Аннотация: Эх, Испания - Гранада моя! Поедем, Женя! Там сейчас тепло, как у нас летом. Апельсиновые рощи, зелень, цветет все вокруг. Бабки платят в валюте.
Александр Бермас. Рассказ.
СЕНЬКО
Кандидат наук, старший научный сотрудник Сенько был давно по-своему очень счастлив. Счастье его было тихое, незаметное для окружавших его людей, в повседневной его работе с утра и до потемок и даже дома, когда все вокруг уже забывалось в ночи сном. Полновесное это счастье он обрел, когда, наконец, обустроился в нынешнем своем коморке-кабинете, расположенном через простенок от лабораторий и рабочих комнат научных сотрудников отдела, изолировавшись от мельтешащих туда-сюда коллег, их шушуканья с приходящими по делу и без дела знакомыми и незнакомыми ему сотрудниками института и вовсе не знамо откуда и для чего появлявшимися в отделе людьми, от вечных их дел и делишек.
Если б кто знал, сколько сил ему стоило внутренне сопротивляться чуждым ему обсуждениям политических новостей, дрязгам, взаимным подначиваниям, анекдотному ржанию, беспричинным выпивонам и постоянному побирушничеству - дай закурить, дай рубль, дай то, дай се! Все это страшно мешало ему, отвлекало от работы, составлявшей основную часть его жизни, которую он проводил главным образом в непрерывном мыслительном процессе. Он был вполне счастлив без того, чтоб коллеги, шутливо комментировали надуманные истории его отношений с женщинами и дававали советы по его неулаженному холостяцкому быту, что-то извинительно говорить им в ответ, улыбаться, делать вид, что ничего особенного не происходит, или напротив, соглашаться с их мнением, их высказываниями, еще больше подзадоривая аппелирующих к его вниманию балаболов, испытывать дискомфорт, расстройство мыслей.
В коморке же ему никто не досаждал. В ней вместе с ним мог расположиться только его письменный стол и книжный шкаф. Сенько выбросил даже ту пару стульев, которая там была, оставив для себя только старое полукресло с деревянными подлокотниками, по форме напоминавшими половинки унитазного кольца, и заглянувшему без дела или с целью скоротать время подальше от глаз начальства посетителю, быстро надоедало там столбычить, не имея возможности хоть к чему-то прислониться. К нему забегали только по исключительно неотложным вопросам и не очень задерживаясь, спешили вон.
Хорбков, руководитель отдела и непосредственный начальник Сенько, однолетка, однокашник по институтской скамье и по аспирантуре, редко тревожил его вызовами, обычно заходил к нему утром сам, перед тем как подняться к себе в кабинет, и они обговаривали коротко текущие дела, планы. При этом Хорбков присаживался на угол стола, повернувшись к Сенько в полоборота, по-свойски и совсем не по начальственному вел разговор. Да, они были и оставались единомышленниками, соавторами многих работ, и служебное подчинение казалось Сенько ничего не значащим в их отношениях, формальным, поэтому он даже был рад иметь начальником своего старого друга.
Днем только Софа-толстушка, секретарша Хорбкова, хоть и ненадолго, но регулярно наведывалась к Сенько поведать институтские новости, выкурить сигаретку и выговориться. Она каждый раз вежливо спрашивала разрешения войти и, не дожидаясь ответа, держа перед собой руки, будто опасаясь наткнуться на что-нибудь, делала несколько мелких шажков внутрь комнатушки, пока не упиралась своим перинным животом в край стола, за которым сидел Сенько. После этого она налегала сверху на столешницу, и ее грудь, насколько ей позволяли галантерейные подпруги и одежные драпировки, океанским прибойным валом расплывалась на его поверности, поглощая под собой мелкие канцелярские принадлежности и исписанные формулами и графиками листы белой бумаги.
Софа была маленького роста, очень полная, и части ее тела имели несоразмерные формы. Тем не менее, у нее было очень живое и даже симпатичное лицо, а огромные темно-синие, широко распахнутые глаза по-кукольному глядели из-под длиных черных ресниц. Короткие кудряшки темных волос, маленький подкрашенный ротик и аккуратный матовый носик могли бы завершить ее сходство с куклой, если бы не остальные пропорции ее уникального тела. При ее грушевидной фигуре всегда трудно было понять, сидит Софа или стоит. Никто также не мог определенно назвать и ее возраст. Кто говорил, что ей чуть за тридцать, кто утверждал, что все сорок. Впрочем, она ничуть не комплексовала из-за этого, имела мужа, двух деток, массу планов на будущее, и ее темно-синие глаза часто светились смехом.
Как только Софе удавалось расположить поудобнее свою верхнюю часть тела на столе, она, уставившись на Сенько, доставала тонкими ухоженными пальчиками, унизанными золотыми кольцами и перстнями, из пачки сигареты - одну для Сенько и одну для себя, подперев голову рукой, подкуривала от услужливо зажженной им зажигалки и начинала разговор глубоким бархатным голосом.
Он всегда давал ей высказаться, оторвавшись от своих занятий, просто слушая, о чем она говорит, редко отзываясь, даже когда она задавала ему вопросы, поэтому Софа, не дожидаясь, сама и отвечала на них вместо него.
Софины короткие визиты не вызывали у Сенько ощущение дискомфорта, ее присутствие не коробило его ауру, не сбивало и не разрушало ход мыслей в его голове. С ней единственной из персонала он был на ты и даже не обращал особого внимания на еще одну ее особенность: Софа могла и любила крепко, а иногда даже матерно выразиться.
- Слышь, ну не мудак, как ты считаешь, этот Бортников? Вчера только на совете варнякал, чтоб Зою не загружали никакой посторонней работой, пока не сдадут отчет, а сегодня притащил, бля, целый портфель - на тебе! Ну, от меня он хрен что добился - я так Хорбкову и сказала, если что: пойду на бюллетень, а вот Зоечке неделю головы не поднять от его писулек. Я не могу! Ну, носит же земля таких подонков! Вот помянешь мое слово, он еще у Хорбкова отдел отберет. Нет, мне здесь до пенсии не дожить. Что ты куришь? У тебя нормальные сигареты закончились? Сейчас блок принесу.
Софа удалялась, но он знал, что обещанные сигареты обязательно принесет. Кроме этого, нередко она подбрасывала ему чего-нибудь из съестного, а иногда даже деликатесы, добываемые по разным ее каналам. Он ни разу ее не просил об этих одолжениях, но ему, одинокому холостяку со стажем, это всегда было очень кстати. Засиживаясь на работе, он частенько забывал забежать в магазин и тогда оставался вечером без ужина, а на следующее утро без завтрака.
