и муравей, и Гена.
   -- Нет, нет, Мстислав Анатольевич просил прийти только его, -- указывая на Гену, сказала Клепа муравью. -- А впрочем, идите. Вы ничему и никому там не помешаете.
   Как только Гена с муравьем вышли, Клепа начала строить глазки Трахтену, а когда тот, не удержавшись, потянул к ней руки, захлопнула на них наручники.
   -- Смотри ты, получилось! -- удивилась она. -- А я ведь всего час тренировалась!
   -- Ты же сказала, что недавно находишься на корабле? -- забыл обо всем Трахтен.
   -- Да, сказала, -- ответила Клепа, сама простота. -- Так было нужно. -- Мы уже почти два дня как тут.
   -- Что-то я ничего не понимаю... Вроде у нас одни цели...
   -- Одни, да не одни. Такое важное дело, как наше, должно делаться сплоченной командой. А вы ненадежные, потому как вас сам черт не разберет: один -- то ли враг, то ли друг, второй -- то ли дегенерат, то ли ренегат, а третий -- и вовсе муравей. Но хватит, сейчас я должна отвести тебя в твою комнату и там запереть. Когда Костик заснет, я приду.
   -- Вот как? Ты ему не верна?
   -- Верна, конечно, но у него есть один маленький недостаток, который никакой верностью не скрасишь.
   Руки Трахтена импульсивно метнулась к паху и Клепа звонко рассмеялась:
   -- Вот-вот! Этот самый недостаток у него и маленький!
   Вон Сер покраснел, это движение души инопланетянина девушке понравилось, и она сказала теплым голосом:
   -- Иди, милый и не делай глупостей. Нам спешить надо с тормозной системой. Что-то она не ремонтируется: не тормозит совсем и не растормаживает... -- и удалилась, прикрепив руки инопланетянина к изголовью широкой мариинской кровати.
  
   Регенерат Гена также был обманут, пленен и прикован в санузле. Горохову от него досталось: глаз его заплыл и к вечеру обещал оконтуриться смачным синяком.
   -- Не скучай, сейчас я тебе муравья приведу, -- сказал он, прикрывая досадное для мужчины повреждение. И ушел на призывный крик Клеопатры, обнаружившей Бармалея под тегами. Отчаявшись его поймать -- тот без труда бегал по пористопластиковым стенам и потолку командного пункта, Горохов с Клеопатрой занялись делами.
   Двери санузла и спальни Трахтена остались открытыми, и пленники могли говорить.
   -- Ты что-нибудь понял? -- прокричал Гена товарищу. -- На кого они работают? Этот тип, который их женил, напоминает мне типа из канцелярии. Тебе не кажется?
   -- Мне кажется, они представляют другие силы. Не те, которые командировали сюда Баламута. Может, за ними стоит Координатор?
   -- Надо же такое придумать, -- пришла Клеопатры. -- Давай, Гена, угомоняйся, а то отведу куда-нибудь подальше и останешься без развлечения.
   Гена помолчал, соображая, какое это развлечение девушка имеет в виду. Клепа же, плотно прикрыв дверь санузла, прошла в спальню.
   Инопланетянин поначалу кокетничал, но когда Клепа скинула майку, забыл обо всем. Кровать заходила ходуном, и Гена, не удержавшись, стал дразниться, издавая любовные стоны, но не был услышан.
   -- Ты что, мальчиком был? -- удивленно спросила Клепа, отдышавшись.
   -- В некотором роде, -- ответил Трахтен. -- После превращения в человека, я этим делом занимаюсь первый раз.
   -- Один мой мальчик в первый раз сделал это пятнадцать с половиной раз.
   -- Подряд?
   -- Ну не подряд, а с пятнадцатиминутными перерывами на поцелуи.
   -- Так ведь пятнадцати минут еще не прошло, только четырнадцать -- сказал Трахтен, и попытался поцеловать девушку. Та игриво отстранилась раз, другой, третий и Вон Сер, прикованный к изголовью кровати, разъярился, как опутанный лев.
   Уходя Клепа, растроганная влюбленными глазами инопланетянина, сказала нечто такое, что обескуражило и того, и Гену. Она, странно улыбаясь, поведала, что Горохов пытается сделать так, чтобы при ударе корабля об землю произошло разрушение одного лишь Кырк-Шайтана. Это очень трудно, но Мстислав Анатольевич уже знает, что надо делать.

9. Кому это надо? -- Любить по-мариински. -- Наручники, плетка и просто кнопка.

   "Камикадзе! Мы попали в руки камикадзе" -- пронзила мозг Трахтена беспощадная мысль (он забыл, в качестве кого был принят на борт космической торпеды).
   "Мы попали в лапы сумасшедшего кретина!" -- вздрогнул Гена.
   -- Ты что-нибудь понял? -- не без труда взяв себя в руки, прокричал он.
   Трахтен принялся рассуждать вслух: -- Значит, так... Корабль врезается в Центр, но не взрывается. Это вполне возможно. Нажал пару кнопок -- и кратер диаметром в пятьсот метров готов. А что находится в Центре? В Центре находится "трешка"! А кому это надо уничтожить и "трешку", и космическую торпеду?
   -- Координатору?! -- воскликнул регенерат.
   -- Получается так. Гроссмейстерский ход, надо сказать. Простенько и со вкусом.
   -- Но ведь вместе с "трешкой" будет уничтожен Синапс? И Координатор останется с одной своей плоскостью, как с корытом?
   -- Синапс невозможно уничтожить. Его можно только контролировать, -- ответил Трахтен.
   -- Но в принципе можно выдвинуть и другую версию: мы пришли к цели раньше расчетного времени -- ведь еще полтора дня остается, и Координатор решил добавить нам препятствий в виде этих сумасшедших.
   Трахтен смолчал, и Гена вздохнул:
   -- С Земли, наверное, корабль уже заметили... Паника, кругом, мародерство, баб насилуют... -- последние два слова он произнес мечтательно.
   -- Нет никакой паники, -- усмехнулся Трахтен. -- Корабля, идущего по Струне, фактически не существует. По Струне в виде модулированной волны идет информация.
   -- Так ты тоже информация? И взрывчатка тоже?
   -- Да. Все, что ты видишь, и ты сам -- это модулированная электромагнитная волна.
   -- Дела... Если эта информация долбанется об Кырк-Шайтан, озеро выплеснется, и волна пойдет до Аральского моря. Миллион человек смоет. Надо что-то делать, но как?.. Слушай, к чему это она меня приковала? К унитазу?
   -- Это не унитаз, -- улыбнулся Трахтен. -- У ксенотов дефекация происходит иначе.
   -- А что тогда?
   -- Это релаксатор. Сунь в него голову, нажми на голубенькую кнопку и получишь, все, что может пожелать мужчина.
   -- Шутишь! Я нажму, а сверху вода польется.
   -- У нас серной кислотой это самое смывают, учти.
   -- Когда придет Клепа, уговори ее не погибать, -- помолчав, сказал Гена. -- Скажи, что молодая еще, вся жизнь впереди...
   -- Не получится... Им вечное блаженство за это обещали. Вечную молодость, вечный кайф и прочее. А Клеопатра -- девушка простая и поверила, что там, на небесах ее вечный оргазм ожидает. Так что ее ничем не купишь.
   -- А ты попробуй! Объясни ей, что ничего вечного не бывает, особенно кайфа. Скажи ей, что если два месяца ее по попке гладить, то кайфа не будет, будет мозоль.
   -- Она простая, я ж говорил, она не поймет. Их зомбировали, и хорошо зомбировали.
   -- Ты все равно попробуй! Ну, попроси, чтобы наручники сняла. Напой, что без них сможешь ее по-мариински трахнуть. Непередаваемые, скажи ощущения!
   -- Это в ванне с электролитом? Под напряжением полторы тысячи вольт?.. Ладно, попробую.
  
   Клеопатра пришла вся в латексе и сказала, что Горохов понял, как приручить ракету. В ответ Вон Сер предложил ей секс по-мариински.
   -- А как это? -- заинтересовалась она и Вон Сер, краснея, объяснил, как в порыве любви у мариинских мужчин член увеличивается, а голова уменьшается и если...
   -- Понятно! Что-то наподобие французской любви, -- хмыкнула Клепа (в школе основным ее учебным пособием была газета "Спид-инфо"). -- Но это потом, а сначала мы сделаем так...
   И крепче ухватив принесенную плеть, принялась полосовать Трахтена.
   Непривычный к садомазохистским формам любви Трахтен так кричал, что Гена спрятал уши в "унитазе", то есть в релаксаторе. А когда бедный вон Сер возопил особенно страшно, Гену схватила судорога, и он ненароком нажал голубенькую кнопочку.

