Мне кажется, что волшебная сказка похожа на море, а саги и мифы подобны волнам на его поверхности: сказка то "поднимается", чтобы стать мифом, то "опускается", снова превращаясь в волшебную сказку.
- Мария-Луиза фон Франц.
Солёные паруса цареградского нефа обвисли. Огромное двухмачтовое судно, набитое пряностями и шелками, уныло встало посреди водной пустыни. На сотни вёрст вокруг темнело Русское море, называемое так же Скифским и Гостеприимным. Гребцы-галиоты налегали на вёсла, стараясь двинуть деревянное чудовище вперёд. Вода без видимых причин на то сопротивлялась.
Гладь перед кораблём вдруг начала бурлить и волноваться. Федора, дочь купца, владельца нефа и несчитанных других богатств, в тревоге вышла из жилой пристройки на палубу. Тут море взволновалось ещё больше. Волны поднялись к небесам и расступились, словно бутон огромного цветка, и на поверхность вырвалась косматая, седая голова. За ней последовали плечи и торс. Все они были много выше человеческого роста и поднимались над водой на добрых десять саженей. Сурово и насмешливо смотрел морской гигант на маленьких людей. Усы и борода свисали, погружаясь в темноту вод.
- Здравствуй, красавица, - сказал гигант гудящим басом, - Не откажи, будь гостьей в моём дворце.
Красавица сверкнула синими глазами и сжала в маленькой руке нательный крест.
- Во имя Господа Иисуса Христа, Посейдон, морской чёрт, сгинь на дно и оставь нас в покое! - возгласила она.
Великан хохотнул, и мгновенье спустя ещё одна огромная волна смыла дочь купца за борт.
А началось всё тремя месяцами раньше.
Нежата, молодой гусляр из Киева, приехал в Новгород с намереньем увидеть его славу, вдохнуть воздуха его вольницы и померяться силами с именитым Садко, одним из лучших музыкантов той земли. На пирах киевлянин имел больший успех благодаря умению предчувствовать желания пирующих и играть то, что хотели слышать. Садко до этого не снисходил. Хотя играл искуснее, о чём Нежата горевал. Довольно скоро киевского гусляра призвал к себе Клавдий, купец из Царьграда, по настоянью своего учёного врача.
Византийский торговец был высок, худощав, златовлас и имел ясные, пронзительные глаза. Взгляд его был измученным и усталым, и Нежата вконец усомнился, что богатство есть знак Божьей милости.
- В крови моей, пожалуй, слишком много чёрной желчи, - сказал купец, когда с приветом и любезностями было покончено, - Не знаю даже, есть ли в этой желчи ещё кровь. Возможно, мне придется отворить все вены, чтоб узнать это. Один мудрец, Сенека, так и сделал.
- Если он был и впрямь мудрец, почто убился? - спросил Нежата вежливо и настороженно.
Уголки губ купца пошевелила тень усмешки.
- Император заставил, - сказал он.
- Значит, глупый был анператор, мудреца загубил... - заключил вслух гусляр.
В глазах купца блеснуло слабое подобие улыбки.
- Не из самых толковых, - сказал он.
Нежата сыграл излюбленную свою песню о Соловье Будимировиче. Клавдий смотрел сквозь него, иногда поводил бровью или плечом и прихлёбывал заморское вино.
- А знаешь, музыкант... сыграй мне лучше из псалмов Давида, - сказал он наконец.
Псалмы Нежата знал, но не играл их уже года три. Он начал с некоторым волнением, и, хотя пальцы его и голос становились всё уверенней и уверенней, вместе с тем и волнение нарастало. Он спел двенадцатый псалом и перешёл по просьбе Клавдия сразу к семнадцатому. К тому моменту гусляру уже казалось, будто в его, Нежаты, сердце вдруг открылся тёмный колодец, и сам он шаг за шагом опускается туда.
"Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня;
Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня.
В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога Своего голос мой, и вопль мой дошёл до слуха Его".
На этих строках Клавдий впервые улыбнулся. Нежату же уже почти бросало в дрожь. Он допел семнадцатый псалом и спел двадцать первый. После этого греческий гость от души одарил его серебром и попросил наведаться еще раз через день.
Гусляр навещал Клавдия три недели. На первой он играл псалмы. Купец был мрачен и немногословен, но, кажется, немного оживал при звоне струн. Каждый раз он дарил юношу серебром.
На вторую неделю купец чуть приободрился. Его лекарь-сириец был очень признателен и просил продолжать навещать их. Впрочем, гусляр и сам проникся к хмурому греку приязнью, да и деньжата были не без надобности. Клавдий стал уже более разговорчив, но о жизни своей говорил очень мало, а больше пересказывал стихи поэта Овидия, написанные тем в изгнании. Нежата подбирал к ним музыку и пел.
"Скоро вода захлестнет эту душу живую, и воды
Тщетно взывающий рот влагой смертельной зальют.
Но лишь о том, что я сослан, жена моя верная плачет,
О злоключенье одном знает и стонет она,
Только не знает, как нас в безбрежной бросает пучине,
Как устремляется шквал, как уже видится смерть.
Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге,
Истинно, вместо одной две бы я смерти познал.
Если погибну теперь, но ее не коснется опасность,
То половина меня, знаю, останется жить".
