Аннотация: Конец 90-х. Маленький человек с большим открытым сердцем пытается выжить
ИГОРЬ БЕЗРУК
ВРЕМЯ ЛОХОВ
(повесть)
Пролог
Мне часто снился один и тот же сон. Я, может, и не придавал своим снам большого значения, если бы они не казались мне значащими. Я бы поостерегся называть их пророческими, чтобы не показаться каким-то исключительным, особенным. Не столько для других, сколько для себя. Считать себя кем-то - уже опасный путь к гордыне, а я всегда признавал гордыню, как один из самых тяжких грехов - я обыкновенный человек, со скромными запросами, достаточно приземленными желаниями, чтобы что-то о себе мнить, реалист до мозга костей, поэтому подобные сны были для меня скорее из области подсознательной, чем реальной. И когда впоследствии некоторые из них подтверждались фактами, произошедшими со мной или вокруг меня, я начинал просто чуть пристальнее вглядываться в них, вычленять детали, образы, знаки, анализировать, находить новые указания на явления, которые еще не случились. Это вскоре стало для меня своеобразной игрой. Если сон подтверждался, то я радовался совпадению, как ребенок, - ни более. Если не подтверждался, думал: "Было бы удивительно, если бы мне, простому смертному, что-то было дано свыше". А в последнем запомнившемся сне я просто летел. Стоя на взгорке или на окраинном городском терриконе (во сне это было не совсем ясно), я расставлял в стороны руки, падал вперед и начинал парить. Грудью чувствуя упругую плотность воздуха, неторопливо поднимался над землей до тех пор, пока дома внизу не превращались в игрушечные, люди уменьшались до размера точек и перистые облака не проплывали по-соседству. Далее я только летел вперед, созерцая лежащий подо мной пейзаж и восторгаясь раскинувшимся вокруг небом. Стоило ли вообще на такой сон обращать внимания?
К слову сказать, подобных снов у меня было несколько. Все они были разные, но различие их заключалась только в том, что я летел всякий раз над новой местностью или в другое время суток. Иногда пейзажи были фантастические, а небо не похожее на земное; порой я летал, как человек с распростертыми руками; а случалось, видел себя драконом (может, оттого, что родился в год дракона?), но сути сна это не меняло: главным оставалось ощущение полета - острое, наполненное, живое.
Теперь, когда подобный сон привиделся мне не во второй и не в третий раз, я заметил, что вслед за этим сном в моей жизни непременно происходят какие-либо изменения. Какие, я мог только догадываться. Для меня последующие события оставались загадкой, поэтому и к снам, в которых я летал, я стал относиться философически: ну, грядут какие-то изменения, однако их столько случалось за весь срок моей сознательной жизни, что, наверное, уже и не стоило так остро на них реагировать, иначе просто можно было сойти с ума.
Таким образом я успокаивал себя. Слава Богу, подобные сны снились мне не так часто. Поэтому и в этот раз ко сну, где я парил между небом и землей, я отнесся спокойно. Мало того, последний сон показался мне пустяшнее прежних: ни волнующего пейзажа, ни острых, разительных ощущений, небо самое что ни на есть обыкновенное: голубое, неподвижное; дома внизу скрыты в зелени - не за что глазу зацепиться; полетал-полетал, как парящая птица, покружил над сиротливыми городскими коробками и проснулся. Сон как сон, ничего особенного. С этим ощущением я и отправился утром на работу.
1
Не успел я, однако, дойти до своего отдела, как мне все уши прожужжали: грядет сокращение. Точно, стопроцентно, не то, что предыдущие слухи. Эта волна могла коснуться каждого, никто не был застрахован от случайности: ни я, ни кладовщица Люся, ни ослепший от постоянной обработки мельчайших втулок токарь шестого разряда Степаныч, ни даже удачливый Толик, сменный мастер одного из наших участков. Я это хорошо понимал и все равно надеялся (как, наверное, и все), что предстоящее сокращение именно меня никак не коснется. Почему - одному Богу известно. Я даже не представлял себе, что буду делать, чем займусь, если, не приведи Господь, меня сократят. Я привык плыть по течению, меня все устраивало: я ежедневно копался в разных станках, осваивал новые детали, применял передовые (как принято говорить) технологии; мне все было интересно, скромной зарплаты на жизнь хватало. Но что теперь? Перейду на другое предприятие? Возьмут ли? Там, скорее всего, те же проблемы, как и везде по стране. Сменю профессию? А чем буду жить на время переквалификации? И не факт еще, что новоприобретенное ремесло принесет мне радость и доход. Займусь мелким предпринимательством? Для этого нужен как минимум какой-то стартовый капитал и хорошее знание рынка...
Я шел по цеху, отбрасывал тревожные мысли и старался придать своему лицу не слишком потерянный вид.
В отдел я вошел как всегда неторопливо, всех поприветствовал, снял куртку и повесил ее на обычное место в глубоко утопленный в стену платяной шкаф, прошел к своему, расположенному тылом к окну столику, сел за него, привычно облокотясь на столешницу, и только теперь понял, что что-то в отделе не так. Обычно в это время в комнате стоял низкий гул, девчата обменивались впечатлениями, перемывали кому-то косточки, сплетничали, а сейчас - тишина, все как воды в рот набрали, делают вид, что слишком заняты, углублены в какое-то срочное, не терпящее отлагательств дело. Может, до моего прихода они тоже обсуждали грядущее сокращение? А может, ждут, когда я выйду в цех или отправлюсь на обед в заводскую столовую, что лишний раз доказывало, что самым вероятным из кандидатов на увольнение в нашем отделе был все-таки я. Я - и никто иной!
Тишина, в которой было слышно, как уходит жизнь...
Я задумчиво обвел глазами комнату. В отделе у нас четыре женщины. Разного возраста, разного стажа. Рядом со мной - стол в стол - Ирина, хрупкое болезненное создание неопределенного возраста, метко прозванное кем-то "божьим одуванчиком", на иждивении которого два существа-инвалида: старушка-мать и старик-отец. Отец слепой, мать, судя по ее откровениям, чуть ли не пациент неврологии. Выходит, она одна в семье кормилица, одинокая и несократимая.
Ирина вечно всех жалеет: людей, кошек, собак, голубей; каждый неблаговидный человеческий проступок находит у нее оправдание и прощение; городские новости о замученной каким-то живодером собаке или кошке заставляют ее остро переживать за животных, так что потом она может целый день рассказывать об этом в отделе, вызывая у большинства коллег лишь недоумение и недвусмысленные переглядывания, мол, "Остапа опять понесло".
Когда я оказывался рядом, а не в цеху, она полушепотом излагала мне особенно леденящие, по ее мнению, истории из жизни брошенных хозяевами несчастных животных - в городе их развелось хоть пруд пруди.
Я, собственно говоря, давно привык к ее полушепоту и зачастую воспринимал его просто как фон. Иногда мне казалось, встань я из-за стола и уйди, Ирина все равно будет продолжать лепетать, потому что, когда она так излагает, глаза старается лишний раз на меня не поднимать - детская, наивная уловка, но Ирине простительная - божий одуванчик, он и в Африке божий одуванчик, хоть еще и не убеленный сединами.
Справа от меня через проход - блистательная Эллочка, обворожительная натуральная брюнетка, с пышным высоким бюстом и крутыми бедрами молодой ухоженной телочки. Сексапильна, на все сто пользуется своими аппетитными формами и жгучими глазами с антрацитовыми зрачками. Умеет, где надо, мило улыбнуться, где надо, "состроить" глазки, где нужно, так соблазнительно выгнуться, что даже через толстый драп зимней юбки неимоверно нахально выпятится резинка ее узких плавочек. Этого у нее не отнимешь. И хотя в технологии машиностроения она полный профан, своими данными может пробить не один проект. После меня она, пожалуй, следующий кандидат на сокращение. Но только после меня.
