Время летит. С момента, как социализм заскрипел, накренился и стал погружаться - подобно Титанику - в пучину Самого Новейшего времени, прошло уже тридцать лет. Ещё немало людей (назовём их Ветеранами социализма), кто пожил в нём в зрелые годы, но уже заметно больше тех, кто о нём что-то слышал или где-то читал. Их представление о той поре нередко потрясает. Или изумляет.
Появился, кстати, легион экспертов, или толкователей, или специалистов по социализму, молодых проницательных людей, осознавших, что на этой теме уже можно делать деньги, и вот они мудрёно и с апломбом рассуждают о жизни в стране Победившего Социализма, что там делалось плохо, а что - очень плохо, и всё это с той же степенью достоверности и проникновения в суть предмета, как если бы живущие в московском зоопарке макаки, привезённые с Сулавеси, взялись судить и рядить о декабристах, разбудивших Герцена.
Я разговариваю порой с юношами и девушками, со своими детьми, со старшей дочерью, которая, хотя и не жила уже при социализме, но должна бы многое ещё понимать и ощущать по-нашему, по-социалистическому, должна бы... но вижу - без сожаления и горечи, а просто вижу - что это, увы, не так. И мне представляется, что может быть, мой долг - пока ещё не последнего, но уже могикана - написать, как взаправду это было, как я, именно я, видел, воспринимал и чувствовал окружающий меня социалистический мир.
Надеюсь, что напишет кто-то ещё, и ещё, и, наверное, ещё - и когда-нибудь соберётся мозаика...
Голоса.
Лирический осенний вечер, ну типа конец сентября, я возвращаюсь домой, из школы наверное, хорошо уже темнеет, но не ночь пока. Метрах в сорока от меня идёт парень небольшого роста и несёт на руке здоровенный радиоприёмник, Океан, кажется, который довольно громко орёт. Орёт не песни, а новости по Голосу Америки, что-то об испытании атомной бомбы, подземном, которое Советский Союз произвёл на Новой земле. Парня никто не собирается задерживать или арестовывать, или даже морально осуждать; очевидно, что кроме меня никто не обращает на него и его приёмник внимания. Вражеский голос органично вплетается в хор прочих звуков среднерусского районного городка.
Ещё инцидент, нескольку лет спустя. На факультете московского Вуза идёт загадочное мероприятие под названием то ли политаттестация, то ли ленинский зачёт. Присутствуют несколько человек из нашей группы и ещё один парень из такой же группы, но со старшего курса, почему-то он не прошёл этот зачёт со своими; ну и, естественно, тут же аттестующие из парткома и комитета комсомола, которые каждого по очереди расспрашивают. Наступает черёд этого парня, ему задают вопрос о каком-то событии, просят дать оценку, а он отвечает, что не готов этого сделать, так как не имеет достаточно информации. Кто-то задирает насмешливо: "Вы что же, телевизор не смотрите?" - на что парень отвечает: по телевизору он сюжет смотрел, но хотелось бы узнать альтернативную точку зрения, послушать Голос или Би-би-си. Это заявление все воспринимают спокойно, парня не только не клеймят, но как бы даже соглашаются с его взвешенной и объективной позицией.
В студенческой общаге слушали вражьи голоса совершенно открыто, не то, чтобы запоем, но так, от случая к случаю. Я, к примеру, любил новости: мне нравилась такая особая, не похожая на советскую, манера подача материала, без надоедливой трескотни про партию, советский народ, нерушимую дружбу и т.п., которая раздражала и вызывала протест. Присутствовала доверительная интонация, тебя не подавляли, не промывали мозги, а как бы вовлекали в беседу, чуть ли не советовались. Тематические передачи нравились меньше, там чувствовалась определённая ангажированность, как бы отработка: взяли тебя на западные харчи, так надо вот очернять. Совсем не нравилось, когда в прямом эфире устраивали междусобойчик, жизнерадостные ребята такие, рассказывали, кто что купил, или где побывал и т.п. Какая-то при этом присутствовала натужность, фальшь, постановочность: слушатель понимал, что спонтанность и беззаботность изображают зубастые девицы и ребята, которые, чтобы из Союза свалить и на вражий голос устроиться, немало кого локтями затолкали, затоптали, задрали...ну и сдали, разумеется.
Существовали, понятное дело, пристрастия в отношении станций: кому-то больше нравился Голос Америки, кому-то - Немецкая волна. Лично мне по душе была Русская служба Би-Би-Си: там было интеллигентно, без нажима, создавалась иллюзия объективности. Голос Америки, на мой вкус, был слишком прямолинеен, грубоват, порой даже истеричен. Немецкая волна страдала вторичностью, её слушали, когда не удавалось настроиться на Би-Би-Си или Голос; упоминание Кёльна вызывало ассоциацию с одеколоном, а темы и манера изложения новостей страдали провинциальностью. Как ни странно, Свободу почти не слушали, может ловилась она плохо; при этом иногда обнаруживались какие-то экзотические станции, например вражий голос из Франции, не помню даже его названия, но эта станция и подобные были совсем несерьёзные и вызывали улыбку.
Важно отметить следующее - никогда никем официально прослушивание голосов не запрещалось и в публичной студенческой среде не ограничивалось и не преследовалось; никогда никто на моей памяти за это не пострадал. Глушилки мешали, конечно - звук плавал, порой слышно было неразборчиво, вообще раздражала эта фигня - но в целом не препятствовали: при большом желании и некотором упорстве всегда можно было найти подходящий диапазон и настроиться на волну с приемлемым качеством.
Были ли они нужны? - несомненно да, и не тем, что сообщали какие-то факты, детали, спорили - а главным образом тем, что создавали впечатление другой могучей силы, жившей по более правильным, честным, человечьим законам, которой наши пыточных дел мастера ничего не сделают, не переиначат, не извратят.
