Кларк Эштон Смит

     ПОСЛЕДНЕЕ ЗАКЛИНАНИЕ

      The Last Incantation (1930)

     Чародей Малигрис сидел в верхней комнате своей башни, выстроенной на коническом холме над сердцем Сузрана, столицы Посейдониса. Возведённая из тёмного камня, добытого из земных недр, крепкого и прочного, как легендарный адамант, эта башня нависала над всеми прочими и далеко простирала свою тень на городские крыши и купола, подобно тому, как зловещая власть Малигриса простирала свою тьму на человеческие умы.

     Теперь Малигрис был стар, и всего мрачного могущества его чар, всех ужасных или странных демонов под его властью, всего страха, что он вызывал в сердцах королей и прелатов, больше не было достаточно, чтобы утолить чёрную скуку его дней. На своем троне, сработанном из кости мастодонтов, со вставками ужасных и загадочных рун из красных турмалинов и голубого хрусталя, он угрюмо смотрел через ромбовидное окно из красновато-жёлтого стекла.

     Его седые брови были сведены в одну линию на коричневом пергаменте его лица, а глаза под ними были холодными и зелёными как лёд древних плавучих льдин; его борода, наполовину белая, наполовину тускло мерцающая чёрным, ниспадала почти до колен и скрывала множество извивающихся змеёй письмён, вытканных серебром на груди его фиолетовой мантии. Вокруг него были разложены все принадлежности его искусства; черепа людей и чудовищ; флаконы, заполненные чёрными или янтарными жидкостями, кощунственное использование которых не было известно никому, кроме него самого; маленькие барабаны из кожи стервятников и кроталы ^[1], сделанные из костей и зубов коркодрила, используемые, как сопровождение к определённым заклинаниям.

     Мозаичный пол частично покрывали шкуры огромных чёрных и серебристых обезьян; а над дверью висела голова единорога, в которой обитал демон-фамилиар Малигриса, в облике коралловой змеи, с бледно-зелёным брюхом и пепельными пятнышками. Везде были сложены книги: древние тома, переплетённые в змеиную кожу с изъеденными патиной застёжками, содержащие ужасные знания Атлантиды, магические фигуры, черпавшие силу от демонов земли и луны, заклинания, которые преобразовывали или разлагали элементы; и руны из утраченного языка Гипербореи, которые, будучи произнесены вслух, были смертельнее яда или сильнее любого зелья.

     Но, хотя эти вещи и сила, которую они содержали или символизировали, вызывали ужас у людей и зависть у всех соперничающих чародеев, мысли Малигриса были тёмными, неумолимо меланхоличными и усталость заполняла его сердце, как пепел заполняет очаг, когда великий огонь угасает. Он сидел недвижимо и неуклонно размышлял, пока дневное солнце заходило над городом и морем за городом, било осенними лучами через окно зеленовато-жёлтого стекла, касалось его морщинистых рук своим призрачным золотом и зажигало рубины его колец, словно демонические глаза.

     Но в его размышлениях не было ни света, ни огня; и отворачиваясь от серости настоящего, от темноты, которая приближалась, как неизбежное будущее, он брёл назад среди теней памяти, словно слепой, который потерял солнце и везде тщетно ищет его. И все воспоминания времен, которые были полны золота и блеска, дней триумфа, раскрашенных, словно жгучее пламя, в багряный и фиолетовый цвет роскошных имперских лет его расцвета, все они теперь были холодными,  тусклыми и необычно увядшими, и попытка вспомнить это, была не более, чем раздуванием тлеющих углей.

     Затем Малигрис вернулся назад, к годам своей юности, к туманным, отдалённым, потрясающим годам, где, как далёкая звезда, неизменным блеском всё ещё горело одно воспоминание — память о девушке Нилиссе, которую он любил во времена, предшествующие жажде запретного знания, когда некромантическая сила вошла в его душу.

     Он почти забыл её за многие десятилетия, в бесчисленных жизненных заботах, так причудливо разнообразных, настолько переполненных оккультными событиями и силами, сверхъестественными победами и опасностями; но теперь, при одной лишь мысли об этом стройном и невинном ребёнке, которая так нежно любила его, когда он тоже был молод, строен и наивен, и которая умерла от таинственной внезапной лихорадки накануне дня их свадьбы, на его мумиеподобных щеках появился призрак краски и в глубине его очей возникли искорки, подобные свету погребальных свечей. В его грезах возникли невозвратные солнца юности и он увидел заросшую миртом долину Мерос и поток Земандера, по вечно зеленеющему берегу которого вечерами он гулял с Нилиссой, наблюдая рождение летних звёзд в небесах, потоке и глазах его возлюбленной.

     Теперь, обращаясь к демонической змее, которая обитала в голове единорога, Малигрис говорил с низкой монотонной интонацией того, кто размышляет вслух:

     — Змея, в годы перед тем, как ты пришла ко мне и поселилась в голове единорога, я знал девушку, которая была прекрасной и хрупкой, как орхидеи джунглей и которая умерла, как умирают орхидеи … Змея, не Малигрис ли я, в котором сосредоточено мастерство всех оккультных знаний, всего запретного владычества,  власть над духами земли, моря и воздуха, над солнечными и лунными демонами, над живым и мёртвым? Раз я так желаю, разве не могу я вызвать девушку Нилиссу, в самом расцвете юности и красоты, и призвать её из неизменных теней скрытой гробницы, чтобы она предстала передо мной в этой комнате, в вечерних лучах осеннего солнца?