С Эллочкой у меня, кажется, сложились особые отношения. Я никогда не скрывал, что она мне нравится, она это понимает и иногда пользуется, но опасной черты переступить не позволяет, как, хочется верить, и другим ловеласам.
Я отчего-то всегда представлял ее лощеной сучкой в окружении кобелей с вывалившимися языками и выпученными глазами. К своему стыду, в воображении я и себя находил в этой длинной веренице вожделеющих кобелей, жаждущих разорвать эту источающую похоть менаду.
Пару раз, мельком, я видел ее мужа. Франтоватый болванчик с манерами. Манерностью его Эллочка дорожит, восхищается ею. Мнение мужа уважает. В обсуждении каких-либо насущных жизненных проблем постоянно на него ссылается. Но лично мне он кажется обыкновенным дураком, нахватавшимся пены доступной теперь всем официальной информации и принимающим ее за истину последней инстанции.
Спиной к Эллочке сидит Инна, тоже натуральная брюнетка с асимметричным лицом восточного типа, с усиками над верхней узкой губой, поминиатюрнее Эллочки, с точеной худенькой фигуркой и гуттаперчевой, как у куклы, кожей. Немного высокомерна, как восточная княжна, немножко, как цесарка, глуповата, но в цеху держится прочно и безоговорочно: ее отец в прошлом - один из крупных городских горкомовских чиновников, достаточно много сделавший для нынешнего директора завода; муж - один из замов соседней термички, любовник - сам начальник нашего токарного цеха. Этой никакие катаклизмы не страшны: на заводе всегда останется кто-нибудь из ее покровителей, ее мне можно было даже не рассматривать.
Людмилу - она сейчас стоит у своего стола возле самого окна - тоже в список "смертников" никогда не внесут (разве что накроется крышкой сам завод) - она единственная из всех (включая меня) по части технологии, что называется, собаку съела, стаж у нее давно перевалил за добрый полуторный десяток. С ней больше и чаще всех советуется даже сам начальник нашего отдела, донельзя флегматичный Валерий Львович. Она на своем месте, без нее цех если не пойдет ко дну, то на плову продержится недолго.
Остаюсь только я. Ну кто я такой? Откровенно - не технолог точно. Программист аховый, станочник посредственный... Можно лишь удивляться, как я продержался в отделе около четырех лет. Где-то, наверное, блеснул, пустил пыль в глаза, кому-то (я допускаю) как специалист приглянулся, поставил несколько удачных экспериментов, освоил (скорее всего, случайно) пару до зарезу необходимых цеху деталей, но теперь все это в прошлом, и мне, оказывается, в будущем на заводе места нет. Урезается программа выпуска изделий, сокращается количество людей, обслуживающих ее, и я в том числе. Finita la commedia. Так размышлял я, сидя за своим рабочим столом и украдкой поглядывая то на одну коллегу-матрону, то на другую.
"Конченый ты человек, Дмитрий Сергеевич", - думал я и в чем-то был прав - уверенность, что я один из явных претендентов на увольнение, не покидала меня ни на минуту.
Валерий Львович заглянул в отдел минут через двадцать. Девчата как обычно в такое время чаевничали, но он ничего им на это не сказал (хотя всегда возмущался), бросил только мне краткое "зайди", что означало, что я должен немедленно явиться "пред светлы очи" самого начальника цеха.
Мое сердце громко забухало: неуж предчувствие не обмануло; не зря, видно, вызывают меня в высокий кабинет, ох, не зря!
Я, наверное, даже побледнел - в глазах Ирины точно прочел явный испуг, в глазах Людмилы - искреннее сочувствие (мы с Людмилой окончили один и тот же вуз, один и тот же факультет, хоть и с разницей в десять лет), но выразить его словами она не успела, я быстро отвернулся, чтобы не выказать беспомощность в кругу женщин. Мне нужно было мужаться, и я в конце концов собрался с силами и переступил порог начальника цеха так, как будто совсем ни о чем не подозревал (хотя следы недавней растерянности наверняка отражались на моем обескровленном лице).
Юрий Петрович, начальник нашего цеха, худощавый, лысоватый, низенького роста, сидел за своим огромным двухтумбовым столом и делал вид, что внимательно читает разложенные перед ним бумаги. Увидев меня, недовольно нахмурился, словно я нарочно оторвал его от срочного дела, небрежным жестом указал присесть на один из мягких стульев в долгом ряду у стены, где обычно сидели на совещании подчиненные, и снова уткнулся в свои бумаги. Мы с Валерием Львовичем присели. На несколько минут кабинет погрузился в знакомую тишину. ("Тишина, видимо, теперь, как тень, будет повсюду преследовать меня, - подумалось мне. - Тишина, как имитация дела".)
Через минуту Юрий Петрович поднял наконец на нас глаза, кивнул Валерию Львовичу, и тот начал витиевато, как только он может, объяснять мне про ограничение поставок металла, про свертывание программы запуска экспериментальных шестерен, над которой я работал последние полгода, про нарушение связей с поставщиками, - в общем, нес сплошную околесицу. Я его почти не слушал - Валерий Львович был крайне занудлив, хоть и достаточно грамотен, но если на объяснение чего-либо у других затрачивалось максимум пять, у него уходило минут пятнадцать, а то и двадцать. Редко кто мог дослушать его до конца и не потерять первоначальной нити рассуждения. Так же, как и оставаться спокойным. Вот и Юрий Петрович, не долго выдержав, прервал пространную речь Валерия Львовича:
- В общем, Ярцев, из вашего отдела ты пока единственный идешь под сокращение: ты пришел к нам позже всех, да и занимаешься не совсем по профилю. Надеюсь, это понятно?
Я кивнул - каких начальник ждал возражений, всем и так все было ясно. (Хорошо я немного, пока шел сюда, успел подготовить себя, чтобы не сорваться; с трудом, но погасил закипающий в груди Везувий.)
Убедившись в лояльности, Юрий Петрович протянул мне длинный, отпечатанный на машинке перечень сокращаемых и сказал:
- Если у тебя нет никаких возражений, распишись напротив своей фамилии и иди, продолжай работать.
Я молча расписался, хотя прекрасно понимал, что после поставленной в списке закорючки стрелки часов моего пребывания на заводе пойдут в обратную сторону.
Юрий Петрович забрал у меня ручку и список. Я поднялся и, стараясь сохранять хладнокровие, вышел из кабинета. Но внутри был сам не свой. Несмотря на все свое самообладание, я чувствовал, что меня словно обухом шибанули по голове. "Сокращение, сокращение, сокращение", - одно и стучало непрерывно в висках. Я все еще не верил. Нет, это не я расписывался в длинном перечне подлежащих сокращению имен и фамилий, не я говорил, что понимаю, что согласен. Это какая-то нелепая ошибка, этого не может быть! В конце концов в Конституции черным по белому прописано, что каждый гражданин имеет право на труд. Или уже не имеет? Я что-то совсем запутался. В какое время мы живем? Раньше всех плетью гнали на заводы и фабрики, теперь метлой выметают обратно на улицу. Мы вступили в эру, где все права, в том числе и право быть, существовать, поставлены кем-то под сомнение. Скверно как-то...