За Софиной фамильярной непосредственностью (а в отделе она только к начальнику да к его заместителю обращалась подчеркнуто сдержано и на Вы) просвечивала неподдельная дружелюбность, а главное: она, что касалось ее обязанностей, всегда была на высоте: знала, где какая бумажка лежит, что и где происходит, была незаменима как классная машинистка-пулеметчица. Исключительно все сотрудники были с ней в хороших отношениях и звали ее "Софачкой", постоянно обращаясь к ней с просьбами, и, если она говорила "да", то это было да, но если "нет", бесполезно было давить на нее, ибо был случай, когда кто-то переусердствовал в этом, а закончилось все такими рыданиями, что весь отдел во главе с Хорбковым с трудом ее смог успокоить.
Беспричинная заботливость к Сенько, странным образом давно уже проявившаяся у Софы, была сродни некоему инстикту кормящей самки к чужому приблудившемуся детенышу, лишившемуся родителей.
- Ой, брось ты, у меня сдачи не будет - фыркала Софа, пренебрежительно отталкивая от себя кончиками пальцев выложенные Сенько на стол деньги в уплату за покупки,- потом отдашь.
--
Какая разница, потом, сейчас? Я потом забуду.
Софа сдавалась, с деланным неудовольствием сгребала в кулачек мятые купюры и в несколько приемов приведя себя в вертикально-стоячее положение, исчезала до следующего визита.
- Можно? - возникала она к концу дня в проеме дверей коморки. - Нет, ну погляди-ка на эту цацу Бронштейна! Без году неделя как остепенился, а ему уже научного подавай. У него семья, видишь ли! А какая у него семья, недавно только женили - это семья? Вот ненавижу таких выскочек: ну как где-то, так прямо белая кость - голубая кровь, а как в буфет, так расшаркивается перед Лизой, как недоделанный, выгибается, первый бежит столовскую машину разгружать. Ну, даст она за это ему пару мороженых цыплят - больше ж, наверно, молодую жену ему нечем порадовать! А Юрецкий вон сколько в отделе работает, уже не одни штаны износил в институте, а все еще младший научный! Все ж темы обеспечивает своим методом, работу тянет, и жена с ребенком на шее сидит. Дошел до того, что "Приму" шмалит и еще, бедолага, пополам каждую сигарету делит.
Выпалив на одном дыхании свое отношение к раздражавшему ее обстоятельству, Софа понизила голос:
- Кстати, ходят разговоры, Хорбкову грозит длительная командировка за границу. А тебе снова, падла, сбросит своих аспирантов и дипломников, еще и лекции в университете будешь за него читать. А за себя в отделе кого оставляет?
Сенько пошевелился в своем кресле.
--
Бортникова? А что же Пал Семенович, долго еще на больничном пробудет?
--
Семенович? У него дела неважные. Так что Бортников на его место давно глаз положил, спит и замначальника себя видит.
Кто и как бы не относился к Сенько за его чудаковатость и полнейшую безамбициозность, а все-таки с ним считались и уважали его: как-никак был он одним из ведущих специалистов отдела и института, хотя и не стал доктором. Говорили разное, в одном никто не сомневался, что мог бы он давно защититься, только ни к чему оно ему, ничто, кроме работы: ни звания, ни карьера, ни деньги - его особенно не волновало. Сложившееся мнение о его неспособности к руководящей и организационной деятельности навсегда притормозило его дальнейший служебный рост, несмотря на то, что его имя редко не стояло среди авторов самых значимых статей и работ, выполненных в институте, а также в сотрудничестве с другими коллегами их отраслевого направления.
История с коморкой началась с того, что однажды войдя в отдел, Хорбков застал возле Сенько Софу, которая тотчас же, насколько это позволяла ее комплекция, вышмыгнула вон. Проводив ее недовольно-подозрительным взглядом, он вдруг заговорил, начав совсем не с того, зачем зашел:
--
Эта корова надоела мне своим талдычаньем, ей богу! А с другой стороны, ведь и правда, что скажешь насчет того, чтоб оборудовать для тебя отдельный кабинет? Я с руководством договорился, никто не против. Вот отремонтируют - и перебирайся. А не хочешь - желающие найдутся. Кстати, наша статья готова? Срок сдачи публикаций уже поджимает, мне из редакции сборника только что звонили. И еще, будь другом, там мой аспирант, я ему план работы набросал, проверишь, как там у него продвигается, помоги, если что. Завтра он к восьми у тебя, как штык, не забудь. А мне директор задание подбросил, мало того, еще и организацию конференции вменил. Хоть разорвись!
Хорбков хотя и подозревал Софу в двурушничестве, часто все же прислушивался к ее словам. В немалой степени благодаря ее ворчанию и заполучил вскорости Сенько свою коморку. Именно Софа подсказала, как из отделовского архива выкроить кабинет, выгородив часть помещения с отдельным входом. Хорбкову эта идея понравилась, да очередь никак не доходила, следовало еще пробить это на институтском уровне, а всегда находились более важные и срочные вопросы, потому и откладывалось - перекладывалось окончательное решение до поры до времени.
Хорбков давно и многим был обязан Сенько. Чем выше он продвигался по карьерной лестнице, тем чаще не хватало у него времени на "чистую" науку, подготовку отчетов, публикаций, а Сенько по дружбе принимал это на себя охотно и как само-собой разумеющееся, ничего не просил и не требовал, не ставил условия. Их симбиоз оправдывался. Сенько под его крылом спокойно занимался исключительно только научной работой. Хорбков не только вышибал под перспективные направления все необходимое: он умело утюжил опонентов, обхаживал нужных людей, брал на себя координационные вопросы и согласования с начальством, с производственниками, проблемы внедрения разработок, не говоря уже о авторитете Хорбкова в отделе, благодаря которому персонал редко позволял напоминать себе просьбы Сенько, да и коллеги принимали во внимание его с ним отношения.
Коморка, в котрой обретался Сенько находилась ниже уровня земли, в цокольном этаже здания института, и, хотя окно в помещении занимало почти всю стену, находящийся в ней мог видеть перед собой только кирпичную кладку оконного колодца и в самом верху квадрат зарешеченного неба. Раньше решетки не было, и с улицы на бордюр у колодца, в полметра возвышающийся над тротуаром, особенно в летние месяцы, усаживались передохнуть проходящие мимо пешеходы, или приблудившая компания молодежи, и тогда светлый квадрат неба заставлялся задами разного калибра. В лучшем случае это были упакованные в джинсы и в узкие юбченки попки молодых девушек, но иногда часами можно было наблюдать и менее привлекательные объекты. Это нервировало Сенько.
