Время летит. С момента, как социализм заскрипел, накренился и стал погружаться - подобно Титанику - в пучину Самого Новейшего времени, прошло уже тридцать лет. Ещё немало людей (назовём их Ветеранами социализма), кто пожил в нём в зрелые годы, но уже заметно больше тех, кто о нём что-то слышал или где-то читал. Их представление о той поре нередко потрясает. Или изумляет.
Появился, кстати, легион экспертов, или толкователей, или специалистов по социализму, молодых проницательных людей, осознавших, что на этой теме уже можно делать деньги, и вот они мудрёно и с апломбом рассуждают о жизни в стране Победившего Социализма, что там делалось плохо, а что - очень плохо, и всё это с той же степенью достоверности и проникновения в суть предмета, как если бы живущие в московском зоопарке макаки, привезённые с Сулавеси, взялись судить и рядить о декабристах, разбудивших Герцена.
Я разговариваю порой с юношами и девушками, со своими детьми, со старшей дочерью, которая, хотя и не жила уже при социализме, но должна бы многое ещё понимать и ощущать по-нашему, по-социалистическому, должна бы... но вижу - без сожаления и горечи, а просто вижу - что это, увы, не так. И мне представляется, что может быть, мой долг - пока ещё не последнего, но уже могикана - написать, как взаправду это было, как я, именно я, видел, воспринимал и чувствовал окружающий меня социалистический мир.
Надеюсь, что напишет кто-то ещё, и ещё, и, наверное, ещё - и когда-нибудь соберётся мозаика...
Поток сознания.
После окончания института Шура распределился в военный ящик, надел погоны. В институте была военная кафедра, выходили мы лейтенантами запаса, и если невтерпёж было остаться в Москве или ближнем Подмосковье (вариант - Ленинград) - а за шесть лет учёбы к красивой жизни успевали прикипеть почти все иногородние - этот способ был на втором месте после женитьбы на москвичке: у министерства обороны было немало закрытых НИИ, в которых вопросы прописки решались особым образом. Но надо было надевать погоны...
Под Новый год вскоре после трудоустройства Шура - он оказался почти в Ленинграде, ящик был военно-морской - при встрече рассказывает разные байки про тяготы военной службы, одна мне запомнилась:
Дирекция их НИИ находится в пригороде Ленинграда, а от неё до Шуриного рабочего места и места проживания добираться (автобус, метро, электричка) часа два. Перед 7-ым Ноября - существовал такой государственный праздник, если кто не в курсе - поступает распоряжение: офицерам в праздничный день явиться в так сказать центральный офис, командир части будет поздравлять. Поздняя осень, погода совсем нелётная, день естественно нерабочий - а Шура с утра пораньше в парадной форме пилит на службу, исполняя приказ. По прибытию личный состав выстраивают на плацу в ожидании начальства: то дождь, то снег, зонтики не положены, из строя не выходить; томительно, но как-то проходят часа полтора, погода всё гаже и чуть ли не начинает уже смеркаться. К счастью, прибывает начальство, генерал с небольшой свитой взбирается на невысокую трибунку (естественно, Равнясь, Смирно и т.п) и кричит сквозь сумерки и непогоду: "Товарищи офицеры! Поздравляю вас с очередной годовщиной Великой Октябрьской Социалистической революции!" И всё.
То есть действительно всё, мероприятие закончилось. На гражданке после такого проздравления нацедили хотя бы по полстакана водки, как перед демонстрацией у заводской проходной, но офицерам не положено. Шура делает кругом и совершает утренний путь в обратном направлении. "День рожденья, грустный праздник...".
Отец у Шуры тоже был военный, водолаз-подводник, так что закладывалась династия. Проживали они сначала в городе Находка на Дальнем Востоке, а уже во время обучения Шуры в институте перебрались в Крым, в Севастополь. Своё отношение к Находке он выражал коротким рассказиком, типа дядя спрашивает малыша: "А скажи-ка, мальчик, какой у тебя любимый город? Город-порт Находка! А какая любимая песня? Прощай, любимый город!".