10. Ложка дегтя. -- Не в коня корм. -- Клепа просит губнушку и кое-что.

   В голову Гене ударило блаженство. Открыв глаза, он увидел, что лежит под голубым небом на пушистом персидском ковре, устилающем плоскую крышу глинобитной постройки. Вдалеке небосвод подпирали минарет и несколько изразцовых куполов, а рядом, под руками, стоял восточный столик на коротких ножках. На нем теснились высокие кувшины с изогнутыми носиками, два узорчатых блюда: одно с ананасом, румяными персиками, лопнувшими от полноты жизни гранатами и большой кисточкой прозрачного кишмиша, другое -- с румяно запеченным лебедем. Все это Гена принял к сведению с удовлетворением, но когда его взгляд высмотрел за одним из кувшинов запечатанную старорежимным сургучом бутылку "Московской" (именно с таких бутылок началась питейная карьера Баламута), удовлетворение сменилось озадаченностью. "Еще бы надорванную пачку "Беломорчика" нарисовать и натюрморт получился бы сногсшибательным" -- подумал он и замер: на самом краешке стола прорисовалась пачка сугубо российских папирос.
   "Беломор" оказался осязаемым. Гена вынул папиросу, сочинил "фильтр", как делал Черный -- оторвав сантиметровый кусок от дульца, вложил в него же -- и, пережав гармошкой, сунул в рот. И тотчас сзади протянулась нежная ручка с зажженной зажигалкой. Гена обернулся и увидел золотоволосую женщину-мечту в прозрачных голубых одеждах. Глаза ее светились желанием угодить. "Полный отпад!" -- подумал регенерат, уяснив, что перед ним не дорогая путана, не гетера и, тем более, не гейша, а женщина, очень красивая и благородная женщина, решившая сделать этот день сказочным для себя и наличного мужчины, то есть для него. Но, как только лицо Гены осветилось улыбкой, в спину ему что-то ткнулось, он обернулся... и ничего не увидел -- ни ковров, ни столика, ни яств на нем, ни даже голубого неба с синим минаретом, ничего кроме противной муравьиной рожи.
   Будь у него свободны руки, он ударил бы Бармалея. Тот, насквозь прожженный ненавидящими глазами, отпрянул, но тут же вновь протянул голову к скованному товарищу.
   Гена увидел у в его пасти ключик от наручников. Мигом освободившись, на цыпочках подошел к двери спальной, приоткрыл ее и застыл, пораженный открывшейся картиной раскрепощенной любви. Вон Сер лежал на стонущей Клепе, и мерно двигал задом. Ноги и руки девушки были подняты вверх и раскачивались в такт движениям инопланетянина.
   Постояв, регенерат счел происходящее действо интимным, и попятился. Однако муравей со всех сил толкнул его сзади, и он, поддавшись нечистой силе, влетел в комнату и защелкнул наручники на запястьях забывшейся Клеопатры.
   Увидев, что пленена, девушка расстроилась, но взяла себя в руки и глазами попросила Трахтена не обращать внимания на изменение ситуации. И тот, неприязненно посмотрев на Гену, возобновил приятную гимнастику. Регенерат на это чертыхнулся, снял с вон Сера наручники и вышел, растирая спину, ушибленную муравьиной головой и сетуя: "Там Вселенная летит в тартарары, а они е-утся".
  
   Бармалей же, втолкнув регенерата в спальню, бросился в санузел, сунул голову в релаксатор, нажал ногой голубенькую кнопку и застыл в вожделении небесных удовольствий.
   Они не приходили. Он надавил второй раз, третий, однако машина не хотела работать. Подумав, муравей понял почему. Понял, что он лишний на этом празднике половой жизни и все потому, что по воле судьбы он есть бесполый муравей, все счастье которого лишь в том, чтобы день и ночь вкалывать на благо родного перепончатокрылого стада. Слезы навернулись ему на глаза, ноги подкосились, и он повалился на пол.
   Лежал Бармалей недолго. Посетовав на судьбу, он пораскинул мозгами и пришел к выводу, что если Вселенная будет спасена, то у его души появятся шансы переселиться в более подходящее тело с развитыми и хорошо функционирующими половыми органами. И, подвигав челюстями из стороны в сторону (так муравьи возвращают себе душевное равновесие), Бармалей пошел к регенерату.
  
   Войдя в спальную, Гена с муравьем увидели, что Вон Сер стоит с одеялом в руках над Клеопатрой. Регенерат понял, что инопланетянин минуту назад хотел укутать девушку, но восторг обездвижил его.
   Трахтен стоял, впитывая глазами прекрасные линии нагого девичьего тела. Ему казалось: прикоснись он к ним, и линии эти распрямятся, и ударят по струнам, пронзившим его от подошв до макушки. А ее упругая податливая плоть, усмиренная бархатной кожей? "Мои руки, -- думал Сер, -- владели ею бесконечно, но где она, пресыщенность, где она!? И этот мелкий страх, сидящий внутри, это ведь страх того, что эта пресыщенность никогда не наступит, и я всегда, всегда буду рабом этого тела, восторженным, но рабом".
   -- Да, братан, влип ты... -- прочувствовав его мысли, проговорил регенерат. -- Может, завяжем с этим и пойдем Горохова за жабры брать? Он уже, наверное, заждался.
  
   Горохов защищался яростно, но был побежден, пленен и прикреплен наручниками к релаксатору. Клеопатру Гена хотел прикрепить рядом, но Трахтен смотрел так жалобно, что он сжалился и не стал этого делать. И зря -- Клеопатра, хотя и в наручниках, была та еще девушка. Найдя тряпочку, она принялась вытирать кругом пыль, все ближе и ближе подбираясь к генератору. Трахтен с Геной и муравьем выясняли, что удалось сделать Горохову с системой струнного замедлителя, и потому не заметили ее маневра. Клепа же, добравшись до генератора, потерлась об пульт шелковой щечкой и попросила изготовить ей зеленую губную помаду (вон Сер говорил, что сейчас это самый модный на Марии цвет) и скорострельный пистолет-пулемет "Беретта" последней модели с запасными магазинами.

11. Одежда красилась кровью... -- Месть ревнивца? -- Опять двадцать пять.

