Берлин Адольф. Сочинение на заданную тему

Чем дальше и стремительнее удаляешься от детства (даже если оно было далеко не счастливым, как у нас, детей Отечественной войны), тем явственнее проявляется чувство запоздалой вины перед своими первыми учителями и одноклассниками... За то, что прекратились контакты, оборвались связи, что постепенно новые приоритеты затенили, перекрыли прежние школьные привязанности, опрометчиво показавшиеся наивными и не нужными в новой, взрослой жизни. За то, что в этой новой, чуть более свободной реальности школа представлялась нам, повзрослевшим, чуть ли не анахронизмом. Гораздо позднее пришло осознание того, что, если у меня и были какие-то достижения в научной и педагогической деятельности, то именно школа заложила их фундамент. Закованная в идеологические цепи, опутанная компартийными догмами, школа всё же как-то умудрилась вложить в нас то, что помогло нам плыть дальше в мутном потоке времени и не дало оступиться на непростых и скользких дорожках тех лет.

Как молодость эгоистична, -
лишь бы поспеть на вираже.
Дай Бог, чтобы проснулась личность,
не дай Бог очерстветь душе

и гавань памяти покинуть.
Себя так просто оправдать,
забвенью выдумать причину,
молчанью повод отыскать.

Но прошлое необратимо,
не отпускает нам грехи.
А годы пролетели мимо,
уж некому отдать долги...

* * *

Толчком к написанию этих воспоминаний явилась просьба создателя сайта эмигрантов из Львова Александра Толчинского, который, как оказалось позже, учился в той же школе, что и я, только через несколько (страшно произнести!) поколений. Когда он узнал, что я был в составе первого, полного послевоенного выпуска учащихся школы, проучившихся в ней все 10 лет, то попросил поделиться воспоминаниями о тех временах, поскольку я был первым, этаким внезапно ожившим ископаемым "мамонтом", откликнувшимся на появление этого сайта.

Я оказался во Львове вскоре после его освобождения от фашистов потому, что эвакогоспиталь, в котором работала моя мать, в 1944 г. перевели из Казани (куда была эвакуирована наша семья) в только что освобождённый от немцев Киев, а вскоре после этого - во Львов. Из Киева до Львова наш состав добирался несколько недель, пропуская воинские эшелоны, ехавшие в обе стороны. В то время я обожал поезда, вагоны-теплушки, походную жизнь в них, возможность часами смотреть через приоткрытую дверь вагона на таинственную жизнь там, за железнодорожным полотном. Но всё хорошее почему-то всегда кончается, и наш состав где-то в октябре 1944 года прибыл во Львов.

Первое, что поразило нас на перроне, были высокие горы немецких пулемётов, автоматов, винтовок, пистолетов, мин, сваленных в кучи в форме пирамид прямо на земле возле рельсов. Рядом с этим оружием важно прохаживался часовой с винтовкой наготове. Мы, мальчишки, с вожделением смотрели на это богатство под открытым небом, боясь приблизиться к нему.

Вначале нас поселили в общежитии, но вскоре мы переехали в свою первую львовскую квартиру в центре города. До прихода Красной Армии в ней проживал врач-рентгенолог: в одной из комнат, служившей кабинетом, стояло рентгеновское оборудование, а весь пол был устлан конвертами, письмами и открытками с надписями на непонятном языке и с марками с изображением фюрера. С каким наслаждением я сжигал их в печке, не подозревая об их филателистической ценности.

В городе ещё не было ни одной русской школы, так что я наслаждался вынужденным бездельем, изучая окрестные улицы и скверы. Город мало пострадал во время войны: в 1941 году наши войска в спешке оставили Львов, боясь окружения, а в 1944 году ситуация повторилась с точностью "до наоборот". Сильные бои прошли рядом, в районе Тернополя, который почти весь был разрушен, а в центральной части Львова было лишь несколько домов, пострадавших от попадания авиабомб.

Но радость моя была недолгой: в ноябре, вскоре после октябрьских праздников мама принесла "радостную" весть о том, что в здании польской гимназии, расположенной поблизости от нашего дома, открывается один первый класс для мальчиков, с русским языком обучения.