По месту моего первого трудоустройства я познакомился ещё с одним пареньком из Севастополя, и тоже сыном военного, да не просто военного, а настоящего полковника. Моего нового приятеля звали Мишей, он обладал весьма заурядной внешностью, немного косил, но у него был необыкновенный, настоящий дикторский голос. Мы были сослуживцами, работали в отделе неметаллов и некоторое время я просидел с Мишей в одной комнате, где он много разговаривал по телефону; говорил, конечно, не как по писаному, но сам голос, глубина, тембр, вибрации - ну просто Центральное телевидение или Всесоюзное радио... Мишин завлаб-жучок да и коллеги втирали ему и не раз, что на фирме он свой талант зарывает в землю, что при папе полковнике и таком голосе, и при Севастопольской прописке... но Миша держался и ставшему родным заводу не изменял. Я пытался из любопытства разговорить его про Севастополь, так как ни в Крыму, ни на Кавказе никогда не бывал (и не побывал до сих пор!), но Миша отчего-то мялся и отмалчивался, зато рассказал, как покупает железнодорожный билет, когда едет домой на побывку.
Севастополь тогда был закрытым городом, приобрести билет на вокзале или в кассах предварительной продажи было невозможно, но поезда, естественно, туда ходили, поэтому имела место шпионская многоходовка. Если человек обращался в кассу и настаивал, что ему в Севастополь всё-таки надо, просили предъявить паспорт и, после его изучения, давали номер телефона, по которому нужно позвонить. При звонке по указанному номеру называли адрес, куда следует приехать для покупки билета, с паспортом, опять же - при этом в те благословенные времена железнодорожные билеты до самых дальних гаваней Союза продавались без всякого паспорта или иного какого документа, требовались только деньги, ну и немалое терпение, чтобы выстоять изматывающие очереди. По прибытии по адресу обнаруживалось, что это квартира в обычном жилом московском доме, пароль при входе, правда, не спрашивали... В Мишиной ситуации (папа-полковник и сам родом из Севастополя) вопрос решался на месте и выходил он из нехорошей (или наоборот хорошей?) квартиры уже обилеченным, но в менее очевидных случаях могли потребоваться повторные визиты.
От Миши, кстати, я впервые услышал афоризм, что лучшая рыба - это колбаса; фраза прозвучала в ответ на мои приставания по поводу рыболовства в Чёрном море и его персональных вкусовых рыбных пристрастиях.
Уж не помню сейчас по какому поводу, но однажды в рядовом московском питейном заведении мы с Мишей приняли непривычно много на грудь и нас отчего-то пробило на
"лишнего человека", то есть мы вдруг почувствовали себя (нам было года по двадцать четыре в те времена) лишними на празднике советской жизни и стали жаловаться окружающим взрослым дядям, довольно искренне и натурально, на собственную никчёмность и бесполезность. Окружавшая нас интеллигенция к поднятому вопросу отнеслась философски и с энтузиазмом, тема захватила ближние столики и началась дискуссия: кто-то нас, прозябающих в потёмках социализма (это в Москве-то!), жалел; кто-то радовался за молодёжь вообще, что вот она такая неравнодушная, искренняя и ищущая, и за себя тоже, что вот такую вырастили, однако; а один совсем добрый дядя предложил поехать к своей знакомой на юго-запад, где мы почувствуем свою востребованность. Последнее предложение нас заинтересовало вначале, но трудились мы совсем в другой стороне, а была середина недели, и к началу следующего рабочего дня тяжело было бы успеть, что на нашей фирме как-то не приветствовалось; но это была отмазка, а всего верней просто струхнули мы с Мишей отдохнуть по-взрослому. В итоге этот первый и последний выход со своим наболевшим в народ закончился пшиком, однако общее настроение середины 80-ых из возникшего базара почувствовать удалось - мы двигались к обрыву...
