Бергельсон Александр : другие произведения.

Э Н С К И Е М А Й С Ы - Маленькие Истории На Все Случаи Жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
   1. Проект "Скупердяй Изя"
  
  Скупердяй Изя умер от ужаса. Ему показалось, что он потерял у трамвае три рубля и расчёску.
  Потом скупердяй Изя ожил. Его вернула к жизни истинная радость. Расчёска нашлась, и не одна. Три рубля вернулись, да ещё с родственниками. Жизнь налаживалась прямо на глазах.
  То, что нашлось вместе с расчёской, было похоже на маленькую юлу без ручки сверху. Скупердяй Изя схватил это обеими руками и спрятал далеко-далеко в сумку с навесным замком.
  Родственники трёх рублей были многочисленны и отзывались на пароль "тыща".
  Скупердяй Изя млел изнутри.
  А тут вдруг ему юла без ручки и говорит:
  - Изя, вы хотите ещё более?...
  - Да! - заорал Изя не задумываясь.
  А что тут задумываться, когда жизнь налаживается?
  А юла без ручки завертелась сама собой, и, взревевши неведомым крикливым птицем, немножко взорвалась.
  Когда Скупердяй Изя опять пришёл в себя, на него сверху равномерным дождём сыпались деньги.
  Скупердяй Изя мгновенно определил, что это родственники трёшки, но все, как один, крупнее.
  - Тыщи!- осознал скупердяй Изя, и умер окончательно.
  Юла без ручки укоризненно погудела над трупом, и констатировала грустным голосом профессионального резонёра:
  - Первый! Первый! Проект "Скупердяй Изя", исполнитель А789ло9/ХХ, результат положительный. Пост сдал!
  - Пост принял... - Ответил с небес голос Б-га.
  Так что, если на земле стало одним скупердяем Изей меньше, то на небесах - одной освобождённой от скупердяйства душой - больше.
  В тот же вечер, в семнадцать ноль три по местному времени, расчёску и три рубля потеряла некая Мария Соломоновна, тоже, кстати, дама весьма прижимистая...
  Но это уже другая история, которая - смею вас заверить! - может кончиться совсем не так оптимистично.
  В том смысле, что некоторые скупердяи бессмертны.
  Бесполезно, знаете ли!
  Сколько ты им ни подсовывай для вечных потерь три рубля и расчёску.
  
  (26 сентября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  2. Их благородие и дурак Маргулис.
  
   Это ещё мой дедушка рассказывал.
   Майсес.
   Картинка из жизни, так сказать.
   У них в полку, видите ли, служил дурак Маргулис. Редкого типа дурак: потому как дурак вдохновенный и безостановочный.
   По призванию дурак.
   И был у дурака Маргулиса командир, их благородие господин подпоручик барон Иван Карлович фон Фогелькопф.
   Настоящий. Всё как надо! - с моноклем и стеком; сноб, служака и немец в одном лице.
   А дурак Маргулис его фамилию перевёл.
  Прямо перед строем, так сказать.
  - Птичья голова! - Громко сказал дурак Маргулис, когда командир полка полковник Юрьев-Суренджинский барона к службе представлял.
  - Птичья голова... - Повторил дурак Маргулис уже потише, обращаясь к стоящим рядом таким же вольнопёрам, как и он.
  Объяснить, значит, хотел.
  В смысле, с немецкого перевести.
  Полковник Юрьев-Суренджинский на ухо был туговат по причине многочисленных ранений и возраста. Поэтому он перевода дурака Маргулиса не услыхал. А вот у их благородия господина подпоручика слух а-атлично позволял дурака Маргулиса опознать и выделить на всю последующую службу.
  Их благородие господин барон дурака Маргулиса возненавидели и гнобили всячески при любом на то случае.
  Гауптвахтой и нарядами. Муштрой и лишением отпусков.
  Всем, чем могли.
  Однако, руки не подняли, и даже свиньёй не назвали ни разу.
  Такой уж имели характер, плюс врожденную аристократическую брезгливость.
  Но речь не об этом.
  Речь, знаете, о гораздо позже, когда господин барон были уже не подпоручик, а полковник, а дурак Маргулис не просто дурак Маргулис, а чрезвычайный и полномочный комиссар по делам бывших белых офицеров при ЧК Украины.
  Ой-ей-ей! До каких же высот залетел, теперь уже, извините, не просто дурак, а чрезвычайный и полномочный дурак Маргулис. Залетел, и при встрече в персональном кабинете с их благородием, закричал:
  - Птичья голова! - показав при этом на их позеленевшее то ли от страха, то ли от злобы благородие трём сидящим у стола таким же, как и он сам, полномочным и чрезвычайным чекистам.
  После чего стал пояснять, тыкая длинным кривым пальцем.
  - Потому что Фогелькопф! Фамилия у него - Фогелькопф, вы же понимаете! - Фогелькопф - "Птичья Голова"...
  Нужно сказать, что остальные чекисты фамилию барона из бумаг знали, но вступать в излишние контакты с дураком Маргулисом было чревато, и поэтому популярное объяснение того, кто же это перед ними сидит, благоразумно пропустили как бы мимо ушей.
  Но дурак Маргулис не унимался.
  - Фогель по-немецки это птица. А копф - голова!.. - Продолжал дурак Маргулис, махая руками. - Значит, Фогелькопф вместе оно и будет "Птичья голова"!...
  Увлекшись, дурак Маргулис выскочил из-за стола, оббежал этот стол, и стал тыкать пальцем практически уже в самое лицо барона.
  - Фогелькопф!... Голова и птица!... По-немецки!.. - Орал дурак Маргулис, и палец его всё ближе подбирался к лицу их благородия.
  И тут их благородие не выдержал.
  И тут их благородие, жутко взвыв, откусил палец дурака Маргулиса.
  Я уже говорил, что палец у дурака Маргулиса был длинный.
  Так вот: их благородие откусил палец весь, до ладони, с одного раза.
  Умнее от этого дурак Маргулис не стал.
  Впрочем, и господина барона фон Фогелькопфа уже ничего не смогло спасти от революционного расстрела.
  Советская власть откусанных пальцев не прощала никому...
  
  Я часто вспоминаю дедушку.
  Он очень меня любил.
  Бесконечно одаривал самыми чудесными игрушками, кормил шоколадными конфетами и много-много рассказывал о всех войнах и революциях сразу.
  При этом взгляд его блуждал где-то далеко, в таких краях, куда можно попасть взглядом только после восьмидесяти лет ой какой не простой жизни.
  Он смотрел в эту неведомую даль, и осторожно гладил меня по голове четырёхпалой рукой.
  
   (27 сентября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  3. Соковыжималка.
  
   Кафман и Гросман пошли покупать соковыжималку.
   Кафман был старше, но Гросман мудрее.
   Кафман имел деньги, а Гросман - обдуманный план.
   Кафман чётко знал, что они хотят сока, а Гросман обосновал экономичность и витаминизацию.
   На углу Пушкина и Октября Кафман и Гросман встретили мадам Полосухер. Мадам Полосухер выгуливала левретку, и курила пахучую самокрутку из лечебных тибетских трав. Глаза мадам Полосухер вращались. Левретка нарезала круги по несвежей траве газона, визгливо лая и периодически подпрыгивая.
  - Здравствуйте. - Сказали Кафман и Гросман.
  - Здравствую. - Ответила мадам Полосухер и оба её вращающихся глаза стали медленно фокусироваться на Кафмане и Гросмане. По мере фокусировке глаза останавливались и меняли цвет с черного на жёлтый.
  Кафман и Гросман торопливо ускользнули из-под жутких глаз мадам Полосухер.
  При этом Кафман наступил на левретку, а Гросман закашлялся от едкого дыма тибетских трав самокрутки.
  Левретка цапнула Кафмана, от чего Кафман побежал, предварительно стряхнув левретку со штанины ладонью.
  Гросман замешкался, поплыв с дымом тибетской самокрутки, и немного отстал от убегающего Кафмана.
  Но не на долго.
  Острый инстинкт дружбы с Кафманом погнал его следом.
  Ни деньги, ни идея при этом не пострадали.
  Всё успокоилось, и Кафман с Гросманом пошли дальше покупать соковыжималку.
  На пути им встретился дедушка Шпиль, который незамедлительно захотел им рассказать свои собственные воспоминания о Сотворении.
  Когда-то дедушка Шпиль мог это делать, и вспоминал с удовольствием.
  Но Кафман с Гросманом перескочили на другой тротуар, чуть было не попав при этом под иностранную машину с не тем рулём.
  За не тем рулём сидел Пищик, и ругался международными словами.
  Кафман и Гросман извинились перед Пищиком, но Пищик извинений не принял, а лишь перешёл со слов международных на слова местные.
  Это было уже обидно, и Кафман с Гросманом гордо ушли, предварительно объяснив Пищику, что Пищик поц и шлимазл.
  Кафман при этом утверждал, что Пищик поц, а Гросман констатировал, что Пищик шлимазл. Но ссориться Кафман с Гросманом не стали, и согласились на том, что поцем и шлимазлом Пищик может быть одновременно.
  Тут замешкавшихся Кацмана и Гросмана всё-таки нагнал дедушка Шпиль.
  Дедушка Шпиль схватил Кафмана и Гросмана за рукава и начал:
  - Софа Робеспьепер с набережной это была такая ципа, но это был цорес в юбке и халакост в семье...
  Кафман с Гросманом вырвались, и побежали.
  Их звала соковыжималка.
  Дедушка Шпиль ещё кричал вслед:
  - ...Прямо на парапете, ой вей, и только волны били о волнорез, а я всё слизывал, слизывал солёных брызг с правой и левой грудей по очереди!..
  Но Кафман с Гросманом уже были недосягаемы.
  Только поц и шлимазл Пищик остался сидеть с не тем рулём в руках.
  Тогда дедушка Шпиль засунул голову в окно машины к Пищику и осведомился:
  - А Рая Иоселевич, которая сестра Додика Шивхина с Первомайской?.. Вы, Пищик, можете себе представить, как мы со всеми её сто тремя килограммами плюс моих пятьдесят два сверкнули глазами внутри "Запорожца", где ещё кроме этого ехала вся семья Уманских на дачу?..
  Пищик дал газу. Голова дедушки Шпиля вскользнула из окна, только успев крикнуть напоследок:
  - Два раза, Пищик! Два раза! ...Я там у вас оставил свои очки!..
  Очки уехали.
  Кафман с Гросманом были уже за углом, на улице Фрунзе, где, собственно, и собирались купить соковыжималку в магазине "Быт и свет".
  Хозяин "Быта и света" имел фамилию Похренян, но был отнюдь не армянин.
  Скорее даже наоборот.
  Причём с первого взгляда.
  Кафман и Гросман вошли в "Быт и свет", причём Кафман неуклюже хлопнул дверью, а Гросман сразу же налетел на прогуливающегося по торговому залу Похреняна.
   Дверь громыхнула, Похренян присел, затравленно озираясь, а Кафман сказал:
  - Ой! Я таки извиняюсь...
  А Гросман кинулся поднимать присевшего Похреняна со словами:
  - Здравствуйте, здравствуйте! Как идёт торговля?..
  Похренян торговал уже двадцать лет. Он начинал в палатке овощей и корнеплодов,, где за два месяца наскрёб свой первый миллион.
  При этом за все двадцать лет ни разу не сидел.
  Умный человек, что тут говорить.
  И, как умный человек, Похренян с первого взгляда понял, зачем эти двое у него в магазине.
  - Соковыжималка "Эдит Пиаф", вот что вам надо! - закричал Похренян, вырываясь из поднимающих его рук Гросмана.
  - Французская? - хором спросили Кафман и Гросман.
  - Да что вы! - возмутился Похренян, убегая к прилавку. - Чистый "Мулимекс"!
  - Покажите... - ниспадая на шепот сказали Кафман и Гросман.
  Похренян показал.
  Спустя пять минут соковыжималка была куплена.
  Коробку несли осторожно, как новорожденного.
  На лицах Кафмана и Гросмана сияла радость великого приобщения к чему-то истинно светлому и большому.
  Прямо у "Света и быта" им встретился Святополк Блюмер, дирижер из филармонии, и мрачно осведомился:
  - Гарантийный талон вы у этого прохиндея сами заполняли, или он схимичил?
  Кафман и Гросман отмахнулись свободными руками.
  Они давно знали, что дирижёр Святополк Блюмер завистливый и склочный засранец, каких свет не видывал со времён всемирного потопа, потому что, по слухам, именно таких вот нехороших людей и решил истребить Всевышний, смыв одним мощным потоком города Садом и Гоморру.
  
  (27 сентября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  4. Шерше ля фам.
  
  Следователь Лев Ильич Рохлин ходил по месту преступления.
   Вид у него был сразу на три буквы "У".
  Унылый, усталый и утраханный.
  - Надо искать женщину... - сам себе сказал Лев Ильич, и ещё раз внимательнейшим образом осмотрелся.
  Улик было предостаточно.
  Во-первых, неиспользованный "Тампекс", во-вторых, использованная губная помада, в-третьих, рванные в самых неожиданных местах колготки девятого размера.
  Были ещё опомаженные со стороны фильтра окурки сигарет "Вок", и двенадцать мятых фантиков от конфет "Мышка норушка".
  - Да... - повторил Лев Ильич, вздыхая, - надо искать женщину.
  К Рохлину подошёл судмедэксперт Арбат Халилович Рахинбулаев.
  - Ну, что у тебя. Лёва? - спросил Арбат Халилович.
  - А... - Рохлин безнадёжно махнул рукой. - Надо искать женщину.
  Они помолчали.
  - А что у вас? - спросил своим на три буквы "У" голосом Лев Ильич.
  Рахинбулаев хмыкнул.
  - Слюна, группа крови, резанная рана в пятом подреберье. Нож типа "Де люкс фарши" фирмы "Лекок", лезвие стандартное. А вообще - ты прав! Нужно искать женщину: шибко легко пёрышком пошалили, не по мужски...
  Сказав всё это Арбат Халилович ушёл в УАЗик, а следователь Рохлин стал почти автоматически писать в блокнот: "Нужно искать женщину... Нужно искать женщину... Нужно искать..."
  Из УАЗика вылез огромный капитан Мульныченко, участковый, в чьих дворах всё и произошло.
  Мульныченко и Рохлин одновременно двинулись к гаражам, но по дороге Рохлин свернул к скамеечке, а капитан перешагнул через натянутый шпагатик и протиснулся собственно за гаражи.
  Уже оттуда капитан пробасил:
  - Шо скажете, Лёв Ильыч?
  - Надо искать женщину...- в очередной раз сказал Рохлин.
  Мульныченко же рявкнул из-за гаражей:
  - Да твою же дивизию! В-вляпался...
  После чего добавил, уже совсем зло:
  - Ну так ищыте, раз надо, женщыну вы эту, Лёв Ильыч, ищыте, за ради Бога, только скорее: у меня и так на участке двенадцать бытовух и сорок две кражи за десятидневку!...
  Рохлин опять вздохнул, и, решительно достав сотовый телефон, набрал номер прокурора района Селивёрстова.
  - Что у тебя там? - спросил Селивёрстов голосом решительным и жёстким.
  - Надо женщину искать, Пал Палыч! - ответил Рохлин.
  Прокурор недовольно хмыкнул
  - Всякий раз у тебя одна бодяга: медленно работаешь! И, кстати, по делу Абрамяна с Лысым и Бегемотом - санкции не дам!
  - Как же так? - Лев Ильич опять запал в состояние трёх "У". - Я же докладывал...
  - А вот так! - Селивёрстов выматерился. - Улик у тебя на них не хрена! Всё, жду завтра к десяти со всей выкладкой... Бывай здоров, не кашляй.
  И прокурор бросил трубку.
  - Да! - Рохлин совсем расстроился. - Так вот оно всегда...
  Потом закурил, и подумал: "Надо искать женщину..."
  - Куда поедем, Лев Ильич? - спросил из окна УАЗика шофёр Петя.
  - Домой... - вяло сказал Рохлин.
  И они поехали домой.
  
  Открыв дверь, Лев Ильич зажёг в прихожей свет, снял куртку, расшнуровал ботинки, и, пройдя на кухню, щёлкнул клавишей чайника.
  Чайник загудел, набирая тепло, а Рохлин поплёлся в ванную, где первым делом снял носки и поспешно сунул их в стиральную машину.
  Квартира была полна тишиной.
  - Надо искать женщину! - подумал Лев Ильич.
  И в этот момент на кухне закипел чайник.
  
  (27 сентября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  5. Покидая свои мастерские.
  
