Аннотация: времени нет! его придумали люди. Как и рождение и смерть. Мы есть всегда и везде. И весь мир этот и есть мы сами.
Времени нет
Пахло сыростью и травой. Третий день шел дождь. Осенняя непогода.
Хотелось лениться, пить чай с травой, курить крепкий табак и думать о зиме.
Дед сидел под яблоней и крутил самокрутку. Табак он растил сам. Не только потому, что так "смачней". До ближайшего села топать верст десять. Жили они вдвоем со старухой, которую он так и звал - старуха. Как-то он задумался, как ей имя от рода ее. Не сразу пришло. Да чего там! И свое имя вспоминать пришлось.
Все его звали дедом. А кто все? Никого и не осталось. Последним переселенцем был Семен, что жил у гнилого дуба. Все переселились, кто в город, а кто в село, что за лесом.
Там и пруд, и тракторная бригада. Даже у председателя ихнего колхоза авто личный. И артисты по праздникам. Из избы-читальни клуб сделали. Артисты и клуб дед считал баловством.
А вот чему завидовал, так это газетам. Их давали бесплатно. Особенно нравились ему газеты центральной прессы. Бумага у них была тонкой и мягкой. Самый раз! Из газет дед крутил "козявку". Читать он не любил. И не потому, что глазами слаб. Просто не понимал, что в его жизни изменится от того, что он узнает "политику". Президенты менялись с частотой не привычной для сельского жителя. Ну и что? Что от этого для деда?
Картошка большей не вырастит. Да и табаку у него будет столько, сколько он посеет. Говорят, какая-то революция. Воры, мол, все вокруг... Вот если бы кто приехал к нему в гости да лису-воровку пришиб. Вот тут ему спасибо великое. Иногда из села мужики с ружьями приезжают. Да только без пользы все это. Первым делом они садятся "снедать". Первач для такого дела берется из лучших запасов. Но вот охоты никак с этой сивушной дрянью не выходит.
Дед сам не пьет. Для слабаков все это. Себя он считал крепким мужиком. И хотя ему шел восьмой десяток, силы в нем еще были. Сеять, убирать посеянное было привычно. Как для горожанина зубы чистить. Но уже тяжело. В лавке, как на старый манер дед называл магазин, ничего он не покупал. Кроме как керосина, соли да свечей.
Так и живут они с бабой уже десятый год. Хутор их, когда-то еще до переселения, звался Сухим Яром. Теперь никак и никто не зовет. Дороги сюда нет. Заросла порослью. Некому прорубать. Да и незачем.
С бабой дед разговаривал редко. Да и о чем? Они - как рыбы, молча понимали друг друга. Так, иногда она спросит: 'снедать, - мол, - отец, будешь?' По привычке, оставшейся от совместной жизни с детьми, она его звала - отец. У детей уже свои дети. А у тех уже свои, т. е. правнуки. Не всех по именам упомнишь. Василия, который правнук, дед помнил, потому что тот описал ему штаны. А в кармане махра. Выкинул, значит, дед целый мешочек с махрой. Жаль, да вот хорошее, что правнука теперь помнит. Внук Семен где-то в Америке жил. Привез деду ихние деньги. Зеленые, чудные. В лавке на деда смотрели с придурью. Внучек говорил, что, мол, одна их бумажка денежная, как наших тысяча! А их там пачка! Лежат сейчас в комоде. Но внука дед хорошо помнит. Намаялся дед с этими бумажками.
Изба, в которой жил дед, была старинной. Рубленная еще прапрадедом. Полтора века стоит. И сноса ей нет. Печь три раза перекладывали. Как война, так печь и перебирали. В 1905-ом перебирал прадед, в 1917-ом дед перебрал. В 1945-ом дед помогал отцу чинить печь. Переложили на современный манер. Так и стоит поныне.
