Биченкова Ольга Евгеньевна : другие произведения.

Время благоволения

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
   2018 - Мария Глебовна Жиглова
  
  All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
  Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to: altaspera@gmail.com
  
  В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
  
  Published in Canada by Altaspera Publishing & Literary Agency Inc.
  
  
  
  О книге. В этом сборнике собраны повести и рассказы, написанные мной в течение 2009-2014 годов. Все описанное ниже имеет отношение к вполне реальным людям, имена которых я обещала хранить в тайне. Большинство фактов соответствует грубой российской действительности. Также я публикую первую часть романа "Хронос и Хтон", которая называется "Дураки". С уважением, МЖ
  
  ВРЕМЯ БЛАГОВОЛЕНИЯ.
  ЧАСТЬ I. АНОРЕКСИЯ.
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  Все эти события, происходившие якобы со мной в детстве, я выдумала в 36 лет, когда с менингитом лежала в больнице. Бредовый сюжет все повторялся и повторялся, пока я не дала обет описать его в романе. Назовешь его "Время благоволения", а одну часть романа - "Опий", сказал мне в бреду, примерно как булгаковскому Турбину, кошмар в пушкинском сюртуке. Так что это не автобиография, и все встроенные книжки являются плодом фантазии автора.
  
  
  ПЕРВЫЙ ПРОЛОГ
  
  1. Не говори, безумная любовь,
  когда, как белладонна нарастая,
  ты немотой-дурманом вяжешь кровь,
  суля то ад, то все блаженства рая,
  ведешь меня по горестной судьбе
  то мимо, то к нему, то с ним, то снова
  я все не вспоминаю о тебе -
  и я не говорю святого слова.
  любовь и счастье - нет на вас управ.
  не глядя, лошадь по кругу катится,
  и сердце, что не знало сонных трав,
  со мной сегодня навсегда простится -
  
  шальное, шалое... как рыбу из глубин,
  на берег выбросит меня волна морская.
  вот - дома я, но средь снегов и льдин
  скажу себе - сегодня умираю.
  2. С тобой, когда последний солнца луч
  вновь осветил в зерцале отраженье
  и от луны все видно - сердце мучь
  и умирай опять... но без движенья
  любви к тебе я по утрам встаю.
  Тебя уж нет. Венера глянет строго -
  и вот любовь. И снова я пою
  ту песнь бессмертных - трепета и Слога.
  
  ВТОРОЙ ПРОЛОГ
  
  Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на якобы грипп и бред - чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события - и они сбывались день в день, на другой, на третий раз?... От политических казусов, от аварий на небе и на земле, актов болезни и смерти - от Черномырдина до Любы, соседки и подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала меня модными журналами по шитью и вязанию... Ни я и никто не знает, есть теперь Бог или нет. Но Рок есть, это правда.
  
  
  
  
  
  Опий
  Первая часть романа - о советском детстве.
  (с) М. Жеглова
  Глава 1.
  Я родом из Сибири, из небольшого научного городка под N-ском, сибирской столицей. Его так и называют - Городок, а его жителей - кто как, кто - городошеские, а кто - просто ученые. Последние - как правило, из числа завистливого к продовольственным пайкам пролетариата. В Городке была улица Ленина, на которой стоял единственный на все наши выселки двухэтажный промтоварный магазин, называвшийся "Торговый центр", или ТЦ, или "Торец" - в молодежном обиходе. Городок, вместе с северо-восточным ветром, пронизывает насквозь идущий в этом же направлении ветра Речной проспект, от Института экономики и до N-ского моря. На Речном действительно "мостовые скрипят как половицы", как пел в свое время Александр Городницкий, бард, любимый и поныне. Проспект перпендикулярен (о, умное слово! Будущему семикласснику оно неведомо...), то есть под прямым углом пересекает улицу Ленина. Улица Космонавтов огибает весь Городок с северо-востока и за девятиэтажками, строившимися, когда я была совсем маленькой, с нее можно лесом пройти на центральные улицы, в том числе Ленин-стрит. Когда мы вырастем, эту улицу мы, гонясь за Нью-Йорком, станем называть Бродвеем.
  Так, транспорт. Остановки автобусов (маршрутных такси еще нет и в помине, они найдут себе место в Городе и у нас только после контрреволюции 85-91-х года): Осенний проезд, Поликлиника, Речной проспект, Институт гидродинамики, Институт ядерной физики, Вычислительный центр (строится вместе с электронно-вычислительной машиной, так раньше называли огромный компьютер), Институт теплофизики... И вот вам уже Проспект Энтузиастов, вместе с так называемой Нижней зоной, где живет только обслуживающий нас, ученых людей и их семьи, персонал. А ученые размещаются в Верхней зоне, и всю ее можно обойти за 50 минут по периметру. Зонами это называют с тех пор, как в конце 50-х - начале 60-х Городок строили роты солдат и команды заключенных. Это я так считаю - после прочтения "ГУЛАГа" и со слов взрослых, иногда доносившихся до меня.
  Летом, по одной из двух лесных дорог, мы ходим на Море, то есть на N-ское водохранилище. Лесные дороги? Да, тропинки, иногда довольно широкие; молодой Городок стоит в тайге под нашим N-ском, тайгу не всю вырубили при строительстве. Плюс еще в самом начале истории, когда приехал наш Главный, или Дед, как его называла тогдашняя, в недавнем прошлом столичная молодежь, теперь выросшая в блестящую плеяду сорокалетних ученых, - все они привезли и сеянцы деревьев и кустарников. Они и есть - та молодая зелень, деревья-ровесники Городка, находящаяся рядом с институтами и Университетом. Институтов двадцать пять. Университет четырехэтажный, белокаменный. Он носит имя Эвариста Галуа, рано погибшего на дуэли французского ученого, и через несколько лет я буду в нем учиться, чтобы никогда не стать химиком. Мой брат Вова - биолог, а Марьяна еще маленькая, ей четыре года и она ходит в детсад. Еще есть Папа и Мама, они - на заднике этого семейного портрета из фотоателье. Быть может, читатель пожелает реконструировать биографию автора на основе этой книги. Увы, напрасный труд! Мне, автору, сорок семь лет, и я могу ошибаться в трактовке некоторых событий. Главной героине Марине Несуровой - гораздо меньше. Не верь никому, кто старше тридцати лет, гласит народная американская мудрость. Поэтому рассказывать Марина будет сама.
  Глава 2. Фаустина
  Одна крохотуля, девчоночка лет трех с половиной, в песочнице играя, сидя на корточках в беленьком вязаном платьишке, ела загаженный дворовыми псами песок. Но ела, конечно, когда ее брательник Теодор, здоровенный балбес лет восемнадцати, одной из вечно избранных, носатых национальностей, не видел. Глеб Петрович, мой отец, застукал маленькую Фаусточку за этим увлекательным занятием, выхватил из песочника и отнес к мамаше.
  - А сынулю твоего, Тадика, я собственноручно выпорю. Я так ей и сказал, нехристи немытой,- рассказывал он нашей Маме Лене. - Ишь ты. Олух царя небесного, с девками тискается и по кустам подсматривает!
  Тогда мне было семь или почти семь с половиной лет. Я с четырех лет научилась читать. Учил меня дед. В Минске детские книжки и буквари были дефицитным товаром, и дедушка Петр учил меня по азбуке, составленной из крупных, черных заглавных букв, вырезанных из заголовков передовиц газеты "Правда", краской пачкающих пальцы. Дед счел наиболее подходящей для маленького ребенка книгой "Вечера на хуторе близ Диканьки" разлюбезного его сердцу Гоголя. Еще мы играли в шашки-поддавки, в Чапая и батьку Махно и читали Сказки Пушкина. О, я с тех пор запомнила утопленницу из "Майской ночи", а когда я с бабушкой поехала в пять лет в Ялту, то долго ждала у моря 33 богатырей.
  Уж не помню почему, но летом после моего первого класса я закопала тетрадки с моими изложениями, стишатами и сказками прямо на газоне, у клумбы с флоксами. Газон был разбит недалеко от большого дерева у соседнего, буквой Г, дома. Кажется, меня обуревала идея клада и собрания сочинений для потомков... Но я не выдержала долго и, только флоксы расцвели, пошла раскопать свое наследие. "Потомки цветов уже появились или их не будет", - шептала я. С собой я тайком взяла мамин круглый совок. Чем закончились мои раскопки, я не забуду никогда.
  Вся зареванная я прибежала домой. Там стоял накрытый обеденный стол, во главе сидел очень старый, на мой взгляд, Дед, а по бокам - папа с мамой. По краям стола расположилось человек десять папиных сотрудников, все - физики.
  "О, твой младенец пришел!" - сказал дядя Володя, никогда не снимавший кожаного (из кожзаменителя, конечно) пиджака. Все рассмеялись и кто-то затянул их любимую песню:
  "По дороге в Литл-Допл,
  Где растет тенистый топл,
  Они шли
  И нашли..."
  Дед басом спрашивает:
  - Кого?
  Все хором отвечают:
  - А вот кого! - и подбрасывают руками невидимый, но увесистый сверток с младенцем.
  Продолжают петь.
  - Мама плакала, кричала,
  Долго гневалась, ворчала,
  А потом приняла -
  Всех троих...
  Тут я заревела и громко сказала: - Там червяки и пупс. Мама, папа, там пупс в крови и червяки! Белые такие, ползают.
  - А почему ты вся такая грязная?
  - Я собрание сочинений откапывала у флоксов, там пупс, волосы белые, черви... гусеницы...
  Папа что-то обдумал и скомандовал: "Быстро мыть руки. Нет, Леночка, отмой ребенка, мы сходим..."
  Это была первая увиденная мною смерть. Убили Фаустину. Папа долго врал мне, что там дохлая кошка, но я плакала, пока мне не объяснили всю правду... В городке тем временем пошли слухи о маньяке. Я никому не сказала, что, когда я увидела Куклу в белой, кишащей червями глине, надо мной раздался громовой бас: "Хочешь быть Фаустиной? Будешь теперь. И будешь маяться с талантом всю жизнь".
  Да, история с Фаустиной произошла, когда мне было семь лет и 6 месяцев. В моем детском уме она трансформировалась следующим образом: писать грешно и страшно. Часто перед моими глазами вставала картина: белые, мокрые, с полустершимися фиолетовыми чернилами листы бумаги, в которых копошатся могильные черви... Страшное впечатление постепенно изгладилось через год, когда я заканчивала второй класс.
  До этого, еще божественной цветастой сибирской осенью, я подружилась с Олей Федоровой. Понимаете, в центре двора стояла высокая, из железных витых прутьев крытая беседка, а в ней маленькая девочка играла сама с собой в биту. Для неосведомленных или запамятовавших: битой мы, дети 70-х годов, называли жестяную, плотно закрытую баночку - желательно с остатками крема для обуви, в которую для утяжеления вкладывался плоский камень. Лично я в нее закладывала небольшой кремешок. Биту пинали, соревнуясь, кто дальше, или загоняли в угол. Когда бита нечаянно попадала по ногам, было больно.
  - Там много людей. Пойдем, посмотрим, что случилось.
  - Там деду моего хоронят. Василием звали, - ответила маленькая девочка и шмыгнула носом.
  - А ты что?
  - А мне нельзя. Не пустят.
  - Давай дружить. Меня Марина зовут.
  - А меня Ольга. Ольга Васильевна.
  И Ольга подала мне руку. Ладонь была необыкновенно приятной на ощупь: небольшая, твердая и очень теплая.
  Эта Ольгина рука покорила меня сразу. Долгие шесть лет нашей дружбы, верности и любви, чистой и очень необычной, я помнила это первое рукопожатие. Нашим отношениям было суждено закончиться с появлением в Олином классе Инны - или, если хотите, с прочтением нами злополучного шедевра Томаса Манна "Доктор Фаустус". Тогда мы обе по чистой глупости попытались продать душу дьяволу.
  Вы знаете ли, Читатель, почему я пишу эту книгу? И что заставило меня в самый женский возраст - в 45 лет - взяться за эту прозу? Да детский обет! И вот как это было.
  Марина Несурова и Оля Федорова однажды сорвались на Центральный (то есть, относительно цивилизованный, по сравнению с лежащим слева Собачьим и справа - Солдатским) пляж. Тянулись летние каникулы - дни всегда медленны в июле, когда первая свежесть безделья и обаяние лета уже прошли, а до школы еще далеко. Итак, мы шли на пляж. Ольга была в белой майке, полотняных шортах и кедах, которые она носила и в хвост, и в гриву; я была одета так же, но на ногах у меня были уже стоптанные за жаркую весну и часть лета дешевые красные сандалики. Оля, как более сильная, хотя и поджарая, несла детский тент, а я - две наших сумки с "Айвенго" и "Ричардом Львиное Сердце" любимого Вальтер-Скотта. Точнее, у Ольги был мешок, а у меня - сшитая на швейной машинке "Подольск" холщовая сумка с вышитым мамой цветком и пристроченной на большой внешний карман аппликацией-солнцем. В сумке, кроме двух томов, были сложены два полотенца и две простыни-подстилки. Груз был довольно увесистый. Мы шли быстрым шагом по лесной, устланной рыжей хвоей тропе и кидались шишками, попадавшимися нам под ноги. Солнце пробивалось сквозь ветки деревьев, было еще не жаркое летнее утро. Я помню, что живо рассказывала Ольге про "Детей капитана Гранта" - только что прочитанный роман Жюль Верна.
  Потом, накупавшись и нажарившись до изнеможения, устав бороться с ветром, постоянно срывавшим тент и переворачивавшим листы книг, мы вылезли из-под нашего укрытия и легли на песок. Оля вынула книгу о Ричарде и накрыла ею наши головы.
  -Сейчас Космический разум через этот талмуд войдет, - возбужденно прошептала я. - Знаешь, давай тоже романы писать...
  - Когда вырастем. Мы пока дети, у нас не получится, - рассудила Оля.
  - Давай вместе напишем. Как братья Гримм,
  - А назовем... "Отважные капитаны.."
  - "... или Две головы под одной крышей". Вальтер Скотт - это крыша у нас, а наши две башки - под ней.
  И мы совершили обет и даже поели песка.
  Но странный, леденящий душу голос сказал тогда моему сердцу: "Фаустина..."
  Глава 3. Пушкин.
  Несколько забежав вперед, я возвращаюсь в годы моего раннего детства. Пожалуй, мое первое воспоминание относится к 1969 году. Отбушевала долгая сибирская весна, и мама едет со мной, аллергичным, отечным, покрытым сыпью полуторалетним ребенком в Судак. (Я, с моим топологическим кретинизмом, до сих пор не знаю, в Крыму ли этот благословенный город.) И я вижу нежаркое закатное светило - великое южное Солнце, и помню синее, белесое небо и панораму белого песка и моря - по самый горизонт...Сохранилась моя фотография того времени, с неровно отрезанным и выброшенным маминым поясным портретом. "Я толстая была", - объясняет мне мама потом. А я - худой загорелый ребенок в большой белой или голубой панаме. Отек спал и дела идут на поправку.
  Второе детское воспоминание определяет мою будущую профессию. Я и папа в Минске у дедушки с бабушкой. Осень. Пришли к бабушке Вале на день рождения гости, родня. Родственников много, только по дедовой линии два брата и четыре сестры. И еще один, Ваня, погиб в Зальцбурге, городе Моцарта, уже под конец войны...
  В конце праздника меня ставят на сделанную дедом своими руками табуретку, чтобы я прочла стишок. И я читаю: "Осенняя пора, очей очарованье..." Меня этому научили. Я стою щекастая, красная, со съехавшим с макушки бантом. Дочитала. Меня спрашивают умиленные дяди и тети:
  - А кем ты будешь, когда вырастешь?
  - Пушкиным.
  Немая сцена. Потом папка журит меня за зазнайство. А дед Петр смеется: "Щелкопер твой Пушкин. Два еврея - Пушкиньян и Лермонтович..."
  Я жадно запоминаю все. Мне около шести лет.
  Я плохо видела и хорошо разглядела ее, пока шла мимо учеников и парт, через весь переполненный класс (во втором "В 42" человечка) к ней, Ларисе Семеновне, чтобы читать стихи русских поэтов. Читаю пятой по счету. Крупнотелая, кудрявая, стриженая - короче, очень важная для меня и большая персона - Лариса Семеновна, не задумываясь особо, вызывает всех, начиная с первых парт.
  Я единственная читаю свои собственные стихи:
  Вот и осень пролетела -
  Листья желтые опали...
  и пришла зима - метели,
   Дни печальные настали...
  И дальше в таком же духе еще, как сейчас помню, три строфы.
  Все хорошо, только кто это написал - Пушкин, конечно? - благосклонно кивая курчавой рыжеватой головой, говорит наша учительница. - Сначала надо говорить имя автора, потом - название стихотворения, а уже потом читать.
  - Это не Пушкин. Это я два дня назад сочинила.
  Этот стыд и позор я тоже запомнила на всю жизнь. Право слово, как она меня ругала!.. А за что, я так и не поняла. Более того, не пойму никак и сейчас.
  - Я просила вас классиков учить! Мара, ты что, у нас классик? Зарвалась как! С Пушкиным себя на одну доску поставила, какой ужас!
  Я стояла и думала, причем здесь игра в классики и как я могла стоять на одной доске с умершим давно-давно великим эфиопом.
  - Ладно, проси прощения у всего класса и иди, садись на свое место.
  Тут я наконец заплакала, очки у меня запотели, и я, наталкиваясь на столы, пошла к своей парте. Парта была третьей. Внезапно обратив внимание на то, что я ничего не вижу, и подобрев от расстройства, учительница сказала мне:
  - Вот что, собирай ранец и иди домой. Ишь ты, Пушкин какой. Ревет мне. А завтра сядешь за первый стол справа. К Косте Юдину. Дома скажешь, что у тебя голова сильно болит, и что я тебя отпустила.
  Я поплелась домой.Стихов я не писала после этого примерно полгода, до убийства Фаустины.
  Лариса Семеновна, кстати, потом извинилась - я пришла домой в слезах, и папа с мамой отправились в школку "выяснять". После истории с Фаустиной я пристала к отцу с вопросами, что такое талант и кто такой Бог.
  - Знаешь, если говорить о христианстве, то бог - это Иисус Христос. Распятый - повешенный на кресте иудеями (это религия такая у евреев) 2000 лет назад за то, что он назвал себя богом.
  - А кто он был на самом деле? А бог - это Зевс?
  - Недослушала. Бог - это высшее, главное в мире существо, которое, как некоторые считают, создало мир. Некоторые верят в это, некоторые - нет.
  Я пропустила вопрос о вере мимо ушей.
  - А где он живет?
  - Он на небесах, и его, знаешь, даже Гагарин не видел. Вот Его сын спускался на землю очень давно, но его убили,
  - Сын бога - этот Христ?
  - Не Христ, а Христос. Чем слушала? Да, его друзья и ученики говорили, что он - Божий Сын.
  Но мне не терпелось узнать про талант.
  - Тебя что, похвалили? Тогда перехвалили. И не объяснили, что это?
  Я честно ответила:
  - Нет.
  Но мне вдруг показалось уже, что это слово произносила Лариса Семеновна, когда говорила о моих знаниях по родной речи и природоведению. Что-то щелкнуло в моей голове, и история с Фаустиной стерлась у меня из памяти. Я помню, как я (увы, тщетно) пыталась ухватить ее за хвост, но она таяла, как сон утром.
  - Лариса Семеновна сказала. Но я не поняла.
  - Талант - не главное понятие в христианской религии. В ней главное - грех.
  Я удивилась.
  - Грех что такое? Когда ты врешь, грех. Когда ты грубишь мне, маме, взрослым вообще - тоже грех. Вова получает тройку - большой грех. Если у человека есть совесть, то ему потом бывает стыдно. А талант - так, чепуха. Способность делать что-то лучше, чем другие люди.
  - Но я не пишу стихи лучше Пушкина. Значит, способности у меня нет.
  В разговор вмешалась мама.
  - Ну-у, смешали Божий дар с яичницей. Глеб, ну что ты ребенка мучаешь?
  Тогда я мало что поняла, но слова о грехе и таланте запали мне в душу.
  Глава 4. Смерть Евы Казимировны.
  А вот новая перипетия. Я иду в третий класс. Судя по той цветной фотографии, сделанной пятого сентября в мамочкин день рожденья, я очень маленькая, коротко остриженая, с косым пробором и весьма курносая девочка с большими светлыми, а на фотографии - просто как зеленое яблоко, глазами. Летом у меня была золотуха, и мама лечит мои волосы хной. По этой причине мои темные русые волосы на этой фотке имеют особенный, рыже-красный оттенок. На снимке я сильно таращу глаза, а на самом деле они у меня косят.
  - Мама русская, а дочь - китайка, - слышится мне по выходе из фотосалона.
  Я пугаюсь, недоумеваю, оглядываюсь. Это говорят про нас два черноволосых, кудрявых, с остроконечными бородками зеваки, стоящие чуть поодаль.
  - Пошли вон, пся крев. Девочка у меня -чистокровная полька.
  И мы гордо уходим. Мама говорит мне: "Маша, не обращай внимания, пожалуйста".
  У нас уже третий месяц живет, то есть тяжело болеет, мамина мама, а моя бабушка, Ева Казимировна. Она страшно худая, лицо у нее желтое, и ее мучат боли. Я слышала, как врач говорил, что у бабушки Евы рак печени и что она скоро умрет. Но мне отец запретил в свое время подслушивать, и я молчу о своем знании.
  Бабушка умерла вскоре после 1 сентября. Тогда я проснулась от ее стонов и тихого внятного разговора отца с мамой.
  - Леночка, скорую вызывать?
  - Вызывай срочно.
  Я пошла на свет. Свет был на кухне, где мама готовит очередной укол анестетика.
  - Марина, раз встала, поди с бабушкой попрощайся. И отнеси ей воды и таблетки.
  Дает мне небольшие белые таблетки и чашку с водой. Я несу все это в бывший кабинет отца, временно вместивший больничную койку. Вхожу и с ужасом вижу, что на постели неподвижно лежит уже чужое существо с остановившимися глазами и острым, желтым, курносым, как у меня, носом. Я ставлю таблетки и чашку с водой на журнальный столик.
  - Марина, марш отсюда, - кричит мать. - Глеб, дозвонился до скорой? Поздно уже. Мама умерла.
  - Не ходи и не смотри, Марина, - сказал, поднимая голову от рук, отец. - Лена, я сейчас же позвоню Серовым, спрошу, можно ли Машке у них пожить три дня.
  - Звони, - сказала мама.
  - Мама, если бы она успела выпить таблетки, она бы не умерла?
  - Дура ты, - резко ответила мать. - Это все равно бы случилось. - Лицо у нее исказилось, и она внезапно и тихо заплакала.
  Дети, как и животные, не чувствуют смерти и не знают о ней. Конечно, меня поразило лицо моей бабушки - и я до сих пор помню его; оно и сейчас стоит у меня перед глазами, когда я ее вспоминаю. Оно почти вытеснило из моего сознания ее живую -такой я ее теперь помню и восстанавливаю только по сохранившимся, практически до пергамента высохшим фотографиям. Это - провал памяти, эффект сознания или жалость бога к младенцам, собакам и кошкам? Не знаю, что и помыслить. По крайней мере, для нынешней науки это неразрешимый вопрос.
  И вот я уже у дяди Сережи и его жены Гали, утром следующего дня. На ночь родители заперли меня в моей детской; я плакала от этого, довольно сильно, и потом лежала без сна.
  У Серовых сын Сева и дочь Юля. Сева старше меня почти на два года, хотя учимся мы в одном классе: я пошла в первый класс шести лет, а он - восьми. Семья эта живет в доме напротив нашего, и Севка носит мой портфель до дома, до самого подъезда, каждый божий день провожая меня из школы домой. Нас уже общество задразнило. Детки всех возрастов, от малышей, едущих в колясках, до рослых, прыщавых балбесов, орут нам с упорством часов с кукушкой: тили-тили-тесто, жених и невеста! Однако эти сплетни утихают - во-первых, у меня есть старший брат Вова, а во-вторых, Сева двоечник, хулиган и дерется.
  Сева у меня на буксире. Для не знающих пионерского школьного жаргона тех лет - точнее, это я не знаю, говорят ли так в современных школах, - это означает, что я занимаюсь с ним русским, английским и математикой у себя дома после уроков. Вот и сейчас, только уже дома у него, Сева пишет в тетрадке: "Снякир, снякир, сникир". Так он исписывает полстраницы, пока я не заглядываю ему через плечо и с ужасом вижу результат моих объяснений. "Севочка, слово "снегирь" происходит от слова "снег", это однокоренные слова. Сева послушно пишет "Снег", но потом отвлекается и медленно, с чувством собственного достоинства выводит: "снек, снек, снек". "А снек - это по-английски значит закуска." "Ага, закусь значится", - хихикает он. Почерк у него крупный и очень корявый.
  Приходит старшая сестра Юля. Тоже смотрит в его тетрадь; вырывает ее из его рук и, свернув в толстую трубку, бьет его по уху и потом по затылку.
  - Вот идиот! Сколько Маньке времени на тебя тратить?
  Сева, как ни странно, плачет. Я пытаюсь утихомирить Юльку.
  - Обед греть? - спрашивает она. Нас сегодня отпустили с уроков, а Юлька, видимо, сбежала к нам пораньше, тоже с разрешения Классной Дамы, как она зовет свою учительницу, отвечающую за старшие классы.
  Юльке живется тоже не сладко. Ей четырнадцать лет, и она имеет ухажеров, крадет с тети-галиного трюмо польскую (другой в стране пока нет) косметику - ну, пудру там, тени, румяна и даже красную губную помаду. И, будучи замеченной, получает за это большие нагоняи.
  Но вот меня возвращают домой. На похороны меня не взяли, а брат, невзирая на то, что уже начался школьный год, до сих пор на каникулах в Минске - его специально задержали у деда и бабушки.
  Зеркала были занавешены, входная дверь открыта. Я без стука вошла в квартиру и сразу поняла, что родители сидят на кухне и "ведут серьезный разговор".
  - Послушай, Лена, я знаю, что твоя мама была безвинно осуждена. Она - живой пример сталинских перегибов.
  - Ничего себе, перегибы! Репрессии были, а не перегибы. Сталин твой - сатрап. Впрочем, Глеб, ты и Холокоста не признаешь. У нас в семье, как и в стране, антисемитизм.
  - Почему? Гитлер евреев и цыган сжигал.
  - Да, сжигал. И поляков, и сербов.
  - И русских.
  - Тише, Маша вернулась.
  - А кто такой Сталин? И кто Холокастов? И семитизм? - недоуменно вопрошала я.
  - Допрыгались, - сказал папа. - Марина, потом как-нибудь. Иди и уроки сделай.
  - Кто такой Сталин? Бабушка что, преступница и в тюрьме сидела?
  - Заткнись, а? - попросил папа каким-то жалким тоном. - Сталин - наш бывший вождь партии. Он умер в 53-м году. Про него много врут теперь.
  Мама, побледнев, яростно глянула на отца:
  - Послушай, ты поел? Иди на работу. Манюня, есть хочешь?
  - Нет.
  Я терпеть не могу недосказанность и незавершенные разговоры. Пожав плечами - в точности то же самое сделал отец, выходя из кухни, - я ушла к себе в комнату и закрыла дверь.
  
