Она позвонила часа в три дня. Елена была в летней кухне - перемывала оставшуюся с обеда посуду. Звонок прозвенел громко и продолжительно: как обычно при междугороднем сообщении. Дверь в дом была открыта: Елена решила проветрить комнаты, так как маленькие узкие форточки едва пропускали свежий воздух.
Стоял конец мая. А можно подумать, самая середина августа. Елена уже готовила во дворе - в летней кухне,- и ели за столом под густой черешней.
Чтобы не замочил дождь, Роман обустроил над ним легкий жестяной настил в виде крыши, опёр его одной стороной на выступающий карниз фронтона летней кухни, другую сторону взгромоздил на два толстых сучковатых сосновых бревна, соскоблив с них предварительно топором кору.
Теперь иногда даже в дождь Елена, плотно укутавшись в старую залосненную, но еще не драную фуфайку, садилась за стол под навесом, ставила перед собой еще не остывшую сковороду с жареными семечками и, лузгая их, смотрела на зеленый палисадник перед домом и слушала, как барабанят увесистые частые капли по металлу, как, зависнув на мгновение на листьях и ветвях, срываются быстро вниз и исчезают в густом крыжовнике.
Никакое дурное предчувствие сегодня Елену не посещало. Ночь она спала как обычно, привычно поднялась под утро, возилась в потемках, собираясь на двор кормить скотину. Снов не помнила никаких. Возможно, они и не снились ей.
К телефону подошла без волнения. Правда, с небольшой задержкой: пока вытерла руки, пока сняла перед входом в дом черные от грязи калоши. Аппарат всё это время не умолкал. Кто-то был очень настойчив.
Елена подняла трубку и после небольшого перелива мелодии услышала: "Это 57-2-12? Говорите!" И вслед за этим: "Лена? Это я, Рая!"- как всегда отчетливо, с уверенностью в голосе.
Елена сначала ничего не ответила, потом только сказала: "Да". Всякий раз "да", слушая.
Подобный звонок повторялся ежегодно. Поначалу один раз. Всего один. Потом чаще, но не больше двух. Вслед за ним, буквально на следующий день, появлялась сама тетка Раиса.
В этом году ей исполнилось пятьдесят пять. Её с почестями отправили на заслуженный отдых. "Здыхались",- как сказала Надежда, старшая дочь Елены.
Еще в прошлый приезд, когда были живы её близкие родственники здесь, в деревне, она настояла на том, чтобы её звали не иначе как Раиса Павловна (не Рая, не Раиса, и даже не Павловна, а только так сочетательно: Раиса Павловна). Елене было всё равно, хоть Раиса годков на двенадцать моложе; но Елена, во-первых, кровь от крови женщина деревенская, а во-вторых, совершенно непритязательная. Раиса Павловна, так Раиса Павловна. Сошлись на том. Делить им нечего: как ни крути, они с ней разного поля ягоды.
Надежда за глаза кликала Раису Павловну теткой Раисой. Стали промеж себя так называть её и все остальные: Елена, Роман и маленький Славик, сын Надежды.
Тетка Раиса приходилась Елене дальней родственницей: то ли троюродной, то ли четвероюродной племянницей. По крайней мере, еще в Великую Отечественную дома всех Зарубиных в деревне теснились на одной улице. Зарубиной была Елена, из Зарубиных ответвилась и тетка Раиса.
Лет пятнадцати, в суровые послевоенные, молодая Раиса на дребезжащей полуторке, с небольшим коричневым чемоданчиком подалась в Харьков на учебу и года через три осела там, встретив чубатого Радика, недалекого и мягкого бухгалтера, которым она будет понукать всю жизнь, но так и не поймет, из какого теста тот слеплен.
В Харькове она вскоре приобрела профессию по тем временам достаточно уважаемую и непыльную: бухгалтера одного из небольших предприятий. Само учреждение находилось в пяти минутах ходьбы от дома, где ютились Борщенковы - тихие харьковские евреи в третьем поколении со странной, невесть как приобретенной фамилией: не то от слова "борщ", не то от борзых щенков.