Когда я вспоминаю эти разнообразные голоса, наплывает всегда один эпизод: зима, ночь, читалка в общежитии, часа 2-3, сессия уже закончилась, экзамены сданы, но ещё не разъехались, просто собрались, болтаем, слушаем какой-то голос как фон. И тут Окуджава начинает рассказывать о своей прозе, исторических романах, а потом поёт:
В склянке тёмного стекла
Из-под импортного пива
Роза красная цвела...
И ещё:
Каждый пишет что он слышит
Каждый слышит как он дышит и т.п.
Волнительно, чёрт возьми: ночь, темнота за окнами, стужа, а тут Окуджава на грузинский свой манер распевает... По советскому радио такого не послушаешь.
А так я эту его прозу и не почитал. Не раз собирался, страницы раскрывал, но нет, не сбылось. Но вот песня Окуджавы в зимней ночной читалке по вражескому голосу в памяти осталась.
Мукосей.
Однажды я недолго поработал мукосеем. Дело было летом, я приехал домой на каникулы - и заскучал. Девушки мной не интересовались, друзья за время учёбы в институте частью со мной раздружились, частью разъехались, оставалось или ловить рыбу на удочку, или собирать грибы - занятие для школьников. На август намечалась поездка с другом-однокурсником по Золотому кольцу - автостопом - и я решил заработать немного денег. Почему-то придумал я устроиться на хлебзавод, то ли оттого, что он был рядом, то ли оттого, что кадры там были постоянно нужны. Взяли меня помощником мукосея.
Работа поначалу была несложной. Я должен был время от времени подвозить на тележке несколько мешков муки со склада, а мукосей - мужик лет сорока - высыпал их в определённой последовательности в приёмник, откуда мука винтом подавалась на чердак и расходилась по системе труб, а затем ссыпалась в мешалки. Так продолжалось дня три, за время которых я понял, что мука бывает пшеничная и ржаная, научился быстро раскрывать мешки, затейливо завязанные верёвочкой, узнал, что подавляющее число работников получают по две зарплаты: одну здесь, а одну - по месту основной работы, откуда их на хлебозавод как бы командировали, кого на определённый, а кого на неопределённый срок. Ещё я насмотрелся на обильно представленный на производстве женский пол, который в силу специфики хлебопечения - жарко, влажно, гигиенично - ходил сильно неглиже и был грудастый, жопастый и предприимчивый: даже в отношении меня были поползновения, на которые я не отозвался, и вообще эта история не об этом.
Так вот, а потом мукосей вдруг исчез, просто не вышел на работу, и всё. Я пришёл утром, привез со склада три мешка муки и сидел, ждал. Вскоре прибежал, вернее, прибежала, мастер и начала орать, почему нет муки. После моих слов об отсутствии мукосея она крепко задумалась и быстро ушла, а затем вернулась минут через десять с тёткой, которую я прежде не видел; это оказался начальник производства. Её вердикт был такой: теперь мукосеем буду я. Затруднение состояло в том, что муку надо было не просто подвести и высыпать, а определённым образом перекрывать мукопроводные клапаны, чтобы ржаная и пшеничная мука попадали в мешалки в нужной пропорции. Тётки - сейчас-то, в ретроспективе, правильнее было бы сказать, что девки - об этой системе не имели представления, как, впрочем, и я, но постановили так: в институте учишься, разберёшься. На мой вопрос, а где же мукосей начальник ответила грубо: "А х.й его знает где, запил, наверно". Ну, я и начал.
Марксизм учит, что историю делают не личности, а массы; его противники настаивают, что роль личности также велика. Если бы марксисты понаблюдали за явлениями, происходившими в деле хлебопечения в нашем отдельно взятом городке и районе за несколько последующих после моего назначения дней, возможно, они подкорректировали бы свой взгляд на исторический процесс.
Русский человек любит хлеб, по крайней мере, в те поры он много его ел, а, значит, хлеб должен был ежедневно выпекаться в большом количестве, чтобы снабжать городские магазины и сельские лавки. Хлеб, однако, был не ракеты, не танки и даже не стрелковое оружие, так что дело в этой области было пущено немного на самотёк. Короче говоря, схему мукопроводов на хлебзаводе никто - ну, за исключением пропавшего мукосея - давно уже не знал. Более того, как выяснилось в ближайшие дни, никто категорически не хотел в ней разбираться, считая, как я вскоре понял, работу мукосея совершенно собачей. Это предстояло сделать мне, причём методом проб и ошибок.
Ошибок было сделано немало, но тому есть немало и оправданий. Я должен был постоянно сыпать муку, хлебопечение must go on, и осознание запутанных мучных путей происходило как бы на ходу, в процессе хлебопроизводства. Поэтому белые батоны нередко становились ржаными, а так как температуры и сроки выпечки изделий из ржаной муки несколько иные, чем из пшеничной, они получались, как бы это сказать, сыроваты или, напротив, с дымком. Аналогичная беда, но на свой лад, происходила с буханками, а что касается сдобы, которая также выпекалась на хлебзаводе, тут история была ещё многообразней и запутанней. Иногда мука вообще попадала не по назначению, например, в чан с уже замешанным тестом, или просто исчезала, проваливаясь в локальную чёрную дыру - я сыпал мешок за мешком, а она нигде не выходила! Но, тем не менее, что выпекалось и имело - хотя бы внешне - вид хлебобулочных изделий, всё отправлялось на продажу - шоу, ну то есть хлебопечение... понятно, в общем....
Естественно, в это время я получил много оценок себя, от разных людей, часто - совершенно незнакомых. Они касались, разумеется, в первую очередь моих умственных способностей, моей внешности в разнообразных смыслах, моих родителей - тут, правда, возобладала точка зрения, что мать и отец за такого обалдуя-сына сына не отвечают. Меня критиковали и как представителя молодёжи и всю молодёжь в моём лице, предлагалось даже рассмотреть это всё с точки зрения вредительства.
Облегчением было то, что у меня просто не было времени реагировать на критику и всерьёз её воспринимать. Мешок муки весил килограмм сорок - пятьдесят, за ними надо было сбегать с тележкой на склад, загрузить, потом поднять и высыпать в приёмник, и чуть освободившись - рвать на чердак и разбираться с клапанами, которые я должен был открывать-закрывать как для собственно выпечки хлеба, так и для того, чтобы в этой схеме разобраться.
