Бергельсон Александр : другие произведения.

Пения

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Пение в садах.
  
  Мне тоже стало в этой жизни душно,
  когда Он вышел босиком по душам
  в сад Гефсиманский.
  
   На деревьях белых
  плоды дрожали в позах неумелых,
  пытаясь подражать Его дрожанью.
  Однако, не любому урожаю
  дано...
  
   Вино закисло, мех порвался,
  лишь ветер, пролетая, губ касался
  и слово оставлял...
  
   Когда я снова
  один остался с этим главным словом,
  мне стало душно. Я вздохнул устало.
  Сел на траву. Звезда ко мне упала.
  Присела рядом...
  
   Мне приснилось, или
  мы - всё-таки! - тогда поговорили?..
  
   август 2000 года
  
   Народное пение.
  
  Прилетела весть, стала вить гнездо.
  Говорили: "Вот, опять повезло..."
  Но в своём везеньи я еле жив:
  подо мной лежат, до самой земли,
  сто пустых квартир, мои этажи,
  где я каждый дюйм тоской залил.
  
  И когда пошли у неё птенцы,
  и когда щенок обновил резцы,
  и когда душа отошла - чуть-чуть:
  ей, душе, ещё тыщу лет теплеть! -
  порешила весть собираться в путь:
  не один такой я на свете ведь.
  
  А над нами свод голубых небес.
  Чертит звёзды Бог. Гасит звёзды бес.
  Мир лежит внизу, в небеса глядит,
  что сумел понять, то твоё и есть...
  Я молюсь за вас, те к кому летит
  от меня, теперь уже ваша, весть.
  
   август 2000 года
  
  Пение для усталой дамы.
  
  Лень мне что-то, деве старой, потянуться за гитарой.
  Пальцы плохо стали гнуться. Два аккорда - струны рвутся.
  Был божественно высок мой чудесный голосок,
  а теперь он, как кувалдой, бьёт в затылок и висок.
  
  На столе цветы стоят. Им почти уже сто лет.
  Кровь перебродила в яд. Где мой чёрный пистолет?
  Пистолет в столе лежит. Ствол от времени дрожит,
  а в затворе и пружинах поселились мураши.
  
  Выходил ко мне мураш. Заползал на карандаш.
  На гитарке муравьиной тешил песенкой старинной
  о влюблённом мураше, о погубленной душе,
  а во мне энтузиазма, как в каком-нибудь морже.
  
  Чтоб меня расшевелить нужен резвый шевалье.
  Мы могли бы пошалить на полу и на столе.
  Сбегай, милый муравей, на Монмартр и Бродвей,
  позови ты хоть какого, ради Бога, поскорей!
  
  Потому что мочи нет. Потому что гаснет свет:
  а душа моя без света как холодная котлета
  не красива, не вкусна, не съедобна и пресна...
  Да и жить гораздо проще, если в жизни цель ясна.
  
   сентябрь 2000 года
  
   Одиночное пение.
  
  Немного уже осталось, совсем немного.
  И слов немного, и даже людей немного.
  Настолько немного, что даже одна пирога
  вместит всех индейцев племени Одиноко...
  
  Настолько немного, что капельки водяного
  раствора спирта - будет напиться много
  тем, кто собрался у моего порога,
  чтобы поздравить с праздником Одиноко.
  
  Настолько немного, что к храму местного Бога
  тропкою тонкой стала уже дорога,
  а к белому рогу последнего единорога
  флажок привязан с надписью: "Одиноко".
  
  Чудовище злобно, враждебно, зело жестоко:
  толпою давит, уводит стареть до срока
  и душу бедную топчет тысяченого
  чудовище моё с именем Одиноко.
  
  Свет попадает в лампочку в форме тока.
  В каждой минуте времени есть немного
  медленного и вялого одиноко...
  Лодка моя качается кособоко.
  
  Лодка плывёт по Гангу и Ориноко,
  по Миссисипи с Волгой - туда, далёко,
  где уже вовсе нет никакого прока
  мне прибавлять кого-нибудь к одиноко.
  
   сентябрь 2000 года
  
   Пение спросонья.
  
  
  Проснулся, а тела нету.
  Потянулся к свету,
  кнопка щёлк,
  торшер мой розовощёк,
  а тела всё также нету.
  
