Ноябрь 92-го года надолго запомнился Парамонову не только промозглой сыростью. Солнце тогда совсем, казалось, оставило извилистые улочки Москвы. Снова наполз туман, густо заполнил пространство меж высотных коробок, сглаживая выступы и впадины, окна и стены, тротуары и проезжую часть.
Парамонов ощутил дыхание теплого ветерка, но не обрадовался ему - Москва переменчива на погоду: утром тепло, после обеда - сырость и пронизывающий насквозь холодный ветер.
"Хорошо, хоть пиджак надел. Всякое может случиться", - подумал он, сворачивая за угол и шаг за шагом оставляя позади подпирающую небо шестнадцатиэтажку.
Он шел по мокрому, грязному снегу и думал, все ли взял, ничего ли не забыл. Калькулятор - в правом кармане куртки, доллары - во внутреннем кармане пиджака. Табличка с кратким "Куплю СКВ" с одной стороны и "Продам СКВ" с другой - под мышкой. Перебрал и успокоился - взял, всё на месте.
Прошлый раз в спешке забыл табличку. Случайная оплошность? Может, и нет, ибо в последнее время странное чувство страха не покидало его. Возможно, именно от него и рождались частая забывчивость, глупая рассеянность, недовольство всем и вся и страшное неудовлетворение работой, несмотря на неплохой результат.
Пятнадцать-двадцать долларов навара в день Парамонова вполне устраивало, при том вдобавок, что цена доллара постоянно росла. Вот и сегодня, прежде чем выехать на место, нужно было взять "Независимость" или "Коммерсант" да посмотреть последний курс. Так он и сделал. Не доходя до метро, заглянул в ближайший киоск и купил свежую газету. Быстро пробежал страницы, но, к сожалению, ничего полезного для себя не нашел. Странно, обычно он всегда находил какие-нибудь новости валютной биржи. Придется по пути заезжать на Ленинский проспект и узнавать у лотошников или киоскеров.
Парамонов скользнул мимо стеклянной будки полусонной дежурной, ткнув ей в лицо новый ярко-фиолетовый проездной, проворно сбежал по ступеням, чуть ускорился, обминая прохожих; забежал вперед, ближе к концу поезда, вскочил перед самым закрытием створок в вагон и плюхнулся на свободное место между белым полушубком и сиреневым пальто.
Вагон, набирая скорость, слегка качнулся, растормошил народ и, зажужжав, понесся вперед.
Парамонов углубился в газету, но буквы только плыли перед глазами и смысл убегал вслед несущемуся на полном ходу поезду.
Не выходила из головы вчерашняя перепалка с "айзером". Все шло как никогда по маслу. За час легко, без проблем сбыл шесть сотен, потом прикупил три, как подскочил кучерявый:
- Ты чего тут стоишь? Да знаешь ли, кто я такой?
- А мне, - говорит Парамонов, - все равно.
- Да я тут с ребятами на Арбате...
- А я здесь, - не без раздражения ему Парамонов.
- Ну, ну, - окинул его взглядом "айзер" и ретировался.
Ушел, да, видно, не совсем: кружил еще с полчаса, заглядывал на книжные развалы, скрывался в метро, но минут через пять выскакивал, снова мельтешил перед Парамоновым, роняя едкое "ну, ну".
"Ну, ну", - бросал вдогонку и Парамонов, как будто успокаиваясь, но не остывая: тревога витала внутри и снаружи.
Возникла она не так давно. Первая-другая сотня прошли без напряжения: люди подходили, спрашивали, покупали, сдавали. Никто не приставал, никто не пытался оттеснить. Да, собственно, и конкурентов как таковых не было. Отличное место Ленинка: шантрапа вся на Арбате или в других злачных местах, а здесь - прямо рай. Лотошники сами только начали облюбовывать. Из метро все валят к "Военторгу" и на Арбат мимо этого места. Как тут не стать, не попробовать? Попробовал, собрал на сотенную, спекульнув китайскими калькуляторами, потом решил выйти с валютой, так как частенько спрашивали, интересовались, не меняет ли. И пошло-поехало. Продал в считанные минуты. Купил, правда, чуть дольше постояв, но наварил. Немного, да ведь в первый раз. В первый и удачно!
