Неиссякаемый камень

     Вот Часы — Часы в старой Часовой Башне, часы, чьё предназначение в том, чтобы любой мог сказать без уточнений: «Встретимся у Часов» — это они. Сусальное золото их цифр каждый год восстанавливали и подновляли, а цифры были римскими, не из-за нарочитой архаичности, но потому что, когда их изготавливали, другие цифры в окрестностях не были известны; когда делали Часы, «арабские» цифры в своём медленном продвижении в Турцию из Индии через Персию ещё не достигли этой части Европы; и, вдобавок, как знак нам, что отцы наших отцов жили, без нужды отмерять поспешность, громадный циферблат имел лишь одну стрелку, показывающую часы.

     Биение сердца имперской Беллы, столицы Триединой Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании было уже не столь ощутимо у Старой Ратуши, как прежде: разумеется, в День Святых Космо и Дамиана, городской совет по-прежнему в полных регалиях является на формальную церемонию избрания обер-бургомистра, но в остальную часть года мало что происходит. На башню приезжают поглядеть туристы, в рамках регулярной экскурсии, предлагаемой компанией Т. Кука, попрошайки и коробейники следуют за экскурсией, как птицы за кораблём, а селяне — для которых новое муниципальное здание, с его мансардой, мраморным холлом и пишущими машинками, не имеет почти никакого значения — селяне сделали Часовую Башню средоточием своих прогулок, что и совершали уже многие века. Слишком бородатая шутка, больше не вызывающая даже улыбки — что некоторые из них ожидают узреть появление Императора, когда движущиеся фигуры выходят отбивать часы. Неважно, приезжают ли эти крестьяне в громадных фургонах с огромными колёсами, гружённых перьями, пухом, окороками, капустой, квашеной капустой, шкурами, орехами, яйцами, фруктами и тому подобным, вплоть до бочарных клёпок и воска; приходят ли они пешком, гоня стада скота на Бычий Рынок; или прибывают по железной дороге. Как только они управляются с делами, то идут к старой Часовой Башне, будто убедиться, что она всё ещё там, ибо все их маршруты начинаются от неё: зайди в первый переулок напротив старой Часовой Башни, отсчитай два поворота до третьего, и так далее. Если они не смогут дойти отсюда в театр, к часовщику, в швейную лавку, к оружейнику или куда бы то ни было, ничто не убедит их, что можно иметь дело с этим театром, часовщиком, швейной лавкой или оружейником. Кто знает, кто они такие? Не рассыплются ли их товары в пыль, словно золото эльфов? Кто сможет вновь отыскать их? Если уж можно довольствоваться или не-довольствоваться теми торговцами, путь к которым от старой Часовой Башни известен, то, что может быть легче — или, вернее, так же легко — как ещё раз добраться до старой Часовой Башни и уже отсюда, столь же безошибочно, словно по Божьему указанию, снова вернуться к тому же торговцу?

     Это ясный, сухой день в конце февраля, что подтвердили почти все последующие отчёты, — когда молодой человек из деревни — назовём его Гансли — добирается к самому подножию Старых Часов и начинает нервно озираться вокруг. Мужчина, сидящий на ступеньке на куске потёртого коврика, окликает Гансли и, весьма любезно и рассудительно, осведомляется, не может ли он помочь. Гансли оживляется.

     — Почтенный господин, — говорит он, — переулок, что ведёт к переулку, где находятся ювелиры. Вот что я ищу.

     Мужчина кивает. — Наверное, за обручальным кольцом? — спрашивает он.

     Гансли настолько поражён, что сперва даже не краснеет. Затем он изумляется, как же смышлёны эти горожане. Что до самого этого человека, коммерсанта, он выглядит разумным и представительным. «Словно философ», объясняет он впоследствии. Это описание понятно Гансли, отцу и матери Гансли, и его наречённой невесте, и её отцу и матери. Иначе оно, недостаточно точное, могло бы означать любого, от учителя алгебры в церковно-приходской школе до инженера-строителя, закладывающего канал. Равным образом это могло бы означать законченного жулика, торгующего смесью из морской воды и метиленовой сини, как средством против коровьего бесплодия или детского несварения.