   Генератор работал всего минуту, и, что важно, совершенно бесшумно (за это Клепа нежно поцеловала ее в бочок). Достав заказ, девушка пристроилась за машиной, вынула зеркальце и выкрасила губки. Нежно-зеленый цвет помады и в самом деле оказался ей к лицу. Любуясь собой, Клепа нашла, что весьма похожа на принцессу Грезу. И, довольная собой, взялась разбираться, как эта железная штука стреляет.
   На это у нее ушло минут десять, то есть на десятой минуте эта штука стрельнула; пуля куда-то унеслась. Услышав выстрел, Трахтен с Геной вскочили и уставились на генератор. Выдержав паузу, Клеопатра выскочила из-за него и застрочила короткими очередями. Одежда ее противников (эти ужасные пончо), выстрел за выстрелом окрашивалась кровью; это приводило в восторг. Расстреляв патроны, девушка попыталась сменить магазин, но с первого раза не получилось -- мешали наручники.
   -- Да не спеши ты! -- посоветовал ей регенерат. -- Не блох же ловишь.
   Клепа, продолжая попытки вставить магазин, недоуменно посмотрела и увидела, что Трахтен с Геной стоят, как ни в чем не бывало. Конечно, они были изумлены -- инопланетянин озабоченно нюхал палец, испачканный кровью, а регенерат размазывал свою по груди. В это время магазин, наконец, вставился, и принцесса Греза сделав несколько шагов вперед, вновь открыла прицельную стрельбу.
   -- Да брось ты! -- морщась и прикрывая лицо ладонью, сказал Гена. -- В глаза еще попадешь.
   -- Краска это, дура, краска! -- крикнул ей Трахтен. -- Все пончо мне испортила.
   Клеопатра поняла, что обманута, сорвалась в истерику, схватила автомат за откинувшийся приклад, обернулась к коварной машине и стала ее дубасить.
   -- Стой, дура! Это же вещь! -- бросился к ней Гена. Подбежав, схватил, завизжавшую, за талию, пошел от машины.
   -- Подлец, подлец! -- пытаясь вырваться, кляла Клепа генератор. -- Грязный, похотливый подлец.
   -- Не подлец, а ревнивец! -- поправил ее регенерат. -- Прознал, что ты с Трахтеном в трахаешься, и отомстил простенько и со вкусом. А мог бы змею подложить, если бы грамотным был. -- И чуть ослабил хватку, с тем, чтобы тело девушки проскользнуло вниз и застряло в его объятиях уже на уровне пухленьких грудей.
   -- Никакой он не ревнивец, -- махнул рукой Трахтен. -- Просто генератор не может делать оружия по определению, вот и сделал игрушку.
   А Бармалей уже крутился вокруг генератора, интересуясь, не изменилось ли ее отношение в лучшую для него сторону. После того, как он потерся головой о смесительный барабан, машина ласково заурчала. Обрадовавшись, муравей бросился к Гене и взглядом попросил его включить агрегат, после того, как он в него залезет, и тут же поскакал назад. Когда Гена подошел, Бармалей сидел в барабане. Глаза его светились вожделением. Закрыв крышку, регенерат несколько неуверенно (вспомнил фигу с маслом) нажал синюю кнопку.
   Машина недолго. Звуки, издаваемые ею, были столь оптимистичными, что посмотреть на плоды ее труда подошли и Трахтен и Клеопатра, уже смирившаяся с ситуацией. Когда крышка была откинута, смеялась она одна -- в барабане сидела зеленая лягушка!
   Справившись с брезгливостью, регенерат хотел вынуть бывшего муравья из машины, но тот не давался: подпрыгивал, выскальзывал из рук и злобно квакал. Гена догадался, что земноводное требует второй попытки. И, захлопнув крышку, нажал синюю кнопку.
   Лишь только крышка была открыта, Клепа чуть не упала со смеху: в бытовом генераторе лежала бутылка водки с выцветшей этикеткой! Ноль пять кустанайского разлива времен гагаринских и покоренья Нила. Регенерат Гена импульсивно взял ее в руки и вопросительно посмотрел на Трахтена, но тот, щелкнув по кадыку указательным пальцем, тут же, отказывая, покачал им из стороны в сторону, затем отнял бутылку и вернул ее в барабан. Перед тем, как нажать синюю кнопку, угрожающе постучал по пульту указательным пальцем.
   В третий раз в барабане оказался нулевой вариант, то есть муравей Бармалей собственной персоной. Пряча глаза и не делая попыток выскочить, Нулевой вариант лежал в барабане чернее тучи.
   -- Да ладно тебе! -- стал его успокаивать Гена. -- Нам вообще жить осталось тридцать часов, так что потерпи немного, не теряй головы. И, оставив в покое муравья, никак не отреагировавшего на слова, повернулся и пошел к Трахтену, который уже колдовал у пульта управления: через час он начинал пробное торможение.
   Но, как говорится, человек предполагает, а Координатор располагает. В течение следующего часа случилось нечто такое, что о торможении не могло быть и речи. И опять все раскрутила зловредная Клеопатра, безответственно оставленная без присмотра (Трахтен и Гена работали, не поднимая головы, а муравей, окончательно потерявший вкус к жизни, безвылазно сидел в генераторе).
   Так вот, Клепа бочком-бочком проникла в санузел, о чем-то там поговорила с Гороховым, тут же спустилась назад, в командный пункт и устроилась в кресле отдыха -- нога на ногу так, чтобы были видны кружевные трусики, белые и в мелкий голубой горошек. Трусики и ноги не давали Трахтену сосредоточиться, и он попросил их обладательницу чем-нибудь заняться, ну, хотя бы принести чаю.
   Через двадцать минут поднос с тремя чашками благоухающего напитка стоял рядом с командиром корабля. Одну из чашек Клепа поднесла Бармалею. Тот чаевать отказался. Девушка же, воровато оглянувшись, выплеснула чашку на голову муравью и захлопнула крышку. И принялась наблюдать за Трахтеном, задумчиво попивавшим чай. С каждым следующим глотком интерес в лице Клепы сменятся все большим и большим недоумением. Когда вон Сер принялся за работу, недоумение ее переросло в нескрываемое раздражение, которое, однако, сменилось некоторой удовлетворенностью после того, как свою чашку выпил регенерат. Девушке было от чего радоваться -- как только пустая чашка прикоснулась к подносу, регенерат ойкнул и медленно опустился на пол. Сев, застыл, глядя перед собой не видящими глазами. Трахтен это заметил лишь увидев, что Клепа смотрит на него с откровенной ненавистью. Осмотревшись, а потом и оглянувшись, чтобы выяснить причину появления у девушки неприязни, он увидел безучастно сидящего на полу Гену. Бросился к нему, взглянул в глаза и с ужасом прошептал:
   -- Волосы Медеи! Это Волосы Медеи! Она вынула из него душу!
  
   Да, Клеопатра по наущению Горохова опоила регенерата и вон Сера раствором медеита (марианин знал о нем от Баламута). Муравью тоже досталось -- как и у Гены, душа от него отлетела, впрочем, оставшись в пределах смесительного барабана. А душа регенерата сизым дымом заголубела под потолком командного пункта.
   Смирившись с потерей друзей, -- хотя, что там, все равно погибли бы, -- Трахтен схватил Клеопатру и пошел приковывать ее к релаксатору. Но та, прижавшись грудями, заплакала, да так горько, что он не смог совершить насилия (вот ведь гуманоид), отпустил ее и вернулся к пульту. Спустя час скорость космической торпеды стала медленно падать. Потирая руки, он сказал девушке, появившейся из кухни:
   -- Похоже, все у нас получится.
   -- Мы перейдем на околоземную орбиту?
   -- Да.
   -- А почему из тебя душа не улетела? Как у остальных?
   -- Я сам удивился. Но, подумав, понял, что стал человеком не вполне.
   -- Как это не вполне стал человеком?
   Трахтен рассказал, как на подлете к Млечному пути превратился в Homo sapiens.
   -- У ксенотов нет душ, и потому я превратился в бездушного человека, -- заключил он.
   -- У ксенотов нет душ? -- удивилась девушка.
   -- Видишь ли, развитие нашей расы пошло другим путем... Мы постепенно отказались от использования души, как средства передачи жизненного импульса от одного органического тела в другое. Мы перестали о ней заботиться, и она отсохла у нас, как у вас отсох хвост. И поэтому у нас нет религиозных институтов, нет ментальных сооружений наподобие вашего ада и вашего рая. Мы живем одной жизнью, но вечно.
   -- За все надо платить... -- вспомнила девушка фразу.
   -- Конечно. Мы живем вечно, но и вечно старимся, психологически, конечно. И наступает момент, когда мы перестаем хотеть жить, и наступает момент, когда наши молодые родственники перестают хотеть, чтобы мы жили. И тогда мы по собственному желанию переселяемся на Затаенный остров и расстаемся там с жизнью по сценариям, разработанным лучшими драматургами Марии.
   -- Расстаетесь с жизнью по сценариям?
   -- Да. И знаешь, их содержание держится в тайне от ксенотов, желающих жить. Такие они захватывающие.
   -- Понимаю. Романтика, наверное, сплошная. Дуэли за прекрасных дам. Последний поцелуй в холодеющие губы. Или возвышенный красавец травит неверную возлюбленную и вешается потом над ней, еще не умершей. И раскачивается, раскачивается...
   Мариянин качнул головой. "Ох уж эти синийцы!"
   -- Не знаю. С Затаенного острова никто не возвращается.
   Сказав, Трахтен неожиданно напрягся. На дисплее обезличенного Мыслителя побежали строчки цифр.
   -- Вместо вечной жизни -- вечная старость... -- задумалась Клепа. -- Это скучно.
   -- Представители вашей расы поэтичны... -- улыбнулся Трахтен, стуча по клавишам. -- У вас меньше знаний и больше воображения. Это от наличия души.
   -- Да уж, что есть, то есть. Не в пример вашей милости. У тебя два друга улетучились, а ты со мной научно-популярные беседы проводишь.
   Трахтен молчал, набирая что-то на клавиатуре. Закончив, спросил, не поднимая лица:
   -- Это Горохов тебе дал медеита?
   -- Да. Он же ученый, вот и спрятал в медальоне, чтобы потом исследовать.
   -- А почему ты не попыталась освободить его от наручников? Вон, ключик на пульте лежит?
   -- Не хотела рисковать. Вдруг ты увидел бы, что его нет. Вместо ключика я ему скрепку дала...
   -- Скрепку? -- воскликнул Трахтен, обернувшись. И застыл с открытым ртом -- над ним, с занесенным над головой гаечным ключом, стоял Горохов. Синяк на его глазу горел злорадно.
  