  Глава 5. Снова Пушкин.
  А у нас во дворе стоит трансформаторная будка. С меньшего бока к ней прижата пристройка с прямоугольным скатом посредине. Если разбежаться, уцепиться пальцами за шершавое бетонное покрытие ската и подтянуться немного на руках, то можно на будку и залезть. Так на будку попали мы с Олей.
  Мы сидим и смотрим в небо. Еле теплится холодное лето 1976 года, и нас не водят на пляж. Вода в Обском море холодная и грязная, рыба уже заражена описторхозом , и ее нельзя ловить. Мы все лето валяем ваньку во дворе. Вот одна из наших игр. Она называется "Ворон ловить". Мы сидим на трансформаторной будке и считаем пролетающих птиц. Тот, кто первым увидел любую птицу, говорит: "Вот я родилась на свет". Следующая птица. Следующая фраза: "Вот я маленькая". Еще птица. "Вот я выросла". Еще птица и фраза: "Вот и жизнь кончилась. Я умерла". Кто быстрее умрет, тот и выиграл. Я даже не знаю, откуда мы это взяли. Но игра хвелософская, как говорит Олина бабушка Мария Федоровна. И, как ни странно, нам никто не мешал в нее играть.
  Но вот Ольгу увозят на месяц во вторую столицу - в Питер. До отъезда моего на Черное море, в поселок Веселое в Имеретинской бухте, остается дней десять. Мы расстаемся так, как будто встретимся через 300 лет, как два упыря или ведьмы из сказки Алексея Константиновича Толстого с похожим названием. Я еще прочту эту книгу, когда мне будет лет 13. А пока мне восемь лет, и я опасливо беру том Пушкина, в котором его чистая проза, именно - "Повести Белкина". Я влезла одна на будку и сижу-читаю. Только я села читать - и враз стемнело, и мама из окна кричит: "Манечка, домой, ужинать пора, уже восемь вечера". А вышла я из дому в два часа дня! Во-во-во, благодать. Зачиталась. Так я и прочла за один летний день все "Повести Белкина", и морозные мурашки вдохновения бегут у меня по спине. Флейта моя - позвоночник, не так ли?
  Глава 6. Презумпция невиновности.
  Началось все с того, что в третьем классе меня не приняли в пионеры. Я, по-видимому, инстинктивно - по инстинкту выживания, столь свойственному животным и другим индивидуалистам, не очень хотела вступать в организацию - октябрят с меня хватило. Правда, когда я была октябренком и носила красную звездочку с желтоватым ликом Ленина, меня за отличную успеваемость постоянно переизбирали комиссаром группы, тоже называвшейся "звездочкой". В каждой звездочке было по пять человек, как и ее лучей. И как эти самые лучи, мы должны были светить всегда - хорошо учиться, помогать старым и слабым... Но это теоретически. На самом деле, мы слушали рассказы о покорении космоса и зубрили короткие речевки, глядя, как выступают строем под треск барабана и пение побудки пионеры по большому, крашеному в коричневый снизу и белый сверху спортзалу.
  В зале всегда было душно. Мой сосед по парте, отличник с тройкой по поведению Костя Юдин, периодически падал в обморок. Севка, вышедший не способностями, а ростом (он был первым по росту в нашей шеренге в спортзале), страшно завидовал Константину, потому что белобрысого и маленького Юдина после обморока долго умывали от пятен крови из носа, давали нюхать нашатырь и потом отпускали с уроков.
  А потом произошло удивительное событие. У одного из наших одноклассников - у него тогда пропала мать, он не находил себе места, и поэтому отец его баловал, купил все новенькое, причем на барахолке так называемую "фирму", - украли красную синтепоновую куртку и мешок со сменной обувью - белыми кедами. В тот же день в учительской из сумки одной классной дамы - учительницы биологии в старших классах Людмилы Иосифовны - вынули 50 рублей. Это была большая часть ее зарплаты, у нее не было мужа, зато росли сын и дочь. Так что Людочка заливалась слезами в кабинете директора. Прошло несколько часов, уроки были сорваны, но никто не радовался - все это было немыслимо и просто не укладывалось в голову. Милицию решили не вызывать и сор из избы не выносить. А меня в тот день наша классная руководительница отправила домой, уж не помню по какому поводу, и провожать меня пошел только Сева, и то нехотя.
  Подозрение сразу пало на него: только он был в раздевалке до последнего в этот школьный день звонка: обычно детей не выпускали из классов во время уроков. На меня, впрочем, никто не подумал, я до сих пор внушаю доверие людям. Правда, выходя из школы, я видела полузнакомого парня постарше, лет 14. Герка жил в моем дворе, в том же доме, что и Сева, и за хулиганство был изгнан в другую школу.
  На следующий день в нашем классе был собран совет октябрят. Водительствовала наша классная руководительница Лариса Семеновна. Севу высшие силы нашей школы решили заклеймить, не принимать в пионеры и - это была общая судьба всех отступников - перевести в пресловутую школу Љ 25.
  За Севу заступились два человека - Костя Юдин и я. Костя сказал очень странную фразу: "На суде должна быть презумпция невиновности, это я недавно по "Голосу Америки" слышал" . Лариса вошла в штопор - тогда я этого выражения не знала, но теперь перед моим мысленным взором это предстает именно так. Я же, ничего не поняв, тоже решила проявить характер.
  - А может, это был другой мальчик. И даже на него не похожий.
  Стоило мне это сказать, как Ларочка, внезапно побелев, сказала:
  - И ты, Брут? И ты, Марина, про презумпцию?
  Я запротестовала.
  - Там другие дети гуляли рядом, я видела. Кто такой Брут?
  - И кто же?
  Поскольку я хорошо дома усвоила, что доносчику - первый кнут, я решила барбоса Геру не выдавать.
  - Они из другой школы, я их не знаю, - быстро сказала я.
  Костя потом сказал мне, что я молодец и что Брут - это герой из Шекспира.
  - Ты Шекспира читала?
  - Как-как?
  - William Shakespeare, - написал английскими буквами на доске Юдин.
  Глава 7. Искушение
  Эту главу лучше всего читать людям с крепкими нервами, желательно без русской души, столь склонной к чтению в раннем возрасте достопочтенного Федора Михайловича Достоевского. Итак, начинаем.
  После злополучной кражи в школьной раздевалке у меня состоялся разговор с отцом. Серовых-старших вынудили оплатить куртку и кеды, Серовы разбились в лепешку и выложили 73 рубля, это мне сказала их Юлька.
  Папа:
  - Можно задать тебе один вопрос? Ты думаешь, Всеволод действительно не виновен? Ты правда кого-то видела незнакомого рядом с раздевалкой?
  Я, приняв все за чистую монету, сказала:
  - Ну, правда. Гера Банев там был.
  - Гера, ты уверена?
  - Да. Я хорошо знаю его в лицо.
  Отец заторопился, виновато как-то глянул на меня, собрался и вышел на улицу. Оказалось, он был в нашей школе и говорил с директором.
  Вернувшись, он пояснил, что Серовым завтра вернут деньги.
  - А Геру, подлеца, поставят на учет в детскую комнату милиции... У него рожа давно кирпича просит.
  - Вот и хорошо, - сказала мама.
  Говорят, что ученые обнаружили следующий факт: в мозге человека есть центр справедливости, и чем больше эта зона мозга развита, тем более чувствителен к нарушению справедливости данный человек. Впрочем, также известно, что у ряда лиц этот центр отсутствует. У меня он, видимо, с детства переразвит. Подозреваю, что у многих он попросту атрофирован. Но это я теперь знаю. А тогда, в мои девять лет, меня просто чуть не разорвало от злости.
  - Как это на учет? Что, ты уже в милицию пожаловался? За что? Может, кто-то другой взял вещи? И как Гера мог пробраться в учительскую? Он же из другой школы?
  - Маш, что ты строишь из себя Шерлок Холмса? Без тебя разберутся, - суховато произнес отец.
  - Да, тебя тут еще не хватало! - сказала моя мать.
  Следующий разговор произошел через неделю примерно.
  - Почему ты сказал на Герку? - спросила я отца.
  - Ты что, считаешь меня Иудой Искариотским? Не читала? - был такой доносчик в истории. Я просто сказал правду.
  = Не читала. И читать не хочу. И правда у нас разная.
  - Не торопись, давай рассудим. Надо было выручить Серовых? Надо. У Севы алиби, он с тобой был. Я просто сказал, что вы видели Геру вместе. Он и так в 25 школе, а Севка мне обещал исправить двойки, не надо его исключать, он просил.
  - Фу, какая гадость! Обман ведь.
  - Обмануть не грех ради доброго дела. Называется "ложь во спасение".
  - Не понимаю, - ответила я. - И ты поступил гадко.
  Мама промолчала. А папа еще дня два косился на меня сердито. Но все было как всегда, пока папа не купил охотничий нож. И поставил его на деревянную подставку на кухне. На маму он тоже злился, и это было видно.
  - Папа, наверное, хочет меня убить, - сказала я матери. - А может, и тебя.
  - А ты его спроси, - странно на меня посмотрев, ответила мама без улыбки.
  И я спросила отца об этом, когда мы вдвоем пошли за мороженым в ближний магазин.
  - Ты что, с ума сошла? - Отец задумался. - Донести мог, так и убить смогу? Я, наверное, могу убить за принцип, - произнес он после длинной и неловкой паузы.
  Я развернулась и пошла домой, и мне было беспокойно на душе. Вечером папа напился: вместо мороженого он купил коньяк и бутылку водки.
  Мама не выносила, когда отец пил. Он пил тяжело, глаза его наливались красными прожилками, веки становились набрякшими, профиль, обычно точеный, как у рублевского Павла на иконе, размывали отеки. Отец пил неделю, мама сказала, что у него запой. Это был первый запой в его жизни. И он все время поглядывал на нож.
  Мне было очень страшно, я боялась и зайти на кухню, где сидел непохожий на прежнего отца человек. Отказалась есть вместе с семьей, плохо спала. Думала, что зарежет меня и мать. Ну, тем более спьяну. Поэтому и караулила ночью. Наконец в субботу я рассказала все матери. Она испугалась. Потом говорит: "Спасибо, что сказала мне. А то я не знала, что делать. Знаешь, я с ним поговорю".
  Наутро отец перестал пить. Смотрит на меня с юмором и говорит:
  - Ну ты искусила меня. Как Иакова. Знаещь, в Библии, Иакова так Господь Бог искушал - убей, мол, сына. И тот повел Исаака, сына своего, ничего ему не сказав, на гору. Наточил нож для заклания жертв и уже занес над мальчиком, а Бог тут как тут. Говорит ему: вон ягненок в кустах блеет, его заколи, а сына оставь в живых. Так и ты, сволочь маленькая.
  С тех пор я поняла силу человеческого слова. Слово есть дело и у человека, и у Бога, вот мое убеждение.
  