     — Поскольку, — объясняет этот человек, — если за обручальным кольцом, то у меня имеется несколько на продажу.

     Человек смотрит на него без следа улыбки, и это весьма успокоительно для Гансли — почём знать, вдруг над ним насмеялись, грубо подшутили насчёт ювелиров. Конечно же, этот тихий господин не сделает ничего подобного.

     — Это для Белинды, — объясняет Гансли. Господин кивает, вытаскивает из кармана кусок ткани и разворачивает его. Конечно же, это кольцо. Конечно же, оно золотое. Но постойте. Оно выглядит золотым… конечно же. Но…

     Он тянет время: — Сколько это может стоить? — Цена — полдуката. Это тоже облегчение, большое облегчение. Гансли может сторговать быка, лошадь, сбрую, не хуже прочих. Но насчёт колец он понятия не имеет. Но всё же, всё же — Кажется, это очень дёшево — заявляет он. — «Это золото, настоящее золото, чистое золото?» — вопрошает писклявый голосок в его ушах.

     Господин спокойно кивает. — Это дёшево, — признаёт он. — Ювелир запросит больше, потому что ему нужно платить за аренду. И действительно, арендная плата очень высока. Но мне, тут, мне не нужно платить за аренду моего торгового места — он взмахивает рукой, — ибо мой домовладелец — сам Император, благослови его Господь и храни долгие годы…

     — Аминь, аминь. — Гансли снимает шляпу и крестится.

     — …не взимает с меня арендной платы. Поглядите, — говорит он. И вынимает из другого кармана то, что некоторые назвали бы ювелирной лупой, но Гансли зовёт это «гляделкой», термин, покрывающий всё от лупы до телескопа и вручает её Гансли. Тот рассматривает кольцо сквозь стекло, со всех сторон. Какое блестящее! Как оно сверкает в чистом зимнем воздухе! А потом Гансли замечает кое-что. Трёхглавый орёл и цифры LXI. Этого достаточно для Гансли. Он вытаскивает свой кошелёк и выбирает полдуката. Философский господин благодарит его, а он благодарит философского господина.

     По возвращении домой, кольцо рассматривает отец Гансли. — Никогда не видел подобного золота, — говорит он. Потом его зоркие глаза, которые (как говорят местные) могут углядеть козлёнка за три мили в тёмном лесу, обнаруживают кое-что. — А, то Имперской Орёл! Так. То доброе золото, вот, дай-ка прикинуть. — Он медленно высчитывает. — А, шестьдесят первый год Царствования, хм, то было год назад… или вроде того… — Он поднимает кольцо. Оно прошло проверку. Гансли преклоняет колени. Его отец воздевает кольцо и благословляет им сына. Теперь все замыслы о свадьбе можно продолжать дальше. Как только установятся солнечные дни, Белинда начнёт отбеливать полотна.

     Кто знает, как часто всё это повторялось? Не Лобац, комиссар сыскной полиции. Не де Хуфт, президент Ассоциации Ювелиров.

     — Всегда одна и та же история, — говорит де Хуфт, щеголеватый фламандец с подкрашенными волосами и навощёнными усами. — Очень скоро это кольцо начинает гнуться, иногда оно ломается, даже если не слишком большое или не слишком маленькое. Они приезжают в город, они ищут того парня, этого, ах, «фи-ло-софа» — он саркастически (и неправильно) делит слово; — они его не находят, они идут к солидному ювелиру или золотых дел мастеру. Золото проверяется, оно оказывается чистым, им объясняют, что оно, фактически, слишком чистое, что оно слишком мягкое, чтобы выдержать нажим. Идея, что хозяйке следует купить другое кольцо, дабы подтвердить факт её замужества, им не нравится. Нисколько. Но что поделаешь, а? — Он пожимает плечами.