Этот же Миша устроил однажды мне подарок-сюрприз на Новый год. Так получилось, что в тот раз ни в какую компанию для совместной встречи Нового года я не вписался, сам день был рабочий, и ничего, кроме как провести новогоднюю ночь с соседом по общаге за просмотром телека, не высветилось. Поскольку припасов - даже алкоголя - мы к празднику не делали, не зная как что повернётся, вечером с Олегом - это мой сосед - мы обежали близлежащие магазины, уже обезлюдившие, и купили всё необходимое, но простое: и шампанское, и вино с водкой, и хлеб, и колбасу и даже что-то сверх этого, кажется, тортик... Было морозно, летел лёгкий снежок, подсвеченный синим лунным светом, разгорались звезды, улицы были пусты и постепенно само собой настроение становилось приподнятым, лирическим, где-то новогодним, я бы даже сказал - рождественским. Потом мы валялись на кроватях, глотая телевизионную нарезку, попивали винцо, закусывая Русской колбасой; не было никаких забот, условностей, правил, суеты, как на вечеринках, не было дел и планов на завтра. Под нашим большим окном, не знавшим занавесок все три года, что я там прожил, пыхтели почти пустые жёлтые Икарусы, развозившие опаздывавших к новогодним столам - на душе было покойно и эпохально одновременно. Пробили куранты, мы выпили и съели всё, что полагалось по такому случаю, и я задремал, но во втором часу был поднят гостями: припёрся Миша с местным диссидентом.
Мишин спутник не был настоящим профессиональным диссидентом, это было у него как бы хобби, которого он не скрывал. Во всём прочем диссидент (имени его я так и не узнал) был обычным инженером: ходил на службу, может быть, даже в самодеятельности участвовал или на субботниках ударно трудился. А вот по зову сердца в свободное время клеймил советскую власть и мог это делать в любых условиях, даже за новогодним - пусть скромным - столом. Коммунисты его не арестовывали и сильно не преследовали, может быть, держали за клапан, через который стравливали коллективный протестный пар. Он меня, полупьяного и сонного, совсем замучил: показывал списки репрессированных участников съездов партии, убеждая, что если бы они, репрессированные, тогда репрессировали бы тех, кто их репрессировал, жизнь сейчас была бы не в пример сытнее, свободнее и счастливее, против чего принципиально возразить мне было нечего. Спасло в итоге то, что он, человек целеустремлённый и занятой, собой совсем не располагал, и должен был уже бежать в другую компанию, как социалистический дед мороз времён застоя; кстати, с дедом морозом его роднила коротенькая интеллигентская бородка с усами.
Через день, на работе уже я спросил: "Мишк, ты зачем его притащил? Лучше бы женщину привёл какую-нибудь!", на что тот ответил: "Да я тут по бибиси услыхал, что в Европе нормальным считается на праздник - ну типа день рождения или там Валентинов день - вызвать проститутку как бы в подарок кому-то, чтобы она там пошуровала маленько. Проститутку я не знал где взять, а диссидент оказался под рукой... Ты, кстати, ему понравился, как собеседник, конечно". Почему понравился, понятно было - я по пьяни говорил немного, всё слушал.
Из подобных неожиданных визитов вспоминается ещё один. В первую мою трудовую зиму у нас сформировалась компания по игре в преферанс, и играли мы довольно регулярно, как правило, по пятницам или субботам; проигрывали зараз понемногу, несколько процентов от зарплаты, но засиживались в нашей комнате за полночь. К концу игры бывало сильно накурено, однако в соответствие экологическим нормам помещение после ухода гостей мы с Олегом приводили быстро, с помощью оригинальной технологии: открывали форточку, на рамы ставили нагреватель Ветерок и он, забирая уличный воздух с температурой в минус двадцать, гнал в помещение уже тёпленький, плюс десять-пятнадцать; почему-то такой подход многим казался смешным. Но речь, конечно, не о кондиционировании воздуха.