  Глава 8. Боровое.
  В лето 1980 года меня в первый и последний раз в моей жизни отпустили в детский спортивный лагерь, находившийся на другом берегу нашего водохранилища. Тогда я была толстенькой, с неразвитой еще фигурой, девочкой, черноволосой, коротко, под мальчика, стриженой. Занималась я фехтованием и во дворе, когда я возвращалась из клуба с рапирой, меня дразнили Портосом. Сколько мне пришлось перенести из-за своей толщины - и "Дору-дору-помидору-нашу-сладкую-обжору", и Портоса, да и без "жиромясокомбинат-салопромсосиски" тоже не обошлось. Щеки у меня были румяные, и при росте 140 сантиметров я весила 50 килограммов. Спортом я не увлекалась, в пионерлагере простыла и меня, все же надеявшуюся похудеть, освободили от тренировок. Тогда-то я и пришла в библиотеку. Это было одноэтажное деревянное строение, напоминавшее избу. Нашей Тамаре Иосифовне, библиотекарю, я сказала, что хочу взять что-нибудь почитать...
  По утрам в лагере нас вместо, скажем, гонга поднимала магнитофонная запись Высоцкого - "Бег на месте общеукрепляющий...", это я запомнила на всю жизнь. Тамара Иосифовна с сомнением посмотрела на меня и спросила: "Вам Карлсона, может, дать?" Я обиделась. "Про Карлсона я читала в 7 лет, сама уже." Так и начались наши дружеские отношения. К концу сезона я прочла все. Предпоследней книжкой, которую мне дала Т. И., наверное, все же был "Матренин двор" и "Последний день Ивана Денисовича"; потом спросила, как мне; что ж, я была потрясена. Мир рухнул в первый раз, просто рассыпался, как стена под ударом бабы. Точнее, с моих глаз упала пелена.
  Тогда, напоследок, она выдала мне книгу без титульного листа, обложки и имен авторов. Она авторов знала и сказала, что в этом сборнике очерков их несколько - и что это документальные тексты. "Читай", - молвила она. Но имена авторов стерлись из моей памяти перед крушением старого мира. Да, надо сказать, что здесь я впервые прочла Джона Рида, "10 дней, которые потрясли мир".
  