С тех пор ничего не меняется в жизни деда. Часов и календаря у них нет. А зачем? Что это меняет? Время для них остановилось. Что такое время, дед не знал. Зато он точно знал, что-то, что было сегодня, будет и завтра, потому что было то же и вчера. Так же утром он скрутит козявку, выпьет кружку воды из колодца. Будет возиться с дровами и кормить худобу. Время, дед искренне считал, придумали очкарики. Так он называл учёных.
Все, что дед не понимал, он отвергал с решимостью и искренностью.
Например, дед не понимал, зачем летают ракеты. Говорят, в космос. А что это-космос? Нет его. А дармоедов в городе много. И городов много. Что оттого, что железяка полетит в небо? Ну что с этого ему? Что изменится в его жизни? Он так же утром скрутит "козявку", будет разжигать печку и кормить курей рубленой травой. И ничто не нарушит его, дедова, времени.
Когда-то он задумался над тем, сколько ему лет. Но так как считать дед не любил, то бросил это занятие. Выходило где-то между семи десятью и семи десятью пятью.
А времени - его тоже нет, - считал дед. Есть день и ночь. А еще утро и вечер. И у времени как у человека, утро - это как детство. А вечер - как старость. День - как жизнь. А ночь - как смерть.
Дед засыпал быстро. Спать они ложились рано. Как стемнеет, свечи долго не горели. Спали по разным лавкам. Баба на печи. Дед на лавке у окна. Жили они не то что мирно, но не в ссоре. Деда как-то спросил сын: 'Как, - мол, - живете? Ладите ли?' Он задумался. Никогда себе не задавал такой вопрос. Уже лет пятьдесят живут они, как бы это сказать, в одной избе.
А как он живет с бабой? А как живут со своей левой или правой рукой? Никогда этот вопрос не возникал. Да и бабу свою дед не замечал. Ведь не обращаешь же внимание, как шагают твои ноги. Она утром встает после деда минут через пять. Дед уже возится с печкой. Баба идет к колодцу, ставит воду на огонь. А дальше будет, как вчера и как будет завтра. И ничего такого не будет сегодня, чего не было вчера.
Бабушка его рассказывала, что кто как засыпает, тот так и умирать будет. Кто быстро спит, тот долго мучиться не будет.
Смерть быстрая и легкая. А кто чутко спит и медленно засыпает... Бабушка спала плохо. Ноги "крутили" и засыпала не просто. Умирала долго и в муках. От чего - дед уже не помнит.
Для деда время - это часы. А часы ему не нужны. Он точно мог сказать, сколько осталось до заката солнца. Только вот чего осталось, - это он сказать не мог. Ибо понятия часа у него не было. Было внутреннее чувство размеренности.
В юношестве и ранней молодости была у него мечта. Мечталось ему побывать 'у германцах'. В Германии побывать, увидеть, как у них там. Есть ли трава? Яблоня? Или все 'на круги в сафальте'. Т. е. в асфальте. У деда сложился свой сленговый язык, понятный ему и тем немногим прихожанам из села, что за лесом.
Германцев дед наблюдал на войне в сорок четвертом году. Не такие они, как он. Не то, что обликом и рожей. Нет. Глаза у них по-другому... И фарсу у них неподдельного, и прочего, чего дед объяснить не мог. Не мог, потому и мечта такая. Поехать к ним. В войну до германца дед не дошел. В Польше закончил войну. Потом не "пуща ли". Даже думать страшно было о поездке к немцу. А когда президенты стали быть, гласность и прочие непонятные слова, дед уже не понимал, зачем ему хотелось к немцу.
Желаний у старика не было. Не то чтобы совсем. Курить "козявку" - это завсегда. А вот не повседневных, необычных... не было. И мечты никакой. Что может такое быть, что интересно деду? Все уже было. И ничего не могло быть такого, чего еще не было.
Дождь закончился, и земля исходила теплой испариной. Казалось, что облако спустилось к старику в сад, передохнуть перед выдачей новой порции дождя.