Как-то раз в середине игры дверь вдруг распахнулась от мощного пинка, и в комнату быстро вошёл, можно сказать влетел, молодой здоровый - то есть крупный и высокий - парень. Никто и удивиться не успел, как он вдруг рухнул на пол у стола, почти плашмя, сохранив, однако, при этом лицо. Естественно, игра прервалась, все повскакали с мест, пытаясь понять, что произошло, и, присмотревшись, узнали в пареньке нового жильца нашего этажа. Он лежал тихо, ни к кому не приставая, в лёгком его дыхании отчётливо ощущались спиртовые нотки. Что с ним делать, было непонятно, а играть хотелось, и на время мы оставили всё как есть: человек лежал, перегораживая полкомнаты и причиняя тем некоторые неудобства, а игра шла. Часа через полтора мы закончили, но оставлять незваного гостя в комнате на ночь не хотелось: вдруг блевать начнёт или ещё чего... Не без труда отыскали его соседей по комнате, с грехом пополам - парень был и в самом деле немаленький - они его поволокли на законное место. Через день Шура - так звали таинственного незнакомца - зашёл к нам принести извинения за нежданный визит. Когда он был на ходу, то не выглядел таким уж здоровяком, оказалось, что он кончил тот же институт, что и мы с Олегом, но самый престижный его факультет, а вот с выходом на работу несколько припозднился. Мы потом с ним немного сблизились, он оказался довольно милым парнем, и как-то рассказал об особенностях своего похмелья: в таком состоянии у него не болит голова или что-то ещё, но имеют место непреодолимые моральные страдания - ему кажется, что все глядят именно на него, осуждают только его и над ним втихомолку насмехаются; но стоит опохмелиться - и наваждение проходит. При дальнейшем знакомстве выяснилось, что Шура был моим земляком, родом из Нижнего Новгорода (ну то есть Горького, конечно), проживал там на Верхневолжской набережной - место мне известное, очевидно блатное, партейное, и интеллигентные манеры выдавали, что он из хорошей, культурной семьи. Его мать я увидел летом, видимо, она предпринимала попытку вырвать сына из лап (или чего там...?) зелёного змия и некоторое время жила вместе с ним; утром для поддержания душевного равновесия она заваривала корень валерьяны, так что дух стоял на полэтажа. Куда Шура делся потом, не помню, но встречать его в общаге я перестал.
Такая девиация в начале третьего десятка кажется ещё забавной, милой, как совместные игры детёнышей хищников и травоядных на площадке молодняка в зоопарке; но на нашем этаже проживал парень уже за тридцать, у которого процесс деградации зашёл далеко и едва ли мог быть обращён: его сосед, сослуживец Олега, рассказывал, что в комнате невозможно держать не то что именно спиртное, а любую спиртосодержащую жидкость, будь то лосьон, одеколон или медицинские настойки, даже спрятанные - всё находилось и выпивалось; при том, что выпивоха окончил мехмат МГУ, то есть очевидно, что в детстве и ранней юности свойственны ему были благие порывы....
Ещё один Шура, однокурсник Олега, обладавший звучной гусарской фамилией и размещавшийся этажом выше - ей-богу не знаю, почему имени Шура так много в этом потоке - имея на работе доступ к гидролизному спирту, не придумал ничего лучшего, как его накапливать, так, на всякий пожарный. Собранный спирт Шура закатывал в трёхлитровые банки, как помидоры или огурцы на зиму, и хранил под кроватью в общаге, при случае с гордостью мне демонстрируя: вот, три банки за первый год работы. Но этот спирт, который и попивали немало в процессе сбора, к концу второго года на фирме уже корежил заготовителя: появился свойственный ханурикам надменный прищур, какая-то напряженность в теле, перекос на один бок, характерные беспокойно-бессмысленные движения рук-лодочек...
