Утром баба Настя, поддавшись в конце концов на уговоры внуков, взяла небольшое плетеное лукошко и отправилась в лес по малину.
Встала рано-раненько. Раньше, чем вставала обычно. Не стала никого будить - и так знают, вчера вечером все уши прожужжали: "Сходи за малиной, ба, сходи"...
В прошлом году чуть пора пришла, она и по грибы и по ягоды в лес в охотку, а в этом как будто пошептал кто: чувствует - слаба стала, за три километра невмоготу идти. Но внукам уступила, согласилась. Да и варенье не помешало бы из малины закрыть: зимой и при простудах ничего нет лучше малинового варенья - и жар сгонит, и душу ублажит.
Поднялась, вторые петухи еще не перекликались. Под кофту поддела жилетку: по утрам прохладно стало. Осень ранняя, к концу августа уже деревья золотит.
Рассвет еще не брезжил, но на востоке посерело. На озере видно, как клубится туман. На трассе ни души. Бояться нечего, что пролетит неуслышанным городской лихач. Дорога в Суйсарь единственная, а молодежь ныне беспечная - вырвется на асфальт и давай жарить на всю. Поэтому баба Настя, хоть и отчаянная была в молодости бабенка, теперь по трассе ходит с опаской, все больше по обочине - лихачи ее пугают.
Но сейчас спокойно и тихо. При такой тишине малейший звук слышно за версту даже таким подглуховатым, как она.
Дышится легко и приятно. Эх, с сожалением думает баба Настя, кончились для нее те славные деньки, когда она могла пройти без одышки и пять и десять километров.
Еще немного и вскоре на горизонте показалась широкая и сплошная черная лента леса. Трасса вьется перед ней беспокойно, затем остро врезается в самое чрево и исчезает. Там, баба Настя знает, ее плотно обступят седые осины и вековечные сосны, нависнут над нею разлапистые ели и длинноветкие дубы, там она свернет незримой, только ей одной известной тропой среди густых кустарников и дойдет аж до малинника, затаенно млеющего в глубине чащи на радость ежу и белке, сороке и воробью.
Сама баба Настя наткнулась на него случайно. В прошлом году. Собирала грибы. Место неприметное, но малины тогда было там хоть пруд пруди. Набрала тогда полное лукошко, и хотя еще не раз наведывалась в обильное урочище, никому о его местонахождении не рассказывала. Не из зависти, а просто "Как вам объяснить? Ну, сходишь с дороги и через лесочек идешь, идешь, пока не уткнешься..." - "А!"- отмахивались от нее тогда все, понимая, что по таким объяснениям вряд ли и до первого дуба доберешься, не то, что до малинника.
Самые упорные, однако, не отставали от нее, напрашивались настойчиво: своди да своди, предвкушая богатую добычу. Но баба Настя отнекивалась: "Да как я тебя свожу? Вот как буду идти, ступай со мной". Но так и не шла по уговору - всегда что-то мешало.
А вот когда свободна, ходить собирать кого, скликать, желания не было, шла сама и снова возвращалась с полными лукошками.
Дорогу находила всякий раз не задумываясь, по наитию. Поэтому и объяснить толком не могла - как объяснишь то, что сама едва уясняешь?
Вот и сейчас шла себе, шла, и как толкнуло что: повернуть надо здесь! Повернула. И правда, продвинулась шагов на десять - знакомая сосенка, у нее одной такой низковатый кореженный сук, какого ни у кого нет,- как его опишешь? Баба Настя даже не догадывается, на что он может походить: горб не горб, нос не нос,- что за хреновина?
А вот и малинник, Еще пышнее, чем в прошлом году, Ему тут раздолье: поляна обширная, света вдосталь, ветра совсем нет, от ягод так и рябит в глазах.
Баба Настя на радостях тут же набросилась на них. Высокие кусты - почти с бабы Настин рост - чуть ли не полностью скрыли ее. Рвать легко: поднимешь лапу листа - четыре, пять, а то и пригоршня ягод. Какие алые, какие красные, но немало и крупных, налитых, почти фиолетовых - в руках давятся, во рту тают.