  Глава из книги "про Сталина"(????)
  Меня звать Татьяна. Я из верующей семьи, мой дед был священником. Моего отца, умершего в 1937 году от большевиков, как и многие тогда, звали Петр. Он родился на Украине и был вначале раскулачен, потом посажен и замучен пытками. В 19** (в тексте замазано синими чернилами), после войны, взяли мою семью, включая меня. Нас разлучили надолго, если не навсегда. Я до сих пор не знаю о судьбе моих двух сестер и брата; один брат вышел - его, как ни странно, выпустил ш::и на поселение, и он меня разыскал. Я вышла из Сиблага только в 1954 году, после смерти (в тексте вымарано фиолетовыми чернилами; картинка, видимо, портрет, вырезана). Расскажу о том, что было с плененными людьми в ЧК. Я и до этого слышала слухи и зверствах НКВД, а теперь вот испытала сама.
  Ко мне, Татьяне Петровне (фамилия тоже замазана) пришли трое в черном. Сказали собраться, что остальные члены моей семьи арестованы за участие в заговоре, и что со мной тоже разберутся "скоро". - Пойдемте разберемся. Ничего с собой не берите, переоденьтесь только, - было велено мне. Мне не было разрешено выходить из комнаты, и я натянула поверх домашних брючек ватные штаны, свитерок, цигейковую шубу накинула. Они переглянулись как-то странно, но как бы и со знанием дела. Я и они вышли - я не хочу ставить слово "мы" сознательно, чтобы сохранить должное расстояние между собой и палачами. Я спросила, оберy нувшись на свою, уже бывшую, дверь: "А икону-то взять можно?" "Отчего же нет? Сейчас спустимся к соседям, они верующие? И у них попросим". Я смекнула что к чему и промолчала. "А как же икона?" - недоуменно спросил меня тот, кто постарше. - "Вы подумайте, у кого здесь могут быть иконы? Мы и зайдем". После моего потерянного молчания они захохотали громко и неприятно. Вышли на улицу, там стояла машина с надписью "Хлеб". Задняя дверца распахнулась, и меня заставили (и подтолкнули локтями!) влезть в промороженный фургон. Как же трясло меня стоя! - сидений не было. Везли около часа, машина часто поворачивала, колеся по заснеженному (замазано синим в тексте. Снова вырезана страница; "Видимо, какая-то фотография", - подумала я). Наконец привезли; дверцы открылись, и я выпрыгнула из бензинового, без сидений ада. Меня и их ждал высокий человек в форме. Если бы не форма и не упорно расползавшиеся по нашему местечку слухи, я могла бы подумать, что меня просто похитили бандиты. "Честь имею. НКВД". "Нет, чести вы не имеете," - ответила я, решив держаться до конца. Тогда без дальнейших разговоров меня втолкнули в дверь маленького, в темноте неопределенного цвета, сарая. Только потом, через 2 месяца, когда меня переводили в Сиблаг (почему-то оставлено, подумала я, успев привыкнуть, что названий, как и фамилий, нет; они попросту замалеваны), я узнала, что он был зеленого цвета. Я оказалась в одиночной камере.
  Барак был неотапливаемым. Я, и так замерзшая в хлебном фургоне, основательно закоченела. Горит лампочка Ильича, как ее называли в моем детстве, пришедшемся на революционные двадцатые годы. Сейчас мне пятьдесят лет, я на свободе, выжила, и пишу эти воспоминания. Знайте, люди, что я жива чудом Христовым и, наверное, верой в Него и в себя, как одинокого самостоятельного человека среди нелюдей в форменной одежде. Вспоминаю: в сарае стоял диван, обитый на вид непонятного бурого цвета дермантином, с круглой спинкой и валиками в изголовье и изножье. Подумав и осмотревшись, я, не снимая цигейки, села на диван. Он показался мне жестким и неудобным. Что ж, ночь на дворе, допроса, наверное, не будет, подумала я. Прилегла, даже задремала, как-то забылась. Но вскоре я услышала скрип двери и звук шагов; приподняла голову. Человек в форме стоял около меня с ведром воды.
  - Спите? Не жестко? - спросил он меня.
  Я решила молчать.
  - В каком заговоре вы участвовали? Вы хотели свержения власти? Намеревались отравить вождя народов?
  - Не участвовала.
  - Вся ваша семья арестована. И ты тоже подозреваешься в соучастии.
  - Мать Пресвятая Богородица, помоги!
  - Запираетесь? Ну ладно, посидишь в желтом доме, поймешь что почем.
  - Я что, в психиатрической лечебнице? Почему?
  Он рассмеялся:
  - Да. Только умалишенный в нашей стране может восставать против законного и народного правительства. Сейчас придут санитары, сделают вам капельницу. Если хотите пить, пейте прямо отсюда.
  Он поставил ведро в угол и вышел.
  Я встала с дивана - весь разговор я провела полулежа, подперев голову кулаком, - и подошла к ведру. В нем была, как мне показалось, вода, только ржавого цвета. До ареста я не успела даже поесть, только пришла с работы (я работала медсестрой в поликлинике), и мне очень хотелось есть и пить. С трудом подняла ведро, нагнула голову и отхлебнула. Нет, это была не вода. Или не просто вода. Вкус солоноватый, а привкус лекарственный... Больше я пить это не буду, - успела подумать я. Услышала звук шагов и скрип двери. И ясно увидела чорта, стоявшего у ведра в углу. Скрипящий голосок сказал мне: "Ну что, пей, если хочешь. Больше чертей придет. Увидишь, что дальше". Внезапно погасла лампочка, и я пошатнулась и упала. Не знаю, сколько прошло времени. Упав, я опрокинула ведро. Про чорта я вспомнила сразу и подумала опять: "Нет, пить я не буду. Чорт у них, что ли, в ЧК? Или? Или это действие растворенного в воде препарата, от которого у меня галлюцинации?" Вошел другой человек, похожий на того чорта. Он зажег лампу, обыскал меня и снял шубу и, несмотря на мои протесты, серебряные крест и образок. Потом сказал сладким голосом: "У вас шизофрения, и вы находитесь на излечении. У вас есть галлюцинации? Сейчас мы вам введем лекарство, и они пройдут." Он постучал изнутри в дверь. Грохот ударов отдавался у меня в голове. Чуть замедлив, вошли два молодца в зеленых халатах. Мне поставили капельницу. Помню зеленые круги перед глазами, был какой-то бред, я что-то кому-то говорила. И провал в памяти. Ничего не помню до сих пор.
  Очнулась я, когда опять горела лампа. Никого не было. Я лежала на диване и была привязана за пояс и за ноги. "Боже, как меня звать-то? Кто поможет?" Примерещился, менее явно, чем в прошлый раз, бес. "Ага. Бог есть? Есть. Его зовут Иисус Христос, точнее, Бог-то Троица, а Христос ипостась, Сын Божий. А Бога-Отца звать Саваоф. А еще есть Дух Свят." Тут я вспомнила, что меня крестили Евдокией. Вслух я сказала: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя". Дверь открылась; ко мне подошел человек, точнее, как я уже поняла, нелюдь, и отвязал меня. На руке у меня был кровоподтек, бока и спина болели, как от пролежней; наверное, от дивана, решила я. Зверь сказал мне: "Лежать до вечера запрещено. Можете сидеть." "А где моя шуба?" - "У начальника, конфискована то есть. Что же вы ее так замочили?" Тут у меня внезапно развязался язык.
  - Что вы за капельницу мне сделали? И в воде что за отрава? У вас тут черти ходят из-за этого по углам! И мороз, как на улице.
  - Черти... Может, по-вашему, и Бог есть?
  - Да, есть.
  - Ну, это бред сумасшедшего. Прими-ка таблетки.
  Он порылся в кармане френча и достал какие-то пилюли. Протянул мне. Откуда-то достал кружку с чаем.
  - Не буду.
  - Нет, будешь, - заорал он и ударил меня по лицу.
  Удар был настолько сильный, что я упала на диван. В рот мне втолкнули таблетки, дали запить чаем. Чай оказался на каких-то травах, вроде бы пахло шалфеем. "Ночью на допрос, ничего не подписывай," - откуда-то сверху раздался голос. Я с наслаждением пила сладковатый настой, но не сразу и поняла, Кто говорит со мной. Он сказал еще несколько Слов.
  Потом меня подняли и снова усадили. Из кружки на меня плеснули чаем- одежда намокла. Свет погас. Дальше у меня опять, дорогой мой свободный читатель, провал в памяти: самое интересное, что я не помню, чем меня кормили, какую пайку давали и даже, pardon, как я ходила в туалет. Как из бреда, вспоминаю уколы и допросы, когда голова моя разрывалась от боли и голоса, который все убеждал меня, что Бога нет. Помню еще сквозь декабрьский и январский мороз, как мне давали ватник и в пять утра вели сгружать с машины пудовые мешки с хлебом. [дальше нет страниц. На последней страничке перед следующим или еще одним очерком, слова:]... вывел Христос. Подписи тоже нет.
  Потом, после пяти лет лагерной работы, меня - благодаря моей медицинской профессии - отправили медсестрой на поселение. До лета 1953 года я там и работала медсестрой, вместе с доктором (фамилия замазана фиолетовыми чернилами! сквозь чернила видна только первая буква "С"), тоже сосланным, киевлянином и евреем.
  ***
  Дальше я не помню, а это, вышеприведенное, запомнила почти дословно. Я хотела подержать книгу еще, но тут меня собрались забирать - приехать мои родители: мама и папа соскучились, да и у меня оказалась не простуда, а грипп, несколько раз повышалась температура, и им позвонили из ближайшего городка Боровск, куда сбегал один вожатый. В тот день умер Владимир Семенович Высоцкий, было 25 июля 1980 года. Я снова скажу, что и этот день я запомнила на всю жизнь: вожатые сказали что-то друг другу, по лагерю моментально пронесся слух, и 26 числа нас разбудил траурный марш, а не ставший родным и как бы даже своим голос Владимира Семеновича. На линейке нам все объяснили.
  Двадцать шестого я опять не купалась в море (так называют наше пресное водохранилище у нас). Лоб горел, тек холодный пот по спине, груди и плечам; я сидела на крыльце у двери домика и, сомневаясь в реальности написанного, держала в руках эту книгу, завернутую в пергамент вместо обложки. Я решилась отнести ее в библиотеку - мне почему-то не хотелось, чтобы ее видели мои родители. И знали, что я ее читала. Однако, перед этим я перечла начало четвертого или пятого, не помню уже, очерка-рассказа. Вот оно выше, перед вами.
  Отнесла книгу, извинилась за порванный пергамент (я страшно стеснялась, а страшного-то ничего не было!) и, не попрощавшись с Т. И., пошла было. Но ей накануне сказали, оказывается, что я уезжаю. Она мягко окликнула меня, сказала: "До свидания"; потом, замявшись, спросила: "Что, книжка смутила? Или не понравилась?" Я ответила, теперь уже почти как прежде душевно: "Даже не знаю, что и сказать". И повторила: "Не знаю, что сказать. Страшно и непонятно". "Это и правда было. Это - истинная история нашей и твоей Родины..." - был ответ на мой невысказанный вопрос.
  Грипп был продолжительный, недели три. До этого мы долго плыли на пароходе по N-скому водохранилищу. Мама пыталась накормить меня клубникой, но меня укачало, тошнило; потом начался жар. К приезду домой - папа и мама взяли такси, меня продолжало тошнить и вывернуло один раз в окно, - температура была уже 38,8. Немедленно вызвали врача. "Дизентерия или кишечный грипп, надо сдать анализы", - сказал он. Меня не забрали в больницу, но, несмотря на домашний харч, я страшно исхудала за эти дни. После болезни я сказала родителям, что хочу креститься Евдокией или Матроной. "Ну, - сказал папа, - креститься... Ты же пионерка. А потом - почему Евдокией, а не Машей, как на самом деле. Скорее всего, не окрестят". - "А сам-то ты крещеный," - спросила я. Тут родители схватились, и неожиданно разгорелся маленький скандал. Я вышла из комнаты, но слышала, как отец говорил уже в спокойных тонах: - Я не знаю. Я ведь тридцать седьмого года рождения... Может быть, бабушка и крестила в деревне. - Ш-ш! - зашипела мама. - Ребенок услышит.
  Да, как и у Татьяны из книги, у меня есть брат Володя и сестра Марианна. Марианне пять лет, она на семь лет младше меня и родилась в Пушкинский день, то есть 6 июня. Брату уже 20, он студент и в стройотряде. - Скоро приедет, - сказала мама, заходя в нашу с Марианной детскую. - Кстати, что ты так расстроилась? Папа - коммунист, и его надо понять. А я - беспартийная, и если ты ему не скажешь и не будешь показывать ему крестик, я разрешу тебе съездить в Город и окреститься. Только Мариной, чтобы путаницы не было в церкви и у тебя в голове.
  На том и порешили. В четверг я поехала в Город, мама дала мне целых три рубля пятьдесят копеек. За рубль двадцать я купила себе серебряный крестик, еще сколько-то потратила на мороженое и на молитвослов, и на автобусе за пятак вернулась домой уже крещеной. Меня, как я и обещала маме, нарекли Марией в честь иконы Казанской Богоматери. О крещении, читатель, смотри далее.
  
