Аннотация: Вы думаете, в фэнтези-мире не бывает производителей, потребителей, распространителей и маркетологов? Ещё как бывает! Пиво же там есть...
- Да нет там мавок никаких!
- А я говорю, есть!
- Ты их видал, что ль?
- Не видал, а правду говорю, что есть!
Спорили корчмари рьяно, сверкая очами и погромыхивая кружками по столешнице. Пьяненький мужичок, сидевший у хозяйского стола, подперев заросшую щёку кулаком, сонно и заинтересованно моргал. Иногда щека с кулака соскальзывала, мужичок вздрагивал, и на мгновение его хмельной взгляд прояснялся - тогда он, кажется, прислушивался к спору с особым вниманием.
- Если нет, то куда народ пропадает? Кто б не пошёл - поминай как звали! Что ещё, если не мавки?
- Да почём знать! Может, упырь или леший, всё один чёрт!
- Да откуда тебе леший в оболони? Оболонь - она ж мавок, да русалок, да водяников юдоль.
- Ну, значит русалки или водяники. Что ты упёрся - мавки да мавки?
- Да все знают потому что! И чего бы мужикам туда повадиться, если не мавки? С водяником, что ль, под луной ворковать?
Мужичок понимающе хохотнул и снова соскользнул щекой с кулака. Корчмари на мгновение умолкли, переглянлись, потом продолжали как ни в чём не бывало.
- Тебя послушать, так все мужики только и мечтают, как с мавкой траву помять.
- А ты будто не мечтаешь.
- Тьфу на тебя! На что она мне сдалась? Спереди ещё ничего, а сзади-то - спины нет, одни кишки торчат.
- Да кто просит за спину ей заходить, дурень? Только тебя мавка и близко не подпустит. Они знаешь какие... ей надо, чтобы люб был.
- Много ты знаешь!
- А знаю!
- Да откуда, если не вернулся никто ещё с оболони?!
- Вправду, что ли, не возвращаются? - наконец вмешался Лаврин. Пьяненький мужичок обиженно вскинулся, будто искренне верил, что представление даётся для него одного. Корчмари, напротив, развернулись к молчавшему доселе посетителю с самым любезным видом.
- Как есть, - уверенно сказал тот, что постарше, и выразительно стукнул кружкой о стол, так что пивная пена заколыхалась. - Все, как один. Кто пошёл в сторону оболони - поминай, как звали. Ни один не воротился.
- И правильно, - оживлённо кивнул молодой корчмарь. - Мавка-то, охмурив, сонную болезнь напускает. Очнётся поутру добрый молодец - а памяти ему убыло, что случилось, как произошло. Уж про корчму-то нашу не припомнит, так и знай! Ну и про остальное тоже, а то пойдёт разговоров - мавки, они ж на людях все из себя скромницы, - он подмигнул Лаврину и поднёс кружку к губам, окуная усы в пену.
- Откуда же известно, что мавки любят живых мужчин, если никто наутро ничего не помнит? - спросил Лаврин.
Старший корчмарь уважительно склонил голову, молодой посерьёзнел. Пьяненький мужичок, ничего не понимая, тревожно перебрасывал взгляд с одного на другого к третьему.
- В корень зрите, милостивый государь, - уважительно сказал старший. - Никак учёный будете?
- Летописец, - не без лёгкой гордости, впрочем, нисколько не кичась, ответил Лаврин. - Хожу по свету, собираю легенды и сказания.
- А правда-матушка вас не заботит?
- Правда - она ведь каждому своя видится.
- Верно, - кивнул корчмарь. - А я вам вот что скажу: попросту люди болтать не станут. Хотя тут кое-кто, - острый корчмарьский локоть врезал в тощие рёбра младшего товарища, от чего младший товарищ охнул, поперхнувшись пивом, и погрозил побратиму кулаком, - поклеп возводит. А только бывают люди, что против чар нечистых выстоять могут. Вот от них-то и сказ весь идёт. Верить им, конечно, нельзя... но разве проверишь?