   Перевязав бесчувственного Трахтена, Клеопатра обмыла ему лицо, перетащила в спальню, положила на кровать, прикрепила к ней наручниками. Затем пошла из любопытства к генератору и собрала душу Баламута-Бармалея (так, из озорства) в баночку из-под малинового варенья. Закрыв и отставив ее в сторону, достала безжизненное муравьиное тело и забросила его в дальний угол. Тело же Гены перенесла в санузел (чтобы глаза не мозолил). Тем временем Горохов занимался изменением варианта приземления. Закончив с этим, сказал Клеопатре, потирая руки:
   -- Все, дорогая, мы выиграли! И у нас еще есть целые сутки. Давай, отпразднуем событие?
   -- Давай, милый, -- согласилась она. -- Вот только как к этой идее отнесется киска?
   "Киска" отнеслась к идее положительно и сотворила все, что девушка пожелала. Даже прибавила к заказанному кое-что из вселенских деликатесов -- копченые клыки армагедонта с Омеги Кртоплекса, икринку ихтиоканопуса с Тау Кита и дюжину нежнейших яиц эквисасинуса с третьей планеты Ра. Благожелательность "киски" Клепа объяснила ее удовлетворенностью менее тяжким повреждением головы Трахтена и его последующим пленением (к Горохову она не ревновала -- муж все-таки).
   Когда все было готово, сели праздновать. Настроение у обоих было просветленное: они все выполнили, и теперь перед ними открывались сияющие перспективы вечной благодати. Предстоящая гибель бренных оболочек их никак не тревожила.
   Мстислав Анатольевич не смог найти себя в жизни. У него не было друзей (уму друзья не нужны, уму нужны соперники); тонкий (и строгий) ценитель женской красоты, он не мог относиться к женщинам просто, и потому был одинок; любящий отец, он был лишен возможности достаточно часто встречаться с детьми, и со временем стал им чужим. И, несчастный, он глубоко поверил в обещанное ему потустороннее счастье. А Клеопатра была простая девушка. В детстве мама говорила, что на небесах так хорошо, что и вообразить невозможно. Ей, конечно, было страшновато расставаться с красивым телом, но в юности одна монахиня-лесбиянка сказала, что в раю тело у нее будет и вовсе божественным. Это подтвердил человек с чудной планеты, и она смотрела в смерть скорее с любопытством.
   Банкет близился к концу, Горохов предвкушал обладание Клеопатрой в последнюю их ночь. Та смотрела на него с любовью и прикидывала, придет ли до утра в себя Трахтен. В этот момент со стороны статора Нулевой линии вылетело нечто массивное, продолговатое и, прочертив по командному пункту пологую траекторию, влетело под стол.

12. Сильные не церемонятся. -- Клеопатра в ударе. -- Все летит в тартарары.

