Аннотация: Однажды я случайно проснулся и услышал удушливы плач моей жены Валерии...
ВАЛЕРИЯ
Не знаю, что нужно человеку для того, чтобы он прозрел, но я понял, что стал привередливым эгоистом только после того, как однажды ночью, неожиданно проснувшись, услышал рядом удушливый плач Валерии, моей всепонимающей супруги.
Сказать, что собственный эгоизм был для меня в ту ночь открытием,- значит преднамеренно солгать. Но лгать всем и всегда, как я это делал всю жизнь - одно, лгать же себе, прекрасно сознавая, что лжешь, - совершенно другое, настолько скучное занятие, что даже не знаешь, как от него избавиться.
Я врал всю жизнь, врал больше всего себе, создавая для всех из себя простой и добродушный образ брата, друга, товарища, потом супруга.
Самое удивительное из всего то, что мне верили, потому что я врал открыто, не смущаясь, иногда даже совершенно уверенный в том, что сам сочинил. Поэтому окружающие холили меня, лелеяли, предлагали дружбу, заботу, иногда деньги, когда в моих карманах гулял ветер.
Помню, впервые я солгал себе в детстве, когда увидел на своем правом плече небольшое родимое пятно. "Он отмечен Богом",- долдонили болтливые соседки. А я внушил себе, что нарочно кем-то заклеймен и печать эта свидетельствует о моем великом предназначении в будущем, чем я должен, несомненно, втайне гордиться. "Почему втайне?"- спросите вы. Да потому что злые языки тут же начнут юродствовать, превратив печать моей судьбы из божьего дара в дьявольскую шутку.
Самым тяжелым было, конечно, носить на себе эту своеобразную печать и скрывать от всех посторонних ее существование.
Иные позлословят: "В бане-то в пару не скроешься". Не скроешься, верно, только в бане мы все одинаковы, все голы и всем наплевать, что сосед по полатям лысый, лохматый или с отметиной, внешне, может, похожей на ожог или загар, оставшийся с лета.
Итак, я солгал тогда, и первая ложь, оставаясь для всех тайной, так не всплыла и поныне. Возможно, она уйдет со мной в могилу, и значит, в глазах других, таких же, как я, лелеявших в своих фантазиях иные отметины, я останусь обычным порядочным человеком.
Печальнее была моя вторая ложь. С нее-то, собственно, и начались все мои неудачи.
В детстве я обнаружил в себе задатки художника. Мне без труда давались законы перспективы, рука без напряжения создавала прямые и изогнутые линии, я остро чувствовал натуральные цвета и различал их малейшие оттенки; меня увлекали способы передачи светотени и колорита.
В начальной школе изобразительного искусства я прослыл первым учеником. Потом сделал несколько удачных пейзажей темперой и довольно-таки легко поступил в художественное училище. Но тут-то и начались инциденты. Начитавшись о великих мастерах кисти, я понял, что для того, чтобы стать настоящим живописцем, нужен каждодневный всепоглощающий труд. Эскизы, зарисовки, наброски, пусть даже небольшие, мельком, одним штрихом, но каждый день. И вот этого я себе позволить не мог, надеясь на судьбу, печать которой носил на правом плече.
Я не мог заставить себя усидчиво тушевать тени, вырисовывать каждый листок на ветке или волосок шерсти животного. Мне хотелось поскорее завершить полотно, двумя-тремя мазками создать единую картину, чтобы начать новую, уже нетерпеливо ожидавшую меня. Я распылялся, постепенно теряя навыки (вернее, не приобретая их), обманывал себя и наивно радовался эфемерным успехам, которые превозносились мною как нечто предшествующее великому, грандиозному. В конце концов, мои работы стали никому не интересны, заказы убавились, я стал перебиваться случайными заработками, оформляя витрина магазинов, создавая плакаты очередных лозунгов и воззваний, утешая себя старой надеждой, не погребенной еще, но и не вспыхивающей более так ярко и лучезарно, как прежде.
Тяжело быть эмоциональным. Все учат: держи себя в руках, все зависит от тебя, а я совершенно ничего с собой поделать не могу. Постоянно раздраженный, возбужденный, если нет работы, и неудержно веселый, если задуманное осуществляется. Готов прыгать до небес от радости и покончить с собой от безумной вселенской тоски. После плача Валерии я подумал, что стал эгоистом именно из-за избытка эмоциональности. Не сразу, конечно, со временем. Хотя,- ложь. Я родился эгоистом, а своей эмоциональностью погубил Валерию.