Я не помнил, как вернулся в отдел, как досидел до конца рабочего дня, что делал, где скрывался от взгляда начальника и своих девчат, кому жаловался, кому сетовал на досадное, по моему мнению, недоразумение, с кем делился подточившей меня новостью, но как обычно без двадцати четыре вечера со всей толпой вылился за проходную и безвольно потек к своему дому, где уже, должно быть, ждала меня жена, заканчивавшая немного раньше, ждала, что в четыре я как обычно приду домой и мы вместе в районе пяти сядем ужинать, как делаем это каждый будний день вот уже почти четыре года, с тех пор, как я вернулся из армии и устроился на работу. Что я скажу ей - не понимаю. Во мне не было ни капли оптимизма. Я так привык к монотонной жизни, ясной, безоблачной: отработал - получил, отработал - получил, только не ленись, не выпендривайся, лижи задницу начальству, заноси, когда требуется, за привередливым рабочим хвосты, пробивай детали на ОТК, доводи возвратную продукцию до ума и терпи, терпи, терпи, потому что тебе за все это платят! Ты ра-бо-та-ешь! У тебя есть такое право, закрепленное высшим законом государства - Конституцией! Так утверждал строй, в котором я родился и в котором вырос. Теперь его нет, выходит, нет и права на труд, и тунеядство официально признается как ничего не нарушающая субстанция. Все это я понимал, но как объяснить жене?
Я сокращен. Это значит, я больше не нужен как работник. Выходит, я понапрасну пять лет грыз гранит науки, а потом почти столько же закреплял свои знания на практике. Теперь не нужен!
Хватит этой извращенной психологии, когда кто-то за тебя думает, кто-то за тебя решает! Теперь каждый пусть думает сам за себя, решает сам за себя! Умный и грамотный всегда пробьется, - завитало в постперестроечном воздухе. Замечательная мысль, и в корне я был согласен с ней, но душа почему-то не соглашалась, а стонала и стонет: как дальше жить, кем быть?
С полчаса я ходил по городу, боясь приблизиться к дому, сидел на лавке в парке, смотрел, как веселится у замершего фонтана ребятня, снова брел по улице, чуть не попал под колеса внезапно вывернувшей из-за угла "Волги", бродил, всматривался в каждое встречное лицо и думал, как бы выглядели они, если бы их тоже сократили?
Когда один из прохожих неожиданно резко обернулся и пристально посмотрел на меня, я решил, что вообще уже, наверное, выгляжу как потерянный. Но что они хотели? Я, как человек самых, как мне казалось, передовых взглядов всегда желал подобных изменений. Не я ли одним из первых твердил: "Если рухнет социализм, человеку во сто крат станет лучше, у него появится право свободного выбора, как профессии, так и рабочего места. В первую очередь роль будет играть его профессиональная подготовка, его знания, ум и способности"? Но вот наконец социализм рухнул, и что получилось? Толпы безработных, масса тунеядцев, утечка мозгов и бегство профессионалов со своих рабочих мест. Почему? И почему я теперь совсем не рад этому? Разве я не об этом грезил, не к этому стремился? Пришло желанное время, сбылась, как говорится, мечта поэта (или идиота?)! Но мне отчего-то тяжко и уныло на душе, и будущее кажется беспросветным - почему?
Я отрешенно смотрел вокруг и ничего не понимал. Парк, легкий морозец, совсем не холодно. Детвора шумно играет в снежки; березы и клены слегка припорошило - какая красота, но мне совсем не до умиления - я думаю об одном и том же. Мне бы, наверное, радоваться, что так вышло, а я весь в унынии. Может, мое сокращение к лучшему? Может, это судьба? Но даже если и так, где найти силы все это переварить, выдержать и не сломаться? И хотя мне всегда хотелось жить своим умом, своими способностями, - сердце ныло по всему старому: по спокойно-безмятежной жизни, в которой голова не болела, за что и что купить, в которой зарплату выдавали вовремя и копейка в копейку, в которой была уверенность в завтрашнем дне и в будущем своих детей. Была же уверенность, я ее хорошо помнил. Теперь ее нет, теперь неизвестно, что есть.
"А я, - думал я, - есть? Есть ли?"
Домой я попал затемно. Вспыхнули ночные фонари, золотым бисером ярко заблестели под ними пятачки света. "Хрум, хрум, - прохрустел под подошвами снег. - Хрум, хрум". Нет, тишина больше не мой друг, я больше не хочу тишины. Хрусти, снег, хрусти. Беги, Кролик, беги...
2
Лида не слышала, как я вошел. Подвернув под себя ноги, она сидела на диване в гостиной и вся была поглощена интригой очередного бразильского сериала. Я небрежно бросил шапку и ключи от квартиры на низенькую тумбочку в прихожей и, не раздеваясь, прошел к ней. Как обычно, Лида только слегка кивнула и снова уставилась в телевизор. С таким же полным равнодушием посмотрела на меня и Мурка, калачиком свернувшаяся у ее бедра: лениво приоткрыла один глаз и так же лениво закрыла его, как будто была чужой кошкой. (Давно ли я для нее не хозяин?)
Распахнув куртку и откинув в стороны полы мохерового шарфа, я сел в кресло. Не отрывая глаз от экрана, Лида спросила, почему я задержался и почему не раздеваюсь - ужин давно готов. Я сказал, что хочу немного отдышаться. Она не поняла отчего, - все внимание ее было приковано к телевизионной интрижке. Тогда я сказал, что меня сократили. Сказал обычным голосом, не повысив и не понизив тона. На удивление, Лида все-таки повернула ко мне голову, но лишь на секунду. Обожгла взглядом, как будто это была для нее не новость, и тут же снова вперилась в Марию-Луизу.
Если бы не работал телевизор, я бы сказал, что наступила абсолютная тишина. Но ее не было - Мария-Луиза что-то бурно объясняла своей ожиревшей полоумной тетушке, нервно комкающей в руках край цветастого аляповатого носового платка, и не думала останавливаться.
Я не стал повторять сказанное: у Лиды нормальный слух молодой женщины, но все же ждал от нее иной реакции. И продолжал ждать. Она не замедлила себя проявить: когда на экране появилась очередная реклама, Лида с неприкрытым раздражением посмотрела на меня в упор и спросила, что же теперь я намерен делать.
Мурка, уловив ее недовольство, подняла голову и тоже, как будто с вызовом, уставилась на меня.
Я ответил "не знаю", стараясь не смотреть Лиде в глаза (телевизор, реклама, мелькание картинок, вспышки звука). Тогда Лида, всполошив и кошку, как ошпаренная, подорвалась с места и быстро заходила по комнате, ломая пальцы.
- Нет, как это ты не знаешь? А кто знает? Я? - замерла она в конце концов передо мной. - Чего молчишь? Сказать нечего?
- А что я, по-твоему, должен был сделать: начальству задницу полизать, чтобы они меня оставили, - так, что ли?
- А хоть бы и так! Не убудет. Разве не видишь, что тебе больше нигде не светит? Почти везде приемки запретили, а где и пролезешь по блату, не больно заработаешь: на РМЗ не платят уже три месяца, на механическом зарплату стали выдавать продуктами по цене втридорога, на фабрике почти полугодовая задержка, а прошлогодних два месяца так вообще заморозили, если не сказать - простили!
- Ну и что? Может, мое сокращение к лучшему. Я думаю, не пропадем. Многие с завода уволились, живут же, не умерли.
- Да кто многие? - насела на меня Лида.
- Да хотя бы Ильясовы с третьего этажа. Он по шабашкам колесит, нормальные деньги привозит.
- Дак он специалист, а ты что умеешь?
- Ну, ездил когда-то в стройотряды, кирпич класть могу.