Баба Настя - любительница сладкого - смакует с удовольствием, но и о внучатах не забывает, понемногу наполняет лукошко.
Тут - шорох. Баба Настя застыла - ни жива, ни мертва. И как молнией поразило ее: да она ведь одна одинешенька тут, может быть, на весь лес. Хорошо, коли добрая душа, а если нечисть какая?
Замерла, не шелохнется.
Тут опять зашевелилось и, надо полагать, неподалеку, так как слышно явно, отчетливо.
И шорох не простой, а еще как будто причмокивание.
Баба Настя дыхнуть не смеет, не то, что голос подать. Кажется, стук ее сердца по всей поляне раздается.
Закружилось тут в голове, завертелось, как будто в вихре: "Уходить надо. Уйти немедленно!"
И попятилась, стараясь ступать тихо, мягко, чтобы не дай Бог не выдать себя, не выказать. Ступит два шага, закаменеет, прислушается: только сердце свое лихорадочное слышит. Уж и посмеяться над собой готова: неужто почудилось бабе старой, но страх не гнала - нельзя расслабляться.
"Дура, дура,- кольнет себя с досадой,- нет бы еще кого с собою прихватить, не так страшно было бы, лес же..."- и дальше двинется.
Но вот и конец поляны, кусты малины почти вышли, до леса рукой подать. Но что это? Теперь такой же шорох впереди!
Растерялась баба Настя совсем: куда идти? Струхнула, потянулась влево. Сначала медленно, потом быстрее, с трудом приглушая собственные шаги, и вдруг едва не налетела на... медведя.
"Боже мой!- упало все у бабы Насти.- Господь всемогущий!"
Побледнела как смерть. Чувствует - кровь в жилах стынет, леденеет.
Медведь тоже на нее уставился, не поймет ничего: что за зверь такой в его малинник забрался? Склонил набок лохматую голову, заурчал утробно. Но тихо, незлобно.
Баба Настя в свою очередь рот боится открыть.
Медведь снова заурчал. Миролюбиво будто.
Баба Настя осмелела, хотя глядела на него еще с опаской.
Вспомнилось, как в прошлом году в этом лесу пропала женщина. Нашли весною. Полузагрызанную. Поняли - медведя работа: отгрыз немного, остальное припрятал, схоронил. Наткнулись случайно. Сначала мелькнула под валежником синяя сумка, потом чуть в стороне обнаружилась вязаная шапочка, неподалеку - ботики, рука...
- Но ты же не такой,- собралась с духом баба Настя,- не такой. Я вижу...
Что ей говорить?
- Был бы другим, сразу накинулся на меня, так ведь? А ты вот сидишь, не двигаешься, не бросаешься на меня.
Говорит и думает: "Боже, дай силы, дай силы..."
- Я это сразу поняла,- продолжала, так как чувствовала - нельзя молчать, да и при голосе вроде не так страшно.- Поняла, как увидела тебя. Ты ведь не такой, как другие. Ты добрый, славный, хороший. Не тронешь меня, нет?
Медведь повернул голову на другую сторону, снова слабо заурчал.
- Вот и ладно, а то я бы невзлюбила тебя. Я ведь знаешь какая? Если не полюблю кого, хоть ковром персидским у ног стелись!
Сказала и осеклась. Не перегнула ли? Он-то хоть и зверь, а эмоции, чай, тоже понимает. Не понравится что-нибудь, что делать? Бежать? А вдруг и он побежит за мной? Потихоньку отступать - не разозлит ли? Но сдвинулась с места, стала уходить. Только ступила пару шагов, как медведь поднялся, направился к ней. Баба Настя остановилась, зашептала быстро: "Боже, боже, помоги, Господи!" Но медведь не накинулся на нее, приблизился вальяжно, вытянул нос к ботинкам, понюхал.
Баба Настя от страха глаза закрыла и продолжает лепетать: "Боже милостивый, Боже милостивый..."
Медведь обошел ее, осматривая и обнюхивая со всех сторон.
Не зная, как себя успокоить, баба Настя запела. Поначалу тихо, потом громче, громче, чтобы и медведь услышал:
Баю бай-бай, медведь детка,- баю бай-бай.