Сейчас для меня загадка - отчего я тогда не плюнул и не свалил? Меня ничего на этом хлебзаводе не держало, никаких перспектив не могло быть, деньги платили совсем не большие, при социализме такую же работу легко можно было найти в другом месте, а количество брани, которую я выслушал в свой адрес в эти несколько дней, хватило бы на долгие годы. Короче, подвергался страданиям и физическим и моральным - но не уходил, почему - не могу понять, молодой наверно был.
Как это ни смешно, но через пару дней я начал многое понимать, а к исходу недели без мукосея начал справляться. Я стал профи, собранным, сдержанным, устремлённым рабочим человеком, который что-то - пусть немного - но умеет делать. Но тут случилась другая как бы беда - с меня стали требовать, чтоб я с завода нёс. Как все работники, а как же иначе? Когда шла вся вышеописанная катавасия, на этот аспект как-то не обращали внимания, упустили из виду. А потом вдруг глаза открылись - а чего он не несёт-то, лучше всех, что ли? Я вежливо отнекивался, говорил, что семья маленькая, хлеба едим немного... но реакция была предсказуемая: а кого это волнует, твои проблемы, несут все - неси и ты. И я понял, что такой народ мне не победить. Сначала это был просто хлеб: буханки и батоны, а потом - сахар, масло - растительное и сливочное - дрожжи и что-то там ещё. Конечно, формально это наказывалось, причём крепко. На проходной как бы зорко следили и несунов карали - но это была проформа. Если ты нёс то, что тебе полагалось, нёс как все, а не хапал подряд всё, что плохо лежит - тебя эти строгости не касались. Напротив, если ты отказывался это делать, ты становился не то что врагом, а в определённом смысле идейным противником, назойливым примером того, что можно, оказывается, не воровать - а воровать хотелось, и продукты были такие домашние, такие знакомые, близкие: масло, песочек, дрожжи, хлеб. Я не могу сказать, что брали поголовно все, но я не видел тех, кто не воровал, и тем, что я не брал - я откровенно людей принижал и обижал.
И я брал и нёс. К нам домой теперь приходила за хлебом и песком тётка, сливочное масло, кажется, потребляли сами и, наверное, толстели, кому мать сбывала растительное масло и дрожжи, я не знаю. Дядька мой работал электриком на инструментальном заводе и по совместительству - вечерами - на небольшой колбасной фабрике, поэтому в отношении харчей был человеком совершенно обеспеченным и независимым.
Кстати, краденым продуктам находилось оригинальное применение на самом хлебзаводе, это я открыл во время исследования мукопроводной сети на чердаке. Он весь был заставлен формочками под буханки, в которых зрела брага. А чё, песок и дрожжи были под рукой, единственно чего я так и не понял - перегонялась ли брага или употреблялась в натуральном виде; конечно, сама по себе брага ещё то пойло, но любовь зла - полюбишь и козла... Но скорее всего, аппарат был, и наверное, даже не один, уж очень к этому располагала общая тухлая атмосфера социалистического предприятия.
А пропавший мукосей вскоре объявился. Выяснилось, что он вовсе не запивал, а ездил на соревнования. Об этом у нас с ним была долгая беседа в первый день его возвращения. Оказывается, в день перед исчезновением он зашёл на основную работу получить деньги, и узнал, что его вторую неделю ждёт вызов на соревнования по городкам, по которым он был кандидатом в мастера, выезжать надо было немедленно, что он и сделал тем же вечером. Он, конечно, попросил, чтобы на хлебзавод позвонили и объяснили, но телефон тут был только один, в приёмной, так что скорее всего, не дозвонились - был он постоянно занят. Как выяснилось, мукосей был вообще непьющий, а на соревнования ездил с большой охотой, чтоб вырваться из гнетущей обстановки семейной жизни, ну плюс ещё недельная халява, разумеется. Он мне всё пытался разъяснить, что национальные виды спорта есть золотое дно, мастером спорта стать совсем несложно, нужно немного только терпения и упорства, а у него мол, нет ни того, ни другого, а только желание менять - пусть на время - обстановку. Он даже в их городковую секцию меня настойчиво зазывал; единственно, что меня спасало, так это то, что я был человек временный.
Кстати, тот же самый телефон определил и моё расставание с заводом. Однажды меня позвали в приёмную, сказали, что звонят из горкома комсомола, второй секретарь. Я несказанно удивился, однако выяснилось, что звонит никакой секретарь и не горком, а мой хороший знакомый, даже друг, с приглашением на свою свадьбу. Свой маневр он объяснил очень просто: - "Не дозвониться до тебя ни хрена, не зовут, вот будущая супруга мне подсказала ходулю".
На свадьбе я был, вёл себя плохо, напился и несколько дней потом отходил. А тут уж и июль закончился, звало Золотое кольцо, так что на хлебзавод я просто забежал за деньгами. Деньги отдали, никто меня не журил за уход, не поучал, не бранил - забыли уже человека, как и не было. А я вот запомнил этот месяц, и до сих пор как мимо места, где хлебзавод стоял - сломали его давным-давно - прохожу, что-нибудь из своих трудовых будней да вспомню, с улыбкой конечно.
Спирт.
Настоящий спирт я пил несколько раз, а перед тем как попробовать впервые неоднократно слышал, а может, даже читал - не в плане подготовки, а так, случайно - что пить его довольно опасно. Обязательно надо разбавлять, а то может случиться "отслоение слизистой" и тому подобные неприятности. Поэтому в первый раз я всё сделал правильно: выпил быстро и тут же запил водичкой, так что пролетело соколом, без сучка и задоринки, но всё равно почувствовал я какую-то особенную теплоту и трепет в теле. А вот в последний раз случился конфуз - хоть и был не чистый спирт, а самогонка градусов под восемьдесят - меня задурили, сказали вначале, что крепкая, потом - что это водка, дезориентировали, словом; я не настроился, пил как водку и в результате раскраснелся и полминуты не мог раздышаться, но в итоге обошлось.
