После легкой трапезы - возлегать особо было некогда - Гамилькар с Белшебеком и свитой отправились в устроенный Гамилькаром у ближайшей реки летний лагерь, где собранные им карфагенские юноши упражнялись в военном деле и жили в нескольких небольших общих палатках, как обожаемые Гамилькаром спартанцы.
На давнее, еще с юности, увлечение Гамилькара Спартой и спартанским образом жизни Белшебек всегда смотрел снисходительно. Гамилькар прежде всего был семитом и патриотом родной земли, к тому же практиком, для которого абстрактные теории государственного устройства, которые так или иначе обыгрывались различными мудрецами и философами, были не сильно интересны. Из всего прочитанного о Спарте, услышанного от общения с лакедемонянами и их соседями, он взял для себя только то, что было ему по духу, по характеру, по настрою. Замечание воспитателя Александра Великого о том, что государственный строй карфагенян и спартанское правление были одними из лучших в тогдашнем мире, для Гамилькара было достаточным, чтобы не заниматься дальнейшими абстрактными измышлениями. Его привлекала более внешняя - броская - сторона: суровый, создающий истинного воина, спартанский образ жизни с его лагерем новобранцев, коллективизмом, ежедневными упражнениями и немаловажными совместными трапезами, так называемыми сисситиями. К тому же испокон веку считалось, что ни сила, ни лишения не могут заставить лакедемонян сложить оружие, что они будут биться до последнего человека и погибнут с оружием в руках. Такой стойкостью духа нельзя было не восторгаться! Особенно воину!
Конечно, сейчас Спарта уже не та, что была двести-триста лет назад, еще до Пелопонесских войн и походов Александра, вызывающая у всех греков и негреков огромное чувство восхищения. Приплывавшие в Карфаген восточные купцы утверждали, что спартиатов, потомков пришедших на эти земли дорийцев, после многочисленных войн осталось не более семисот семей - последствия поддержания чистоты крови. Но прежний дух свободы, единения, мужественности, стойкости и непобедимости спартанца, доказанный Фермопилами и спустя год подкрепленный Платеями, по-прежнему овладевал умами и сердцами тех, кто хотел стать настоящим воином. А Гамилькар всегда хотел им стать и собирал вокруг себя таких же, как он сам: рвущихся в бой, жаждущих баталий и подвигов.
Привлекало и то, что спартанцы считали себя потомками Геркулеса-Мелькарта, боготворимого и карфагенянами. В спартанцах Гамилькар видел идеал, замешанный на стремлении к дисциплине, порядку, гармонии, то есть к тому, что вселяет в каждого настоящего мужчину мужество перед лицом смерти, что заставляет бороться за свободу до последнего дыхания. Не наступил ли тот час, когда именно такие мужи - а они есть среди нас - должны выйти вперед строя и показать свое мужество во имя Отечества?..
Лагерь, созданный Гамилькаром у реки по образцу военного, обнесенный частоколом, окруженный, как положено, небольшим рвом, с караулом и действующим уставом, раньше мог бы вызвать у Белшебека легкую улыбку, как у родителя, снисходительно наблюдающего за игрой ребенка, но в настоящее время, когда, можно сказать, враг почти стоит у ворот Города, он вызывал только восхищение.
Несколько палаток для ночлега, общая трапезная, палестра , устроенная по греческому образцу, различного рода тренажеры для занятий боевым искусством и искусством владения мечом, на которых и сейчас несколько человек отрабатывали удары, - видно было, что все сделано всерьез, по-настоящему. Узнай об этом лагере члены Совета, Гамилькару точно головы бы не сносить.
- Как тебе еще одно мое детище? - восторженно спросил Гамилькар.
У Белшебека не нашлось слов.
По зову трубы на центральную площадь со всех сторон быстро стали стягиваться люди в одинаковых легких плащах наподобие лакедемонского гиматиона , который спартанцы для закалки носили круглый год.