На следующий день я уже был в школе. Класс был расположен на первом этаже, почти в конце длинного коридора. На переменках в коридорах бегали гимназисты, что-то не очень дружелюбное кричали на польском языке, задирали нас, бесцеремонно вторгнувшихся в их гимназию. Вскоре в наш класс пришла новая молодая учительница Анна Андреевна Жогова, сменив нескольких случайных учителей, преподававших до неё. Как мы узнали позже, она после окончания педучилища, давшего ей право преподавания в 1-4 классах, одновременно с нами училась, но на вечернем факультете пединститута, на физико-математическом отделении. Нам она сразу понравилась, хотя теперь я понимаю, что ей без педагогического опыта было не легко с более чем сорока сорванцами. Тем более что у половины из нас отцы не возвратились с войны, матери же работали тяжело и подолгу, и мы их редко видели. Хорошо если в семье была бабушка, как у меня (дедушки редко у кого были).

Жили мы бедно: на зарплату медсестры-матери, мизерную пенсию бабушки и моё пособие за погибшего отца. Но мне казалось - нормально: так жили очень многие мои однолетки. Продукты и предметы первой необходимости, в первую очередь, одежду и обувь, продавали по карточкам. Мы почти все были одеты кое-как, в перелицованную по несколько раз одежду, часто перешитую из взрослой. Но благодаря стараниям мамы и бабушки я всегда был одет во всё целое, чистое и выглаженное. Никто тогда не стыдился заплаток, заштопанных носков и рукавиц, - почти все так одевались.

Каждый должен был приносить с собой в школу чернильницу, - чернила (разрешались только фиолетовые) можно было долить в классе из большой бутылки. Для чернильниц были предназначены специальные углубления в партах с откидывающимися крышками, под которыми располагались портфели и прочие наши пожитки. Как здорово было стучать этими крышками на переменках, имитируя ударные инструменты! Перед началом каждого учебного года верхние части парт выкрашивали в смолисто- чёрный цвет, а остальные - в коричневый.

Чернильницы мы часто забывали дома, иногда специально: хотя они и назывались не проливающимися, но часто проливались в наших портфелях, которые служили и щитом, и орудием нападения, и санками зимой. В этом случае приходилось поминутно оборачиваться назад, чтобы воспользоваться чернильницей сидящих сзади (в этом смысле сидеть на последней парте было не выгодно, - некуда оборачиваться). С сидящими сзади следовало не портить отношения, иначе могут внезапно забрать чернильницу, и ручка с пером неизбежно вонзится в дерево парты. В отместку владельцу чернильницы на переменке могли подсыпать в неё карбид, дававший двойной эффект: неприятный запах порченого яйца и обесцвечивание чернил.

Макать ручку в чернильницу приходилось очень часто. Авторучки (мы называли их самописками) появились гораздо позже, и то у редких учеников из семей партийного и хозяйственного актива. Думаю, что именно "оборачивающиеся" изобрели приспособление, сделавшее подлинный переворот в процессе письма простой ручкой. Оно представляло собой нечто вроде самодельной пружинки с усиками на концах, один из которых петлёй охватывал кончик пера, а другой - его шейку. Делали эту пружинку из тонкой медной проволоки, которую навивали на гвоздик. Чернила попадали внутрь пружинки, так что писать таким пером было сплошным удовольствием, потому что одно макание в чернильницу позволяло написать уже несколько предложений, а не слов. Правда, резко возрастала вероятность поставить кляксу в тетрадь.

В один прекрасный день польские гимназисты куда-то исчезли из стен здания, появились старшие классы и доска с надписью "Средняя школа N 35" возле парадного входа, который тут же закрыли, и все пользовались чёрным входом со двора.