- Моя жена умерла, родив мне младшего сына. Это было три лета назад, - сказал Клавдий сухим и скучным голосом, прервав певца на упомянутых строках. Но чем дальше он продолжал говорить, тем меньше холода и больше горечи было в его словах, - Я оправился от горя быстрее, чем ожидал. Я отплыл в Новгород, посетил Киев, Варну и Трапезунд. И вот, тридцать три дня назад, мне приходит письмо, что мой брат был отравлен в Константинополе. Я полагаю, Бог меня испытывает... но ведь я, чёрт возьми, не Иов! Когда пришла та весть, я начал считать дни. Пока что каждый мне дается тяжело.
- Ты очень любишь своего брата, - простодушно заключил Нежата.
Клавдий сумрачно усмехнулся.
- Он был дурак. Но не вещий дурак вроде ваших. Просто самонадеянный дурак.
Эту неделю Клавдий награждал своего гостя золотом, а лекарь Абдул-Ашам вручил мешочек мазей и порошков.
На третьей неделе купец охотно разговаривал с Нежатой. Рассказывал о своей молодости в Никее, о женитьбе. О том, как собирался обучиться богословию, но уступил отцу и вслед за ним занялся торговлей; как соперничал с купцами из Венеции. Как военачальник Стратигопул прогнал из Царьграда латинян-крестоносцев. Как братья с семьями переселились в отвоёванную столицу; как плавал в Киевские и болгарские земли. Как брат Арсений сблизился с горсткой вельмож, враждебных к новому императору, захватившему трон обманом. Как слал Клавдий письмо за письмом, убеждал брата остерегаться придворных козней. Но без успеха.
Рассказывал купец и греческие предания: о хитроумном мореходе Одиссее, царе Итаки; о плаванье Ясона сотоварищи за золотым руном; о музыканте Орфее, который своим искусством пленял сердца людей, чудовищ и богов, и которого слушали даже воды и камни. Нежата тут же клал рассказы Клавдия на музыку, чем произвёл большое впечатление.
Теперь купец дарил его морским жемчугом, блестевшим, как звёзды.
К концу третьей недели Клавдий вполне оправился.
- Да ты сам тот ещё Орфей, и мёртвого поднимешь, - неловко усмехнулся он, когда Нежата кончил сочинять свою былину об означенном герое, - Не знаю, что бы я и делал, если б не ты с твоими гуслями. Золота-серебра у меня ещё много, и товаров диковинных хватит. Чего хочешь, проси за свой труд.
Нежата, не задумываясь, ответил, что грек и так уж наградил его без меры, что ни в деньгах, ни в прочем имуществе он больше не имеет нужды, и что просит лишь об одном - он хотел бы считать Клавдия своим другом.
- А ты не так-то прост, - сказал купец и рассмеялся, - Я знаю своё дело, я хитёр, мои богатства продолжают пребывать; средь бояр и торгового люда много есть моих добрых знакомых. Пожалуй, моя дружба стоит больше, чем моё золото или товары. И ещё вырастет в цене.
Он протянул Нежате руку. Тот пожал её. С минуту грек молчал. Лицо его было задумчивым.
- Знаешь что, друг? - сказал он, - Ты не думаешь ли жениться?
Три недели спустя уж весь Новгород знал, что торговый гость Клавдий с Царьграда выдает свою дочь за Нежату из Киева. И ещё полтора с лишним месяца протекло в ожидании. И вот, настал день, когда нога Федоры, дочери Клавдия, должна была ступить на Новгородский причал.
Вместо неё на тот причал ступили мрачный, как ночь, капитан корабля и мертвецки бледный Клавдиев приказчик, до того управлявший его лавками в Константинополе.
Их рассказ купец выслушал с видом полного равнодушия. И, ни слова не говоря, отвернулся от них. И побрёл в сторону своего дома. Нежата же с помощью толмача распросил свидетелей исчезновения Федоры, после чего отправился за тестем. Тот сидел в резном кресле с видом лёгкой задумчивости.
- Даже не знаю, что лучше сделать, - сказал он очень ровным голосом, как будто рассуждая вслух, - То ли сегодня же заложить душу дьяволу, то ли всё раздать нищим и плыть на Афон. Впрочем, одно другому не мешает.
- Я верну твою дочь и женюсь на ней, - сказал гусляр.
Клавдий медленно поднял бровь.
- Со дна моря? И женишься на утопленнице?
Нежата сверкнул на него глазами.
- А не ты ли рассказывал мне об Орфее? Я отправлюсь к Морскому царю. Авось, его проймёт моё искусство, и он позволит мне забрать Федору с собой.
Клавдий внимательно рассмотрел музыканта, словно видел его в первый раз. Потом расплылся в горькой и насмешливой улыбке.
- Новгородский Орфей... Или киевский... Что же, достаточно безумно, чтоб попробовать. В конце концов, и Бог уже лишился разума... Я дам тебе корабль. Хотя, по правде, не надеюсь на удачу. Я, знаешь ли, устал надеяться.
- А ты и не надейся. Просто жди, - сказал гусляр и хмуро усмехнулся.
- О, да. Ждать я умею, - согласился купец. И, немного помолчав, добавил, - Кстати, если вернёшься, не забудь сложить песню о самом себе.
- Непременно, - сказал его зять.