   Приподняв скатерть, Мстислав Анатольевич, нагнулся и увидел Худосокова.
   -- Миль пардон! -- извинился беглец из Ада, растирая ушибленный подбородок. -- По-моему, я не совсем туда попал...
   Худосоков был доволен. Испытывая душевный подъем, он смаковал только что открывшуюся ему истину: души, бежавшие из загробного мира в так называемый "материальный" мир, обрастают плотью прежней конфигурации.
   -- Да, Маркс был глубоко не прав, материя вторична, -- проговорил он, с удовольствием ощупывая тело и обнаруживая, что все у него на месте, включая и протез ступни. И, довольный, вылез из-под стола на четвереньках.
   Клеопатра, увидев бывшего хозяина в неестественной позе, взвизгнула и перебралась под бочок к супругу. Худосоков уселся в ее кресло и, внимательно оглядев бывших подопытных свинок, решил, что с ними лучше не церемонится, а колоть сразу.
   -- Ты, хрен, -- двинул он хищно голову к Мстиславу Анатольевичу, -- давай, колись как здесь нарисовался!
   Горохов повел повествование с момента своего появления в недрах Кырк-Шайтана, но Худосоков так часто повторял "дальше!", что он уложился минут в десять.
   Выслушав рассказ, Ленчик задумался. Ему стало ясно, что в "игре" участвуют, по меньшей мере, четыре стороны, не считая его самого.
   "Первая сторона -- это марияне, выпустившие космическую торпеду, -- начал он мысленно загибать пальцы. -- Вторая -- несомненно, "трешка". Третья -- это силы, которые охмурили Черного с Бельмондо, четвертая сторона привела Горохова с девицей на корабль.
   Самый загадочный участник -- кукловоды Горохова. Странно как-то получается. Искали друг друга Клеопатра с Гороховым, нашли, считай, случайно, и угодили в небесную канцелярию, там их охмурили, мобилизовали и сюда послали, чтобы они и сами загнулись, и "трешку" расколошматили... Кому это выгодно? Только Координатору. Третья сторона вообще откровенно издевается. Бельмондо с Черным, похоже, делают кому-то минет, сами того не зная. Теперь"Трешка"... Она, несомненно, самоопределилась. И действует, худо-бедно действует, коли кукловоды Горохова суетятся. Да, голова пухнет..."
   Поднявшись с кресла и пообещав вырвать ноги тому, кто встанет из-за стола без его на то высочайшего разрешения, он пошел к вон Серу. Тот ничего нового не рассказал, и Худосоков вернулся с ним на мостик.
   Оказавшись на командном пункте, вон Сер бросился к пульту управления, и волосы его стали дыбом: Горохов вовсе не затормозил корабль, он ускорил его!
   У Худосокова волосы дыбом не встали, он, холодный и сосредоточенный, подошел к Мстиславу Анатольевичу и сказал сквозь зубы:
   -- Говори, на кого работаешь, сука! Говори, а не то вот этой рукой, сучке твоей матку выдеру!
   Горохов не мог говорить -- страх сломал ему голос. Худосоков брезгливо окинул его взглядом и обратил лицо к Клеопатре. Та, почувствовав в его взоре могильный холод, тоненько заголосила.
   -- Кончай выть, -- выдавил, сморщив лицо. -- Скажи, и завяжем.
   -- Мы... мы... нас... прислали... как начал портится Мыслитель... -- заговорила девушка. -- Он... сказали... стал в человека превращаться... Как Трахтен...
   Горохов, даже искореженный страхом, не смог простить предательства и бросился на супругу. И Худосоков себя показал: схватив его за ворот левой рукой, подался назад, и резко ударил правой в сердце.
   Мстислав Анатольевич рухнул навзничь, как подкошенный. Клеопатра, белая, ставшая некрасивой, бросилась к нему. Худосоков, вспомнив, что запретил вставать из-за стола, хотел пинком ноги вернуть девушку на место, но не стал этого делать: ему захотелось узнать в приличной ли он форме, то есть умерла ли "падаль" от одного единственного его удара. "Падаль" умерла, и Худосоков подумал: "Ну и хорошо -- нет теперь "в-четвертых". И уселся в кресло так, чтобы видеть Клеопатру, плакавшую над телом мужа.
   Трахтена убийство Мстислава Анатольевича повергло в трепет. Он впервые видел настоящего бандита, он никогда не читал полных крови "бандитских" романов (их на изнеженной Марии не было) и никогда не видел и не мог видеть фильмов, смакующих насилие (на Марии ксеноты наслаждались чем угодно, только не страхом, ибо страх -- удел смертных). Подойдя, бледный, растерянный, он спросил:
   -- Зачем... вы... это?
   -- Он сколько раз тебя замочить хотел, а? -- ответил вопросом на вопрос Ленчик. -- Сколько раз за последние сутки? Два раза, три? Так вот, теперь он не будет тебя, многоуважаемый чистоплюй, беспокоить. И вообще хватит п-здеть! Ты затормозил ракету?
   -- Да. Однако на околоземную орбиту нам перейти не удастся. Постараемся приводниться на Искандере.
   -- Так... -- задумался Худосоков. -- Значит, у нас почти нет шансов?
   -- Почему? -- пожал вон Сер плечами. -- Фифти-фифти. У нас хорошая техника -- катапультируемся.
   -- А как это? -- заинтересовался Худосоков. -- Нажал кнопочку, и парашют раскрылся?
   -- Да. Если бы не крутые горы, шансы у нас были бы стопроцентными...
   -- А какую кнопочку нажимать? Покажи, вдруг с тобой что-нибудь случится.
   -- Не-а! -- улыбнулся инопланетянин. -- Со мной "что-нибудь" случится, если я покажу вам эту маленькую кнопочку.
   -- Не доверяешь? -- осклабился Худосоков. -- Ну и правильно.
   И, тыкнув указательным пальцем в потолок, под которым струился прозрачный голубой туман, поинтересовался с видом знатока:
   -- Чья душа?
   -- Регенерата Гены.
   -- Вот как... А где тело?
   -- В санузле глазами хлопает, -- сказала Клеопатра, решившая приноровиться к действительности. Или приноровить к себе действительность.
   -- А душа Баламута?
   -- Там, в баночке из-под варенья, -- указала девушка подбородком в сторону столовой.
   -- А тело?
   -- Там валяется, -- указала в дальний угол командного отсека.
   И спросила, сделав глазки смиренными:
   -- Дядя Леня, а почему души Гены и Баламута голубые, а душенька Мстислава Анатольевича прозрачная, невидимо совсем отлетела?
   Обращение смягчило сердце Худосокова.
   -- Не знаю... Души обычным способом отлетающие, преимущественно прозрачные, а те, которые при помощи медеита отделяются -- преимущественно голубые...
   -- А почему мы их вообще видим?
   -- Души могут видеть только те, кто хоть раз подышал медееитом.
   -- А душа Горохова все еще здесь?
   -- Здесь, куда ей деваться? -- ответил Худосоков и, взглядом показав девушке, что она много говорит, уселся в командирское кресло и спросил Трахтена.
   -- Так что случилось с твоим компьютером? Как он мог в человека превратится?
   -- Мыслитель -- сложный компьютер. По сравнению с "трешкой", это то же самое, что амеба по сравнению с гуманоидом. Это фактически скопированный мозг мариянина. Скопированный и предельно усовершенствованный. И потому пространственно-временные установки этой части Вселенной, видимо, повлияли и на него. Исходя из его пассивности по отношению ко мне и людям, появившимся на борту, я подозревал, что такое может случиться. Он мог нас уничтожить много раз, но не сделал этого...
   -- А как же роботы, муравьи и газ?
   -- Роботы и муравьи действовали по сигналам датчиков опасности. А газом нас Горохов травил. По крайней мере, голос из динамика был очень похож на его голос
   -- Дела... А сколько осталось до мягкой нашей посадки на скальных склонах?
   -- Девять часов -- ответил Трахтен. -- И последних три часа нам придется провести в спускаемом аппарате в тормозных капсулах.
   -- В капсулах... -- повторил Худосоков. -- Значит, парашютная кнопочка в капсуле капитана?
   -- Она нажимается перед входом в атмосферу. Остальное происходит автоматически...
   -- Так значит, девять часов осталось... Надо чем-нибудь заняться.
   Худосоков посмотрел на Клеопатру, решая, что с ней делать. Трахтен, угадав, к какому решению он придет, встал между ними. У хозяина положения поступок вызвал презрительную усмешку. Смерив инопланетянина уничижающим взглядом, он поинтересовался:
   -- Ты, как я понимаю, против ликвидации ее в целях безопасности?
   -- Да, -- глаза вон Сера повлажнели от негодования.
   -- Ну и дурак. Насколько я знаю женщин, эта сучка -- последняя стерва. Такие любят крысиным ядом баловаться...
   Засунув руки в карманы, Худосоков заходил взад-вперед. И увидел баночку из-под малинового варения, в которой голубела душа покойного Бармалея, то есть бывшая душа Баламута. Посмотрел на нее внимательно, взял в руки, повертел и спросил Трахтена:
   -- Где санузел? Люди нам нужны, а на Баламута всегда можно положиться.
   Сунув баночку в карман и взвалив тело Горохова себе на плечи, Худосоков ушел в указанном направлении. В санузле он бросил останки Мстислава Анатольевича в дезинтегратор и, когда тот сделал свое дело, то есть превратил содержимое приемника в мариинские пищевые продукты, принялся внедрять душу Баламута-Бармалея в тело Гены.
   Вернулся он в командный пункт уже с Баламутом. Тот был, естественно, в пончо и вел себя как-то странно -- понюхивал то плечи, то руки.
   -- Это ты малиновым вареньем пахнешь, -- улыбнулась Клеопатра. -- Всю жизнь теперь будешь пахнуть, не отмоешься.
   -- Ну и пусть! -- посмотрел тот исподлобья на убийцу Бармалея. -- Побыла бы муравьем, как я, согласилась бы и дерьмом....
   Баламут не договорил: увидел под потолком совсем уже почти рассеявшуюся душу регенерата Гены. С минуту он скорбно рассматривал ее, затем сказал со слезой в голосе:
   -- Прости, братан. Единственное, что я могу для тебя сделать, так это помочь тебе переселиться в тело Бармалея. Но ты ведь гордый, откажешься, да?
   Душа регенерата затрепетала.
   -- Ладно-ладно, -- успокоил ее Николай. -- Приземлимся удачно -- найдем тебе что-нибудь получше. А пока...
   Баламут вновь не договорил -- в дальнем углу командного пункта, с того места, где лежало тело Бармалея, раздался чих. И Баламут рассмеялся от души: он догадался, что душа Горохова не побрезговала телом насекомого. Продолжая смеяться, он бросился к муравью, не успевшему еще вполне очухаться, схватил его за задние ноги и потащил волоком в спальню Трахтена. Через минуту вернулся и сказал Клеопатре:
   -- Я его в спальне запер. Он просил передать, что вечером, ближе к ночи, будет ждать тебя в постели. Как законный супруг будет ждать.
   Девушка смолчала, а Баламут, улыбаясь шутке, предложил Трахтену:
   -- Ну что, отметим мое рождение?
   Генератор не возражал, и скоро все сидели за столом, уставленным яствами. После первой рюмки Худосоков, пивший безалкогольное пиво, рассказал Баламуту о местонахождении и психическом состоянии Черного и Бельмондо, а также о своих догадках по поводу движущих сил происходящих событий. Баламут выслушал и махнул рукой:
   -- Там разберемся! Я эту дурь из них выбью!
   Банкет продолжился. Клепа была в ударе. Смородиновый ликер окрасил ее щечки румянцем, глаза искрилась, она кокетничала с мужчинами то по часовой стрелке, то против, да так, что никто из них не мог определить, кому она отдает предпочтение. И огонь соперничества разгорался в их сердцах, даже в окаменевшем сердце Худосокова что-то зашевелилось.
   После третьей рюмки она танцевала на столе цыганочку. Худосоков с Трахтеном хлопали в ладоши стоя. Баламут хлопал сидя -- он был пьян до потери вертикальной устойчивости, и ему казалось, что на столе выдает коленца весь цыганский театр "Ромэн" и половина ансамбля имени Пятницкого.
   Устав плясать, Клеопатра расчетливо упала в объятия Трахтена. Понаблюдав за ними с завистью, Худосоков почувствовал, что пьян, немного, но пьян. Из этого следовал вывод: кто-то подлил ему в пиво водки. И могла это сделать лишь девушка, сидевшая рядом с ним. И, значит, она продолжает бороться. "Жаль, я ей головку не открутил, -- с сожалением подумал Ленчик. -- Какой..."
   Мысль он не додумал -- острая боль в желудке свалила его на пол. Баламут, увидев, что происходит с Ленчиком, привстал и тут же, схватившись за живот, упал.
   Трахтен догадался, что их отравили. Догадался, потому что его самого схватило так, что в голове его помутилось. Но парень он был крепкий, и ему удалось схватить Клеопатру в охапку. Она визжала, когда он, падая в черное пространство, приказывал себе: Ты ее не отпустишь! Ты ее не отпустишь!"
   Космическая торпеда вошла в режим торможения в тот самый момент, когда сознание отделилось от Трахтена. Перегрузка навалилась на умирающих людей, к тому же корабль медленно завращался вокруг продольной оси. Клеопатра, соскальзывая с удерживавшим ее Трахтеном по круто накренившемуся полу, истошно закричала: угол металлической крышки котроллера силы тяжести коршуном летел к ее виску...
   На меридиане цели было 18 августа, 00 часов 32 минуты.

Глава седьмая. Развязка.

1. Стефания посылает. -- "Трешка" отмалчивается. -- Ноги в крови.