Позже я неоднократно сталкивался с этим необъяснимым желанием властей перекрывать парадные двери с очевидной целью, чтобы люди использовали чёрные ходы - и в прямом смысле, и ещё чаще в переносном. Быть может, это объяснялось стремлением властей заставить народ постоянно искать обходные пути, чтобы каждый чувствовал за собой "грешки" перед власть имущими. Ведь часто без нарушений диких, многочисленных и тщательно скрываемых от простого люда законов, подзаконных актов и инструкций просто невозможно было прожить.

Сколько раз потом, во "взрослой" своей жизни мне снился один и тот же сон о том, как я вхожу в школьное здание (всегда через парадный вход), поднимаюсь по широкой, раздваивающейся выше первого пролёта, светлой лестнице на второй этаж и долго брожу по коридорам в поисках чего-то... Чего? Не знаю. Думаю, я искал там своё детство.

Моему брату Юре
В ткань судьбы вплетены

разноцветные памяти нити,
Воедино мозаику жизни

скрепляют они.
С нами рядом всегда

отраженья людей и событий,
О которых мы бережно

светлую память храним.

От забот, от тревог, от тоски

никуда нам не деться.
Оставляет безумная гонка

лишь щепки вокруг...
И тогда принимает нас

гавань далёкого детства,
Утешает и лечит,

бросает спасательный круг.

Вспоминаем мы детство

нередко с улыбкой сквозь слёзы,
Нас влечёт туда память

и не выпускает из рук.
Помнишь запах белья,

занесённого мамой с мороза,
Не сравнимый ни с чем,

не подвластный словам и перу?

Обращаемся к памяти мы,

когда нужно согреться,
А реальность сурова,

безжалостна и холодна.
И как манит к огню,

мы душой устремляемся в детство,
В чистоту и беспечность,

в прозрачность до самого дна.

* * *

В подвале школы устроили раздевалку (а может быть, она была там и в гимназические времена), в тёплую погоду переменки мы проводили во дворе. В то время было раздельное школьное обучение, сохранившееся до нашего выпуска - до 10-го класса: советская власть строго следила за нравственностью подрастающего поколения и почему-то считала, что такое обучение будет способствовать нашей сосредоточенности на учёбе.

Зимой в классах было холодновато.

Проблемы были со всем: не хватало учебников (какое счастье было иметь собственную книгу!), прописей, тетрадей, карандашей, циркулей, ручек, перьев, резинок. Дефицит на тетради менялся от четверти к четверти: то на тетради в клеточку, то в линейку, то в косую линейку. Донимало чистописание, для которого предназначались прописи и орудия пытки в косую линейку: в 1-м классе в три линейки, потом (какое счастье) в две и, наконец, в одну. Следили за нажимом, который получался только с остро дефицитным 86-м пером. Тетради исписывали до умопомрачения каллиграфическим почерком (портившимся мгновенно в старших классах), боролись с кляксами. Столько времени и сил было израсходовано на это, как оказалось позже, пустое дело. Если бы подсчитать, сколько их потрачено впустую за все годы учёбы на изучение никому не нужного и никогда не пригодившегося потом!

Запомнился День Победы, радость на лицах, салют, надежды (неоправданные) на возвращение отцов и лучшую жизнь.

В третьем классе (1946 г.) появилась вторая учительница Лидия Тимофеевна Бабич, мы начали изучать украинский язык.

На углу возле школы была трамвайная остановка, и хотя от школы до моего дома было пять минут ходьбы, было трудно удержаться не проехать на трамвае одну остановку "зайцем". Я старался с шиком спрыгнуть на ходу на повороте трамвайной линии, где трамвай замедлял свой ход. Троллейбусная линия появилась во Львове гораздо позже и проходила от памятника Мицкевичу до железнодорожного вокзала. Люди приходили всей семьёй покататься на новом, тихом виде транспорта (но это было уже в 50-е годы).

Наиболее отчаянные из нас умудрялись ездить на трамвайной "колбасе" - выступе сзади вагона, к которому можно было прицепить другой вагон. Так можно было доехать даже до ул. Дзержинского. Ехать дальше побаивались: там размещалось зловещее здание НКВД. (Анекдот тех лет: "Какой дом во Львове самый высокий?". Ответ: "Здание НКВД, из него Сибирь видна". Кстати, за такую шутку можно было схлопотать срок).