     Лобац здесь же, слушает. Всё это он слышал прежде. Также здесь и не слышавший всего этого — или подобного — прежде, Энгельберт Эстерхази, доктор медицины, доктор философии, доктор юриспруденции, доктор наук, и доктор литературы. Который теперь спрашивает: — Сообщалось ли о похищенном золоте?

     — Не совсем подходящие. Был ограблен Спан, зубной врач. Но это не зубоврачебное золото. И Перреро сообщил о грабеже, но это не монетное золото. Мы никогда не закрывали то дело о краже из Пробирной Палаты в Ричли-Джорджио, но там было обычное золото Ричли, очень бледного жёлтого цвета. Не такое… — жестом указывает Лобац. Несколько колец лежат перед ними на листке бумаги, колец, которые Ассоциации Ювелиров, скажем так, удалось выкупить. Обычно выкупить их не удавалось.

     Эстерхази берёт лупу и смотрит. Он кладёт её и де Хуфт говорит: — Вы знаете, я видел все сорта золота. Это — новость для меня. Я видел жёлтое золото, видел белое золото, красное золото, даже зелёное золото, да! Но это, это, сияющее таким блеском… как китайский апельсин! Такого я прежде ещё не видел.

     Лобац молчит, отчищая свой серый котелок с высокой тульей рукавом серого пальто. — Естественно, самая первая наша мысль — что украдены были сами кольца, — объясняет он затем. — Но она продержалась недолго.

     Эстерхази кивает. — Какие именно законы были здесь нарушены? — спрашивает он.

     Лобац глубокомысленно вздёргивает брови. — Ну… хммм… ну, конечно, этот человек нарушил муниципальные постановления об уличной торговле. Но это пустяки. И формально его способ клеймления колец незаконен, поскольку они не были проверены ни в Гильдии Золотых Дел Мастеров, ни в Пробирной Палате Ассоциации Ювелиров, ни в какой-либо Имперской Пробирной Конторе. Однако, как известно всем нам, золото в них чище, чем во всех прочих кольцах.

     Де Хуфт хмурится. — Очевидно, что этот человек нечист на руку, — делает он вывод. — Вероятно, золото было украдено за границей и он пытается избавиться от него постепенно, не привлекая внимания.

     Лобац склоняет голову набок и трясёт ею. — Но у нас не было сообщений из-за границы ни о каких подходящих кражах. Мы даже перепроверили отчёты за несколько лет, например, из Калифорнии и Австралии. Но это просто не их сорт золота.

     Доктор Эстерхази ещё раз изучает кольца. — И всё же, — спрашивает он, — если он честно их привёз, отчего продаёт настолько дешевле обычной цены? По впечатлению, которое он произвёл на людей, которым продал кольца, очевидно, что он разговаривает, как человек, получивший образование никак не меньше среднего. И как таковой, он должен знать, что, даже если золото было где-то выкопано, как клад, по закону о найденных кладах, Престол выделит ему половину… при условии, что он действительно и непосредственно его обнаружил…

     Лобац вздёргивает брови и кривит губы. — Что ж, доктор, может случиться, что вы наткнётесь на него. Может, это — клад, который он нашёл, может, его жадность взяла верх, и он начал избавляться от него, хитрым, как он считал, способом. И теперь, когда он знает, что мы узнали о нём, что ж, может, он думает, что ему слишком поздно сознаваться. Только подумайте, господа! — он тычет в кольца толстым и волосатым указательным пальцем — это может быть пиратское золото… или, может, даже золото дракона… — Он издаёт торопливый смешок и морщится.

     Эстерхази ухватился за эту допущенную характерную оплошность: было в порядке вещей, если комиссар сыскной полиции верил в клады, которые, по народным поверьям, драконы запрятали там и сям, ещё с древних времён готов и скифов, во множестве тайных лощин и проклятых холмов; никто никогда не смущался верить в подобное, и мысль об этом добавляла современности немного цвета.