Плыть на громоздком нефе Нежата отказался, и Клавдий нанял для него быстроходный морской ушкуй. Спутников музыкант выбрал сам. Ввиду крайней дерзости его предприятия плыть с ним вызвался сам Василий Буслаев - одна из самых горячих голов и самый грозный ушкуйник Новгорода: речной разбойник, зверолов, купец и богатырь в одном лице. Ввиду известности Нежаты как певца к ним примкнул и скальд Терье из Согндала, известный мастер воспевать варяжских воинов и мореходов. Самих варягов, правда, в Новгороде давно не видели, но сказанья и песни остались. Всего набралось двадцать девять человек. Тридцатой должна была стать Федора.
Нежата сотоварищи приплыли по Волхову в Ильмень-озеро, на берегу которого заметили играющего в гордом одиночестве Садко. Вид у того был бледный, измождённый и тоскливый, почти как у Клавдия во время болезни. Терье кричал ему, махал руками и готов был сигануть за борт, чтобы доплыть до гусляра и разузнать, в чём его горе. Но его удержали.
Затем, по рекам Ловати, Кунье, Серёже они приплыли в княжество Смоленское, где дважды волоком тащили свой ушкуй: из Серёжи в Торопу, что впадает в Двину, и из озера Каспля в реку Катынь. Перед тем как отплыть по Катыни к Днепру, посетили они город Гнёздов, где продали немецкие ткани, сельдь Варяжского моря, дорогую пушнину и, пополнив припасы, чуть-чуть отдохнули. На пути по Днепру в море, называемое Русским и Понтским, а так же Скифским и Гостеприимным, миновали они целых девять порогов: Не Спи, Сурский, Лоханский, Звонецкий, Ненасытец, Волнигский, Будиловский, Лишний и Вольный, и лишь чудом остались все живы.
Море встретило их в соответствии с именем: порой ветры и волны им досаждали, но ни одной могучей бури не обрушилось. И, наконец, они достигли того места, где пропала в пучине Федора.
- Будем выманивать Ньёрда на руны, - жизнерадостно объявил Терье. Ньёрдом он обзывал Морского царя; руны же означали старинные песни чуди, еми, корелы и лопарей, - Петь я буду. Поспеешь за мной?
- Это дело нехитрое, - усмехнулся гусляр.
Терье прокашлялся и начал:
"Не было таких созданий,
тварей, под водой живущих,
шевелящих плавниками,
плавающих быстрой стаей,
чтобы слушать не явились,
не пришли игрой дивиться".
Нежата ловил ритм и лад на лету, благо за время путешествия привык к напевам скальда и успел хорошо их прочувствовать. О ком Терье поёт, тоже было понятно - о мудреце и музыканте Вейнамене, почитаемом теми же чудью, емью и прочими.
"Щуки вяло притащились,
псы приплыли водяные,
с луды лососи примчались,
поднялись сиги из глубей.
Стайки окушков, плотичек,
ряпушки, другой рыбешки
грудью в камыши уткнулись,
дружно к берегу прильнули,
чтобы музыку послушать,
песней Вяйно насладиться".
"А ведь здорово руны выбрал, хитрец", - промелькнуло у Нежаты в голове. Его пальцы и сердце были заняты струнным звоном. Между тем, вода вокруг ушкуя начинала странно бурлить. Радужные пузыри поднимались и лопались. Из глубины послышался нестройный хор звуков, как бы вторящих пению скальда. Одни из них напоминали утробный рык, другие бульканье, ещё другие - стоны или вой, а некоторые - звуки струн и ангельское пение. Всё это было странно и нескладно, но всё же неуклюже вторило музыке с корабля.
- Рыбка ловится! - гаркнул Василий. Даже руки потёр. Остальная команда смотрела на гладь настороженно. Некоторые храбрились и грубо шутили. Всего несколько человек выглядели спокойными.
Солнце тем временем село за море. Его сиреневые и бледно-золотые отсветы неспешно таяли на небе и волнах. Звук подводного хора всё нарастал, становился всё более слаженным и сливался в глухой, мелодический гул. Наконец послышался могучий всплеск, и огромные волны подхватили корабль, раскачав его немилосердно. Над кораблём вздымалась из глубин чудовищная голова - не то рыбья, не то змеиная, с сияющими, как восход солнца, глазами и чешуёй из синего железа. Каждый глаз головы был размером с мельничный жёрнов, а сама она - чуть больше судна. Из ноздрей змеерыбы валил густой дым; тёплый вечер с её появлением вдруг стал жарким, как полдень. Вслед за головой поднималось могучее тело, кольцами собираясь вокруг ушкуя. На носившиеся в испуге волны легли два плавника, похожих на крылья. Таким крыльям бы позавидовал и Змей Горыныч.
- Ёрмунгаааанд! - восторженно завопил Терье. Тут его окатила волна, и он плюхнулся на дощатый пол судна.
- Чудо-юдо, - поправил Василий и полез, взяв острогу, на мачту с намереньем то ли оседлать чудовищную голову, то ли кинуть острогу ей в глаз. Несколько самых смелых последовали за ним.
Нежата, прислонившись к мачте, продолжал играть на гуслях.
Чудовище вальяжно приоткрыло рот. В просвете между челюстями с частоколами зубов стоял смуглый красавец в одеждах восточного царя. От него зябко веяло жутковатым величием, чародейскими тайнами и ночными кошмарами, - словно пред путешественниками предстал лично дьявол или древний злой бог. Даже Василий, изготовившись к броску, вдруг уставился, как завороженный, чуть побледнел и чуть не упал с мачты.