В конце 70-ых в среде сил, осуществлявших научно-техническую революцию, зародилась и стала модной такая идея: перестать возить каменный уголь по стране в железных вагонах, а превращать его в жидкость типа нефти в местах угледобычи, а ещё лучше - прямо в шахтах, транспортируя её до потребителя уже по трубам. Идея была светлая, но, видимо, трудно реализуемая практически, отчего была окружена оголтелым скептицизмом. Тем не менее, в московском институте Высоких температур под её реализацию создали целый отдел, куда благополучно распределились после окончания института несколько моих однокурсников, не нашедших лучшего места. Место и в самом деле было так себе: зарплаты маленькие, перспективы туманные, даже поселили их в институтскую гостиницу, которая только называлась гостиницей, а на самом деле была задрипанной четырёхкомнатной квартирой на первом этаже жилой многоэтажки, с видом на трубы расположенного рядом института. Условия были ещё более спартанские, чем в студенческом общежитии: в комнате проживало по 4 человека, при этом одна из комнат продолжала функционировать как гостиница, то есть там постоянно останавливались заезжие физики-высокотемпературщики из провинции, склонные пошуметь и покутить, ну то есть оторваться по-московски.
Правда, была маленькая ложка мёда в этом бытовом дёгте: во дворе многоэтажки, точнее нескольких многоэтажек, был пивной бар. Молодые учёные вскоре стали там не то что завсегдатаями - фонд зарплаты не позволял - но частыми гостями: они брали пиво на вынос и потребляли его уже в домашней обстановке; приобретя по случаю книгу какого-то чеха, специалиста по пиву, ребята перешли от вульгарного распития к кулинарному творчеству на пивной основе, кажется даже суп из пива варили.
В том же дворе был и продовольственный магазин, в начале 80-ых даже в Москве было всё уже не так сладко, как в начале 70-ых, и какой-то шутник повесил на дверях магазина самодельное объявление "Наш магазин борется за звание продовольственного", по аналогии с распространёнными в Москве табличками "Наш дом борется за звание дома высокой культуры быта"; задним числом понятно, что к 90-ым борьбу эту магазин категорически не выиграл...
Помимо бытовых неурядиц портила настроение и научная дискуссия, непрерывно шедшая почему-то не в специализированных журналах, а на страницах центральной прессы: одна сторона, представители регионов, возмущалась тем, что прорывные НИОКРы, и, главным образом, их финансирование ведутся почему-то не в местах залегания угля, где результаты работ и будут востребованы, а в лишённой угля столице; московская партия напротив отстаивала статус-кво: где как не в месте наибольшей концентрации научных кадров и уникального импортного оборудования можно рассчитывать на успех? В ЦК пока не брали ничью сторону, оттого весь проект был в подвешенном состоянии и работы велись ни шатко, ни валко. Однако же какие-то деньги выделялись и некоторый спрос всё же был; ленинскую мысль "доверяй, но проверяй" тогда ещё время от времени вынимали из идеологического нафталина и ею размахивали. Дошло дело и до проверки лаборатории, где беззаветно трудился мой однокурсник Евгений, и которая была ответственна за создания прототипа установки, в которой уголь, подвергаемый высоким давлениям и температурам, должен быть превращён в условную нефть, ну то есть сердца всего проекта.