- Ну, ну, - скептически занукала Лида.
- Да и Ленка-соседка как рванула в Москву, до сих пор не вернулась - осела.
Про Елену я лучше бы, наверное, сейчас не вспоминал. Елена - была нашей больной семейной темой. Лида стала ревновать меня к ней, еще когда мы только перебрались сюда. Лида тонким женским чутьем уловила прежнее чувство Елены ко мне и не единожды подтрунивала этим.
- За Ленку ничего не говори: ее там брат пристроил. А тебя кто пристроит?
- Не знаю.
Я на самом деле не знал.
Лида плюхнулась на диван и отвернулась, нахохлившись. Халат на ее округлившейся спине натянулся еще больше. Казалось, вот-вот, и тело ее вырвется наружу, как распухшая опара из кастрюли. Как она довела себя до такого состояния, можно было только догадываться, к тому же и работа неподвижная: знай, сиди себе целый день в комнатке ОТК, ворон считай... А ведь когда познакомились только - что маленькая пышечка была, ладно скроенная, цветущая - загляденье, но прошло четыре года, и как наворожил кто: располнела, обрюзгла, руки и ноги, как водой налились, в характере какая-то червоточинка проявилась, недовольство всем, - метаморфоза прямо.
Лида недолго приводила в порядок свои мысли, через минуту повернулась снова.
- Нет, я не знаю, чем ты думал? Подписать бумажку всегда успел бы. Ну и как теперь жить дальше?
Я ничего не мог сказать. В чем-то Лида была и права: теперь не те времена, чтобы опрометчиво уходить с работы, но я хорошо знал себя: унижаться ни перед кем не стану, хоть вся Вселенная загремит в тартарары.
Мне стало душно, я поднялся с кресла, вышел в прихожую, скинул пальто и шарф.
Мне все равно пришлось бы сказать ей о сокращении. Не сейчас, так позже. Тогда лучше сразу. Я сказал. Она отреагировала ожидаемо, теперь ее не унять. И сейчас вернее всего не трогать: со временем остынет, так было уже, привычно.
Я не стал возвращаться в гостиную, прошел на кухню. В кухне на ослепшем окне задернул шторы, включил газ, поставил чайник.
Кошка за мной не пошла. Обычно бежала, путаясь под ногами, стараясь опередить, чтобы поскорее сесть у своей плошки с едой, выпрашивая таким образом очередную порцию. Сегодня нет, даже не тронулась с места, наверное, сыта - ну и ладно.
Я выбросил из заварочного чайника остатки использованного чая.
"Что за черная полоса пошла? - подумал. - Понятно, что в жизни не может быть одних светлых сторон, но чтобы так все сразу!" Позавчера только разругались с Лидой из-за того, что я, как она утверждала, пожалел ей денег на песцовую шапку. Я как предвидел грядущие события, словно чувствовал, что деньгами пока разбрасываться не стоит, а она вспылила: "У меня совсем на голову надеть нечего, сколько я еще буду ходить в одном и том же берете!" Само собой разумеется, ей хочется выглядеть как можно лучше, но разве сейчас мы можем позволить себе такие расходы: песцовая шапка полторы моей месячной зарплаты стоит. Купим ее, завтра, может, останемся без хлеба. Но ей разве объяснишь что? Она стояла на своем: "Мы и так все проедаем, ни одеться, ни обуться нормально не можем. (Хотя, что в ее понимании "нормально"? Еще года четыре-пять назад есть совсем было нечего, в магазинах хоть шаром покати, спасались только карточками на продукты и родительскими шестью сотками.) А если бы у нас еще дети были, я бы вообще тогда голая ходила - так, что ли?!"
Четыре года, как мы вместе, а детей все нет. Почему-то она вдруг решила, что дети будут ей мешать "наслаждаться жизнью". "Я еще не надышалась свободой", - вырвалось как-то у нее. "Детей успеем завести", - говорила она всякий раз, как только я намекал об этом, и я смирился, в конце концов уступил ей, потому что она подольстилась, уверив, что детей она очень хочет, и будут у них и сын, и дочь - как же совсем без детей? - только чуть позже.
- Смотри, - поначалу говорила Лида, - когда-нибудь закончатся эти сумасшедшие года, ты станешь хорошо зарабатывать, я буду зарабатывать, года за три мы оденемся и обуемся, купим машину, а потом и о детях подумаем. Разве я против?
Лида была не против. Я тоже подумал, что три-четыре года, наверное, ничего по серьезному счету не решают, и согласился подождать. А потом случилось так, что Лидия заразилась гепатитом и... ей пришлось сделать аборт. Мне о своей беременности она ничего до этого не говорила. Почему? Я пришел в замешательство. Может, тот ребенок был вовсе не мой?
Мы тогда сильно повздорили и после ее выписки долго не разговаривали - я не мог простить ей замалчивания, тем более я так сильно хотел детей. Тогда Лида и стала пухнуть как на дрожжах (какими гормонами ее накачали в больнице?), никакие народные средства и рецепты для похудения не помогали, да она, собственно, не больно их и придерживалась. "Пусть принимает меня такой, как есть", - бросала она подругам с апломбом (как говорили мне некоторые знакомые). Прошло, наверное, несколько месяцев, не меньше, прежде чем мы перестали грызться. Вдобавок к этому огромная страна окончательно развалилась на глазах, и вот я плыву по незнакомому течению в утлой, балансирующей из стороны в сторону лодчонке с попутчиком, которого несмотря ни на что (так я утешал себя) продолжаю любить. И от этого мне становится больно именно сейчас, когда так нелегко, а она снова не хочет ничего понимать.
Вскипел чайник. Я обдал кипятком заварник, всыпал свежего чаю, залил его кипятком.
В конце концов, с потерей работы жизнь не кончается. Может быть, мне еще улыбнется удача и я попью шампанского на руинах своего прошлого?..
Весь вечер Лида только и делала, что спрашивала меня:
- Ну, что ты теперь намерен делать?
- Не знаю, - отвечал я упрямо, потому что больше не находил слов. В итоге она надулась и даже, когда легли спать, отвернулась. Я попытался ее приобнять, но только положил руку ей на плечо, она резко сдернула ее и буркнула:
- Да иди ты!
Я плотнее завернулся в одеяло и попытался уснуть, но сна не было ни в одном глазу. Тогда я поднялся (чего тупо лежать?), прошел в гостиную, включил "Денди", запустил танчики. С полчаса стойко отстреливался от наступающего противника, потом сдулся. На душе словно кошки скребли. Обычно эта игра успокаивала меня, но сейчас я совсем не мог на ней сосредоточиться: танки противника крушили меня со всех сторон. Сегодня ни маневрирование, ни смена тактики не спасали. Нужно было собраться, сконцентрироваться. В игре не получалось. Я снова и снова возвращался к сегодняшнему инциденту.
Плюсы:
- я наконец-то волен выбирать (это для меня всегда было приоритетным);
- Лида еще работает;
- у нас есть заначка. Небольшая, но есть. Ее может хватить на то время, пока я ищу другую работу;
- мы обуты и одеты (одежда не новая, но еще не заношенная);
- наши родители, собрав урожай со своих "фазенд", выделили нам почти мешок картошки (до весны при рациональном использовании для двоих вполне достаточно).
Минусы - все остальное, но я пока не хочу даже задумываться над этим.
Я выключил приставку и телевизор, снова лег под теплый бок Лиды, но сон по-прежнему упрямо обходил меня стороной, тогда я просто вперился в прихваченное инеем окно.