   До столкновения с Землей оставались сутки. Борис сидел, опершись спиной о волокнистый ствол пальмы. Он спал. Разбудила его ласковая ладонь, мягко легшая на щеку. Она заскользила вниз и, миновав шею, остановилась на груди. Бельмондо открыл глаза и увидел Стефанию. И демонстративно смежил очи. Пауза длилась минуту. Прервала ее посланница небес:
   -- Пора, мой друг. На дворе 17 августа, 12-30. Тебя ждут великие дела.
   -- Замечательно... -- ответил Бельмондо. -- Где?
   -- Через двадцать минут ты должен быть на Кырке.
   -- Знакомые места...
   -- Придется поработать. Через час-два копы постараются захватить колодец. Твои копы, Чернова с Баламутовым и девушек. На этот раз они подготовлены гораздо лучше...
   -- А к чему им все это?
   -- Они хотят уничтожить Синапс. Вместе с Землей. Но не все еще потеряно. Николаю удалось нейтрализовать корабль ... -- покривила душой Стефания, конечно же, знавшая, что в это время происходит на космической торпеде.
   -- Так они, копы, заодно с Трахтеном? -- глаза Бельмондо открылись, и он увидел девушку с льняными волосами, голубоглазую, чуть-чуть веснушчатую. Она уселась рядом, коснулась его круглым плечиком, а также бедром. Тепло ее плоти вошло в Бориса и легко отодвинуло в сторону все его мысли. Но он совладел с собой.
   -- Я изменилась... -- сказала девушка. -- Ты ведь разлюбил меня, прежнюю...
   -- А внутри все то же самое?
   -- Ты что имеешь в виду? -- спросила та, слегка покраснев.
   -- Я имею в виду то, что несколько повыше того, что имеешь в виду ты, то есть душу и сердце... Ну да ладно, хватит лирики. Так копы заодно с Трахтеном?
   -- С Трахтеном? -- задумалась Стефания, не зная, рассказывать или нет о том, что капитана космической торпеды давным-давно переагитировали местные пространственно-временные условия. -- Как тебе сказать... В общем, копов по сигналам с планеты Трахтена производит аппарат ХХЕХ, который вы назвали бетономешалкой. Однако сначала они получались не агрессивными и к тому же подверженными гипнотизму "трешки". Вот ХЕХХ и крутился среди вас, добирая психофизическую и иную информацию. Однако хватит об этом, у нас мало времени. Слушай и не перебивай. Ты должен уничтожить всех их. Имей в виду, если ты дашь им опомниться после выхода из колодца, если дашь им хотя бы минуту, то никакое оружие тебе не поможет. Если справишься с делом, обещаю тебе нечто такое, за что ты будешь благодарен всю оставшуюся жизнь. До скорой встречи, дружочек!
   Стефания исчезла, и в ту же минуту Борис стоял рядом с "трешкой". Она работала, и он не стал ее беспокоить, лишь походил вокруг, рассматривая.
   Биомашина изменилась. К ней уже не тянулись провода и кабели. "Из колодца питается", -- одобрительно покивал Бельмондо и попытался дотронуться указательным пальцем до стеклянного кожуха машины. Сделать это ему не удалось: палец как бы уперся в эластичную резину и чем больше сил он прикладывал, тем больше было сопротивление. "Защитный экран, -- понял Борис. -- Но пуля, пожалуй, его пробьет".
   Вывод "трешку" огорчил. Она засветилась, и в мозгу Бориса образовалась фраза: "Через десять часов сорок восемь минут мне будет не страшна водородная бомба".
   "Ну-ну" -- сказал Бельмондо и, нащупав в кармане ключи, пошел на склад оружия, соображая, почему, посылая в тренировочную деревню, его снабдили оружием, а для последнего и решительного боя ничего не дали. "Похоже, деревня N была глюком", -- решил он, не испытывая никаких чувств.
   На складе Борис вооружился и, покидав в рюкзак гранаты, дымовые шашки, мины-ловушки, армейскую аптечку, направился в Погреб кружным путем, так как хотел посмотреть, что изменилось в Центре за время его отсутствия.
   Пройдясь по коридорам, он обнаружил, что сине- и белохалатников стало больше. Больше стало и оборудования, а где-то вдалеке работали перфораторы. "Расширяются... И Большой взрыв им, похоже, до лампочки", -- подумал Бельмондо и пошел в столовую.
   В столовой подавали селедку, борщ, бифштекс с яйцом и виноградный компот. Неторопливо пообедав, Борис вернулся в Погреб. "Трешка" на его появление не отреагировала.
   "Важничает. Небось, Координатором себя воображает", -- хмыкнул Борис и взялся разбирать рюкзак. Разложив его содержимое на стеллаже, непривычно пустом, Борис перекурил и занялся минированием подходов к Погребу.
   Когда дело было сделано, ему пришло в голову, что ставил растяжки он зря: ведь копы, без сомнения, явятся так же, как и он: из дыры над "трешкой".
   "Получается, сиди на табуретке и нажимай на курок... -- усмехнулся Борис, разглядывая "дыру", отливающую сиреневым цветом.-- Хотя нет... Они ведь могут вывалиться на верхушке Кырк-Шайтана, на выходе колодца на поверхность. Значит, не зря я корячился. И эта кобыла о шести головах молчит, посоветовала бы что-нибудь..."
   Индикаторы на "трешке" обиженно замигали. Удовлетворенно хмыкнув, Борису взялся ломать стеллаж, чтобы его обломками забаррикадировать дверь. Закончив работу, уселся посреди комнаты на табуретке, загодя принесенной из смежной комнаты, положил автомат на колени, другой на пол под руку, и стал ждать.
   Первым появился Черный. Повисев в сиреневом столбе, он скользнул вниз по кожуху "трешки". Оказавшись на твердой почве, помотал головой, приводя чувства в порядок. Увидев Бориса, страшной улыбнулся, бросился к нему и получил очередь в живот.
   "А может, это был настоящий Черный?" -- мелькнуло в голове Бельмондо, но тут над "трешкой" появился Худосоков.
   Борис нажал на курок, не дожидаясь приземления старого знакомого. И выяснил, что пока коп находится в "сиреневом столбе" убить его нельзя: все выпущенные им пули прошли сквозь тело Ленчика, не причинив ему вреда. "Ну и дела!" -- качнул головой и стал ждать, пока Худосоков опустится на пол. Но тот не опустился, а, наоборот, поднялся к потолку и исчез в сиреневой дыре.
   "Ну, вот, поздравляю, второй фронт можно считать открытым, -- подумал Борис, -- скоро в дверь полезет". В этот момент над "трешкой" воплотился второй Худосоков. Дождавшись, пока он спрыгнет на пол, он выстрелил ему в лоб.
   Труп упал мешком. Что-то в нем показалось странным. Борис подошел и увидел, что убитый не был инвалидом. "Точно, коп! -- порадовался Бельмондо (мысль, что первый пришелец был не копом, сверлила ему голову и мешала сосредоточиться).
   Копы лезли минут пятнадцать. Бельмондо убил двух "баламутов", трех "черных", двух "худосоковых" и одного "бельмондо". "Бельмондо" он убил с особым удовольствием. "Наверное, я становлюсь мазохистом..." -- подумал он, разглядывая дырочку в "своем" лбу.
   После "бельмондо" был небольшой перерыв, и Борис использовал его с толком: обложил "трешку" трупами -- спереди, чтобы шальные пули не угодили в компьютер и сзади -- для защиты от рикошетов и осколков известняка, которые выбивались промазанными пулями.
   Когда он закончил и вытащил сигарету, в проходной комнате раздался взрыв, выбивший обрешетку двери. Подойдя к ней, Борис увидел, что на мине подорвался "худосоков", тот самый, который ушел в потолок. Поставив еще мин, сел ждать. Минут через десять копы, вооруженные бейсбольными битами, посыпались как из ведра. Но чем могли им помочь биты? Борис валил их на лету. Кровь убитых заливала его кроссовки, а он стрелял и стрелял. Скоро вся "трешка" была завалена телами копов, а они, лезли и лезли, и все больше среди них было "софий", "вероник" и "ольг"...

2. Упали в грязь. -- Опытный метеорит. -- Женщины это делают сидя.