- И проверишь! - возопил вдруг пьяненький мужичок, резво вскакивая с насиженного места. Видно, его вконец разобидело, что господа беседующие не обращают на него ровным счётом никакого внимания. - Ещё как проверишь! Я вот пойду и посмотрю! На мавок ваших! И всю правду скажу... как есть!
- Скажешь, - ухмыльнулся младший корчмарь. - Прям в оболони рожей в тину - хлямс! Так и скажешь.
- Не стоит, милостивый государь, - покачал головой старший. - Как бы там ни было, а вправду никто ещё с оболони не вернулся. Местных спросите, коли мне не верите - не ходят туда. Мавки - не мавки, а гиблое место.
- Пойду, - упорствовал мужичок, видимо, и в самом деле достаточно пьяненький. Лаврин смотрел на него с помесью любопытства и жалости. В мавок он, положим, не очень и верил, но справедливости слов младшего корчмаря отрицать не мог - упадёт бедолага лицом в трясину, ещё задохнётся, неровен час. Но мужичок, кажется, не на шутку разошёлся - вскочил, стал искать шапку, даром что темнело на дворе.
- Пивка хоть глотни на дорожку, - вздохнул старший корчмарь, незаметно подсовывая кружку ближе. - Хорошее у меня пиво... славное! Не раз, бывало, возвращались посетители с дороги, добавки просили...
Мужичок на миг заколебался, потом отчаянно махнул рукой, едва не врезав Лаврину по носу.
- Время не терпит, корчмарь! Мавка меня заждалась!
- Ну иди, - переглянувшись с товарищем, вполголоса молвил корчмарь, и только дверь скрипнула на петлях. Побратимы повернулись к Лаврину, оставшемуся елинственным посетителем: - А что, может, вы пивка желаете?
- Благодарствую, не пью, - твёрдо ответил тот.
- Обяжете, - заелозил младший, - сам варил, душу вкладывал. На тысячу вёрст отсель такого пива не сыскать! Хоть попробуйте!
- Не пью, - совсем уже холодно повторил Лаврин. - Молока дай.
Корчмари помрачнели. Лаврин привык к такому приёму: где это видано - чтоб здоровый мужик и не пил? Но он-то знал, как важно летописцу сохранять ясность ума и твёрдость руки - не менее важно, чем воину. Понаписываешь чего на хмельную голову, а потом окажется, что всё это тебе спьяну привиделось - перед людьми потом стыдно, а то ещё, бывало, и поверят... В глубине души Лаврин подозревал, что своим появлением в народных пересудах мавки и прочая нечисть обязаны именно хватившим лишка летописцам...
Посидел он ещё, молока тёплого попил, и уже совсем темно стало, когда дверь шумно распахнулась, и в корчму ввалился давешний мужичок - растрепавшийся, раскрасневшийся, с безумными глазами и расхрыстанным воротом.
- Корчмарь! - завопил он с порога. - Корчма-арь! Пива!!!
Повторять не пришлось. Засуетились, забегали. Подсунули было лавку, но мужичок не присел - выхватил из протянутых рук полную кружку, выпил залпом.
- Дивное пиво у тебя... дивное! - промямлил он, неглядя бросил на прилавок горсть монет и, шатаясь, побрёл назад.
- Эй, сударь! - крикнул ему в след младший. - Так что, был в оболони? Мавку видел?
Мужичок остановился в дверях, полуобернулся через плечо, так, что видать было только один хитрый глаз, хихикнул. И - помнай как звали.
Корчмари со значением помолчали. Лаврин чесал затылок.
- Дела-а... - протянул старший и принялся протирать опустевшую кружку.
Лаврин бросил взгляд за окно. Тьма стала непроглядной - глаз выколи.
- А что, далеко ли до оболони? - спросил наконец.
- К западу две версты.
Лаврин промолчал. Искушение было сильным. По крайней мере он воочию видел, что с оболони всё-таки возвращаются. Правда, нельзя было утверждать с уверенностью, что давешний мужичок до неё добрался. Может, всё это время в десяти шагах от корчмы пролежал рожей в грязи. Хотя нет, грязи-то на его физии Лаврин не заметил, да и на одежде тоже...
Лаврин встал, нарочито решительно, чтобы самому не передумать.
- Пивка, - тут же предложил младший корчмарь. Лаврин отмахнулся.