Старуха присела на лавку, рядом с дедом. Молча фартуком вытирала руки. Молчала и обтирала. Но старик точно знал, она хочет сказать ему какую-то новость. Эту ее привычку молчать и ждать, пока он спросит, дед изучил давно.
Он как бы нехотя оторвался от дела, выбросил самокрутку и внимательно посмотрел в ее сторону: 'Ну, говори, чего там?'
Старуха повернулась к нему всем своим грузным туловищем и произнесла: 'Отец, идет к нам кто-то'. В ее голосе было немного радости, чуточка тревоги и надежда на то, что сейчас будет не повседневное, а что-то новенькое, что встряхнет их повседневный уклад.
Тропинка, довольно заросшая травой и молодой порослью, шла к ним через поле. Поэтому старуха заметила странника издалека. Она, несмотря на свои года, была зрячей и видела то, что дед видеть не мог...
Туман, вызванный дождем, стал 'садиться', и черная фигура странника, казалось, движется по облаку.
Дед поднялся с лавки и стал готовиться к встрече. Последний раз к ним приходили чудные люди. Просили продать избу. Хорошие деньги предлагали. Хотели здесь заимку охотничью сделать. Мол, места тут глухие, да и дичи полно. Не понимали они, что жить в селе старики уже не могут. Там люди, как звери. А здесь зверье, как люди. Добрые и тихие. Вот только бы лису проучить...
Вскоре путник подошел к забору и стал у калитки.
- Мир дому Вашему.
Весь одет в черном, халат до пят. За плечом холщовой мешок. Поясок из толстой плетеной веревки. На голове не то шапка, не то колпак. Тоже черный.
Дед таких еще не видел. Он стоял и молчал. Пальцы сами крутили 'цигарку'.
- Странствующий я, - молвил человек. - С дороги сбился. Воды бы мне...
Дед молча махнул рукой. Проходи, мол.
- Чудной у тебя наряд, дядя! - старик решил вступить в разговор - Откель топаешь?
- Монах я. Из М..ского, что под Киевом. Слыхали?
- Что монастыри есть, еще в войну я слыхал. В одном из них стояла наша рота. Только никаких монахов там не было. От этого и удивление мое. Да ладно уж. Пришел, так садись за стол. Говорят, вы народ смиренный. Бояться мне тебя нечего.
Дед действительно ничего не боялся. Каждый день привык жить, как последний. Чудной человек этот чернец. Не такой как он, дед. Как тот немец. Вроде бы и говорит понятно, а вот не такой. И живет чудно. Не по-человечески. Утро, темно еще. Тот монах на коленях стоит, лицом к солнышку, которое и не поднялось еще. Бога просит. И о чем?! За деда речь с Богом ведет. Да как! Со слезами да поклонами. Дед как увидел - страшно и неприятно стало. Неприятно оттого, что не понимал он этого. Но приятно, что беспокойство о нем, старике, произносит.
Да и не так речь чернец с дедом держит, как он к тому привык. Все с поклонами да снизу вверх. Наверху оказывался дед, а монах себя ниже ставил. Только дед себя по-другому ощущал. Никогда странник деда ни о чем не просил. Но всегда получал. Дед сам предлагал. Чего за собой раньше не замечал.
Про Бога монах никогда сам не заговаривал. Дед сам начинал разговор. А рассказывал гость так, что дед и о махорке призабыл. Только ничего не понял. О Троице трудно для деда и о Воскресении.
Старик сидел смирно, не перебивая. Только тряс седой головой. А когда монах умолк, пошел молча на кухню. Принес отвара от ягод и налил кружку. Поставил возле гостя. Сел напротив и молча посмотрел в глаза страннику. Старуха хлопотала по хозяйству на кухне. В разговор не встревала, но прислушивалась.
Говорили долго, пока стемнело. Дед пожалел, что хворост так и остался не рубленный. Он задумался и произнес:
- А про чудеса можешь рассказать, монах?
- Что о них хочешь слышать? Не видел я их. Вот, дед, знаешь ли, чудо - оно в тебе!