Дела же с созданием прототипа шли неважно, уголь в нефть отчего-то превращался плохо и редко, как правило, конечный продукт похож был на шлак или золу, поэтому перед приходом комиссии установку немедленно поставили на ремонт и модернизацию. Но предъявить что-то было необходимо, и местный соломон предложил промыть установку то ли фенолом, то ли бензолом, и образовавшийся смыв предъявить в качестве первых литров добытой нефти. Время поджимало, и несколько дней весь рядовой состав, включая моего однокурсника, обмывал и собирал; набрали с ведро дурно пахнущей жидкости, которую разлили в несколько элегантных сосудов. Перед прибывшей комиссией, состоявшей из престарелых академиков и молодящихся карьеристов-экспертов по линии ЦК, выступили с тем, что сейчас назвали бы презентацией, два местных доктора-еврея, начальник лаборатории чудненько провёл экскурсию, многократно отрепетированную на критически настроенных сотрудниках, посетовал, что, к сожалению, к большому сожалению, в данный момент процесс чудесного превращения угля в нефть нельзя наглядно воспроизвести, пара девиц-комсомолок посмазливее поблагодарила партию и лично Леонида Ильича за доверие и заверила в выполнении всех поставленных задач, словом проверка прошла как обычно на "ура". Застой ещё не закончился, поэтому проверяющие и начальство потянулись в дирекцию на банкет, а рядовой состав отмечал нерядовое событие на рабочем месте.
Ключевым напитком, разумеется, был спирт гидролизный разной степени разбавления, и вот когда все дружно подняли стаканы, в лабораторию влетел начальник, которого одно из престарелых академических светил, продолжавшее, несмотря на возраст, втирать очки, послало за срочно понадобившимся отчётом. Начальник ворвался именно в момент, когда спирт из стаканов перетекал в распахнутые горла сотрудников, а молодой специалист Евгений, ещё только приобретавший квалификацию, нерасторопно примерялся, с какого бока этот стакан ухватить, и потому отставал. Видя эту картину, эту столь знакомую жанровую сцену, начальник, надеявшийся сделать академическую карьеру (хотя запах серы грядущей перестройки уже явственно сгущался в затхлой атмосфере застоя) и потому угождавший и нашим, и вашим, выбросил вперёд по-ленински руку, указывая на моего приятеля, и выпалил на ходу: "Молодого-то хоть бы постыдились!", схватил папку и убежал. Все допили, ошарашенно стали закусывать, и видя остолбеневшего Евгения, напомнили ему, что отрыв от коллектива есть грех. Тот послушно поднёс стакан ко рту и, перебарывая отвращение, начал пить, совершенно не представляя, что к двери подбегает начальник, схвативший впопыхах не тот отчёт и посланный академиком-олимпийцем обменять его на нужный. На середине процесса спиртотечения на пороге вновь возник завлаб, и узрев ту же картину, но с точностью до наоборот, не придумал ничего лучшего, как вновь взмахнуть рукой и изречь на сей раз: "Старших-то хоть бы постыдился!". После его удаления один из ветеранов высоких температур предложил дверь застопорить изнутри, чтобы всякие мудаки не портили людям праздник, что и было сделано.
Неотъемлемым атрибутом развитого социализма были поездки "на картошку", я с этим по касательной столкнулся ещё в школе, но вполне себе хлебнул в институте; мы ездили всегда в один и тот же совхоз "Большевик" Серпуховского района, и если на первом курсе картошка была с первого сентября перед началом занятий, и мне как-то даже не то чтобы понравилась, но и не вызвала сильных отрицательных эмоций, то потом с каждым курсом сроки пребывания всё сдвигались и сдвигались в промозглую осень, соответственно пить приходилось всё больше и больше, а радостей от этого испытывать меньше и меньше. У меня же персонально всё сложилось негоже вдвойне: после трудоустройства на подмосковную фирму ездить на картошку пришлось опять в тот же самый совхоз "Большевик", и это было как повторная женитьба на женщине, с которой однажды уже развёлся...