Спирт при социализме имел большой вес. Например, делали мне в начале восьмидесятых фляжку из нержавейки, грамм на семьсот, специальной гнутой формы, чтобы легче её было через проходную проносить - так вот расплатой за неё обязательно был спирт, который в эту фляжку войдёт. Такса была такая: на сколько фляжка - столько и спирта в оплату, с рублями никто не марался. Спирт был так себе, гидролизный, от него после небольшой отрыжки, возникавшей сразу после приёма, оставалось лёгкое послевкусие дровами. Ещё одним недостатком спирта - не только гидролизного, а вообще - был нагрев при разбавлении водой, то есть водка получалась тёплая. Я слышал потом от знакомых, что у них в НИИ этот недостаток поправили оригинальной рецептурой коктейля: спирт, вода и капелька жидкого азота, который охлаждал продукт до приятной прохлады. У нас - служил я тогда на Королёвской фирме - тоже был и спирт, и азот жидкий, а вот до такого простого фокуса не допёрли, так что ещё тогда начал наблюдаться идейный голод и технологическое отставание в нашей космонавтике.
Там же мне рассказали одну забавную историю о начальнике участка в цеху, который монополизировал весь выделяемый на участок спирт, ни с кем не делился, а для личных нужд держал в сейфе фляжку спирта и графинчик с водой: поруководит и потом, для поддержки подорванных сил, прямо на рабочем месте опрокинет рюмочку спирта и зальёт водой из графинчика (кстати, именно там я впервые услышал подрихтованную фразу из песни : "Он сказал: Поехали - и запил водой"). Народ, однако, хотя и безмолвствовал, но в душах возмущался и решил узурпатора наказать. К сейфу сделали ещё один ключ и воду в графинчике заменили тем же спиртом. Ничего не подозревающий начальник махнул спирт из фляжки и запил его ... тем же спиртом из графинчика. Такая вот была месть трудового народа, бессмысленная и беспощадная, и дело тогда кончилось вызовом скорой помощи, но в итоге и тут всё обошлось, человек поправился и вернулся на рабочее место, и, может быть, даже исправился, сделав правильные выводы.
Немножко не по теме названия, но на этой фирме было много всякого интересного, даже и не связанного напрямую со спиртом. Например, за каменным забором метрах в десяти от него, уже на территории, стоял второй ряд колючей проволоки высотой метра два; на ночь в это промежуток запускали собак, овчарок, а для того, чтоб они по ночам не особо грустили, вохры бросали им кости с остатками мяса. Собаки были большие, соответственно, были большими и кости, и нередко, проходя днём мимо колючки можно было эти кости видеть, начисто, добела обглоданные, отчего возникали в голове мысли о несчастных шпионах-диверсантах, по глупости проникших за периметр и попавших в зубы бесстрашных защитников коммунистической гостайны.
Или вот историйка на вечную тему О времена, О нравы!: в ту пору среди местных топ-менеджеров стало шиком иметь не просто комнату отдыха при большом кабинете, но чтоб непременно оборудованную ванной или хотя бы душем, для более глубокой так сказать релаксации. И вот у одного из этаких менеджеров референт стал в служебной ванне мыться - как только топ за порог, он сразу в ванну. Может, у него дома горячей воды не было, или это его как-то возвышало в собственных глазах, трудно сказать, но начальник его безобразие скоро обнаружил и оно очень ему не понравилось: действительно, какой смысл пробиваться полжизни в топ-менеджеры, если всякий референт в твоей ванне мыться будет? Поэтому как-то раз, когда референт уже вовсю плескался и кувыркался в начальственной ванной, мстительный начальник внезапно вернулся, и, прокравшись в комнату отдыха, забрал всю референтову одежду и уехал. Можно себе представить состояние последнего после водных процедур: хочу обратить внимание, что мобильных телефонов тогда не существовало в принципе, да и обычные, стационарные были далеко не у всех. Как он выбирался из сложившейся ситуации - не знаю, но, наверное, после этого своё отношение к телесной чистоте пришлось ему скорректировать до соответствия обстоятельствам.
А вот ещё одна обычная история. Было на фирме два главных конструктора, равных примерно по влиянию, и в какой-то момент между ними пробежала чёрная кошка. Конструкторы начали сначала ссориться, а потом и враждовать. Наконец, один заручился по партийной линии мощной поддержкой и получил карт-бланш второго уничтожить, Но он не стал делать это зараз, а решил растянуть удовольствие. Он начал потихоньку лишать своего противника подчинявшихся ему подразделений. Под разными благовидными и разумными предлогами: централизация, рационализация, интеграция и т.п. лаборатории, испытательные отделы, экспериментальные производства и, наконец, конструкторские службы переходили от побеждённого главного к победителю. Но побеждённый по-прежнему помещался в огромном кабинете, у него был личный служебный автомобиль, большущая зарплата, референты, секретарь... Наконец, у него осталась только техническая библиотека с тремя библиотекарями и учебные классы с двумя педагогами. Но он всё также исправно ходил на работу, участвовал в совещаниях в соответствии со своим рангом главного конструктора, где пытался выступать и высказывал своё мнение, к которому никто давно уже не прислушивался. Наконец, его лишили пропуска на фирму: служебную машину остановили в воротах, а его попросили пройти через проходную; он пошёл, но выяснилось, что пропуск у него недействителен. Он стал звонить в отдел режима, а там отвечали, что в приказе на продление пропусков его фамилия отсутствует... Бедняга вздохнул, видимо, вышел из бюро пропусков и на электричке поехал домой. Грустная история, правда?