Дед от такой неожиданности вспомнил о махорке и начал надрывать газету.
- Вот ведь сердце твое стучит в ритм, а не как дятел. Это чудо. И картошка, что ты утром съел, превратилась в твою силу - тоже чудо. А солнце каждый день меняется луною. Неужто не чудо?
Дед от осмысления таких простых и очевидных чудес взмок. На рубахе со стороны спины показались влажности. По душе, ему была беседа со странником. Просто тот говорил, чудно, не так, как дед привык. Первый раз такого он встретил. Оттого и не отпускал монаха. А тот только головой кивал смиренно. И не перечил никогда деду.
Старик признавал существование Бога. Но не так, как этот чудной слуга Божий.
Ну, есть, он считал, на небе кто-то. Сильный и строгий. А странник говорит, что, мол, в нем в старике - Бог, как и во всех людях. И что Он любит нас, людей. Ну, с тем, что в нем, это ладно. Но вот что он делает в Федьке Кривом, что из села за лесом? Тот пил, дрался. Известный матерщинник и вор. За что любовь к нему?
А если он добрый, то зачем вся родня его померла от голода в тридцать третьем? И еще много не понятого дедом в словах монаха. Тот только кивал головой на вопросы-укоры деда, вроде бы в знак согласия, но дед понимал, что он точно знает ответы. Открываться не хочет! Вот ведь как!
Чернец на все вопросы говаривал, что, мол, вопросы от тебя, и ответы в тебе. Только поглубже посмотри в себя. Этого дед не понимал. Но на всякий случай ночью в клозете зажег свечку. На дверях туалета весело зеркало. Как ни всматривался в свое отображение дед, ответов он не видел. А помнилось, бабушка его на Рождество ставила свечи перед зеркалом. И все ответы там находила.
Главный вопрос был у деда. Он дождался, когда бабка выйдет во двор.
- Слышь, мудрый человече! Зачем живем-то? Никто меня не знал до меня. Никто и после знать не будет. И нет для меня, милый мой, разницы, что было ранее, и что опосля будет.
Вопрос этот он запомнил. Он слышал его подростком, когда отец его задавал деду его. Сидели они за перваком. И были хорошо выпивши. И ответ он помнил. А задал вопрос, чтобы проверить монаха. Знает ли он?
Чернец опустил глаза и долго молчал. Что- то шевелил губами.
- Если скажу, что к Богу идти надо, не понятно будет... - он как бы размышлял вслух. Здесь дед соглашался. - Меняться надо бы, - наконец-то ответил странник. - Как уж меняет кожицу. Старую, грязную - сбрасывать. И каждый день с новой, чистой рождаться. Душой чиститься. Чтобы сегодня не таким быть, как вчера. Иначе смерть. Хоть телом жив.
Здесь не понял дед про ужа и про душу. Да, не все знает странник.
Ответ его отцу дедом не таков. Тот говорил, что, мол, мужик должен дом поставить, землю заиметь и сыновей к земле "приставить". Тут все ясно. Дед все это сделал.
У них с бабой пятеро сыновей и одна дочка. По всей земле раскиданы. И стоят крепко! Тут все понятно! А кожу менять?! Душу чистить?!
Чудной этот старец-монах. Ему старость скоро. А ходит он по земле. Дома нет у него. Детей никогда не было. Чудак! Не понятно почему с ним в хате светлее и как-то уютней. Наверное, давно гостей не было, вот и отвыкли.
После ухода монаха дед затосковал. Собрался в село за керосином и за солью. И хотя еще запасы были, желание сходить в люди не пропадало. Потом он подумал, что керосин не нужен. Так как спать они ложились с закатом солнца. Впрочем, ничего не нужно деду.
Солнце подымается и садится независимо от желания старика. Деревья цветут и отцветают. Ничего нового для старика нет на земле этой. И ничего не нужно.
За окном снова пошел дождь. Пахло сыростью и травой...