  Кентавры ходили к воде.
  Пили.
  Капли повисли на бороде.
  Кони поржали. Люди поговорили.
  Душный день совсем обессилил.
  Закат был багров и тяжёл к беде.
  
  Ты помнишь, мы были кентавры,
  люди к нам шли из колхид и таврий,
  из греций светлых, армений хмурых
  просить совет у кентавров мудрых.
  
  Всё вырождается. Всё мельчает.
  Ноги слабеют. Ветер качает.
  Воздух холодный лёгкие режет.
  Жеребята рождаются реже.
  
  Будете в городе,
  спросите Господа:
  скоро ли?..
  
  Впрочем, это другие мифы.
  В моде узкие лифы.
  Эдип оставляет Фивы.
  На шельфе судьбы
  удлинились приливы.
  
  Ливия
  выиграла у Финикии
  в повозки и кони.
  Приз (тело Богини)
  стоит в пантеоне.
  
  Богиня проснулась утром,
  а тела нету.
  Сходила до ветру:
  "Ветер, ты моё тело не видел?"
  "Нет! -
  ветер в ответ. -
  Тела не видел.
  
  В Таврии тела не видел.
  Не видел в Колхиде.
  В Греции и Финикии - не видел...
  А в Ливии,
  слушайте, милочка, в Ливии,
  там, где оливы в цвету,
  в Пантеоне, где всю красоту
  на полу мозаичном,
  расчерченном в мелкую клеточку,
  ставят на та-бу-ре-точку, -
  видел я ваше тело.
  Тело
  о вас хотело
  спросить,
  но оно говорить
  не умело..."
  
  Богиня в Ливию,
  а Ливия заперта.
  Все ушли на обед.
  Никого нет.
  
  Тело моё проснулось, а меня нету.
  Тело стукнуло по будильнику.
  Пошло к холодильнику.
  Съело котлету.
  А меня всё нету и нету.
  
  Собственно, где я?
  Во сне ещё бросивший тело,
  свободен и самонадеян,
  я в Ливии,
  я в пантеоне,
  прекрасного тела Богини
  немного левее.
  
  (Немного левее
  бескрайнего моря
  пески бесконечной пустыни голодной).
  
  Мы снова кентавры,
  где всё человечье - снаружи,
  а прочее -
  прочее спрятано в мрамор
  подставки
  холодной.
  
   Почти сумасшедшее пение на берегу моря.
  
  Черта прибоя, чёт и нечет, туда-сюда, а нервы лечит. Судьбы моей орел и решка, играйте мною, я вам пешка! Я пешка вам, играйте мною, скажите честно: что я стою? Но толку нет в одном вопросе. Спросил, монетку в небо бросил: давайте честно. чёт и нечет! Лети!.. Пока! До скорой встречи.
  
  Но только бросил я монетку, Бог превратил её в планетку. Вокруг монетки по орбитке летает фраер на улитке, и шлёт сигнал: "Пора меняться!", и в пене брызги серебрятся, и лунный свет, и всё такое... Как манит этот край прибоя! И я уже не успокоюсь, покуда не зайду по пояс, потом по грудь, потом по плечи в черту прибоя, чёт и нечет.
  
   Войдя, стою, потом ныряю, повадки рыбьи примеряю. Вода нежна, гостеприимна, жизнь хороша, любовь взаимна, плыву, плыву, мой водный путь - глаза закрыв, куда-нибудь. Проплыл буйки и головой пробил границу пред собой. И вот уже экватор мелом начерчен на воде, и телом я чувствую - экватор взят, лишь икроножные болят.
  
   И пусть болят. На дно спускаюсь, пешком по дну передвигаюсь. Вот затонувший пароход, плывут подлодка и подлод, наверное пошли на дело. Торчит из грунта каравелла, акула треплет моряка, бутылка из под коньяка плывёт, качая круглым боком. Гигантский краб поводит оком и машет ножкой на меня, а также прочая фигня, дно засорившая паскудно... Идти по дну ужасно трудно.
  
   Ну что же, снова будем плыть. В гребучесть рук вернулась прыть, был дан ногам незримый велик, но тут из мрака вылез берег и больно стукнулся в меня... Открыл глаза. Рожденье дня восходом оз-на-ме-новалось. Светило только искупалось и на работу собралось, взбираясь на земную ось. Я огляделся, берег данный был кое-где косой и драный, но симпатичный для жилья. И берег этот принял я.
  