Именно с этим учреждением связан запомнившийся мне разговор с моей матерью, пришедшей однажды с работы очень расстроенной. Она рассказала, что арестовали учившегося в 10-м классе сына медсестры их госпиталя, у которого отец тоже погиб на фронте. Тот готовился к экзамену по истории СССР с несколькими одноклассниками и обратил внимание на какое-то противоречие между высказываниями Ленина и Сталина. На следующий же день все они, кроме одного, были арестованы. Впоследствии состоялся закрытый суд, на который допустили только матерей подсудимых. Они получили по 10 лет лагерей. Мама умоляла меня не "ляпнуть" чего-то лишнего в школе, не передавать никому то, что я могу услышать дома. Так нам имплантировался культивированный системой ген страха, заставлявший подозревать в каждом возможного доносчика.

Ночами было неспокойно, временами слышались выстрелы: советская власть пыталась сломить сопротивление украинских националистов ("бандеровцев"). Для нас не представляло большого труда достать патроны, найти мины военного времени советского и немецкого производства. Из них доставали тол и наблюдали, как он, плавясь, медленно горит и не взрывается (на наше счастье, эти мины, обезвреженные сапёрами, были без взрывателей; а сколько мальчишек, которым повезло меньше, погибло и осталось калеками!). Однажды в районе Лычаковского кладбища (куда нам категорически запрещали заглядывать, так как по слухам там, в склепах прятались бандеровцы) нашли странный чёрный, блестящий, похожий на мелкий антрацит порошок. Нашедший его мальчик из нашей компании набил этим порошком карманы и даже насыпал часть за пазуху. На поляне решили выяснить, порох ли это: парень высыпал порошок из-за пазухи на землю, а кто-то бросил спичку. Загорелся громадный костёр и остатки пороха в карманах. Когда мальчишка выписался из больницы, больно было смотреть на его покрытое рубцами тело. Прозвище "Жжёная кожица" надолго прилипло к нему.

О таких вещах, как велосипед, коньки или лыжи мы даже не мечтали. Мастерили себе зимой подобие стоячих санок из гладкой хитро изогнутой углом арматуры: параллельные концы её служили полозьями, на которые ставили ноги, а держались за высокий изгиб. На таких "санях" катались стоя и устраивали гонки с обледенелой горки. Гоняли по улицам металлические обручи с помощью толстой проволоки, охватывающей его с двух сторон и переходящей в длинную ручку. Летом делали себе шумные самокаты из досок и двух подшипников и для катания на них разыскивали заасфальтированные участки улиц, что было тогда редкостью: улицы Львова были покрыты, в основном, брусчаткой, а тротуары - небольшими каменными плитками.

Ночью улицы освещались газовыми фонарями. Мы обожали сопровождать фонарщиков, когда те зажигали фонари. Для этого предназначались длинные шесты с маленьким факелом наверху. Фонарщик поворачивал концом шеста рычажок крана, потом подносил к месту выхода газа огонь, пламя газа раскаляло специальную сетку. А мы становились свидетелями маленького чуда, когда фонарь начинал светить, вначале едва-едва, а потом всё ярче и ярче.

В большинстве зданий города было печное отопление. В некоторых домах типа "люкс" кафельные печи были настоящими произведениями искусства. Топили дровами, углём и угольными брикетами (не самое лёгкое и приятное занятие). На дымоходах стояли заслонки, которые закрывали, когда топливо сгорало, чтобы печь не "выдувалась". Сколько смертельных случаев происходило из-за того, что заслонки закрывали слишком рано, когда в печи оставалось ещё не до конца выгоревшее топливо, и все люди в квартире отравлялись угарным газом! Потом провели массовую газификацию: к печам подвели газ из Дашавского месторождения, а заслонки поснимали. Но в результате начались взрывы домов из-за утечки газа, не имевшего ни запаха, ни цвета. Тогда стали в газ добавлять специальные вещества-одоранты с ужасным запахом, который в случае утечки газа можно было уловить сразу. Взрывы домов стали происходить реже.