Но ближе к теме нашего рассказика. Когда я уже вполне припился к гидролизному спирту, меня пригласил к себе на день рождения мой институтский приятель Шура, живщий в Черноголовке, где у него мама работала медсестрой. Шура встретил нас дома, познакомил с мамой - он был очень воспитанный - а потом мы переместились в общежитие, где несколько наших общих приятелей проживали после окончания института (сообщу для тех, кто не в курсе, что Черноголовка тогда была и - наверное - остаётся до сих пор крупным научным центром Академии Наук). Там за столом я впервые попробовал медицинский спирт, заботливо собранный мамой ко дню рождения сына. Он очень сильно отличался от гидролизного и мне показался в первый приём каким-то нектаром; пили его вчистую, для демонстрации крутизны, а также в настойках и коктейлях - например, с пепси-колой, которая тогда доминировала на просторах Союза, в то время как кока-коле вход был почему-то закрыт. Потом мы потанцевали с черноголовскими девушками, которые оказались из Куйбышева и проходили в ЧГ (так Черноголовку называли) практику. Девушки были очень расположены к контакту, поскольку не хотели возвращаться в Куйбышев и искали возможность зацепиться за Москву или хотя бы за область, многие поползновения великодушно прощались, но девушки при этом внимательно ощупывали безымянный палец правой руки кавалера на предмет следов от снятого обручального конца. Соблазн был велик, но мы держались...
Утром - дело, кстати, было зимой, наступил понедельник - я, проснувшись, посмотрел в окно и увидел очень лиричную картину: всё было бело, падал снежок, светало, горели уже бледнеющие фонари, и меж сосен, заботливо сохранённых строителями наукограда, преимущественно в одну сторону неторопливо шли мужчины и женщины, наверное, доценты с кандидатами, чтобы продолжить научный поиск в понедельник, который наступил ещё в субботу. Я не удержался и спросил: " Наверное, там - я махнул рукой по направлению движения научных сил - находятся все ваши известные институты?" Один из местных парней подошёл к окну, взглянул, и цинично меня поправил: "Да не, там поликлиника городская... Это они больничный хотят получить, закосить на недельку, на лыжах покататься."
Ещё один мой приятель после окончания физфака горьковского универа был распределён в Ульяновск, на завод, где делали полупроводники. Он потихоньку встраивался в новую для него обстановку, врастал в коллектив, сходился с людьми. И обратил внимание на одну особенность: если в первые дни недели отдел после окончания рабочего времени стремительно пустел, то в пятницу сотрудники с этим не торопились; обычно он - без семьи и детей - уходил одним из последних, а в пятницу оказывался одним из первых, среди спешащих к детям молодых мамаш. Он - звали его, как ни странно, тоже Саша - думал иногда об этой аномалии, но решения не находил. Но всему свой срок, и вот в одну из чёрных (это так, для красного словца) пятниц его спрашивает начальник группы: "Саш, а ты куда-то торопишься?" Тот ответил, что нет, и начальник предложил ему немного задержаться, побыть, так сказать, в лоне коллектива. Саша задержался и вот что увидел: на столах появились небольшие графинчики и немудрёная закуска: хлеб с колбаской, или с сырком, а где-то - просто варёные яйца, дело-то происходило при развитом социализме. Сотрудники рассаживались и начинали с удовольствием проводить время: кто-то читал Литературку, кто-то Науку и жизнь или дефицитную Бурду, некоторые играли в шахматы или - негромко - в домино. За час-полтора графинчики пустели, напиваться не поощрялось - через проходную все должны были пройти как штык. Такой вот корпоратив на перманентной основе.
Несколько слов о спиртовом коварстве. В отличии от водки он как-то странно усваивался организмом. Даже в разбавленном состоянии - можно было немало выпить, но выглядеть вполне себе трезвым, и вдруг наступает мгновенное опьянение и человек буквально валился с ног. Первые сигналы об этом я стал получать ещё до окончания института: один знакомый в поисках хорошего места для распределения добрался аж до какого-то радиозавода в городе Павловский Посад. Приехал, поговорил с отделом кадров, с потенциальными коллегами - не понравилось, и вот он стоит, расстроенный, на крыльце заводской проходной и вдруг видит удивительный забег: расталкивая людей у вертушки из проходной выскакивает какой-то мужик и бежит через площадь к автобусам, которые по окончанию смены развозят работников в близлежащие посёлки. Чем дальше он бежит, тем менее связными становятся его движения, он словно продирается сквозь кустарник, переходящий в болото. Наконец у автобуса его, буквально падающего, подхватывают на руки попутчики и поспешно заносят в салон. Натурально озабоченный судьбой человека приятель обращается к одному из зрителей, наблюдавшим вместе с ним необыкновенный кросс - мол, что же это такое было? "Ну чего было, - совершенно хладнокровно отвечает тот, - е..нул после смены стакан спиртяги, почувствовал, что в астрал уходит - вот и рванул. Хорошо хоть через проходную успел пройти...".
Иностранец, который потом, в постперестройку, на годы станет моим начальником, посещает Ленинградский институт, он потенциальный заказчик работ по адаптивному контролю, в котором у этого института хорошая международная репутация, а что - так бывало при социализме. Иностранец - сам немец, фирма из Франции, хороший, контактный, с чувством юмора человек; вскоре его принимают как своего, люди возбуждены как признанием их профессионального уровня, так и возможной материальной выгодой, а главное - перспективой поездок за рубеж, чему в то время натурально цены не было. Поэтому обстановка тёплая, душевная, и при посещении очередной лаборатории устраивается импровизированное застолье. Иностранца спрашивают - Вам разбавлять? Он, естественно, понимает вопрос на свой лад: разбавлять ли ему водку, или шнапс, или САМОГОН, о котором он немного слышал - что ещё могут предложить ему эти русские? Поэтому его ответ: нет, нет, он крепкий немец, разбавлять не надо. Ну, раз не надо, значит не надо - глядя на него, даже тем, кто обычно разбавляет, становится стыдно, и всем наливают по пол-гранёного стакана чистого гидролизного спирта, а какого же ещё? - тут вам не медицинский институт. Все пьют и запивают, а немец даже и не запивает, потому что он вообще не понимает, что с ним такое случилось. Это потом ему подробно расскажут и объяснят, что произошло и почему, а сейчас - надо просто спасать человека. Но всё и тут обошлось, а у немца на пару лет появилась история для рассказа в Европе об ужасах коммунистической России.
Позови меня в даль светлую.