  Если закрыть все окна в комнате, то останется одна духота. А если задёрнуть шторы, то даже лучика света уже не будет. И я останусь среди своей пыли, один на один со своей темнотой.
  С именем - Барух а Шем.
  Так и не называемым уже столько лет, так и не названным ни разу, в этих мастерских, откуда ушло всё, кроме пыли.
  Арик сказал: "Мы всё делаем для Него".
  Миша налил совсем по чуть-чуть, что Мише не свойственно, и засмеялся, чего не бывало уже лет десять: "Это Он делает в нас..."
  И не выпил, чего я вообще ни разу не помню с Мишей.
  А я, тот самый я, который их всех собрал, чтобы поговорить, - только молчал, потому что слова во мне лежали камнями, и не было силы поднять даже самый маленький из этих камней.
  А ещё я молчал потому, что не хотел кидать камни в тех. кто был за столом вместе со мной.
  Арик сказал: "Если Слово повторяется не устами, но картинкой, - разве здесь можно не сойти с ума?.."
  Миша мял сигарету, и морщины рисовали по его лицу спирали и квадраты ивритских букв.
  "Мы сходим с ковчега ума на новые земли, посылая вперёд ворона и голубя, чтобы сплясать потом перед детьми танец позора..." - сказал Миша, и на лбу его складки сложились в Алеф, и я подумал: "Вот Миша - у него на лбу Алеф, Алеф силы и Алеф власти, но как он слаб сегодня! Как он слаб..."
  И в глазах у меня встали слёзы, и я не смог уронить слезы, я лишь всхлипнул, не выпустив наружу солёного семени своих глаз, в который раз уже испугавшись: нельзя плакать! От слёз родится народ, имя которому Ныть и Слёзать, и будут они висеть на руках твоих, мешая махать в разговоре, пока ты не умрёшь от переизбытка слов изнутри...Я и так уже полон камней: Ныть и Слёзать станут строить из них стены жилищ, возводить стропила, и класть крыши на камни слов, что ныне уже скопились во мне.
  Миша сказал: "Блаженны уходящие, ибо они решились!.."
  Арик сказал: "Что у меня с лицом, Боже, что у меня с лицом?.."
  Он ещё не знал, что теперь у него вовсе нет никакого лица.
  Как и у меня.
  Кто-то уже собрал наши лица, как собирал их Моисей, дабы вывести из египетского плена.
  "Понять бы ещё, в чём этот наш египетский плен..." - подумал я.
  Арик потёр руками лицо, как, наверное, Алладин тёр лампу, в надежде, что явится исполнитель желаний. "Я раб этой лампы!" - скажет он, и останется только одно последнее усилие - называть свои самые сокровенные, самые главные желания, на счёт "ТРИ", да ещё постараться, чтобы у них не было конца.
  "А разве может быть счёт до "трёх" бесконечным?.." - хотел спросить я, но камни не поддались ни на миллиметр. Только тяжесть стала сильнее. Только голос сорвался.
  "Я раб этой лампы!" - У каждого на земле своя лампа.
  "Я раб этой лампы!" - Ну и будь счастлив! Ты знаешь точно, что делать!
  Но я не хочу!
  Тогда скажи, чего именно ты не хочешь?
  Я не хочу больше случайной власти надо мной тех, кому я - всего лишь исполнитель желаний.
  Тогда - плачь! А если не сможешь, то смейся: есть и другие - смешные роли: выбирай, и подпевай уже совсем громко той песне, которая совпадёт с твоим инструментом внутри!..
  "Я мотылёк этой лампы, я раб этого света, я, и только я один, без тебя, случайное лицо моих возможностей, случайный хозяин моей бесконечности власти над желаниями, исполнять которые, поверь, не сложнее самого счёта от единицы до трёх, три коротеньких шага: я, мне, моё! - и всё опять сначала..."
  "А Я - принц своих земель, но раб своего своеволья! Ах, как мне хочется петь! И я пою, что хочу, а иначе - иначе кто-то будет говорить мне: пой, как этого хочу я! И будет считать до трёх (мне! - мне угрожают счётом до трёх!); и при счёте три совпадут фазы луны, и при счёте три Отец, Сын и Дух обретут место в толпе, и при счёте три желания станут явью, чтобы уже навсегда превратить принца в раба..."
  "Что это за свет там вдалеке?" - "Это Вавилон, лампа блуда..."
  Опять не та дорога. Опять не те ответы. Пророк ушёл, и мне, как народу, стало страшно.
  Арик сказал мне: "У тебя глаза убежали вверх и вниз одновременно..."
  Миша сказал мне: "О чём можно думать с такими глазами?.."
  Мне удалось выкатить камень, и я сказал: "Я раб этой лампы..."
  Арик перестал искать рукою лицо.
  Миша уронил складки, и они стекли в улыбку одними углами рта:
  "Вавилон..." - добавил я второй камень, с таким усилием, с каким и Сизиф не катал камней.
  "Да, да!.." - сказал Арик. - "Теперь он начнёт проповедовать и наставлять!.."
  "Чем плохо?.." - сказал Миша. - "В конце концов, это он уезжает, а мы остаёмся..."
  "Так вот в чём дело!.." - понял я. - "Вот от чего так плохо мне, и я не понимаю больше тех, без кого, казалось, я уже не буду я никогда!"
  И тут же странная мысль шевельнулась во мне: "Идите! Вот вам земля! Я вижу её перед собою!"
  Но это была ложь.
  Перед собою я видел не землю, но камни.
  И море омывало камни, и было море солёным от слёз, и были это только мои, собственные и персонально не выплаканные слёзы.
  И Арик сказал: "Счастливо!.."
  И Миша сказал: "Выпьем!.."
  И я выпил, потому что не выпить не мог.
  И накрыли воды потопа народ Ныть, и смыли воды потопа народ Слёзать, и даже самые высокие башни Вавилона скрыла вода.
  И я сидел с теми, кто не попал на Ковчег, кого миновал счастливый билетик.
  И я прощался с ними, а, на самом деле, - это они провожали меня, и ничего здесь нельзя было поделать.
  
  (30 сентября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  6. Голова.
  
  Когда у адвоката Шпрехника украли подлинник "Головы" Мане, Шпрехник пошёл к следователю Рохлину. Рохлин пил чай с лимоном.
  - Лёва, я таки назначил вознаграждение... - Сказал Шпрехник.
  - Но это же заказ, Мартин Иудович! - Меланхолически ответил Рохлин, и прихлебнул чай с лимоном.
  Шпрехник устало вздохнул.
  Он очень устал от идиётов.
  - Лёва, мене, собственно, насрать на заказ это или не заказ! Мене нужна "Голова" обратно, и я даю за это десять тысяч зелёных!
  Следователь Лева поперхнулся, разлил чай и уронил лимон.
  - А это уже серьёзно... - Сказал Рохлин.
  - У мене всё всегда серьезно... - Ответил адвокат Шпрехник.
  Лёва отряхнул с пиджака чай, снял с брюк лимон, и поехал на оперативном газике в местную Нахаловку, где позвонил от ворот по внутреннему в особняке пахана Грыжи (по паспорту - Ильи Аркадьевича Пыжиковца).
  Мало кто знал, что Пыжиковец - Грыжа и следователь Лёва Рохлин двоюродные братья.
  Грыжа принял Лёву плавая в длжакузи.
  Вода кипела вокруг Грыжи мелкими пузырьками.
  - Шо тебе надо? - спросил Пыжиковец. - Или - всё-таки надумал ко мне юрисконсультом?
  - Нет. - Сказал Лёва. - Но ты мне можешь помочь.
  Грыжа вскипел, как вода в его джакузи.
  - За падлу держишь? Стучать зовёшь? Да я тебе....
  У Грыжи за плечами было три ходки.
  У следователя Лёвы университет.
  Лёва примирительно сказал:
  - Давай без дураков. Нужно найти Мане, на которого обнесли адвоката Шпрехника
  - Ха! - ответил Грыжа. - А колесо от троллейбуса не хочешь?
  - Не, колесо не хочу. - Рохлин нетерпеливо пошевелил губами. - Мне нужно найти этого Мане, Ильюша. Шпрехник за него десятку баксов назначил премии, а мне деньги во как нужны.
  Грыжа задумчиво покачался в кипящей воде.
  - Десятка это да... - Сказал он. - А если я её тебе дам?
  Лёва укоризненно посмотрел на Грыжу.
  - Ладно. - Грыжа опять побулькался в ванне, и вдруг сказал:
  - Мане тебе отдадут. Но ты за это мне Рубика и Повидло из кичи выдернешь.
  Лёва отрицательно покачал головой.
  - Не выйдет. Они по полной засели.
  - Тогда базара не будет... - Грыжа махнул рукой. - Иди с миром.
  - Есть другая идея. - Сказал Лёва. - Ты мне отдашь Мане, а я тебе - всего остального адвоката вместе с его тайничками и запасничками.
  - Как это?.. - не понял Грыжа.
  - А так. - Лёва хмыкнул. - Его выделяют в отдельное дело, он взятки цыганил и камнями спекулировал... Вот ты его перед арестом и долбанёшь, когда я тайнички раскопаю.
  - А раскопаешь? - спросил Грыжа.
  Лёва плюнул на кафельный пол.
  - Ладно. - Сказал Грыжа и негромко свиснул.
  Из-за шторы появился бугай по кличке Жутик, личный Грыжин охранник.
  - Мане отдай. - Сказал Грыжа - И проводи гостя.
  Так "Голова" вернулась.
  Но не на долго.
  Адвокат Шпрехник сел через полгода.
  Грыжу замочили на разборке в Москве.
  Лёва из органов не ушёл, а на десять тысяч, которые ему отдал Шпрехник, отправил старшую дочку от первого брака Люсеньку учиться за бугор.
  Жизнь, как всегда, продолжалась.
  
  (30 сентября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  7. Из монологов о деньгах (1)
  
  Не надо, Нёма, не вы первый, кто говорит мне за деньги.
  Был, знаете, здесь один до вас, тоже, кстати, как и вы - Вениамин, так вот вам его история.
  Звали его Венечка Йоффель, сын тёти Розы и этого инженера, который сыграл через инфаркт в Склифосовского, когда узнал за денежную реформу.
  Сам Венечка Йоффель этого помнить не мог, потому что в 61 Венечке Йоффелю было три года от маминого живота, но люди потом ему всё сказали...
  Так вот.
  Этот инженер, папа Венечки Йоффеля, был таки не Ротшильд. Хотя и не последний бедняк. Серединка на половинку, но дело не в этом. Дело в самом Венечке Йоффеле, который таки пошёл куда дальше папы.
  Дай Бог нам всем так идти, как пошёл Венечка.
  В смысле, Ротшильда.
  Что значит, Ротшильд здесь не при чём?
  Ротшильд здесь как раз очень даже при чём.
  Потому что Ротшильд имел свои деньги, а Венечка Йоффель - свои. Что делать, сколько разных людей, столько и разных денег. Даже если с виду они - совершенно одинаковые, и на каждом деньге - штампованные физиономии американских президентов.
  Венечка своих денег любил не меньше, чем Ротшильд.
  А вот Ротшильда не любил, потому что Венечку Йофееля все всегда этим поцем Ротшильдом тыкали.
  - Ой, Веня, ты прямо как Ротшильд! - говорили одни, имея в виду то, что Венечка Йоффель немножко сделал удачного гешефта.
  - У, Ротшильд!.. - рычали другие, уже совсем с другой интонацией, хотя и по тому же поводу.
  Было за что Ротшильда не любить.
  Венечка Йоффель прочитал всё, что было когда-нибудь написано про самого поца Ротшильда, и про его поцавскую семью тоже. Больше того: Венечка от ненависти проанализировал все их делишки аж с восемнадцатого века.
  Ой, что только не сделает один еврей, если он недолюбливает другого еврея!
  Анализ сделал Венечку Йоффеля умным в деньгах и гешефтах.
  Мозги работали как калькулятор, биржа и "Привоз" одновременно.
  Венечка не мог ни разбогатеть, и он таки разбогател.
  Вот вам редкий случай, как можно разбогатеть по причине не любви одного еврея к другому.
  А вы мне говорите за те копейки, которые я вам должен.
  Фи, Нёма! Так дела не делают!
  Давайте будем умнее: вы меня возненавидите, как Венечка Йоффель поца Ротшильда, и если ваша ненависть, Нёма, настоящая, - вы неминуемо разбогатеете! А если нет, то вам эти двести рублей всё равно не помогут!
  Даже если я вам их когда-нибудь отдам...
  
  (1 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  8. Из монологов о деньгах (2)
  
  Она мне так и сказала: "Арон, я с вас ничего не возьму!"
  Но я не обрадовался. Хотя, поверьте мне, я всегда был в этом отношении сторонник халявы. Платить за удовольствие - да ради Б-га! Но тогда пусть это будет взаимно: или Арон не сделал вам так же хорошо как вы ему?
  И вот теперь, оказывается, я уже в том возрасте, когда с меня ничего не хотят брать.
  И я ей сказал: "Вы, Оля, хорошая девушка из хорошей русской семьи. Я не против бесплатного, даже наоборот, но - посудите сами! - как же без денег?.."
  А она погладила мене по голове, и так нежно проворковала в самое ушко: "Арон, вы прелесть, но денег я с вас не возьму! Вы так чудесно со мной разговаривали... Обычно, Арон, ну, вы же знаете, как это бывает обычно: обычно, как правило, хамят, а вы - вы всё так интеллигентно, по доброму, по отечески, где шуткой, а где и объясняя, что к чему... Нет, я не новенькая. Я здесь уже работаю два года, и все два года вы ко мне приходите, и я каждый раз делаю с удовольствием... Но сегодня..." И она заплакала.
  Я сказал: "Оленька! К чему слёзы? "Всё проходит!", было написано на кольце царя Соломона, и я говорю вам: всё будет хорошо, Оленька, тем более у такой славной девушки как вы... И если старый Арон может вам хоть чем-то помочь, вы только скажите!.."
  И она улыбнулась сквозь слёзы: "Ах, Арон! Вы уже и так помогли мне... Я слушала вас, и мне было хорошо..."
  Я взял её руку, и сказал: "Смотрите, Оля: вот моя рука. Она держит вашу милую ручку, и я чувствую, как нежны ваши умелые пальчики... Так почему же вы не хотите взять с меня денег? Неужели какие-то разговоры стоят того же, что вы сделали сегодня для меня? Я же помолодел на двадцать лет! Я же стал таки совсем другим человеком! Где мои года? Они остались там, двадцать минут назад, до того, как вы взялись за меня... И я говорю вам Оля, возьмите то, что я могу вам дать, иначе вы обидите меня на всю мою оставшуюся жизнь!"
  И тогда она вырвала свою великолепную ручку, и тогда она сказала голосом, какого я от неё не ожидал: "Ну, вот что! В конце концов, это моё дело, брать или не брать с клиентов деньги! Всё. Идите, Арон, и спасибо вам за то, что вы так добры ко мне..."
  Я встал и поцеловал ей руку.
  "Спасибо!" - сказала она. - "Я буду ждать вас ещё..."
  И я ушёл, весь в слезах.
  И у меня ныло сердце.
  И я твёрдо знал: в следующий раз я приду к ней с цветами.
  
  На углу меня окликнул старый пердун Розенблюм. Я небрежно кивнул ему, но от Розенблюма так просто не отделаешься.
  Стуча своей протезной ногой, старый пердун Розенблюм проворно перебежал улицу перед толстобоким иностранным автомонстром, и, обозвав владельца сего чуда враждебной техники "трижды поцем", схватил меня за руку:
  - Слушайте, Арон, вы уже таки знаете? - у них для нас будет новое повышение на телефон и свет! Гершик звонил в мэрию, но они его послали в Же У... Кстати, Арон, кто это вас так волшебно постриг?...
  
  Слёзы мои, слёзы! Спасибо, Олечка!
  Наверное, в самом деле, дело вовсе не в деньгах...
  
  (1 октября 2002 года)
  
  
  9. Лобио для гусара.
  
  ...А косточки от винограда на спор сплёвывал в ночной горшок, который стоял в другой конце комнаты. Причём попадал каждый раз именно в самую середину горшка! Такой уж был человек Аркаша Губерник, и сам про себя говорил: "Делать - так по большому!", и, знаете, у него получалось...
  Я только скажу вам про лобио.
  Лично я лобио не очень. В смысле, конечно, съесть могу, но предпочитаю что-нибудь более для меня подходящее: курицу, там, или шашлычок... А вот Аркаша Губерник по этому самому лобио ну просто сходил с ума! И поедал его, лобио это, в количествах неимоверных. Мог, например, за один присест приговорить пятилитровую кастрюлю. Причём, под коньяк вперемешку с шампанским!.. Но я опять отвлекаюсь.
  Аркаше, как сейчас помню, нужно было улететь из Москвы в эНск. Билетов не было, и он завернул в аэропортовский ресторан. Так вот: если в аэропортовской кассе не было билетов, то в аэропортовском ресторане не было лобио.
  И вот тогда Аркаша Губерник таки озверел. Он зашёл на лётное поле и, за бутылку из рук в руки с летунами, через семь часов был уже в Тбилиси. "Зачем?.." - спросите вы, и я отвечу вам правду: кушать лобио. Потому что в тбилисском аэропортовом ресторане лобио было обязательно.
  И Аркаша его там таки ел целых три дня.
  Вернулся он уже сразу в эНск, изрядно потрёпанный, но не побеждённый. Это цитата. Из любимого мультфильма моего детства "Бременские музыканты".
  Причём, прилетев в эНск, Аркаша прямо с самолёта пошёл опять в ресторан, где сел за столик и подал знак официанту Яше Либерману.
  Яша всё понял. Яша только кивнул головой, и принёс Аркаше Губернику его лобио.
  - Спасибо. Яшенька! - сказал Аркаша Губерник. - Только я в долг. Потому что из Тбилиси.
  - Нет проблем! - ответил Яша Либерман, а потом интимно осведомился: - И как там лобио?..
  Аркаша Губерник пожал усталыми плечами.
  - Лобио там говно, а вот люди чудные... - Сказал он и погрузил ложку в дымящуюся гущу.
  Так вот: Яша бегал за лобио пять раз.
  Повар Петрович каждый раз интересовался:
  - Для Аркадия Львовича?
  - Да.... - Кротко отвечал Либерман, и Петрович каждый раз с уважением говорил: - Титан! Геркулес! Богатырь! Теперь уже таких не хрена нет...
  Что же, ты был прав, повар Петрович: таких уже не хрена нет, как нет уже не хрена того времени, кроме как в памяти, которая, кстати, тоже с каждым годом делается всё слабей и слабей...
  Мой сын как-то возил мене на Брайтан-Бич. Я там сходил в их ресторан "Тифлисо", или - как он там? - не помню! - и заказал две тарелки лобио в память об Аркаше Губернике.
  Когда мне принесли, я заплакал.
  Я плакал, но я съел все обе.
  Первый раз в жизни.
  О чём, конечно, жалел потом, ночью, но это - совсем другая история.
  
  (1 октября 2002 года)
  
  
  10. Mens momentanea
  
  Сегодня утром я нашёл в почтовом ящике арабскую газету. В родном эНске, а не в каком-нибудь там Тель-Авиве, в Ленинском районе, а не в секторе Газа, избави Б-г от такого и меня, и родственников моих, и соплеменников до пятого колена с их родичами и знакомыми!
  Нет, я не против арабов вообще, но мне удивительно: какому это поцу понадобилось совать мене в ящик арабскую газету?
  И я тал её смотреть.
  И тут пришли наши.
  И наши увидели у меня в руках, и я всё рассказал им подробно, как есть.
  Нёма сказал: "Провокация!"
  Йося сказал: "Кегебе..."
  Старый Сёма Перкусер шамкал восемь минут всеми своими вставными зубами, а потом сказал: "Идиёты, это его так проверяют!"
  "Кто это его так может проверять, если не кегебе?" - сказал Йося.
  "Кого вы слушаете, он же слабоумный!" - сказал Нёма.
  Йося взъерепенился: "Это кто, это я слабоумный?"
  Нёма махнул рукой: "Ты тоже, но я сейчас не про тебя, я про старого Сёму, потому что какому поцу придёт в голову проверять нашего Бергусю? - он же весь на виду, как памятник Ленину задницей к Оперному Театру, и даже ещё виднеё!"
  Тогда старый Сёма Перкусер сорвал с носа очки, и завопил: "Шлимазл! Они - это арабы! На херена Бергуся этим феэсбе? Даже смешно! А уж тем более такой серьёзный конторе, как Мосад..."
  Вмешался доселе молчаливый Бейцамович, который всегда жутко стесняется своей фамилии: "А зачем арабам проверять Бергусю? И - главное - на что, Самуил Симонович, они Бергусю таким образом проверяют?.."
  Рассудительность стеснительного Бейцамовича привела старого Сёму Перкусера в крайнюю ярость: "Уберите от меня этого яцеголового!" - заорал Старый Сёма Перкусер, и верхняя челюсть прыгнула у него изо рта прямо на ойкнувшего Бейцамовича, жутко блеснув белыми фарфоровыми зубами.. А вторая, нижняя, безвольно упала, но старый Сёма Перкусер успел поймать свою безвольную нижнюю, в то время, как Нёма и Йося таки поймали рвущуюся кусать верхнюю.
  Нёма сказал: "Сёма, вставьте и перестаньте так кричать! Если арабы завербуют Бергусю, то им сразу же придёт крышка!"
  Йося сказал: "Это да..."
  Бейцамович, оправившись от испуга, сказал: "Тогда Израиль победит уже сразу и навсегда..."
  Старый Сёма Перкусер сам себе вставил, и, почмокав для присасывания, сказал: "А может быть им таки этого и надо..."
  "Кому?" - спросили все наши хором.
  "Арабам",. - сказал старый Сема Перкусер. - "Они много слышали о том, какой Бергуся болтун, и решили так: если оно да, то пусть Бергуся погубит наше арабское дело, тем более, что терроризм в мире себя, как способ борьбы, таки не оправдал ..."
  Йося и Нёма переглянулись.
  Стесняющийся Бейцамович покачал головой.
  Было ясно, что на сегодняшний день старый Сёма Перкусер перещеголял сам себя в плане замысловатой логики.
  В глазах Нёмы сверкнула мысль, и он сказал: "Всё-таки это кегебе..."
  В глазах у Йоси сверкнуло сразу две мысли. И поэтому он сказал два раза "Всё-таки это провокация..."
  На что Бейцамович, совсем застеснявшись, промямлил: "Через него и всех нас..."
  "Вот!" - сказал старый Сёма Перкусер. - "Им нужна пятая колонна! Но пасаран!"
  Йося сказал: "Сёма, вы уже полный но пасаран! Зря мы ловили вашу челюсть: без неё, по крайней мере, ви таки не можете нести свою ахинею!"
  Йоси сказал: "Ну, предположим, я, например, даже не против... Тем более, если они будут что-то платить..."
  Стеснившийся сверх всякой меры Бейцамович поддакнул: "Абер и Лившиц рассказывали, как им платили за стук в Мосаде, так это о-го-го..."
  Нёма сказал: "Да уж, с нашим кегебе не сравнить..."
  Йоси сказал: "Безусловно..."
  Бейцамович ничего не сказал, видимо постеснялся. Но в глазах его стрекотал калькулятор, высвечивая зелёные пятизначные цифры.
  Тут мне это всё надоело.
  Я перестал читать газету, и сказал: "Слушайте, вы, евреи, мать вашу за ногу, она же на иврите!"
  Я чувствовал себя неизмеримо выше всех этих поцев.
  Я уже неделю ходил учить язык в Сахнут, но не потому, что решил ехать, а потому, что решил повыпендриваться.
  Такой уж у меня характер.
  Вот и теперь - я только что сделал вид, что прочёл всю газету от корки до корки.
  Больше того: я её тут же им пересказал.
  На это ушло каких-то два-три часа.
  Вокруг было лето и воскресенье.
  