Увлечения носили характер эпидемий. Были периоды повальной увлечённости играми: в "пристенок", в "жёстку" (кто дольше может подбрасывать боковой поверхностью ботинка кусочек меха с прикреплённым к нему свинцом), в футбол, в "морской бой", в два варианта "крестиков- ноликов", позднее в шашки и шахматы. Игре в последние я научился, наблюдая за игрой раненых в мамином госпитале, где я проводил массу свободного времени. Потом прошла волна коллекционирования наклеек спичечных коробков, монет, марок, открыток (вот когда я пожалел о легкомысленно сожжённых конвертах и открытках рентгенолога).

В третьем классе отличников и "хорошистов" в виде поощрения приняли в пионеры, а в четвёртом - скопом всех остальных. Сначала мы с гордостью носили красные галстуки с удобными блестящими никелированными зажимами. Потом вдруг их запретили: какому-то чиновнику пришло в голову, что зажимы якобы символизируют кандалы на красном знамени, частицей которого являются галстуки. По такой же схеме позже, в 8 - 9 классах всех приняли в комсомол; не охваченным остался только один ученик (поговаривали, что его дед был митрополитом Крыма).

До 4-го я учился в "А" классах, в пятом перешли на предметную систему преподавания, появился иностранный язык: французский или немецкий. Дома решили, что последний выучить полезнее, и я перешёл в 5 "Г" класс: в школе было целых четыре пятых класса.

Учителя обращались к нам почти исключительно по фамилиям, и мы в общении между собой переняли это, что потом вошло в привычку, так что имён многих одноклассников мы не помнили и даже не знали.

В классах появились не только львовские ребята, но и школьники из других городков области, дети пограничников и других военнослужащих тех гарнизонов ПрикВО, где не было русских школ. Жили они в интернате на ул. Гастелло (боковая от Пекарской). Многие из них, оторвавшись от родительской опеки, были зачинщиками всяких проделок и постоянной головной болью учителей, особенно Валентины Николаевны Евстратовой - нашего бессменного классного руководителя до 10-го класса и заступницы перед гневом директора и завуча. А после того, как кто-то из наших ребят выпрыгнул из окна класса, размещавшегося в том же правом крыле первого этажа, по счастливой случайности, прямо на голову как раз проходившего по улице директора школы, мы были удостоены особой чести: на окна нашего класса поставили решётки. До сих пор на фасаде школьного здания только два окна первого этажа зарешёчены. Быть может, это - вместо мемориальной доски в честь "подвигов" учеников 5 "Г" класса образца 1947 - 48 гг.

<===
С тех пор глядят по сторонам
два зарешёченных окна

А смотрели эти окна на сквер на противоположной стороне улицы, лежащий прямо на моём пути из дому до школы. В нём я, меряя расстояния шагами, осуществил свой первый, "скверный" эксперимент, доказавший мне, что гипотенуза короче двух катетов. Как же я был удивлён, когда позже узнал, что это открытие сделано задолго до меня, и в геометрии даже существует знаменитая теорема об этом. Не здесь ли кроются истоки моего увлечения экспериментом, с чем была связана вся моя будущая научная деятельность на поприще другой науки - химии?

В 1949 г., наконец, отменили карточную систему и объявили денежную реформу: старые деньги меняли на новые по курсу 10 к 1. Это было очередным беззастенчивым ограблением собственного народа. Газеты же захлёбывались от восторга и благодарности в адрес вождя и партии большевиков; писали, что у честных людей не может быть сбережений. Все бросились в магазины покупать любые товары из скудного перечня того, что продавалось без карточек. Так я стал обладателем большого глобуса, о котором раньше не мог даже мечтать. Ограбление людей продолжалось и потом в форме "добровольной" подписки на ежегодные государственные займы. Заставляли подписываться на месячную зарплату, уклонявшиеся рисковали свободой. Не трудно себе представить, каково было отдать зарплату семье, едва сводящей концы с концами.