   В лесу соседнем есть деревья. В полях окрестных спит деревня. Пойду деревню разбужу, а девы есть, так задружу.
  
  Ответ содержится в вопросе. Я вовремя монетку бросил, я своевременно поплыл и деву в жизни заслужил. Теперь мне будет за заслуги покой и теплота подруги.
  
  Засим - прощайте! Навсегда я закрываю вход сюда.
  
   (сентябрь 2000 года)
  
   Казачья припевка.
  
  Всей станицей выбрали рытьё. Стало им рытьё житьё-бытьё. Батька, перемазавшийся в глине, так сказал: "По всей земле отныне выроем казачее метро!" Кошевые крикнули: "Добро!" Старики чубами покачали. Лишь один казак сидел в печали: ныло поломатое ребро.
  
   Саблей рыть метро - тяжёлый труд. Откопали залежь медных руд, трубы лили, дули в трубы эти, девки пели, танцевали дети, все напились пьяными к утру.
  
   Атаман из шахты выходил. Друга на ладонях выносил. Друг из рук брыкался, выдирался, плакал и усами утирался: "Сабля затупилась. Трудно мне рыть тупою саблей на коне. Ты сильнее... Ты ещё пороешь... Дай мне слово, что метро достроишь..." - друг сказал и хрустнуло в спине.
  
   Замотал башкою атаман, принял от хорунжего стакан. Выпил и полез обратно в яму, поминая злобно чью-то маму. Ох, как атаман со злости рыл! Словно это экскаватор был. Ну, а казачки - за атаманом... И перед великим океаном из крутого берега они, вскрыв клинками щебень и гранит, вышли к самым отдалённым странам.
  
   Видят казачки, американ виски наливает им в стакан. Хочет обмануть, по роже видно... Казачкам конечно же обидно: вырыли метро, а он "Куплю!".. Атаман воскликнул: "Зарублю!" Ну, и зарубил Чего же боле? И пошли гудеть на вольной воле, скинувшись, как надо, по рублю.
  
   Всюду, где прошло метро теперь - не звереет больше лютый зверь. Усмирилась всякая стихия. Велика подземная Россия: всё её обширное нутро казачки пустили на метро. Да и прочих стран не пощадили. Их следы в Париже находили, в Африке и Греции - везде. мир к подземной приобщён езде... Сел в Твери. Сошёл на Пикадильи.
  
   Кстати, есть ещё один сюжет. Нынче на планете места нет, где бы медных труб не знали люди.... Впрочем, мы беспамятных не судим. Дай им Бог здоровья тыщу лет.
  
   (сентябрь 2000 года)
  
  Корпоративное пение.
  
  Для души и для свободы лодки строил Хейердал и, пересекая воды, что-то в небе увидал. Это был объект двенадцать триста восемьдесят пять. Надо было постараться тот объект не увидать.
  
  ("Балдеев!" -Я!" "Салдыбеев!" "Я!" "Охамеев!" "Я!" "Остальные!" "Я!", плюс капитан Шилобреев - я, плюс безметалловый корпус - я, плюс три головки ракетных - я, плюс остальной экипаж - семья; я, я, я...)
  
  Хейердал кричит: "Сенкевич, ну-ка вылезь, погляди: это что летит за штука чуть левее впереди?" Корпус лодочки качнулся, встал Сенкевич у бортов, лишь спросонья потянулся и к досмотру был готов. Осмотрелся он, как доктор, глянул строго, из-под век. Вмиг рубашечка намокла: всё же русский человек! Понимает, что не можно так вот просто увидать без проблем объект двенадцать триста восемьдесят пять.
  
  ("Первый!" "Я!" "Вижу тип корабля, типа "лодка из тростниковых для продвижения древних через моря"!" "Салдыбеев!" "Я!" "Охамеев!" "Я!" "Балдеев!" "Я!" "Остальные!" "Я!" "Приготовить к бою все модуля! Командовать буду я...")
  
  И сказал Сенкевич Туру: "Хейердальчик, дорогой, мы с тобой влетели сдуру на конфликт на мировой. Так что, нужно постараться незаметно убежать: это ведь объект двенадцать триста восемьдесят пять!" Хейердал ответил: "Юра, это вовсе не конец. Пуля, Юра, всюду дура. Мир и дружба - молодец! Ну-ка, где наш Голубь Мира? Ты его вчера кормил? Ну, так пустим - майна вира! - как посланца мирных сил!"
  