Название не вполне удачное подобралось, не по существу. Никого звать не надо, это вообще колхозный лозунг, о другом речь. О том, что при социализме было, а сейчас вот нет, и некоторое время точно уж не будет. Потом появится, конечно, но, наверное, не скоро ещё.
Речь сейчас идёт о такой штуке, которую и не ухватишь, и не обзовёшь, поскольку её и не существует как бы, это словно дух святой. Я сам лично её почувствовал в далёкие детские годы, при чтении советской фантастики. Люди там в звездолётах летали, планеты покоряли, галактики осваивали. Но главным совсем другое было, в фантастической литературе это оказалось выразить легче в силу её абстрактности, оторванности от каждодневных жизненных реалий. Главное то, что люди могут жить и работать вместе, без зависти и мыслей о своём кармане. О деньгах, то есть, о доме-крепости, о понтах, о том, что табачок врозь, что своя рубаха ближе к телу. Не просто рядом работать, делая каждый свой маленький бизнес и механически их потом соединяя, а живя работой, творя работу, ставя общую совместную работу в центр всего, когда работа не способ добывания средств для абсолютно с ней не связанной личной жизни, а существенная, едва ли не главная - на значимом промежутке времени - этой жизни часть, потому что она пронизана полноценным самовыражением и радостью совместного дружеского труда. При нынешних обстоятельствах это вообще в голове не укладывается и умом даже не постигается, а если и рассматривается, то лишь под углом попрания личности, свободы и частной жизни.
Нетрудно сообразить, что стремление к обогащению есть поначалу стремление к независимости и свободе. Когда деньги есть - всё становится проще, понятнее, доступнее. Но путь этот - обогащение во главу угла - очевидно опасный для личности, а для общества в целом вообще тупиковый. Собственное обогащение - в серьёзном смысле обогащение, а не рациональная зажиточность - всегда строится на лишениях многих и многих других, неблизких, и на унижении близких. К тому же это быстро приводит к деградации, не у всех, но у большинства, к приземлённости и к прогрессирующей ограниченности взглядов - да почти у всех. Вначале человек стремится заработать, чтобы стать свободным, но цель быстро попадает в подчинение к средству - и уже целью становится лишь заработать больше, и больше и много больше. И всё, личность кончается. И это ещё идеальный вариант, без нарушения законов моральных, человеческих, божьих.
Очень давно, с доисторических, наверно, времён, указывалось, что можно и нужно даже жить по-другому: Христос с компанией своих апостолов, Святой Франциск с братьями, утописты в фаланстерах. Но это всё были люди необыкновенные, величайшие, в рядовой жизни как бы невозможные, то есть исключения, подтверждающие правило - кесарю кесарево, ну а слесарю, разумеется, слесарево. Но вот в советской литературе появляется как бы мечта, грёза, может быть идеал, может быть - привет из будущего, где так жить является повсеместной нормой, то есть всеобщим правилом, и не потому, что это законом положено или заповедано, а оттого, что свободный совместный труд свободно собравшихся людей приносит большую, мало с чем сравнимую радость. И эта гигантская кровавая молотилка - Советская власть - в которой, кажется, нет ничего человеческого, а только реквизиции, доносы, пытки, ссылки и расстрелы, расстрелы, расстрелы, и всё вокруг залито кровью и стоном полнится - эта власть склоняется перед этой мечтой, становится на её сторону, ибо понимает (а Советская власть была хитрая штука, наверное, самая хитрая и умная штука во всём 20 веке) что иное будущее невозможно и только такая жизнь достойна человека, не двенадцати, не сотен, не тысяч, а миллиардов.
И она поощряет тех, кто об этом пишет или мечтает, в том смысле, что их печатают, или ставят на сцене, или дают им снимать. Тем самым власть Советская выставляет себя на поругание и посмешище: граждане ржут - ну как же это, пальчики-то к себе загибаются; интеллигенты брызжут слюной - нелепо, антиисторично, противоестественно и контрпродуктивно; вместе с отсутствием колбасы, джинсов и повышением цен на водку это дополнительно злит массы, потому что непонятно: украсть - плохо, но понятно, иметь возможность украсть и не украсть - непонятно, и, соответственно, раздражает. Советская власть всё это замечает, осознаёт - но по-прежнему печатает, ставит и снимает, короче говоря, выставляет себя полной дурой. А затем рушится вообще под напором жаждущих кока-колы, священной частной собственности, виски с содовой, секс пистолз, отдыха на карибах, порнографии, толерантности и политкорректности, права ненавидеть всех и любить себя одного. Русская национальная идея, посопротивлявшись какое-то время напору мирового потребительского мейнстрима, рухнула, почти мгновенно переведя своего носителя в третьестепенную окраинную общность, теперь вот, правда, с Авангардами и Посейдонами, созданными для защиты газовых труб и наворованного у строителей коммунизма имущества.
Говоря по-спортсменски, русские не потянули, шапка оказалась не по сеньке. Что ж, наверное, "про это" будут теперь писать на другом языке, на мандаринском наречии, или, быть может, на суахили, а может и на испанском - язык, кстати, очень хороший. Немножко горько, что сами мы немного успели, но политическая конъюнктура действительно была очень неблагоприятной, а народ-богоносец существенно подкачал. Пусть товарищи идут теперь не самой правильной дорогой, но тут хотя бы много пива и есть чем закусить. Коммунизм нам построить не удалось и многим пришлось переквалифицироваться в членов общества потребления, что ж - каждому своё, но, наверное "каждый выбирает для себя" в данном случае поточнее будет.
Естественное не постыдно.
В стране Советов рядового строителя коммунизма поджидало немало трудностей и неприятностей, даже путью отправить естественные физиологические потребности было не простым делом. Например, помочиться в общественном месте. С туалетами была большая напряжёнка, и если в провинции их недостаток восполнялся простотой нравов, обилием растительности и множеством заборов, в углах которых можно было затеряться, то в столицах и крупных городах нередко приходилось страдать. Хотя, впрочем, вспоминается такой инцидент из самого детства: в нашем маленьком городке я иду по понтонному мосту за реку покупаться (длина моста, кстати - метров четыреста) и где-то на его середине застаю двух молодых дядь, которые сквозь перила мочатся прямо в реку. Замечая моё удивление, один из них роняет философски: "Что естественно, то не постыдно". Хотя в данной ситуации причиной аморального поведения было, наверное, не социалистическое пренебрежение мелочами быта, а хулиганство дядей. Однако в целом всё обстояло не так безобидно.