Гамилькар с сопровождающими слезли с коней. Белшебек неторопливо обвел глазами строй. Большинство - сыновья влиятельных граждан Карфагена, членов Совета и руководства коллегий, сторонников военной политики. Некоторые из них, прежде бесшабашные и легковесные, теперь выглядели степенными и целеустремленными.
Так вот куда не так давно исчезли прежние возмутители спокойствия, своими призывами дать решительный отпор римлянам ежедневно баламутившие форум. Здесь почти всех, думающих так же, как он, Гамилькар собрал под свое крыло.
- Друзья, наш час пришел, - сказал Гамилькар в наступившей тишине. - Вот человек, который привез нам благословение богов (Гамилькар показал на Белшебека). Он говорит, что боги поддерживают все наши чаяния, и теперь только от нас зависит, сможем ли мы оправдать их высокое доверие и защитить страну от жаждущих крови варваров, за каких-то двести лет уничтоживших близких нам по духу этрусков, завоевавших Великую Грецию и коварно вторгшихся в Тринакрию . В эти минуты, тяжкие минуты для нашего Отечества, больше невозможно оставаться равнодушным и бездеятельным, полами широких плащей бесцельно мести площадку форума, больше нельзя наивно уповать на то, что война обойдет стороной родную землю и враг никогда больше не появится у древних стен Карфагена. Надо, наконец, дать ему жесточайший отпор, чтобы он и думать забыл смотреть в сторону наших мирных берегов.
Гамилькар распалился. Каждое слово вылетало из его уст, как брошенный пращой камень, и метко попадало в цель - сердце каждого стоящего на плацу. Видно было, что слова эти были думаны-передуманы им не единожды бессонными ночами и тревожными днями. Даже те, кто никогда не смотрел в лицо врага, на чело которых ни разу не ложилась тень от массы летящих вражеских дротиков, чьей кровью не обагрялись еще мечи недругов, жадно ловили его слова, потому что верили им, потому что чувствовали рядом с собой плечи закаленных в боях старших товарищей, для которых повседневность и война давно стали синонимами.
Могучий Ахирам, правую половину лица которого пересекал глубокий шрам от меча кампанца, оставил по себе память и при разгроме Регула, и чуть позже при осаде разрушенного впоследствии Агригента на Сицилии, и при защите Лилибея. В одном из сражений он пронзил дротиком горло римского военного трибуна, а впоследствии его доспехи торжественно преподнес в дар грозному, но справедливому Решефу в его храм, выходящий на Главную площадь Карфагена.
Китион-лидиец, круглолицый, вечно улыбчивый, кучерявый грек, снискавший славу уникального проныры, мог под самым носом римлян провести стадо быков, накормить до отвала небольшой отряд бойцов в местности, где и мыши взяться негде. Первый знаток как лекарственных, так и съедобных трав, меткий пращник.
Нагид-нумидиец, младший сын одного из степных вождей, с детства не слезал с коня. Находясь в Карфагене в качестве заложника, он близко сошелся с Гамилькаром. В армии Ксантиппы отряд его всадников был самым грозным.
Были и другие, которые заметно проявили себя на различных полях сражений и теперь бескорыстно передавали свои знания и умения более молодым и неоперившимся еще товарищам, потому что знали, что и от них на поле боя будет зависеть их собственная жизнь, ведь бой - не кулачное сражение один на один с врагом, а и взаимовыручка, и взаимодействие. И молодые хорошо понимали это и старались не ударить лицом в грязь, на лету схватывали каждое наставление своих учителей, до изнеможения отрабатывали приемы владения мечом, щитом, копьем и дротиком. В угаре боя только собственная ловкость и умение помогут выжить, а значит, и победить.
- Впереди нас ждет долгий и тяжкий путь, - продолжал Гамилькар, прерывая мысли Белшебека, - но нам ли, наследникам бесстрашных мореплавателей и открывателей неведомых земель бояться долгой и неизвестной дороги? Нам ли, потомкам непобедимого Мелькарта, страшиться вражеских мечей и копий? Боги с нами, боги направляют нас, значит, дело наше справедливое, победа будет за нами! - почти выкрикнул последние слова Гамилькар, и плац единодушно взорвался одобрительными криками:
Долго не стихало волнение в наполненных беззаветной преданностью и жаждой героических подвигов сердцах друзей Гамилькара. Как легкие ветры Эола носились над их головами ослепительные боги Славы и Доблести. Наконец-то пришло время, которого все нетерпеливо ждали, к которому давно готовились, о котором мечтали каждый день.