- Локи, что ли? - рассеянно прошептал скальд. И никто не ответил. Большинство его спутников спали прямо на палубе, мелко дёргаясь, вскрикивая и кряхтя. Один плюхнулся с мачты на мешок с припасами, кое-как не погибнув. Еще двое в полусне сползли по ней и уснули рядом с товарищами.
Нежата продолжал играть. Теперь пальцы будили забытую мелодию из давнего сна - горько-сладкую, как мёд с пеплом, тягучую, колдовскую.
- Нежата-гусляр, - начал незнакомец голосом, почти столь же лёгким и звонким, как звуки струн, но холодным и еле-заметно насмешливым. Еле заметная насмешка, будто намекавшая на что-то, ведомое только им двоим, вызывала смутную, удушливую тревогу, - Морской царь, мой приятель, приглашает тебя в свой дворец. Поднимись на кончик языка его привратницы и следуй за мной.
- Ёрмунганд... привратница Ньёрда? - ошалело пробормотал Терье, - Вот уж чёртово море... Мне в Тролльхейме так ум не морочили!
- Благодарю, - сказал Нежата вестнику, прервал игру и пошёл в сторону головы. Та послушно свесила на судно кончик острого полупрозрачного языка.
- Дурной что ли совсем?! Схарчит и не подавится! - крикнул ему Василий.
- Иона трое дней в китовом чреве жил, и ничего! Если даст Бог, быстрее управлюсь! - отозвался Нежата.
Незнакомец смотрел снисходительно, в глазах плясали дьявольские огоньки. Жара в пасти чудовища была страшная, но от смуглого чародея несло холодом морских бездн, погребальных пещер, зимней ночи. Жара и холод то уравновешивали друг друга, то нападали на Нежату одновременно, пока он не перестал чувствовать своё тело. Теперь он двигался вглубь чудовища, как во сне. Сомкнулись челюсти, и всё заткала мгла.
Счёт времени он тоже потерял. Долго ли, коротко ли, но тьму стало рассеивать холодное, подобное лунному свечение, исходившее со всех сторон. Гусляр осмотрелся. Незнакомца рядом с ним больше не было. Вместо него впереди плыла девушка с серебристым рыбьим хвостом вместо ног. Её волосы были как снег, кожа - гладка, как шёлк. Лица её Нежата не видел. Вместо стенок желудка чудовища их окружали стены, пол и потолок из чистейшего хрусталя, от которого исходило сияние. Комната имела вид длинного коридора и, похоже, была наполнена водой, но Нежата свободно дышал и отчетливо слышал свои шаги. Вдалеке блестело что-то золотисто-оранжевое. Несколько раз Нежата пробовал заговорить с девушкой, но та не отвечала и не оборачивалась.
Золотисто-оранжевый блеск нарастал; бледный свет хрусталя уступал ему. Наконец, Нежата оказался в гриднице, освещённой сверканьем несметных сокровищ, понаставленных там сундуками и бочками, понасыпанных грудами меж столов и лавок, покрывавших пол вместо ковра. Здесь были золото и медные монеты, красные и лазурные яхонты, зелёные смарагды, фиолетовые аметисты, драгоценные адаманты... чего только здесь не было! Огромные кораллы, похожие на разноцветные, причудливые деревья, поддерживали хрустальный потолок, облепленный морскими звёздами и светящимися водорослями. Другие водоросли разных цветов радуги оплетали кораллы, как майские ленты; устилали вперемешку с драгоценностями пол; колыхались в такт смеху пирующих и волынкам, свирелям и бубнам, на которых играла ватага подозрительно бледных людей. Впрочем, некоторые были синюшными, а иные - совсем не людьми.
Во главе сросшегося из красных кораллов стола восседал Морской царь. Седые волосы, частично ниспадавшие на плечи, частично развевавшиеся по воде, блестели перламутром. Примерно то же делали усы и борода, опрятно облегая скулы и острый подбородок. Глаза, чёрные, как глубь моря, взирали строго, грустновато и внимательно. На царе была надета позолоченная бронь-чешуя, был накинут кафтан из багряных водорослей и жемчугов, а на голове сверкал венец в виде змея, поедающего свой хвост. На спине змея водили хоровод морские звёзды, исполненные, как и он, из золота. В правой руке царя блестела серебром острога, а в левой он держал огромную жемчужину.