  Глава 9. Крещение.
  Итак, я приехала в Город в Кафедральный собор. Был четверг, как оказалось, и крестят по четвергам. Меня спросили, чего я хочу. Получив ответ, полная в черном платке служительница сказала, что нужны крестные родители: "Тебе ведь нет двенадцати лет". Я пробурчала обиженно, что мне уже двенадцать с половиной. Тогда она отвела меня к священнику и пояснила, что его надо называть "батюшка".
  - Я из Городка, хочу креститься. Желательно... если можно, сегодня.
  - Ладно, - неожиданно легко согласился батюшка. Он был молодой даже на мой взгляд, с густой черной бородой. Ряса его была с заплатами, но ботинки начищены до щеголеватости.
  Из предварительной беседы с крещающимися, как он нас назвал, я поняла, что надо молиться непрестанно и в пост не кушать скоромного - мяса, молока, яиц.
  -- Важно для детей и послушание родителям.
  - А мой папа коммунист. Ему нельзя в Бога верить, его слушать?
  - Трудно тебе, э-э-э, придется. Тогда слушай маму. Да и разум тебе, думаю, Боженька дал, - ответил Батюшка.
  Чин крещения закончился. Младенцы перестали реветь, точнее, их уже активно унимали; взрослые же побежали курить. Вообще, людей было мало, человек 5-6 и я. Правда, меня смущал вопрос, бесплатное ли крещение, и я мучилась мыслью, что мне может не хватить на молитвослов, мороженое или даже не останется на автобус. Я подошла к Батюшке и задала вопрос:
  - Простите, я Вам ничего не должна?
  - Попроси благословения, Марина, поцелуй мне ручку и иди с Богом.
  Он показал мне, как складывать руки. Я сложила их ковшиком, потом последовал благословляющий жест и, чинно поблагодарив, я пошла к выходу. Руки целовать я не стала - и он улыбнулся мне вслед:
  - Ничего, научишься еще. Смотри мне, молись да приезжай к Причастию...
  - Ну как, крестилась? - спросил меня Вовка через два дня, когда отца не было дома.
  - А ты откуда знаешь?
  - Вид больно таинственный. Я, как Шерлок Холмс, сразу догадался. Дедукция, понимаешь.
  - И как ты пришел к этому выводу, дедуктор?
  - Да крест у тебя на шее видел, когда ты утром вчера умываться ходила.
  - Что, и папа видел?
  - Ну-у, не знаю. Он мне не говорил, - ответил братан. Он первый раз съездил в стройотряд, привез кучу денег. "На ремонт пойдут", - сказал отец.
  Еще через день я рассказала маме о Евдокии и Матрене из Солженицына.
  - И кто посмел только тебе запрещенные книги давать? - с гневом в голосе спросила мама.
  - А еще она сама читала "Архипелаг ГУЛАГ", только книжки не все у нее были. Там фотки, она мне его не дала.
  - И слава Богу! Я отцу говорила, нечего тебе по лагерям шляться было.
  - Мама, ты знаешь, она какая хорошая. Мы с ней подружки были. Я в пионерлагере ни с кем не общалась, только с ней и с Ольгой из нашего двора.
  - Вот бы Ольга с ней и дружила, - ревниво заметила мама.
  - Мы с Олечкиной племя придумали - ошемали. Я - Маша, а она - Оля. Вот путем симбиоза [ввернула я умное слово) и получилось, и я Ольге все рассказывала.
  - Вот как хорошо! А чем это племя в жизни занимается, кроме обсуждения подрывной литературы?
  Я не ответила, потому что в голову мне пришла хорошая мысль.
  - Мамочка, это в 1967 году изданные книги. Почему они теперь стали подрывными?
  - И правда было дело. Логики у тебя не отнимешь.
  И мама постепенно, за два или три дня рассказала мне историю нашей семьи. Она была дочерью "врага народа".
  Глава 10. Бабушки и дедушки
  Это был, кажется, 1920-й год. Братоубийственная Гражданская война подходила к концу. Выселенные из Львова, высланные в Сибирь Марина и бывший белый офицер Семен вместе с четырьмя детьми обосновались в поселке еще царских ссыльных поляков - таких деревень много близ Новосибирска. Кровь людская - не водица: Семен, воевавший в царской армии в Германии, был по рождению поляк, а Маша, как он ее называл, - наполовину сербка, а на вторую половину - хорватка. Жгучая смесь кровей заставляла ее жить, надеяться на свет в будущем, хотя надеялись тогда только на конец Гражданской. Больше, в общем, просвета не ожидалось.
  В майский день двадцатого года Семен прибежал с поля домой и страшно и тихо сказал: "Колчаковцы идут".
  - Все прячьтесь в подпол. Детей прячь, и сама туда же.
  Старшие - шестнадцатилетняя Ева и четырнадцатилетний Саша - пошли сами; маленькая Аня взялась за мамину руку. Годовалого Алешку надо было нести на руках...
  Из подпола они слышали громкие чьи-то голоса, раздалось несколько одиночных выстрелов. Потом стрельба участилась, стал слышен звук шагов по деревянному, с одним только половичком полу, перестрелка - а, как вскоре выяснилось, колчаковцев из села уже выбивали красные, затихла...В подпол сверху хлынул яркий свет погожего весеннего дня.
  -- Эй, кто тут! Выходи, сдавайся, не тронем.
  - Да жинка тут того убитого с дитями. Ну-ка вылазь. Дай помогу дитей вытащить.
  По крепкой лесенке к ним спустился солдатик, взял Анку на руки, вынес. Потом спустился было за Алешкой, но Маша не дала ребенка. Саша и Ева поднялись сами. За ними - Марина с младенцем.
  - Твой-то, что ли, убит?
  Ева запомнила только, как ее матъ стоит с младенцем на руках, как на иконе Казанской Богоматери, и лик ее, как лампадой, освещен радостным летним солнцем...
  У Евы впоследствии родилась двойня, но оба годовалых ребенка заболели туберкулезом и выжила только одна Леночка. Лена и есть моя мама.
  Рассказ моей матери
  Я - дочь врага народа. У папы отец - твой дед Петр - был раскулачен, но его не арестовали, а если и арестовали, то скоро выпустили на фронт. С сорок второго по сорок четвертый год он был в немецком концлагере. Выжил только благодаря своей физической мощи - он и теперь большой, как ты помнишь. И он умел чинить башмаки. Подметку из старой пары или из валенка вырежет и на другую поношенную пару обуви поставит, и полпайки или даже пайку хлеба на этом получит. Ты думаешь, наверное, что это безнравственно, забирать хлеб у голодных людей за башмаки? Нет же, перед лицом жизни и смерти это правильно, ведь жить надо. А у деда была семья и твой папа был тогда маленьким. Когда Петра освободили наши из концлагеря, ему дали бежать. Нашел бабушку твою Антонину, свою жену, почти чудом в Залесске, и они вместе скрылись в Ташкент. Знаешь книжку - "Ташкент - город хлебный"? Ну вот, про послевоенное время там хорошо все рассказано. Их бы иначе расстреляли при Сталине, вожде народов тогдашнем, или замели, то есть посадили бы, в ГУЛАГ, и надолго. Только в 1956 году, когда вождь уже три года как умер, они перестали бояться репрессий и вернулись в родной Залесск. Да... тогда так называемая "оттепель" началась; именно тогда и были напечатаны книжки, которые ты читала. Их печатали при новой власти - был переворот, свергли Берию и других сталинских соратников, пришел Хрущ, то есть Хрущев. А Берий был главным, начальником НКВД. Ну, про НКВД ты знаешь теперь. Берию обвинили в измене и расстреляли. Началось массовое освобождение заключенных из лагерей, которых было видимо-невидимо по всей стране, амнистии. Потом, в семидесятых, дошло и до реабилитации, моей маме, Еве Казимировне, тогда квартиру новую дали в N-ске. Я понятно рассказываю?
  А мама и бабушка мои - а твои бабушка Ева и прабабушка Марина - родом из Львова. Они жили там до революции. Я там никогда не была, это Украина, или, по-прежнему, Малороссия. До переворота 1917 года моя бабушка была дворянкой, у нее под Львовом было большое имение и крестьяне, холопы то есть. Знаешь ли, собственные яблоневые и черешневые сады, виноград, здорово, только представь себе.
  Мне стало стыдно: я пионерка, а у бабки - холопы.
  - Мама, крестьян же еще в 1861 году царь Александр Николаевич освободил! Здесь путаница какая-то!
  Мама с укоризной посмотрела на меня и все поняла по моему круглому, глупому, красному лицу:
  - Эх ты, пионерия взыграла? Ты будешь слушать или будешь перебивать всю дорогу?
  Но больше мы к этой теме не возвращались.
  Глава 11. Дима и Апостол Павел.
  Пришла зима, долгая и морозная. В моем окне часто горел по вечерам свет; я читала по старой Библии вначале Евангелие, потом Деяния Апостолов, потом и Ветхий Завет. Фонари на улице горели в холодные вечера, которые начинались прямо с четырех часов дня на нашей 55 широте, каким-то странным, желто-йодным цветом. Бывали гало: две луны, например, или два-три солнца. Ожидали комету. Так начался 1981 год.
  Ходили слухи, что наш лидер коммунистической партии Брежнев - он же и глава государства, - тяжело болен. Уйдет - не уйдет? Умрет - не умрет? И с этими вопросами катились перемены; воздух был пропитан каким-то смятением и волнением разных кровей, которые передавались людям, как электрический ток передается по проводам. Мой папа защитил докторскую диссертацию, но совсем не гордился - он только качал кудрявой, с проседью головой на мои вопросы и отвечал: "Оборонка! Не имею права рассказывать ни тебе, ни Вове, ни маме".
  Нас прикрепили к докторскому столу заказов и на столе появились даже копченая и докторская колбаса. На семью доктора наук давали раз в две недели пять кило мяса; на кандидата наук - два кило. В марте, кажется, ввели карточную систему: по талонам давали на нос в обычном (то есть не стол-заказовском) магазине 200 г масла и 200 г колбасы, один пакет молока и один пакет кефира. Если женщины приходили с детьми, то давали больше продуктов, ровно столько же - на одного ребенка. Счет вели по головам. Поэтому, поскольку продукты завозили по утрам, в очереди, длинной и промерзшей, я сталкивалась с другими одноклассниками, безрадостно прогуливавшими первые уроки. Видела и учителей, отменивших занятия и стоявших тут же.
  Меня опять гоняли всем двором. Обозвали дурой и уродкой, что оскорбило меня - я закричала, что за "урода и дурака" Христос отправит их всех в геенну. Раздался, естественно, хохот, посыпались тычки. Наконец я, сдерживая слезы, вышла из круга парней и девочек, своих врагов. Пошла, вся извалянная в снегу, домой.
  - Меня зовут Дима Брагин. Хочешь, я им всем морду набью?
  - А меня - Машечка, - уже не без иронии сказала я. - Лучше научи меня драться.
  - Вот как? Ладно, давай дружить. И драться научу, и защищать буду.
  Он закинул футляр, как выяснилось, со скрипкой, куда-то вбок и взял мой ранец - теперь вещи такого типа называют "рюкзачок", только ранец грубее и делался обычно из красного кожзаменителя. И мы пошли. Оказалось, что ДБ, как я стала его называть, только что переехал в мой двор со Шлюзов. Кроме абсолютного слуха - он учился в 9 классе и заканчивал классы скрипки и фоно в музыкальной школе, он действительно обладал умением постоять за себя. ДБ владел основами карате, чему его научил его приблатненный двоюродный брат Давид, или Дэвик, как его звали во дворе. Он сказал мне, что Дэвик - вор. Дэвик и правда был брит, с ранними залысинами и татуировкой по всем рукам.
  Дима жил со своей мамой вдвоем, отца у него не было. Мама была худощавой светленькой, когда-то красивой женщиной, она зарабатывала шитьем и вышивкой и была "дамский мастер", "портниха на дому". Семьи наши не подружились. "Больно его брательник-то подозрительный", - говорила мама. - "Они не интеллигенты". "Как же, на скрипочке играет; нет, чтоб в училище пойти и работать, да матери своей помогать", - добавлял отец. Но в гости к Диме мне ходить разрешали "только когда Люся дома".
  Однажды весной, на каникулах, когда я была с ним вдвоем в его квартире, все и случилось. Димка показался мне очень горячим. Нам понравилось, и мы занимались любовью при каждом удобном случае. Слово "секс" тогда еще не было в ходу.
  - Дал мне Бог жало в плоть - тебя, - говорил Дима, тоже верующий мальчик, повторяя слова Апостола Павла и трактуя их на свой лад.
  Однако, нас через месяц примерно застукали - к Люсе с грибным пирогом зашла моя мама.
  - Дети! Что ВЫ делаете? - спросила она. Потом, огромными сухими глазами глядя на меня, она сказала: - Одевайся скорее и пошли домой.
  Общаться было запрещено, меня освидетельствовали у гинеколога и почему-то у невропатолога. Беременна я не была, но оказалась с "нервным потрясением", как мне объяснил папа. Началась обструкция Димки: его проклинал отец, кляла и на порог не пускала моя мама, а брат-студент набил ему ряшку. Я пыталась взять вину на себя, но никто не собирался меня слушать. Я очень боялась, что родители выгонят ДБ из школы. Выгнать не выгнали, но в 10-й класс не взяли... Он сказал, что будет поступать в фельдшерское училище. Мне разрешали общаться только с Олей Федотовой - она фигурировала у нас в семье под кличкой "Оша".
  В результате всего этого в свои 13 лет я стала взрослой женщиной. Захотела покаяться; прочла Покаянный канон, съездила в Город к Батюшке. Он меня не ругал. Мне дома разрешили поститься. Шел Великий пост. Хотя епитимью на меня наложили простую - попросить прощения у родителей и брата, а я извинилась даже перед 5-летней Марианной, - по случаю у букиниста я купила Великий канон Андрея Критского и прочла его четыре раза за два дня. Слез было море. Мной владело раскаяние, казалось, Бог меня никогда не простит. Особенно у святого Андрея меня поразили слова "во плоти страстный помысел" и "пленен был убийства томлением".
  В августе я встретила Диму. Он поступил, как и собирался, в фельдшерское училище в соседнем городишке Б., до которого было ехать двадцать минут на городском автобусе.
  - А мне только спать с тобой и надо было, - сказал он в ответ на мои сбивчивые извинения. - Они правы, ты у меня не первая.
  И он засунул бадминтонную ракетку не скажу куда, покачал ей и, похабно улыбаясь, протянул: - Вот тебе и вся любовь-морковь.
  Я жалела, что не дала ему пощечину. Вдруг меня озарил какой-то странный неяркий свет и голос сказал мне: "Берегись его. А меня слушай. Я буду к тебе ходить". Потом я оказалась в темноте, перед глазами у меня поплыли круги, я пошатнулась и упала. Когда я очнулась, надо мной стоял Дмитрий и поливал меня из бутылки минеральной водой. Он сказал: "Ну, прости-прости. Прости-плиз, я не хотел тебя обидеть. Буду с тобой дружить, если хочешь". Я встала и пошла домой, прямо в мокрой школьной форме.
  ***
  По дороге к Старому Городу брело, изнывая от жары, шестеро человек. Слава Богу, мух и комаров не было - такой стоял зной. Они уже долго шли молча. Шли бы и дальше, но один из них, постарше, сказал самому юному: "Вот деревня рядом, или пригород? Может быть, отдохнем? Дальше ждут дела."
  - Может, кислого молока там, а? Козьего? - сказал плотный.
  - Хорошо было бы, - откликнулся тот, кто постарше.
  - Хорошо, - ответил молодой человек, от которого все почему-то ждали решения.
  Он был высок ростом, весьма худощав, с черной молодой бородкой, обрамлявшей смуглое горбоносое лицо. На рукавах и на лбу у него было черные повязки. Пожалуй, даже красив, - сказала бы женщина. - Черты лица слишком крупные и резкие, - добавил бы мужчина. Как его звали, я пока не знала.
  По сторонам дороги сидели группами и поодиночке грифы, большие, с морщинистыми шеями.
  - Смотри, грифы.
  - Да, египетский символ божества, - ответил горбоносый.
  
  Глава 12. Городок.
  Эпиграф:
  От гонки еще лихорадя,
  В пейзажике, вложенном в дом,
  Я - тварь, я живу Бога ради
  И не занимаюсь трудом.
  Пейзажик, граничащий с лесом,
  К несчастью, прекрасен лишь летом.
  (Из ранних стихов МЖ)
  
  У меня на столике у кровати лежали плюшевый, всегда лежащий тигр, накрашенная маминой польской косметикой кукла, дореволюционная Библия, семейная цветная фотография из ателье, и тролль, привезенный недавно папой из командировки в Швецию. Тролли, имевшиеся у нескольких выскочек из нашей школы - английской, с углубленным изучением языка со второго класса, итак, эти тролли с большими ногами и рыжими или черными волосищами, были пределом моих мечтаний. В тринадцать лет я прочла "Войну и мир" Льва Николаевича Толстого и "Сказки" Гофмана... про троллей я знала из адаптированного издания "Хоббита" Толкиена на английском языке - его я тоже прочитала в седьмом классе.
  С двенадцати до тринадцати лет я выросла на двенадцать сантиметров; теперь я самая рослая в классе, и рост мой - метр шестьдесят. Похудела, как говорят, оформилась - вес 48 кило. Был, до того, что со мной "происключилось", как это слово, шутя, произносит моя мама.
  Теперь - мой брат. Он тоже серо-синеглаз, но без зелени в очах. Рост 188 сантиметров, вес 72 килограмма, худой, значит. Волосы - шатен, курчавые, как у отца. Влюблен в свою биологию, хочет получить Нобелевскую премию. Уверена, как пить дать, что ему не дадут!.. Правда, девочки за ним увиваются, а ему хоть бы хны. У него есть наука и зазноба в Залесске, переписываются.
  Марианна - маленькая. Ангел. Послушная, легкая, в детстве не ревела. Упадет - смеется, вот что удивительно. Любит красивые одежки, в отличие от меня. Волосики золотистые, вьются спиралями. Глазки черные - это доминантный ген от моей черноокой и черноволосой мамочки, как объяснил мне брат, то есть по наследству с наибольшей вероятностью передается. А он в папу пошел - глаза серые.
  Папа почти лысый и с проседью. Ему сорок три года, и он полгода назад защитил докторскую диссертацию. Он в оборонке, но это секрет, военная тайна, поэтому я не буду уточнять, где именно он работает. А что у нас с ним было-то, если не сон, пожалуй, я расскажу скоро, после видения об апостоле Павле.
  Глава 13. Видение о Павле
  Я лежала вечером в своей комнате в новой квартире, куда мы переехали в августе 1981 года. Обои у меня коричневого тона, с золотым орнаментом. У меня горел синий ночник, был зимний вечер восьмого моего класса. Родители ушли к кому-то в гости, брат был на рождественской вечеринке. Марианна спала. Я была почти одна в новой, необжитой еще четырехкомнатной квартире, и у меня сильно болела голова. Забыла сказать, что мы переехали на новое место после папиной защиты.
  Я уже пошла за анальгином, перекрестила тремя сложенными в щепоть пальцами белую таблетку и произнесла молитву Иоанну Крестителю - я знала, что ему Богом дана благодать помогать от головной боли. Это я прочла в своих церковных книжечках, благо в Город ездить не надо, рядом с торговым центром, иначе - Торцом, стояла маленькая иконная лавка.
  - Смотри, что будет дальше, - внезапно раздался над моим ухом голос Того, Кого я принимала за Господа Бога. Меня осиял свет, ноги мои подкосились и, стараясь не упасть, бледнея и в полуобморочном состоянии пошла с кухни - я на кухне в шкафу и
   хранилась мамина аптечка. Пришла к себе, легла, руки положила вдоль туловища. Ни таблетка, ни Предтеча сразу не помогли. Когда я прошептала "Господи, помилуй" раз восемь (теперь всем известную Иисусову молитву), передо мной, лежавшей с полузакрытыми глазами, появился как бы экран из света, просто светлое пятно.
  - Это тебе не кино, а правда, - опять сказал голос, уже другой, откуда-то сверху. - Иди и смотри.
  Но я никуда не пошла. "Я очень слабая", - пояснила я неизвестному. Закрыла глаза, и передо мной замелькали фигуры.
  Стоял лес. Лес заканчивался рощей из абрикосовых деревьев, и дорога перешла в насыпь. - Первое, что делают римляне, - это строят дороги, - сказал какой-то человек.
  - Да, когда-то Арамею завоевал наш царь, пророк Давид, а теперь, вишь-ты, римская провинция Сирия, - сказал второй. Павел косо посмотрел на него: - Давид Давидом, а римляне - римлянами. Они строят свое государство, завоевывают земли. И у нас в Иудее порядок. Но дороги, впрочем, хороши. И потом, кто будет править у нас, римляне или христиане?
  Его собеседник осекся. Странники шли молча. Ни одной травинки не пробивалось между мощеными плитами. - Вот бы в Рим попасть. Интересно, Аппиева дорога пошире будет? - задал вопрос первый. Но к вопросу отнеслись как к риторическому, опять долго шли и молчали.
  Так, четверых я уже знаю, - подумала я. Мне стало интересно, это тот самый Павел-Савл? И несет ли он документы от синагоги о продолжении гонений на ранних христиан? "Тот самый", - ответили сверху. Голова внезапно прошла, и я лежала, ослабев от облегчения. Однако кино не исчезло, а возымело продолжение.
  Вот они вошли в абрикосовую рощу, прошли по дороге через нее и вышли на дневной свет. Где-то недалеко хрюкнула степная лисица, видимо, она боялась путников. Люди шли теперь по мощеной каменными плитами дороге, обсаженной пиниями, вечнозелеными, высокими и стройными, как девчонки. Вдали виднелся Дамаск - самый древний город мира, неоднократно побывавший в руках завоевателей. Несмотря на зеленое ограждение из хвойных, мощеную дорогу начал заметать песок. Кажется, начиналась буря. - Вернемся назад? - спросил первый. - Да, пожалуй, вернемся, - ответил Павел. Они повернулись и пошли назад. По дороге ходили небольшие смерчи из песка, хвои и листьев. Внезапно небо заволокло тучами, стало темнеть; потом как-то сразу прояснело и наступило затишье. Вдруг - молния, другая, третья. Люди освещены синеватым светом.
  Гремит гром. Двое моих знакомцев побежали к обочине и упали на землю. Савл стоит, как пораженный небесным громом, потом опускает голову и подносит к глазам руки. Небо грохочет, и я понимаю, что с ним говорит Бог. В Деяниях апостол Петр цитирует гром Божий: "Савл, Савл, что Меня гонишь? Трудно тебе идти против рожна"; Савл отвечает ему, и я слышу его слова: "Кто Ты, Господи?" Ответ: "Я Иисус Христос, Сын Божий, которого ты гонишь". "Что же мне делать?" "В Дамаск теперь идти, в древний арамейский город. Но этого голоса я не слышу, я вспомнила дословно Деяния Апостолов.
  Видение кончилось, я в изнеможении села с открытыми глазами. Я видела. - Он мог меня ослепить и не вылечить, за блуд с Димой, например, - подумала я. Только в правом глазу, в самом углу, на краю играла радужная полоска - ресница, что ли, выпала... Я кинулась к Библии и, перечитав соответствующую главу из Деяний, взяла Покаянный канон к Иисусу Христу. Запоем прочла его, потом - Акафист Богородице, Канон Ангелу-Хранителю и Акафист Николаю Чудотворцу - с благодарностью, что не ослепла. Молилась я о прощении и о даровании дальнейших видений.
  Голос батюшки, которого раньше не было, сказал мне на ухо: "Сам Бог тебя поведет". Еще один голос спросил ласково: "А ты не заболела? Голоса ведь?" "Нет, - ответила я. - Температуры нет и голова не болит". Однако я немного смутилась и взяла термометр. Через 10 минут посмотрела - 37,2 градуса. Вот идиотизм! И я взяла из отцовской пачки сигарету (украла, то есть, как делала уже раз пятнадцать) и на балконе украдкой, не одеваясь и готовясь бежать, если придут родители, покурила.
  В знак покаяния о блуде я решила выдержать без пищи сорок дней, когда пойду в школу после зимних каникул. Сигареты меня не беспокоили.
  Тогда я молилась часто, по несколько раз в день. Посты дома соблюдать мне запретили. Батюшка, к которому я ездила уже дважды - первый раз за причастием, а второй - в субботу на исповедь, рассказал мне известную притчу о послушании детей родителям. "Каждая мамина котлета, съеденная тобой по послушанию, засчитывается Господом за пост и ведет тебя по правильному пути", - сказал он. Но я уже дала обет Богу, что, когда я вырасту взрослой, я буду соблюдать все посты и поститься строго; как же мне не терпелось его исполнить! На маминой еде я быстро поправилась, и вес мой был уже 50 килограмма.
  Наступил сентябрь, начались школьные занятия. Я пошла в седьмой класс. Из Псалтыри я выяснила, что все праведники "злостраждут и бывают гонимы". Поэтому на мою школьную кличку "Уя" я уже не обижалась, на дразнилки о полноте - тоже, искренне воспринимая это как гонения на меня.
  - И что с ребенком сделалось? - спрашивал папа. - Была веселая, как огонек, а теперь все молчит, как немтырь. Или дверь в комнату закроет и сидит там.
  Однако я стала помогать маме по дому, больше играла на пианино, не зная церковного канона, подбирала музыку под молитвы и водила в первый класс младшую сестру. Я звала ее Мери-Энн по "Алисе в Стране Чудес" Льюиса Кэрролла. Это мой любимый писатель с семи лет.
  На следующий день, 3 сентября, в воскресенье, когда отец ушел в институт писать докторскую, мама вызвала меня на кухню и мирно произнесла: "Я не все тебе досказала. Надеюсь, про царя Гороха выступлений не будет?"
  - Не будет. Постараюсь воздержаться. И перебивать не буду.
  - Ты уж не перебивай. Вопросы есть?
  - А кто был моим прадедом, мужем прабабушки Марины?
  - Симеон. Он был артиллерийским офицером, и в Гражданской войне участвовал на стороне белых, хотя об этом все помалкивали - после контузии еще в 16-м году он был демобилизован из царской армии. Это Первая мировая война. Еврей был. Его зарубили колчаковцы, когда он бабушку Марину защищал. Белые, при отступлении. На глазах у Марины Романовны.
  Вот жизнь-то у нее была. И не молилась она, как ты, часами. Жили мы в Мордовии, когда маму арестовали, а нас выслали. Холода зимой страшные, из отопления - печка русская да керогаз. Вонял, кстати, страшно, а на нем готовили. Она трудилась все время, соседям помогала, другим ссыльным; местных бедняков лечила аспирином и травами - все знала. В Бога верила, но ругать Его не боялась. Только делала это не за глаза, а как бы в лицо, во время еженедельного, с иконой Божьей Матери, вынутой из шкафа и развернутой из тряпицы, в субботу или в пятницу вечером, разговора. Знаешь, молитвой я бы это не назвала даже. А если и назвала бы, то очень достойной и хорошей. Бабушка была честным человеком.
   А в ЧК вас держали?
  - Не помню, мне тогда год был. А уехали мы, когда мне 13 лет было, в N. Как я говорила, тогда Сталин умер.
  Тут в двери звякнул ключ. Пришел папа.
  - Ну вот, я думал, пироги печете-едите, а вы тут секретничаете.
  - О семье, об истории, - сказала мама.
  - И о врагах народа? Ладно-ладно. Кстати, Маша, Сталин не злодей, а великий человек. Я знаю только одного равного ему в истории. И этот Сталин номер один - это Апостол Павел. Маш, мама сказала мне, что ты крестилась. И что Солженицына немного читала. Я тебе в Самиздате "Архипелаг ГУЛАГ" принес. Будешь читать?
  Я заорала:
  - Папочка, буду!
  Отец открыл портфель и достал небольшого формата, на папиросной бумаге, книжку, правда, довольно толстую.
  - В ней первый и второй том. А сколько их, я не знаю.
  - Папа, спасибо. А можно мне в Городе Библию купить?
  - А у нас есть. Дореволюционная. Читать трудно, она с ятями, и шрифт мелкий, но разберешь, если захочешь. Сейчас принесу. - И он вышел за Библией в библиотеку.
  