- Ладно, ладно, собратья мои, умерьте пыл для будущих сражений, - стал успокаивать свою разгоряченную гвардию Гамилькар - не больно он любил славословия. - Недолог тот день, когда мы всему миру покажем, чему научились за полгода ожидания вестей. Или руки твои совсем ослабели за это время, Нагид, и ты не способен больше остановить на скаку заарканенную необъезженную лошадь?
- Типун тебе на язык, Гамилькар! - не удержался, чтобы не крикнуть из толпы Нагид-нумидиец, чем вызвал у окружающих смех.
- Или тебя, Ирхулин, надо только маслом натирать, чтобы ты вывернулся из железной хватки соперника?
- Если ты про Китиона говоришь, Гамилькар, то стоит ему к Ирхулину только прикоснуться, как тот не только про масло, про маму родную забывает, - сострил с правой стороны Бомилькар, и снова все добродушно засмеялись.
- Ох, точно я когда-нибудь изловчусь и отхвачу мечом твой змеиный язычок, остряк, - буркнул Китион, насупился и заиграл желваками.
- Делай, как знаешь, - парировал Бомилькар. - Только не отдавай его потом Нагиду - любителю говяжьих языков. Мой слопает в два счета, где потом другой сыщу?
- Я и тебя целиком слопаю, если и дальше будешь умничать, - выкрикнул в ответ Нагид-нумидиец, чтобы прорваться сквозь заливистый хохот своих товарищей.
- Ладно вам, заведетесь, до вечера не остановить, - угомонил народ Гамилькар. - Китион с Ирхулином, скачите на скотный двор, Ахат должен был уже выбрать добротную овцу для жертвоприношения и несколько овец для вечерней трапезы. Скажете, пусть и сам явится без промедления, хозяйственные дела подождут. Сегодня-завтра сворачиваем лагерь и возвращаемся в Карфаген. Если все сложится так, как предполагает наш друг, забот будет непочатый край. Как говорится, работа найдется всем: и подлецам, и мудрецам, и бездельникам. Все свободны. Умойтесь, приведите себя в порядок, и жду вас всех у себя в Башне.
Все расходились в воодушевлении перед грядущими событиями, наконец-то они дождались важнейших изменений в своей жизни и в жизни государства, а то, что они в ближайшие дни наступят, никто больше не сомневался - Белшебек был для них гарантом предстоящих изменений, посланником божьей воли.
Не то Ирхулин. Одного его новость, казалось, совсем не затронула. Навязчивая мысль занимала его весь вчерашний день и день сегодняшний. Он никак не мог одолеть в скачках Нагида-нумидийца. Упрямство молодости не давало успокоения.
На днях Ирхулин поспорил с Нагидом, что карфагенский всадник ничуть не хуже нумидийского. Что кони, выращенные на просторах Ливии, нисколько не уступят нумидийским низкорослым жеребцам ни в силе, ни в выносливости.
Скачки на короткую дистанцию, однако, он проиграл. Сегодня должны были опробовать лошадей на длинный забег. Но вот прибыл Белшебек, и вся затея непредвиденно сорвалась, чуть ли не взбесив юношу.
Напрасно Китион пытался достучаться до разума своего упрямого молодого друга. Тот и слышать ничего не хотел.
Едва строй Гамилькаровых собратьев начал распадаться, Ирхулин тут же направился к сопернику.
Обеспокоенный Китион поспешил за ним.
- Ну что? Сейчас! На выгоне! Есть еще время, - схватив за предплечье, Ирхулин остановил удаляющегося в свою палатку Нагида.
Нумидиец снисходительно улыбнулся.
- Ты, парень, как я вижу, больно горяч. А это не всегда хорошо. Тебе нужно научиться сдерживать свои эмоции. У нас еще будет возможность помериться силами. Сейчас не до этого, извини.