Решетки поставили, когда по странному совпадению произошли один за другим случаи, которые просто можно назвать курьезными. Вначале в колодец каким-то образом попал здоровенный рыжий котяра. Свалился ли он сам, или его кто-то бросил туда, оставалось загадкой. Бедное животное тыкалось в оконное стекло и ужастно мяучило, сходя с ума от перспективы навсегда остаться в каменном мешке. Казалось бы, чего проще было открыть окно и дать коту возможность спрыгнуть в помещение, но рамы конца девятнадцатого века, той поры, когда было построено само здание, были наглухо закрыты, а швы забиты толстым слоем замазки и краски.
Спасти рыжего можно было только снаружи. После продолжительных и бесплодных попыток найти лестницу, или хотя бы подходящую доску, с помощью которой можно было бы дать коту вскарабкаться наверх, в конце концов Сенько выпросил у уборщицы бабы Люси большую швабру с длинной деревянной рукоятью.
Когда, наклонившись, насколько мог, он опустил руку с шваброй в колодец, совсем обезумевшее животное, вместо того чтоб, как рассчитывал Сенько, уцепиться за перекладину швабры и позволить себя вытащить на свет божий, словно спущенная пружина, вскарабкавшись по рукояти, вцепился вначале в руку, а затем в торчавшую в колодце голову Сенько, расцарапав ему в кровь лицо, дико фыркая, рыжей молнией вылетел наружу и исчез за ближайшим углом.
Ошалевший от стремительности разворачивающихся событий и боли, Сенько выпустил из руки швабру, и та, отозвавшись слабым ксилофонным аккордом, шмякнулась на дно колодца.
Никогда ранее не пользовавшийся ненормативной лексикой, в этот раз Сенько выпалил на выдохе весь запас Софиных выражений, проклиная все и вся.
Но этим не закончилось, Сенько еще пришлось пережить стресс из-за бабы Люси, когда она с пустым гремящим ведром пришла скандалить по поводу невозврата ее основного орудия труда.
Сенько уже готов был сам броситься в колодец, но рассмотрев его исцарапаную физиономию, баба Люся сменила гнев на милость, согласившись подождать до утра. На следующий день по просьбе Сенько Хорбков дал распоряжение двум молодым инженерам решить эту проблему, и они, провозившись битый час, выудили швабру к большому облегчению Сенько, наблюдавшему, стоя на цыпочках, изнутри у окна за операцией подъема.
Не успели в институте забыть случай с котом, как на глазах у Сенько в колодец свалились два человеческих тела. Произошло это событие прямо среди бела дня. Сидя за столом, Сенько резко вздрогнул от звука удара о дно колодца. В этот раз поднятое по тревоге руководство института в лице замдиректора по общим вопросам, лично спустившись в коморку и убедившись воочию, отдало распоряжение вызвать милицию.
Растерявшийся вконец Сенько долго не мог сообразить, как объяснить дежурному по части милиционеру, что именно произошло, и даже не мог вспомнить от волнения адрес института, пока ему на помощь не пришел сам замдиректора. Выхватив из рук Сенько телефонную трубку, бывший военый, заведовавший ныне сложным административно-хозяйственным звеном института, командирским голосом потребовал принятия неотложных мер, при этом нашарахал дежурного, пообещав, что его начальству не поздоровится, когда в Горкоме узнают, что на улицах города оконные колодцы забиты трупами, а милиция спит.
Полинститута толпилось у места происшествия, когда вместе с милицейским "козликом" прямо на тротуар подкатила машина скорой помощи. Впрочем, тела удалось поднять только с прибывшей чуть позже командой пожарных. Еще до этого милиционеры сделали довольно точное предположение в отношении произошедшего. В День пограничника, а это был именно этот день, отслужившие срочную в погранвойсках, по спонтанно сложившейся традиции, с напяленными на головы зелеными фуражками, ежегодно стекались на центральную площадь города, где встречались с братьями по роду войск, напивались там, как свиньи и потом, кто как мог, расползались в обратном порядке.
К большому удивлению врача скорой помощи, свалившиеся оказались не только живыми, но целыми и, похоже, невредимыми, не считая глубокой степени алкогольной интоксикации.
Все это было в канун перестройки. Еще не оделись витрины магазинов и окна первых этажей в металлическое кружево решеток, еще народ не собирался укреплять входы в свои жилища усиленными запорами и бронированными дверьми, опасаясь громил, а Сенько уже посматривал на небушко из своего полуподземелья сквозь "декоративно-защитное устройство ограждения", закрепленное на его колодце по предписанию городских властей.
С приходом новых времен работы стало невпроворот. Институт едва успевал проглатывать плановое и дополнительное финансирование по государственной тематике, а в кабинетах и лабораториях уже живо обсуждались заманчивые перспективы хозяйственной самостоятельности. Ученая братия моментально разделилась на инициаторов и ретроградов. Одни, прикрываясь высокими стандартами этики советсткой науки и партийной морали, считали для себя зазорным участвовать в гонке за длинным рублем, другие, увидев возможность реализации их наработок в эквиваленте, намного превышавшем их должностные оклады, легко шли на компромисы и поступались устаревшими принципами.
Начальство, сбитое с толку реформаторскими веяниями и преобразованиями, с недоверием и даже подозрением смотрело с высоты своего положения на шорханье вновь возникших неформальных творческих коллективов и их лидеров, не зная, каким образом направлять их деятельность и все еще надеясь на то, что власть одумается и все снова войдет в нормальное русло. В потоке развернутой политической кампании "Ускорение", тут же пошла очередь "Гластности". Захлестнувшая затем страну волна демократического выбора руководства, начиная от директорского корпуса и кончая бригадиром опытно-производственного подразделения, расставила и здесь все точки над i.
Молодые и не молодые перспективные ученые, инженерный и технический персонал, возбужденные идеей свободного предпринимательства и капиталистических отношений, охотно включились в создание первых кооперативов, затем малых предприятий, и быстро наладили контакты и альянсы с техническими, промышленными, а главное - с торгово-сбытовыми предприятиями и организациями.
Новое руководство, коренным образом отличавшееся от прежнего своим отношением к государственной собственности, вместо того, чтобы добывать средства для науки, стало извлекать их из оной, сконцентрировавшись постепенно на перераспределении между "кооперативщиками" институтских площадей, оборудования и установлении жесткого контроля за реализацией на сторону уже имеющихся результатов научных разработок. И хотя не один раз доводилось слышать о различных несправедливостях и притеснениях честных кооператоров со стороны администрации, в конце концов всегда находился вариант, устраивавший обе стороны.