  (2 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  11. Песня.
  
  Вам кажется, что я не умею петь. Больше того, я уверен: вы для себя уже таки решили, что у меня нет голоса, слуха, а так же - совести, потому что я случайно сделал это вслух и при вас. Но вы ошибаетесь. У меня всё есть, и петь я умею не хуже Магамаева. Только Магамаев умеет снаружи, а я - я изнутри. В смысле, я могу петь правильно и очень красиво, но только в одном единственном случае: если меня никто не видит и не слышит, но я не жалею, потому что внутри меня есть музыка, и я пою под неё. А внутри вас - только хороший слух, которым вы, конечно же, готовы услышать, как я фальшивлю здесь, снаружи. При этом: давайте будем объективны! - что бы я ни пел, всегда получается один и тот же мотив, хотя песни всегда разные. Я есть великий унификатор, ибо я нашёл меру всех звуков, причём - нашёл внутри себя. Внутренняя школа всегда круче внешней. Одно плохо: герметически заткнуть мой сосуд нельзя, и кое-что всё-таки иногда прорывается наружу. "Людям это может не понравится!" - думаю я в такие моменты, и это, наверное, результат заниженной самооценки. Но: откуда, скажите мне, ей быть другой, если у вас и вправду нелады со слухом, а петь хочется, хотя, как сказал мой знакомый контрабасист Стёпа, - "важен не слух, важен ритм, а вот если нет ритма, то это уже полный абзац, тут уже ничего не поможет..." Так вот, на счёт ритма: внутри у меня ритм есть, а вот снаружи - снаружи не знаю. Никогда не стучал. Даже пальцами по столу. Предпочитаю, знаете ли, петь изнутри, чем стучать пальцами снаружи. И не по тому, что одно лучше, а другое хуже, - избави Бог, зачем сравнивать? - пусть каждый делает то, что ему нравится! - просто одному это дано, а другому нет. Я знаю, что дано мне, и этим пользуюсь. Так что, если я вам помешал, моё сорри, а если нет, то сорри мне, тогда я - дурак, сам заморочивший себе голову целой теорией на предмет своего неумения петь. Между прочим, та песня, которую я пою вот уже почти сорок пять лет изнутри себя, и называется жизнь. Конечно, это не такая яркая песня, как мне хотелось бы лет двадцать назад, но мне и вы этой довольно не плохо. Только, пожалуй, добавить бы чуть-чуть денежных куплетов, да поубавить тех припевов, в которых я себя плохо чувствую, и я готов её петь ещё столько же, лишь бы только голоса и дыхалки хватило. Вот так и стоим, лицом наружу, душой вовнутрь. Вот так и поём: одни в сторону людей, другие в сторону себя. Вот так и разговариваем друг с другом, словно бы оправдываясь...
  
  (3 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  12. Как написать портрет.
  
  Голос - голос Яакова,
  А руки - руки Эсава.
  (Бытие 27:22)
  
  1. "...и ничего не почувствовал, потому что музы улетели, краски высохли, холст перестал притягивать на свою поверхность всё то, что рвалось изнутри; и даже птицы улетели с рябины под моим окном на какие-то совсем не мои деревья. "Боже мой, какая тоска!" - подумал я сам себе тихо и про себя, потому что рядом не было никого, кому бы я мог громко и вслух, - "Так нарисуй же меня!" - сказала мне моя тоска, и я понял вдруг, что пришло время портрета; и - я даже увидел его, портрет этот, внутренним взглядом, на внутренней стене, во внутренней утренней галерее, между двух светлых окон, одно на запад, другое на юго-запад; увидел даже цвет стены и пейзажик в обоих окнах; увидел всё, и понял всё, и почувствовал всё, что, собственно, и должен был увидеть, понять и почувствовать, что собственно, и хотел бы увидеть, понять и почувствовать с самого начала. Но это был ещё не портрет, а только преддверие к нему; и я взял своё зонтик, большой, как чёрный пиратский парус, и я нацепил на голову свою дурацкую кожаную бейсболочку с уже поломанным козырьком, и на ноги я одел свои любимые рыжие ботинки на такой толстой подошве, что земля пружинит сама, и ты при каждом шаге чуть-чуть взлетаешь; и пошёл в город, и стал искать то лицо, которое будет портрет моей тоски, обязательно, не позднее, чем сегодня же вечером, если, конечно, в мой парус не залетит кривой ветер, который вполне может занести меня в какой-нибудь левый порт, где я случайно напьюсь со случайными людьми; хотя, - кто я такой, чтобы судить: какая дорога правильная на пути к портрету? - пружиньте, рыжие ботиночки! - мой взгляд из-под уже поломанного козырька кожаной бейсболочки будет кроток: я согласен на любую дорогу, ибо знаю точно: она приведёт меня к портрету, потому что я созрел и преисполнен таинственных энергий истинного приобретения..."
  
  2. "...имела великоватый нос, который, однако, мне очень нравился, потому что был чрезвычайно семитский, и очень подходил к глазам и подбородочку, что, собственно, я и нарисовал, прервавшись, правда, раза два на бурные объятья; получилось очень даже не плохо; "Тебе нравится?" - спросила она, - "Да..." - ответил я, и мы опять отвлеклись. После чего я резко добавил рыжины в её волосы и косинки в глаза, добавил лунный холод и прилив раздражения, добавил в углы рта морщинку безволия, а в бемоль спины - совершенно неожиданно - лесбиянский изгиб. "Вау!" - отозвалась она, увидев изменения в своём портрете, - "Сегодня я стала ведьмой!.." И - схватила меня сама, и повалила навзничь, и стала мне Луной Животворящей, и наступил отлив раздражения, лишь только песок заскрипел в моих уже не очень молодых суставах, да надрывно крикнули две чайки: одна по имени Джонатан, а другая - почему-то зачем-то куда-то пролетая над гнездом кукушки. Я выдохнул, дополз до холста, и подрисовал портрету внутренние крылья. "Смотри, летит!.." - вскричала она, - "Летит..." - прошептал я, и уснул, будучи больше уже совсем не в силах..."
  
  3. "...а вместо не получившейся тоски, из за отсутствия портретного сходства, задумался о ней, как таковой, лежащей рядом, поймал её дыхание, как бабочку на плече; преисполнился её запаха, как запертая комната, в которой оставили огромный букет; и вдруг почувствовал, как затрещали проклеенные на зиму рамы, как вылетела из них серая слежавшаяся вата, словно из ушей, обнажая весенний слух; и распахнулось моё окно, и в это окно залетел шмель, потому что его позвали цветы, и наполнил меня изнутри гудением. Но я не побежал рисовать всё это, не побежал, потому что испугался потревожить её тихий сон в обнимку, и от этого мне стало как-то особенно спокойно и хорошо; так спокойно и хорошо, как я даже не предполагал за всю свои предыдущую историю портретов..."
  
  (4 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  13. Испивание пива в лесополосе
  
   Приспичило меня выпить с ёжиками, приспичило с птичками, особенно с этой - красногрудой, которая так старательно долбилась в окно всю мою ту самую, последнюю, страшную, решающую зиму, чем и не дала сойти с ума.
  Приспичило.
  Настолько приспичило, что я решил немедленно позвонить, и я немедленно позвонил Клюше и Лорику.
  Клюша как всегда был в своём телевизоре и в своём хоккее одновременно, а Лорик был как всегда один, и неухожено валялся на полу с книжкой.
  Клюша сказал: "Замётано...", а Лорик сказал: "Беседер...", и мы встретились, и мы полетели, и мы молчали всю дорогу, молчали даже когда эНский таксист уже гнал недобитый свой музейный экспонат через кончавшуюся ночь, мы молчали до самой остановки метро Речная Пристань, где, собственно, нам предстояло дождаться трамвайчик, но вместо трамвайчика всё время приплывали дизель электроходы, и названия у них были страшные, как картины Верещагина: "Мнимый", "Жлобадань" и "Генерал Мирон Дымба".
  И тогда Лорик сказал: "Давайте не будем плыть..."
  И тогда Клюша согласился: "Электричечкой, братаны, и только одною ею, а то у меня от этих дизель электроходов прямо мигрень!" И я тогда провозгласил: "Вокзал!", ибо у меня были деньги.
  И мы оказались на вокзале. И мы ехали электричечкой. Пока Лорик не взглянул в окно. "Лесополоса!" - вскричал Лорик, и мы вывалились ровно за одну секунду до того, как эти торопливые двери закрываются автоматически, и сзади нас был лязг, и перед нами была тишина, и Клюша сорвал с головы свою спортивную шапочку с помпоном, и замахал ею: "Привет, сосны!" - крикнул Клюша, и сосны чинно кивнули нам, не сгибая гордых шей.
  Только одна шишка упала прямо на меня, только Лорика обсыпало сухой хвоей. Только лысина Клюши украсилась листиком берёзы, которая тоже, тоже была здесь же, скромно, в тени могучих.
  "Берёзонька!" - всплеснул шапочкой Клюша. - "Беленькая..."
  И мы сели на травке, прямо подле её, и достали, и откупорили, и выпили по первому длинному глотку, а потом я провозгласил: "Наконец-то...", а остальные согласились, потому что у меня было право приоритета, потому что я придумал поехать на лесополосу пить пиво.
  Клюша и Лорик любят меня за выдумку.
  Я люблю Клюшу и Лорика за возможность реализовать все мои начинания и мысли.
  До самолёта назад, домой, в Тель-Авив, оставались ещё целые сутки.
  
  (4 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  14.Спи - не спи
  
   При орденах, при кепке, при усах и очках.
  Отставной гвардии обер-лейтенант Вермахта Ганс Липке.
  Семидесяти девяти лет. Прекрасно выглядит, седьмой раз женат, жене - Катрин Липке - двадцать девять.
   Один только Б-г знает, как я его ненавижу, когда он со своей прошмандовкой вышагивает по нашей улочке, и стучит тростью, и блестит очками, и звенит своими орденами.
   Вот так же точно, кстати, я ненавидел отставника Прохеренко с нашего двора в эНске. Кажется, что это было вчера. Кажется, что Прохеренко я ненавидел чуть меньше. Но это всё от расстояний и ностальгии.
  Они близнецы. Их не различить, хотя - обер-лейтенант более ухожен, зато Прохеренко более здоров физически.
   Сплю, и вижу свой двор.
  Не сплю, и вижу тоже свой двор, только на другой планете, в земле, которую мы завоевали в 45 году.
  Где здесь сон? Где нет? Всё перепуталось.
   Ещё я вижу обоих старых козлов рядышком на скамейке.
  Но это я сплю.
  Они сидят рядом, и обмениваются медальками.
  Ветер сквозит в простреленном лёгком герра Липке, но тот же ветер гудит в правом дырявом плече Прохеренко.
  Медальки во сне не звенят, а поют, на два голоса, причём поют "Подмосковные вечера".
  Голос у Прохеренко гуще, но слышнее каждый раз - высокий и надтреснутый немца.
  Тут во сне своём выхожу к ним я, и они одновременным жестом приглашают меня присоединиться.
  Прохеренко, завидев меня, всегда замахивался клюкой:
  - Жидёныш!..
  Липке, завидев меня, говорит каждый раз:
  - Йоде швайн!
  Это он говорит по-немецки, но я это понимаю именно по-русски, как сейчас и пишу.
  Это уже не во сне.
  Но - самое страшное! - я каждый раз подхожу, и вежливо здороваюсь, и фальшиво улыбаюсь, и пою, пою, пою не переставая эти чёртовы "Подмосковные вечера", пока не просыпаюсь в холодном поту.
  Первые несколько мгновений я никак не могу понять: сплю я или не сплю?
  А потом понимаю: да без разницы!
  И успокаиваюсь.
  
  (4 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  15. РАССКАЗ ОТ СКУКИ или ИСТОРИЯ БУКВ
  
  Воля Твоя, Б-г мой, а вот скука и слова - мои, человеческие.
  Вот я и говорю, что устал. Так устал, так устал, что ничего не хочу, кроме, может быть, немножко поговорить...
  Но получается опять длинно. И длинноты плывут неуклюже, как дредноуты, раскалывая тяжелые воды скуки на неравные, неправильные куски.
  Лунная дорога от меня отшатнулась, искривив искреннюю свою тягу к прямизне и свечению, ибо тоже раскололась, распалась, рассыпалась, и опала тысячью живых уже светляков в травы и цветы окрестных лужаек.
  Зайцы запели про трын-траву, но я-то, я-то - услышал вовсе ни голоса зайцев, а хор юриев никулиных.
  Это внутри меня выходит на пеленг грустный клоун.
  Грустные холода стоят на земле, хотя зимы ещё нет, а так - затяжная осень, скука, вялотекущее тихое сезонное гниение изнутри и снаружи.
  Который век уже, в которой уже по счёту земле, - одна эта осень, одни эти грустные холода, ску-у-ка! - и только зайцы поют, и только свет разбросан в сумерках, и только в каждом клочке света копошатся утратившие общую Лунную Дорогу люди...
  И даже клоун теперь не смешит, а морочит.
  И даже смех уже - сквозь поволоку слёз изнутри.
  Только и успею ещё рассказать про буквы, и всё: силы уйдут, клочок света погаснет внутри, холод накатит, и слипнусь я от этого холода в комочек янтарной слёзки дерева, имени которого не вспомнит никто и никогда на уносящейся без меня в свою вечность земле...
  Слушайте, люди.
  Я не займу много времени.
  Я просто скажу, и всё.
  Согласно преданию, 600 000 букв изначально было в Торе
  И стояли евреи под горой Синай, и было их 600 000 человек, и получили они каждый по букве.
  Значит, у каждого еврея есть в Торе своя буква.
  Или - слово.
  Кому что досталось, то у того и есть,
  Говорят, кое-кто продал во дни бескормицы, чтобы дать хлеб детям своим и семье своей.
  Кто их осудит?
  Говорят, кое-кто купил, потому что как ни купить, если продают?
  И это правильно.
  Иные потеряли в силу судьбы.
  Другие утратили, совершая деяния.
  Всё перепуталось, в том числе и буквы, дарованные людям.
  Зе сефер толдот адам.
  Эта книга - родословие Адама.
  Но: если, извиняюсь, не участвуют все, то - как это может прийти Мессия?
  Для вас - да, а для него - нет?
  А ещё и буквы перепутались, и теперь истинных имён не помнит практически никто...
  Но это всё предыстория, много лишних слов, если, конечно, вы не видите за ними той же скуки и того же холода, что и я.
  Дай вам Б-г не видеть и дальше!
  Живите без предыстории.
  А история же будет такова.
  
  Борис Исаакович Зелен нашёл на улице букву Ё.
  Буква Ё лежала около его подъезда, прямо на сырой земле, и поразила Бориса Исааковича полным отсутствием материальной связи между основным телом Е и двумя точечками над.
  В том смысле, что точечки просто висели, и не падали.
  Борис Исаакович долго смотрел, а потом поднял.
  По его мировоззрению точки при этом должны были упасть и покатиться.
  Но этого не произошло.
  Ё было величиной с крупную кошку, и лежало в руках удобно, словно специально изгибаясь для пущего комфорта держания.
  Ё была Борису Исааковичу как родная, и Борис Исаакович ощутил это через покалывания в сердце.
  Но это было только пол дела.
  - Ё?.. - Спросила буква Ё, и точечки слегка качнулись, как два ушка, как две антенны, как то, что над головой, в такт вопросу, словно бы для пущего понимания сути этого вопроса заданного
  Качнулись, исключительно усиления коммуникативности для.
  - Иногда... - Смутившись ответил Борис Исаакович, - Но гораздо реже, чем мне бы хотелось...
  - Ё-ё-ё... - Протянула буква Ё, и голос был искренне сочувствующим.
  - Так ведь мне уже сорок шесть... - Сказал Борис Исаакович.
  - Ё! - Воскликнула буква Ё, и Борис Исаакович ощутил в этом "ё" интонацию негодующую: дескать, какие твои годы, дружочек? - рано ещё сапоги на полку ставить, война в разгаре!..
  Фраза про сапоги принадлежала дедушке Бориса Исааковича, полковому комиссару Юзефу Зелену, который постоянно кричал её сорванным в пламенных призывах голосом по любому поводу всем, с кем вступал в контакт после пятьдесят второго года.
  Борис Исаакович, услышав знакомую дедушкину фразу, совсем размяк, и промямлил:
  - Да я ведь стараюсь, только не получается...
  - Ё, - Сказала буква Ё наставительно. - Ё, ё, ё, ё, ё!..
  - Да я столько и не мог никогда! - Борис Исаакович начал выходить из анабиоза. - Больше того: столько мне и не надо!..
  - ЁЁЁ! - Презрительно сказала Ё, и перестала лежать в ладонях удобно.
  Борис Исаакович почувствовал явный дискомфорт. Края буквы Ё врезались в кожу, Рукам стало тяжело. В голове Борис Исааковича пронёсся ветер, а в глазах потемнело.
  Сердце кольнуло ещё раз, и Борис Исаакович окончательно пришёл в себя.
  Он увидел, как медленно, даже - нарочито медленно - отваливаются и падают на землю две точечки, до того висящие и коммуникативно активные.
  Это было так похоже на смерть, что Борис Исаакович закричал.
  Но крик его был уже беззвучным.
  
  Борис Исаакович после этого много раз говорил мне, что это, всё-таки, была не его буква.
  
  (7 октября 2002 года)
  
  
  
  16. Как я читал Танах.
  