Самое большое лакомство того времени - продававшаяся прямо на улицах газированная вода (с сиропом, который при тебе наливали в стакан из мерных цилиндров, с двойным сиропом - для сладкоежек и богатеньких, и самая дешёвая "чистая" - без сиропа, как раз для нас), а также мороженое. Продавщица укладывала хрустящую вафельку в специальное прямоугольное углубление хитрой жестянки, наполняла его мороженым из ящика с помощью ложки, сверху помещала вторую вафлю, движением поршня в ручке элегантно выталкивала холодное чудо и протягивала счастливцу. Позже в центре, возле кинотеатра "Украина" старушки-польки начали недорого продавать бесподобные домашние пирожные: эклеры, трубочки, "наполеон". Мы не могли понять, почему это не нравится милиционерам.

Самое большое развлечение того времени - кино. До конца 40-х годов во многих домах города располагались какие-то воинские подразделения. Во дворе такого дома часто окрашивали известью кусок наружной стены (служивший экраном), в определённые дни привозили киноустановку и "крутили" фильмы. Мы всеми правдами и неправдами проникали на киносеансы. Очень сожалели, что несколько раз за сеанс объявлялся перерыв на перезарядку киноаппарата. Сеанс часто прерывался и из-за обрыва старенькой плёнки (почему-то при этом киномеханика награждали обидным прозвищем "сапожник"). В Советском Союзе тогда снимали всего несколько фильмов в год, поэтому мы смотрели каждый из них по много раз, выучивая наизусть наиболее понравившиеся нам песни, фразы и выражения. Потом появились трофейные фильмы на непонятном языке с субтитрами. Захватывало дух от незнакомой жизни, свежей музыки, новых песен.

Постепенно во Львове появлялись новые школы с русским языком обучения, и число классов уменьшилось. Так я, оставаясь практически с теми же ребятами, очутился в 6 "В" классе и до 10-го буква уже не менялась. После 7-го класса часть ребят ушла в техникумы и профтехучилища, классы стали менее переполненными.

В конце 40-х годов началась борьба с космополитизмом и преклонением перед Западом. Оказалось, что все великие открытия и изобретения во всех областях сделали наши соотечественники. В газетах появились разоблачительные статьи и фельетоны о безродных космополитах, носивших почему-то почти исключительно еврейские фамилии. Старшего брата моей знакомой чуть не исключили из комсомола и с юридического факультета Львовского госуниверситета лишь за то, что тот пришёл на занятия в берете, который привёз из Германии в качестве трофея и к тому же имел не славянскую фамилию. Возникло ощущение постоянной опасности, фальши и какого-то идиотизма, когда не представляешь себе, откуда ожидать неприятностей. Потом последовал разгром Еврейского антифашистского комитета, начавшийся после убийства великого Михоэлса, арест и расстрел целой плеяды представителей еврейской интеллигенции, в том числе лучших писателей, пишущих на идиш и иврите. Эта кровавая антиеврейская истерия достигла пика в ходе пресловутого "дела врачей-отравителей", не завершившейся вторым Холокостом только благодаря смерти Сталина. Это был единственный период, когда мне не хотелось идти в школу: казалось, все смотрят на меня с подозрительностью и с осуждением.

Всякая "общественная" работа была строго регламентирована и превращалась в обязаловку. Обязательным было хождение всей школой на Первомайскую и Октябрьскую демонстрации. Вначале было интересно встречаться с ребятами из других классов и школ во внешкольной обстановке, но это мероприятие в сталинские времена растягивалось на целый день с утра до вечера (так как ВСЕ должны были продемонстрировать свою беззаветную любовь к партии и советской власти) и быстро надоедало.

В день смерти отца народов обком собрал весь город у памятника Сталину в Парке культуры и отдыха на траурный многочасовый митинг, куда мы явились в полном составе во главе с учителями, некоторые искренне рыдали. Было чувство растерянности, предчувствие чего-то страшного.

* * *

Ю.Ш. - умному и талантливому человеку,

так и не избавившемуся от иллюзий

Нам с тобой повезло:
родились мы в великой державе,
на шестой части суши -
от Балтики и до Курил,
чем вначале ужасно гордились.
А жизнь продолжалась
среди тюрем и ссылок,
психушек и братских могил.