  ("Первый!" "Я!" "С вражеского корабля пустили гигантского воробья! Он нам откусил четыре ружья... Мы гибнем, друзья..." "Салдыбеев!" "Я!" "Охамеев!" "Я!" "Балдеев!" "Я!" "Остальные!" "Я!" "Ну, прощайте, друзья..." Я-я-я-я-я... И только вздрогнут внизу моря. Ля-ля-ляля.)
  
  Голубь Мира был огромен, трудно взглядом охватить, чисто бел и бесподобен... Сила, что тут говорить. Видит Голубь, червячишка, ну и клюнул - клювом взять он решил объект двенадцать триста восемьдесят пять. Раз, и нету... Сказку эту сам Сенкевич рассказал и два раза по секрету в телевизор показал. Дескать, вот сержант Балдеев; это - мичман Салдыбеев; это - боцман Охамеев, это - прочий экипаж. Все - с объекта, тьма народу! - как один упали в воду... Значит, им вернул свободу тростниковый плотик наш...
  
   (сентябрь 2000 года)
  
   Глупости мореплаванья или водорослевое пение лёжа.
  
  
  Когда на шхуну белую
  заходит Христофор,
  он девицу умелую
  сажает под запор.
  
  И, парусину паруса
  погладив утюгом,
  поёт негромким голосом
  про свой плавучий дом:
  
  "Не знаю сколько в будущем,
  а в прошлом у меня
  сплошная помощь тонущим
  и прочая фигня.
  
  Вчера пришли спасённые
  и стали говорить.
  Слова их заземлённые
  мне помешали плыть.
  
  Не надо благодарности,
  слова её страшны.
  Они за сроком давности
  сегодня не нужны.
  
  Поверьте, лучше попросту,
  раз вы остались жить,
  найти маршрут по глобусу,
  взять лодочку и плыть..."
  
  Спасённые послушались,
  в морской пустились путь,
  опять воды накушались
  и начали тонуть.
  
  Тут Христофору бедному
  из глубины опять
  всю эту немочь бледную
  приходиться спасать.
  
  Несётся шхуна белая,
  качается в пути.
  А девица умелая
  всё время взаперти.
  
  Сидит, поёт о сложностях
  и странностях судьбы,
  о противоположностях
  купанья и ходьбы.
  
  Всё в мире относительно,
  что в море, что пешком...
  Лишь волосы медлительно
  плывут под гребешком.
  
  Лишь булькает в кильватере
  прошедшая вода.
  Да кит в иллюминаторе
  мелькает иногда.
  
  А на высоком мостике
  красавиц Христофор.
  Почти два метра в ростике
  и пламенный мотор.
  
  Туман над морем стелиться...
  Луна плетёт блесну...
  И, улыбаясь, девица
  готовиться ко сну.
  
  Лишь маяться спасённые,
  не в силах осознать
  глаза её зелёные
  и белую кровать.
  
  И прочее, не главное,
  но - то, что с давних пор
  в своём извечном плаванье
  имеет Христофор.
  
   сентябрь 2000 года
  
   Одно из магических пений.
  
  
  Времена священных животных
  пролетели и миновали.
  Вот и жалко священных животных,
  только жалость спасёт их едва ли.
  
  Мне осталась одна страница
  до финала и эпилога.
  Вот закончится эта страница,
  и другая будет дорога.
  
  Так давайте же напоследок,
  те, кто нынче на свете редок,
  не спеша прогуляться надо
  вдоль аллеи чудесного сада.
  
  Дай мне лапу, Единорог.
  Пошепчу тебе счастья впрок.
  Дай мне крылышко, птица Сирин.
  Исполняли, что нас просили.
  
  Превращениями слепя,
  разгоняли тоску и мрак...
  А теперь давай - для себя,
  безвозмездно и просто так.
  
  
  Улетят колдуны и маги.
  Сядут ведьмочки на диету.
  Ветер наши листы бумаги
  разбросает по белу свету.
  
  А диета в себя включает
  воздержание от фантазий...
  И земную ось раскачает
  от отсутствия безобразий.
  
  Сядем рядом, Орёл и Лев.
  Всё проходит, и мы уйдём.
  Это был самый лучший блеф,
  праздник с воздухом и огнём.
  
  Карнавал был такой у нас,
  где всё выдумать и сыграть
  удаётся на свете раз,
  что бы дальше - лишь вспоминать....
  