Одесную Морского царя сидел рыжебородый и кудрявый мужчина, рослый и крепкий, с рыбьим хвостом и двумя конскими ногами. Рядом с ним плавала, привязанная к поясу, труба из раковины, длинной и диковинной. По левую же руку восседала женщина, явно царица, с влажными, чуть лукавыми глазами, проницательным взглядом, пухлыми, чувственными губами и светлыми волосами. Она была дородна, но и по-своему изящна и ловка. Носила она платье из синих водорослей и множество жемчужных нитей и различных драгоценностей. Вдоль стола разместилась столь же странная свита. Были смуглые женщины с хвостами рыб заместо ног; и чудовище-великан с уродливой, зубастой головой придонной рыбы, совершенно пустыми буркалами и могучими перепончатыми руками; были бледные морские ведьмы, молодые и старые, с похожими на водоросли волосами, медузьей бахромой вместо одежд и щупальцами, растущими из талии. Были утопленники в заржавленных латах и в богатых заморских одеждах. Были черти, поросшие илом и водорослями, чьи рога облепляли ракушки или толстый слой извести. Прислуга из числа утопленников, дев с рыбьими хвостами, осьминогов, и крабов, и каракатиц подавала морских осетров, драгоценные вина, множество другой пищи. Иногда каракатицы приносили на стол каракатиц, крабы - крабов, а осьминоги - сородичей. Тогда кто-то кривился, а кто-то смеялся, а другие не обращали внимания. Рыбы-собаки, акулы длиной в сажень, носились вокруг стола или спали под лавками. Шипохвостые скаты терлись боками-крыльями о хвосты и о ноги пирующих. Самого же большого ската, синевато-белёсого, царица допустила на колени и небрежно поглаживала гибкой рукой. Из окон в стенах царской палаты протянулись внутрь огромные щупальца, хватавшие и уносившие в невидимую пасть то блюда с яствами, то их разносчиков. Вдоль стен стояли стражники в доспехах-чешуях, с зазубренными копьями в руках; сказать вернее - не стояли, а сидели, обвив своими рыбьими хвостами спины огромных морских коньков.
- Здравствуй, здравствуй, Нежата-гулсяр! - сказал басом Морской царь; большинство пирующих обернулись на гостя, - Я слыхал, ты ищешь со мной встречи. Хочешь подивить меня своим искусством, али просить чего, али в дар поднести?
- Здравствуй, славный царь Морской, - сказал Нежата, - И игрой я тебя подивлю, и подарок тебе я припас, но пришёл я просить справедливости...
- Справедливости? - перебил его царь, и пирующие засмеялись, - Что же есть справедливость, расскажи мне, гусляр?
- Справедливость бывает, когда человек, аль какая другая тварь Божья, только то получает, что воистину заслужил. Заслужил разве я, чтоб лишиться невесты? Или разве Федора, дочь Клавдия, заслужила быть забранной от родных против воли? Или Клавдий, её отец...
- А ты дерзок, мальчишка, - перебила царица одобрительно, мягко и с примесью яда.
- Как раз Клавдий, положим, и заслужил, - заворчал её царственный муж, - Сколько лет корабли гонял по морю, и ни разу мне дар не принёс. У них теперь еврейский бог, видите ли, они других и ведать не желают. Я бы сказал, что этот бог творил в совете Илу... А я царь, я на подати, вообще-то, живу... Да и дочка его не совсем морской котик, ты бы знал - сам бы поблагодарил. Но тебе повезло, у меня её нету.
- То есть как это нету? - опешил гусляр.
- Эххх... - сказал Морской царь, - Прогостила она трое суток, а потом ко мне явились две медузы. Одна излучала небесный свет, а другая сверкала заревом преисподней. И они мне сказали: сын еврейского бога, - между прочим, приёмный, я давно его знаю, - забирает её к себе. Ну и, знаешь, не те времена, чтобы я с ним поспорил из-за этакой мелочи...
- Кому мелочь, царь, а кому и невеста, - сказал Нежата, с трудом сдерживаясь.
- Ты мне тут не дерзи! Я тебе дам три дня и три ночи. Обыщи хоть всё царство моё, если вдруг мне не веришь. Если найдёшь свою гречанку, забирай и веди, куда хочешь. Но сначала сыграй мне на гуслях и гостей моих повесели.
- Так и сделаем, - кивнул музыкант. Мимо него скользнуло щупальце и схватило какого-то краба. Каракатица размером с большого пса пододвинула Нежате табурет из кораллов. Нежата сел и начал играть.
Играл он яростно, с остервенением и с долей отчаяния. Царю Морскому, видно, только это и было нужно. Правитель выскочил из-за стола - стол при этом перевернулся, а коралловые кусты-ножки разлетелись, расплылись осколками, - и принялся отплясывать, размахивая волосами, бородой, жемчужиной, серебряной острогой. Вслед за ним в пляс пустилась царица, за ней - рыжебородый рыбо-коне-мужчина, а за ними - все, сидевшие за столом. Пританцовывали даже слуги и щупальца. И, казалось, даже некоторые из яств. Несмотря на некоторое омрачение духа, или даже благодаря ему, Нежата сам увлёкся дикой пляской и заиграл ещё неистовее. Вода, казалось, тоже вдруг взбесилась. Она разбрасывала горы драгоценностей, переворачивала сундуки, подхватывала и раскидывала по зале продолжавших кружиться танцоров, стаскивала морских звёзд с потолка, накреняла коралловые столбы, подпиравшие потолок... Царь и его приближённые образовали что-то вроде хоровода: несколько бешено вращающихся один внутри другого кругов, иногда с гиком сталкивающихся друг с другом. Вода последовала за ними, образовался вихрь, который норовил разрушить уже и стены, и всю залу и, быть может, весь дворец. Больше того, всё помещение, казалось, вдруг завертелось вкруг своей оси. Может быть, заплясало чудовище, через чью пасть Нежата прибыл на пир. В дальнем углу царской палаты, самом тёмном её углу, стоял, поглаживая подбородок, незнакомец, встречавший гусляра в пасти чудовища. Этот не танцевал, а лишь скупо покачивался в такт всеобщему хаосу и монотонно напевал что-то на мёртвом языке. До Нежаты доплыло обрывками нечто вроде "Фьнглуй мглвьнафх Ктулху Рьлъех вгахьнагл фхтагн".