- Что значит "не до этого"? Ты отказываешься? - Ирхулин закипал.
Китион тронул юношу за плечо, успокаивая, но Ирхулин резко сбросил его руку и снова насел на нумидийца:
- Нет, ты так просто не увиливай. Или, может, трусишь? Признайся честно: струсил и прячешься за обстоятельствами? Таковы вы все нумидийцы, доверия к вам ни на лепту! Сколько раз предавали Карфаген по своей трусости!
Нагид вспыхнул, руки его сжались в кулаках.
Китион, упершись ладонью в грудь Ирхулина, отодвинул юношу от непредсказуемого Нагида - в жилах того текла горячая кровь нумидийских степей.
Разлад своих друзей заметил Гамилькар. Не в первый раз он наблюдает стычку Ирхулина с Нагидом. И дело здесь было, как он полагал, не в житейском конфликте молодости и опыта. В противостоянии превалировала надменность властителя (Нагид, как ни крути, был и остается карфагенским заложником). Ничего хорошего это не сулило.
- Ирхулин, вы там что-то не поделили? - громко спросил Гамилькар.
- Да нет, не волнуйся, у нас все нормально, - ответил за друга Китион-лидиец.
- Да, да, все хорошо, Гамилькар, - натянуто улыбнулся ему Ирхулин, а потом приглушенно сказал Нагиду:
- За тобой должок, нумидиец. От меня ты так просто не отделаешься.
- Я и не отказываюсь. Придет время, - поостыл, казалось, и Нагид.
Китион потянул Ирхулина к лошадям - нужно было выполнить поручение Гамилькара.
По дороге Китион упрекнул друга в нетерпимости:
- Когда ты научишься, наконец, сдерживать себя. Нагид прав: в бою такая вспыльчивость и непримиримость может только навредить. И мы здесь не для того, чтобы потакать своим капризам.
Китион попытался образумить друга. Давно он заметил опасную искру неприязни, проскочившую между Ирхулином и нумидийцем: как только они впервые встретились в лагере. Огонь от нее мог вспыхнуть в любую секунду. Китион понять не мог, из-за чего. Только в их стане не хватало раздрая. Это надо вбить упрямому юноше в голову, иначе быть беде.
Однако, как и прежде, Ирхулин не стал прислушиваться к голосу разума и друга.
- Разве не ты мне все время талдычил, что этим вонючим коногонам нельзя доверять? Что они такие же непостоянные, как ветер в степи, и не раз предавали вас из-за своего непостоянства на поле боя? Или ты изменил свое мнение?
Слуги подвели лошадей. Ирхулин не стал дожидаться ответа, вскочил на поданного жеребца, резко хлестнул его ремешком по крупу и помчался к выходу из лагеря, вздымая пыль.
Китиону пришлось приналечь на коня, прежде чем он смог догнать своего строптивого товарища.
Китиону нечем было возразить. Они знали друг друга больше года, вместе делили хлеб и кров, но для Китиона Ирхулин так и оставался неразгаданным. Причиной того было скорее аристократическое воспитание юноши, неприкрытое презрение ко всем инородцам, привитое Ирхулину отцом с детства. Тогда, спрашивается, почему он, Китион, урожденный лидиец, стал в этом длинном перечне неприязненных Ирхулину людей исключением? (Хотелось так думать и не верить в худшее, зная, в какой семье родился и вырос Ирхулин.)
В отличие от обычного наемника Китиона, вышедшего из семьи пастуха, Ирхулин был старшим сыном члена Главного Совета карфагенян Бодмелькарта-тихого, прозванного "тихим" не за свой мягкий нрав, а за упорное длительное молчание, которое отличало его при любом, даже самом горячо обсуждаемом предложении, вынесенном на заседание Совета. И только когда распри членов Совета успокаивались, Бодмелькарт-тихий брал слово и как бы ставил точку в любых дебатах. К нему прислушивались, его боялись и уважали, потому как негласно он прослыл одним из столпов, на которые опирались мощь и традиции многовековой карфагенской державы, традиции, уходящие в глубь столетий, традиции Тира, Сидона и Библа, традиции древнего семитского народа.