На радостях зашел в совместно-швейцарское "Бистро" на Ленинском проспекте, выпил французского марочного, съел бутерброд с красной икрой, почувствовал себя человеком, предпринимателем, бизнесменом, ведь дело-то, дело-то появилось! И какое дело - валютные операции! Парамонов - и валютные операции! Никто не поверит. Но вот так оно и есть: лежат, лежат зелененькие от двадцать восьмого года включительно и дышат, ждут своего часа, когда чувствительные опытные пальцы возьмут их, потрут каллиграфические знаки или воротнички президентов, чтобы ощутить их характерную шероховатость, или когда острый наметанный взгляд скользнет по выпуклому оттиску и фабричной краске, наслаждаясь ее переливчатыми блестками. Скользнет, молниеносно погонит сигнал в мозг, и тот вернется расплывчатой улыбкой: "О-кей! Все в порядке".
- А вы что думали? - сразу отзовется Парамонов. - Туфту и фальшивые не держим. Постоянно, знаете ли, здесь. А за фальшивку, как говорится, можно и в "фейс" схлопотать.
Зальется покупатель, засмеется и Парамонов: уж кто-кто, а он прекрасно знает, что значит "попасться на удочку".
Еще в начале деятельности втюхали раз поддельную сотню. Не знал еще, сразу не различил. Посмотрел - вроде нормальная, принес домой - ахнул. И бумага не та, и оттиска нет, что говорить обо всем остальном.
"Вот козлы! - ругался. - Подсунули!" Ловко, без ухмылочки, не вызвав никаких подозрений. Положил в конверт (всегда доллары в конверте держал) и на радостях - в метро. Каково же было разочарование, когда внимательно присмотрелся и понял, что его "надули"! Два дня не выходил. Угробить несколько десятков тысяч на простую бумажку - каким дурнем быть!
Долго колебался, маялся: выносить валюту на продажу или не выносить, но в конце концов поехал. Что оставалось?
Стоит, а ноги подкашиваются. Кто ни спросит "почем?", сердце гулко забьется, язык еле поворачивается.
Первый, кому он осмелился всучить фальшивую купюру, глянул и сразу же:
- Ты что, друг, туфту суешь?
- Как туфту! Где? - прикидывался Парамонов, вырывал потрепанную купюру из рук, будто в первый раз начинал внимательно ее рассматривать, сокрушаясь:
- Как же так, неужто надули? - И встречая сочувствие: "Надули, брат", облегченно вздыхал: пронесло, не заподозрили.
"Да чтобы я еще!.. когда-нибудь!.."- сокрушался Парамонов и подсовывал фальшивую сотню следующему; и следующий забирал фиолетовую пачку пятитысячных, снисходительно улыбаясь и похлопывая Парамонова по плечу: со всяким бывает...
Дня четыре Парамонов продавал купюру и наконец продал.
Набежал тучный суматошный мужичок с небольшой кожаной сумкой через плечо:
- Спешу, поезд уходит, продай червонцев семь.
- Только сотенная, - солгал Парамонов, - осталась.
Помялся, помялся мужичок:
- А, черт, давай! - бегло скользнул глазами по залысинам Франклина, отсчитал тысячными и - гуляй, сотенная! - в карман куртки.
Как вздохнул тогда Парамонов! Так облегченно вздохнул, словно весь кислород из легких наружу выпустил. Дома набрался, достал припрятанные доллары и стал раскладывать их в ряд на столе. Один, еще один, пять, пять, десятка, полтинничек, сотенная, еще одна... И дрожью весь исходит: "Подсунули, подсунули, суки!" А за дрожью и страх прорывается: так же и прогореть можно. Берет по одной купюре, щупает, мнет, треплет, растягивает. Привыкнуть, чтобы надежно, точно, наверняка, с одного взгляда, сразу.