     — Да, хозяин, — ответила змея низким, но особенно проникновенным шипением, — Ты — Малигрис, и всё чародейское или некромантическое могущество — твоё, все заклинания, чары, и магические фигуры известны тебе. Если ты так желаешь, можешь вызвать девушку Нилиссу из пристанища среди мертвых и созерцать её снова, какой она была прежде, чем её очарование познало хищный поцелуй червя.

     — Змея, хорошо ли это, подобающе ли это, что я должен вызывать её таким образом? … Не будет ли никакой утраты, и не будет ли сожалений?

     Змея выглядела задумавшейся. Затем, медленно и осторожно, прошипела: — Это подобающе для Малигриса — сделать так, как он пожелает. Кто, кроме самого Малигриса, может решить, хороша или дурна эта вещь?

     — Другими словами, ты не станешь советовать мне? — это было настолько же утверждением, так и вопросом, и змея не снизошла до дальнейших высказываний.

     Малигрис некоторое время размышлял, подперев подбородок сжатыми ладонями. Потом он поднялся, медленными, непривычными к быстроте и уверенности движениями, которые контрастировали с его морщинами, и стал собирать, из разных уголков комнаты, с эбеновых полок, из шкатулок с замками из золота, меди или электрума, различные принадлежности, которые требовались для его магии.

     Он начертил на полу подходящие круги и, стоя в середине самого большого, возжёг кадильницы, содержащие соответствующее благовоние, и начал читать вслух, из длинного узкого свитка серого пергамента, пурпурные и киноварные руны ритуала, вызывающего мёртвых. Испарения из курильниц, синие, белые и фиолетовые, поднялись плотными облаками и быстро заполнили комнату постоянно извивающимися чередующимися колоннами, среди которых солнечный свет исчез и сменился сероватым неземным отблеском, бледным как свет лун, восходящих из Леты.

     Со сверхъестественной медлительностью, с нечеловеческой торжественностью, голос некроманта продолжал читать нараспев, словно священник, пока не закончился свиток и последнее эхо не стихло в глухих загробных отзвуках. Тогда цветные пары рассеялись, как будто убрали складки занавеса. Но бледный неземной отблеск всё ещё заполнял комнату, и между Малигрисом и дверью, где склонялась голова единорога, стоял призрак Нилиссы, как она стояла во времена перед своей смертью, немного склонившись, словно овеваемый ветрами цветок и улыбаясь с трогательной беспечностью юности. Хрупкая, бледная, и одетая просто, с цветами анемонов в чёрных волосах, глазами, которые содержали новорожденную лазурь вешних небес, она была всем, что помнил Малигрис, и его вялое сердце оживилось старой сладостной пылкостью, когда он рассматривал её.

     — Ты — Нилисса? — спросил он — Нилисса, которую я любил в заросшей миртом долине Мерос, в золотые для сердца дни, которые ушли со всеми мёртвыми эпохами в залив безвременья?

     — Да, я Нилисса, — Её голос был тем же чистым и журчащим серебряным голосом, который так долго отдавался эхом в его памяти …, Но всё же, поскольку он пристально смотрел и слушал, выросло крошечное сомнение — сомнение, нелепое не менее, чем недопустимое, но всё же настойчивое: была ли полностью та же самая Нилисса, которую он знал? Не было ли некоего неуловимого изменения, слишком тонкого, чтобы назвать или определить, не забрали ли время и могила нечто отсутствующее — нечто безымянное, что его магия не смогла возродить полностью?

     Были ли глаза так же нежны, были ли чёрные волосы столь же блестящи, фигура столь же стройна и гибка, как у девушки, которую он призывал? Он не был уверен и за растущим сомнением последовала свинцовая тревога, наполнившая его сердце мрачным отчаянием, словно пеплом. Его изучающий взгляд стал испытующим, требовательным и безжалостным и, с каждой минутой, призрак всё меньше и меньше был прекрасным подобием Нилиссы, каждую минуту губы и лоб были менее прекрасными, менее нежными в своих изгибах; стройная фигура стала худой, локоны — обычного чёрного цвета, а шея — просто бледной. Душа Малигриса снова заболела старостью, безнадежностью, и гибелью его эфемерной надежды. Он больше не мог верить любви, юности или красоте; и даже память об этих вещах была сомнительным миражом, вещью, которая могла быть или же не быть. Не было ничего кроме тени, серости и пыли, ничего, кроме пустой тьмы, холода и вцепившегося бремени невыносимой усталости, неизлечимого страдания.

     Голосом, тонким и дрожащим, подобным призраку его бывшего голоса, он произнес заклинание, служащее для изгнания призванного фантома. Очертания Нилиссы растаяли в воздухе, как дым, и лунный отблеск, который окружал её, сменился последними лучами солнца. Малигрис обернулся к змее и проговорил с меланхоличной укоризной:

     — Почему ты не предупредила меня?

     — Предупреждение помогло бы? — последовал ответный вопрос. — Всё знание твоё, Малигрис, за исключением этой единственной вещи; и никаким другим способом ты не мог бы научиться ей.

     — Какой вещи? — вопросил чародей. — Я не научился ничему, кроме тщеты мудрости, бессилия магии, ничтожности любви, и обманчивости памяти … Скажи мне, почему я не смог вызвать к жизни ту же самую Нилиссу, которую я знал или думал, что знал?

     — Это действительно была Нилисса, которую ты вызвал и видел, — ответила змея. — Твоя некромантия была могущественной до сих пор; но никакое некромантическое заклинание не могло вызвать для тебя твою собственную утраченную юность или пылкое и бесхитростное сердце, которое любило Нилиссу или пылающий взор, который созерцал её тогда. Это, мой хозяин, и было вещью, которой ты должен был научиться.

     Перевод: Bertran

     lordbertran@yandex.ru