Мороз стоял жуткий. Почти до самой форточки стекло замуровали причудливые узоры. Яркая луна золотила их края и превращала в бриллианты.
Я в который раз перебрал в уме все преимущества и недостатки своего незавидного положения. В который раз удручало то, что я становился игрушкой в руках судьбы, что кто-то решал за меня, как жить, что делать, куда идти; нужно было снова собирать свою волю в кулак, чтобы противостоять этому. С другой стороны мое нынешнее положение не так уж и безысходно. Бывали времена и похуже. Война, к примеру, или развал Союза... Теперь все по-другому, теперь конец девяностых, не успеем глазом моргнуть, как окажемся в двадцать первом веке - вот когда, все уверены, развернется человечество, а я все о себе да о себе, все о чем-то мелочном... Мне надо радоваться, что я вообще жив-здоров, что у меня целы руки, ноги, голова. Голова - пусть не ума палата, руки не из золота вылиты, но на своем месте. Я кое-что умею, кое-чему, если придется, смогу научиться (главное - у меня никогда не пропадало желание учиться!). Я в жизни не считал себя всезнайкой, никогда не боялся показаться невеждой, и сейчас продолжаю впитывать, как губка, все новое и интересное, - значит, не безнадежен и еще имею потенциал, чтобы окончательно не потерять в себя веры и не сдаться.
Такой мыслью я утешал себя и успокаивал почти всю ночь, пока под утро все-таки не провалился в глубокий сон.
3
Нет, я все-таки считал себя человеком рациональным. Утром встал, решительно настроенный уволиться. Да, да: именно уволиться. Действительно, сколько можно прислуживать? Ну, выписали мне отцы-благодетели два месяца отработки - зачем? Какой я теперь, к чертям собачьим, работник (надо трезво смотреть со стороны), ежели точно знаю, что через два месяца уйду? Я все равно в полную силу работать не буду, буду просто отбывать, день за днем, час за часом. Отсиживать, филонить, манкировать, прикидываться, что еще озабочен текущим производственным процессом, но на самом деле - ждать. Ждать, когда звонко ударит гонг моей судьбы и я, получив на руки трудовую книжку, займу длинную очередь в центре занятости - узкий коридор, не вмещающий и половины праздношатающихся, затхлый воздух, - да на кой ляд оно нужно? Разве я недостаточно унижался, недостаточно пресмыкался? Хватит, наверное, уже, - решил я и, настроенный таким образом (хук слева, хук справа), отправился на работу.
На проходной звучал какой-то бравурный марш, он прибавил мне уверенности, еще больше поднял настроения. На месте радиоведущего я отправил бы в эфир "Полет валькирий" - эта пробирающая до мозга костей вагнеровская увертюра более всего сейчас соответствовала моему душевному состоянию. Притихший цех, застывший металл массивных промышленных станков, витающие в воздухе запахи технических масел и жидкостей только добавляли остроты в ощущение торжества. Я впитывал окружающее с жадностью, с таким чувством, что никогда больше в жизни этого не увижу...
В отделе девчата попеременно мне сочувствовали.
Тихо, чтобы никто не слышал, полушепотом не одобряла решение начальника анемичная Ирочка; украдкой прижимаясь ко мне хрупким тельцем и ни на минуту не отрывая взгляда от входной двери, где неожиданно мог показаться Валерий Львович, сожалела о том, что не будет у нее больше такого, как я, умного, обаятельного, понятливого соседа.
(Я слегка изумленно слушал это аморфное существо, смотрел на ее маленькие грудки под тонкой вязаной кофточкой, на тоненькие козлиные ножки и думал о том, что зря, наверное, в свое время не предпринял возможности за ней приударить. В этом малокровном тельце, быть может, скрывалась необузданная вулканическая страсть.)
Ничего не боялась высказывать вслух Людмила. Она тоже жалела, что я ухожу. По ее мнению, я был нужным в цеху работником (напустил пыли в глаза?). Но может, она так говорила из чувства солидарности - студенческое братство ведь не отнимешь?
Людмилу на удивление поддержали и другие девчата: Эллочка и Инна. Инна скорее всего притворно. Я-то знал, как она относится ко мне на самом деле. Я всегда презирал женщин, которые занимаются интрижками на стороне, но при этом пытаются окружить себя ореолом святости. Инна, как мне казалось, догадывалась об этом.
Впрочем, в эту минуту я был благодарен всем. Хотя бы потому, что этот допотопный мир уже составлял мое прошлое. Может быть, когда-нибудь я его даже романтизирую.
Когда в отделе нарисовался Валерий Львович, я как раз заканчивал свое вымученное заявление на расчет.
- Ты почему не занимаешься шестернями? - спросил Валерий Львович, строго глянув на меня поверх дужки роговых очков.
- Я рассчитываюсь, - бросил я ему между делом, ставя под заявлением змеистую роспись и текущую дату.
Когда я оторвал руку от листа и посмотрел на Валерия Львовича, мне снова пришлось удивиться, так как Валерий Львович неожиданно застыл с полуоткрытым ртом, и кроме его двух близоруких глаз на меня уставились еще четыре пары глаз моих сослуживиц.
Я неторопливо обвел глазами всех по очереди и вернулся обратно к застывшей физиономии Валерия Львовича, который, встретившись со мной взглядом, тут же очнулся и резко махнул головой, как бы стряхивая с себя наваждение.
- Постой, постой, я ничего не понял: что значит, ты рассчитываешься?
- То и значит, Валерий Львович. Я рассчи-ты-ва-юсь, - чуть ли не по слогам отчеканил я последнее слово. - Увольняюсь.
- Но тебя же сокращают? Значит, два месяца ты еще можешь спокойно работать.
- Зачем? - задал я начальнику встречный вопрос.
- Как зачем? - Валерий Львович как будто ничего не понимал. - Ну, хотя бы даже... хотя бы даже, чтобы что-нибудь заработать, пока будешь искать другую работу.
Нелепее ничего нельзя было придумать.
- Вы, правда, считаете, что за два месяца я смогу здесь реально что-то заработать? - спросил я. - Тем более про запас?
- Ну знаешь! - пробурчал Валерий Львович и выскочил за дверь.
Не прошло и минуты, как он снова влетел в отдел и, бросив с порога привычное "зайди", тут же закрыл дверь.
Я поднялся, потянул за собой со стола заявление об уходе и, провожаемый женскими недоуменными взглядами, прошел в кабинет начальника цеха.
- Ярцев, - начальник цеха посмотрел на меня с кислой физиономией, - что ты на этот раз придумал?
- Ничего не придумал. Просто увольняюсь, - сказал я отрешенно.
- Ты не желаешь, чтобы тебя сократили?
- Не желаю.
- Я хотел перевести тебя из техбюро в цех - там освобождается место сменного мастера.
- Уже и оттуда побежали? - ухмыльнулся я. - Спасибо огромное за заботу, но это меня не устраивает. Я не привык доделывать работу за других.
- Что значит "доделывать"?
- А вы, Юрий Петрович, как будто не знаете, что мастерам, чтобы сдать детали на контроль, приходится самим зачищать недоделанные рабочими детали. Вы же так и рабочих, и мастеров приучили.
- Ну, во-первых, не я их приучил, а план требует быстрой сдачи качественной продукции.
- Вот именно: качественной, а качества этим деталям всегда явно не хватало. И потом: какие такие теперь у завода планы, когда всё кругом разваливается на глазах?
Я сам себя не узнавал: куда меня понесло?
- А ты, как я вижу, умник. Но нам тут и без умников хватает. Иди в цех, работай! Послезавтра шестерни надо отправить в термичку!