Теперь и смотреть стал прежде доллары, потом только отсчитывать рубли.
- Все в порядке? Ну, добро, добро...
В понедельник подкатили на "девятке".
- Сколько?
- А сколько надо?
- Сотни четыре будет?
- Найдем.
- Может, в машине? - пригласили.
- Можно и в машине.
Подбили бабки. Отсчитали нужную сумму, свернули в дудку, перетянули резинкой: "На, сорок пять". Считают дальше.
Тут вмешался лотошник, который рядом с Парамоновым книги продавал. Крикнул:
- Пересчитай, пересчитай!
- Да что пересчитывать! - попытались заткнуть лотошнику рот.
- Пересчитай! - стоит на своем неугомонный малый.
Парамонов задумался: "Чем черт не шутит". Достал из кармана перетянутую пачку, снял резинку, развернул купюры, а там, где сотенные лежали, - чистая бумага. Когда только подменить успели?
- Да тут это... - раскрыл было рот Парамонов, но его уже стали выталкивать из салона: "Что "это"? Что "это"?"
Лотошник, парень, видно, из бывалых, как закричит:
- Деньги отдайте! Деньги!
Всполошились в "девятке", быстро выпихнули Парамонова, вырвали из рук пакет и - с места.
Поднялся Парамонов, весь в пыли, лицо обидой перекошено: четыре тысячи увели, надули! Как ни одно, так другое! Как тут работать?
Но как ни плохо, как ни страшно, тянет обратно Парамонова. Как говорится, во вкус вошел. Опять едет на Ленинку, становится спиной к Ньютону и Ломоносову, достает из-за пазухи табличку "Продам..." и снова приманивает покупателей. Только страх больше не оставляет его нигде: ни дома, ни на работе. Даже сны стали какие-то беспокойные, тревожные, серые.
А сегодня снилось, будто стоит он по колено в грязи. Сыро, промозглый ветер. Какой-то маньяк (его лица Парамонов не видит, только темный мрачный силуэт) голыми руками разрывает свою жертву и судорожно смеется.
Парамонов испуганно наблюдает за убийцей и думает, что нужно бежать, бежать, куда глаза глядят, да ноги как в землю вросли - не выдернуть.
Тем временем убийца отрывает кусок от жертвы и бросает Парамонову: "На, твоя доля!"
"Нет, не-е-ет!" - вскрикивает Парамонов, отшатывается, опрокидывается в грязь, затем подхватывается и бросается бежать под дикий необузданный смех маньяка-убийцы. Бежит, сворачивает в узкую улочку, перебегает пустынный двор, запрыгивает в пустой трамвай, добирается до кабинки вагоновожатого, а там, на месте водителя, сидит убийца, злорадствующий и торжествующий!..
С ростом курса росла и наличка, рубли перестали вмещаться в один карман, пришлось распихивать их в два, а то и в три кармана, когда рассчитывались мелкими купюрами.
Выросла сумма, появилась и новая тревога: вдруг отнимут. Налетят оперативники или блатные - сразу все и вычистят.
Стал Парамонов подумывать о компаньоне. Был один на примете. Вроде парень ничего: честный, как показалось ему, смышленый, сообразительный. Иногда рядом плавким клеем торговал, двадцатник за пакет. Без бахвальства, просто отвечал: "Неплохо идет, до сорока пакетов в день".
Парамонов стоит рядом, держит табличку, продает валюту, а сам искоса поглядывает на парня: как торгует, как покупателя чувствует. Смотрит и находит, что ни черные цыганские глаза парня, ни роскошные кудри до плеч, ни торчащая в правом ухе серьга - ничто не отталкивает от него людей. Открытое добродушное лицо, улыбка без лукавства - только притягивают.