Вспоминается один картофельный эпизод: курсе на четвёртом раз на морковной грядке стало так горько, что мы без долгих разговоров пришли к решению вот прямо сейчас, вот прямо перед обедом раздавить бутылку водки на троих. Как только народ под низким, сочившимся дождём небом неспешно потянулся на полевой стан, где нас кормили, мы быстро двинули через сосновую рощицу в посёлок, к ближайшему магазу, там взяли водку и классический плавленый сырок, вышли, забежали за угол и встали в каком-то замусоренном дворике. Стаканов не было, я первый раз пил из горла, холодно было, и водка была холодной, поломанным на три части сырком закусывали уже на ходу, на ходу же подымили Беломором, который у меня в ту пору ещё постоянно тух. В столовую пришли к самому шапочному разбору, куратор курса начал на нас пялиться, но мы устремились за едой и не обращали на него внимания. Тарелки из окошечка выдавала нестарая ещё, но уже толстая тётка с большими закручивающимися белёсыми усами; это почему-то было противно и отбивало аппетит, хотя и еда была пресная, живая какая-то, сваренная на скорую руку из выращенных на окружающих полях корнеплодов.
Эта спешка, боязнь попасться, еда усатой тётки совершенно нейтрализовали действие алкоголя. Через час мы опять сидели на грядке, дёргали опостылевшую морковь, и было только немного лучше, чем перед обедом, но совсем не от выпитой водки, а от того, что до автобусов, которые увозили нас в лагерь, оставалось только три часа, продержимся... Общее настроение выразил Боб : "Эх, ёлы-палы, лучше бы БТ набрали на эти деньги!"
БТ - это болгарские сигареты в жёсткой пачке, на белом фоне было написано БТ, БулгарТабак, может быть, мне они в ту пору нравились. Сесть в баре за столик, положить на столешницу открытую пачку БТ и задумчиво покуривать, глядя на полупустую кружку пива было солидно... Не так солидно, конечно, как сидеть с пачкой кишинёвского Мальборо, и уж конечно не так офигительно, как с пачкой Пэлмэла или Кента, но всё равно достойно... По какой-то гримасе социалистической логистики, там, где мы брали водку, были БТ в совершенно свободной продаже, пылились на полке, невостребованные овощеводами. У меня, кстати, была личная маленькая история с этими БТ.
Некоторое время я жил на одном краю пустыря, где москвичи выгуливали своих собачек, да так что зимой, в перерывах между снегопадами, например, он приобретал ядрёный жёлтый цвет; по другую его сторону, на первом этаже многоэтажки, был магазинчик Табак. Я тогда покуривал, был человеком свободным, и знал, что привоз бывает в среду утром, так что мне удавалось время от времени прихватить и дефицита, и редких марок и сортов. Мне лично нравились в других местах не продававшиеся сигареты Югославия - дешево и по душе - но их никто не знал, так что они были беспонтовые. Но по большому счёту, заходил в этот магазин я неохотно, преодолевая внутреннее сопротивление: продавцы, постоянно курящие мужики средних лет, были какие-то тощие, бледные и измождённые, так что невольно закрадывалась неприятная мысль о вреде курения. Кроме того, в магазине сильно пахло, не дымом от курения, а собственно табаком с разнообразными ароматами, очень густо было замешано, как в парфюмерном отделе.
Тем не менее, перед поездкой к родителям на побывку я в этот магазин заглянул, хорошо затарился, купил в том числе и БТ, и просчитался немного: при отце и матери курить я немного стеснялся, сам отец не курил, с бывшими приятелями встречались мало совсем - короче, возвращаясь в столицу, я увозил несколько пачек БТ назад, и вот идя в бывшем городе Горьком от автовокзала к остановке автобусов для переезда на ж/д вокзал, двигаясь по полутёмной пустой улице - зима была, вечер - я захотел закурить и вытащил ещё непочатую пачку БТ. Вдруг буквально откуда ни возьмись ко мне подскочил военный, молодой ещё, курсант, и предложил мне эту пачку ему продать. От внезапного появления курсанта, странного его предложения, вообще от какой-то нелепости сцены, я опешил, и видя мою растерянность, курсант предложил удивительную цену: 5 руб. Пачка БТ стоила копеек 50, я стал курсанту это объяснять, он ответил что всё знает, но ему нужна пачка БТ, а на возражение, что и мне курить охота, он ответил, что в конце улицы у перехода есть киоск, можно купить Стюардессу или ТУ по 35 копеек. Ошарашенный таким напором и возможностью срубить маленькие, но деньги, я протянул ему пачку, получил синенький пятерик и всю дорогу до перехода, переходя из кругов света в круги тьмы, размышлял о происшедшем. То, что рядом с автовокзалом есть воинская часть, я знал и видел, но никогда не задавался вопросом, что за часть и вообще мысли мои в ту сторону не работали, так как в институте была военная кафедра... Значительно позже я узнал, что часть эта была высшее училище тыла, и судя по пареньку-курсанту, его умению ставить и достигать цель с лёгкостью и быстротой, наука побеждать в её коммерческом плане в этом училище была на высоте....