Нам с тобой повезло,
ведь прошло наше детство
при Сталине.
Нас кормили, поили, растили,

от страха дрожа.
К кровожадному мифу
со светлой мечтою приставлены,
мы с пелёнок учились
язык за зубами держать.

Нам с тобой повезло.
В многонациональной Отчизне
локоть "старшего брата"
мы все ощущали ребром,
знали всё
о безродном космополитизме
и о братских народах,
нашедших в Сибири свой дом.

Нам с тобой повезло.
Обучали нас языкознанию,
кибернетику хаять,
генетику шлюхою звать.
Вольно в песнях дышалось нам,
не приходившим в сознание,
очевидцам истории,

подло повёрнутой вспять.

Нам с тобой повезло.

Как сверхмудрость звучали банальности.
Песни, фильмы и книги

слагали про всякую чушь.
Жили мы много лет
в виртуальной стране и реальности,
сочинённой в бреду
"инженерами" попранных душ.

Нам тобой повезло.
От рожденья мы глухонемые,
и вопросы приучены
лишние не задавать.
Так текла наша жизнь,
словно вялотекущая шизофрения.
Эта жизнь
на цепи
под наркозом
кого-то прельщает опять.

Подлый страх в нас сидит,
он внутри,
он на уровне генов.
Как выдавливать рабство,
покорность,
зашоренность,

зло?
Сколько лет нужно ждать,

а скорее всего - поколений?
Нам с тобой повезло.
До чего ж
нам с тобой

повезло!

* * *

И всё же, вопреки зубодробительной системе, школа, как показало будущее, обеспечила нам довольно приличный уровень образования, особенно в точных науках. В нашем классе была группа увлекающихся ими ребят. Помню, в 9-10-м классах мы по своей инициативе изучали химию по вузовскому учебнику Глинки, геометрию и тригонометрию - по учебнику Адамара в переводе с французского. Там замучившие нас доказательства теорем, такие громоздкие и запутанные в наших учебниках, излагались элегантно и коротко. Учителя же избегали вызывать нас к доске, чтобы мы не забивали головы остальным ученикам заумными вещами, ограничивались отметками за контрольные работы.

Гораздо хуже обстояло дело с гуманитарными дисциплинами и с биологией, излагающей исключительно "теории" и "достижения" школы "народного академика" Лысенко и преобразователя природы Мичурина. Буржуазную лженауку генетику нам предписывалось поносить, не зная о ней ничего. Изучение истории базировалось на классовом подходе, искажённой интерпретации событий и зазубривании огромного количества дат. Правда, и здесь находились талантливые педагоги, умевшие превратить это скучное занятие в конкурс-соревнование. Один из них стал нашим учителем истории в 5-ом классе. Он пришёл на урок после фронта в полувоенной форме, с протезом вместо одной руки и стал учить нас с большим энтузиазмом. Больше всего нам нравилась история древнего мира. Мы с восторгом, по-военному отвечали "Здррра-жла!" на его не стандартное, импонировавшее нам приветствие "Здорово, орлы!", с увлечением читали рекомендованную им книжку Куна "Мифы древней Греции", исписывали "на спор" классную доску колонками чисел-дат по каждой теме. К большому стыду, память не сохранила его имени. Нам также очень нравилась физическая география и преподавательница Кира Ивановна Беляева, но экономическую географию, отягощённую горами подлежащих запоминанию бесполезных сведений о месторождениях полезных ископаемых, мы не любили.

Запомнились учителя: физики – Александр Васильевич Сухарев, полностью оправдывавший свою фамилию, украинской литературы – Алевтина Ивановна Марчук, незаслуженно завышавшая нам оценки, химии – Фёдор Ефимович Кузнецов, немецкого языка – Мария Моисеевна Дыхне, истории – Тамара Иосифовна Трахтенберг, пришедшая к нам прямо со студенческой скамьи, но сразу взявшая класс в руки и научившая нас конспектировать первоисточники, логики – Ольга Неровня, выглядевшая совсем как девочка (как же непросто ей пришлось с нами). Завуч младших классов Исаак Петрович Шульман преподавал у нас историю всего один год, а может быть, и меньше, но запомнился своей эрудицией и умением заразить нас интересом к своему предмету.