Партийные начальники освободили свои кабинеты. Вся партийно-идеологическая атрибутика и мишура перекочевала в чуланы, потом на барахолки и мусорники. А без "руководящей и направляющей роли" компартии страна и ее хозяйство еще быстрее подобралась к пропасти, на дне которой стояла уголовная братва и легионы политических и хозяйственных авантюристов. Они и подхватили все в свои руки.
Не изменилось за это время в счастливом течении жизни почти ничего только у Сенько. Меньше всего его интересовала политика государственных и даже институтских масштабов, суета вокруг распределения заказов, дележки денег и прочих овеществленных благ. Он одинаково был захвачен своей повседневной работой, и когда во всех отделах и рабочих группах царило перестроечное оживление, и когда стоял гул от навалившихся прибыльных работ, и даже когда ничего этого вдруг не стало, а с этим рухнула и идея научной и технической кооперации малых предприятий, присосавшихся к телу института и они, поменяв профиль деятельности, занимались теперь исключительно торгово-посредническими операциями. С наступлением в институте хозяйственного штиля у Сенько даже появилась возможность вернуться, наконец, к любимому занятию и больше времени уделять давно начатой им работе над его научной темой, спокойно, без дерготни и спешки, довести до ума монографию, некоторые статьи и несколько патентных идей.
Вначале Сенько удивляло, что за его отдельные консультации, расчеты и даже постоянное участие в проектах с ним расплачивались наличными деньгами, иногда даже не заставляя расписаться в ведомости, совали пачки денег, хотя он не в состоянии был даже определить приблизительную стоимость его услуг. Как правило, Хорбков сам давал ему задания, объяснял, что и когда нужно подготовить, к какому сроку. Но иногда к Сенько напрямую наведывались его коллеги, иногда совсем молодые инженеры и научные сотрудники. Его возили время от времени то на фирмы, то на промышленные предприятия, угощали выпивкой и закуской в ресторанах и барах, появившихся в городе, как грибы после дождя. Потом Сенько привык и уже ничему не удивлялся.
Не удивился Сенько и когда к нему в коморку заскочил их сотрудник, молодой инженер. Он сбивчиво пытался объяснить Сенько суть его дела, нервно озираясь и почти заикаясь, бубнил что-то, краснея. Из всего Сенько понял только, что одна частная фирма, которая, в свою очередь, является подрядчиком крупнейшего объединения, по рекомендациям этого молодого человека сделала в Америке закупки крупной партии специфических материалов. Их доставили из-за океана, и тут выяснилось, что по своим свойствам они отличаются от тех, что было нужно. Заказчику грозят огромные убытки, а лично этому молодому инженеру, не фигурально, а в прямом смысле пообещали отрезать голову и что счётчик уже включен. Какой счётчик, куда включен, Сенько не мог понять, но согласился помочь разобраться в проблеме. Техническая информация, которую показал ему инженер, вызвала у него массу дополнительных вопросов. Многое просто не соответствовало принятым в Союзе стандартам, или имело рекламный характер, или вообще не содержалось в документации. Сенько было засомневался в том, что сможет быть полезным, хотя, можно было, конечно, поэкспериментировать в лаборатории, поискать подходящие технологии. Но до этого не дошло.
Буквально через несколько дней к нему в коморку ввалился один довольно молодой, модно и добротно одетый человек очень представительной наружности, солидной комплекции, с уверенными, властно-безапеляционными движениями. Рядом с ним, как пришибленный воробышек, прыгал инженер.
Сенько сразу не понравилось то, как себя держал посетитель.
- Вы можете что-то сделать? Что для этого нужно? У меня есть предложение: прямо сейчас поехать ко мне в офис.
Сенько не хотелось никуда ехать, тем более, что Хорбкова не было на месте, и, вообще, какого лешего он должен бросать все, немедленно повинуясь этому человеку? Но что-то все же сработало.
- Очень срочное дело, Вы поймите. Все, что нужно, Вы получите. Свяжем Вас с кем захотите, но, кроме Вас, некому помочь. Я буду очень, очень благодарен, естественно, хорошее вознаграждение... - суетился инженер, умоляюще заглядывая в глаза Сенько.
- Я приехал специально за Вами, - добавил уже просительным тоном посетитель. - Во дворе Вас машина ждет. Я доставлю Вас сразу обратно, нет проблем.
Они вышли к шикарной, сияющей полированными боками иномарке с затемненными стеклами, и та, мягко взяв с места, быстро домчала их к зданию, внутри которого полным ходом шли ремонтные работы, пахло цементным раствором, деревом и красками.
- Мы можем связать Вас прямо с поставщиком.
- Они что, говорят по русски?
- Нет, на английском, но у нас есть переводчица.
Секретарь вызвала по распоряжению босса, как про себя окрестил его Сенько, переводчицу. Впорхнула элегантная, как с обложки журнала мод девица, отработанным движением протянула Сенько руку для рукопожатия, искусственно улыбнулась. Босс хмыкнул, противно растопырив пальцы, кривя губами, коротко приказал ей работать с Сенько, а в завершение, глядя на нее в упор, добавил грубо, обращаясь как бы к нескольким лицам сразу:
- Иначе я всех вас завтра же повышвыриваю, будете в гостинице интуристов обслуживать. Нафик вы мне здесь сдались!
Тут же связались с амерканской фирмой. Девица нервничала, чуть не срываясь на крик и недовольно поглядывая на Сенько, пыталась переводить его вопросы, повторяла на русском то, что ей отвечали на другом конце провода и, в конце концов, совершенно запутавшись, раздраженно сунула Сенько трубку телефона, нагло буркнув, что она переводчица, а не специалист в данной проблеме и что свои дурацкие вопросы Сенько пусть задает сам.
Смущенному Сенько пришлось на его корявом английском самостоятельно переговорить с представителем фирмы. На следующий день за ним снова прислали машину, на этот раз не такую шикарную, а нормальный "Москвич". Изучив присланную документацию на факсовых рулонах, Сенько уяснил как действовать дальше. Еще пару раз он напрямую связывался с коллегой из Америки и, провозившись несколко дней в лаборатории, подготовил необходимые выводы и рекомендации. Прошла неделя и его снова привезли в офис. Когда он зашел в кабинет знакомого ему по первой встрече босса, тот встал из-за модерного офисного стола, вальяжно пожал ему руку и, перейдя на ты, удовлетворенно сказал:
- Все топ. В общем, все окей. Спасибо. Сколько я тебе должен?
Сенько безынициативно пожал плечами.
- Ну, только не надо вот этого! Сколько ты работал?
- В целом три дня убил.