Возвращаясь к Высоким Температурам: сотрудники этого института также ездили на картошку, а как же - вспомните Высоцкого: Товарищи учёные, доценты с кандидатами и далее по тексту; и чаша сия не миновала ни молодых, ни старых, ни остепенившихся докторов, ни оперившихся выпускников вузов. Иными словами, в один из сереньких осенних деньков от ворот института отбыл автобус с моими приятелями, преобразователями угля в нефть, и прочими высоколобыми кадрами; приятели в эту новую картошку ехали впервые и много замечали не замылившимся ещё взором. Так вот, первое, на что невозможно было внимание не обратить - уж очень сильная тяга у нетворческой интеллигенции к горячительным напиткам: по прибытию на место около четверти брошенных на корнеплоды пришлось из автобуса выносить, при том, что остальные три четверти совсем не были как стёклышко!
Мои личные картофельные университеты слагались из сбора на полях моркови, собственно картошки, в ограниченном количестве свёклы - опасная работа, так как выдавали ножи, почти мачете, для рубки ботвы, в высокие годы это была капуста, ну и погрузки мешков с овощным содержимым на транспорт, так что всё было довольно приземлённо. А тут нескольких специалистов по высоким температурам, в том числе моих бывших однокурсников, назначили вдруг пастухами. Корову только издали можно принять за мирное дружелюбное существо, на самом деле это взбалмошная, бестолковая и эгоистичная скотина: прёт куда хочет и желает делать только то, что хочет; она обладает к тому же немалой массой, рогами и копытами, атаку коровы на человека можно сравнить с атакой лёгкого танка, про русских быков я вообще не говорю - это просто оружие массового поражения. Пару раз в детстве я наблюдал работу настоящего пастуха, обладателя длиннющего кнута и двух собак-профессионалов. Собаки выполняли всю черновую работу по управлению стадом в соответствии с малозаметными пастушьими сигналами, хватая непокорных парнокопытных за ноги и ловко уворачиваясь от рогов; если же назревал бунт на корабле, пастух щёлкал - только щёлкал в пустоте - кнутом. Этот щелчок сразу вразумлял горячие коровьи головы, потому что даже им страшно было представить, что произошло бы с живой плотью, если бы на неё опустился конец этого ужасного кнута.
Беспечные сельские руководители выдали обращённым в пастухи кнут, но те не умели им пользоваться и никогда не брали с собой на пастьбу. Собак, разумеется, не было, не было представления, как управлять коровьим народом, а коровки были худенькие, голодные и оттого ещё более предприимчивые.
Конечно, я не имею полного отчёта о том, как провело стадо эти дни, но некоторые эпизоды известны: вот интеллигентный доктор наук в красивой иностранной куртке стоит перед насупившейся травоядной и убеждает её, простёрши длань: "Идите! Ну я же вам сказал - идите!". Или друзья мои в отсутствии собак бросают в коров с безопасного для себя расстояния заранее собранные деревяшки, чтобы развернуть их на правильный путь. Вряд ли после такого выпаса надои росли, но и целей таких практически не ставилось: одни хотели абы как отбыть свою повинность, другие - задержаться правдами и неправдами подольше в своём руководящем кресле, типичная дихотомия развитого реального социализма.