Ночка выдалась не только лунная, но и весьма прохладная - пришлось поплотнее запахнуть тулуп. Дело шло к осени, ветерок резво гнал по небу мелкие вихрастые тучи, гнул верхушки деревьев. А ещё - тянул с запада тухловатым запашком болот. Самая пора с мавками знакомиться - они такие ночки страсть как любят.
Дорога на запад была широкая, но заброшенная - видать, раньше, пока река не заболотилась, тут торговый тракт проходил. Лаврин шагал быстро, что-то про себя насвистывая. Вокруг ни души, даже зверьё ночное сидело тихо - ещё не наступила его пора, к полуночи дело только шло. Лишь ветер баловался в ветках да шаги Лаврина шуршали в сухой траве.
Пройдя шагов двести и выйдя на освещённый участок, где деревьев поменьше, Лаврин остановился и закурил трубку. Повернуть назад было ещё не поздно. Впрочем, случалось ему и не в таких местах ночами гулять. Помнится, когда про ходячих мертвяков писал, пришлось переночевать на погосте, у свежих могил. И правда, ходили там - ленивые и недалёкие, орали дурными голосами, всё как в народе сказывают. Только потом оказалось, что это местные крестьяне надрались по случаю чьей-то свадьбы да от общей толпы отбились. А был бы пьян тогда Лаврин - небось, и правда бы написал: как есть, видал ходячих мертвяков.
Он докурил трубку, потом ещё одну, потом филин заухал. Ну, пора, решил Лаврин и пошёл дальше.
Заболоченная речная пройма была узенькой и извилистой, берега сплошь поросли осокой. Деревья по сторонам реки чахли и подгнивали - этак ещё пару годков, и будет тут непролазная топь. Лаврин попробовал землю перед собой, потопал сапогом, боясь увязнуть. Вроде бы твёрдо, да и кочек много, и недалеко они - если что, перескочить можно. Белая, как гной, луна торчала прямо над головой, заливая оболонь нездоровым ровным светом. Лаврин поёжился и в тот же миг услышал тихое, низкое завывание.
"Она", - подумал он, хотя не знал даже, на кого подумал - на мавку, русалку или просто нечисть. Завывание повторилось - медленно, тоскливо, будто бы вопросительно. Выла женщина, причём не сказать что совсем уж неприятно - будто колыбельную ребятёнку вела. Только ребятёнок нечистый и колыбельная бесовская, а так даже почти красиво, душевно.
- Уууу-уу-у-умммм... - задумчиво протянула нечисть, и тогда только Лаврин её увидел. Увдел - и не пожалел, что попёрся ночью на оболонь.
Мавка стояла в осоке, как есть голая, в траве по бёдра, но всё было видно и так. Длинные, перевитые водорослями волосы облепляли мокрое тело, впрочем, не очень-то это самое тело скрывая. Груди налитые, талия - что твоя иглочка, вся из себя девка ладная, как берёзка, лицо - ясно солнышко, от улыбки сердце поёт. Может, и правда со спины кишки торчат, но спереди-то, спереди... Загляденье, одно слово. И чего топиться пошла, дура, непонятно.
- Уууууу, - повторила мавка и улыбнулась призывнее. - А кто тут забрёл в мою оболонь, а-а-а?
"Сейчас гребень попросит, волосы чесать, - лихорадочно припомнил Лаврин. - Надо ей гребень отдать. Дам - и бежать. Всё, видел. Сказание напишу. Или целую повесть! Сейчас попросит и..."
- А иди ты ко мне, добрый молодец, - посмеиваясь, сказала мавка и потянула к Лаврину белые руки. Добрый молодец растерялся - гребень девку явно не интересовал.
- Так это... - как все летописцы, Лаврин, особенно в ответственные моменты, был малость косноязык. - Так я ж...
- А иди ты ко мне и потешь девоньку, - пропела мавка и двинулась ближе. Лаврин дал бы дёру, но ноги будто в землю вросли, а мороз кожу сдирал живьём. Мавка плыла к нему над осокой, кажется, не ступая даже ногой на грешную землю, и до того она была хороша, и так улыбалась Лаврину, что ему почти расхотелось бежать от неё за тридевять земель, хотя знал, что надо.