  Превращениями слепя,
  разгоняли тоску и мрак...
  А теперь давай - для себя,
  безвозмездно и просто так.
  
   сентябрь 2000 года
  
   Выпившее пение хором на известный мотив.
  
  Ночь пришла, тиха. Ночь пришла, легка... Подойди ко мне, вот моя рука.
  Подойди ко мне, загляни в глаза. Да не бойся ты, я тебе сказал!
  
  Посмотри в глаза. Там такая грусть...Я слова её знаю наизусть.
  Помню наизусть, не могу забыть, а других мне слов негде раздобыть.
  
  Десять первых слов - только о любви. Десять остальных плющ тоски обвил.
  Нацеди вина. Оборви тот плющ... Ах, тоска моя, ты меня не плющ!
  
  Ты не корёжь меня,
  не колбась меня,
  я и так весь твой,
  моя барыня...
  
  Ты и так весь мой, весь расплющенный, весь измученный и опущенный.
  Мною пойманный. Мною мучимый. Мной помешенный и окученный...
  
  А как съем тебя, за других возьмусь! Я слова их все знаю наизусть.
  А до этих слов я голодная... Ночь безлунная. Ночь холодная.
  
  Подойди ко мне, дай в глаза смотреть, не спасёшься ведь! Так и будешь впредь
  обо мне страдать, в узел скрученный, мною пойманный и - измученный...
  
  Я расплачусь с тобой
  после... А пока -
  спой цыганочку,
  и дай мне
  яб-ло-ка!
  
   (октябрь 2000 года)
  
  Пение о господах и слугах.
  
  
  Я пытался вести дневники.
  Только буквы не держат строки.
  Только строчки мои улетают.
  В них слова притяженья не знают:
  не привязаны, значит легки.
  
  Имена в дневнике
  налегке
  с остальными на лёгкой ноге.
  Да и даты -
  всё время поддаты,
  то ленивы,
  а то вороваты,
  как положено в жизни слуге.
  
  Покрываются
  косточки вишнями.
  Если не были,
  всё-таки, лишними,
  значит - были кому-то нужны...
  Значит, всё-таки,
  помнить должны
  про ответственность
  верхних над нижними.
  
  Я бывал на земле господин,
  даже если на веки один,
  даже если безлюдно на свете,
  я за все одиночества эти
  в божьих ве-до-мостях проходил.
  
  Имена там мои - господа,
  да и даты владели всегда
  городами, морями, домами,
  где слуга всемогущий над нами
  нам служил, чтоб не вышла беда.
  
  Я Ему в благодарность хочу
  этой ночью затеплить свечу,
  волю дать заоконной метели.
  чтоб слова и снежинки летели
  как хотят, а не как заверчу.
  
  Обрастают дороги сугробами.
  Были мы в кинохронике пробами,
  оказалось, что это судьба...
  И откуда-то сверху толпа,
  как рука в микроскопе с микробами.
  
   (октябрь 2000 года)
  
  Облако
  
  Выпустили облако
  дыма сигаретного.
  Полетело белое,
  село незаметное,
  съело город каменный,
  словно шубу мамину
  молью беловатою,
  страшною лохматою.
  
  Выкрасили облако
  голубым да розовым.
  Потащили волоком
  во колок берёзовый.
  Бросили на солнышке,
  ну а в нём на донышке
  дождя ещё горсточка,
  да радуги косточка.
  
  октябрь 2000 года
  
   Ключевое пение
  
  Кто мы, на самом деле, такие были?
  Танец на тонком лучике вечной пыли.
  Были мы сублимации душ усопших.
  Дух есть остаток видимый тел усохших.
  Копии тех, чьи копья держали купол.
  Несколько в самом деле удачных кукол.
  
  Запах мелисы, крик посторонней птицы.
  Две три иконы с глазами самоубийцы.
  Это чтоб доверяли. Скажи, не я ли
  здесь нарисован в образе божьей ляли?
  Нету ли сбоя в тексте земной программы?..
  Главное то, что ты на руках у мамы.
  
  Помнишь, во время греков, светло и дико:
  спел, а за это - заново Эвридика?
  Где я оставил этот чудесный голос?..
  Небо грозой над пустошью раскололось.
  Высыпались людишки, потом домишки,
  где до конца грозы сочинялись книжки.
  