   Не мне вручены ключи от Торы, как, впрочем, не достались мне и ключи от швейцарских банков.
   Иной раз, когда я иду по городу, у меня в кармане только одна открывалка для бутылок.
  И я вынимаю её, и я хитро щурюсь, и я смотрю сквозь кольцо открывалки на солнце. Ещё мой папа научил меня, как нужно смотреть на солнце, и не плакать, хотя все остальные плачут.
  В жаркие дни ко мне подходят люди, и говорят:
  - У тебе же есть, чем открыть! Мы знаем: у тебе всегда есть, чем открыть...
  - Да, - говорю им я, - у мене есть.
  И даю чем.
  Я ещё ни разу никому не отказал в этом.
  Только смотрел на солнце, и не плакал.
  Только злые языки говорили: ой-вэй! - люди, он даже плакать не умеет! Бегите от него прочь! Не берите открывалку его, ибо не умеющий плакать даст вам ключи от запретных дверей, и научит открывать, и вовлечёт вас в такое, что потом уже мало не покажется!..
  Вначале я удивлялся, потом разозлился и решил спросить у тех. кому дарованы были ключи от мудрости и ума.
  И я спросил у своего брата Ромы, потому что у моего брата Ромы столько ума, сколько ключей в связки у христианского апостола Петра, плюс две-три отмычки про запас, от тех, знаете, дверей, которые ничем, кроме отмычки, и никак, кроме тайком, открыть невозможно...
  Рома послушал мене, и сказал только одно:
  - Читай Тору.
  Легко сказать - читай, если ты к этому приучен с детства.
  Но я то, я! Я приучен был только смотреть на солнце через открывалку, и не плакать.
  - Это тоже большой дар... - Сказал мой брат Рома, и пейсы его качнулись, как две пружины мироздания атеиста, закрученные в диалектические спирали.
  Роме такое сравнение не понравилось.
  - Читай Тору! - Сказал Рома ещё раз.
  И я взял, и я открыл наугад, и я попал в Танах.
   И я попал в книгу Дварим, и мне открылся раздел Вайелех, и я прочёл: "А теперь напиши себе песнь сию, и научи ей сынов Израиля".
   "Я?.." - изумился я, и перечитал ещё раз.
  Обмана не было.
   Мне предлагалось писать и учить, причём сию же минуту.
  Слава Б-гу, мой брат Рома был рядом.
  Мой брат Рома увидел мои глаза, и сказал:
  - Разве не ясно, что твоя открывалка - это слух твоего сердца, это глаза твоей души, крыло твоего вдохновения, дар Всевышнего, и вечное дитя искреннего человеческого порыва?..
  - Открывалка?.. - Переспросил я, всё ещё не веря.
  Мой брат Рома только засмеялся в ответ, и его пейсы опять качнулись, но теперь они качнулись совершенно не материалистическим образом. Было в качании Роминых пейсов что-то от ивритского алфавита и двух набегающих воронкообразных смерчей одновременно. И смерчи эти затянули меня, один изнутри, другой снаружи. И я закричал, откуда-то из этих двух смерчей, откуда-то из букв, уносимый в неведомые дали:
  - Всякий читающий сотворяет то, что читает! Всякий смотрящий на солнце без слёз добавляет туда света! Но это не значит, что плачущий гасит общее солнце, нет! Просто у плачущих - свой дар и свой вклад: может быть, солнце нужно поливать слезами, не мне судить! Но - я говорю вам: творите солнце по-своему! Мир вам, и счастье вам, и удачи, и пусть слёзы ваши делают то, что должны делать слёзы! Но - я говорю вам! - и я, смотрящий на солнце без слёз, делаю всё, что могу...
  - Ой-вэй! - Сказал мой брат Рома. - Какая пурга, какая метель, какие заносы! Настоящий Сибир, откуда ты и приехал, одержимый сочинительством и безголовый от всей своей жизни! Ло мэайн!* - вместо головы у тебя открывалка, и - слава Б-гу! - ты ею уже немного пользовался... Иди от мене, и читай сам, а потом приходи, и мы будем за это разговаривать.
  И вот я пошёл, и вот я иду, и вот я уже не открываю наугад, а следую правилам, потому что по правилам - быстрее и проще.
  И вот я уже немного согрелся, расчистил заносы, унял пургу, отрастил голову, да так умело, что и открывалка не пострадала.
  Беседер.
  У меня всё хорошо.
  Только сегодня ночью, в пол второго, я вдруг проснулся, и подумал:
  - Как болит сердце! Это от того, что мой брат Рома умер... как же мне быть?... как теперь поговорить с тобой. Рома? Мне ведь уже так много надо спросить!..
  - Читай Тору! - Раздался голос брата Ромы. - Читай оттуда, а я буду читать отсюда! И это будут наш разговор...
   Я встал и подошёл к окну.
  Одёрнул штору.
  Город спал.
  Захотелось немедленно посмотреть на солнце, и проверить: заплачу я или нет?
   Солнца в окне не было.
  Но солнце было в моём сердце, и на солнце сидел в своей раввинской шляпе брат Рома, и смеялся, и махал мне рукой, и пейсы его качались, и я махнул ему в ответ, и он показал мне Тору, подняв её обоими руками над лицом.
  Я кивнул брату Роме, и поднял свою.
  А потом мы разом открыли, и стали читать, и чтения наши совпали, и была это Вторая Книга, Шмот, и речь в ней шла об исходе из Египта.
  
  (8 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  17. Мадам, которая слушала избирательно.
  
  Жила была, вначале - далеко, а потом - совсем рядом, одна мадам, которая слушала избирательно.
  Всех без исключения, начиная от мужа, и заканчивая сводкой погоды.
  Буквально так: она таки избирала, что ей слушать, и этим меняла то, что ей говорят. Звали это чудо природы Топочка Сегаль.
  Много раз я пытался определить, каково было то изначальное имя, от которого возникло великолепное сокращение "Топочка".
  И остановился на полном имени "Энтропия".
  Уж больно оно совпадало со способом слушать избирательно, как повседневным образом Топочкиной жизни.
  Что занесло мене в её энтропические объятья?
  Не знаю. Скорее всего, мой еврейский мазохизм.
  В том смысле, что еврей ищет, где лучше, а находит - где хуже.
  В моей жизни это выглядело так: я поменял две хороших жены на одну Топочку.
  Я восходил к Топочке, как одержимый альпинист к искомой вершине. При этом уровень идиотии равен уровню одержимости. С каждым разом за это стремление вверх приходиться всё дороже платить, а в результате - никакой атмосфЭры и резкое ухудшение здоровья....
  Топочка же продолжала слушать избирательно.
  Она слышала во мне только то, что ей хотелось.
  Вы хотите пример? Пожалуйста.
  Моя мама дала мне деньги на покупку мне ко дню рождения свитер.
  Мы купили свитер Топочки, и Топочка потом закатила мне скандал: как это я позволили ей, несчастной, купить себе, и не купить мне? Ведь у неё, Топочки, всего много, а мне не в чем даже ходить на работу!
  Я уверял Топочку, что в этом ничего страшного нет, но она всё плакала, всё кричала, и мне пришлось её успокаивать два дня.
  Или, вот, например, история о том, как я написал песню.
  Топочке написал.
  В подарок.
  Ой, до сих пор, знаете ли, вспомнить страшно!
  Оказалось, что песня хорошая.
  Ну и что? - спросите вы.
  А вот: логика Топочки была сногсшибательна. Если я написал для неё хорошую песню, то, значит, я потратил свой творческий порыв на неё, Топочку. которая всё равно ничем кроме любви не сможет меня отблагодарить, а у неё месячные; значит, - я написал песню впустую, потому что она, Топочка, никакой любви мне дать не сможет, причём - не сможет равно сейчас, как и потом, потому что я - эгоист, и ни о чём, кроме этого самого не думаю; а она так не может, потому что у неё - душа, и душа эта противится мерзкой моей мужланской привычке использовать её, Топочку, только для удовлетворения своей похоти...
  Ну и так далее.
  Какой бы не передавали прогноз погоды, Топочка плакала и жаловалась на то, что погода не совпадает с её настроением.
  Кто бы ни пришел к нам в гости, Топочка потом устраивала скандал, что на неё обратили мало внимания.
  После меня у неё было ещё пять мужей.
  Последнего она таки разорила уже где-то в Америке.
  Ну, и слава Б-гу, пусть у неё всё будет хорошо.
  Речь ведь не о ней, а обо мне.
  Так вот: в мене с тех пор так и живёт мадам, которая слушала избирательно. Во мне живёт Топочка. полное имя которой - Энтропия. Живёт, потому что даже поменяв пять мужей, она так и осталось той, кто поменяла меня.
  И я уже не могу слышать просто так! - Я обязательно слышу что-то, что вызывает во мне Топочку.
  И вижу я тоже избирательно.
  И живу избирательно.
  Я сам себе избирательный участок, я ношу с собой урну, и я сую в урну бумажки с зачёркнутыми фамилиями.
  Порой, в особенно тяжёлые дни, вместо души у мене одна эта мадам, которая слушала избирательно.
  Тогда я невыносим, и меня не выносят.
  В самые счастливые дни я забываю о ней, и тогда мир состоит из совсем другого человека, которого когда-то звали Я.
  С другой стороны, я понимаю, что энтропия (как и Топочка!) есть одна из составляющих сил Природы.
  Но по этому поводу ещё мой папа таки говорил:
  - Если в лесу есть ведмедь, то это ещё не повод с ним встречаться!..
  
  По пятницам в нашем клубе крутят кино.
  Мы, старые пердуны, сидим, замирая, в удобных креслах.
  Мой сосед справа шепчет: "Рая!.. Раечка!..", когда эта сволочь с экрана гнобит своего мужа разговорами и слезами.
  Сосед слева задыхается и шарит рукою валидол. На его устах запеклось навеки молочной коркой главное слово: "Мама..."
  Я держусь, пока хватает сил.
  Я младше их всех, и у меня сил хватает на подольше.
  Но и я не выдерживаю, когда она одна стоит у детской кроватки и слёзы жалости к своей, навеки погубленной жизни, бегут по её щекам; я не выдерживаю и ору - на весь зал, забыв о своих принципах и мирах! -
  - Топочка!.. Топочка!..
  Но она не слышит ничего, потому что она умеет слышать только избирательно.
  И тогда на меня прыгает с экрана и наваливается огромной своей тушей то, ради чего, собственно, я и прихожу в клуб:
  КОНЕЦ ФИЛЬМА.
  
  (8 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  18 Великий шёлковый путь.
  
  1. Освящает все без исключения события повседневной жизни.
  2. Ни о чём другом думать просто не могу.
  
  Вот две причины, по которым я, собственно, только им и занят, а чем же ещё, простите, я могу быть занят, если я его уже познал? - Да ничем другим занят я быть не могу.
   Великим шелковым путём отмечаю я все важнейшие события моей жизни.
  Это дело святое.
  Но ни чуть не меньше такого же освящения достойны простые события повседневной жизни
  Да! Я хочу просыпаться, и тут же идти Великим шелковым путём; я хочу принимать пищу прямо с Великого шелкового пути; хочу давать силы своему телу только Великим шелковым путём.
  И никак иначе.
  Хочу отделять время труда от время отдыха только им, им одним, моим самым-самым главным мерилом всего: Великим шелковым путём.
  Именем его стану я освещать жильё, слова и одежды!
  Время буду измерять им.
  Вот остров во времени, я сам сделал его!
  Имя острова - Великий шелковый путь.
  Всё, хватит трепотни, я не могу больше терпеть!
  Иди ко мне, моя радость!
  Я обязан прямо сейчас, прямо сию минуту проделать этот ВЕЛИКИЙ ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ! - языком по коже твоей!
  ...А там - будь что будет...
  
   ...И не говорите мне, что я должен себе в этом мире что-то ещё...
  
  (8 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  19. Пьеса, которая могла быть
  
   Я уже видел людей, всё двигалось. Предметы не хотели быть заземлёнными, а хотели сами для себя найти своё место. Те, кто стали участниками событий, говорили, без остановки, перебивая друг друга. Фабула кокетливо крутила попкой перед зеркалом. Толстомордый сюжет тщательно брился в ванной, повязывал галстук и, кряхтя, натягивал новые носки. Миклухо-Маклай раздавал папуасам безделушки. Контакт налаживался. Все улыбались. Впереди была солнечная перспектива хорошего дня.
  - Пьеса, это будет пьеса! - Закричал Папоротников.
  - Непременно пьеса! - Вторил ему Узузин.
  - Новенькая! - Восхищался Папоротников.
  - Настоящая. - Вторил ему Узузин.
  - А я? - Спросила, грациозно входя, Дама-В-Шляпе.
  Папоротников сбился с такта, хотя до этого кружил по комнате почти вальсируя.
  Узузин схватился за стул, от чего в комнате тяжело ударили двенадцать раз часы.
  Всё помрачнело и сделалось домашним.
  Свет и запах, атмосфера и люди, - всё, вдруг отяжелев, навалилось.
  Возникла пауза, и в паузе этой Дама-В-Шляпе вышла на авансцену.
  Она была хороша, хороша!
  Всё в ней было, и это ещё больше омрачало ситуацию.
  - А мне найдётся в этой пьесе кусочек диалога? - Спросила Дама-В-Шляпе.
  - Нет - Сказал Папоротников. Он ненавидел Даму-В-Шляпе ещё с прошлой писанины, хотя в прошлый раз это была не пьеса, а стихи.
  - А вы, Папоротников, чертовски неприятная личность... - Сказал Узузин, до того участия в диалоге не принимавший.
  - Взаимно. - Сказал Папоротников.
  И они мило улыбнулись друг другу.
  Дама-В-Шляпе тоже хотела к ним подмазаться, тоже заулыбалась, но они прогнали её общим презрительным, одним на двоих, взглядом.
  Папоротников немного смущался.
  Узузин же наоборот, радовался.
  - Никогда не предполагал, что это может быть приятно...- Сказал Узузин решительно.
  Папоротников ничего не сказал, а только покраснел.
  Дама-В-Шляпе испуганно посмотрела на них, и сказала почти что плача:
  - Миленькие! Как же вы будете в пьесе без героини?...
  - Мы сами себе теперь героини... - Сказал решительный Узузин.
  Папоротников смолчал.
  Дама-В-Шляпе заломила руки, и крикнула Папоротникову:
  - Вы, вы, Папоротников! Как вы можете молчать? Я же знаю, у вас есть душа! Не молчите же! Ответьте этому злому, злому человеку! Я умоляю вас...
  Папоротников растерянно смотрел на неё.
  Сердце Папоротникова на глазах обливалось кровью.
  - Сердце моё обливается кровью. - Сказал Папоротников.
  Папоротников не мог без боли смотреть на мучения бедной Дамы-В-Шляпе.
  Поэтому Папоротников сказал:
  - Нет! Я не могу без боли смотреть на её мучения! - И закрыл глаза.
  Дама вскричала:
  - Театр умер! Театр умер! - И хлопнулась без чувств.
  Узузин прищурился, выпятил нижнюю губу, и ехидно заметил:
  - А вы в Москву, матушка! Там оно не умирает! Таи оно - завсегда...
  - В Москву! В Москву! - Закричала Дама-В-Шляпе, и стала ну сосем уже дура.
  - Здеся вырубают мой сад... - Тупо сказала Дама-В-Шляпе, и уставилась на стену.
  При этом выражение лица и наклон шляпы у неё были самые безнадёжные. Она смотрела на стену долго и упорно.
  - Что это она туда смотрит? - Подумал Папоротников.
  - А там должно быть окно... - Сказал, развязно хихикая, Узузин. - В таких случаях они все всегда смотрят в окно.
  - А зачем? - Спросил наивный Папоротников.
  - А ради перспективы! - Ещё более развязно хихикнул Узузин.
  - В смысле, "быть или не быть"?.. - Спросил всё ещё ничего не понимающий Папоротников.
  - Да что вы! - Замахал руками Узузин. - Никакого "быть или не быть" у них нет! Они, - Узузин ткнул пальцев в сторону Дамы-В-Шляпе, - под перспективой разумеют:
  "...не смысл бытия, но перемены,
  которые навеки сведены
  к простому действию: не износив сапог,
  за дядю сына выскочить, что, впрочем,
   равно отъезду (каждый раз) в Москву..."
   Папоротников наконец понял.
  - А нам это надо?.. - Спросил Папоротников.
  - Не надо! Не надо! - Вскричал Узузин, и протянул Папоротникову руки. - Мы ведь можем иначе, правда, Папоротников? Мы ведь можем всё это сделать не так, как они. А совсем, совсем по-другому...
  - Куда вы девали моё окно?.. - Перебила вдруг Узузина Дама-В-Шляпе. Голос у Дамы-В-Шляпе был суровый, а в руке - зонтик, которым, собственно, она и стала стучать Узузина по голове наотмашь, при этом заводясь и переходя на истошный крик:
  - Вы - негодяй, папочка! Вы смеете рассуждать, когда в семейном доме творится Бог знает что! Окно где, я вас спрашиваю, негодный вы человек! Утром ведь, утром - было на месте! Где окно, где, пропащая душа, пьяница, отвечайте: куда вы дели моё окно?!..
  - Спасите! Спасите!.. - В комическом ужасе закрылся руками Узузин, приседая и кривя бритое лицо. - Она убьёт меня! Позовите квартального!
  - Где окно, бесчестный вы человек! Где моё окно?.. - В свою очередь махала зонтиком и кричала Дама-В-Шляпе. Зонтик с бамбуковым стуком бился о голову Узузина. Вдруг Узузин перестал закрываться и приседать.
  - Если ты, друг мне, Папоротников, уведи меня! Я больше не могу! Жизнь проходит... Мечты... где всё?.. только эта пошлость... этот кошмар... - Слёзы потекли по щекам Узузина, и стали падать на пол в такт ударов зонтиком по голове.
  Папоротников схватил Узузина за руку.
   - Да! - Крикнул Папоротников. - Я еще друг тебе! Идём! Нам всего лишь по сорок лет! Жизнь ещё впереди...
  Узузин вцепился в руку Папоротникова, и мощным единым рывком выскочил из-под надвигающегося очередного удара зонтиком по голове.
  Дама-В-Шляпе, промахнувшись, потеряла равновесие и со всего роста села на пол.
   Зонтик упал и раскрылся.
  Папоротников и Узузин заметались по комнате в поисках выхода.
  - Где же выход? - Кричал Папоротников. - Должен же быть выход!
  - В окно! - Закричал Узузин. - Надо в окно!..
  - Но ведь окна нет! - Закричал Папоротников. - Окна нет!
  - Хочу окно! - Закричал Узузин.
  И я подумал: "Да ну вас всех к чёрту..."
  И появилось окно.
  Это и было концом моей задумки написать пьесу.
  Никакой пьесы я не написал, вот что я вам скажу.
  А обидно, потому что очень уж хотелось...
  - Окно! - Радостно сказала Дама-В-Шляпе, и добавила с такой надеждой, с такой силой, что мурашки побежали по коже: - Так значит, всё-таки, в Москву?!... В Москву!!!
  - Окно! - Радостно вскричали Папоротников и Узузин, и в голосе их была целеустремлённость и мысль. - Так значит, мы спасены?!.. Спасены?!..
  И тут я перестал видеть людей. Всё замерло. Предметы и голоса больше не интересовали меня, а только раздражали. И пыль забила мне нос, и пыль попала в глаза, и стал я плакать, и плачу я до сих пор, хотя - видит Бог! - всего лишь хотел написать пьесу.
  