Раиса оставила фамилию Зарубиных за собой. Перечить никто не стал. Впрочем, тогда она еще была паинькой. Это впоследствии свела со свету свекровь, Евгению Йосифовну, и отправила в Дом престарелых тестя, Адама Федоровича. Но, несмотря на это, Радик молодую жену обожал. Что нашло на этого нежного, тонкого юношу с большими, будто накрашенными ресницами,- он сам не ведал. То ли Раиса - в те времена худенькая, хрупкая девушка - так приглянулась ему ("будто приворожила"), то ли Радик просто хотел сделать что-нибудь наперекор доморощенным, отсталым - на его взгляд - родителям,- но факт остается фактом: Раиса вошла в их семью и вскоре - незаметно для других - стала полноправной владелицей трехкомнатной квартиры на Павловом поле, гаража и машины, которую Адам Федорович получил еще в войну за какие-то там заслуги в области оборонной промышленности.
Злые языки сказывали, что Раиса, уехав в Харьков, даже домой перестала писать, но Елена в это не верила: Зарубины всегда уважительно относились к старшим. Тем не менее, первый раз после своего отъезда Раиса приехала в родную деревню лет через пять, когда неожиданно заболел и скончался её отец, а вслед за ним, немного пережив его, и мать, сердобольная старушка, до последнего истово верящая в Бога и разрывающаяся между любовью к нему и своему мужу, рьяному безбожнику - "атеисту", как он сам выражался,- прощелыге последнего пошиба Степану Зарубину.
Дом вскоре продали. Зарубинская ветвь осиротела, девки повыходили замуж, поменяли фамилии, и теперь, как знак семьи, только у Раисы осталась Зарубинская метка и то лишь из чистой случайности (а может, привередливости, что Зарубины - звучно, а Борщенковы - ни к селу, ни к городу).
Похоронили последних Зарубиных на деревенском погосте, в кругу ушедших ранее родственников. Крест, крест, холм, холм. Присматривать за ними Раиса попросила Елену: она её ближе знала, их дома по-соседски жались друг к другу.
"Если что, у тебя и останавливаться буду",- еще тогда сказала. Елена не противилась: раз при живых родителях не появлялась, при покойных наверняка и дорогу забудет. Так оно вроде и получилось. Еще лет двадцать тетка Раиса не объявлялась, но вот подросла Надежда, тоже потянулась в Харьков, Елена дала ей адресок Раисы.
Та, надо отдать ей должное, помогла, как смогла: с помощью своих ли, или связей Радика устроила Надежду в техникум и даже (скорее всего, из чисто новоприобретенного показного приличия) предложила ей остановиться у себя. Но Надежда предпочитала неограниченную свободу и потому, недолго думая, поселилась в общежитии, избежав тем самым нежелательной опеки со стороны своей дальней родственницы.
Тетка Раиса ненаиграно обиделась и долго потом жаловалась в письмах к Елене на черную неблагодарность Надежды.
После этого начались и регулярные наезды тетки Раисы в деревню. Раз в год - два она появлялась теперь обязательно. Останавливалась, как было условлено, в доме Елены.
- Здесь столько воздуха, столько света!- восторгалась она.- Как вы можете тут жить и не замечать всего этого!
- Так и живем,- отвечала по-простому Елена. Для неё это была обыденная, а не праздная атмосфера.
Она приезжала неожиданно. Подгадывала под автобус из Лозовой в деревню и успевала на него обычно в пять вечера в пятницу, если отпрашивалась на работе, или в субботу к восьми утра.
Когда в деревне провели телефонную связь, стала предварительно звонить. И чем старше, тем чаще, настойчивее. Поначалу, "чтоб не забыли". Спешила поздравить с каким-нибудь праздником. Было приятно: помнит про нас тетя Рая, не забывает. Заканчивала разговор беспардонным "смотрите, приеду, как обычно",- неизменно, к какому бы торжеству не был приурочен звонок.
Из приличия Елена не могла отказать ей ни в чем. Поэтому, когда приезжала тетка Раиса, жизнь в доме Елены начинала течь по новому руслу.
Прежде всего, тетка Раиса ставила на крыльцо две свои небольшие сумки и говорила:
- Славик, принеси-ка Раисе Павловне ее тапочки! (Они хранились в нижнем ящике комода.)
Затем:
- Леночка, тут я привезла немного колбаски и голландского сыру, но пока ничего не отрезай: колбасу нарежем к ужину, сыр под утро, к чаю.