- Хочу-у, - пропела мавка. - Ой да развяжи завязочки на портках да покаж мне свой гребешок, родимы-ый...
Белые руки коснулись заиндевелых мужицких плеч, и пропасть бы тут летописцу Лаврину с концами, если б мавка вдруг не изменилась в красивом лице и не отскочила назад, как-то неуклюже для нечистой силы.
- Ай! - взвизгнула она - визжать, оказывается, умела не хуже, чем выть. - Это что?!
- Где? - рассудительно спросил Лаврин, приходя в себя.
- Вот! Ты! Ты кто такой?!
- Я?.. Лаврин-летописец... сказания собираю... пришёл вот глянуть на мавку...
- Я спрашиваю - ты кто такой?! Чьих рук творение?!
- Божеских, - совсем уж растерялся Лаврин.
- Врёшь! - пискнула мавка. - Не человек ты! Людского духу от тебя не чую! Говори, кто такой!
- Как не человек?! - опешил летописец. - А кто ж я, по твоему?!
- Почем мне знать? Может, ты нежить какая!
- Сама ты нежить! - обиделся Лаврин. - Чего ты меня боишься тогда, ты ведь тоже от чёрта?
- А вдруг ты упырь! Ай! Не подходи! - мавка юркнула назад в осоку и присела, только испуганные глаза блестели среди травы. Ларвину стлао неловко - ни за что ни про что напугал девушку.
- Да живой я, - успокаивающе сказал он.
- Как живой, если духу людского нет? Не буду я любиться с нежитью!
- Что значит - духу людского нет?
- А нет! Все мужики-человеки, что ко мне приходят, одинаково пахнут. Пряно так, духмяно, хмельно... А ты нет! Ты незнамо как пахнешь. Не подходи!
- Да я... - Лаврин едва не плакал. Хороша ведь девка, как маковка, и гребень не просила, и любить хотела - вишь, запах ей не понравился! Нежная какая!
Хотя... что-то кольнуло Лаврина изнутри - так всегда бывало, когда ему на ум особенно хорошая мысль соизволивала заявиться.
- Погоди-ка! - ахнул он. - Дух, говоришь, людской да от всех одинаковый? Пряный да хмельной?
- Кисло-сладкий, - жалобно уточнила мавка из осоки.
- Так это ж пиво! - хлопнул себя по лбу Лаврин. - Они ж все надираются для смелости, прежде чем к мавкам тащиться! А ты, бедняга, небось дальше своей оболони нигде и не бывала?
- Не бывала, - застенчиво подтвердила мавка. Лаврин вздохнул.
- Ну а что, коли запахло б от меня людским духом, взяла бы мой гребешок? - многозначительно спросил он. Мавка совсем засмущалась, даже глазёнки потупила - блестеть перестали. Молвила тихонько:
- Взяла бы... только ты ж нежить... чур меня...
- Сама нежить, - беззлобно повторил Лаврин. - Жди меня, девица, скоро вернусь.
И, насвистывая, бодро зашагал к тракту.
- Сто девяносто пять, сто девяносто шесть, сто девяносто семь, - подвёл черту Федот-корчмарь. - Трёх монет для ровного счёта не хватает.
- И то неплохо, - сказал Яшка-пивовар, любовно сгребая свою долю в кошель. - Прибыльный выдался месячишко. Хоть и народу было мало.
- Да уж. Всё пиво твоё, Яшка. Ох и славное пиво...
- Не только оно, не только, - посмеиваясь, ответил тот. - Мавке спасибо скажи - пили б они, коли бы не она...
- А кто его знает, - корчмарь пожал плечами. - Может, и пили бы, а может, и не пили. Тут дело такое - может, просто пиво хорошее, а может, действует...
- Никак ведь не узнать, - вздохнул Яшка и, успокаиваясь, потряс монетами. - Звук-то сладостный...
- А то... - ухмыльнулся Федот, и тут в корчму вошёл давишний летописец. Глаза у него блестели так, как обычно блестели глаза у тех, кто забегал в корчму с оболони.