  (10 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  20. Бенталь
  
   Дно меня встретило придонной средой обитания. Бентос, правда, изрядно пованивал, но я взял себя в руки и достал диктофон.
  - Здравствуйте! - Сказал я.
  - Мля буду!.. - Ответил бентос. - Те-е чо?
  - Мне с вами поговорить... - Сказал я.
  - А бухнУть есть? - Спросил бентос.
  - Конечно! - Воскликнул я, запасливо вытаскивая из рюкзачка бутылку водки "Кукурузный Дэйв".
  Бентос выхватил у меня бутылку, и забулькал.
  - Па-а-р-а-аша... - радостно прохрипел бентос, и рыгнул.
  - Ну, как дела? - Спросил я.
  Бентос подумал, и сказал:
  - Ё-пть... - Потом ещё подумал, и сказал: - Уже, мля буду, лучше.
  - А где вы сейчас живёте? - Спросил я.
  - Ты чё, мля?.. - Изумился бентос. - В дому, ё-пть...
  - У вас квартира? - Спросил я.
  - А то... - Сказал бентос, и опять рыгнул.
  - Отдельная?.. - Спросил я радостно.
  Бентос задумался.
  - А какая она, ё-пть, ыщё бывает? - Спросил бентос после долгого раздумья.
  - Бывает коммунальная. - Сказал я.
  - Не-а, - сказал бентос, - у меня, мля буду, отдельная! - И захохотал, показывая на мусорный бак, в котором, он собственно, и сидел.
  - А как семья?.. - Спросил я, и приготовил (на всякий случай!) сигареты. У меня была с собой пачка "PRIMA St-Petersburg". Я зажал её в кулак, но руку до поры до времени из кармана не вынимал. Так меня учили те, кто уже вступал в контакт с бентосом, кто уже посещал бенталь, кому уже довелось собрать материал, и вернуться.
  - Курить есть? - Спросил бентос.
  - Пожалуйста! - Сказал я, и достал пачку "PRIMA St-Petersburg".
  Бентос вытянул конечность, выковырял сигарету, и прикурил от вежливо зажженной мною зажигалки.
  - Мля буду... - Блаженно протянул бентос, испуская изо рта и носа обширные струи едкого дыма. - Хорошо, ё-пть...
  - Я рад. - Сказал я.
  - Не понял... - Сказал бентос.
  - Я рад, что вам понравилось... - Сказал я.
  - Мля... - Сказал бентос. - Так те чо надо?.. - И он приблизился.
  - Я хочу спросить: вы живёте один, или с семьёй? - Я старался не дышать, и у меня получилось.
  Бентос заржал и отодвинулся.
  Я поспешно задышал, а бентос долбанул по баку, в котором сидел, правой нижней конечностью.
  - Ну, ты, мля, сказал! - Бентос колотил по баку. - Семья, мля буду!.. Слышь, Мзямбра! Вылазь, ё-пть! Он тя семьёй обозвал!..
  У меня всё внутри оборвалось от предчувствия и радостного страха.
  "Неужели?!.." - пронеслось у меня в голове.
  Дело в том, что парный бентос - ни то, что моим Учителям, а даже учителям их Учителей коммуникативно изучать удавалось чрезвычайно редко.
  На край бака медленно выползла самка бентоса.
  - Во, Мзямбра! - Пхнул её верхней конечностью бентос, - ё-пть! Мля!
  Самка бентоса была абсолютно такая же, как и сам бентос, только запах издавала более сильный, а растительности на лице имела меньше.
  - Ё-пть... - Сказала самка, - бухнУть есть?..
  Бентос протянул самке почти пустую бутылку водки "Кукурузный Дэйв", и благосклонно сказал:
  - Хлебай, ё-пть! Уплочено!.. - После чего заржал и рыгнул.
  Самка бентоса присосалась, и в два титанических глотка опорожнила бутылку.
  Бентос, увидав, что ему не оставлено, стукнул Мзямбру поочерёдно всеми конечностями, и заорал:
  - Мля буду! Ё-пть! Убью, ё-пть! Мля, сука, ё-пть!..
  Но самка уже ничего не чувствовала. Она заснула раньше, чем допила.
  Бентос устал бить, тем более, что Мзямбра отказывалась реагировать, а только укатилась куда-то в глубину мусорного бака.
  - Мля буду...- Устало сказал бентос, и тоже закрыл глаза.
  - Откуда она у вас? - Спросил я, всовывая бентосу в руку пачку "PRIMA St-Petersburg".
  Бентос рыгнул, но пачку схватил, рефлекторно выковырял сигарету, и, опять прикурив от вежливо протянутой мною зажигалки, ответил:
  - Я ж ё, мля, ё-пть... У Трёх Гробов...
  Сердце моё вновь преисполнилось радости: Три Гроба было местом бентально известным, ритуально обоснованным и прагматически мифологичным. Существовал обширный бентальный фольклор, связанный с Тремя Гробами. Так называли три торцевых магазина, выходящих из трёх, соответственно, хрущовок, в сторону Парка Имени Победы. Во всех трёх магазинах принимали посуду, что, естественно, вызывало туда паломничество окрестного бентоса.
  Учитель моего Учителя в своё время записал песню, ради которой сидел два дня в колодце сливной канализации. Песня была такая:
  
   "У Трёх Гробов мальчонку повязали,
   у Трёх Гробов в ментовку повели,
   "Мля буду, ты - без паспорту" - сказали,
   и отобрали кровнЫя рубли.
  
   Его мы ждали, как его мы ждали!
   Он не пришёл... Менты не суки ли? -
   У Трёх Гробов мальчонку повязали,
   У трёх Гробов в ментовку повели..."
  
  Правда, уже моему учителю удалось доказать, что это - всего лишь стилизация, написанная известным в своё время нашим, - за что, кстати, он и поплатился: Совет лишил его права собирать, и он исчез, став, видимо, пищей для бенталя.
   Однако, любой прямой вопрос о Трёх Гробах чреват был всяким прерыванием контакта. Так меня учили. Поэтому я резко сменил тему, и вернулся к Мзямбре.
  - И давно вы с ней?.. - Осторожно спросил я.
  - Чо?.. - Бентос дымил, пах и почти спал.
  - - Вы... - Сказал я твёрдо. - С ней.
  Подумал, и добавил:
  - Ё-пть.
  - А!.. - Понял бентос. - Дык, мля буду, уже с маю, ё-пть.
  - Мля буду! - Сказал я. - И чо?..
  - Ё-пть. - Ответил бентос. - И совершенно неожиданно заявил. - Потому что очень нежная...
  После чего повалился и захрапел, ударившись головой о края мусорного бака.
  Я осторожно встал, выключил диктофон, и побежал мимо помойки и гаражей через дворы в сторону большого проспекта.
  До остановки метро было пол квартала.
  Я дышал.
  В голове царил сумбур, но материал получался потрясающий.
  Самка бентоса, да ещё - имеющая собственное имя!..
  "Повезло..." - Думал я, обнимая двумя руками рюкзачок, и на лице у меня сияла совершенно не уместная в этом мире счастливая улыбка.
  
  (13 октября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  21. Сказание о Нуклеиновом ширяеве.
  
   Бухан, Мухан и Доктор собрались поучить Бананов.
   А чё? - правильные пацаны! - Это же, в натуре, вилы! - прикинь: Бананы, типа, черномазые - мля буду! - а ведут себя как хозяин... Чисто звери, мля!
  Вот и собрались.
  Управдом, конечно, гулю потом намылит. Ну, и хобот с ним: на то он и Управдом, зато Бананам неповадно будет хозяина корчить, да и братве - развлеуха, а то, типа, совсем мозоль отросла, никакой жизни, одна давлёнка...
  Есть, знаешь, у Бананов одна умная падла, погоняло - Нуклеин. Он дурь одну мутит, так от неё не крышу сносит, как, например, от "чёрной", а мышцы пучит, будто анаболиков и аналёликов жрал, и мышцА твоя в гору пошла... Только тут всё - с одного раза: ширнул, и пухнешь мышцой по самое не хочу... От того, знаешь, у Бананов и фактура, мля, такая: они, жопы цветные, от Нуклеина по ширяеву вдуют, и сразу все в буграх, что твой Шварценегер.
  Гадом буду! - сколько нашей братвы это ширяево Нуклеиново добыть хотели, все полегли...
  Вот Бухан, Мухан и Доктор решили по понятиям: надо Бананов на разбор ставить, а то - зарвались, да и ширяево Нуклеиново братве нашей чисто в делах поможет.
  Пошли, значит, они: Мухан на мерсе, Бухан на чирокезе, а Доктор - на поджере новенькой, все при стволах, а у Мухана ещё и "муха" на прицепе.
  Стрелку набивать не стали, чо с чёрнозадых понятий искать? - нет у них понятий! - так решили, по простому: гоп-стоп приканавный, засада укюветная, тридцать пятый километр, - короче, - мля буду! - две противопехотных мины, три АКМа и одна "муха"...
  Мухан он от того и Мухан, что с "мухой" лучше чем со своим другом в штанах управляется; и струя точней, и дальность больше...
  А эти, Бананы, в натуре, на пяти тачках, музон орёт, глаза все в рэпе, ну, и налетели: мины - шарах, ихние "Форды" в стружку, - упокой, Господи, души черномазые, - аминь.
  Все там и полегли.
  Без понтов.
  Взял тут Бухан чемодан с ширяевом Нуклеиновым, взял тогда Мухан второй, но поменьше, а Доктор - тот самый продвинутый, хотя и самый обмороженный, - голову у Нуклеина отрезал: чтобы, значит, Бананы больше ничего из неё типа пользы не извлекли.
  Смеёшься? Ну, так это тебе - хихоньки, а мы - гадом буду! - от головы этой такого натерпелись, слов нет, одни мат и ужас!
  Слушай ухом, в натуре.
  Мерс бросили, чирокеза сожгли, на поджере Докторовой следы путают. Бухан за штурвалом, Мухан с "мухой" рядом, а на заднике - Доктор с чемоданами и головой Нуклеиновой в простом таком, мля, целлофановом пакете "Кока-кола"...
  Вот голова Нуклеинова Доктора сразу и захомутала. Он, Доктор, её в пакет, а голова оттуда Доктору в мозги мыслишку: опробовать ширяево Нуклеиново, и стать, братаны, авторитетно по мышце круче всех!
  Бухан говорит:
  - Не, Доктор, надо по справедливости: привезём на хату, мля буду, а там - решать сходняком...
  Мухан вообще ничего не говорит. У Мухана ещё приход не завял: он, Мухан, когда из "мухи" свое пошмаляет, у него приход сильный.
  Переждать надо.
  Но Доктор обмороженный уже в мозгах Нуклеина имеет.
  - Сявки вы, - говорит, - это наш шанс!
  И ширяет себе полую "машину" из Нуклеинового чемодана.
  А в "машине" - кубов пять...
  Бухан с Муханом глядят, а Доктор от ширяева Нуклеинова весь зелёный. И дым из ушей. И глаза - один вниз, другой вверх. А самого Доктора раздувает, раздувает, и кожа - вся! - чернеет прямо как у Банана.
  Всё стало понятно браткам: надо Доктора пришмолить, чтобы не мучился.
  - Прости, друг! - Сказал Мухан, да и саданул из "мухи" в Доктора...
  Ты поджеру видел? Тогда поймёшь.
  Доктор на садней седушке был.
  Словом, остались от Бухана, Мухана и Доктора одни холмы на погосте, да хорошая память в рядах братвы...
  Да...
  Вот такое, мля буду, ширяево Нуклеиново.
  Так что, пацаны, я вам скажу без балды: будущее - однозначно! - за Бананами.
  Об этом, в натуре, даже по ящику какой-то хмырь дурку гнал! Дескать, на смену белым идут черножопые, и станут они владыкой мира, потому как ничего с ними, Бананами, не может наша братва поделать... Одного шлёпнешь - десять встают, десять шлёпнешь, - тучей налетят, и все, мля, Нуклеиновым ширяевом надрочены! - мышцА дурная, и страха не знают, и понятий не ведают, и каждого в узде железной через мозги - голова Нуклеина до смерти держит....
  
  Гуща не зря слыл профессионалом базара. Байка была рассказана и завершена на самой высокой ноте. Камера притихла. Только Шуруп, придурковатый боец из Золотогорской братвы, тихо сказал:
  - Слышь, Гуща, а я не понял: куда башка от Нуклеина из поджеры делась, когда Мухан всех грохнул?..
  Гуща вздохнул.
  - Кто как говорит, в натуре, мля буду. Одни считают, развеялась пеплом и стала частью воздуха. Кто теперь, короче, этим воздухом подышит, тот уже под Нуклеином и сидит. Другие считают, что голова к Нуклеину вернулась, и приросла.
  - Сказки, мля... - Недоверчиво сказал Шуруп.
  Гуща кивнул.
  - Сказки... Только я вам вот что, пацаны, скажу. Был у нас в эНской пятой зоне братан Одессы, Лёвик Гнутый, так он балакал: дескать, у них на Хохляндии Бананы после того, как наши вот так полегли, только больше стали. Типа, в натуре, не количеством, а размером: все, как один, поперёк себя шире и мышца не мереная - нормальному качку или тому же Арнольду такой и не снилось... И ещё: прикинь, Шуруп, ты и сам, поди, по ночам тюремным, на киче здесь маясь, только нигеров во сне и видишь...
  - Как это? - Не понял Шуруп.
  - А так. Сны у тебя какие - чёрно-белые?
  - Ну. - Шуруп весь напрягся, и даже слегка приоткрыл рот.
  - Хрен гну. - Сказал Гуща. - Вот и прикинь, где теперь Нуклеин этот, если у тебя во сне чёрное над белым каждый раз побеждает...
  Шуруп надолго задумался, а потом с ненавистью стал материться.
  Гуща весело посмотрел на братву, и завалился на шконку.
  Сидеть ему было ещё четыре года семь месяцев тринадцать дней и двадцать часов без каких-то трёх с половиной минут.
  
  (15 октября 2002 года)
  
  
  
  22. Искривление, которое навсегда.
  
   Жили-были два композитора.
  Или даже четыре.
  Да что там прибеднятся! - скажем от всего сердца, по-русски широко, с размахом! - жили-были двадцать композиторов, и все в одном доме, а рядом - рядом стоял ещё один дом, но только побольше, и в этом другом доме, который побольше, жили ещё сто пятьдесят пять композиторов.
   И все композиторы, как один, писали, писали, писали, писали и писали музыку, ни на минуту не прекращая своих трудов.
   Мало получилось, что-то, у меня композиторов.
  Добавлю ещё, чего скупиться? - пусть их будет сто тысяч человек композиторов, интенсивно и плодотворно сочиняющих.
  Вот так.
   А рядом, ну, скажем, не больше, чем в пяти минутах езды, стоял, предположим, целый город писателей, и жили в этом городе исключительно писатели, и было этих писателей не сосчитать, и все они, естественно, писали, писали, писали, писали и писали свои литературные произведения.
   Город Мастеров! Творческая интеллигенция! В едином, так сказать, индивидуальном творческом, ни с чем ни сравнимом, порыве...
   Вот именно.
   А вокруг - целые посёлки - пять тысяч двести восемьдесят два посёлка по триста тысяч населения в каждом, и все, как один, критики.
   А невдалеке - такие же города для театральных режиссёров и их подопечных театров.
  А что бы было, значит, попроще, - пусть дома у каждого режиссёра будет театр, - нам не жалко! - а в каждом театре - домашние любимцы, актёры, так сказать, кто попородистей, кто поплоше, а вообще - тут я не прав! - пусть лучше актёры из своих городов приезжают, - так тоже не плохо! - хотя, какая, собственно, разница? - лишь бы всем было искренне хорошо и удобно!
   И мне, будьте добры, во всём этом боголепии - малепусенький закуточек, пожалуйста...
   Много не надо.
   Только то, что хочется именно мне и именно последние двадцать лет.
   Хотя, сменились эпохи и страны.
   Видимо, это я какой-то не такой, а всё остальное идёт по правилам,
   Кстати, в году 75-ом, в Москве, я видел именно дом писателей именно рядом с домом композиторов.
  В том смысле, что дома эти были заселены один исключительно писателями, а другой исключительно композиторами...
   Видимо, именно тогда то я и сошёл с ума раз и навсегда, не в силах понять сущности наблюдаемого явления.
   Где, собственно, и прибываю до сей поры, всё так же ничего в этой жизни не понимая, а только пишу, пишу, пишу, пишу и пишу без какой либо на то остановки...
   Машенька, лапочка, принеси мне и товарищу ещё по сто, и, голубушка, бутербродики там какие-нибудь, пожалуйста! - Я, душа моя, Машенька, однокашника по литературному институту случайно встретил...
  (18 ноября 2002 года)
  
  
  
  23. Обыск.
  
   Ворвались, и стали тут же бить посуду. После чего топтались по осколкам, и громко переговаривались нарочито грубыми голосами. После чего вспороли подушки, выпотрошили аппаратуру, практологически обследовали кота, и - радостно матерясь - закричали:
  - Есть, твою мать!.. Есть!..
  После чего вытащили из глубины кота спрятанный ещё прадедушкой бриллиант "Князь Московский" в семьдесят каратов.
  После чего бросили всё, как есть, и ушли, оставив, правда, повестки для всей семьи на понедельник в органы.
  - И прадедушку вашего прикатите... - Небрежно бросил уже на выходе самый мордастый.
  Он, судя по его ну совсем уж штатскому виду, и был у них самый главный.
  - Фиг вам, а не прадедушку! - Крикнул папа, когда они этого слышать уже не могли точно и однозначно.
  Семья с уважением посмотрела на папу.
  - Значит так, - сказала мама решительно, - прежде всего прадедушка...
  И мы усе начали снимать прадедушку с его колёсной манипулы.
  - Ногу! Ногу не забудьте! - Ревел прадедушко слабым голосом.
  Всё-таки ему было уже девяносто семь лет...
  Ногу мы не забыли.
  - Дети! Дайте мене гаечные ключи! - сказала мама ещё более решительно.
  Мы дали маме гаечные ключи, и мама тут же развинтила дедушкиной манипуле правую заднюю стойку носителя рессоры подвески колеса.
   На пол посыпались лавиной остальные бриллианты, а так же разрозненные, но крупные, зелёненькие изумруды.
   - Берите совки! Грузите в пакеты! Зарывайте в саду! - Совсем уже решительно приказала мама.
   И мы стали брать совки, грузить в пакеты, и таскать в сад, где, собственно, и зарыли, спустя совсем немного времени.
   Усталые, повалились спать, как есть - в одежде.
   Утром я проспал в школу, сестра - институт, папа - на службу, а мама - выносить за прадедушкой его ночной дредноут.
   Решили, что никто никуда не пойдёт: будем разгребать последствия.
  Кроме папы.
  Ему нужно!
  Потому что и так уже нас почему-то не любят, так что - лучше лишний раз не вызывать на наши бедные головы местную грозу.
   И папа пошёл.
  - Где мой партийный билет? - Кричал папа, бегая.
  - У шкапчике, если его таки вчера не затоптали! - кричала мама, неся на вытянутых руках прадедушкин ночной дредноут.
  Сестра плакала, закрывшись с головой одеялом.
  Она только что обнаружила, что ей опять мал лифчик.
  Я со страшной скоростью катал прадедушку по квартире, так и не привинтив к манипуле колеса.
  Прадедушка вяло рычал, и пытался взять управление на себя, как это он неоднократно делал на заводе, когда был парторгом, и на всех войнах, когда был политруком.
  Кот, всё ещё не пришедший в себя от унизительной для мужчины процедуры, с невыразимой ненавистью лизал пострадавшее место.
  В глазах кота был такой антисемитизм, что мы бы, взглянув в эти глаза всей семьёй, должны были бы умереть на месте.
  И - умерли бы, непременно умерли! - если бы, конечно, сумели хотя бы на минуту отвлечься от повседневных дел.
  