Тем временем морская гладь вокруг ушкуя принялась дыбиться, пениться, корчиться, открывать рты множества водоворотов. Корабль вертело и метало по волнам.
- Он Морскому царю надел гусли на голову, и тот гневается! - хохоча, кричал Василий Буслаев и глазами пересчитывал бочонки с солониной, крупой, хмельным мёдом и другими товарами и припасами, - Если в водоверть затянет великую, все привязывайся к бочонкам, авось кто жив останется!
- Очень смешно, Базил! - крикнул Терье, но бочонки тоже осмотрел.
- Корабль первым на дно засосёт! Что помельче, то дольше провертится!
- Да я знаю! Я что, Москестрёма не видел?!
Слышали они друг друга с трудом, рёв воды не способствовал. От хлеставших на палубу волн можно было и озвереть. Команда закончила метаться по кораблю, каждый нашел, за что уцепиться, кроме двоих, вылетевших за борт. Одному из них успели бросить верёвку и втащить обратно. Тем временем волны отхлынули, и ушкуй вошёл в полосу пены, расходившейся от "водоверти великой" - огроменного водоворота, разверзавшего зев в паре сотен саженей от судна.
Беснование в царских палатах прорывалось куда-то за грани даже небедного воображения Нежаты. Сами палаты уже вертелись не просто волчком, а ещё вверх тормашками и ещё как-то криво. Потолок рушился и давил некоторых плясунов. Это было решительно всем безразлично. Коралловые столпы ожили и дёргано метались в танце. Пляска царя и его сотрапезников окончательно превращалась в шабаш. Что, пожалуй, страшнее всего, - сам Нежата не чувствовал ни желания, ни сил остановиться. По поверхности ума скользила мысль, что такая пляска накличет бурю, что погибнуть могут его спутники... Эту мысль сгонял дикий восторг, упоительное неистовство, и вместе с тем - ощущение полной безвольности, одержимости, непричастности ни к чему, кроме этого опьянения. Руки двигались точно в судорогах. Кажется, даже умри он сейчас, его тело бы продолжало играть.
Внезапно пред закрытыми глазами гусляра предстал образ старца. Был тот старец высок, худощав, почти лыс, с острыми и густыми усами и окладистой, не очень длинной, тоже острой к концу бородой. На нём были одежды епископа. В одной руке старец держал меч, в другой - башню из камня, разумеется, маленькую. Цвет кожи старца был странным, древесным. Заметив это, музыкант тут же понял - это была не кожа, а древесная кора. И одежды, и меч были тоже из дерева. Даже камешки башни были окаменевшей древесиной. Внезапно старец открыл глаза и посмотрел на гусляра безмятежным, чуть удивленным, отрешённо-благожелательным взглядом. Гусляр тоже вдруг поднял веки.
И почувствовал - если он остановится, то сейчас или, может быть, никогда. И почувствовал, что нет сил удержать свои руки от дикой игры. Но, однако...
Были силы повырвать струны и повыломать часть шпеньков. Что Нежата и сделал.
Ушкуй уже плясал на внутреннем краю водоворота, в каких-то саженях от гладкой, вертящейся водной стены, уходящей во мрак, вниз и в смерть. Его мачту уже сорвало, и можно было видеть, как она бьется об эту стену, как сползает по ней во мглу. Страшная, слепая сила словно играла с кораблём, нося его у самого провала - круг за кругом. Ещё нескольких вышвырнуло за борт, остальные молились и богохульствовали, или молча тряслись и скрипели зубами, или с ужасом созерцали открывавшуюся им пасть бездны - с ужасом и восторгом. Среди последних, разумеется, был скальд. Сам того не замечая, он шептал холодными губами стихи - о величии древних богов, о слепом и прекрасном лике Природы и о белокурых согндалских девах, по которым он будет скучать в аду. Василий жизнерадостно ругал царя Морского, всю его родню, Нежату с его гуслями, его невесту и вообще всех, кого вспомнил по случаю. Его никто не слышал, да и сам он себя не слышал - шум воды и так рвал перепонки. Пожалел он лишь об одном - что, наверное, вряд ли увидит свою старую мать.
Неожиданно дно воронки будто бы поползло вверх; её стены быстро оседали; круговерть замедлялась. Василий понял, что вернётся к себе в Новгород. Терье почувствовал, что что-то шепчет - возможно, свои лучшие стихи.
- Почини свои чёртовы гусли! - возопил Морской царь. Все присутствовавшие черти всем видом показывали, что к гуслям отношения не имеют.
- Не могу, славный царь. Уж не обессудь.
- Я устала, мой господин, - с добродушным лукавством промурлыкала тут царица, - Не угодно ли будет тебе отдохнуть?
И она подмигнула Нежате. Наблюдавший за пляской пугающий незнакомец опять вдруг куда-то пропал.
- И то ладно, - сказал Морской царь, потом вновь обратился к Нежате, - Молодец ты, гусляр. И меня потешил, и гостей моих повеселил. Хочешь ты обыскать моё царство, или на слово мне поверишь, что невесты твоей у меня давно нет?