Я встретил ее случайно. Уехал за город рисовать. Какая красота, скажу вам! Представьте: прозрачно-голубое небо (я всегда начинаю пейзаж с фона, постепенно накладывая мазок за мазком), излучина реки, усеянная многолетними стволами сосен, серебристо-серая галька, изредка покрытая мхом, и буйная сочная растительность по краю воды. Набросал эскиз, стал накладывать основные мазки - чувствую, кто-то смотрит мне в спину. (Не выношу, когда видят процесс моей работы, а тут даже без спроса, неожиданно, исподтишка.) Обернулся, чтобы излить негодование, но только замер в полуобороте, не вымолвив ни слова. Передо мной стояла высокая стройная девушка примерно моего возраста в белом открытом сарафане, которое так гармонировало с её каштановыми волосами, ниспадающими на хрупкие плечи. Я тут же влюбился. С первого взгляда (моя эмоциональность). Сложил мольберт и последовал за ней. Вот уже семь лет, как я страдаю оттого, что не смог сделать Валерию счастливой, хотя был уверен в том с той самой минуты, как заглянул ей в глаза. В чем заключалась моя уверенность? Да все в той же голой истине: предназначение судьбы.
Сладость первого успеха, любовь красивой девушки - это ли не доказательства моего восхождения? Я был молод, горд и счастлив. И снова лгал. Всем, себе и Валерии.
Любовь действительно слепа. Валерия верила каждому моему слову, верила в мои способности, отказалась от всех своих замыслов ради меня, но тогда я этого не замечал. Верил, что мне сопутствует успех, друзья поддерживают мои удачи, следовательно,- жизнь замечательна.
На третьем году совместной жизни Валерия стала грустить. Временами становилась задумчивой, незнакомой, непредсказуемой. Гуляя по улицам, я замечал, что она обращает внимание на частные дома, особенно весною, когда начинались посевы, и люди копошились в своих огородах. Зорким взглядом Валерия примечала, какие растения сажались, какой цветок распускался. Знала название каждого из них, страстно рассказывала об особенностях их посадки, времени цветения. Я слушал с интересом, догадываясь, впрочем, к чему она клонит, но представить себя в доме без газа и горячей воды, не мог.
Проблема выбора стала передо мной сразу, только зашел разговор о трудоустройстве Валерии. Она стеснялась признаться в своей тяге к земле, намекая иногда, правда, что хотела бы работать где-нибудь в оранжерее или по озеленению. И лишь несколько месяцев спустя спросила, возможно ли обменять нашу двухкомнатную квартиру на частный дом. Я возмутился, но, увидев, что мое решение чуть было не убило ее, пошел на компромисс, сказал, что мои дела с каждым днем идут как нельзя лучше, что скоро я стану известным художником, а значит, у нас появится достаточно денег, чтобы купить дачу с приусадебным участком (городскую квартиру я бы ни за что не променял), где она сможет сажать всё, что душе угодно. Валерия поверила мне. В тот вечер мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и мечтали, как построим красивый дом (конечно же, по моему проекту), какие вырастим деревья, где рассадим цветы и овощи. "Зачем овощи?"- спросил я. "Все же свои лучше, чем покупать",- ответила она, витая в облаках. А я поддакивал, хотя прекрасно понимал, что снова лгу, потому что пойти на то, о чем умоляла меня Валерия, значит, бросить все (так я думал тогда), заняться устройством дома, приусадебного участка, проблемами отопления, воды, которую нужно носить за сто метров. Нет, это не для меня. В принципе, я могу, но только в принципе. А так...
Все же мой эгоизм взял верх. Я знал, что убью Валерию своим признанием. Она страдала истерией и могла выброситься с балкона, осознавая, что никогда не дождется осуществления своей мечты. Я снова солгал, потому что мои дела стали расстраиваться. Я все чаще месяцами не прикасался к холсту, впадая в пессимизм. Мои работы перестали понимать и покупать. Настал момент, когда я совсем забросил кисти и краски, полностью переключившись на графические работы по оформлению витрин и транспарантов. Тогда она мне сказала: "Я все вижу. Ты очень страдаешь". С тех пор она никогда не говорила мне о земле.
Я был благодарен ей за это, где-то в глубине души упрекая себя за эгоизм, но внешне оставался холодным и равнодушным, считая, что, надев именно такую маску, можно еще продолжать лгать и изворачиваться. Если бы кто знал, как мне все осточертело! Семь лет супружества, тридцать два года жизни, из которых тридцать я отдал лжи!
После памятного разговора с Валерией прошло четыре года. Четыре года она молчала, четыре года я еще бился головой о непробиваемую стену жизни, пытаясь создать свою, облаченную в цвет и форму, но кроме царства лжи так и не создал ничего, чтобы меня прославило. Сколько лет я еще буду лгать? Узнает ли кто о том, что я всегда лгал? Как же признаться? Я этого больше всего боюсь - быть разоблаченным. Но, кажется, и этому приходит конец.
Я случайно проснулся и услышал удушливый плач Валерии. Она все чувствует, обо всем догадывается. Кому тогда я лгу? Только себе. Так ведь легче жить, проще существовать.
Я поворачиваюсь спиной к жене, тяжело вздыхаю, не думая, что предпринять, и засыпаю, зная, что сон мой такой же лживый и обманчивый, как и вся прошедшая жизнь.