  (19 ноября 2002 г.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  24. За луидорами.
  
  - У вас есть? - Спросил Атос.
  Остальные только заплакали.
  И тогда неукротимый гасконец воскликнул:
  - На промысел, друзья! - И выхватил свою шпагу.
  И все поскакали на промысел.
  Портос достал два мешочка.
  Арамис достал один, но довольно внушительный.
  Атос ничего не достал, но держался с достоинством.
  Д"Артаньян оббегал со своей обнажённой шпагой весь Париж, и даже забегал два раза в Леон и Руан.
  Около монастыря кармелиток он встретил гвардейцев, но не на долго.
  Около кладбища Сен-Пьер ему попались ещё гвардейцы, но это уже не радовало.
  "Где взять мешочек?" - неотвязно думал Д"Артаньян, и профессионально шарил глазами вокруг.
  Сзади Д"Артаньяна ткнули в бок шпагой.
  - Рошфор! - Радостно вскричал Д"Артаньян, оборачиваясь и вставая в позицию.
  Но это была миледи.
  - Как у вас дела? - Поинтересовалась миледи, парируя и делая выпад.
  - Се ля ви! - Ответил Д"Артаньян пошлой заезженной французской шуткой.
  Миледи поморщилась.
  - Могу дать мешочек... - Сказала она, и тут же получила под левую грудь.
  - Сорри. - Сказал Д"Артаньян, с усилием вытаскивая из-под левой груди клинок.
  Клинок шёл нехотя и скрипел о ребро.
  - Мешочек брать будете? - Спросила миледи, истекая красным.
  Д"Артаньян гордо задрал нос, и сделал вид, что его душит честь и совесть.
  - Я дворянин! - Сказал он с гасконским акцентом.
  - Время тянем. - Злобно крикнула миледи, затыкая дырку под грудью пальчиком.
  - Давайте... - Сказал Д"Артаньян. - Только не надо думать, что я делаю это с удовольствием.
  Миледи протянула Д"Артаньяну мешочек свободной от затыкания дырочки рукой.
  Д"Артаньян ещё какое-то время кочевряжился, потом взял мешочек, и, не поблагодарив, бросился бежать.
  - С-скромник... - Прошептала миледи.
  Ей было очень тяжело. Каждый раз Д"Артаньян, следуя принципам чести, деньги брал с огромным трудом.
  Друзья встретились в кабачке "Три Капуцина" и сразу же стали похвалятся мешочками.
  У Д"Артаньяна мешочек оказался как всегда самым-самым.
  Правда, Атос узнал в Д"Артаньяновом мешочке руки миледи, но даже это не смогло омрачить последующего испивания вина.
  Так выпьем же и мы с вами, друзья мои! Выпьем за то, что, не смотря ни на какие преграды, и нам в наше трудное время удаётся доставать столь необходимые луидоры!
  ...И - алаверды Атосу: он что-то хочет сказать про первых жён...
  
  (19 ноября 2002 года)
  
  
  
  
  25. Приветливый Эрос.
  
  Приветливый Эрос подмигнул Марине Марковне голубым наглым глазом, от чего Марина Марковна засмущалась, но даже завитки на её мерлушковой шубе стали плотнее от возбуждения.
  В общем, чтобы не морочить вам голову: Марина Марковна втюрилась в этого голубоглазого Эроса по самое ни хочу.
  Заснуть теперь удавалось только под утро.
  Эрос дело своё знал.
  Соседка Тина Эдуардовна, такая же престарелая и одинокая, с завистью стучала рукояткой швабры в стену.
  Соседке Тине Эдуардовне хотелось, чтобы диван не скрипел.
  Кошка ушла, хлопнув дверью.
  Тараканы ушли, прихватив из холодильника последнюю еду.
  Марина Марковна похорошела и перестала носить бюстгальтеры.
  Тогда соседка Тина Эдуардовна ворвалась с криком, и стала скандалить, но этот голубоглазый засранец подмигнул и ей.
  От такой наглости соседка Тина Эдуардовна сказала:
  - Мариша, он же просто кобель! - И почувствовала, как китайская дикая собака на её шубе перестала щетинится и стала резко домашней.
  Марина Марковна только захохотала, и произнесла голосом широким, как Волга:
  - Тиночка! А давайте жить втроём...
  Соседка Тина Эдуардовна ойкнула, и осела на пол.
  С тех пор они живут втроём, приковав Эроса к батарее толстой неперепиливаемой цепью, чтобы не убежал.
  Тараканы вернулись, и принесли еду обратно.
  Кошка хотела вернуться, долго стуча под дверью, которой сама же хлопнула, но обе развеселившиеся девы только спрашивали хитренько: "Кто это там?..", ехидно смеялись, но двери не открывали
  Кошка так и торчит теперь в подъезде, проклиная себя за то, что раз в жизни позволила себе дверехлопанье.
  Эрос же нынче до безобразия растолстел.
  И, между прочим, потерял от чего-то, изначально наглый, тревожащий и призывно блестящий, взгляд голубых глаз.
  Но не потому, что глаза выцвели.
  Нет!
  Просто так получилось в его, теперь сложившейся уже, жизни.
  
  (19 ноября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  26. К вопросу о достоверности.
  
   Разбойники жарили мясо и пили вино.
   Атаманша гадала на картах.
   Одна карта указывала, что король поедет по дороге не востоко-юг, другая - что на западо-север.
   Атаманша ругалась, но карты всё равно показывали своё.
  - Гоп-стоп где делать? - Спрашивала Атаманша. - Перестаньте петь, олухи! Помогите мне разобрать всю эту чухню!..
  Но разбойникам было по барабану. Они самозабвенно пели, сыто отрыгивая от мяса и вина.
  Тут атаманша рассердилась сильно, как никогда.
  Она вынула свои пистолеты, и разбойников не стало.
  Они умерли насильственной смертью на месте от многократных выстрелов в упор.
   Атаманша попинала трупы своих соратников, и опять разбросила карты.
   Карты показали, что на гоп-стоп идти уже не надо.
   - Вот так бы давно! - Сказала Атаманша. - Никуда вы, сволочи, не денетесь, всё равно правду скажете.
   И не пошла на гоп-стоп.
   В деревню соседнюю поехала, новых разбойников вербовать.
  
  Вот вам, собственно, один из правдивых эпизодов истории о Бременских музыкантах, записанный со слов самой Атаманши, а не каких-нибудь там животных или этого болтуна-трубадура, который, на самом деле, мог и приврать запросто, - с него станется! Эти бродяги вообще народ не надёжный...
  
  (19 ноября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  27. Бёс дей монинг.
  
   Прибежала с улицы Эмилия.
   Прискакал с полей Вениамин.
   Примчался на машине Аркадий.
   Ввалились Сёма и Ося.
   Притащился Петер Оттович.
   Ася Давыдовна появилась внезапно, словно бы вылезла из-за шкафа, где пряталась.
   Хрюша и Степаша подошли.
   Остальных я даже не знал по именам.
   Я вообще ненавижу свои дни рождения.
   Впрочем, запомнил ещё мельком лица Гали, Тани, Ани, Иры, Светы, Ольгиты, Инги Палны и Риммочки с Зульфиёй Абдурахмановной в тюбетейке.
   Потом опять перестал помнить, и только слушал тосты, после чего сразу же запомнил незнакомую старенькую девушку с татуировкой "Вся власть Советам!" поперёк живота.
   Потом совсем уже ничего ни помню, кроме твёрдого собрания сочинений Куприна под головой, потому что на нём, собственно, и уснул.
   Шея, как болит моя шея, Господи, и очки треснули, и в голове сумбур, и сам я не знаю, где взять теперь несколько бумажных денег, чтобы просуществовать до пятого, потому что пятого у меня гонорар, а вот за что - не помню.
   Помню множественные бутылки, но уже пустые.
  Помню гору грязной посуды, но не помню, кто вымыл её, а только помню вкус помады на губах после моей платы кому-то за то, что помыли.
   Помню ещё что-то, но что - не помню: так - два фрагмента летописи, один с рукопашным боем, а второй - уже без всякого рукопашного боя, потому что никакого боя уже вести не мог по определению.
   Помню камень в желудке и резь в глазах от света лампочек, похожих на ножи.
   Не помню, как камень попал в желудок, и зачем мне надо было так резать глаза этими похожими на ножи лампочками.
   Вот лежу теперь на полу со свёрнутой от Куприна на бок шеей, и никого нет со мной.
   Потому что Эмилия опять убежала на улицу.
   Подлая предательница.
   Потому что Вениамин снова ускакал в поля.
   Агроном хренов.
   Потому что Аркаша, как всегда уехал на своей машине.
  Гад!
   Потому что Сёма и Ося вывалились, когда кончилось, что пить.
  Нет, это понятно, но - какие козлы, а?..
  Потому что Петер Оттович так утащился, что ушёл пешком прямо в два часа ночи на свою историческую родину фатерланд.
  Ну и Бог с ним, занудой, но - бросать друга? - не прощу никогда!..
  А ещё Ася Давыдовна, которая снова спряталась за шкаф, да ещё так внезапно, так бессердечно, так резко...
  И я звал её, но она не шла из-за шкафа, только смех её доносился и раздражал.
  Нет со мной никого.
  Даже Хрюша со Степашей исчезли, словно нарочно.
  И я чувствую, чувствую, что они исчезли уже навсегда!
  Как, впрочем, и все эти мельком пролетевшие лица Гали, Тани, Ани, Иры, Светы, Ольгиты, Инги Палны и Риммочки с Зульфиёй Абдурахмановной в тюбетейке.
  Слышь, Куприн, отпусти шею! Я поползу на кухню, найду похмелиться, и мы с тобой споём на два голоса положенную в День Рождения песню, каждый про своих - убегающих пешеходов...
  Ик.
  
  (19 Ноября 2002 г.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  28. Плагиатчик Оленька.
  
  Проснулась в пять утра, и незамедлительно села разбирать манускрипты.
  Нашла самый замызганный, и внимательно изучила.
  Подумала, морща очаровательный малюсенький лобик.
  Почесала рукой.
  Повела носиком.
  Ну, и написала весёленькую штучку дрючку, апеллируя к тексту.
  "Герамис, сын Зуны и внук Бабары, поднял свой боевой топор, и провозгласил голосом, полным силы и уверенности в победе:
  - Мы свергнем проклятого тирана Агнетту! Смерть проклятым Тиранам!..
  Салигиния, дочь жреца Минатепа, смотрела на Герамиса и сердце у неё замирало, и в глазах была любовь. Но родовые узы не могли позволить ей признаться.
  Герамис тоже любил Салигинию. Только оливковая роща на берегу реки Исвис знала об их любви. Да ещё коварный младший жрец Апикапис, хранитель четвёртых ворот и тайный приверженец возвращения кровавых культов бога Татотиса.
  Апикапис тоже смотрел на Герамиса, и понимал, что этот бой - его последний шанс избавиться от соперника. И дело тут было не только в любви Салигинии и Герамиса. Жрец Минатеп отдал бы свою дочь за победителя, а это могло положить конец многовековой вражде родов в Исвисии, что было совсем не надо богу Татотису, культ которого собирался возродить Апикапис, сделав прекрасную Салигинию той, которая возьмёт в руки первый жертвенный кинжал. Ибо только жена жреца могла совершать жертвы на алтаре Татотиса и во славу его, и должна была эта жена жреца быть добытой жрецом в результате коварной интриги, в русле которой, как в бурной реке, предстояло сгинуть Великому Герою. Таков был план. Такова была воля Татотиса.
  Похоть застилала глаза жреца Апикаписа. Он с трудом дотерпел до конца положенных утренних ритуалов, и бросился в задние комнаты своего дома, где приказал привести к нему рабыню с острова Кумм. И рабыню привели, и Апикапис жадно схватил руками тринадцатилетнее эбеновое тело, и..."
  На этом месте Оленьку охватил припадок фантазии.
  Она схватила с полки толстенький том Маркиза Де Сада, открыла наугад, и, отсканировав в компьютер, стала править. Во всём тексте она заменила имя "Жюстина" на имя "Куммана" (так звали рабыню), потом прошлась рукой мастера, правя в тексте Неукротимого Маркиза запятые, и с упоением перечитала.
  В эпизоде утоления страсти жреца Апикаписа получилось двадцать два извращения.
  - Маловато будет! - Сказала сама себе Оленька, и дописала, опять морща свой очаровательный лобик и почёсывая около носика: "...прямо на алтаре, привязав ноги к рукам, и подвесив к потолку, спиной вниз, чтобы огонь...", ну и так далее, пощадим воображение и восприятие читателя, потому что важно совсем не то, что Оленька писала., а метод.
  И усердие.
  А ещё - ещё хорошая библиотека, и желание писать, писать без передышки! - и множество остальных людей, которые читают всё то, что пишут все Оленьки мира.
  И - дай Бог им всем счастья, ныне и присно на веки веков.
  
  ...Но я-то знаю, я знаю - как хорош закат над алтарями, как скользят блики лампад по чёрной коже рабыни с острова Кумм, когда горбоносый и синеглазый жрец Апикапис властным жестом прерывает её танец, и тянет к себе, и змеи волос рабыни падают, закручиваясь в спирали, чтобы ужалить жреца в самое сердце...
  Впрочем, - Боги! Боги! - кто сказал, что моё лучше Оленькиного?
  Не верьте ему.
  Мы все родом с одного острова дураков.
  И я, и Оленька.
  И тысячи тысяч остальных, ныне и присно, во веки веков, с любовью, презрением или завистью взирающие друг над друга поверх мелко исписанных бумажных страниц...
  
  (20 ноября 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  29. Моя маленькая болезнь.
  
  Густонаселённая квартира из одной комнаты, где кроме кошки Мушки, дедушки, бабушки, меня и мамы жил был ещё и телевизор Иван Иванович.
  Редкая сволочь, гадливое ничтожество, но - полноправный хозяин квартиры.
  Я его искренне ненавидел и одновременно искренне же боялся - до дрожи в коленях и колик в животе.
  Зато все остальные Иваном Ивановичем восхищались и еже вечерне с открытым ртом слушали его чревовещания на тему окружающего мира.
  Однажды я не выдержал, и сбежал из дома. Мне было уже лет двенадцать. Меня поймали в аэропорту и вернули в квартиру. Иван Иванович два часа подряд гундел мне потом о правильном развитии личности ребенка. Дедушка бил ремнём. Бабушка обзывала "шлимазл". Мама надавала пощёчин. Кошка Мушка обоссала мою школьную форму. Я замкнулся в себе, и вскорости стал писать стихи о непонятном.
  Так и родилась моя маленькая болезнь.
  Теперь мне сорок пять. Квартира всё та же, только бабушка и дедушка умерли, и мама умерла, и кошка Мушка умерла тоже.
  Такое ощущение, что умерли все.
  Телевизор Иван Иванович стал мне другом, не смотря на существенную разницу в возрасте.
  Собственно, моей маленькой болезни хватило лет на десять. То есть, в возрасте двадцати с небольшим я перестал писать стихи о непонятном, и предпочёл просто трахаться. Когда мне становилось плохо, я звонил, и всегда находилось с кем.
  Потом, правда, был небольшой перерыв на жену.
  Но это скоро прошло.
  Иван Иванович говорит, что я нарушаю естественные законы равновесия в природе.
  Но мне плевать.
  Жена оказалась ещё хуже, чем стихи о непотном. В том смысле, что от жены удовлетворения и покоя было меньше, чем от стихов.
  А равновесие в природе есть.
  Я его наблюдаю, когда смотрю на стену, где висит, и висит, между прочим, ровно, вовсе не намереваясь перекашиваться в ту или другую сторону, фотография всей нашей семьи двадцать лет назад.
  
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  30. Собака, имени которой я не узнаю уже никогда.
  
   Рома, вы можете хоть раз без этих ваших штучек просто налить? Почему-то вы всё время отвлекаетесь! А здесь отвлекаться вредно, сразу же не тот процесс, и в перерыве начинает твориться Бог знает что. Вот, например, посмотрите, что делается с Павликом! - Павлик, оставь в покое Сонечку: Сонечка ещё не достаточно выпила, чтобы вот так вот, прямо за столом, ответить тебе, умный Павлик, на вопрос, как она относится к пятому опусу Паганини! Ей плевать, Павлик, что ты - композитор; Сонечка хочет вот этого маринованного помидора под водочку! - это я тебе говорю, Павлик, а когда я говорю за столом, мене нужно слушать и мене нужно верить. Потому что за столом я таки говорю только правду и только по делу.
   Рома, вы будете вот так вот держать бутылку и смотреть до меня до утра? Ну, наконец-то! А теперь завинтите пробочку, осторожно сядьте и слушайте меня в оба уха.
   Я хочу выпить за Собаку. Тост будет короткий, но - даже самый короткий тост занимает какое-то время. Поэтому, заранее прошу пардону за...
  Я встретил эту собаку в подворотне двадцать лет назад. Она была помесь, как, впрочем, и большинство живых на этой земле. Кроме, конечно, Изи, но даже Изя теперь женат на непонятно ком, так что его чистая веточка кончилась всеобщим цветком Мичурина. Я бы конечно выпил и за селекцию видов, но - не сейчас, потому что сейчас мой тост за Собаку.
  Так вот. Собака была помесь. Но она посмотрела на меня такими глазами, что я однозначно понял: мы с ней одной крови! И я наклонился, хотя был трезв, как новорожденный, потому что в тот день ничего кроме молока не принимал. И я сказал Собаке: "Привет, душа моя, Собака! Привет, хоть имени твоего я не знаю..." И Она дала себя погладить. И я погладил, хотя, если честно, собак боялся всегда. И мы с ней просто стояли. И мы с ней просто смотрели друг другу в глаза. А потом она пошла налево, а я направо, дурак, идиёт и недоумок, каких поискать, потому что я навсегда потерял то, что ни до, ни после - уже не встречал ни разу! - ПОНИМАНИЕ. Были друзья, были женщины, кое-что есть и сейчас, кое с кем даже получается поговорить, но...
  Вот, собственно, и вся преамбула. Теперь - внимание! - сам тост! Я обещал за Собаку, и я говорю за Собаку. Мой год - год Собаки. Я держал дома рыбок в аквариуме, крысу Марфу в трёхэтажной клетке и ежа Пафнутия ровно два дня. Потом ёж Пафнутий спрятался так, что его уже не нашли, рыбки передохли смертью храбрых, а крыса Марфа уехала при разводе с моей неудавшейся семьёй в город Хайфу, где теперь ей по кайфу.
  Извините за каламбур, вырвалось. Я вижу, вы таки устали держать? Уже кончаю.
  Так вот: я держал всё, кроме собак. Ни до, н после, ни во время - никогда не было и не будет. Табу. Запрет. Никшни.
  Я сам себе Собака, и я встретил, как понимаю сейчас, там, в подворотне, свою душу. Моя душа приходила ко мне, ибо она - изначально Собака.
  И я пью за эту Собаку, как и обещал.
  Я пью за Собаку моей души, которую я так и не завёл в своей жизни.
  Я пью за Собаку моей жизни, с которой я разминулся навсегда.
  Я пью за вас, присутствующих здесь за столом зримо, и за Собаку, которая - я знаю! - тоже здесь, только не надо оглядываться: она не видна никому, кроме меня! - это я вам говорю, а когда я говорю за столом, мене нужно слушать и мене нужно верить. Потому что за столом я таки говорю только правду и только по делу.
  Лехаим за Собаку, и пусть всё всегда у всех будет хорошо...
  