Намного меньше нам повезло с преподавателем литературы. Большая, неповоротливая, вечно хмурая "русалка" А.В. требовала ни на шаг не отступать от учебника, часто конфликтовала с учениками. Особенное внимание она уделяла ошибкам и отклонениям писателей и поэтов от единственно правильной партийной линии в духе памятных тогда докладов Жданова в области литературы и искусства. Создавалось представление, что русскую и советскую литературу создавали политически безграмотные, недалёкие люди, непонятно за какие заслуги проникшие и в литературу, и в наши учебники. Нас изматывали бесчисленные сочинения (обязательно с эпиграфом, так что следовало дословно зазубрить массу высказываний знаменитостей к каждой теме), а также бесконечные экзамены. Мы сдавали экзамены в конце каждого учебного года в каждом классе, с 4-го по 10-й, практически по каждому предмету, за исключением разве что физкультуры и военного дела. Бывало, мы сами придумывали эпиграфы, приписывая их знаменитостям. Наверное, по привычке я и поместил в этих воспоминаниях эпиграф собственного сочинения.

Раздельное обучение создавало проблемы и для мальчиков, и для девочек. Почти ни у кого не было друзей из "противоположного лагеря". В старших классах разрешили проводить вечера в школьном зале. Но где взять партнёров для танцев под радиолу? Сверху спустили резолюцию: дружить школами. Нам досталась неподалёку расположенная 21-я женская школа. Ходили в гости на вечера друг к другу, но дружба не получалась. Только в 1953 - 54 -м, нашем последнем учебном году, раздельное обучение мирно скончалось; в школе, в младших классах появились девочки. Как ни странно, школа не обрушилась, и успеваемость не снизилась.

Как бы то ни было, прошли выпускные экзамены. Письменную математику нам пришлось сдавать дважды: после экзамена у кого-то в парте нашли шпаргалку, а наказали весь класс. Так что аттестаты зрелости мы получили позже всех в городе, но результаты были неплохие, было немало медалистов. Многие из нашего класса поступили в вузы и модные тогда военные училища.

Это был первый полный послевоенный выпуск 35-й школы, выпуск проучившихся здесь все 10 лет. В феврале следующего года многие пришли в школу на первый вечер выпускников. Этому событию я посвятил нехитрые, наивные стихи под названием "Школьный зал", извинением которым может послужить разве что юный возраст автора. Как-то так вышло, что тогда мне не удалось их прочитать. Быть может, кто-нибудь из моих одноклассников прочтёт их сейчас.

Мы снова съехались сюда
на нашу радостную встречу,
и нам близка, как никогда,
родная школа в этот вечер.

Здесь принимали мы гостей,
теперь же сами стали ими,
но всё же до мозга костей
мы все остались тут своими.

Разъехались мы кто куда
в географические дали,
но снова слились города
в таком знакомом школьном зале...

Всегда нас, школа, так встречай!
Когда ж наступит час прощанья,
не скажем мы тебе: "Прощай".
Нет, alma mater, до свиданья!

Так сейчас произошёл мой виртуальный возврат к школьному порогу, который через 46 лет после меня переступила моя внучка Лина, проучившаяся в 35-й школе два учебных года. Примерно в то же время я выступал перед старшеклассниками школы с небольшим циклом лекций по химии, но этот контакт, к сожалению, не получил продолжения.

Мог ли я тогда, в 1954 г., предположить, что почти через полвека после окончания школы я добровольно (!) сяду за домашнее сочинение под названием, вынесенным в заголовок. Всё же есть призрачная надежда, что кто-нибудь из моих соучеников прочитает эти воспоминания и захочет откликнуться...

Берлин Адольф : другие произведения.

Сочинение на заданную тему