После этого она несла свои сумки в спальню Елены, переодевалась в теплый стеганый халат, накидывала сверху на плечи легкую курточку и выходила на крыльцо к ожидавшей её терпеливо Елене. Спрашивала:
- Ну, как вы тут без меня?- и углублялась во двор, чтобы заглянуть в каждую кроличью клетку, взглянуть на каждый куриный насест, осмотреть каждый закоулок в хлеву, где грустная бурая телка Матрена тупо перемалывала прелое сено, и неподалеку в жиже дерьма, выпростав изгаженные конечности, сладко посапывала Аксинья - крупная полюбившаяся всем свиноматка. При этом всякий раз тетка Раиса интересовалась, сколько появилось в этом году крольчат, как часто они мрут, хватает ли семейству Елены куриных яиц, продает ли она молоко и т.д. и т.п. неизменно, с присущей ей бухгалтерской педантичностью.
Елена всегда смиренно и точно, без утайки отвечала на все её вопросы, никогда не задумываясь, для чего нужна Раисе эта бухгалтерия. Тем не менее, только когда была пересчитана вся живность, пересмотрены все грядки, амбары и сусеки, выяснены все агрономические мероприятия, тетка Раиса устало дакала таким протяжно-задумчивым (себе на уме) "да-а-а!" и шла в летнюю кухню, словно совсем позабыв о Елене, семенившей сзади.
В кухне тетка Раиса садилась на табурет, тяжело вздыхала, держась за сердце, и после получаса излияний о плохой жизни в городе и собственное никудышнее здоровье, просила Елену сготовить что-нибудь "деревенское": побольше вареной картошки, жареных яиц, свежий аппетитный борщ.
- Я так соскучилась по деревенской пище,- говорила она, уплетая уже сочный соленый огурец, который обнаружила в тарелке на столе во время разговора.
Роман, муж Елены, появлялся часов в двенадцать. Хотя по возрасту и выслуге лет он давно вышел на пенсию, продолжал работать кладовщиком в колхозной мех. мастерской.
Обычно о приезде тетки Раисы он узнавал последним. Тратя на обед обычно часа полтора - два, с неспешным застольем и недолгим сном, в дни появления тетки Раисы Роман срывался с обеда пораньше, а, возвратившись с работы, тут же подхватывал удочки, клал в карман шмат - другой сала, ломоть хлеба и до темна отсиживался на деревенском пруду - так претила ему тетка Раиса своими нудными разговорами и увещеваниями.
При тетке Раисе и вечерний просмотр телепередач превращался в каторгу. Смотрели лишь то, что приглянулось гостье. Если какая-либо передача не нравилась, она слащаво посылала маленького Славика, внука Елены и Романа, "поклацать". А когда раз строптивый Славик грубо ответил ей: "Клацайте сами!", тетка Раиса тут же всем присутствующим домочадцам с надрывом в голосе и неприкрытым возмущением поведала о том, что может случиться, если Славик уже в свои семь лет так будет капризничать и не слушать старших, и добавила, как добавляла непременно во всех подобных ситуациях, историю её примерного малыша, которого она воспитала чуть ли не паинькой: послушным и благородным юношей.
В пятый раз Надежда эту историю слушать не желала. Она выходила во двор, закуривала сигарету и сплевывала в сторону, вспоминая, как этот паинька без стыда и совести всякий раз, как она появлялась у тетки Раисы дома, пытался залезть своей похотливой волосатой рукой ей под юбку и ущипнуть. Сейчас ему тридцать шесть.
Погостив день-другой и доев, в конце концов, свою качалку сухой колбасы (кусочек, впрочем, она всегда отрезала Славику, умилительно улыбаясь) и голландский сыр, тетка Раиса набивала обе свои немалые сумки продуктами, как то: картофелем, репчатым луком, свеклой, морковкой и т.п. ("На зарплату всего не купишь, а у вас вон сколько!.."), и довольная, высоко поднимая ноги, взбиралась на ступени "Лаза", бросала такое же вечное, как и все её слова: "И всё-таки, как я устала, Лена" - и потом только скрывалась в салоне.
Прошлым летом привезла внука - настоящего бутуза, сына того самого "её паиньки". По-простому, без обиняков сказала:
- Что там город. У вас он и отдохнет, и покушает,- природа!