  Как им не сочиняться, когда бояться?
  После от скуки стали соединяться.
  Стали в своём инцесте породу путать.
  Стали платить за это памятью подать.
  Ну и однажды, где-то уже под утро,
  Главный Хранитель вдруг перестал работать.
  
  Что-то там нынче вместо, ведь свято место
  пусто не пребывает... В дверях подъезда
  встал на секунду. Замер. Затих. Забылся.
  Дождь участился. Зонтик над ним открылся.
  Молния коротнула. Судьба зевнула.
  И наугад за ниточку потянула.
  
  Ну же, иди! Ты Ной своего потопа.
  Видишь, какая лужа... Смотри: Европа -
  тонет листом кленовым. С ней рядом, бедной,
  Азия мокнет пачкою сигаретной.
  К бешенным переменам расклад заверчен!
  Всё, как и надо... Только гораздо мельче.
  
   октябрь 2000 года
  
   Еврейский мотив.
  
  Хотя бы лошадь иметь обязан лихой наездник.
  Ножом владея, ты станешь в нашем местечке резник.
  
  А если всё же тебя Всевышний к шитью сподобит,
  портным ты будешь, как папа, мама и тёти обе.
  
  Так пой же громче, игла и нитка тебе подмога
  на белом свете найти калитку в заборе Бога.
  
  А вдоль забора людские толпы, да нету толку:
  при входе надо - вроде пароля - отдать иголку.
  
  Так пой же громче, игла и нитка тебе награда
  за то что делал - как папа мама - шить таки надо!
  
  А вдоль забора проходят люди - что б мы так жили! -
  во всём парадном. В том, что при жизни мы им пошили.
  
  Игла и нитка, пока вдеваем, то отдыхаем...
  А шить не хочешь, играй на скрипке, как дядя Хаим.
  
  Так пой же громче, смычок и струны тебе подмога
  на белом свете найти калитку в заборе Бога.
  
  А вдоль забора людские толпы, одна дорожка:
  при входе надо - вроде пароля - сыграть немножко...
  
   октябрь 2000 года
   Пение без названия.
  
  Поедем кататься, поскачем носиться,
  включайте моторы, кончай разговоры:
  нас ждут ослепительно белые горы
  и самого синего моря просторы.
  
  Бросайте расчёсывать волосы ваши.
  Я сам отпрошу вас у вашей мамаши.
  Я сам объясню разъярённому папе
  кто есть я такой при очках и при шляпе
  
  Поедем, на этой чудесной машине.
  На швейной машине, стиральной машине,
  а также машине для взбития сливок.
  Поедем! Цепляйтесь коняге в загривок.
  
  Ногами хватайте бока пылесоса.
  Есть старый испытанный план "Барбаросса":
  пора на Восток, где в заснеженных далях
  не будет отказа в грехах и медалях.
  
  Качаются волны, давайте грузиться,
  кончайте копаться, толкаться, возиться,
  пора отдавать наконец-то швартовы,
  напрягся фрегат и матросы готовы.
  
  Есть старый испытанный метод удачи:
  иди ты в корсары. и станешь богаче!
  Так что же, поплыли? Испробуем, что ли,
  попутного ветра, пиратства и воли?
  
  А в небе луны золотая монетка.
  Привинчена к полу судьбы табуретка.
  И ты не поедешь, и я не поеду,
  хоть нас пригласили соседи к обеду.
  
  Из дома не выйдем. С постели не встанем.
  Никто не откроет закрытые ставни.
  Нас нету. Мы дома, но вам не откроем.
  Я лично останусь сидячим героем.
  
  А ты предпочтёшь быть домашней и тихой
  уюта ткачихой и счастья портнихой.
  
  Не будем кататься, не станем носиться,
  зачем беспокоиться и суетится?
  
  Куда интересней, чудесней, прелестней
  сидеть, наслаждаясь разбойничьей песней,
  а так же - туристкой, а так же - матросской,
  а так же - военной, геройской и жёсткой.
  
  Со-пе-ре-жи-вая чужим героизмам,
  воинственным схваткам, морям и туризмам
  сидеть и смотреть на луну из окошка,
  скучая немножко, лукавя немножко,
  
  что - дескать! - охота пойти на охоту
  и дротик под мышку всадить бегемоту,
  а так же поплыть, победить и подраться...
  Гораздо приятней вдвоём оставаться.
  