Никто не сомневался, что именно рано пришедшее к нему осознание исключительности карфагенян, подкрепленное преданиями и легендами, сделало его таким: жестоким и непримиримым к иноплеменникам. Осознание, которое он смог постепенно внушить и своим сыновьям и которое с каждым годом жизни в нем только укреплялось.
Именно Бодмелькарт-тихий первым предложил поднять налоги на ливийцев, когда те взбунтовались. И он же стал всячески поддерживать Ганнона Великого, находя в нем ту же непримиримость и неприязнь как к врагам Карфагена, так и к подвластным ему народам, какую испытывал сам. Это касалось и соседей карфагенян, нумидийцев, которые были вынуждены поставлять в армию Карфагена по несколько тысяч рекрутов ежегодно.
Только огромная выдержка помогла сегодня Нагиду сдержаться и не выплеснуть на Ирхулина накопленный в душе вековечный гнев каждого нумидийца за утерянную когда-то свободу. Сплошь и рядом Нагид сталкивается с неприкрытым презрением к своему народу со стороны карфагенской элиты. А как бы он хотел, чтобы его огромная Нумидия была как прежде свободной и независимой и любой нумидиец разговаривал на равных с кем угодно, не чувствуя по отношению к себе ни высокомерия, ни позорной зависимости.
Нагид был уверен, что такое время обязательно настанет, пусть и не на его памяти, но настанет.
А с Ирхулином он верно поступил, что не дал тому себя унизить, пусть даже юноша и принадлежит к влиятельному карфагенскому роду. Не пристало опытному воину склонять голову перед чванством ничего не значащего сопляка - кем бы он ни был!
- Нескучно у вас, - сказал Белшебек, когда Гамилькар распустил всех.
- Да, одни шутники собрались. Но в деле, поверь мне, серьезней и надежней товарищей не сыщешь - голову даю на отсечение! - с неприкрытой гордостью сказал Гамилькар, провожая взглядом расходящихся по своим палаткам людей.
- И даже этот строптивый юноша? По нему не скажешь, что на него можно полностью положиться. Горячая голова, сам знаешь, в серьезном бою может только бед натворить. Если я не ошибаюсь, это сын Бодмелькарта-тихого?
- Он самый. Огонь, а не парень: вспыхивает, как сухая трава. Сбежал к нам вопреки воле отца. Представляю, что я услышу от Бодмелькарта, когда мы встретимся. Хотя любой отец должен быть благодарен тому, кто из его мальца слепит мужчину. Да и жизнь в лагере, думаю, немного обтесала его и сделала более разумным.
- Что обтесала, сомневаюсь - больно строптивый, как вижу, малый.
- Как все юноши в таком возрасте, - улыбнулся Гамилькар. - Вспомни себя лет десять назад: тоже ведь был горяч - бросался на вражий строй сломя голову; ни копья, ни стрелы тебя не могли остановить!
- Когда это было...
- Впрочем, сам воспитанием юношей не занимаюсь - я не учитель. У меня каждый юноша находится под опекой старшего товарища. С ним он каждый день, каждую минуту. С ним охотится, ест и пьет, ночует в одной палатке. Братство, достойное доблестной Спарты. Не об этом ли мы мечтали прежде?
Белшебек слабо улыбнулся:
- Ох, и доиграешься ты, мой друг, со своей Спартой. Знаешь, как большинство старцев в Совете относятся ко всему греческому. Греки для нас всегда были и остаются соперниками.
- Да греки всегда сами себе были соперниками! Не было года, чтобы они не делили между собой крохотные клочки Эллады или Великой Греции, скрещивая мечи на поле брани. Мы же, карфагеняне, во все времена выступали одной сплоченной силой, тем и держались, - разве не так?
- Да, этого у нас не отнимешь, - согласился Белшебек. - Предателем карфагенянина не назовет никто. Но, поверь мне на слово, тебе еще многое вспомнят: и этот лагерь, и увлечение инородным, и даже попытку умыкнуть юношей аристократических семей...