  (декабрь 2002 года)
  
  
  31. Прощание с мифологией.
  
   ...Вначале по Невскому, потом - по Литейному, потом - по Лиговке, а потом - нам это на пол свиста! - сразу же по Московскому проспекту... Мимо своих любимых старых домов, мимо своих нелюбимых хрущовок, мимо всех этих, и всех тех, мимо, всё теперь мимо, и хожу я туточки в последний раз, и настроение у меня хуже некуда. И спутница моя дура дурой.
   А что делать? - не в Пулково же мне топать, к высотам, к телескопам, не в Гатчину же идти, чтобы потом на Новгород, на Смоленск, через Днепр, к пограничнику: выпусти. Дяденька! Я ведь знаю, что он скажет!
  - Хрен тебе! - скажет он, и будет прав.
  Потому как хрен мне в этой жизни даже ещё раз в Питер приехать.
  Всё.
  Отсвистелся.
  А попутчице своей, дуре, навру.
  - Это, деточка, Колизей. В нём могилка Кутузова, князя Смоленского. Сунул он однажды ложку за голенище, да и пошёл. Как про это в народе узнали, стали Кутузова не князем Смоленским, а князем Голенищевым кликать. А Кутузову и то хорошо: смеётся. идет, песню поёт, через Пулково на Новгород, через родимый Смоленск, где княжил, к границы. Подошёл, деточка, Кутузов к границе, ложку из-за голенища вынул, и часовых пограничных снял. В смысле, оглушил ударом ложки по затылку... А то у вас, современных, все слова иной смысл имеют, так что - поясняю... И ушёл. Совсем ушёл. За границу, навсегда и насовсем... А могилку ему соорудили в Колизее, чтобы, значит, людей обмануть: дескать, врут про уход Кутузова вам православные и жиды одновременно! Тут он и лежит, без всяких на то мифов и сплетен...
  А вот это, деточка, напротив Колизею, храм высокий, Спас на Крови называется. В его фундаменте кровь царская, для того, собственно, царей на Руси и держали, чтобы кровь из них брать и в фундаменты закачивать... А во время блокад и голодухи прямо на фундамент этот трупики складировать. Лепота! Лежишь, почиваешь, внизу кровь царская, камнем ставшая, а вверху - лики святые, как и положено...
  Идём дальше? Не хочешь? Не дура, значит? Поняла, что издеваюсь? Ну, пока! Было мне с тобой хорошо ночью и очень скучно при свете дня...
  Вот и всё.
  Вот я уже даже соврать не могу про тебя, мой Питер! Кончилась МОЯ мифология...
  Прощай.
  Теперь уже и вправду - навсегда.
  
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  32. Коренные
  
  - Войдите. - Сказал я.
  И вошли два потомка аборигенов. Судя по их сиреневой коже и мясистым носам, их пращуры принадлежали к племени Славякотов
  - Ну-чо-мля! - Приветственно просипели они.
  - Ни-чо-мля! - Браво рявкнул я в ответ.
  - Со-мля-тку-бы! - Просительно сказал тот, что был постарше. - До-за-втря-мля!
  - А-то-фуё-во-мля...- Добавил второй, впрочем, не менее просительно.
  - Не-мля-не-ту! - Отрицательно качнул я головой. Потом сморкнулся для убедительности в пальцы и добавил для наглядности, - Сам-ё-мля-вот...
  Аборигены понимающе кивнули.
  - А-то-мля-сна-ми-ё! - Предложил младший.
  - Не-мля-я-на-ра-бо-ё-те-мля! - Ответил я, и они ушли.
  
  Славякоты были искони воинской элитой среди местных племён. Когда обожравшиеся мухоморов варяги перли, грызя свои щиты, Славякоты выходили спокойно один против дюжины ихних бесноватых берсерков, и мочили до полной победы. Когда прискакивали степные монгольские мужичонки, Славякоты снимали их на спор стрелою со ста метров, причём - одной штук семь-восемь. Были, правда, умельцы, которые и по десятку за раз с коней сковыривали, но это - уже мастерство особое, которому учили у Славякотов только княжих детей.
   Погубили всё, естественно, большевики.
  Но об этом я даже говорить не хочу, потому как всё уже на тысячу раз сказано.
  Я, кстати, тоже коренной, но не из этих мест. Предки мои были насильно привезённые в эти места для совета и мудрости при правящих государях религиозные служители из могучего древнего племени А-иды.
  И - их тоже споили, назвав потом этот процесс красивым словом ассимиляция.
  Впрочем, я вот не пью.
  Но - увы! - приходиться делать вид, что пью! - потому что иначе могут принять за некоренного, а тогда - тогда неминуемо причислят к большевикам, а я этого не смогу пережить, как личность.
  Чтобы было больше похоже, я поливаю с утра майку и джинсы водкой.
  Запах держится до конца дня.
  Меня любят и уважают все остальные, коренные, каких бы корней они не были, и я этим горжусь, сочиняя тихонько своё.
  Вот только жаль, что показывать - увы! - уже практически некому: последний такой же, непьющий, как я, умер два года назад.
  Он был коренной их племени Неменцев, и предков его пленил, выудив неводом из Чудского озерца, тамошний князёк Шур-ка.
  Но я всё равно пишу, и складываю в тайное место, искренне надеясь, что когда-нибудь объявиться ещё хоть один, такой же, которому я, собственно, и передам всё, что успею.
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  33. Экспозиция.
  
   Я стоял и смотрел. На поле передо мной стелился туман. С холма было ясно видно, как по краю тумана шевелятся тени. Это вставали из земли те, кто полегли когда-то на этом поле.
  Луна была высока и прекрасна.
  Порубленные и пронзённые шевелились в тумане безмолвно и тихо. А что, собственно, шуметь, когда нам предстояла работа негромкая и приятная?
  Из тумана вышел Арслан, такой же, как и при жизни, огромный. Из разрубленной головы у него торчал топор, а из сердца - обломок копья.
  - Всё готово. - Сказал Арслан негромко.
  - Пора. - Ответил я.
  И мы двинулись.
  Утром многих ещё живых конквистадоров найдут мёртвыми.
  Только луна, одна луна знает, что предал их этой ночью я, толмач и проводник...
  Впрочем, это теперь не имеет никакого значения. Я твёрдо решил, что уйду утром вместе с Арсланом и его воинством за край сырого тумана.
  
  Сон кончился.
  Я не хочу просыпаться.
  Мне никогда не нравилось просыпаться в ту жизнь, которой я живу в этом своём перерождении.
  Да и кому понравиться жить старым глухонемым гомосексуалистом, лишённым последнего мальчика?
  Вокруг орёт китайский базар, я крадусь мимо консьержки, потому что должен за квартиру (конуру! - проклятую конуру, где вонь объедков и запах мочи, будь всё трижды проклято!), и оказываюсь прямо на помойках, где роюсь в мусоре, пока не нахожу себе завтрак.
  Крыса, большая, как собака, пытается отнять хлеб и кости, но я ударяю крысу заточкой, и она дохнет.
  Я тащу крысу за хвост в свою конуру, дождавшись, пока консьержка уйдёт трахаться в подсобке с дворником.
  Сегодня у меня будет свежее мясо.
  
  Все сны кончаются, и этот тоже, слава Богу.
  Теперь я просыпаюсь отставным поручиком в имении Молдуны под Ярославцем, где маюсь от скуки и пью горькую.
  Одна отрада - с ориентацией на этот раз всё нормально, если судить по ощущениям и только что убежавшей дворовой девки Агашки.
  С другой стороны, эти долги...
  Сколько я там должен помещику Бушкавякину? - две тыщи? - когда только успел...
  А! Это всё позавчерашний винт! - мне не шла карта, и я, кажется, заложил к чертям свинячьим имение...
  Входит старая нянька. Она несёт серебряный поднос, а на подносе рюмку.. Сейчас я молодецки хвачу водочки и опять позову Агашку.
  Что же, не самый плохой сон, доложу я вам...
  Только вот где взять две тыщи к послезавтра?
  А, гори оно всё...
  - С добрым утром, батюшка! - Шелестит старуха. - Как почивали?..
  Я расправляю усы, и подношу к губам вожделенную рюмочку.
  И...
  
  - Зачем? - ведь на самом хорошем месте...
  - Такова судьба твоя! - Сурово говорит Прерыватель Снов. А потом, словно смягчаясь, добавляет уже мягче и интеллигентней:
  - Иди, записывай, пока не забыл...
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  34. Фы.
  
  Жила была со меною в одном месте женщина по имени Фы.
  Плохо жила, неустроенно.
  Часто болела.
  Много курила.
  Или я не любил её, как надо?
  Зато из нашего окна открывался невиданный горизонт: никаких домов, никаких заводов, один бесконечный пустырь, переходящий в небо.
  Ни у кого больше из наших знакомых такого горизонта не было.
  Ещё Фы умела стоять на голове. Каждое утро она вставала на голову минимум минут на сорок. На сорок первой минуте Фы говорила:
  - Иди сюда...
  Это означало, что она возбудилась и хочет секса.
  При этом она продолжала каждый раз стоять на голове.
  Я в то время уже не работал, а только думал. Результат моих мыслей оплачивался долларами по курсу: "одна мысль - сотка", но на жизнь нам всё равно не хватало, потому что Фы каждый день покупала какой-нибудь новый прибамбас к нашему горизонту. Например, однажды в пятницу она прикатила второе солнце и установила его напротив первого.
  - Садись, думай! - Приказала мне Фы. - Нужно ещё шестьсот, чтобы я могла его подключить со скидкой...
  Я сел, и стал думать.
  Шестьсот надумалось к утру следующего дня, и Фы подключила второе солнце. Скидка была ощутимой. Солнце двинулось, и поле озарилось двойным смешанным светом.
  - Левое чуть ярче и желтее! - Сказала Фы. - Ну, как тебе оттеночек?..
  - Клёво. - Сказал я.
  - Иди сюда! - Приказала Фы. Это означало, что она возбудилась.
  Я очень старался.
  Но однажды всё пошло прахом. У Фы завёлся дружок, который поразил её воображение тем, что зарабатывал деньги в цирке, задувая свечку пуканьем с одиннадцати шагов.
  Фы полюбила его, и ушла навсегда.
  Я страдал две недели.
  Потом кончились деньги, и мне пришлось продать по частям весь горизонт.
  Открылись дома и заводы, но, совершенно неожиданно, пропали все мои мысли вместе с сотками за каждую. Я голодал, но ничего не мог поделать.
  Однажды ко мне в лишённое горизонта жильё пришла тётка из собеса.
  - Вы за квартиру плотите? - Спросила тётка.
  - Мне пока нечем... - Признался я.
  - И долго вы так собираетеся прозябать? - Тётка была не злая, но страшная.
  - Я вот... тут... обязательно... - Речи мои были столь же невнятны, сколь и неубедительны.
  - Иди сюда... - Сказала вдруг тётка, и я кинулся, повинуясь выработанному за годы сосуществования с Фы сексуальному инстинкту на приказ.
  С тех пор мы вместе.
  Страшнота её лица сошла на нет от поцелуев.
  Денег её инспекторства неработающих обормотов хватает прокормить и меня, и её, и наших детей, и наших внуков, и наших собак.
  Я пишу то, что раньше даже не мог себе позволить в мечтах.
  Это философские трактаты, женские романы, киносценарии телесериалов, а также книги всяческих Пелевиных и Акуниных.
  Только избранные знают, что большинство современной литературы пишу именно я.
  Пишу, и дарю всяким неумехам, которые публикуют их под своими именами.
  Денег с этих несчастных я никогда не беру.
  Слава меня не интересует.
  Фы оставила своего пукательного циркача и живёт с иерархом Церкви Святого Великомученика Джона Ленона.
  Теперь Фы весит сто семь килограммов, и на голове стоять разучилась.
  Мы перезваниваемся и вспоминаем совместную жизнь, не испытывая больше ничего, кроме своего возраста.
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  35. Волшебство, как таковое.
  
  Генриетта Ароновна проснулась утром от того, что сделалась волшебной.
  Вообще то, Г.А. делалась волшебной довольно часто в молодости, и довольно редко в последнее время.
  Но сегодня - сегодня ощущение было такое же, как лет двадцать назад, в самый первый раз.
  Г.А. вскочила, и бодро побежала в ванную.
  Волшебство гудело внутри, как электричество в трансформаторной будке.
  Воды в кранах не было, ни горячей, ни холодной.
  - Плевать! - Крикнула Г.А., и, открыв крышку бачка, зачерпнула ладошками.
  Умывшись, Г.А. натянула джинсы и майку, схватила из холодильника кусок сыра, бросила этот сыр вовнутрь предварительно разрезанной напополам булочки, добавила зелёного лука и сунула всю эту вкуснятину в рот. Жуя на ходу, побросала в рюкзачок необходимые для женского дневного существования штучки, и выскочила на улицу.
  В метро Г.А. толкнул злобный дядька в грязном.
  Но Г.А. только отодвинулась, хотя и достаточно брезгливо.
  Дядька же не угомонился. Он рыгнул в лицо Г.А. перегаром и наступил на ногу.
  Г.А. засмеялась, и легко дунула на дядьку.
  Г.А. смотрела, как дядька меняется в лице.
  Волшебство состоялось.
  Г.А. только что наделила дядьку девственностью.
  Только не спрашивайте меня как! - просто наделила, и всё.
  Ощущений дядьки я вам тоже передать не берусь.
  Но, судя по виду, дядька ощутил девственность в полной мере. Он заорал, упал на пол, и стал снимать с себя то, что можно было бы назвать брюками, если бы не внешний вид.
  Вагон среагировал.
  Какие-то дамы заорали, какие-то молодые люди подхватили дядьку и вышвырнули вон, потому что поезд сам собой остановился, и двери сами собой услужливо распахнулись.
  Дядька вместе с обретённой девственностью навеки сгинул, оставшись лежать и корчиться на платформе станции "Молодёжная".
  Г.А. тихонько, хихикая, отошла в уголок, и прислонилась лбом к холодному стеклу.
  Ей было хорошо.
  Впрочем, на работу Г.А. всё-таки опоздала, потому что задержалась у киоска с книгами. Вытащив из расставленного по лотку плотного ряда первую попавшуюся, Г.А. прочла:
  "...и превращений не минует
   любое в жизни существо,
  когда внезапно атакует
  и побеждает естество..."
   Г.А. посмотрела на обложку. На обложке значилось: "Алла Бабайская, "Стихи о любви", издательство ПЕРУН, 2001 год"
   Г.А. сунула сборник обратно в лоток, и опоздала на работу окончательно, потому что лоток вдруг перевернулся, книги разлетелись, а продавщичка - интеллигентного вида очконосительница - закричала:
  - Янь твою мать! Ты что делаешь, крыса траншейная! Да я тебя счас...
  Ну и так далее.
  Г.А. незамедлительно извинилась.
  Но продавщичка извинений не приняла. Даже наоборот: посчитав извинения слабиной в характере оппонента, продавщичка перешла на сплошной мат, перегибаясь через лоток с намерением нанести Г.А. мелкие цуки по корпусу.
  Г.А. цуки произвести не позволила, а, не долго думая, превратила разбушевавшёюся продавщичку в Элвиса Пресли.
  Продавщика зависла на мгновение прямо над лотком, и, даже не удосужившись спуститься, начала петь.
  Голос и манера Элвиса Пресли не вязалась с видом и поведением зависшей очконосительницы.
  Толпа вокруг смотрела и слушала с некоторым раздражением: действительно, чёрт знает, что такое! - люди на работу торопятся, а этой дуре всё по фиг! - поёт! - ну, и так далее, сами понимаете, так что, продавщичке мало не показалось.
  Только Г.А. этого не увидела. Потому как рванула, ибо опаздывала, но опоздала всё равно.
  Хотя чувство удовлетворение осталось.
  На работе Г.А. встретил её начальник, Игорь Валентинович, и тут же произнёс, не здороваясь:
  - Где вас носит, милочка? Вы уже пять минут как...
  Но переполненная волшебством Г.А. только расхохоталась, и неожиданно для самой себя чмокнула И.В. прямо в щёку.
  На щеке тут же расцвёл изумительного вида алый цветочек.
  - Вау! - Сказала сидящая у окна сотрудница со странным именем Мулька Йоховна.
  Папа у Мульки Йоховны был суомец, а мама бродячая хипповка.
  Они соединились на праздники Цветов под Калинградом, после чего папа отбыл обратно в Суомию, а мама родила Мульку.
  - Вау! - повторила Мулька Йоховна, и показала пальцем на цветочек.
  Цветочек за это время успел мгновенно распуститься, завянуть и, даже, опасть лепестками на линолеум.
  Теперь из щеки И.В. торчал только подсыхающий прямо на глазах стебелёк.
  - А-у-ы-э! - Тонким голосом закричал И.В., схватился за стебелёк руками и бросился вон из рабочей комнаты.
  - Привет! - Сказала Г.А. Мульке Йоховне. - Как твой новый инь-яньщик?
  - Привет! - Ответила Мулька Йоховна. - Инь-яньщик средненький, а вот с цветочком - это ты да...
  - А, надоел! - Сказала Г.А. - Подумаешь, на пять минут опоздала.
  - А как ты это делаешь? - Спросила Мулька Йоховна.
  - Секретик... - Ответила Г.А., и села за свой рабочий стол.
  Впрочем, работать в этот день ей не пришлось. Потому что Г.А. вдруг ясно ощутила потребность немедленно улететь, что, собственно, и сделала без каких либо раздумий.
  Г.А. не летала целую вечность, но летать разучиться нельзя, как нельзя, по слухам, разучиться плавать.
  Ветер вовсе не свистел, как это навязчиво декларируют всякие писаки, а тихонечко пел, попадая в такт сердцу и поворотам туловища.
  Тело танцевало, и это было как бы неотъемлемой частью полёта, точнее - сутью и способом его, хотя - чёрт его знает, может быть это был вовсе не танец, а само волшебство в самом на то чистом виде!
  Г.А. летела, и никуда не смотрела: вниз не смотрела Г.А., потому что ей давно уже осточертело всё то, что было там, внизу. И по сторонам Г.А. тоже не смотрела: что она там не видела, по сторонам? - птичек да облака? - зачем, помилуйте, если и так - хорошо!
  А смотрела Г.А. только на себя саму, одну единственную, и любовалась собой, и наслаждалась собой, и тащилась от себя, так замечательно летящей.
  Мулька Йоховна осталась сидеть в рабочей комнате совершенно одна.
  И.В. больше не вернулся, он так и бегает теперь где-то по миру, зажав сухой стелёк руками.
  Г.А. улетела.
  В общем, когда Мулька Йоховна таки сумела закрыть рот, она поняла, что в её жизни произошли очень большие перемены.
  Мулька Йоховна сняла трубку телефона и немедленно заказала Суомию.
  Она решилась потребовать у своего папаши-суомца денег на благоустройство
  - Поступлю в нархоз! - Решительно думала Мулька Йоховна. - Стану экономистом, и всё мне будет по фиг...
  Вот таким странным образом коснулось обретённое Г.А. волшебство милейшею Мульку Йоховну.
  И то - слава Богу! - потому что безобидная она, Мулька Йоховна, хотя, безусловно, дура.
  А Г.А. всё летела, всё любовалась собой, всё смеялась и пела лёгким телом.
  Неожиданно навстречу Г.А. попался летящий мужчина.
  Мужчине было около сорока.
  На мужчине были джинсы и майка, а за спиной - рюкзачок.
  - Простите, - сказал мужчина, - я вас мог где-то видеть раньше?
  - Во сне! Во сне! - Захохотала Г.А., и крутанулась от избытка всего-всего внутри через бок слава направо.
  - Ну, конечно же - во сне! - Вскричал мужчина, и тоже крутанулся, расхохотавшись. - Вы знаете, - сказал мужчина, - во мне сегодня с утра такое волшебство...
  - И во мне! И во мне! - Закричала Г.А.
  Словом, они познакомились, и полетели дальше уже вместе.
  Между прочим, старожилы Города так и не вспомнили, когда же это в последний раз в Городе стоял такой замечательный, тёплый и нежный, май?
  А май не стоял. Он летел вместе с Г.А. и её спутником, пока не скрылся из виду, став постепенно чем-то совсем другим.
  Например, июнем.
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  36. История с философией.
  