Начальник демонстративно отвернулся, давая понять, что разговор закончен, но меня теперь не так-то легко было взять - валькирии снова зазвучали в моей голове.
- Вы меня совсем не поняли, Юрий Петрович: я рассчитываюсь, ухожу от вас. Вот заявление.
Я положил перед начальником цеха лист бумаги со своими незатейливыми каракулями.
- Что это? - Юрий Петрович снова вошел в роль начальника, который в упор не видит мелких работников.
- Он хочет уволиться, - как всегда вяло ответил Валерий Львович. - Я же вам докладывал.
- Никаких "уволиться", - проскрипел Юрий Петрович. - Идите, Ярцев, в цех и приступайте к работе! До особого распоряжения!
Он разорвал мое заявление на клочки и выбросил в урну.
Я не выдержал:
- Я вас поставил в известность, Юрий Петрович. Заявление напишу снова, но теперь уже зарегистрирую его, как положено, в отделе кадров. Лучше подпишите без всяких проволочек, все равно работать у вас я больше не буду!
Услышав последнее, Юрий Петрович аж подскочил.
- Ишь ты, ишь ты, цаца! Да я тебя, умника, по статье на хрен уволю! В двадцать четыре часа! В двадцать четыре! И нигде больше в городе работы ты не найдешь, поверь мне - уж я постараюсь!
- Спасибо на добром слове, - сказал я и, больше не препираясь, вышел из кабинета.
- Ишь, цаца! - было последнее, что я услышал, захлопывая дверь.
Минут через пятнадцать в техбюро снова влетел Валерий Львович. Физиономия его горела. Видно, получил за меня хорошую взбучку.
Едва переступив порог, бросил через всю комнату:
- Ярцев, можно тебя?
Я поднялся со своего места и проследовал за Валерием Львовичем. Как только дверь за нами закрылась, Валерий Львович повернулся и стал умолять:
- Дима, как же ты так можешь? Ты же знаешь: эти треклятые шестерни надо срочно сдать. Это же не просто госзаказ, это особая партия. Кто ее догонит, кто доведет до ума?
Я посмотрел начальнику отдела в глаза. Было противно - они без лишних церемоний вышвыривали меня на улицу и при этом еще давили на совесть, ублюдки. "Незаменимых людей нет", - так и хотелось ответить, но мне на самом деле стало стыдно: я все-таки на этих экспериментальных шестернях, что называется, "собаку съел", специальное приспособление под них сконструировал, наладил станок, написал программу обработки. В сущности, меня не убудет, если я передам свои наработки станочнику.
- Хорошо, - скрипя сердце, согласился я. - Вы мне даете расчет, я вам шестерни. Так вас устроит?
Валерий Львович глянул на меня несколько растерянно, тяжело вздохнул и произнес:
- Ладно. Я поговорю с Юрием Петровичем, решим этот вопрос.
- Свое заявление я положу вам на стол завтра, подпишите у начальника сами. Кого обучить из рабочих? Думаю, трех дней будет достаточно.
Дав понять, что не отступлюсь, я оставил Валерия Львовича одного, прошествовав по коридору прямо к курилке.
Валерий Львович задумчиво развернулся и пошел обратно в кабинет начальника цеха.
"Вот и славно", - подумал я. С моих плеч будто гора свалилась.
4
Как бы там ни было, расчет я в конце концов получил. Не сразу, конечно, дня через четыре, но, слава богу, без отработки и лишней канители: Валерий Львович, видно, все-таки уговорил начальника цеха отпустить меня по-доброму. За два дня я втолковал рабочему, как прописана программа, какие при обработке могут встретиться подводные камни, на что следует обратить внимание в первую очередь; на третий день сводил его в термичку, сдал вместе с ним детали на обжиг.
В термичке я натолкнулся на своего приятеля и сокурсника Мишку Сигаева. С Сигаевым мы познакомились еще в институте, но близко сошлись только здесь, на заводе.
- Что такой хмурый? - спросил Сигаев с лету.
- Да ладно, хмурый, ты не видел меня пару дней назад, когда мне объявили о сокращении.
- Тебя под сокращение? У вас в цеху что, совсем из ума выжили? Ты же у них один из лучших технологов.
- Видать, не совсем, есть и получше. Не подскажешь, куда отдать экспериментальные шестерни?
- Пойдем, покажу.
Сигаев проводил нас с рабочим к приемщице, я объяснил ей, что к чему, рабочий остался сдавать детали.
- Покурим? - Сигаеву не терпелось услышать подробности.
- Пошли.
Я редко когда курил, но в курилке толклись не только курильщики, там всегда было полно народу. Сейчас, правда, почти никого не было (начальство не поощряло самовольные походы в курилку), и мы смогли продолжить начатый разговор.
- А что твой непосредственный начальник?
- Валерий Львович? Даже слова в защиту не произнес, да он, сам знаешь, всегда был ни рыба ни мясо.
- Странно.
- Почему странно? Они теперь все ходят под дамокловым мечем. Слыхал, хотят десятый объединять с нашим четырнадцатым, чтобы сократить как можно больше народу?
- Ничему не удивлюсь: в последнее время модернизация у нас все больше походит на ликвидацию. Что дальше будешь делать?
- Пока не знаю, еще не думал, только заявление на расчет подписал.
Я затянулся сигаретой посильнее, затем погасил окурок и выбросил в урну.
- Ладно, увидимся, бывай здоров.
Мы поднялись, пожали друг другу руки и разошлись. Я отправился дальше по инстанциям (кладовые, профком, библиотека) подписывать обходной лист. Я вроде окончательно настроил себя на увольнение, но все же, даже получив трудовую книжку на руки, в глубине души не мог успокоиться и полностью освободиться от старой привычки зависеть от кого-то.
"Как же теперь, - думал я, - потечет моя жизнь?" Если раньше все было просто и ясно: пришел на работу, оттарабанил смену, в день выдачи получил свои кровно заработанные и пошел пахать до следующей зарплаты и до следующей, как белка в колесе, - то что будет завтра? Откуда возьмутся деньги, и чем я займусь в новой жизни?
Сомнения снова одолели меня: наверное, зря я рассчитался, поспешил, не обдумал все до конца. Хотя, твердо решив уволиться, я знал, что не смогу дальше спокойно работать - не такой человек. С другой стороны, сознание того, что в любую минуту я способен хлопнуть за собой дверью, прибавляло мне духа и сил. Вот только Лида... Если на работе я мог вообще никому ничего не объяснять, то дома объяснить свои мотивы был просто обязан. Но что я скажу жене такого, во что бы она поверила? Что мне давно надоело унижаться, быть мальчиком на побегушках, игрушкой в чужих руках? В конце концов я просто хотел ни много ни мало остаться человеком, как ни пафосно это звучит, сохранить собственное достоинство. Как это ей донести?
За три прошедших дня я так и не смог подобрать верных слов. Но с другой стороны, почему, собственно говоря, я должен ей что-либо объяснять? Я все-таки мужчина, к тому же знающий цену настоящему поступку. А мое решение уволиться (кто будет отрицать?) - самый что ни на есть настоящий поступок. Вдобавок ее вечные мелочные придирки, постоянное нытье и стенания только отвращали меня от нее. Да, она еще моя жена, я окончательно к ней не остыл, но что-то, чувствовал, давно надломилось в наших отношениях, что-то треснуло и стало распадаться на кусочки. Я все реже и реже испытывал обратную связь с ней, реже и реже ощущал ее тепло, ее душевное тепло, в которое когда-то, убегая от реального мира, погружался с головой, в котором растворялся и отдыхал.