     — Что вы имели в виду, Каррол-Франкос, «теперь он знает, что мы узнали о нём»? Откуда он знает?

     Комиссар Лобац поясняет, что к старой Часовой Башне поставили сыщика в штатском, но никаких признаков незнакомца с тех пор замечено не было.

     Доктор Эстерхази, откланявшись, оставляет двоих прочих и дальше беседовать и обсуждать, постепенно размышляя над этим делом.

     Продажа дешёвых колец приезжим крестьянам было практически естественной идеей — то есть, если бы у кого-то имелись дешёвые кольца для сбыта. И предположим, что они у него ещё имелись? Где и кому ещё можно было попытаться столь же естественно их продать?

     Пыхтящие железнодорожные составы захватили большую часть старой речной торговли, но многое всё ещё оставалось; не так быстро, но зато дешевле. Уголь, древесина и смола, соль и щебень, зерно и песок ещё в больших количествах перемещались на парусных баржах вверх и вниз по Истру, хотя суда более не ловили ветра алыми парусами и даже шкиперы больше не связывали волосы в косичку. Подходящим местом, чтобы найти шкиперов, когда их умы и глаза не занимала отдача якоря или спор об очерёдности причаливания, была Берёзовая Аллея.

     Предполагаемый образ каменной набережной увенчался мощёной аллеей, с обеих сторон обсаженной берёзами, по которой гуляли ветры, примерно треть километра вдоль реки Истр. Одно время планировалось продолжить Аллею и высадить соответственное количество берёз на гораздо большее расстояние; это не осуществилось. Но нельзя сказать, что этот эксперимент провалился. Люди из класса, который может позволить себе развлекаться в часы, пока ещё светит солнце и к тому же в будние дни, обнаружили, что по Берёзовой Аллее приятно прогуливаться; более того, некоторые сравнивали её с отдельными участками Сены, хотя не всегда с одними и теми же. Заведения, предлагающие отдохнуть и готовые сделать более, чем только минимальный шаг навстречу в плане чистоты и надлежащего состояния, обнаружили, что дамы и господа (и те, кто хотел считаться дамами и господами) теперь были склонны постоянно их посещать. Эти новые клиенты с интересом рассматривали баржевиков за едой и выпивкой и, вероятно, баржевики почти так же интересовались этими людьми. Впрочем, может и нет.

     Те капитаны, помощники и матросы (большинство парусных барж несло на борту матроса в дополнение к капитану и помощнику), которые хотели выполнить свою работу за день, чтобы напиться как можно быстрее и как можно дешевле или повеселиться в компании какой-нибудь босоногой блудницы, тоже дёшево и быстро, не ходили за этим на Берёзовую Аллею. Напротив, там находились вымытые, причёсанные и чисто одетые баржевики, либо чинно прогуливающиеся, либо, столь же чинно сидящие за столиками на улице, наслаждаясь тёмным пивом или тарелками zackuskoes. Часто они просто перевешивались через ограду, наслаждаясь видом реки с иной точки зрения, чем позволяет палуба баржи.

     Эстерхази медленно вышагивал вперёд, высматривая знакомое лицо… не какое-то определённое знакомое лицо и даже не любое знакомое лицо; он искал одно из общей категории. И, как это часто происходит, когда нет большой нужды занять денег, он нашёл это лицо.

     Или оно нашло его.

     Как оказалось, их было трое, и, по крайней мере, двое из них приветствовали его словами, — Садись и давай! — Глагол ”давай“, возможно, имеет меньше значений, чем многие из употребляемых прочих, но среди тех, кто торгует и трудится на обширных вод, именуемых Бассейном Истра, его безусловное значение — жидкое… и гостеприимное.

     Двое постарше были братьями Франкосом и Конкосом Спитсами, соответственно, капитаном и помощником парусной баржи “Королева Паннонии“, а оставшийся был их матросом — по-видимому, у него имелось христианское имя, но Эстерхази никогда не слышал, чтобы его называли иначе, чем «Юнга». Братья были темноволосы, юнга — белокур и Эстерхази познакомился со всеми троими при необычайно загадочном деле, включающим огромного индонезийского грызуна.