Косолапый да мохнатый бай-бай.
В молодости задорная и бойкая девка, любительница всяческих деревенских спевок, она и теперь не уступала в поселке никому ни по голосистости, ни по мелодичности. От различных приглашений на свадьбы или проводы у нее отбоя не было. Она всегда начинала, после нее подхватывали. Знала, казалось, несчетное количество известных песен, как народных, так и современных, шлягерных.
К сожалению, в небольшом Лехнаволоке, да и во всем Заозерье свадьбы стали столь редки, что баба Настя просто изнывала от скуки. Нет, она не была лежебокой, не грелась на завалинке в лучах ласкового солнца. Целый божий день крутилась по хозяйству и нянчила внуков, однако по-настоящему отходила душой только в песне или пляске. Вот этого-то ей и не хватало. И если в молодости не пропускала ни одной посиделки, ни одной спевочки, ни одного вечера танцев в клубе, то теперь лишь с болью в сердце вспоминала те сладкие вечерки и незабываемые денечки, когда, как говорится, "и душа вразнос".
Она вся, казалось, была пронизана музыкой. Кормила телку - пела, копалась на грядках - пела, шла в магазин - мурлыкала про себя что-то, не замечая никого и ничего вокруг.
Прорывало ее часто под хмельком. Тут уж к ней не подходи - не остановишь. Зальется во весь чистый голос и через всю деревню пройдет аки пава, с песней, не постесняется. А чего ей, женщине, отжившей свое и не насытившейся жизнью, стесняться? Никому зла не делала, никого не обидела, а уж что песни любит громко петь, так не обессудьте: тихие песни поют на кладбищах. Она же поет для живых, для тех, кто еще не умер, да и для себя, в конце концов. И остановить ее невозможно, потому что музыка для нее не просто развлечение, а, можно сказать, внутреннее состояние души.
Но сегодня другой случай. Сегодня она поет, чтобы выжить.
Батя мед ушел искати,- баю бай-бай,
Мама ягоды сбирати, бай-бай.
Медведь заслушался будто, поднял голову, посмотрел на ее рот. Баба Настя открыла сначала один глаз, потом второй: не накинулся ли еще на нее косолапый? Вроде нет. Видно, помогает песня-то. Затянула посмелее:
Батя тащит соты-меды, бай-бай,
Мама ягодок лукошко, бай-бай.
Кто Оленюшке, кто медведюшке,- баю бай-бай
В лесу колыбель повесил, бай-бай.
Вышли воины удалые, баю бай-бай,
Небаюканы, нелюлюканы, бай-бай...
Как закружилась потом, будто в танце, притоптывая, не помнит баба Настя. Как выбралась из чащи, как дорогу на трассу нашла... Не верила, что осталась жива, что медведь не разодрал ее, не помял. Помнит, как вновь и вновь начинала медвежью колыбельную, как пела нежно, с придыханием, чтобы умилостивить его. Как с ребенком с ним баюкала и все оглядывалась, уходя, оглядывалась: не тянется ли за нею, не гонится ли...
Не верилось, что потерял зверь интерес к ней, развернулся и не спеша побрел обратно в малинник, затерялся в густых зарослях. Жара ли тому была причиной или насыщенная утроба его,- неизвестно. Только когда опомнилась баба Настя, почувствовала, как отяжелели колени, осела и просидела, наверное, несчетное количество времени. И казалось - родилась заново.
А дома, едва переступила порог, сказала дочке:
- Налей, родная, водки. За рождение второе мое.
Татьяна изумилась:
- Что вы, мама?
- Ой, даже не спрашивай, не спрашивай,- залпом влила в себя первые полста.
И смеялась и плакала, смеялась и плакала во хмелю, рассказывая про свое забавное приключение.
А потом к соседке, подруге своей давней бабе Кате пошла и у нее добавила. И уже всё казалось ей каким-то смешным и нелепым: как она на медведя наткнулась, как испугалась его и как песни ему пела то веселые, то колыбельные, будто пыталась околдовать.
А вечером по улице шла и пела на всю округу:
Помню я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла...-
веселя скучающую на автобусной остановке молодежь.