- Короче, я понял. Ты, может, нам еще понадобишься. От меня еще вот это, - он сунул Сенько пару неказистых серозеленных стодолларовых бумажек, - а остальные, не знаю как вы там договаривались, получишь с того "шурика", а я ему еще уши оборву за его проделки!
Затем он крикнул в селектор секретарше, чтоб отвезли Сенько в институт.
Все это Сенько и поведал Хорбкову, когда тот заявился сердитый и потребовал рассказать об этой истории. Он поразил Сенько тем, что впервые назвал его дураком, выпалив вдобавок, что никогда не забудет его подлости.
--
А впрочем, что на тебя обижаться, - махнул Хорбков в досаде на него рукой, как на совершенно безнадежного психа.
Остыв немного, Хорбков все же рассказал как эти "пацаны" устроили ему "подлянку", обошли его, согласившись с фирмачами на выполнение работ за меньшее вознаграждение. Когда грянул гром и они прибежали снова к нему, он отослал их куда подальше, рассчитывая выйти непосредственно на заказчика. Но по наивной глупости Сенько все сорвалось.
- Сколько они тебе заплатили, эти мерзавцы?
И когда он узнал, что за все про все Сенько получил две сотни баксов, чуть не свалился на пол.
--
Идиот! Ты знаешь, что они сотни тысяч на этом заработали! Долларов! Боже ж ты мой! Мама родная!
Ладно, - ослабевшим голосом он стал расспрашивать Сенько о других делах.
- Твой новый аспирант, Алеша, парнишка хороший, но он же баран, не может прожевать даже того, что ему готовое на блюдечке поднесено, - виноватым голосом, чувствуя себя очень неловко Сенько, пытаясь скрыть накопившееся раздражение к очередному протеже Хорбкова, почти оправдываясь, добавил, - не подумай, я, как ты и просил, был очень лоялен к нему.
--
Он еще не баран, а ягненок. Вот папаша его - баран, мэр наш родной. Ничего тебе это не говорит? Между прочим, не так давно стал кандидатом наук, а ребята из института экономики уже ему докторскую кропают.
--
Зачем?
--
Затем, чтоб на визитке "доктор наук" стояло, "кандидата" ему мало показалось.
--
Зачем им научные звания?
Хорбков хмыкнул.
--
Быдлотство свое признаками ученности прикрыть. Престиж!
--
А им -то, из института экономики, зачем это нужно?
--
Эх ты, простота! А затем, чтоб финансирование получить - бабки, бабки! Мы вот разваливаемся, а у них дела полным ходом. Региональную программу развития, стратегию и тактику, так сказать, обосновывают. Он со своими подельниками разворовывает, а они обосновывают! Да разве только они, мы все теперь овцы его стада. А кто от стада отобъется, того волкам на скорм. Так что приходится быть лояльным.
- Дела! А кто же пастухи, интересно?
- Э, куда метнул...
Обещанных денег Сенько так от "шурика" и не получил. При виде Сенько он сразу гас, сутулился, что-то канючил о временных трудностях, а вскоре и вовсе исчез. Хорбков сказал, что его уволили, да еще по статье несоответствия занимаемой должности.
- Я его, сукина сына, видел, - поведал ему как-то Хорбков,- трется сейчас в одной фирме среди бывших комсомольцев. Решают проблемы научно-технического творчества молодежи. Партийные бабки отмывают. Не поймешь чем они занимаются, но вся бывшая номенклатура и блатная шушара сейчас там у них.
- А мне пакет пришел от одной иностранной Академии наук с приглашением стать ее членом, - как бы между прочим сказал Сенько.
--
Ты что, с ума сошел? Не вздумай! Придумают же - Академия! Какой там у них взнос? Всего пятьдесят долларов? Всего-то? Скромняги. А мне уже откуда только не приходили предложения. Ну, не все жулики, конечно, только толку от этого все равно никакого. У них там этих академий несчитано, кто захочет, тот и основывает. Бывает просто чистая авантюра,- весело прокомментировал событие Хорбков.
Развал со временем заметно отразился на всем. Перестали вовремя выдавать зарплату, резко поднялись цены и опустели полки магазинов. А Сенько, себе на удивление, сделался вдруг миллионером. На его счету в сберкассе теперь лежало около миллиона проиндексированных и снова обесцененных инфляцией рублей. И если бы он не снимал их, чтоб как-то пропитаться, то вскорости, может, стал бы и миллиардером.
Только сейчас он понял совет Хорбкова. Он давно говорил ему о наступающем обесценивании рубля, предлагал по своим каналам помочь выгодно поменять рубли на валюту. Сенько тогда отмахнулся, сказал, что подумает, да и забыл.
- Этот падла Хорбков скоро все вытащит из лаборатории. Сегодня заставил Левашева лабораторный насос к себе в багажник погрузить, говорит - на объект, представляешь? На даче помидоры поливать, сука... - Софа выпустила тугую струю дыма. Помолчала. - А мой погнал опять в Москву. Тыща километров туда, тыща назад. А что делать? Жить на что-то нужно! Когда-нибудь остановят какие-нибудь баньдюганы, вытащат из машины, прибьют, как собаку и бросят посреди дороги. Я говорю ему: Поедем, ради детей! Ну сколько можно терпеть? Рано или поздно все равно придется. Ведь это уже никогда здесь не кончится. Все нормальные люди давно уже повыезжали.
А он мне: А что я там буду делать? А язык? Сеня что пишет? Пашет с утра до ночи на хозяина, как проклятый, еще и боится, чтоб не выгнали.
А я ему: У Сени за два года все уже есть. Полный дом. Ты за всю жизнь столько не имел. Питаются как люди. А медицина? Дети язык выучили, сам он на курсы ходит, компьютер освоил. В Испанию в отпуск собираются. А ты вот боишься, а что ты имеешь - холецистит и изношенную резину на своей таратайке?
В этот год Сенько в первый раз не поехал в отпуск на отдых. Бывало и раньше ему как холостяку и бездетному в отпуск доставались, в лучшем случае, горящие путевки. Как правило, это было в межсезонье, или вовсе не в сезон. Стоимость отдыха его никогда не пугала, зарабатывал он неплохо, другими развлечениями пренебрегал, тратил на свой быт мало, все, кроме книг, было у него на втором плане. Жил он в своей однокомнатной квартире-малосемейке уединенно, почти замкнуто, и когда представлялась возможность попутешествовать, денег не жалел. Но в этот раз возникла проблема с деньгами, и он решил поменять доллары, которые валялись у него в столе.
У киосков возле небольшого базарчика всегда сновали какие-то парни, цепляясь с предложением поменять валюту.