  Собственно, это была даже не девушка, а масштабная модель.
  От неё исходили флюиды познания. Её хотелось сразу же познать. Причём, неоднократно.
  Конечно, как философ я понимаю, что "познать неоднократно" есть полная бессмыслица, но как особь противоположного пола вынужден констатировать: таки да!
  И если мышление всегда надеется "познать" предмет, "войти в него", "соединиться с ним" и т.д., то эта цыпочка вызывала во мне именно мышление, как процесс.
  Философию она во мне вызывала, вот что! Философию, и только её одну! Потому что философия есть "любовь к Софии", а эту кралю звали именно Софа; потому что философия есть эрос, желающий увидеть истину несокрытой, а я именно тем и озадачивался, едва только Софа возникала на моём пути.
  "Как же мне соединиться с предметом?!.." - требовательно вопрошал я.
  И по ночам ко мне нагло являлся постструктуралист Лакан, и, тупо плача, рассказывал душераздирающую историю о том, как он пытался раздеть женщину, но у него ничего не вышло.
  - Потому что нагое тело представляет собой не меньший набор символов, нежели любая одежда... - Грустно завершал бедняга Лакан.
  И я понимающе хлопал его по колену.
  - Ты дурак, Лаканушка, хотя я искренне уважаю в тебе постструктуралиста! Твой эрос пойман бесконечностью знаковых различий, и от того навсегда неудовлетворён! Нет, я пойду другим путём: я просто закружу желанной Софе голову своими умными речами, искупаю её в глубинах наисладчайшей лести, оботру нежными словечками шелковистых комплиментов, каждый закоулочек её великого тела оближу языком страсти, и...
   - Подлинным наслаждением является только наслаждение от бесконечной игры! - Ещё более грустно прошептал мне бедняга Лакан, но я уже не слушал, я прогнал его со словами:
   - Иды ты к чёрту! Твои бесконечные игры не предполагают финала! А я хочу свою Софу, и поэтому - нам с тобой не по дороге...
   И Лакан ушёл навсегда из моей ночи.
  И я бросил ему вслед тантризм, весело засмеявшись, скомкав в плотный комок всё, что попало под руку: и культ женственности, и культ сексуальности, и странную рифму "фаллос - логос", и Доррида, и - даже! - миф об Изиде.
  - Э, да ты никакой не философ! - Крикнул мне Лакан, обернувшись, когда комок изо всего вышесказанного стукнул ему между лопаток. - Ты просто мудак!...
  И ушёл уже окончательно.
  Я стал смеяться. Быть мудаком по Лакану не самая плохая участь!
  Но что же мне делать с Софой? Как же мне подступиться к её прелестям, дабы методично воспользоваться искомым?
  Утром я побрился особенно тщательно и повязал галстук особым узлом, которому научил меня старый костюмер Исай Мироныч Шульмер.
  В результате бритья и завязывания я стал выглядеть моложе и элегантней.
  К тому же меня влекло желание, и от меня тоже кое-где стали исходить сексуальные флюиды. Во всяком случае, в метро ко мне моментально подсела женщина с безумно горящими от неудовлетворённых потребностей глазами, и хрипло спросила:
  - Сколько счас времени, не знаете?...
  Я ответил, что знаю.
  Мы замолчали.
  Она стеснялась спросить, сколько именно, а я не желал прерывать наставшее чувство победителя природы вещей.
  В конце пятиминутного молчания женщина, видимо уже утихшая изнутри, встала, бросила на меня испепеляющий взгляд, и двинулась к выходу, злобно прошептав:
  - Мудак! Боже мой, какой же мудак...
  Я обрадовался ещё больше.
  Значит, Лакан одарил меня термином, и люди уже этот термин чувствуют!
  Софочка пришла без опоздания.
  Я вручил ей букет самых белых роз, на какие только способна природа парникового выращивания.
  - Спасибо... - Прошептала Софа, и я поплыл от еЯ голоса, как белый пароход по Миссисипи.
  В ресторане я говорил, не умолкая.
  Софа только смеялась, а когда она уже не имела сил смеяться, когда кофе и мороженное миновали, когда мы, отобедав, сели в такси, Софа вдруг прижалась ко мне, и мой белый пароход затонул вместе с пассажирами.
  - Спасибо за обед...- Сказала Софа. - Поедем к тебе?..
  Боги! Всесильные боги! - как просто!
  - Да! - сказал я, - Ко мне! - сказал я, - Я так тебя хочу! - сказал я! - ты не представляешь, как я хочу тебя! - сказал я.
  А она в ответ засмеялась, и тихонечко шепнула мне на ушко:
  - Бедный мой мудак! - как же они все тебя достали...
  И мы поехали, и мы были вместе,. и я ныне счастлив, потому что человек конечен - он рождается, живёт и умирает, и только эта конечность связывает его, человека, стало быть, с другими людьми.
  И я счастлив, потому что родился, жил и умер вместе с Софочкой, и не один раз, а ровно столько раз, на сколько хватило с разгону моих уже не очень молодых сил.
  
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  37. Он, она, ремесло и фантазия
  в одном эпизоде
  без какого либо на то пролога и эпилога.
  
  Строчки ложились густо, складываясь без усилия, словно сами собой, де факто и де юро:
  "Пяти калош ещё не истоптала,
  трёх посохов ещё не отлюбила,
  а стала старой, хоть осталась малой
  в ней, бедной, человеческая сила..."
  Харакирин бросил писать стишок, и пошёл курить на балкончик.
  Сам Харакирин был роста маленького, и все вещи у него тоже были маленькие. Поэтому и балкон был балкончик, и стих - стишочек, и сигарета - сигареточка.
  На балкончике Харакирин сразу же плюнул вниз.
  Это весьма порадовало Харакирина, как личность.
  Потом Харакирин покурил, и вернулся писать стишок.
  С косогора страницы явно была видна вся душераздирающая история бедной героини. Клёны роняли самолётики-вертолётики, берёзы белели, жизнь сочилась между пальцев - в никуда, потихонечку и незаметно.
  Подошло время обеда.
  Харакирин встал, пошёл на кухоньку, взял тарелочку, и качественно поел супчика
  - Тру-ля. Ля-ля! - Вскричал Харакирин, поев, и завалился на диванчик.
  Диванчик ответно прогнулся, и стало необычайно удобно валяться.
  Харакирин снял трубочку телефончика и позвонил подружке Аполинарии Карповне.
  Аполинария Карповна была женщина основательная, восьми пудов веса.
  Любовью она с Харакириным занималась исключительно на полу, потому что ни один в мире диванчик больше пяти минут не выдерживал.
  Аполинария Карповна долго не брала трубку.
  Харакирин терпеливо ждал.
  Наконец, трубка ожила от анабиозных длинных гудков.
  - Алло. - Сказала трубка пышным, как и сама Аполинария Карповна, голосом.
  - Апа, приветик! Это уже я. - Сказал Харакирин.
  - Приветик. - Сказала Аполинария Карповна. - Это уже ты.
  - Я написал! - Голосок Харакирина звенел от радости. Если бы сейчас было темно, голосок Харакирина освещал бы комнату, - столько в нём было всяческого горения.
  - Молодец. - Констатировала Аполинария Карповна.
  - А ты как? - Всё ещё светясь голосочком, спросил Харакирин.
  - И я - написала... - Ответствовала Аполинария Карповна.
  Дело в том, что и Харакирин, и Аполинария Карповна были писатели.
  Но если лёгкий Харакирин писал стишки, то основательнейшая Аполинария Карповна писала исключительно романы.
  И все о любви.
  Причём, каждый отдельный роман Аполинарии Карповне бы посвящён каждой отдельной любви, с Аполинарией Карповной случившейся.
  Романов Аполинарией Карповной было написано пятьдесят три.
  Честная Аполинария Карповна посвящала каждый свой роман тому мужчине, с которым у неё происходила любовь.
  Сегодня Аполинария Карповна завершила писать свой роман о любви с Харакириным, и поставила в углу, под заглавием, посвящение: "Любимому моему Харакирину, с любовью, в память о нашей любви - посвящаю..."
  Харакирин ещё не предполагал, что с завершением писанного романа кончиться и роман реальный.
  - Мне приехать?.. - Спросил Харакирин.
  - Конечно. - Ответила Аполинария Карповна.
  И Харакирин побежал, и Харакирин поймал такси, и Харакирин через двадцать минут стоял с цветами перед Аполинарией Карповной, и Аполинария Карповна густо засмеялась, и Аполинария Карповна отобрала у Харакирина цветы, чтобы, швырнув их на пол, в угол коридора, схватить Харакирина, поднять на руки, унести в комнату, и попрощаться, насладившись в последний раз малепуленьким харакиринским тельцем, а потом всплакнуть, а потом посадить Харакирина в кресло, и читать, читать, читать ему роман, пока не возникнет откуда-то из глубины текста жестокое, но неотвратимое слово: "Конец".
  (декабрь 2002 года)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  38. Элоиза и Абеляр.
  
  Жизнь была такая маленькая, что Элоиза решила: буду только радоваться; а что же ещё остаётся бедной девушке, если так мало времени на молодость? - и она стала только радоваться, и радовалась, да так удачно, что смеялась дни напролёт, что солнце стояло над ней, что цветы были для неё, и всё было, как хотела она, -
  "Тру-ля-ля! - что за чудесный город Париж? -
  три песенки есть в мире, но - надо лишь
  понять, что все три - всегда о любви;
  любую запой, и удачу лови! -
  Тру-ля-ля! - мельница, мельница,
  когда всё перемелется,
  поднимется из муки маленькая метелица;
  занесёт она деревце,
  по самую макушку,
  превратится девица
  в маленькую старушку... -
  Тру-ля-ля, но мы ещё молоды, мой малыш! -
  тру-ля-ля, что за чудесный город Париж? -
  И не надо плакать! - ты ещё ведь
  можешь улыбнуться, засмеяться и спеть:
  Эй, вы там, на мачтах, эй, вы, там у руля! -
  Не пропустите поворот, тру-ля-ля! -
  Песенка кончилась, но - первая лишь
  Песенка про чудный город Париж:
  Есть три песенки в мире, и все три о любви! -
  Любою запой, и удачу лови! -
  Тру-ля-ля, сменилась песенка лишь;
  Тру-ля-ля! - что за чудесный город Париж?..", -
  Утром и вечером, днём и ночью, уличный музыкант и оркестрик на танцах, пластинка в патефоне, трамвайчик в переулке. - тру-ля-ля! - все пели для Элоизы то, что хотела она, - а потом - потом, внезапно - проснулась утром, а молодости нет, только где-то внизу живота тяжёлый холодный ростбиф ярко красного света; а вообще - ничего получилась первая часть жизни! - Элоиза довольненько потёрла ручки, - а я ещё годков пять погудю! - и погудела, да так, что потом ещё до тридцати пяти, что, собственно, уже не пять годиков, а почти десять, - эхо внутри ходило, да и ростбиф согрелся; (ох, уж этот ростбиф! - чем только не грела его Элоиза, чем только не пыталась привести в соразмерность с остальным существованием, - всё без толку! - пока сам собой не перестал быть холодным, за что ему отдельное спасибо, потому что всё-таки перестал); Элоиза садится на край диванчика и смотрит на того, кто ещё спит, пытаясь вспомнить его имя: - Как его зовут, чёрт побери? - Меня зовут Абеляр. - Говорит он. - А тебя? - Меня зовут Элоиза... - она смеётся, - Ну, надо же! Элоиза и Абеляр... - И они смеются вместе. - Где я тебя вчера взяла? - Там же, где я тебя... - А ты меня - где? - Кажется, в кафе на углу. - Не может быть, я никогда туда не хожу... - Я тоже... - Они смотрят друг на друга; он вылезает из-под одеяла и, немного кокетничая, уходит прикрывшись ладошкой. - Ты это куда? - Я хочу пи-пи... Где здесь у тебя ванная? - А разве мы у меня?.. - А у кого? - Я думала, у тебя... - Они опять смеются... - Пойдём искать вместе? - Пойдём... - Знаешь, чудесное название для романа... - Какое?.. - "Элоиза и Абеляр в поисках ванной"...- Она становится под душ, он писает, она смотрит, потом смотрит он, потом он говорит: - Я к тебе залезу? - Да... - И они уже в ванной; Элоиза и Абеляр нашли свою ванную; - Мальчик! - ты чудесен, ты просто прелесть, но это всё так банально, так глупо, это всё так попахивает бульваром Распай и дешёвой мелодрамой, Элоиза и Абеляр, так не бывает; а если бывает, то не в моей жизни; - А это и есть не твоя жизнь!.. - А чья же?.. - Моя... - И они опять смеются, и она гладит рукой его мокрые волосы: - Что ж, твоя жизнь забавна; по крайней мере - у меня ещё не было ни одного Абеляра!.. - А он в ответ говорит, сделавшись вдруг серьёзен, даже грустен, и слова хрустят, словно битое стекло:
  - У бедного Абеляра
  Элоиза однажды пропала,
   Скользнула из-под одеяла
   И навсегда потерялась;
  Ищет Абеляр свою Элоизу,
  Сверху её ищет, ищет её снизу,
  А находит только то Мари, ту Жанет,
  Навсегда Элоизы у Абеляра нет,
  Нет её на небе, нет её на земле,
  Нет её на закате, нет её на заре,
  Слёзки остались, грусти остались,
  Даже все злости-напасти остались,
  А вот с Элоизою мы расстались... -
  Хотя, вот вам некий другой сюжет! -
  Это нас у Элоизы теперь уже нет,
  Это мы у Элоизы вдруг потерялись:
  Что за чудесный город Париж? - тру-ля-ля,
  Эй, вы там, на мачте, эй, вы, там, у руля! -
  Не пропустите поворот: это лишь
  Тру-ля-ля, обманный город Париж;
  Есть три песенки в мире, и все три - о любви;
  Любою запой, и удачу лови,
  Это песня вторая, эта песня потерь,
  Мы её только будем петь на свете теперь;
  Тру-ля-ля! - так и будем, петь её - тру-ля-ля,
  Пока слов не забудем,
  Пока сердец не остудим,
  Или - пока Элоизу не найдёт Абеляр, -
  так вот и сказал, растворяясь, назвавший себя Абеляром, исчезая прямо под рукой Элоизы, которая только и успела ещё раз напоследок погладить его по мокрым волосам; и - осталась одна, что, впрочем, даже не плохо, в чужой - не понять чей! - квартире, в два часа пополудни, на сороковом году такой маленькой жизни; осталась одна, без какого либо Абеляра; но - не расстроилась, лишь подумала про себя: - Тру-ля-ля! - Вполне ничего получилась вторая часть жизни! - и, довольненько потерев ручки, решила вдруг: - Рожу ко я себе ребятенка!.. - а что? - вполне неплохое начало для третьей части, которую, Бог даст, мы ещё обязательно напишем, -
  Тру-ля-ля, то, о чём ты долго молчишь,
  Тру-ля-ля, что за чудесный город Париж?.. -
  Он, словно скрипка, поёт, покинув тесный футляр,
  Сам себе - Элоиза, сам себе - Абеляр;
  Сам себя обманул, сам себя подловил! -
  Есть в мире только три песни,
   и все три - о любви ...
  
  (Декабрь 2002 года)
  
  39. Смещение.
  
   "...Я, Н.Н. Миклухо-Маклай, двадцать лет проживший среди папуасов, находясь почти в здравом уме и почти в твёрдой памяти, говорю вам6 я их искренне ненавижу! Как учёный, ненавижу, как человек - ненавижу, как личность и так далее - не-на-ви-жу!..
   Вот.
  Я их изучал, я их исследовал, я им всё, а они, гады, пока я собирался обогатить науку своими наблюдениями, оказывается, потихоньку откармливали меня для праздничного обеда на двадцатилетие молодого наследного вождя, который, между прочим, родился в день моего приезда...
  И вот сегодня я говорю: это ненормально, так относиться к деятелям науки!
   Вот.
   Говорю, а соль ест мне кожу, перец щиплет глаза, лавровый лист прилип к животу, а хмели-сунели к бокам и спине.
   Особенно в данный момент раздражает плавающая вокруг в воде мелко нарезанная морковь. Не знаю уж почему, но её кружочки при малейшем покачивании котла доводят меня почти до слёз! Может быть, это потому, что я при жизни очень любил морковку...
   Будь проклята наука! Даже сейчас мои мозги учёного фиксируют неизвестную ранее ритмическую окраску обеденной песни, которую поют и танцуют грёбанные папуасы вокруг котла.
   Особенно интересны обертоны и припев "Хэй-гоп, добавь лук и укроп!.." (перевод мой - Н.Н. М-М.)
  Хотя, какое теперь всё это имеет значение? - никакого значения всё это теперь не имеет.
  Только, может быть, чисто гастрономическое.
  Поэтому, пишу в блокнот для тех. кому случайно попадут эти мои предсмертные предобеденные записки, рецепт того блюда, которое эти козлы собираются приготовить из меня, выдающегося русского учёного Николая Николаевича Миклухо-Маклая:
  "Семь вёдер воды.
  Я.
  Специи
  Обязательно! - один черномазый абориген, видимо, для специфического вкуса похлёбки.
  Ну, и - наконец! - то, что составляет секрет их каннибальской кухни: обязательно свариваемому нужно надрезать..."
  
  На этом записи обрываются.
  А мы ведь с вами, господа, не такие люди, чтобы выдумывать и дополнять там, где речь идёт об истине и о тех великих людях прошлого, без которых, ну ни фига не было бы современной нашей с вами цивилизации и культуры.
  
  (декабрь 2002 года)
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"