  Глава 15. Я и Фрейд.
  Эпиграф:
  Гудели липы. Грозовым
  Стал горизонт, и розовым
  Застыло небо, и в руке
  Рука, застыли двое; голод их,
  Застывший тоже на века,
  Как всякий детский голод, чист
  И грозен дистрофией, и,
  Возможных счастий тысячи
  Оставив вместо, в забытьи
  Забвенья страха, знанья числ,
  Не тронули тела свои...
  МЖ
  
  Мама моя, Лена - профессиональный врач. Работает она в Клинике в пяти остановках от Городка, а на работе ей надо быть без четверти восемь утра. В 8:00 начнутся операции, и она, вся чистенькая, с хорошим маникюром, но без лака на ногтях (таковы требования в оперблоке, чтобы грязь не попала в оперблок), выходит к больному, уже ждущему операции на сердце. Раньше голодать мне не приходилось, а теперь я часто сижу без завтрака и обед для всех готовлю сама, приходя с уроков.
  Сейчас, в декабре, Лена уехала в Кисловодск в отпуск, взяв с собой только необходимые лекарства и "кое-что из тряпок для пленэра". А папа и мы все остались дома.
  Обеспокоенная своей полнотой, я перестала завтракать и обедать, вычла из своего рациона мясо и молоко - о, только из своего! и не тратила деньги на школьные завтраки, стала копить на книги. По вечерам я бодро врала всем, кто собирался на кухне, что уже ела, и пила чай или кофе черный, то есть без сахара, с полбулочкой. - Папа, у меня на коленях жир, - говорила я. Папа удивлялся: - Дочь, как может быть на коленях жир? Вмешивался брат, уже проходивший на третьем курсе анатомию: - Действительно, там над менисками сальники у всех млекопитающих, включая человека, они защищают колено от ударов. Так что ты, Машуня, можешь и ногу сломать, если не будешь есть хлеб с маслом.
  Так я не ела половину Рождественского Поста. Скоро, уже дней через десять, с меня стали сваливаться мои домашние джинсы, привезенные папой из Америки.
  Мама должна была вернуться уже через три дня. Отпуск у нее кончался двадцать восьмого декабря, через три дня после Рождества. Я очень соскучилась, но боялась, что она заставит меня есть. Есть мне уже не хотелось, но я стала отвлекаться на уроках на мальчиков, которые уже заглядывались на меня как никогда раньше - никому ведь резвая пампушка не нужна. За двадцать дней я похудела на 12 килограммов и весила уже 36 кг. Рост - 160 см. Я казалась себе толстой и перестала есть булки на ужин. Бывало, что по два-три дня подряд я пила только чай или кофе. Я стала курить и перестала бояться учителей - бегала на угол школы, где собирались старшеклассники и я, единственная герла из восьмого "Г". Курила жадно, затягиваясь и покашливая, одну за одной. Теперь, поскольку я не тратила на завтраки, у меня появились деньги на одну пачку в два дня. Голова у меня была ясная, но меня укоряли забывчивостью и невнимательностью, и в голубой дали продолжались видения.
  Мне казалось, что я занимаюсь сексом постоянно - меня окружали, как я называла их, "блудные образы", главным их героем был почему-то отец. Однако религиозная тема преобладала.
  Так, я видела большое каменное здание; как бы вхожу вовнутрь - и попадаю в круглый, амфитеатром, зал. Действие и вправду напоминает театр. Если и представлять его так, то в центре стены стоит невысокий, славный, с вьющимися светлыми волосами, человек. На скамьях - в партере - сидят в основном чернобородые - а бороды разные и по качеству, и по длине; прически - от длинных до полной бритоголовости, - старшего возраста люди.
  Человек на сцене рассказывает им древнюю историю Иудеи, начиная с праотца Авраама, потом останавливается и заговаривает о Христе. Я понимаю, что это, наверное, святой Стефан - читала опять же в Апостоле.
  - И Христа распял с разбойниками Прокуратор Иудеи, римский гражданин Понтий Пилат, из-за вашей зависти и ревности. Христос исцелял больных словом и творил чудеса. Он был великий пророк и действительно Божий Сын, Мессия. Он воскрес через три дня, как сказал. Его воскресил Его Отец, которого мы в Ветхозаветные времена знали как Ягве, Иегову, Саваофа.
  Тут народ не вынес.
  - Побить!
  - Казнить!
  - Смерть!
  
  Восточный базар - равных ему нет: несмотря на зиму (день памяти Стефана приходится на 27 декабря по старому стилю), овощи, урюк, вяленые персики. Для свежего инжира рано - но висят связки сушеного, вяленого, засахаренного. Варенья, рыба из Чермного (теперь Красного) моря, бараньи туши в мясных рядах.
  В Стефана прямо из гущи народа летит камень, но - мимо! Его забрасывают пылью, один охаживает конским кнутом.
  - Постой, - говорит Савл, человек, которого я уже знаю. - Пошли с нами. Мы его накажем.
  Процессия обрастает новоявленными палачами и просто сочувствующими. Женщины и испугом расступаются. Одна кричит: - Стефан! - и сразу прячется.
  Вот - вывели; идут к воротам. Там уже, как приготовленная, лежит островерхим конусом куча камней.
  Веселый зимний день в разгаре. Облака, греет солнце. Убийцы раздеваются, сбрасывая кожаны. Савл бледнеет, его стошнило. - Что ж, карауль наши шмотки, - бросают ему. Через полчаса все кончено. Стефан лежит с разбитым черепом, место казни залито кровью. - Отче, отпусти им, ибо не ведают, что творят, - были его последние слова.
  - Ну что, тошнит еще? - спрашивает один из убийц Савла. - Я за одеждой.
  И я вижу Христа, прямо как на иконе, сияющей теплым синим светом облачного, после грозы, неба, и слышу голос: Иди, Марина. У тебя саркома. Стефан уже у меня.
  - Ты что-то схуднула, Маша. Раньше как персик была, а теперь будто высохла. Как дитя, - говорит мне папа. Приехала мама. И она сказала, только глянув на меня заботливо, но и профессионально:
  - Маша, ты что, больна? Тебе надо срочно к врачу.
  И меня ведут по врачам.
  
  Глава 16. Гипноз.
  Итак, меня повели по врачам. То есть не повели - их в основном вызывали на дом. Мама встревожилась до крайности; ее пугало, что я так худа и бледна, подавлена, не хожу в школу, а у меня будут экзамены за восьмой класс (мне дали справку о болезни) и все время лежу и читаю молитвы. Я и правда снова начала много молиться - у меня благодаря экономии на завтраках и тому, что мама, узнав про это, стала давать мне по три рубля в день, денег хватало не только на сигареты, но и на церковные книжки. Мама разрешила мне немного курить, по пять сигарет в день, потому что считала, что это был ее дурной пример, но я тайком на балконе выкуривала свои десять-двенадцать сигарет.
  Я жаловалась на головные боли - они и впрямь были сильные, меня часто рвало от мигреней. Приходил эндокринолог, медсестра с анализами; сделали рентгенографию желудка - для этого меня на служебной папиной машине отвезли прямо в больницу, обследовали кишечник. Папа, к неудовольствию моему, пригласил психиатра.
  - Ты что такая сердитая, - спросил, едва поздоровавшись, врач. - Ты чего-то боишься? Меня или кого-то еще?
  - Нет, не боюсь, - сказала я.
  - А чужие мысли, влияния есть?
  - Да, в своих стихах я испытываю влияние Пушкина, Мандельштама и Пастернака... Боюсь, что пишу плохо. Бога боюсь.
  - С какой стати? Бога нет! Это еще Кант доказал, Ленин, Маркс и Энгельс.
  Вдруг перед глазами моими все поплыло и возник желтый туман.
  - Представь себе красивую картинку, в которой ты хочешь оказаться. Что видишь? Море, наверно? - сказал голос Владимира Анатольевича.
  - Я вижу коня с крыльями, - ответила я.
  - Какого еще коня? И почему с крыльями?
  - Ну, Пегаса вижу.
  - Что-нибудь пореальнее представь. Пегас - вымышленное животное, его не существует.
  - У Пушкина и Пастернака, у Цветаевой он был. Пусть и у меня будет.
  - Ты спорить взялась? - спросил строгим голосом вошедший в мою комнату папа.
  Тут Ван, как я сразу окрестила Владимира Анатольевича, как-то странно развел руками, и мне внезапно сильно захотелось спать.
  - Ты приляг, полежи, а мы сразу уйдем, как только скажешь, - сказал папа.
  "Гипноз, что ли, был?" - спросила я себя через час, недоумевая. Я не могла ничего вспомнить. Но Христа я больше не видела и не слышала. В тоске я попробовала молиться. Как только я начала читать акафист Богородице, мягкий, но настойчивый голос моего папы сказал мне на ухо мягко и внятно: "Маша, ты больна. И зря молишься столько. Бога нет. Ты вырастешь атеисткой". Я оглянулась. Никого. Позвала Бога, мне хотелось вернуться в прежнее комфортное состояние с бесконечными разговорами в уме. Но надо мной, в желтом тумане, улыбалось и подмигивало лицо Ленина. Да, того самого, который, как писали на лозунгах в революционные праздники, "жил, все еще жив и будет жить в будущем". Стала сочинять стихи на ленинскую тему:
  "Мой милый так на Ленина похож,
  Он так же сероглаз и белокож..."
  Но голос Вана сказал мне: "Ну и какой ты поэт? Бред ведь пишешь, да и бредишь все время".
  Я чуть не заплакала: значит, был гипноз, и мне все это внушили. Я знала о действии гипноза из той книжки про ЧК - я воспроизводила ее уже по памяти, из басен Вовки, моего брата, а также из романа Фейхтвангера о гипнотизере и Гитлере. Я забыла, как роман называется.
  В голове у меня вертелись слова "пастернакипь" и "мандельштамп"; я читала об этой первой ругательной статье еще тридцатых годов в самиздате, который притаскивали то папа - в прошлом, отношения наши стали натянутыми, - а теперь - брат Владимир.
  На следующий день Ван пришел опять. И я рассказала ему, не понимая сама почему, про то, что мучило меня все эти дни - про "блуд" с отцом и Димой и про детдом.
  Ван посмотрел на меня почти нежно и осторожно задал вопрос: "И ты считаешь все это правдой? Ты веришь тому, что рассказываешь?"
  "Да я этим живу, в этом кошмаре", - ответила я.
  "Твой отец - порядочный, уважаемый человек. С Димой у тебя тоже ничего не было. Одно вранье и выдумки прямо буржуазные какие-то. Интересно, по Фрейду, что ли?"
  "Но это и правда было."
  "У тебя галлюцинации. Вчера ты сказала, что Христа с Богоматерью и каким-то Павлом видела... Продолжаешь верить в Бога? Много молишься? Ты это брось", - сказал, кажется, заканчивая визит, Ван.
  Вчерашнего разговора с ним я совершенно не помнила. Но ответила: "Да, я верю в Бога, и Он есть. А Ленин - тот умер и в ад попал за убийство царя Николая Второго."
  "Ты что, с луны свалилась? Откуда ты взялась вообще такая?" - засмеялся врач. - "Ну, начиталась книжек. Впрочем, я и сам так думаю".
  Я не поверила и добавила: "Я сама читала том Ленина номер 65, в котором эта телеграмма и письмо. Во-вторых, Бог мне сказал, что царская семья будет святой, когда коммунизма не будет".
  "Да что ты?" - опять засмеялся Ван.
  И вышел. Я опять плыла в желтом тумане.
  