Меняла только успел сунуть пачку рублей в обмен на сеньковскую сотню, как в тот же момент из-за киосков вынырнули два милиционера. Меняла дернулся в сторону и исчез, а сержанты, ускорив шаг, встали перед Сенько, один схватил его руку с зажатой пачкой денег, которую он собирался пересчитать.
--
Валютой торгуешь? А ну-ка, дай сюда. А, вот оно что! Гражданин специализируется на мошенничестве, куклы подсовываешь?
--
Что? Какие куклы? - Сенько не верил своим глазам. Вместо денег, меняла-жулик всучил ему пачку аккуратно нарезанной бумаги.
Сенько моментально вспомнил этот фокус, ведь он знал о нем. Вот дал себя облапошить!
- Проваливай, пока в участок не отвели, - проговорил милиционер, усмехаясь, - валютчик хренов.
Но настоящим бедствием для Сенько стало, когда рядом с институтом, вплотную к его окну, пристроилось несколько киосков и в них стали торговать в розлив водкой и пивом. Девичьи фигурки исчезли навсегда, а сквозь решетку были видны только похабные рожи и сутулые спины выпивох. Вскорости оконный колодец стали использовать как помойку. В него летели обертки, объедки, пластиковые стаканчики, и все это выросло уже в приличную кучу, которую с отвращением он мог наблюдать через окно.
В завершение постепенно развивавшейся трагедии Сенько стал подозревать, что в темное время суток завсегдатаи питейных точек используют колодец в качестве туалета. С наступлением холодов его подозрения оправдались быстро растущими желтыми ледянными наплывами на стеклах.
Мысли Сенько потеряли свой привычный плавный бег, а его обитель превратилась в сущее проклятье. Он тоскливо думал, что будет в коморке, когда придет лето и испарения начнут проникать в помещение. Отопление в институте отключили из-за отсутствия средств, и при наступлении морозов находиться в коморке стало невыносимо даже с включенным электрообогревателем. Но и обогреватель вскоре был экспроприирован замдиректора, рыскавшим по кабинетам и лабораториям, учиняя скандалы, заметив у кого-нибудь отопительный прибор. Платить за электричество институту тоже было нечем. Большая половина сотрудников поувольнялась, остальные вынуждены были пойти в бессрочный отпуск - зарплату тоже нечем было платить. Некоторые из старых сотрудников добровольно приходили в институт, продолжая, подобно Сенько, заниматься делами в стылых и давно уже не прибиравшихся помещениях.
Впрочем, до тепла Сенько не пришлось ждать. Окончательно изменил все, ворвавшись в его коморку, как порыв студенного ветра, швырявший в его полуподвальное окно обрывки газет и пожухлые листья, визит замдиректора в сопровождении каких-то типов с нахальными рожами.
- О! - воскликнул один из них, - это то, что надо. Все это барахло убрать, а стол и кресло можно оставить. Здесь кладовщик на приеме-отпуске, простенок пробить, стальные двери поставить, там проход расширить, стелажи здесь и там - отлично!
- В чем дело? - недовольно взглянул на вошедших, кутавшийся в пальто Сенько.
- Будем сдавать цокольное помещение и первый этаж в аренду торговой фирме, - ответил извиняющимся тоном замдиректора. Завтра оборудование лабораторий и документацию на верхние этажи начнем переносить. Так что, товарищ Сенько, придется потесниться, институт не в состоянии оплачивать расходы по содержанию здания.
В зиму, когда день был короток, поздно светало и рано наступали сумерки, он теперь предпочитал оставаться работать дома. Кроме этого, по городу установили график веерных отключений электроэнергии. Улицы погружались в абсолюную темноту, и только в киосках торговцы зажигали свечки, которые размытыми пунктирами мерцающего света служили ориентирами редким прохожим. Сенько часами приходилось сидеть в сумраке своей быстро выхолаживающейся без дополнительного электрообогрева квартиры, предоставленный сам себе, своим грустным размышлениям.
Однажды, засидевшись до темноты, проголодавшийся Сенько собрался все же пройтись в магазин. Денег было только, чтоб купить сахару и булку к чаю.
- Что же делать, как же жить дальше? - не раз уже сам себе задавал он вопрос.
Софа давно, тихо попрощавшись со всеми на работе, уехала с семьей в землю обетованную, на историческую родину праотцов. Она написала Сенько письмо о своем новом житье-бытье, как всегда поругивая кого-то или что-то. Сенько читал аккуратно, подолгу рассматривал цветные фотографии ее семьи, сделанные то на берегу удивительно синего моря, то на фоне экзотических пальм, ярких цветов, на сочной зелени травяных лужаек. Он ни разу так и не ответил ей, потому что у него не было ни особенных новостей, которые, как ему казалось, могли быть кому-то интересны, ни денег на марку и конверт. Для очистки совести он все-же брался несколько раз, но рука зависала над листом бумаги, и, кроме нескольких общих фраз, дальше дело не продвигалось. Письма от нее приходили еще некоторое время на его домашний адрес, в которых в характерной ей манере она сама и отвечала на поставленные ею же вопросы, но все реже и реже, пока однажды Сенько не поймал себя на мысли, что, наверно, Софа уже никогда не напишет ему.
Как-то случайно он встретил Зою. Остановились поговорить. Она рассказала, что торгует на "толчке". Так назывался вещевой рынок. Перепродавала товары, привозимые мелкооптовыми торговцами-челноками из Турции, Польши. Зоя предложила Сенько попробовать работать с ней напару.
--
А что такого? Там полно наших торгуют. Некоторые семьями приходят, кое-кто даже в бригадиры выбился, уже своих реализаторов имеет.
Сенько вежливо отказался, но ничего с тех пор так и не предпринял. Попытался продать в букинистический некоторые книги. Их взяли, но за сущий бесценок. Больше ничего у него стоящего не было.
Неожиданно Сенько, вопреки самому себе, избегавшему подъездных отношений, познакомился с соседом, недавно поселившимся на его площадке. Он оказался бывшим военым, человеком компанейским, балагуром. Сенько быстро утомлялся в компании нового знакомого, но тот, как правило, заявлялся не с пустыми руками, и потому их общение для него было наполнено определенным смыслом.
Углубившись в воспоминания, Сенько, зайдя в "Гастроном", неожиданно столкнулся с Хорбковым, спешащим на выход. Элегантное черное длиннополое кашмировое пальто, белый шелковый шарф на шее, прическа как у "новых русских".
С тех пор, как Сенько предложили написать заявление на бессрочный отпуск, он практически не встречался с Хорбковым.
- Ты, что ли ? - удивленно рассматривал его Сенько.