Порой мне казалось, что она только питается моей энергией, ничего не давая взамен. А от этого, я считал, моя душа черствела, становилась грубее, безразличнее...
В последнее время я с трудом понимал, что нас связывало, что было между нами: любовь, страсть, привычка? Сейчас я не мог однозначно ответить. Любил ли я Лиду? Без сомнения. Я никогда не был корыстным человеком, всегда следовал зову своего сердца. Я хорошо помнил те минуты, когда мне ее не хватало, когда я сильно хотел быть рядом с ней, держать ее за руку, обнимать, бродить с ней по улицам, разговаривать ни о чем или просто молчать. Конечно же, это была любовь. Есть ли она теперь? Теперь я больше не испытывал таких желаний и зачастую прекрасно обходился без Лиды. Значит, больше не любил ее? А может, никогда не любил?
Страсть... Я знал и ее. Безумие, разрывающее сердце на клочки, выносящее мозг. Ураган, тайфун, цунами - родственные стихии любовной страсти. Эта бестия, суккуб, охватывает тебя целиком, подчиняет без остатка, разъедает изнутри, пока ты не удовлетворишь ее, не успокоишь.
Страсть творческая, когда бродишь, как безумный, пока не выпишешься. Страсть животная, которую именуют похотью. Что происходит с тобой, когда она возникает, - непонятно. Тебя просто испепеляет внутренний жар, ты больше не можешь думать ни о чем другом, все желания сосредотачиваются на одном: сгореть в этом пылающем огне, как Эмпедокл в раскаленной Этне.
Ее звали, как мне помнится, Мариной. Столовая НИИ, в котором я, студент выпускного курса, делал преддипломный проект. Она стояла у раздачи, я только вошел. Она взяла тарелку с полки, поставила на свой поднос, глянула на меня. В ту же минуту словно тысячи иголок впились в мое тело, я словно в одно мгновение потерял себя, машинально взял обед, сел за столик, поел, не ощущая вкуса. И пока ел, ни на секунду не сводил с нее глаз.
Марина тоже, казалось, в эти минуты думала только обо мне. Что это было? Неведомые движения души? Взаимодействия более тонкого порядка? Флюиды, которые ощущаешь, но не можешь объяснить? Язык эмоций?
Она дождалась меня в коридоре, пошла вперед. Я, как сомнамбула, двинулся за ней к лифту, и как только дверь лифта за нами закрылась, Марина набросилась на меня, как похотливая самка. Я ничего не соображал, хотел ее все сильнее и сильнее...
Так же быстро наша страсть сошла на нет, когда выяснилось, что нам совершенно негде встречаться: у меня в комнате жило еще два человека, у Марины оказалась семья. Я уехал из города с ощущением чего-то необъяснимого в душе. Хаос - только и приходило на ум. С Лидой такого хаоса я никогда не испытывал. Не был страстен? Наверное, был, но, даже занимаясь любовью, был как бы наполовину с ней, остальная моя половина словно была посторонним наблюдателем, скрупулезно анализирующим все и оценивающим. И это тоже нельзя было назвать любовью. А в один из дней, просматривая как-то фотографии из семейного альбома и увидев Лиду на фото времен наших первых встреч, где она еще узкоплечая, с тонкой шеей, я вдруг нашел, что до сих пор люблю именно ту Лиду, какой она была в прошлом, и поддерживаю в себе любовь именно к той с озорным блеском в глазах девчонке, которую встретил в далекие студенческие времена. Лида нынешняя дорога была мне постольку, поскольку носила в себе образ прежней Лиды. Эдакий современный Пигмалион, обманывающий себя эфемерным образом реальной девушки...
Когда я пытался время от времени намекать Лиде, что что-то изменилось в наших отношениях, что-то идет не так, Лида взрывалась, переиначивая все, перевертывая с ног на голову.
- А кто виноват? Кто виноват, что ты не чувствуешь больше ничего? Я ведь могла бы и родить, могла бы и в постели быть другой, но ты палец о палец не ударил, чтобы нам было хорошо: работать тебя не заставишь, подрабатывать тоже. Ты же набычился сразу, как я предложила тебе подрабатывать! Не ты ли кричал, что никогда не будешь на трех работах работать? Не ты? Не хочешь - не надо, но зарабатывай так, чтобы я и оделась и обулась как приличная женщина, и ела не как голодающая с Поволжья в гражданскую войну! Обеспечь, тогда и почувствуешь настоящее тепло!
- Ты ставишь условия? - не мог выдержать я такого напора.
- Да, ставлю.
- Раньше ты этого не делала. Да и выходила замуж вроде как за обыкновенного безденежного студента, разве забыла?
- Не забыла! Но выходила с надеждой, что этот человек не будет вечным студентом, а сумеет стать настоящим мужчиной и полностью обеспечить семью!
- Но я не виноват, что такое творится в стране, что всё рушится на глазах, разве не видишь?
- Вижу, прекрасно вижу, что тебе давно наплевать на меня! Ты просто свою лень и нежелание делать что-нибудь для семьи прикрываешь высокими материями! Но ими, извини, сыт не будешь! А раз так, не требуй и от меня чего-то большего!
- Я никогда у тебя ничего не просил и тем более не требовал! - уже начал озлобляться и я.
- Вот и не требуй! - заканчивала обычно Лида - словно отрезала.
Я снова оставался в дураках. Но сегодня, я знал, ей не удастся разубедить меня в том, что я поступил неверно, - во всей своей жизни, кажется, я никогда не совершал более важного поступка. "Я все сделал правильно: нашел в себе силы изменить судьбу", - думал я. Да, я еще недостаточно ясно понимал, куда приведет меня совершенный поступок, но то, что я поступил верно, не оставляло сомнений. Я всегда сам хотел быть творцом своей судьбы. И теперь стал им. Уже одна попытка это сделать должна была вдохновлять!
Последняя мысль словно окрылила меня, я взбодрился, отвердел и во второй половине дня с трудовой книжкой в кармане переступил порог своей квартиры, полностью уверенный в собственной правоте.
Но что это: меня встретила непривычная тишина. Лишь ненавязчиво где-то за стеной в водопроводных трубах журчала вода. Лида и в этот раз оказалась расторопнее: она просто не стала меня дожидаться. Ей, видно, показались ненужными объяснения. Она собрала почти все свои вещи, забрала Мурку и цветной телевизор, который ее родня подарила нам на годовщину свадьбы (как же без телевизора и сериалов?), а мне на журнальном столике оставила небольшую распластанную записку: "Только от тебя зависит, вернусь я или нет".
"Э-ка вывернула!" - я смахнул издевательскую бумажонку на пол и плюхнулся рядом на диван-кровать.
"Все зависит от тебя..." А то как же! Нашла козла отпущения! И ведь никогда не говорила "Все зависит от нас". Как мы поженились, как стали вместе жить, так слету, день в день: "Все зависит от тебя". Вроде как она мне услугу оказывает, поэтому я должен обслуживать ее, и все будет просто блеск, на высшем уровне. "Дудки! - заклокотал я. - И перед тобой унижаться не буду. Ушла - скатертью дорога! Плыви теперь себе вольно, плыви, куда хочется, я жаловаться не стану, не пропаду, и не в таких передрягах был!" Потом немного остыл, вернулся к действительности, осмотрелся. Моя комната, моя квартира (до этого квартира моей умершей бабушки). Я сижу на диване возле маленького журнального столика. (Когда-то я пересверливал в нем отверстия под крепеж, теперь столик стоит как вкопанный.) На столике начатая мной "Божественная комедия" (Земную жизнь, пройдя до половины, // Я очутился в сумрачном лесу)... Все, вроде, как обычно, но в душе какое-то гадкое и непонятное состояние, как будто меня обманули, кинули, втюхали гнилой товар, сделали последним лохом, птичкой в ажурной клетке: можешь даже крылышками помахать, но из клетки все равно не вырвешься! "Нет, так не пойдет", - возмутилось все во мне. Да что же это я совсем раскис? Пристало ли носящему в груди Вселенную спотыкаться о мелкие камни? К черту все эти женские штучки! Баба, как говорится, с воза - кобыле легче. Калипсо отпустила Одиссея. Где эта чертова бумажка? Я пошарил глазами по полу. Ага, залетела под диван-кровать. Я выудил ее оттуда, скомкал и понес на кухню - место ей в мусорном ведре. Да, да, именно в мусорном ведре!