Например, московское метро тех времён. Туалетов на платформах, естественно, нет, их нет и на станциях, но и около станций их тоже нет, так что даже если выбежать со станции в город - то куда..? - всюду жизнь, в которой нет места пи-пи: строгие граждане обоего пола, ждущие автобусов и троллейбусов, торговая суета сует и где-то тут милиция, которая бережёт... Порой приходилось менять маршрут и мчать на вокзал, но там от платформы метро до желанного туалета ещё надо добраться, а вокзальный туалет - это не то место, где людям приготовлена радость... Также как в метро, туалеты отсутствовали в электричках, при нужде наиболее деликатные товарищи - их, правда, было немного - сходили на платформах по пути следования и ждали потом следующей электрички, на морозце, двадцать-тридцать минут, а неделикатные - ссали прямо в тамбуре; как поступали дамы в таких ситуациях - сказать не могу. В ГУМе туалет для покупателей был точно, разумеется, довольно похабный, насчёт ЦУМа не уверен, кажется, что был, но и всё - в других больших магазинах я таких удобств не припомню.
Туалеты даже на центральных московских улицах были весьма редки, на нецентральных их не было вовсе, в связи с чем всплывает в памяти один эпизод: замечательный святочный январь, недавно выпал свежий снежок, а тут солнце, полдень, столичная суета, всё в движении - и мы с приятелем бежим (ну не буквально...) по морозцу где-то в районе улицы Горького и начинаем ощущать естественную потребность, я переживаю, но друган снимает напряжение, мол, успокойся, знаю место. Подходим к величавой церкви, купола на солнце горят, проскальзываем в узенький проход между её стеной и соседним зданием, входя как бы в церковный двор, где свежевыпавший снег весело сияет желтизной не слабее золочённых церковных куполов; да мы тут не одни, ещё пяток мужчин справляют свою нужду. Я тоже поступил, как и они, гадко, за что до сих пор стыдно, но тогда, давным-давно, не придал этому - балбес! - особого значения. Но едва ли можно считать, что советская власть таким образом боролась с религиозным опиумом для народа, скорее, как обычно - и думать не думала о злоключениях покорённых ею равно и верующих, и атеистов.
Редко, но порой складывались совсем уж безысходные ситуации, как то: мы с приятелем во время очередной туристической поездки (комбинированный автостоп, ха-ха) вылетаем из Пскова (в городе впервые, кстати) в город Сланцы, и это будет мой первый авиарейс. Билеты приобретены вчера, как всегда опаздываем, вбегаем в аэропорт - он новый, недавно отстроенный - и ищем туалет, понимаем, что он должен быть, но не находим - может быть, ещё табличку не успели повесить... Ну ладно, думаю, посещу туалет на борту воздушного судна, тем более что михаил светлов уже ту-ту. Нас подвозят к самолёту - это оказывается 10-15 местный "кукурузник" - и лишь усевшись в кресло и пристегнувшись, я начинаю подозревать, что туалета здесь нет. Подозрения подтвердятся, и вообще это скорее не самолёт, а летающий автобус: он чуть не разваливается от вибрации на старте и летит на высоте пары сотен метров, при этом никаких стюардесс, никаких освежающих напитков (ох...) с вопросами "вам рыбу или курицу". То, что высота небольшая и чувствуешь себя птицей, немного отвлекает от моей проблемы, но придётся провести в воздухе без возможности облегчиться два с половиной часа! Это не потому, что расстояние такое большое преодолеваем, а оттого, что самолёт постоянно садится, с интервалом минут в двадцать, в каких-то заброшенных уголках, даже, кажется, на острове... А я всё терплю, но вот, наконец, и аэропорт назначения. Однако, и тут незадача: по полю воздушной гавани гуляют козы и не собираются уступать его самолёту для выполнения посадки, хотя он, снижаясь, нарезает над ними круги, рассчитывая запугать. Пилоты начинают с кем-то ругаться по рации, наконец, из небольшого сарайчика выходит человек в форме и прогоняет коз, после чего совершается приземление. Мы - последние из оставшихся пассажиров - с трудом выбираемся и бредём к сарайчику, в котором рассчитываем всё ж таки отыскать туалет - это ж местный аэропорт - хотя лично мне почти уже и не хочется, всосалось обратно в кровь, видимо... Но чу - позади раздаётся топот: лёгкой рысцой нас обгоняют пилоты, направляющиеся к отдельно стоящей будочке, которая и оказывается здешним туалетом типа сортир открытого типа с дырками в полу; но главное, что до туалета мы всё же добрались. Бороться и искать, найти и не сдаваться!
Вообще туалеты в СССР были ужасны как правило везде: бугристая штукатурка, выкрашенная грязной масляной краской, треснутые унитазы с потёками ржавчины, влажные ржавые трубы, характерная вонь, тусклые лампочки - б-р-р, какое-то пыточное место, логово грязных вонючих демонов, которое лучше не посещать. Об отсутствии туалетной бумаги смешно даже говорить. В некоторых интеллигентных местах клали аккуратно порезанные газеты, то есть это считалось как бы нормой (!). Одно из самых сильных впечатлений детства - это мужской туалет на Московском вокзале в городе Горьком (а как он теперь называется, молодёжь, а..?). Полная людьми анфилада из нескольких зал, постепенно уменьшающихся в размере, резкий запах мочи, от которого резь в глазах и текут слёзы, грязная жижа на полу, перемешанная с опилками. У дальней стены напротив входа ряд забетонированных унитазов, ничем не огороженных и не прикрытых, на которые сесть нельзя, а можно только присесть на корточках. А вдоль боковых стен текут ручьи из воды и мочи, в которые и надо писать, и слева и справа, чуть ли не касаясь локтями, встают люди, и делают это. Помещение наполнено каким-то жёлтым туманом, сквозь который с трудом пробивается свет от электрических лампочек, свисающих на проводах с низкого жёлтого потолка. Рационально, народно, экономично и ... невероятно противно. В детстве я там писать не мог, у меня просто сразу возникал спазм и отец водил меня, поругивая, в близлежащий сквер; слабоват я оказывался для социалистического бытия. Как в ту пору говорили: За детство счастливое наше спасибо, родная страна!