     Сначала пошёл разговор общего характера. Обсудили нынешнее состояние речной торговли, что, разумеется, вызвало обсуждение речной торговли за много лет. Немного внимания уделили многолетнему слуху, что руританцы или, может, румыны, собираются подложить под Дунай бом, или, как сказали бы некоторые, бомбу. Достоинства и недостатки теперешних способов разметки фарватера, мелей и кораблекрушений вызвали множество неодобрительных комментариев. На следующем стакане беседа стала доверительнее. Эстерхази спросил, многие ли молодые люди склонны заниматься баржевым делом. Братья Спитсы одновременно заявили, что вербовка процветает и что ни одного из новичков не стоило нанимать: подчёркивая эту мысль, они подкрутили свои огромные усы и грохнули огромными кулаками по столу. Юнга покраснел. Эстерхази сочувственно посмотрел на него и Юнга покраснел ещё больше.

     — В наши дни — спросил Эстерхази, — молодые матросы больше не прокалывают уши, не так ли?

     К его удивлению, после этих слов капитан и помощник разразились громким и грубым хохотом, и Юнга стал совсем малиновым, с оттенком пурпурного.

     — Это что, какая-то шутка? — допытывался гость. — Разве не могу я сам увидеть, что уши у него не проколоты?

     — Хар-хар-хар! — ржал капитан Франкос Спитс.

     — Хор-хор-хор! — гоготал помощник Конкос Спитс.

     Они зажали голову Юнги между собой — почему-то он застенчиво и послушно повернул и наклонил её — и выкрутили её, внушив Эстерхази некоторый страх, что он станет свидетелем незаконного удушения. Но видимо у Юнги была достаточно гибкая шея. Было совершенно очевидно, что левое ухо Юнги не проколото. И было так же совершенно очевидно, что правое ухо проколото. Оно было красное и распухшее, с продетой в него и свисающей грязно-белой нитью.

     — Я был пьян, когда это сделал, — пробормотал Юнга.

     Братья Спитсы, щеголявшие золотыми кольцами в правых ушах, встретили это недружелюбно; капитан Франкос даже наставил кулак. — Ты это о чём? Знаешь, что, как себя чувствуешь, то и делаешь! Эт‘ж улучшает зрение, нет‘ли, доктор, нет‘ли?

     — Так часто говорят, — ответил Эстерхази, прибавив: — Это весьма древний обычай и я, со своей стороны, рад видеть, что он поддерживается.

     Юнга явно предпочитал всегда носить это, чем огрызаться на своих начальников. Эстерхази улучив момент, спросил, — А как же кольцо?

     Юнга пошарил в кармане. Могло ли это быть какой-нибудь никчёмной медной безделушкой? — или даже такой, которая, будь она совершенно законной, представляла бы бесконечно меньший интерес, чем… Появился свёрток из грязной бумаги, который выглядел много раз сворачиваемым и разворачиваемым. А внутри было кольцо. Оно и в самом деле лоснилось, словно прекрасный блестящий мандарин. Эстерхази вытащил маленький кожаный чехольчик, в котором носил превосходную лупу.

     — Вишь орла? — спросил Юнга. — Это же значит, что оно хорошее? Стоило мне пол-дука.

     — Это, конечно, хорошо — то есть, — поспешил он объяснить, — это, конечно, очень хорошее золото.

     — Но оно не из долбаной золотой проволоки, вроде как. Тогда мне бы пришлось отдать за него аж целый самоцвет. Разве он не отвалил, когда я не стал делать эту долбаную работу за него. — Давай, долбись отсюда, жирный, — сказал я ему.

     Речь Юнги была крепкой, хотя несколько ограниченной в прилагательных.