   Спускаемый аппарат упал в Зеленое озеро, в нескольких сотнях метров от Искандера. Озерцо от этого выплеснулось и Трахтен, открыв люк, спрыгнул в черный ил.
   Да, он остался жив. Его организм, унаследовавший свойства ксенотского, устоял против яда, найденного Клеопатрой в выходном лотке дезинтегратора.
   В выходном отделении дезинтегратора она нашла вербекс по-урушски, приготовленный из останков Горохова. Чутье женщины подсказало ей, что вербекс -- это отрава, и что его вполне хватит для того, чтобы у всего населения Китая глаза сначала стали круглыми, а потом навсегда закрылись.
   Да, Трахтен остался жив, а душа Клеопатры погибла, погибла вместе с кораблем, упавшим на Кырк-Шайтан. Но ни Центр, ни гора со звучным названием не были уничтожены и все из-за того, что Трахтену, невзирая на перегрузки, удалось снизить скорость корабля и предотвратить взрыв.
   Космическая торпеда Трахтена была мудреным изделием. В случае штатного (боевого) входа в цель, материал ракеты должен был испариться, образовав вместе с испарившимся ПВВВ высокотемпературную плазму огромной взрывной мощности. Такой огромной, что ее хватило бы на полную дезинтеграцию Земли.
   Однако в случае применения "Нулевого" варианта, разработанного на случай отмены задания на заключительном отрезке полета, космический корабль после соприкосновения с земной поверхностью должен был испариться, не произведя ударного воздействия. Так, как испарился Тунгусский метеорит, на самом деле представлявший собой опытный и потому несовершенный образец мариинской беспилотной космической торпеды.
   Так и случилось -- корабль Трахтена после отделения спускаемого аппарата ударился об Кырк-Шайтан как перезрелая груша и испарился, издав при этом хлопок чуть громче звука, возникающего при преодолении реактивным самолетом звукового барьера.
   Выйдя из спускаемого аппарата, Трахтен не мог не посмотреть на звезды. На Марии они были красными, а небо ночью -- густо синим. А здесь над планетой нависал пугающе черный небосвод, на нем сияли белые звезды, казавшиеся отверстиями, сквозь которые проглядывает невообразимо светлый и прекрасный мир.
   Вон Сер постоял бы еще, привыкая к незнакомой планете, но озерная впадина заполнялась водой, и надо было эвакуировать экипаж.
   Да, Вон Сер, невзирая на десятикратную перегрузку, втиснул всех участников злополучного банкета в две имевшиеся на корабле тормозные капсулы.
   Последним из спускаемого аппарата был извлечен муравей Горохов -- сердобольный Трахтен взял в спускаемый аппарат и его. Оказавшись на пленэре, муравей мгновенно очувствовался и, куснув спасителя в плечо, побежал к ближайшей долине.
   Искандер, игравший рябью в свете луны, Трахтен увидел лишь после того, как закончил работу. Озеро заворожило его красотой. Огромные туши гор, обступившие водную гладь, напомнили ему гигантских сказочных животных, собравшихся на ночной водопой. Инопланетянин вглядывался в вершины, пытаясь определить, какая из них есть этот загадочный, этот дьявольский Кырк. Когда одна из них, не самая высокая, но ближе подступившая к озеру, приковала его внимание, застонал Баламут. Вон Сер бросился к нему. Николай лежал с открытыми глазами. Увидев Трахтена, он, морщась, сказал:
   -- По маленькому хочется -- сил нет... А встать не могу -- всего корежит. Помоги, что ли, братан, описаться...
   Покачав головой, Трахтен поднял Николая на ноги, поставил его на край скалы и расстегнул ширинку. Все остальное пришлось делать самому Баламуту.
   -- А знаешь, мы тут с Черным в свое время только и купались, -- сказал он, довольно улыбаясь. -- В Искандере вода холодная, а здесь ничего, окунуться можно.
   -- Я тоже хочу писать! -- вдруг раздался сзади капризный голос Клепы. -- Трахтен, помоги!
   Инопланетянин от удивления (жива!!?), чуть не уронил Баламута в жижу, набравшуюся в чашу озера. Когда тот закончил писать, он уложил его отдыхать на скалу и подошел к Клеопатре, соображая, как ловчее взять ее на руки.
   -- Ты ее под коленки возьми, -- посоветовал Баламут, закурив. -- Ты, что, не знаешь, как женщины писают?
   Трахтен так и сделал, но Клеопатра закапризничала -- стоя, мол, хочу. Баламут от изумления забыл выдохнуть табачный дым и до слез закашлялся. Инопланетянин удивился тоже, поставил ее, как ставил Николая, но спускать цветных штанишек не стал -- застеснялся. Потом было кино -- Клеопатра спустила штанишки, поискала что-то в трусиках и завизжала:
   -- Члена нет! Нет члена!!!
   -- А откуда он у тебя взялся бы? -- удивился Баламут. -- Ты же баба! У порядочных женщин член бывает только искусственный.
   -- Какая я тебе баба! -- закричала Клепа. -- Я Гена, Гена я!
   Поняв, что душа регенерата вселилась в Клеопатру, все засмеялись. Все, кроме Худосокова.
   -- Хватит базлать! -- раздраженно погасил он веселье. -- Лучше перевяжите его, черт, ее! Вон, какая рана на виске.
   Трахтен, осмотрев Клепу, пошел по пояс в грязи за аптечкой в спускаемый аппарат. Мариинские лекарства работали на принципе регенерации и, спустя три минуты рана закрылась, да так, что девушку можно было целовать в висок и без всякой для нее боли.
   Худосоков все это время смотрел, по-волчьи принюхиваясь, в сторону Кырк-Шайтана.
   -- Сдается мне, что в Центре дела происходят, нутром чувствую, -- сказал он, когда лечение девушки было закончено. Сколько времени?
   -- Без минуты пять, -- ответил Баламут.
   -- Идти надо... -- простонал Ленчик, пытаясь подняться. -- Семь часов у нас осталось, можем не успеть.
   -- Не семь, а пять, -- буркнул Баламут. -- До этого Кырк-Шайтана два ходу.
   -- Там машина должна быть на метеостанции, -- прокряхтел Худосоков. -- Пойду, национализирую.
   -- Только не режь никого, умоляю! -- попросил Баламут.
   -- Да нет у меня пера, -- успокоил его Худосоков, массируя ноги. -- Я их на понт возьму.
   -- Я с ним пойду, а вы спускайтесь до дороги -- сказал Трахтен, знавший, что Худосокову ножа для убийства не нужно. И, подхватив его за талию, повел к метеостанции.
   Метеорологи не хотели отдавать свой допотопный Газ-51, и Трахтен, попеняв на их гражданскую несознательность, дал Худосокову волю. Тот, скорчив рожу, без сомнения срисованную в зоне особого режима, выразил пару емких фраз. Прочувствовав их, жрецы погоды не только отдали машину, но и выразили желание выплатить контрибуцию и репарации в виде всех наличных денег (пятьдесят три российских рубля), двух охотничьих ружей (шестнадцатого и тридцать второго калибров) и четырех патронов к ним. Презрев деньги, Худосоков проверил и зарядил двустволки, залил последнюю канистру бензина в бензобак, уселся за руль и, завернув к Зеленому за Клеопатрой и Баламутом, погнал машину к Кырк-Шайтану.

3. Где протез? -- Ты жить теперь не сможешь... -- Мавр сделал свое дело.

   В 2-12 копы перестали лезть, и Бельмондо смог вздохнуть спокойно. Закурив, он принялся рассматривать плоды своего огнестрельного "творчества".
   Зрелище было ужасным. Окровавленные копы облекали "трешку" со всех сторон. А она мигала индикаторами, и чувствовалось, что происходящее ей по нутру.
   Когда Борис решил, что дело закончено и стал собираться, в прихожей взорвалась мина. Пригнувшись (что-то пролетело над головой), он обернулся и увидел копа-"баламута" и черноволосого синеглазого человека. Они лежали с двустволками у входа в Погреб (баррикаду разметало предыдущими взрывами). Мина, взорвавшаяся у них за спинами, видимо, не причинила им вреда, по крайней мере, на обращенном к Бельмондо лице "баламута" сияла радостная улыбка. Он так и умер с этой улыбкой, получив так же, как и синеглазый, полмагазина в голову.
   Сменив рожок, Бельмондо понял, озарило его, что он, наконец, совершил поступок, которого от него ждали. И что ему осталось лишь кое-что довершить. Он подошел к двери и, выглянув из копохранилища, увидел, что у лаза, ведущего наверх, лежит раненый взрывом мины коп Худосокова (совсем другой, не тот, который подорвался раньше), а над ним суетиться... Клепа. Оба были невооруженными, и Борис, перед тем, как убить их, решил выяснить, какими судьбами здесь оказалась бывшая официантка и скоротечная любовница Черного. Ему не пришлось спрашивать -- Худосоков, с трудом приподнявшись, сказал:
   -- Ты только что убил Баламута... -- и, потеряв сознание, уронил голову на пол.
   -- Он правду говорит, -- обернула Клеопатра заплаканное и окровавленное лицо к Бельмондо. -- Это был Коля...
   -- Врешь сучка! -- заорал Борис, уже почти поверив. -- Копы вы все сраные, копы! Покажи мне его ногу! Ногу Худосокова покажи!
   Клеопатра привстала, и Бельмондо увидел, что у Худосокова по колено оторвана нога. И закричал:
   -- Протез где? Где протез? У настоящего Худосокова должен быть протез!
   -- Не знаю. Забросило, наверное, куда-нибудь, -- ища протез, обвела глазами комнату. Бельмондо сделал то же самое и, не обнаружив искомого, нажал на курок.
  
   Спустя минуту Борис стоял в погребе, рассматривая искусственную стопу. Это она пролетела над его головой после взрыва последней мины. "Здорово сделано, -- усмехнулся. -- У меня настоящие пальцы хуже выглядят".
   Протез нашелся. И Бельмондо понял, что убил не копов, а убил друга Николая, убил врага Худосокова и убил просто Клепу. И что именно это от него требовалось, и именно для этого его натаскивали, ожесточали сердце, приучали без раздумий убивать. Чтобы он мог убить любого.
   -- Да, дорогой, -- услышал он голос Стефании, -- именно для этого. Ты получился просто здорово. И сделал все здорово. И если бы не этот протез -- как я о нем забыла? -- мы бы с тобой еще поработали. Здесь столько дел... Охрану толковую набрать, вышколить, порядок в округе навести. Но теперь ты не нужен -- слишком много знаешь. Убей себя!
   -- Мавр сделал свое дело, мавр может умереть? -- ухмыльнулся Бельмондо, обернувшись к "трешке" и увидев над ней висящую в воздухе девушку в своем обычном обличье.
   -- Да, милый. Твое место в аду. Навечно. Давай, вложи дуло в рот и стреляй. Ты же друга убил, и теперь жить не сможешь.
   -- Не-а! -- покачал головой Бельмондо. -- Убивать себя я не буду...
   -- Вот здорово! -- ликующе воскликнула девушка.
   -- Что здорово? -- удивился Борис.
   -- Мы так и думали, что ты не станешь себя убивать! Ты же герой, а настоящие герои самоубийства не приемлют. И кое-что предусмотрели, -- она посмотрела за спину Бельмондо. Он обернулся, и время для него застыло навсегда: на пороге Погреба стоял непроницаемо серьезный Чернов. В руках у него была двустволка шестнадцатого калибра, из нее прямо в сердце Бориса летали два жакана.
   До перехода В3/В4 оставалось три часа. "Трешка" напряженно работала, и будущее ее выглядело весьма привлекательным.