Частенько происходили забавные казусы. Например, Олег, студент, обучающийся на физика, летом собирался принять участие в реставрации церкви в Ленинградской области - подобное, то бишь тяга к гуманитарной культуре, в ту пору для физиков было чуть ли не стандартом - но что-то сорвалось, реставрацию отменили, и он решает потратить деньги, приготовленные на проживание, посетив город Таллин - когда ещё окажешься в этих местах. Таллин ему очень нравится: красивый город, лето, хорошая погода, и есть немало того, что не всегда встретишь даже в Москве: пепси-кола в розлив, сигареты со знаком качества, местная особенная еда и тому подобное; надо только немного постоять, поскольку всюду небольшие, но очереди, и не всё сразу понятно, так как много надписей на эстонском и по-эстонски говорят. Вот Олег шатается по городу, встаёт в очереди, ест, пьёт, рассматривает всё и в какой-то момент замечает, что стал объектом особенного внимания: на него смотрят, кто-то с удивлением, кто-то с насмешкой, или даже с презрением, и что-то говорят на своём непонятном эстонском языке. Он осматривает себя со всех сторон, одежду, трогает лицо, волосы - всё вроде нормально, оглядывается по сторонам и тут замечает, что в очереди, в которой он стоит - довольно такой длинной очереди - только одни женщины. Не сразу, но до него доходит, что очередь эта - в женский туалет, а он простоял в ней минут десять - и вот, ни одна сволочь не сказала...
Случалось порой, что отправление нужды приобретало сакральный, отчасти даже героизированный характер. Вот мой сосед по общежитию Вова в весеннюю сессию, измученный подготовкой к экзамену по урматам (кто представляет, что это, тот поймёт, а кто не представляет - не объяснишь) заявляет: если сдам эти проклятые урматы - поссу из окна! Надо сказать, что жили мы на пятом этаже и месяц был, естественно, июнь. Вот наступает день Х и Вова невероятным напряжением всех умственных и физических сил экзамен сдаёт! Сдаёт на троечку, но это не имеет никакого значения. Слово - не воробей, вылетит - дело надо делать, но Вова и не собирается юлить, типа уходить в отказ или дождаться покрова ночи. Нет, поднакопив пороху в пороховницах он, прилично одетый, среди бела дня выставляет себя в окно пятого этажа и совершает обещанное при всём чесном народе, как случайно оказавшемся в нужном месте в нужное время, так и специально собравшемся на данное событие поглазеть. Вова не подвёл - никакой спешки, никакой ложной стыдливости: делай, что должно и будь что будет! Мнения, как всегда разделились, но большее большинство было на Вовиной стороне - и слово сдержал, и народ потешил, и был в этот вечер Вова героем за праздничный студенческим столом!
Советская жизнь сама была анекдотичной, но и анекдоты являлись её неотъемлемой частью; кажется, что каждый день я слышал хотя бы один новый анекдот. Вот один по теме рассказика, пошловатый, неказистый, но характерный и пожалуй, что типичный. Услышал я его на каком-то застолье от Маргариты Ивановны Гилашвили, совершенно русской бабы, вышедшей в молодые годы по какой-то причине за грузина. Ко времени, как мы стали с ней коллегами, она с ним рассталась, но звучную фамилию - для понта - решила сохранить. Итак, она рассказывает, разумеется, с грузинским акцентом: "Сидят грузинские мужики за столом, пируют, но дело к концу подходит - и вину конец, и закуске, а хочется продолжения банкета. Один из сидящих перебирает пустые бутылки, стоящие у стола и приговаривает: Саперави мы выпили, Вазисубани выпили, Цинандали выпили, ва, а это что такое?! Приятель говорит ему: А это ми нассали! Первый радуется и предлагает: Вах, давай выпьем Минассали!
Забавно, но похожая - только чуть-чуть похожая - история, если верить брату космонавта, моему первому научно-техническому руководителю, действительно имела место в Отряде космонавтов. Дело обстояло так: несколько человек из Отряда проходят регулярное медицинское обследование, они живут уединённо в течение нескольких дней на своей базе, где сдают анализы, с ними проводят эксперименты, исследуют их, чтобы подтвердить готовность в любой момент вылететь в околоземное пространство. Всё идёт отлично, порядок в танковых войсках, и вот последний день перед расставанием, последний вечер - и они себе позволяют расслабиться, устроить неразрешённый тут, но по-человечески понятный самодельный банкет: достают где-то шампанское, сухое вино, закуску и немного сидят, а потом - спать. А утром вдруг выясняется, что двоим из них надо сдать ещё мочу на последний анализ - то ли они про этот анализ забыли совсем, то ли новая вводная. Ребята в панике - алкоголь в моче сразу обнаружат, нарушение режима, из-за пустяка можно распрощаться с Отрядом. У кого-то рождается мысль: налить в баночки не мочу, а оставшийся алкоголь, и выдать это всё за шутку юмора. Почему-то это предложение принимается - две банки наполняют оставшимся шампанским и космонавты несут их в лабораторию. Принимающая анализ медработник - молоденькая девчонка - шутит без задней мысли: "Эх, как вы много принесли, трети банки хватило бы с лихвой!". А ребята на нервах, мандраж у них - и один срывается: "Что, много, треть надо?", хватает банку и отхлёбывает большую часть принесённой на анализ "мочи". Возникает переполох, но чем кончается там у них дело, сейчас я просто не помню, но надеюсь, что всё было хорошо.