     — Ты купил его у того философского малого? — спросил Эстерхази. Юнга кивнул и принялся снова заворачивать кольцо. — Что он сказал? — Юнга на минутку задумался, поглощённый столь сложной задачей.

     — Сказал: «Фей-рысь юга»… Вот что он сказал… — Юнга завершил свою задачу, положил свёрток назад в карман и, взяв со стола зубочистку, выглядевшую, как будто ей уже пользовались, переключил внимание на свои зубы. Очевидно, философские беседы завершились, по крайней мере, для Юнги.

     Капитан Франкос Спитс сморщил половину лица в полуугрожающей сосредоточенности. — Юг — повторил он. — На юге нет никаких рысей, брат…

     — Так я и не говорил, что есть! На севере, вот… — Он развернулся к доктору Эстерхази. — Наш старый папаша, он убил рысь на севере, потому что она перетаскала всех его индеек и…

     — Кельнер! — привлёк Эстерхази всеобщее внимание. — Коньяка всем, — заказал он. Все рыси в Монархии были сразу позабыты. Он сделал второй такой же заказ, прежде чем ему позволили уйти.

     Вернувшись в дом номер 33 на Турецкой улице, он спросил своего библиотекаря, герра Гуго фон Слуцкого, — У нас есть — у нас действительно есть — копия Двенадцати Ключей Василия Валентина или нет?

     — У нас есть. И у нас нет. — Высказав это, почти дельфийское, заявление, фон Слуцкий продолжил объяснять. — Наша книга отправилась к переплётчику. Как я указывал, она должна быть в списке на последний квартал. Сейчас она находится в прессе. Позволю себе заметить, что мы можем вытащить её из пресса. Но, вместо этого, я предложил бы вам проконсультироваться с копией в… копией в… — Он закатил глаза и на мгновение задумался. — Не императорская Библиотека, у них её нет. А та, что в Университете, неполная. — Его глаза снова опустились. — Имеется хорошая копия в коллекции Библиотеки Великой Ложи. Я дам вам записку Хранителю Редких Томов. — Он извлёк свою визитную карточку, аккуратно вывел на ней несколько слов и знак, и отдал её.

     Эстерхази поблагодарил его и отбыл, размышляя — с некоторой иронией и изумлением — что было, по крайней мере одно место в этом великом городе, в котором доктор не представлял себе преград, куда он… даже он… со своим седьмым градусом и шестнадцатью четвертями, не смог бы пойти с твёрдой надеждой на успех без рекомендации одного из своих собственных сотрудников.

     Визитки оказалось достаточно, чтобы его допустили в тихие комнаты наверху здания с пустым фасадом, отмеченным лишь тем же самым знаком. Никто не препятствовал ему в доступе к каталогу, состоявшему из полок с огромными сброшюрованными томами, прикованных цепями к своим местам. Он нашёл нужную запись, тщательно скопировал увиденное в один из заготовленных бланков, отнёс его к столу и там отдал его вместе со своей могущественной визиткой. Человек за столом взял бланк в одну руку, а очки — в другую и зачитал его вслух, словно ректор, присуждающий учёную степень.

     — Том V, Завещание Василия Валентина, СИРЕЧЬ, Практический Трактат, содержащий XII Ключей и Приложение о Великом Камне Древних Мудрецов.

     Послышались звуки отодвигаемого стула, прочищаемого горла и голоса, который спросил, — Это мастер Мумо? — и появился очень высокий, очень худой, очень благообразный человек, выйдя из соседнего кабинета.

     — Нет, это не он, — ответил человек за столом

     — Я обращаюсь к почтенному Хранителю Редких Томов? — спросил Эстерхази, вручая свою собственную визитную карточку помощнику, тут же передавшему её другому.