  Глава 17. Разговор.
  
  - Вялотекущая шизофрения. Поздравляю. Плюс анорексия, то есть истощение как результат сознательного отказа от еды, - сказал раздраженно папа. - Вот что, отправляйся-ка в больничку, лечиться.
  - В какую, психиатрическую? - я сразу ощерилась. - А как экзамены в школе?
  - Сдашь, если нормальная. Нет, просто в детское отделение центральной клинической больницы. Ты, кстати, сколько весишь? Молчишь? Ну-ка, встань на весы. Так, тридцать четыре килограмма. Рост? К стенке встань.
  - К какой стенке? - Я почти ничего не понимала из его слов, только поняла, что меня поставят к стенке. - Не к психиатру-гипнотизеру?
  - Какой еще гипнотизер к чортовой бабушке? А к стене, где сантиметры начерчены. Я хочу узнать твой рост.
  Я с трудом слезла с кухонного стола, на котором сидела, свесив ноги, и пошла к означенной стене.
  - Итак, 168 сантиметров. Двадцать пять минимум кило тебе придется за год набрать.
  Я впервые за два месяца сказала ему то, что думала:
  - Обвинили меня в сексе с Димкой, заперли, а сам спал со мной. Теперь, чтобы все шито-крыто, объявили меня у психиатра сумасшедшей.
  Он был искренне потрясен: - И впрямь как с ума сошла! Откуда ты это берешь? Ты что, Фрейда начиталась? Нет? Странно, откуда такие фантазии? ЗАПОМНИ: я никогда не имел дела с детьми. Для этого есть взрослые женщины. Мама, например. И не только. Ладно, чтобы ты поняла: это психология детской сексуальности. Я тебе в больницу его книжки в тамиздате принесу.
  Я не поверила, но мне впервые за полтора года молитв и видений стало интересно что-то еще.
  - Папа, что такое тамиздат?
  - А это изданные на русском языке за границей книги. ИМКА-пресс, например, издает эмигрантскую литературу. Неужели не знала?
  - Обещаешь мне Фрейда? Или как его там зовут? Я правильно произношу?
  - Да. А секса НЕ БЫЛО, если ты про это. И думать забудь.
  И я легла в больницу. Меня кололи гормонами, насильно кормили, и у меня через месяц, в конце мая, появился наконец аппетит. За месяц я поправилась на 8 килограммов и весила 42 кило. С аппетитом и этим весом меня и выписали. Шизофрению, кстати, мне так и не поставили. Анорексия, богатое воображение, повышенная впечатлительность плюс природная экзальтированность, как сказал главврач нервного отделения, в котором я провела четыре месяца. Вернее, врачи объяснили это моим родителям, а они уже передали мне.
  Позднее, от отца Иоанна, которого я теперь "Батюшкой-телепатом" не считала, я узнала о грехе прелести. Кроме того, он сказал мне, что по некоторым данным, неумеренная молитва действует на неподготовленную психику как укол опия. Отсюда и видения, сказал он. Он велел мне читать только утреннее и вечернее молитвенное правило. Веру я не потеряла, но поверила в себя.
  Потом я решила стать переводчиком английского и французского языка. Поступила в 9 классе на трехгодичные курсы, экстерном на второй курс - по английскому языку. А экзамены за восьмой класс я сдала в августе перед девятым классом, успешно.
  Глава 18. Анастасия и Леся Головко
  Я сижу и щелкаю задачи по физике. Мне 15 лет, и решила я их уже 590 штук. Интересно, в чем измеряются сами задачи? - думаю я. -- В штуках или нет... Сегодня из командировки с Полигона приехал мой отец. Три месяца назад, в начале сентября, узнав, что я не справилась с большой физической контрольной, он принес мне задачник по физике для физматшкол его и сказал, что за учебный год я должна решить шестьсот задач. Иначе меня оставят на второй год, уж он постарается. Невзирая на протесты и даже истерику, и скандал, я вынуждена была дать Честное Пионерское Слово, что буду решать пять задач в день.
  Я ничего не понимала в физике. Пришлось влезть в учебники за седьмой, а потом и за восъмой класс. К приезду папы из командировки я за два часа делала уже по 12-15 заданий. Пока он приведет себя в порядок с дороги и поест, я успею закончить.
  - Хочешь в Литинститут? - внезапно спросил папа.
  - Я хочу быть переводчиком. Английский и немецкий. Романо-германское отделение.
  -- Сочинения вы, мэм, хорошо пишете. Показал тут одному писателю-фантасту.
  -- А я за десять недель 600 заданий выполнила. Все твои задачи решила, одна, кстати, в принципе нерешабельна, ибо основана на Теореме Ферма...
  Папа смутился и одновременно удивился.
  - Да ты же гуманитарий, дочь. Я полагал, ты все бросила; я хотел тебя освободить от этого.
  Вот тут-то я расстроилась: - Все зря? зря весь подвиг? Ты не рад?
  - Марина, физика из тебя не выйдет... Один физик в семье!
  - А нерешаемая задача? Она специально?
  -- Да. у ребят ум острый, авось подходы найдут, - ответил Папа грустно и пошел на кухню к маминым блинчикам и пирожкам.
  В тот вечер на кухне спорили о Хрущеве. Короче, когда он побывал в Америке и отведал тамошней кукурузы, он положил под нож всю рожь, гречиху и пшеницу и велел засеять американским злаком свободные от урожая поля.
  - А помнишь, как в магазинах ничего не было, просто хоть шаром покати?
  - А хлеб из ржи с горохом? Горох прямо виден был...
  - Да его есть нельзя было. Рассыпался. И эти кусочки гороха...
  - А мне до 11 лет шоколад и конфеты нельзя было. Да-а, а теперь их в магазинах днем с огнем... - вмешиваюсь я.
  - Конфеты ей! При Хруще пачка печенья была редкостью. По 100 человек очередь была за обычным, знаешь, в бумажных пачках, "Земляничным"!
  - А Сталина как продал-то.
  Тише, - говорит мама. И мужчины идут курить на балкон.
  
  
  Глава 21. Сон о больницах, или Больница во снах Сон 1 Мне всё время казалось, что я не в палате, а в морге. Рядом лежали девушки и девочки - на койках, напоминавших полки в шкафах. Полки эти были поставлены строго в два яруса - детское отделение, инфекция повальная, "мест совершенно, ну абсолютно нет", - горестно выговаривали медсёстры; рядом бегали, лопотали, мешая свою речь с латинскими названиями диагнозов и препаратов, врачи. Врачей было несколько, даже мало, зато было один ярко-, даже огненно-рыжий, как клоун из цирка, к тому же с хвостиком из этих красных волос и почему-то в сандалиях на босу ногу, бородатый ("с бородкой короткой и кудрявой"), молодой психотерапевт... Когда я продвигалась по палате Љ12 (а номера тринадцать не было - врачи суеверны), меня постоянно задевали руки и ноги, безвольно свешивавшиеся с полок-коек, холодные, горячие, потно-липкие от слабости или, как я думала, от жара. Иногда я спотыкалась и чуть не падала, всё время как бы затылком назад. "Как будто падаешь с табуретки лицом вверх", - так определила я это состояние дежурной медсестре. Мне ставили капельницы... А как я попала в детское отделение? Мне же 16 лет? А в детском вроде до четырнадцати? Да просто мест нет, сказала какая-то проходная фигура - дежурный врач. Так вот, капельницы с витаминами и глюкозой, а время от времени - и с гормонами, "чтобы Вы вес набирали", объясняли мне. А по вечерам тех, у кого не было высокой температуры, "клизмили" - самостоятельного стула у лежачих, как вы знаете, нет. Приходила мама. О домашних делах помалкивала, обтирала моё тело от пролежней и тайно протаскивала мне несколько сигарет: - Сегодня смена вечером будет хорошая, покуришь с медсёстрами. Правда, я пока не знаю, кто из врачей в ночь. *** - А я приходила к тебе домой, когда тебя от психоза лечили и гипнотизировал врач, - сказала мне как-то вечером в паузу разговора старшая, оставшаяся подежурить медсестра Мария. Нет, не случайно я назвала её Машей! - она оказалась таким же настоящим другом, как ошемаля Оля. - Когда меня лечили от анорексии? У меня же нет шизофрении? - Да ты не знаешь ничего! У тебя была операция на мозге, помнишь?
  
  - Нет, - смущённо сказала я. - Мне всё время почему-то кажется, что я в морге. И койки эти в палате - как полки, в два яруса установлены... - В два яруса! Ну-ну. Обычные койки в палате, не двухэтажные. Галлюцинации до сих пор, значитсян-да... А что морг тебе кажется, так ты в нем была уже!.. - Как это была?! - Да так, после операции на голове. На мозге то есть. До сих пор бритая и череп в зелёнке. А мама-то тебе всё рассказывала при мне (я как раз уходила с дежурства ночного), не помнишь? - У меня что, операция была на голове? - Ну росомаха! Чу-дик! А гормоны, думаешь, зачем? Чтоб ты толстая стала? Как некоторые? И она пропела: "Господи, господи, отчего все люди толстые? Одна я сирота Не пролезу в ворота!" Сон 2 - Ладно, покуру тут, да и спать тебе пора, - сказала мне Катерина Ефимовна - Фимовной её ласково называли, несмотря на небольшую разницу в возрасте, сестрички; иногда - тётей Катей (это кто помоложе), а врачи - Катенькой. Она откликалась на всё. - Рыжий Пётр приходил, допрос чинить. Анкету, то есть, принес на пятидесяти листах. - Не допрос, а диссертацию он на тебе делает, не обращай внимания. - Кать-Ефимовна, а правда меня гипнотизировали дома? - Да, а когда не понимали причин твоего бреда, иногда и кололи. Я лично. Уколы тебе ставила, когда ты спала после сеанса. Препарат А... Всё делали, только не пороли. - Странно, а мне казалось, что меня бьют... - У А. побочное действие такое, его все психотики называют "палкой". - А этот В. А. мне внушал, что Бога нет? - Ну посуди сама, с чего ради он должен был тебе это внушать? Что, голоса были? Голоса, скажи-ка, у тебя были какие-нибудь, кроме твоего внутреннего? - Ну да, в общем, я с Богом и отцом Иоанном общалась по тому каналу как бы. Правда, не били? - Ну нет, конечно! Просто мышцы твои судорожно сокращались, больно от этого. Вот тебе и "били дома", да и прозвище - "палки". - А что, у меня шизофрения? - Да ты что, опять всё забыла, что ли? Я же тебе в прошлый раз рассказывала. Саркома у тебя была, рак мозга. - Как рак мозга? - Да так, вышел не дурак. А отчего он бывает, никто не знает. Может, через сто лет изучат. Но у тебя правда операция прошла удачно. - А морг? - А-а, вспомнила? Или до сих пор койки двухметровые? (Смеётся.) - Двухэтажными! (Тоже смеюсь). - Ты была в реанимации и не подавала признаков жизни. Вот Владимир Ильич прибор-то поддержания жизнеобеспечения и отключил через двое суток, как положено, а тебя в морг направил. А ты там взяла да и очнулась. Ну, не знаю, чудо, наверное. И ты, прямо голая, дверь нашла и давай барабанить в неё. Санитар зашёл, напугался, молоденький, и позвал деда Сашку, сторожа. А тот старик, войну прошёл, всего насмотрелся. Накинул на тебя свою штормовку и вывел к врачам. Владимир Ильич долго паниковал, но всё обошлось. Так тебя теперь и зовут - "Машка - врачебная ошибка" или "Машка-Христос-воскрес!" Фимовна широко улыбается, полной рукой берёт со стола чайник, наливает, тут же, не отходя от кассы, как говорится, себе заварку с кипятком, потом не торопясь встаёт и идёт к титану - подгорячить. Потом поясняет: "Вот и бред про морг. Бред - да и не бред вовсе". Так начался 1984 год. Это был последний год до горбачёвской перестройки.
  