- Верю, царь, - извернулся Нежата, - Но глазам своим крепче поверю.
- Вот лукавый карась! - усмехнулся хозяин вод, - Будь по-твоему, уговорил. Дам тебе большую раковину, запрягу туда быстрых морских коней, пошлю дьяка с тобой, напишу тебе грамоту... и три дня тебе на всё про всё.
И действительно, три дня и три ночи разъезжал Нежата в запряжённой морскими коньками раковине по подводному царству. Его сопровождал дьяк Морского царя - мужчина средних лет с рыбьим хвостом, смуглый, изящный, женственный, слегка надменный. Дорогой он рассказывал о том, как его пра-пра-прадед был одним начальников войск фараона, как преследовал беглых рабов по дну моря и остался в том море навеки. Нежата с дьяком осмотрели поля сочных водорослей, где паслись стада морских коров; осмотрели деревни и города из песка, камня, жемчуга и коралла, из огромных костей и обломков затопленных кораблей. Осмотрели они и пещеры, населённые сородичами дьяка, и морскими змеями, и другими загадочными существами. И Федоры нигде не нашли.
- Ну чего, хитромудрый гусляр? Думал, я тебя обмануть хотел? - встретил с трона Нежату царь.
- Нет, не думал, - ответил гусляр.
Морской царь посмотрел на него пристально и насмешливо.
- Не горюй, найдём тебе невесту. Для такого умельца, как ты, я и дочери родной не пожалею. Возьмешь замуж мою дочь, Нежата?
Нежата понял, что здесь что-то нечисто. А с другой стороны, в этом царстве было как-то нечисто решительно всё. И, похоже, лучший способ разобраться в этом был...
- Благодарю тебя за милость, Морской царь. Да, конечно, возьму.
Морской царь расхохотался и поднял за здравие Нежаты кубок, а царица рассмеялась и похлопала в ладоши.
Вечером того же дня, когда на гладь моря ложились сумерки, а Терье спорил с Василием, стоит ли дальше ждать Нежату, гусляр стоял возле ворот дворца, исполненных из древних, окаменевших раковин каких-то огромных моллюсков. Перед ним тянулась вереница прекрасных девушек - темноволосых, светлых и рыжих; стройных и полноватых; высоких и низких; с зелёными, и карими, и синими, и серыми, и чёрными глазами; даже с глазами тех цветов, каким Нежата и не знал названия. Все они были богато одеты и все чем-то неуловимо походили друг на друга. Все проходили, скромно и внимательно скользнув по гусляру взглядом и почтительно поклонившись царю. Их прошло триста. Потом ещё триста. И ещё триста. А потом ещё одна. Все они, если верить царю, приходились ему дочерями.
В том, что разумом морское царство не понять, Нежата почти уверился. Поэтому встречал и провожал красавиц глазами и ждал какого-нибудь знака - то ли снаружи, то ли свыше, то ли изнутри. Наконец, в глазах дочери, шествовавшей последней, ему почудилось что-то смутно знакомое. И, не успел он задуматься об этом, сердце вдруг встрепенулось и заколотилось, словно хотело выскочить из груди. Нежата подошёл к девушке, взял её за руку и подвёл к царю. Морской хозяин посмотрел на него зло и угрюмо.
- Эта останется со мной. Будет бороду мне чесать, как состарюсь.
- Ты сказал, я могу взять любую.
- Я имел в виду первые девятьсот.
- Не обманывай, - сказала дочь царя, - Ты нарочно поставил меня в самый хвост.
- На отца на родного клевещешь! - возмутился морской хозяин, - Забери её с глаз моих, зять. С этой толку не будет, я в ней ошибся.
Он чуть-чуть помолчал, и Нежата уже собирался идти, как Морской царь сказал:
- Погоди. Вот скажи мне, гусляр, есть ли лучше тебя гусляры?
Первым побуждением Нежаты было развести руки в стороны и для вида поприбедняться. Очень не хотелось говорить, что Садко искуснее его. Да и стоило ли говорить? Но, в конце концов, он сказал.
- Вот как... - Морской царь погладил бороду, - Ладно, зятёк, ступай, свадьбу ночью сыграем.
Священника в подводном царстве не нашлось; не нашлось там и церкви. Свадебный обряд совершали по местным обычаям: в полночь, в недрах подводной пещеры, где спало во мгле нечто огромное - не то кит, не то спрут, не то змей, не то волот. Руководил обрядом Ниарлатотеп - тот приятель Морского царя, что смотрел из угла за его дикой пляской. Он опять что-то пел на неведомом языке. Его сопровождало множество светящихся медуз. По совету своей новой невесты, Нежата перед свадьбой подвязал на голову небольшой пучок тонких водорослей, удивительно походивших на волосы. По её же совету он припрятал в рукав склянку с очень густым тёмно-красным вином, подававшимся на царский стол. Под зловещее монотонное пение Нежата срезал локон с головы невесты; она же срезала прядь водорослей. Обсидиановым ножом царапнул он себе мизинец и, изловчившись, незаметно капнул на него вином, похожим на кровь. Невеста сделала на своём пальце надрез. Он слизнул каплю крови, она - каплю вина.
- Для чего эти хитрости? - спросил он по пути во дворец.
- А ты хочешь остаться здесь на всю жизнь? - отозвалась его жена.