Звали бутуза Володенькой. Было ему девять и был он чрезвычайно упитан (в маму), хитер и вороват. Первым делом егоза Володенька просмотрел все ящики в столах, комоде и шкафу (Надежда застала его за этим занятием и задала трепку.), потом стал задирать домашних котов (чего не позволял себе даже Славка, хотя и гонял чужих), полошить кур, из-за угла метать из рогатки в жившую по соседству бабу Дусю. В конечном счете, сам Славка, хотя и был гораздо меньше Володеньки, его хорошенько помял, оттузил, и Володенька вынужден был пожаловаться тетке Раисе по телефону и укатить в свой асфальтный Харьков на бабушкины скромные харчи.
Вроде как смерть соединяет хорошего и плохого, обидчика и обиженного, униженного и унижающего. Уж где-где, а на кладбище, среди сотен молчаливых свидетелей жизни и смерти важность и надменность тетки Раисы, казалось, должна отступить; даже если не отступить, то умериться хоть на время, но и здесь тетка Раиса оставалась верной сама себе.
Увидев поросшую бурьяном могилу отца и матери, накинулась на Елену:
- Как тебе не стыдно, я же тебе поручила присматривать. У тебя что, не нашлось минуты почистить всё вокруг?!
Елена извинилась. Извинилась и побожилась, что больше никогда это не повторится и, как было условлено, она будет приглядывать за могилами родственников тетки Раисы так же, как за могилами своих родных.
- Больше всего я не терплю,- говорила тетка Раиса, когда они покидали кладбище,- когда человек нарушает данное кому-то слово!
- Я хотела бы умереть здесь!- вырвалось у неё однажды.- Я чувствую, что умирать должна здесь. Ты знаешь, какие неблагодарные эти Борщенковы. Вот и Милечка (тот самый паинька) вырос, и нет ему до меня дела. И Радик отвернулся. Они никогда меня не уважали, никогда не любили! Я для них чужая, Лена, чужая, веришь ли?
Елена ничего не отвечала.
- А вот ты, Леночка, сама доброта. Ты что-то святое! Думаешь, я не вижу, как ты бьешься, что рыба об лед, чтобы угодить ближним. А они тебя ценят? Вот я тебя понимаю. И ты, вижу, понимаешь мою тревогу. Я ведь чужая там. Я всегда была для них чужой! Эти душные, забитые людьми улочки, эти гудящие от тысячи автомобилей мостовые,- как я устала от всего! Бывало, проснусь ночью, под утро. Еще темно, даже луна за окном что одинокий застывший фонарь. Снаружи доносятся редкие завывания троллейбусов, и кажется мне, когда закрою глаза, что это я еду на вокзал от всего насиженного, от всего надоевшего мне за долгие годы, еду к себе, домой. К тебе домой, ты же не прогонишь меня? Леночка, ты же не сможешь меня прогнать: мы же родня-родней, мы же одного корня. И поэтому, наверное, так хочется мне умереть здесь, в этом доме, в этой комнате - это будет последний уголок, где я должна остановиться, где, я знаю, мне будет уютно и легко помирать.
Это было последнее связное, что сказала тетка Раиса перед своим отъездом в прошлом году. Елене было шестьдесят три, тетке Раисе пятьдесят с довеском.
Елена жила степенно, редко когда задумываясь о смерти. Разве когда кто-либо из деревенских внезапно или после долгой болезни уходил на покой.
Тетка Раиса, здоровая - ни намека на недуг, - только и говорила что о смерти. К тому же, выйдя на пенсию и заимев право на бесплатный проезд в автобусах и электричках, она стала наведываться к Елене раза по три-четыре на год. Снова обшаривала закрома, снова набивала полные сумки продуктами ("Боже, как я всё это дотащу!"), говорила о смерти и о том, что ей следует умирать непременно здесь, на родине, в доме Елены...
- Да, Раис Павловна,- только и повторяла в трубку Елена.- Хорошо, приезжайте. Да, картошка есть. Сливочное масло? Купите, мы деньги вернем. Бывайте здоровы. Привет всем. Нет, ждем, приезжайте, не стесняйтесь, места хватит.- Как всегда.
В обед о предстоящем визите тетки Раисы Елена сказала Роману. Он выругался и пошел остервенело рубить свиньям тыкву.
Надежда сразу же собралась к подруге в райцентр:
- Ты же знаешь, мама, я её терпеть не могу.
Елена снова осталась одна. Завтра приезжает тетка Раиса.