     — Да-а, — протянул Хранитель, будто поражённый удивительной встречей с кем-то, пока ещё узнающим его в занимаемой должности. — Как поживаете. Я действительно принял вас за кое-кого другого. У нас не часто бывает много запросов на подобные книги. А-ха. О-хо. Да. Да. Я очень хорошо его знаю. Он был Стражем в Ложе Трёх Корон. Моя Ложа, знаете ли. — Однако, последние замечания библиотекаря относились к Эстерхази, а не к мастеру Мумо, о котором Эстерхази желал разузнать побольше, но такая возможность пока не представилась. Хранитель был очень любезен, очень заботлив; он усадил Эстерхази за свой письменный стол, принёс ему стул, лучший (как он утверждал), чем тот, который там уже был, поправил напольную лампу, снабдил его почтовой бумагой и заточенными карандашами, выразил сожаление, что не допускаются чернила, что не допускается курение, предложил табакерку, принёс отпечатанный список последних запросов и, каким-то образом, прежде чем Эстерхази полностью осознал это, Хранитель, помощник за столом и помощник по этажу ретировались. Оставив его, если не в полном одиночестве, то, по крайней мере, наедине с Томом V Завещания Василия Валентина, и т. д., исключительно огромным томом, тут и там продырявленным аккуратными маленькими червоточинами на его до сих пор целых страницах. Он открывался мажорным и ободряющим замечанием, что сей труд не содержит ничего, противоречащего Святой Христианской Вере, а если бы и мог когда-то содержать что-то подобное, то это содержимое было вычищено и удалено, согласно Указу, выпущенному Тридентским Собором; дата публикации — 1647. Это было не первоиздание.

     Ничто не влекло Эстерхази больше, чем перечитать весь том прямо здесь. Однако, он искал определённое упоминание и случайно обнаружил его в Введении. Феникс, птица юга, вырывает сердце у могучего восточного зверя. Этому зверю вручи свои крылья, словно зверю юга, и тогда они делаются друг от друга неотличимы. Ибо зверю востока определено сбросить свою львиную шкуру и утерять крылья. И тогда они вместе ныряют в великое бурное море, глаголемое океан, и выходят оттуда во всей красе^[1]…

     Что же, невразумительности, обычные невразумительности, вроде всего этого, ничуть не затмевали предположение, которое он выстроил о Фей-рыси юга. Учитывая, что Юнга, разумеется, никогда в жизни не слыхал о Василии Валентине. Или о любом из его дел.

     Или о его Делании.

     Поддавшись внезапному порыву, Эстерхази осторожно взял книгу и мягко-мягко потряс её, поскольку она хоть и выглядела крепкой, всё-таки была весьма древней. Из последних страниц выпал бумажный листок и, хотя доктор поспешно положил книгу, он почти ускользнул от него. Почти. Это была половинка бланка заявки на книгу, аккуратно разорванного надвое; и, когда он поднял её, на обращённой к нему стороне Эстерхази увидел выведенные аккуратным школьным почерком слова: Ora Lege Lege Lege Relege Labora et Invienes.

     Молись, Читай, Читай, Читай и Перечитывай; Трудись и Ты Отыщешь.

     Он задумчиво перевернул листок. От первоначальной заявки остались лишь слова:

     авт. К.-Хейндрик

     Ежегодный Справочник Верноподданных Жителей Имперской Столицы, Законно Зарегистрированных, и т. д., безусловно, был актуален… когда-то. Однако, мастер Каррол-Хейндрик Мумо не переезжал со времени последнего издания. Поэтому его имя знала привратница в некогда приличном жилом доме.

     — Да, мастер живёт здесь, но у него есть мастерская в старой Испанской Пекарне, где сейчас он и находится, думаю. Благодарствую, сэр.

     Был некогда Император, который женился на кастильской инфанте. Это было давным-давно. И это было долгим-долгим, словно какая-нибудь farduelos или другая испанская выпечка, вышедшая из печей Испанской Пекарни. Если бы Эстерхази не знал, что должны были значить эти буквы, сомнительно, что он смог бы их разобрать. Окна были завешенными и пыльными, и пыль настолько обильно покрывала парадную дверь, что вряд ли кто-то пользовался ей уже много десятилетий. Однако всегда бывает обходной путь. Туда он и направился, и там, обнаружив дверь в выцветшей красно-бурой кирпичной стене, постучался.