Я вернулся в гостиную, замер у широкого окна. Время словно остановилось.
Когда-то у меня уже было такое ощущение: пространство будто раздвигает границы времени и время удлиняется. Я любил это ощущение, оно как будто лишний раз доказывало о суетности мира. Мои отношения с Лидой перешли в новую фазу, но, может, в них никогда ничего не менялось?
Мне захотелось музыки - только музыка быстрее всего меня успокаивала, приводила в состояние гармонии, в согласие с самим собой. Какую только мелодию поставить? Тесно сбитый ряд микрокассет над магнитофоном в нише мебельной стенки заставил меня на секунду задуматься. С русских названий глаз привычно перебегал на английские. Я вырос на западной музыке, она мне с детства была ближе. Может, оттого, что я воспринимал только мелодию, оставляя за рамками восприятия текст? А уж особо понравившаяся мелодия уносила в заоблачные дали...
Так что же выбрать? Эту? Эту? А может, другую?
В конце концов я определился и выдрал из стопки одну из кассет, но кассеты словно склеились, и выбранная потянула за собой соседние, развалив обойму плотного ряда.
Вслед за несколькими кассетами на пол упал лежавший на кассетах небольшой альбомчик с семейными фотографиями, из него выпали маленькие цветные вкладыши жевательной резинки "Love is...", которые Лида с азартом настоящего коллекционера собирала на протяжении всей нашей семейной жизни (Как же она это не забрала? Забыла?). Сколько их здесь: тридцать, сорок, шестьдесят?
Я опустился на пол. Забавные пузастики Ким Гроув: обаятельные Ким и Роберто. "Любовь это..."
Я взял один из вкладышей.
"Любовь это... в воскресное утро разбудить его вкусным запахом завтрака (wonderful breakfast on Sunday morning)".
У нас было наоборот: по субботним и воскресным утрам именно я всегда готовил жене завтрак. Лида любила долго поспать, на выходные понежиться в постели почти до самого обеда, а я привычно поднимался в половине шестого - не выдерживал больше. Могут разные биоритмы стать причиной отчуждения между супругами? Вопрос, конечно, интересный...
"Любовь это... - взял я следующий вкладыш. - Тот самый "прекрасный поцелуй" в новогоднюю ночь".
Лида не любила целоваться. Говорила, что это следствие ее первого печального любовного опыта. Только я хорошо помнил, что, познакомившись, она целовалась со мной, как целуются все влюбленные. Потом стала утверждать другое и во время любовных игр отворачивала от меня лицо, не давая целовать себя в губы.
Иной бы задумался, но я отгонял от себя сомнительные мысли - сомнения убивают любовь. Но теперь я больше не уверен, была ли между нами вообще любовь? Может, стоило над этим задуматься раньше? Господь, может, посылал мне знаки, но я с упрямством глупца игнорировал их, как неразумный еврей из анекдота, который во время наводнения отказался от машины, лодки и вертолета, веря, что Господь спасет его и без них. Надо было внимательнее присмотреться к знакам, и может быть, теперь я не остался бы у разбитого корыта? Ведь были же знаки, были. Теперь они всплывают один за другим. Ясно, определенно...
Расписывались мы в одном из райцентров. Тогда пиком вычурности тамошнего отдела ЗАГСА была церемония с факелом в руке. Пока церемониймейстер читала избитые стишки о браке, любви и супружеской верности, я держал в одной руке факел, в чаше которого слегка потрескивало сухое горючее. Рафинадный кубик через высокие борта факельной чаши народу не виден, только колеблющееся пламя. Вроде все достойно, по-своему интересно и даже символично: мы вместе зажгли вестальный огонь, и теперь я берегу и поддерживаю его, как должен беречь и поддерживать в дальнейшем всю последующую жизнь. Какой глубокий смысл! Только отчего-то в тот момент я глянул на себя со стороны и похолодел: как нелепо я выглядел, мне бы внимательно слушать церемониймейстера, вникать в суть пространного высокопарного текста, а я думал только о том, куда бы засунуть гребаный факел, который только отвлекал меня от происходящего. К тому же быстро разгоревшееся сухое горючее начало бурно потрескивать и сыпать во все стороны искрами, обжигая мелкими угольками мою руку, грозя точечно прожечь свадебный костюм. Заберите его скорее! - оттянул я подальше от себя держащую факел руку.
Помощник церемониймейстера вскоре пришел мне на помощь и забрал злополучный факел, но праздничное настроение было испорчено, и я, словно спустившись с ганимедовых высот на землю, ужаснулся всей нелепости происходящего.
Наверняка потом мы с Лидой вручили друг другу кольца, поцеловались, выслушали наставления родителей и поздравления друзей, но из всего того светлого в моей памяти ничего не сохранилось, день росписи отложился только ослепительно горящим факелом, который разбрасывал пугающие искры в разные стороны...
Мне бы, искренне верящему в символы, покумекать сразу: не был ли тот фейерверк знаком свыше? Что же ты делаешь, дружище? Шагнул вперед - притормози, пораскинь мозгами, но нет, ты идешь дальше, быстрее, быстрее, быстрее, ускоряясь, чтобы только, не дай боже, не споткнуться, не остановиться, лишний раз не з а д у м а т ь с я.
"Прочь скверные мысли! Склоняюсь перед предназначением, принимаю судьбу такой, какова она есть!" Но факел, искры...
"Мы же тебя предупреждали, мы же тебя предостерегали!"
Сколько раз уже спотыкался, запинался, останавливался - а ни к чему, что знак тебе был дан еще в начале супружеской жизни, но ты, как упрямый осел, игнорировал его, не придавая никакого значения. Но вот в конце концов финал настал - всему когда-то приходит конец. Наверное, это должно утешить. По крайней мере, не очень расстраивать, ведь ты знал, что в финале всего тебя встретит финишная черта. Просто у тебя она пришла чуть раньше. К лучшему это или нет, я еще не понял. Осознавал только, что конец света с уходом Лиды не наступил, я еще жив, мир для меня не рухнул.
"Нет, каково: все зависит от тебя!" - вспомнил я опять записку Лиды. Как патетично, как издевательски напыщенно, с претензией! Да ну ее к черту!
Я поднялся с пола, включил на полную катушку двухкассетник и попытался забыться в бешеных ритмах "Звездочета". Дио выкладывался на все сто, Ричи Блэкмор был неподражаем. Мелодия быстро пронизала меня и на некоторое время заставила обо всем забыть.
Нет, я еще не сдался, не умер, на мне еще рано ставить крест!
![[]](/img/b/bezruk_i_a/loh/diplomlaureatakonkursaluchshajaknigagodaberlin-2024nasajt.jpg)
![[]](/img/b/bezruk_i_a/loh/wremjalohowfassamizdat.jpg)