4. Меня задействовали. -- В нимбе из волос Софии. -- Я привел ее в негодность.

   -- Вот, сын мой, и пришла тебе пора показать, как ты меня любишь, -- услышал я в середине ночи накануне 18 августа.
   -- Приказывай -- вскочил я.
   -- Копы захватили Нулевую струну, одну из важнейших моих систем. Твои друзья уничтожили всех, кроме одного, уничтожили и погибли от его рук. Пойди и убей негодяя, убившего твоих друзей.
   И я оказался на самой верхушке Кырк-Шайтана. И услышал голос:
   -- Иди в Погреб. Немедленно. И будь осторожен -- не напорись на растяжку.
   -- Сколько у меня времени?
   -- Иди как можно быстрее.
   И я пошел. Добравшись до винтовой лестницы, осторожно спустился в комнату перед логовом "трешки". И увидел там двух "худосоковых" и Клеопатру. Убитые, они плавали в озере крови. Последняя на глазах прибывала, переливаясь через два тела, лежавшие друг на друге в дверях логова. Одно из них, нижнее, принадлежало настоящему Баламуту (не копу -- я сразу почувствовал это), другое -- неизвестному мне мужчине.
   Совладав с предательской дрожью в руках, я обернулся к трупам Клеопатры и Худосокова. Глаза мои не задержались на мертвых, их притянула двустволка шестнадцатого калибра, прислоненная к стене. Я подошел, с божьей помощью переступая через растяжки, взял двустволку в руки, осторожно переломил и увидел, что оба ствола заряжены. Вынув один из патронов, узрел на гильзе букву "Ж"; удовлетворившись этим, кивнул.
   Когда взводил курки, в погребе заговорили. Прислушавшись, понял, что говорит Бельмондо, коп-Бельмондо, и говорит сам с собой.
   "Сошел с ума", -- догадался я и, взяв ружье на изготовку, пошел к нему, опасливо ступая по своим следам в загустевшей луже крови. Бельмондо стоял лицом к "трешке", доверху заваленной кровоточащими трупами, и говорил:
   -- Что здорово? А мы так и думали, что ты не станешь себя убивать! Ты же герой, а настоящие герои самоубийства не приемлют. И кое-что предусмотрели. Прощай милый!
   Сказав последние слова, коп-Бельмондо резко обернулся ко мне. И тут же упал навзничь, опрокинутый двумя жаканами.
   Отбросив двустволку, я подошел. Он лежал на трупах двух "софий", уже посеревших лицом. Их волосы обрамляли голову Бориса нимбом. Я присел и всмотрелся в глаза товарища. Да, товарища -- никаких сомнений в том, что я убил друга, в моей душе не было.
   Я ничего не чувствовал -- внутри меня образовалась холодная мрачная пустота, и вместо глаз у меня были дупла, и сквозь эти дупла моя пустота выливалась наружу, выливалась и растворяла все, что не было черным.
   В глазах Бориса -- мертвых, застывших -- светилась благодарность. ОН молчал, и мне стало ясно, что я молился не Богу, а "трешке". Молился ей, и выполнял ее волю. И, окруженный трупами, среди которых были трупы любимых мною людей, я впервые за несколько дней задумался. Вернее, не задумался, а дал выплеснуться мыслям, загнанным в подсознание. И сошел с ума. Сошел с ума, потому что, когда ОН, наконец, прорезался и приказал мне идти наверх и приступить к работе в качестве начальника охраны Центра, я не подчинился, а занялся минированием "трешки". Я понимал, что, уничтожив ее, я, может быть, обреку на гибель своих детей, родителей, близких. И шесть миллиардов людей и мириады мыслящих во Вселенной существ.
   Я понимал это, но продолжал обкладывать ее взрывчаткой, потому что решил: если все так получилось, то пусть все рассудит Бог, а не машина.

Эпилог

   Выбравшись из Погреба, я дернул за веревочку, прикрепленную к чеке гранаты. Когда из лаза пыхнуло пылью и взрывными газами, посмотрел на часы. И увидел, что до полудня остается около часа. И что на запястье алеет каверна размером с горошину.
   Она росла.
   Я усмехнулся и стал готовиться к смерти. Вымылся в душе, переоделся в чистое белье (оно нашлось в предбаннике), прошел в кают-компанию, сел на свое место. Посидев, оглядывая мертвое без друзей помещение, залег на стол, покрытый накрахмаленной скатертью, закрыл глаза и попытался ни о чем не думать.
   Не получилось.
   "...я-то заслужил конца света... -- против воли потекли мысли бегущей строкой. -- А мои дети? Или, если я заслужил, то и они заслужили? И поэтому должны умереть?
   Должны умереть, потому что большую часть жизни я не верил, и потому ничего не пытался сделать...
   Не верил в конец света, хотя видел, что человечество стремится к нему.
   Нет, верил, но думал, что он случится не при моей жизни. Не при жизни близких.
   Конец света... Как звучит... И в переносном смысле, и буквально. Конец света, начало тьмы. Вселенная умерла, да здравствует Вселенная! Новая, непорочная..."
   Потянуло в сон. Кто-то отодвинул стул от стола и сел напротив. Открыв глаза, я увидел приятного мужчину в простом сером костюме.
   -- Это я, -- коротко представился он.
   При желании над его головой можно было увидеть слабое свечение.
   -- Оттуда? -- указал я на потолок
   -- Примерно, -- ответил он, улыбнувшись ясно.
   -- Я вас, кажется, где-то видел.
   -- Это вряд ли.
   -- За что такая честь?
   -- В последнее время вы часто обращались ко мне.
   -- Я обращался? К Вам?
   -- Ну да.
   -- Как выяснилось, я обращался к машине...
   -- Вы обращались ко мне. Это машина обращалась к вам от моего имени.
   -- Многие обращаются к нам от Вашего имени...
   -- Да, это так. Я могу для вас что-нибудь сделать?
   Я задумался. Увидел улыбающуюся Ольгу, детей, Бориса с Николаем. Счастливых...
   В глазах затуманилось, тело стало ватным. Оно почти уже растворилось во времени, когда в голову копьем вошла мысль: Переход! Начался переход!!
   Мотнув головой, я разогнал по углам наваждение.
   На часах было без десяти секунд двенадцать.
   Стул напротив был пуст.
   Я впился глазами в секундную стрелку. Когда она достигла апогея, увидел, что каверны на моем запястье нет.
   Переход не состоялся.
   Или был мягким.
   Появились официанты. Накрыли стол.
   Пришла Ольга. В красивом платье.
   Чмокнув в щечку, села рядом.
   Появилась Вероника. Вошел Борис с сыном на руках.
   Вошла чета Баламутовых.
   Последними пришли черноволосый и голубоглазый человек в пончо и Клеопатра.
   -- Я вроде тебя убил... -- сказал я Борису, когда он устроился напротив.
   -- Да ладно, -- махнул он рукой. -- Сочтемся.
   -- Это был глюк, -- сказал справа Баламут, -- Кстати, не хочешь Ольге позвонить?
   Передал телефон. Я автоматически нажал московские кнопки. И услышал:
   -- Алло, милый!
   Это произнесла Ольга, сидевшая рядом. Лишь потом я услышал ее в трубке.
   Я посмотрел на вырез.
   -- Хочешь заглянуть? -- спросила, улыбаясь.
   Я покивал. Она оттянула платье, и я увидел шрамы. Один из них оставил в Приморье Худосоков, другой -- Аль-Фатех на Клязьме.
   -- Ты не напрягайся, -- посоветовала София, когда я поднял глаза. -- Жизнь продолжается, и все хорошо.
   -- Все хорошо... -- повторил я.
   На кухне включили радио, и я расслышал кусочек новостей: Владимир Путин, президент Соединенных Штатов Америки принял Джорджа Буша на своем ранчо в Кемп-Дэвиде.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"