- Пива! - гаркнул он.
- Ах, чудоньки! - всплеснул руками Федот. - Созрели, милостивый государь? А мы уж и не чаяли! Ну как, видели мавку?
- Пива! - угрожающе повторил летописец, и Яшка сунул ему полную кружку. Мужик выдул залпом, даром что щупленький на вид, смахнул с губ пену, рыгнул.
- Чудное пиво, - пробормотал он, кажется, о чём-то своём, - дивное пиво... эх, мавка... подумать только...
- Ещё? - услужливо осведомился Яшка.
- Ещё!
Было потом "ещё" и "ещё", раза четыре.
- Хватит, - внезапно протрезвел летописец. - Сколько с меня?
- Три монетки всего-то, милостивый государь.
- Живодёры. Дорога ты, мавкина благость... - проворчал тот, отсчитывая требуемое. Его уже пошатывало - с непривычки, видать. До двери он как-то добрался, ну а дальше - только молиться за него.
- Сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести, - удовлетворённо пересчитал Федот и бросил одну монету Яшке. - Лови.
- А чего одна только?..
- Про Ксеньку не забудь.
- А-а...
- Вот тебе и "а-а". Иди лучше, деньги спрячь, а то опять спьяну потеряешь.
- Да когда это я спьяну деньги терял?
- Прошлой весной. Запамятовал уже?
Корчма была пуста, карман - полон, а корчмарь с пивоваром - довольны сверх меры. Потому когда через четверть часа в закрытую на ночь дверь настойчиво постучали, не покрыли припозднившегося бранью, а любезно отворили.
- Заходи, Ксенька, обогрейся, - радушно сказал Федот. - Я уж и беспокоиться стал.
Голая девка неземной красоты заскочила в избу, дрожа от холода, лязгнула зубами.
- Холодрыга! - пожаловалась она. - Дайте хоть срам прикрыть, ироды! А вы тоже хороши - двух подряд посылать!
- Вот, Ксенечка, держи, - подоспевший Яшка, ухмыляясь, накинул на точёные девичьи плечи тулуп. Девушка подбежала к огню, плюхнулась на скамью, подобрала под себя босые ноги и принялась энергично вытряхивать водоросли их распущенных волос.
- Что, замучил тебя летописец? - участливо спросил Федот.
- Какое там? - фыркнула Ксенька. - Я ждала, ждала, в осоке сидела, вся издрожалась. А он припёрся, улыбнулся глупо - и рожей в тину. Дрыхнет лежит! Ну, я его на спину перевернула, чтоб не задохнулся, и домой.
- Добрая душа, - хмыкнул Яшка.
- Оно и лучше - проснётся, решит, что я болезнь сонную на него напустила.
- Ну дык как всегда...
- А ты не ухмыляйся, Яшка, налей лучше девице, - посуровел Федот. - Работает, бедняжка, не покладая... ничего не покладая. И всё на холоде, пока мы с тобой пивком отогреваемся.
- Что хотите делайте, а больше не пойду, - стуча зубами и кутаясь в тулуп, сказала мавка. В тепле хорошенькое девичье личико разрумянилось, и за утопленницу её теперь можно было принять разве что с нешуточного перепою, как оно, впрочем, чаще всего и случалось. - Осень на дворе! Вас бы заставить голышом в оболони по ночам сидеть.
- И не надо, хватит уже, - примирительно сказал Федот.
- Много хоть щуплый этот пива вашего взял?
- Как раз для ровного счёта хватило. Да, вот это тебе...
- Ну и куда мне это покласть прикажешь? В твой тулуп, что ли? Завтра отдашь...
Тут подоспел Яшка с пивом. Все трое звонко чёкнулись кружками.
- Ну, за удачный месяц! - провозгласил Федот.
- За Ксеньку! - поддержал Яшка.
- И за оболонь! - хохотнула Ксенька в ответ.
- За оболонь! - согласились корчмари.
Выпили залпом, дружно, радостно. Потом посидели, помолчали, наслаждаясь моментом и жизнью вообще. И в этой благостной тишине почти торжественно прозвучал голос Федота:
- К слову, а ведь названия для Яшкиного пива мы так и не придумали...