"Сработаемся", - решает Парамонов и на следующий день предлагает парню:
- На подхват пойдешь? Пока плачу три доллара в день, а там, как масть пойдет.
- Годится.
Недельку оттрубили. Доллары у Генки, сам пустой - одна табличка. Есть надежда: если возьмут, сохранится валюта. То же и при сделке: продал - крупняк напарнику, сам с мелочевкой. Удобно и безбоязненно.
Но через неделю подкралась новая беда: не то насчитал, не так вычислил. Или сам стал ошибаться, или Генка, не удержавшись, начал потихоньку таскать.
Следил за ним дня три, но тот же добродушный взгляд, то же открытое лицо, та же искренняя улыбка. Отчего ж так неустанно, в каком-то недобром предчувствии бьется сердце? Не то что-то, не то: от двух до трех сотен тысяч рублей за два часа перегоняют - трудно не соблазниться.
Не выдержал Парамонов, сказал, что так, мол, и так, но на время нужно прекратить, расстаться, залечь на дно.
Тут кстати и слушок по Арбату прокатился, что схватили нескольких скупщиков и по восемьдесят восьмой, ныне как будто неходовой, упрятали.
Генка артачиться не стал, на следующий день снова стоял с клеем, а Парамонов юркнул под навес напротив "Военторга" и проворачивал там, стараясь с ним не столкнуться: все ж неудобно как-то...
Сумма нарастала быстро. Парамонов не мог налюбоваться деньгами, вечерами считая и пересчитывая их. Но прежней тревогой наполнялось сердце, когда он аккуратно укладывал доллары в конверт: а как возьмут, как прикроют все? Вон ведь коммунисты голосят в метро чуть ли не каждый вечер. И в новостях о том же: рвутся к власти, назад хотят вернуть прежнюю систему. Но что та система? При той системе Парамонов и доллара не нюхал.
Засыпал тревожно, плохо спал, просыпался, смотрел в потолок, отгоняя тревожные навязчивые мысли. Под утро только забывался тяжелым сном и вставал разбитый.
С утра опять тянуло сыростью и холодом.
"Сегодня будет скверно", - думал Парамонов, спускаясь в метро. На душе будто кошки скребли.
В переходе на кольцевую заунывно пела флейта и протягивал грязную морщинистую руку бомж. Из Ленинки народ валил как обычно, но потенциальные покупатели среди них не попадались. Казалось, будто доллары больше никому не нужны, будто они вообще потеряли всякий смысл, и всякий смысл потеряло его, парамоновское, здесь пребывание.
Изредка подходили армяне или китайцы, предлагали "баксы", но Парамонов с сожалением отказывал им, потому что купить доллары было не на что: пачка нереализованных сотенных так и лежала в тоненьком конверте за пазухой невостребованной.
Спустя время появилось тупое раздражение на погоду, на случайные ехидничающие лица, на скрюченного полуглухого старика, который, узнав "почём", одобрительно закивал: молодец, не меньше...
Парамонов заметил, что стал грубить прохожим, отворачиваться, не отвечая. Что стал даже негодовать, так как дело не клеилось. И на радостях, что один запросил сразу четыреста, сунул ему все четыре сотни разом, вопреки собственному правилу "не более одной в руки", - только избавь, Боже, лишний час простоять, промучиться, переволноваться. Парамонов был уже, казалось, в этот сырой ноябрьский день на пределе, на последнем дыхании.
Может, оттого и успокоился сразу, совершенно, беспредельно, когда две сильные руки стиснули его с разных сторон, прижали к накачанным упругим телам, небрежно ткнули в лицо красную книжицу и буквально потащили к ближайшей станции метро, в отделение милиции.
Где и страх пропал. Огромное облегчение охватило Парамонова, как будто все кончилось, завершилось. Упираться и впрямь показалось ему бессмысленно и бесполезно.