- Да ерунда! От иноземцев, как ты знаешь, я беру лишь нужное нам поученье. Они собаку съели на воинских науках. Дурак только не воспользуется упавшим к его ногам плодам. И потом, как бы нам еще не пришлось всю Грецию призывать в союзники против римлян. Времена меняются, а с ними меняются и наши взгляды, и обстоятельства. Извечный враг неожиданно может стать другом, а старый друг - непримиримым врагом. Мы несколько договоров заключали с Римом. Последний, как ты помнишь, ими был коварно нарушен, став поводом к теперешней войне, разве не так? А их послушать - виною всему мы, карфагеняне. У каждого своя правда... Ладно, давай оставим пока политику, пойдем, я лучше еще кое-чего тебе покажу.
Гамилькар оторвал Белшебека от набежавших дум и увлек в отдельную палатку, где хранилось оружие, которое он намеренно выискивал в различных оружейных мастерских и арсеналах Карфагена, покупал по случаю у торговцев или иноземцев-наемников.
Как бывший воин, Белшебек не мог не залюбоваться замечательной коллекцией друга. Были в ней и привычные финикийские мечи, которые славились на всем восточносредиземноморском побережье, и греческие, обоюдоострые, длиной с локоть ксифосы гоплитов, и односторонние махайры всадников, и короткие римские мечи.
На одной из деревянных опор палатки на узкой плетеной перевязи висел длинный (более двух локтей) кельтский меч, также обоюдоострый, но со слегка закругленным концом. Его использовали в основном как рубящее оружие.
Карфагеняне, однако, не считали его эффективным: при первом добротном ударе такой меч, как правило, тупился и гнулся, последующие удары большого урона противнику не наносили (может, поэтому кельты больше любили всесокрушающие топоры?).
- А этот как тебе? - Гамилькар протянул жрецу изогнутый наподобие сабли и расширенный к концу остро заточенный клинок, не узнать который, однажды увидев его, было невозможно.
- Иберийская фальката! Красавица! - Белшебек с восторгом взял в руки фалькату и залюбовался. Как самим клинком, так и мастерски выполненной рукоятью из слоновой кости в виде головы лебедя. - В умелых руках опасная штуковина. Видел я, как ею отрубали руки у самого плеча или одним махом сносили голову.
- А таким легко вспарывали живот и пробивали кольчугу.
Гамилькар достал из сундука еще один иберийский меч, на этот раз прямой, похожий на галльский, но покороче. Рукоять его заканчивалась двумя небольшими, разведенными в разные стороны рогами. Он считал, что равного ему не было в известных армиях того времени . Одно железо чего стоило. Кованое, оно не шло ни в какое сравнение с литым!
- Уж насколько наши ремесленники искусны в работе с различными металлами, - заметил Гамилькар, - однако, надо признать, иберийские кузнецы ничуть им в этом не уступают.
Белшебек воодушевленно повертел меч в руке, резко махнул им несколько раз от плеча.
- Знаешь, - сказал потом, - а ведь и на меня иногда накатывает. Хочется послать всё к бесу, вскочить на коня, крепко сжать в руке меч и как раньше помчаться на врага быстрее ветра, быстрей стрелы! - Белшебек еще раз звучно рассек мечом воздух.
- Ну уж нет! - прервал Белшебека Гамилькар. - Давай-ка, брат, каждый будет делать свое дело. Не всем дано быть рядом с богами. Что наша рьяность без их поддержки и благословения. А ты, в прошлом воин, как никто другой знаешь, что нужно нам, воинам, кого просить, как благодарить. Найдутся сотни таких, кто будет скакать, разить или рубить, а вот говорить с богами на одном им лишь понятном языке, быть приближенным к ним достоин не каждый.
- Ты как всегда прав, мой друг, - немного печально улыбнулся Белшебек и вернул меч на место.
- Тебе самому еще столько предстоит сделать, - сказал Гамилькар. - И в первую очередь - убедить наших богов, что мы их последняя надежда...