  Гораздо важнее вдвоём оставаться.
  Гораздо важнее в дому запираться.
  Я даже признаюсь: семейство и дети
  важнее всего остального на свете.
  
  На гончей собаке сиреневый бантик.
  Я нынче конкретно - домашний романтик.
  Мир жизни домашней лежит, необъятно
  огромный!.. Что мне для открытий приятно.
  
  А сын - как и надо! - рисует фрегаты.
  Играет в матросы, играет в пираты.
  Я с ним с удовольствием тоже играю...
  И псу это нравиться, судя по лаю.
  
  А мама готовит морские закуски.
  У мамы тельняшка видна из-под блузки.
  К обеду пираты, а также собака
  приходят на свист и стрельбу с полубака.
  
   октябрь 2000 года
  
   Пение о Добропорядочной Жизни.
  
  Она ему позвонила в половину первого ночи. Он ждал, курил, волновался: с пяти часов, между прочим... Зачем же, люди, друг другу мы головы так морочим, что головы улетают? Вернуть нельзя, между прочим.
  
  Тем временем тараканы достали свои стаканы, налили свои алкоголи, выпили без закуски за вольную волю воли, за время общей нирваны, сидя на кухоньке узкой, как язык игуаны.
  
   Она ему позвонила. Он трубку сорвал и вскрикнул. В душе его шестёрёнкой механизм любовный скрипнул. Скрипнул, и встал на месте... И только нательный крестик качался на тонкой нитке. И только кипел на плитке, свистком надрываясь, чайник. И только Большой Начальник На Самом Высоком Небе отметил в Списке Печальных ещё один гнутый стебель. И только на гнутый стебель, на маковку, на верхушку гнали ветрами степи на запах пчелу-старушку. Села она на цветочек, достала белый звоночек, звякнула, помолилась, лапкой перекрестилась, словно бы помянула, душу в себя втянула, в мёд её превратила, крылышки распустила, и понесла беглянку к Богу обратно в банку.
  
   Дальше лежал он с трубкой. Трубка, крича, просила тысячу раз прощенья с не человечьей силой. Он же лежал и слушал, каждое слово кушал. Пил его, наслаждаясь. Радовался, купаясь. Чувствовал кайф полёта. В перечне у неё там страсти упоминались, глупости трепыхались, губы соприкасались, руки переплетались, а на изгибе тела бабочка шелестела крылышками: легонько кожицу ими тронь-ка! Сразу с ума свихнёшься, с плечика навернёшься, с брюшка сорвёшься с криком, хряпнешься об пол ликом, треснешь вдоль тела с хрустом, что там в щели? А пусто...
  
   Что в пустоте ты ищешь? Зеркала. Отраженья. Видно сквозь дырку в днище вечной воды скольженье. Что же не тонет лодка? Дно ведь труха сплошная!.. В щелочку глянул: вот как выглядят Кущи Рая... Выглянул дальше - больше: звери, рыбёхи, птицы... И - наконец-то! - Боже: здрасти, как говориться. Можно я тоже сяду? Очень приятно взгляду. Очень удобно телу. Можно одежду белу, бедному, мне примерить?.. Птицы, рыбёхи, звери, раньше я жил тревожно. Мне бы в покой поверить... Все отвечали "Можно..." Птицы. Рыбёхи. Звери.
  
   Как она замолчала, он ей ответил тихо: "Лодочка от причала. Слышишь? Неразбериха: в гомоне провожавших казус образовался: спутали уезжавших с теми, кто оставался. Сердце моё болеет. Выйду на остановке, слева всю ночь белеет тень на дорожной бровке. Манит, рукою машет. Вьюгой в окошке пляшет. Холодом в щели дует. Страх надо мной колдует. Сам я себе помеха... Ты бы могла приехать?.."
   И она к нему мчалась, мчалась. У машины внутри сломалась вся её машинная сила. СапожкАми снежок месила. Восемь раз по пути упала, носом билась, локтём пахала, потеряла одну перчатку, своротила плечом палатку для торговли дневным товаром, но - в три двадцать одним ударом распахнула в квартиру двери... Заплясали птицы. И звери на поляне райской запели. И рыбёхи в своей купели замахали ей плавниками: дескать, с вами, ах - с дураками, столько всякой возни!.. Короче: всё. Ложитесь. Спокойной ночи.
  
   ноябрь 2000 года
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"