- Нет, конечно.
- И я не хочу, - она с лёгким усилием улыбнулась, - Отдать прядь волос и каплю крови означает быть принятым в род. И, поверь, ты не хочешь быть частью рода...
Тут она кивнула на дворец.
- Я теперь принадлежу к твоему роду. Ты к его роду - нет, - заключила она, - Мы свободны.
Дальше был пир горой, походивший на предыдущий. Только в этот раз Нежата не играл. Играл целый оркестр утопленников, но такого всеобщего буйства, как под гусельный звон, уже не было.
Уже где-то под утро и общий хохот молодых вытолкали в одну из спален.
- Не дай Бог тебе притронуться ко мне, пока мы здесь, - очень твёрдо сказала Нежате жена. И мгновенно заснула. Он пожал плечами, повернулся к стене и захрапел. И всю ночь ему снились монотонное пение на неведомом языке и чудовищная водоверть, пожирающая корабли, острова, города...
В полдень царь неприветливо распрощался с Нежатой и дочерью, дал царице обняться с ними, усадил их верхом на дельфинов и отправил наверх. Наверху было солнечное затмение, и дельфины достигли поверхности ровно в миг его окончания. Ровно в этот же миг с девушки спали чары, а Нежата вдруг понял, что ему напомнили её глаза. Они были похожи на глаза Клавдия.
- Э-ээй! Муж мой!
Гусляр обернулся. Рядом с ним восседала на дельфиньей спине его суженая, Федора - точь-в-точь такая, как на агатовой камее, которую хранил её отец.
К вечеру они нагнали ушкуй, который волны толкали к берегам Таврики. Вдоль берега добрались путешественники до Авлиты - порта княжества Феодоро, в прошлом окраины Римской империи. Там они починили корабль, запаслись припасами и повернули в Новгород. Перед отплытием Нежата и Федора обвенчались. Когда они подошли к алтарю, гусляр заметил в глазах священника тот же дьявольский огонёк, что до этого видел у Ниарлатотепа. Тут он словно бы погрузился в сон наяву. Его слух затопило монотонное пение на неведомом языке, и он снова стоял в морском царстве, в тёмных недрах подводной пещеры, где во мгле спало что-то огромное - то ли кит, то ли змей, то ли спрут, то ли волот.
Как-то ночью, спустя неделю, Терье сидел у носа корабля и наблюдал, как лунный свет ложится на воды. Доски скрипнули, и к нему подошёл Нежата.
- Что, не спится? - спросил его скальд.
- Боюсь спать, - сказал тот, - Я уже готов веки срезать. Нет ни ночи, чтоб мне не приснился потоп. Или чудища, выходящие из воды, истребляющие города... Или сонмы живых мертвецов на гнилых кораблях. Или... знаешь, что хуже всего? Снится мне конец света и Страшный суд. Вот война, мор и глад будто бы прошлись по всей земле. Нас, живых, всего горстка, совсем ошалелых, мы приходим зачем-то в дол Иосафата, и тогда небеса разверзаются, и спускаются ангелы, и на небе сияет престол Божества...
Луна бросила блик на лицо скандинава, осветив понимающую улыбку.
-... Но у ангелов странные лица и пустые глаза. Лица как у утопленников, - вещал Нежата; его руки и голос дрожали, - А на Божьем престоле сидит...
- Тот колдун, что мы видели в пасти чудовища, - перебил его Терье, - И не смотрит ни на кого, а поёт так себе заунывно и мерзко... Да, я тоже их вижу, такие сны. И, я думаю, каждый второй тут их видит. Ты заметил, как люди бледнеют, худеют, дёргаются во сне? Ты заметил, как днём говорят невпопад, как трясутся их руки? Как они засыпают средь белого дня и спустя миг в поту просыпаются?
- Почему же никто о них не говорит?
- Полагаю, боятся, - скальд пожал плечами, - Думают, если сделать вид, что их нет, то их будто бы и не будет. Смешно, да?
- Я не вижу, чтоб ты был напуган. Что ты делаешь с этими снами?
- Смотрю их. Что ещё с ними делать, - Терье вновь улыбнулся, - Иногда я смотрю на чудовищ, иногда я одно из них. Или из мертвецов. Порой слушаю песнь колдуна, иногда я пою ему сам, иногда говорю с ним...
- Говоришь с ним? Да ладно!
- Он не очень-то разговорчив, но очень неглуп. Да попробуй, чего тут бояться... Разве сны страшней дна морского?
- И то правда, пожалуй - усмехнулся гусляр.
Три недели спустя они прибыли в Новгород.
Примечания.
Руны, на которые Терье "ловит Ньёрда", взяты из "Калевалы" (перевод Эйно Киуру и Армаса Мишина). Это анахронизм; "Калевала" была издана в 1835 году.
"Фьнглуй мглвьнафх Ктулху Рьлъех вгахьнагл фхтагн" - фраза из рассказа Г. Ф. Лавкрафта "Зов Ктулху", приведена в русской транскрипции Мицгола (С. Ю. Соколова).
Описание водоворота я цинично украл у Эдагара По, из "Низвержения в Мальстрём".
Ниарлатотеп (Ньярлатотеп, Нъярлатхотеп) - персонаж одноимённого рассказа Лавкрафта и других произведений по "Мифам Ктулху".