--
А, привет! Извини, дико тороплюсь. Знаешь... это, у мамы гости собрались... по случаю, я вот торт купил... к чаю... старушку проведать. Ты звякни как-нибудь, я, правда, поздно, как всегда, домой являюсь. Ну, ничего ... все равно. Рад был встретить тебя, побежал. Ага?
--
Да ничего, давай, - оглянувшись Хорбкову вслед, Сенько увидел, как он подбежал к той самой машине, на которой ему довелось однажды прокатиться с фирмачем. Рядом у приоткрытой дверцы стояла девица, в которой он узнал знакомую ему переводчицу.
Возвратясь домой, Сенько, едва поставив на плитку чайник, услышал стук в дверь.
--
Привет, сосед! Где это ты пропадаешь? Я тут как раз картошечки нажарил, сальце свеженькое имеется, и вот, - он торжественно протянул Сенько большую цилиндрическую бутылку, - настоящий финский спирт! Заходи.
Выпив и закусив немного, сосед, как всегда, начал с новостей дня.
- Ты чего! Я своими глазами видел, мы с ребятами как раз металлолом грузили. Вышли они из машины в обмундировании спецназа, только без нашивок, в черных масках-афганках и с десантными "калашами". Спокойно, на виду у всех, расстреляли братву, что возле киоска тусовалась, почти в упор, человек семь положили, сели и уехали. Менты через четверть часа явились, трупы собрали.
--
Неужели это настоящие спецназовцы? - Мгновенно захмелевший с голодухи Сенько слушал его, стараясь не выдавать зверского аппетита, медленно поглощал жареную картошку с салом.
--
А кто их разберет. Большой разницы нет - настоящие спецназовцы или бывшие, разборки это или зачистки, кто тебе скажет? Может и хорошо, что так, житья ведь никакого нет. Как-то надо уже порядок наводить.
Они выпили еще. Сосед повел разговор дальше.
--
Ты вот старший научный, а я майор. Только и того, что ты по штатской, а я по военной табели - ранг одинаковый. А ты посмотри на мою голову, ты на четыре года старше меня, а у меня вон седых волос сколько! Всю жизнь по гарнизонам. Ну и хрен с ним! Теперь ни ты, ни я никому не нужен. Ни пенсии, ни выслуги. Хорошо, хоть эту комнату выделили. Ребята, офицеры, обещали помочь пристроиться, может в банк охранником. Я ведь после увольнения из армии полгода на одной фирме числился менеджером по сбыту, хотя, на самом деле, заведовал загородной дачей одних фирмачей. Ну, что значит заведовал, сторожем и банщиком работал. Неплохая работа была, хотя и платили гроши. Приезжали иногда с гостями, иногда просто после работы выпить, расслабиться, в баньке поплескаться-попариться. Девок иногда привозили. А мое дело ясное - натопить, снег расчистить, прибрать маленько, ну и следить, чтоб порядок был, шастает ведь шантрапа разная по дачным домикам, сам понимаешь. И все бы топ, да как-то раз приехала компания - несколько человек, сами выпили, меня позвали, тоже налили, перекусили. Разговор у них невеселый. Ну, я свое дело знаю, пошел баню протопил. А они и в бане все пьют, да и мне велят компанию поддержать. А мне-то что? Наливают - пью. В общем, отлучился я дровишек подбросить, да и заснул на лавке у топки, сморило. А проснулся под утро от холода, дрова прогорели. Возвращаюсь, смотрю: полы ледяной коркой покрылись, двери входные настежь распахнуты, а на улице минус двадцать. Видно, допились, одного мутить начало, он и полез наружу, блевотина аж до порога, а там в снег зарылся и уснул. А другой на пол свалился, да так и примерз к половицам. Слава богу, остальные хоть живы остались, в парилке спали. Выгнали меня, на том и кончилось, а могли и наказать. Майор мотнул головой, как бы желая вышвырнуть из нее невеселые воспоминания.
Сенько чувствовал себя преотвратительно. Ему не хотелось ни есть, ни даже курить. Во всем теле гуляла вялость и слабость.
--
Это после вчерашнего. Дернуло ж меня этот спирт пить! Переборщили.
Он шел в институт. После принятого решения отселить его из коморки, нужно было забрать домой книги, справочники, некоторые папки. В отделе он застал только Пал Семеновича.
Совсем сдал, бедолага, - подумал Сенько, взглянув на нездорово-желтую плешь старика, обрамленную блеклым венчиком давно нестриженных волос, редкими сосульками спадавших на его сутулую спину и пониклые плечи.
- Зравствуйте, Пал Семенович. Хорбков не появлялся?
--
Евгений Александрович, дорогой, здравствуйте! - обернулся он к Сенько, - Никого нет, я как-раз обзваниваю сотрудников. Ужастная новость, не поверите. Юрецкий умер.
--
Что? Не может быть! Он же здоровый парень.
--
Убит, прямо у подъезда своего дома. Подробностей не знаю. Вы пойдете?
Сенько спустился к себе в коморку.
- Как люди быстро привыкли ко всей этой вакханалии, как вроде всю жизнь торговали на улицах, находили в подъездах трупы, а в мусорных баках завернутые в газеты тельца новорожденных. Как все перевернулось, - думал Сенько, усевшись прямо сверху на стол, глядя в окно на сереющий квадрат зарешеченного неба.
Быстро сгущались сумерки. На улице было слякотно. Подавленный и продрогший, Сенько пешком возвращался домой, как всегда погруженный в размышления.
- Свобода в апофеозе осознания своего уродства, в признании своего бессилия и ничтожества. Наверное, именно это испытывает душа, покидая умирающее тело? Как же это так?! Вот тебе сорок семь, всю жизнь ты провел, как монах в поисках свободы духа, которую черпал в знаниях, отдавая этому всего себя, утверждая это в малых и больших победах, прежде всего над собой, продираясь сквозь тернии непознанного, непостигнутого. Ты ощущал себя частицей огромного мира, и у тебя было свое место в нем. Ты был свободен в своем творчестве, это давало тебе силы, в этом было ощущение твоего предназначения. Но даже если отбросить пафос, ведь когда тебе что-то удавалось, ты действительно чувствовал себя счастливым человеком, гордым за свою удачу...
- Эй! Дай закурить. - Грубый окрик толчком вышиб его рассуждения вон. Серые тени надвинулись внезапно, как из под земли, кто-то ухватил его за шарф, притянул рывком, и в тот же момент тяжелый удар в лицо опрокинул его навзничь. Еще несколько ударов ногами пришлись ему по ребрам и руке, которой он пытался прикрыть голову. Сенько захрипел, перевернувшись. Шапка слетела. Он слышал, оставаясь лежать ничком в грязной жиже, как ее подфутболили, слышал матерные ругательства в его сторону, самодовольный гогот и медленно удаляющиеся шаги.