     Дверь отворилась весьма скоро.

     — Мой дорогой мастер Мумо, — мягко сказал Эстерхази, — Вы же знаете, что не должны больше делать золото. Вам на самом деле не следует. Это запрещено законом.

     — Меня отправят на каторгу? — прошептал человек.

     — Я прослежу, чтобы этого не произошло, — сказал Эстерхази. Он никогда не давал обещаний, не собираясь их выполнять.

     — Я всё равно собирался прекращать, — сказал человек. Он вёл себя, словно школьник, пойманный за поджариванием яблок на бунзеновской горелке. Мгновение он постоял в нерешительности. Затем сказал, — Не хотите ли зайти…? Хотите? Правда? Пожалуйста, прошу!

     Там было всё, чего можно было ожидать: печь, тигель, атанор, аламбик, пеликан. Всё это было там. И там была ещё одна вещь, которую Эстерхази не распознал. Он отвернулся, заставляя себя забыть самые её очертания. — Этот… элемент оборудования, — произнёс он, указав рукой. — Вон тот. Сломайте его немедленно.

     Человек шумно выдохнул, щёлкнул языком, вздохнул. Наконец раздался грохот. — Ох, ладно. Я же сказал, что не буду этого больше делать, не так ли? Ну, я это и имел в виду. Значит, он мне не понадобится.

     — И вам не следует делать другой такой же.

     Он обернулся и снова осмотрелся вокруг. Да, пекарня была очень хорошим выбором. Бог знает, что сделали бы Монетный двор и Казначейство, если бы они узнали, что здесь недавно выпекалось.

     — Понимаете, я раньше был учителем химии в классической средней школе, — сказал Мумо. — И я был на самом деле очень хорошим учителем. Пока не заболел. Отец ректор был очень любезен со мной, — «Мастер Хэнк, — сказал он, — мы согласились назначить вам хорошую пенсию, поэтому не расстраивайтесь, и больше не читайте те большие толстые книги, слышите?»

     — И я сказал — «Не буду, отец ректор». — Но, разумеется, я это делал. И поэтому, конечно, должен был каяться в этом. — «Отче, я снова читал те большие толстые книги, которые мне не следовало», — говорил я священнику. Это был не Отец Ректор, а просто приходской священник, и он отвечал, как отвечал всегда: — «Три раза Отче Наш и Аве Мария, и не тешься сам с собой».

     Эстерхази снял шляпу и обмахнул ей лицо. — Но зачем вы продавали кольца? — спросил он. — Зачем?

     Мастер Мумо взглянул на него. — Потому что мне были нужны деньги для моего Истинного проекта, — ответил он.

     — Золото меня не интересует, пыхать кузнечными мехами — вот что досадно! Мне просто нужно было больше денег, потому что пенсион надолго не растянешь, а мне нужно было пятьдесят дукатов и поэтому я должен был сделать золота достаточно, чтобы продать сто колец. Ну, теперь у меня есть пятьдесят дукатов. — Его лицо осветилось ликованием, подобного которому Эстерхази прежде почти не встречал в своей жизни.

     — и теперь я смогу работать над своим истинным проектом!

     Эстерхази кивнул. — Жизненный Эликсир^[2], — устало догадался он.

     — Разумеется, Жизненный Эликсир!

     На этот раз доктор Эстерхази не смог придумать никакого ответа. Он поломал голову и, наконец, пробормотал, — Держите меня в курсе.

     Позже он сообщил Лобацу: — Можете считать это дело закрытым.

     — Вы серьёзно? Вы справились. Хорошо. Очень хорошо. Но… хотя бы скажите мне. Откуда он взял золото?

     И Эстерхази совершенно искренним тоном ответил: — Это было драконье золото.

     Впоследствии он так и не узнал, простил ли Лобац ему это.

     Перевод: BertranD, декабрь 2022 г.