- Вот она твоя свобода, - пытаясь встать, прошептал Сенько. Его била дрожь. - Ты её искал, а вот - она тебя сама нашла. Он тихо заплакал, вытирая грязными ладонями слезы, - ... апофеоз осознания уродства... Зачем жизнь проводит такой эксперимент? Зачем, кому, какому такому экспериментатору там, в подвластных Тебе вышних пределах, Господи, это нужно? Или эти выродки с мертвыми душами, упивающиеся моментом своего биологического превосходства, попирающие человеческое достоинство, пожираемые алчностью и страхом быть съеденными такими же, как они сами, и есть теперь Твой избранный мир? Теперь Ты определил этот мир и для меня? Я запутался, Господи. Слишком Ты велик, чтобы понять Тебя!
Всхлипывая и постанывая, Сенько доковылял к дому, зашел в свой обшарпанный подъезд. Поднимаясь по лестнице, чуть было не упал, споткнувшись в темноте о какой-то предмет. Полоса света из приоткрывшейся двери на лестничной площадке осветила чью-то ногу в грязном рабочем ботинке. Склонившись, Сенько рассмотрел лежащую на ступенях женщину. Даже своим разбитым носом он почуствовал разивший от нее тошнотворный запах винного перегара и мочи.
- А, сосед, ты, что ли? -из-за двери выглянула голова майора ,- Осторожно, не трогай эту паскуду, еще подцепишь заразу какую-нибудь, разлеглась здесь сволочь.... Заходи. Что это с тобой? Кто ж это тебя так?
Они сидели на кухне возле едва теплой батареи и пили немецкое пиво в жестянных банках, которым заплатили майору на базаре за разгрузку машины. Разговаривали.
--
Ты что, никогда студентом не шабашил? - допытывался майор. - Ну, были же у вас там стройотряды, колхозы?
Сенько восхищенно рассматривал банку.
- Смотри, Володя! Вот эта банка с пивом - это ведь символ эпохи! Это продукт человеческого гения! Совершеннейший результат всей истории развития техники и технологии. Сварить сталь, прокатать, высадить форму! Это же какие машины, материалы нужно было создать?! А само пиво!
- А, брось ты чепуху молоть! - майор не дал ему договорить, с хрустом смял в кулаке пустую банку и бросил ее в мусорное ведро. Банка сухо загремела, Володя брякнул струнами гитары, лежавшей у него на коленях, и мечтательно выкрикнул:
- Эх, Испания - Гранада моя! Поедем, Женя! Там сейчас тепло, как у нас летом. Апельсиновые рощи, зелень, цветет все вокруг. Бабки платят в валюте. Никаких проблем с паспортом и визой не будет, Женя! Все отлажено, не первый раз люди едут, продвигаемся организованно - траспорт у них свой. Я с бригадиром уже разговаривал... Мыла Марусенька белые ножки... Да я всю жизнь мечтал мир своими глазами посмотреть! Чего на свежем воздухе не повкалывать в свое удовольствие, это ж не то, что в наших вонючих колхозах грязь месить на картофельных полях... Милая моя, возьму тебя с собой, в той стране далекой... Подумай, Женя, пропадешь ты здесь, все мы здесь сгинем. Я бы давно поехал, да посреднической конторе взнос заплатить нужно. Полсотни баксов сразу!
Ночью Сенько приснился сон, яркий, цветной, музыкальный. Будто ходит он среди малахитовой зелени апельсиновых деревьев и собирает крупные оранжевые плоды в высокую плетеную корзину. Солнце брызжет с голубого неба теплыми лучами, где-то вдалеке слышится темпераментная испанская музыка. Складывает он ароматно пахнущие апельсины и вдруг видит: идет ему навстречу молодая женщина, пританцовывая и напевая в такт музыке. Все ближе и ближе, пока он явно не стал различать давно знакомые ему черты. Софа! - Несказанно обрадовался Сенько, протягивая навстречу ей обе руки, и они закружились под музыку, пританцовывая. Софа весело смотрела на него своими большими синими глазами, и тут только Сенько заметил, какая у нее стройная, гибкая фигура, с узкой талией, высоко торчащей грудью под легкой шелковистой тканью платья.
Что происходит? - напряженно думал он. Эти красивые загорелые ноги. Никогда, кажется, раньше не видел Софиных ног, а они у нее такие красивые, и такие красивые оголенные молодые руки и плечи, а вместо едких духов его ноздри улавливают мягкий миндальный запах ее гладкой, упругой кожи. - Нет, этого не может быть! - думал Сенько.
Женя, едешь?- спрашивала Софа весело, - Женя, едешь?. Он четко понимал ее вопрос, но звука ее голоса не было слышно, а говорили только ее глаза - большие, смеющиеся.
Утром Сенько долго еще лежал в постели, стараясь удержать в памяти остатки странного, но приятного сна.
Стук во входную дверь заставил его встать, и, накинув поверх себя одеяло, он пошел открывать.
- Женя! - в проеме приотрытой двери показалась причесанная голова Володи- майора, - дай хоть бычок, курево закончилось.
- А оно у тебя было когда-нибудь? - буркнул Сенько и, не дожидаясь ответа, пропустил соседа в комнату. - Сколько стоит все оформление в Испанию?
- На сезонку? Полсотни баксов, я же говорил. За сезон пять сотен можно заработать и больше. А там на всем готовом, твоя только работа.
Сенько поднял трубку телефона, поднес к уху. Работает еще - отметил про себя, набрал по памяти номер.
--
Слушай, Хорбков, привет, это я. Да жив еще, я по делу. Дай взаймы сотню баксов. Что? Почему такая срочность? В Испанию еду. Нет, не до шуток, после поговорим.
Давай, Володя, езжай за деньгами, - обратился он к майору, положив трубку телефона. - Вот адрес. Скажешь, что ты от меня. Да не распространяйся там - кто-где, куда-зачем, ни одного слова, усек? Едем в Испанию!
- Женя! - через пару часов Сенько услышал голос Володи в трубке телефона,- Женя, я уже звоню из конторы. Мы пролетаем с Испанией. Бригада укомплектована, а другая неизвестно когда еще будет. Предлагают в Швецию на рыбзаводы. Это даже лучше, Женя, рыбки наедимся, страна культурная, это ж шведы, Жень, у них же самый высокий уровень жизни! Единственно, что плохо: придется своим ходом до Калининграда добираться, а там уже все будет топ. Ну, что ? Записываемся?
- Да мне все равно, - после небольшой паузы ответил Сенько, - Швеция, так Швеция.