  ЧАСТЬ II. ДУРАКИ
  
  Хронос и Хтон. Часть 2. Дураки
  Глава 1
  У Олега Ивановича за всю жизнь в мозгу появилось пять-шесть идей, которыми он и жил. Один раз он признался, что не умеет думать словами - только беззвучно и формулами. Он был полностью лишен воображения и художественного вкуса и не мог даже себе представить, что можно мыслить образами и пересматривать мультфильмы в уме тогда, когда захочется.
  Теперь об идеях, которыми жил Олег Иванович. Во-первых, он ненавидел евреев лютой, инфернальной ненавистью. Он не произносил слова 'еврей', называя этот многострадальный, талантливый до гениальности и гордый, боголюбивый народ 'жидами', 'иудеями' и 'еврейчиками'. Он не любил и поляков, называя их 'полячишками'. В детстве Оленьки, действуя по фашистской методике, он сделал промеры ее лица и убедился, как он считал, что она - 'иудейской крови'. Он возненавидел свою падчерицу именно тогда.
  Олег Иванович считал, что бога нет. 'Если бог и есть, то он - свинья. Твой бог - большая свинья, а Богородица - еврейская шлюшка и мать иудейского шизофреника', - внушал он несчастной Ольге, когда узнал, что она крещена и верует во Христа.
  Третьей идеей, просто не дававшей покоя Олегу Ивановичу, было, что Сталин - великий гений и отец всех народов нашей несчастной страны. В своей глупейшей преданности усопшему тирану он доходил до заявления, что 'репрессий не было, это все выдумал Хрущев'. У его жены, Рыжей Тани, мать была репрессирована, а два дяди расстреляны как враги народа. Поэтому он называл Таньку Татьяной Леопардовной, намекая, что в лагере ее мама была 'леопардом', то есть самым униженным видом заключенных в ГУЛАГе.
  В-четвертых, он презирал женщин. Он так и говорил: 'Женщина - это недоделанный, неполноценный мужчина'. И считал, что место женщины на кухне, что творчество и наука - удел мужичков.
  В-пятых, он ненавидел искусство, особенно поэтов. Он говаривал, что художник - это слово происходит слова 'худо' и отличался художественным вкусом питекантропа как в литературе, так и в живописи, словом, вообще в искусстве ничего не смыслил.
  И в-шестых, он считал себя Хозяином. Рачительным Хозяином, руководителем и повелителем всей семьи. Как-то раз он заявил Ольге: "Я имею право тебя изнасиловать и даже убить. По всем законам". Оля страшно испугалась, увидев, с какой убежденностью он это выговаривает. "И убьет ведь, не ровен час," - думала она.
  Итак, Олег Иванович был сексист, юдофоб и обскурант, а по многим параметрам даже и фашист. Кроме того, он был крайне скуп. Рыжей Тане приходилось постоянно брать деньги в долг и отдавать из своей зарплаты и денег, которые Ольга зарабатывала, печатая на машинке аннотации к диссертациям.
  
  Интернат
  'Вот что со мною произошло, - рассказывала Ольга священнику. - Мне явилась риза Пресвятой Богородицы, в видении. И мне стало лучше. Внезапно стало лучше на следующий же день. Голоса прошли. Нечистый дух, который беспокоил меня, вселяясь в меня под видом отчима, практически исчез. Правда, меня посетил приступ вместо беса. Или бесы явились ко мне и напророчили. Они пророчили планете, точнее, США, ураган 'Ирма' и еще более разрушительный ураган 'Иванка'. Основной удар Ирмы придется на Питер, на Санкт-Петербург, было сказано мне незнакомым голосом. И вдруг я поняла, что мне скоро, наверное, придется попрощаться со свободой и творчеством и отбыть в интернат для умалишенных. Мне послышался голос моей матери, я слышала, как она за моей спиной договаривается об этом с моими четырьмя врачами - так исторически сложилось, что у меня в Новске было четыре врача, все - женщины, Любовь - с ней я вела богословские споры, и она предала меня в руки Маргариты. В отделении Марго меня содержали вместе с шизофрениками, убийцами и слабоумными. Были там и брошенные детьми маразматические старушки с болезнью Альцгеймера. Одну кататоничку, достаточно молодую женщину Валечку, просто уморили голодом. Когда так решили ее родные, врачи просто приказали не давать ей есть. И она, тихий овощ, молча скончалась от мук голода за четыре дня. Я этому свидетель. Я клянусь, что так и было. Шел тогда 2012 год, и дело было в 13 отделении Областной психиатрической больницы города Новска. Впрочем, я не знаю, мучилась она или нет. Валя эта и так была крайне истощена.
  Мои родные отчим и мать - я слышала - договорились о моей постановке в очередь на интернат в 2004 году. И я, оказывается, стояла в очереди. Сейчас 2017 год. И очередь моя подошла. Да, мы ехали тогда от свояков - от матери и сына первой жены моего сводного брата Макса. Мы ехали в автобусе, и они говорили об этом, сидя в двух рядах от меня. В гостях у Тамары Николаевны были двое людей - психиатр со стажем Кальнин и молодая врач-интерн Ольга Вячеславовна, с которой я потом встретилась в отделении у Маргариты. Кальнин расспрашивал меня о болезни и сказал, что у меня параноидная шизофрения и что я кончу свои дни в больнице. И что я умру в пятьдесят лет. 'Шизофреники живут мало', - сказал этот черный человек.
  Ольгу Вячеславовну я прозвала Ольгой Тщеславовной. А еще одну врачицу, Ирину Валерьевну - Ириной Холерьевной.
  Унижали и били меня в больнице страшно. Смертным боем. Один раз меня пытались задушить больные. Точнее, одна больная. По фамилии Рябота. Это у нее шизофрения, и она убила восемь человек и только что была из Казанской лечебницы для преступников, признанных сумасшедшими. Теперь ее не выпишут никогда. Один раз мне бритвой порезали лоб во сне. У меня остались шрамы. Меня били тупым ударом в грудь и головой об косяк. К сведению, от тупого удара в сердце можно с легкостью умереть.
  Меня обзывали на Х и на П, на Б - несчетное число раз, и больные, и медсестры, и санитарки. Один раз, после того, как я пыталась выброситься из окна, меня выпороли ремнем. Меня били четырьмя ремнями четверо дюжих, обученных дзюдо санитарок. Я пиналась тогда, пыталась вывернуться, но меня связали и продолжали избивать.
  Когда я сказала одной матерщиннице, что она неадекватна, та вцепилась мне в морду.
  'Разобью руки, разобью морду', как сказал нетленный ИБ.
  18 сентября меня увезут. Я слышала, как они договорились. Меня вызвали к врачу на 18 сентября. Попросили только позвонить 16 числа в медцентр, узнать, когда. И, как в бредовом сне, ни на что не надеясь, я позвоню в медицинский центр 'Медицинская азбука' 16 числа и пойду туда 18 числа сентября сего года. Надеясь, что голоса лгут и что Бог не скажет правды, а помешает преступлению.'
  
  Итак, Олег Иванович не давал денег уже четыре месяца. Рыжая Татьяна влезла в долги, а Ольга взяла подработку - печатать на машинке. К тринадцати годам Оля уже очень неплохо печатала, не ходила, впрочем, никогда на курсы, а училась сама. И научилась - правда, четырьмя всего пальцами. Но свои деньги - от тридцати до пятидесяти рублей в месяц - она уже имела. Договора, когда они были, оформлялись на рыжую Таню - на ее мать. А иногда платили черным налом, это была советская теневая экономика.
  Ольга отдавала практически всю свою зарплату матери. Олег Иванович завел свою полку в холодильнике и запретил брать оттуда продукты. Даже огурцы, которые он покупал лично для себя и которые стоили летом по 3 копейки за килограмм. На своей работе он получал триста пятьдесят рублей в месяц, но был Плюшкиным.
  Ольга сочинила про него стишок:
  Олег, профессор кислых щей,
  Едал поджаренных лещей,
  А жаден был, как сам Кощей,
  Наш друг - профессор кислых щей.
  И они с Рыжей Мамой очень смеялись. Хотя смех был горьким. Таня пошла учиться на медсестру в медучилище - Олег в свое время не дал ей закончить университетский факультет биологии, и она так и осталась с тремя курсами высшего образования.
  Зимой Ольга заболела плевритом. У нее был сильный жар, а Таня как раз сдавала первую сессию. Она сидела у постели Олечки и зубрила латынь. Cubo - положение лежа. Cito - срочно. Tinctura - микстура. Tabulettae - таблетированная форма, таблетки.
  Эти слова смешивались с бредом, в бреду на Ольгу падали буквы алфавита и цифры, большие и мелкие, курсивом и петитом, почему-то все розового, красного и белого цвета. Нет, иногда буквы 'О' встречались и серые. Некоторые буквы ломались. 'Быть тебе писателем', - восклицал чей-то бредовый голос. 'Но я хочу быть биологом', - отвечала Олечка. 'Не быть тебе биологом, быть тебе переводчиком. Писателем и поэтом. Я Валентин Войно-Ясенецкий, мне лучше знать!'. Для несведущих в гнойной хирургии: Валентин Войно-Ясенецкий, а также святой Лука Крымский, был знаменитейшим хирургом сталинского времени и написал классические труды по хирургии, отекам, опухлостям и ожогам, полученным во время войны русскими и нерусскими (советскими) солдатами. Он был священником, сидел в лагере в Сибири и, как говорили, оперировал в сибирских условиях даже перочинным ножом. Говорят, он принимал и роды у каторжниц.
  Глава 2
  Вокруг себя я вижу странный свет мира. В комнате развешаны картины и стоит около двадцати небольших церковных иконок. Один из моих героев, герр Собакофф, - ближайший приятель автора, но вместе с тем он и отъявленный богохульник и болтун. Герр Собакофф является то ли профессиональным жуликом, то ли телепатом: так или иначе, его вечная брюзгливая ругань и божба иногда заселяют и мою голову. Он невысок ростом, у него красивое, типично еврейское лицо, он убежденный атеист, имеет небольшой 'вкусный' животик, немного чересчур болтлифф и нескромен. Несмотря на свои идейные убеждения, герр знается с чортом и, как все черти, считает Мадонну просто молодой распутницей, наставившей рога праведному Иосифу. Как ни странно, Она его не покарала - герра не расшиб паралик и до сих пор не убило молнией. Ему под шестьдесят лет.
  Вторая моя знакомая - некая Маргарита, врач-психиатр из городской психиатрической лечебницы, раскинувшей свои сети пациентам даже из близлежащих деревенек. Маргарита весьма пышнотелая, у нее роскошные сросшиеся брови и шальные, бедовые, не без козьего лукавства карие глаза. На шее она носит Маген Давид, хотя является формально православной армянкой. Сие украшение она получила в качестве взятки за лечение одного настоящего еврейского умалишенного, точнее, за то, чтобы ему разрешали курить в больнице столько, сколько больной захочет. И ведьма-Маргарита (ей по внешнему виду лет сорок, а по паспорту - все 50) сразу дала ему такое-растакое, но подействовавшее на младший персонал больницы - медсестер и санитарок - разрешение. Евреи принесли не только свой знак, а еще и ящик свежих, спелых ташкентских помидоров для медперсонала.
  Я сама. Мне сейчас 47 лет и 5 месяцев и я, как виртуальная героиня, считаю, что с личной жизнью покончено. Я худа, обрита наголо около месяца назад - нет, я не из психушки, а просто решила исполнить свою давнюю мечту и быть не как все остальные люди даже внешне, ношу серые-полосатые майки без лифчика и вечные, протертые до дыр джинсы-клеш. На ногах всегда обувь практически без каблука, зимой - унты (ведь зимы здесь в России снежные и холодные), а летом - кеды да сандалики.
  Кстати, о сандаликах. Одна моя знакомая, Оля О., как и все мои герои, живет в соседнем доме. Она иногда лежит в психушке, лечит религиозный психоз. Перед очередным помещением в больницу она, вынося мусор, бешено косит на Маргариту и Собакоффа, Последнего во время приступов она называет Мефистофелем и поганым известно кем. Из больницы она возвращается отмытая, причесанная и смотрит на Ритку как на святую равноапостольную Марию Магдалину. Правда, когда подходит ее враг герр Собакофф, она смущается и бормочет стишата следующего содержания:
  Я маленькая девочка,
  Я в школу не хожу.
  Купите мне сандалики,
  Я замуж выхожу.
  Все мы встречаемся у мусорной машины без четверти шесть вечера.
  В том же маленьком дворике живет Чекист Коля. Все его так и зовут. Он высок ростом, носит отцовское кожаное пальто. У него их два - два пальта? Как это правильно пишется? Две пары пальто? Тогда выходит, что это четыре пальта, тьфу, все не то. Оля, бедненькая, думает, что лечится по настоянию ЧК, поскольку ее мама говорила ей, что Никогда Не Вызывала Оленьке Перевозку. Поэтому Колю, который сегодня крикнул мне, автору, что у Ольки опять глаза косые и злые, Олюша ненавидит так же, как и своего дворового Мефистофеля.
  Мои родители: отец умер и является как Тень Отца Гамлета в Крещенский и Рождественский сочельник. Тогда он запрещает мне писать стихи и издавать их за свой счет. Он лихо гадает по руке и требует, чтобы я сменила специальность на инженера или хотя бы родила ребенка. Но куда мне в 47-то? Обычно я машинально спрашиваю: 'Папочка, я и так инженер человеческих душ. Зачем ты явился?' Привидение исчезает, так и не дав ответа. Я смутно различаю его очертания, потом понимаю, что его больше нет и что даже Иисус Христос, видимо, никогда не придет, и ухожу от телевизора реветь белугой. Потом приходит моя мама, которая жива и не является поэтому некстати, а всегда звонит и предупреждает о своем намечающемся визите. Мама, в свои семьдесят, еще очень красивая женщина, чего нельзя сказать обо мне. Она красива, а я, как Париж, то прелестна, то выгляжу безобразно и как чудовище. Маме не нравятся мои литературные фантазии и бритая голова. 'Это уж чересчур', - заявила мне она, когда я появилась в своем окне на первом этаже без связанного крючком летнего берета.
  Другие соседи: их человек тридцать, и они все очень необычные люди. Просто одни герои, вот что я вам скажу. Они героически борются с инициативой правительства о товариществах собственников жилья, им нет дела до большой политики, разве что есть интерес к тарифам на коммунальные услуги. Если когда-нибудь к нам придет киллер, чтобы застрелить какого-то соседа, то его обязательно спугнет одна из наших Теток, баба Зина, возвращаясь в 6:10 утра с ночного дежурства. Зинаида работает вахтером в школе, это дает ей дополнительные 8000 рублисов в месяц, к ее пенсии 7500 рублей. Я, вечно корпя над переводами, зарабатываю иногда на 500-1000 рублей больше, чем баба Зина, сидя на пенсии. Так что когда я стану пенсионеркой, я тоже пойду вахтерить, и буду получать столько же. В нашей прекрасной стране надеяться на милость Божью не приходится. Поэтому я и пишу сию повесть, в которой еще много персонажей. Герр Собакофф, короче, Мелкий Бес, Маргарита, некий врач из 10-х-20-х годов прошлого века по фамилии Вахлаков, его три жены и ваша покорная слуга - главные герои моей повести. Но я не знаю конца пока что. Знаете, что я вам скажу? Не знаете. А вот оно!
  Читатель, живи сто лет!!!
  Глава 3
  Эпиграф: Когда он Фауст, когда фантаст... так начинаются цыгане. (Из Б.Л. Пастернака)
  Он твердо верил в одно:
  что очень важно не играть в домино,
  ни разу в жизни не снимался в кино
  и не любил писать стихи,
  предпочитая вино.
  Он ушел прочь,
  не в силах мира красоту превозмочь;
  мы смотрим в место, где он только что был,
  и восклицаем: как, кто, где он,
  И какая прекрасная ночь...
  БГ
  И жар соблазна
  Вздымал, как ангел, два крыла,
  Крестообразно.
  Б. Пастернак
  Мать Оли, Татьяна, жила с мужем плохо. Ее муж Олег Иванович Огарев не был отцом ее второго ребенка - дочери, она родила ее от другого мужчины. Татьяна вышла замуж восемнадцати лет, и Олег, старше ее на восемь лет, грубо обращался с ней после свадьбы. В девятнадцать лет ей увлекся ее пожилой сослуживец, она изменила мужу и забеременела Володечкой. Олег тогда уехал в командировку в Иркутск. Через восемь лет родилась Оля, и Олег как раз был в Москве.
  Жили Огаревы в небольшом научном городке в Сибири, в пригороде крупного промышленного центра Новска.
  Когда Оле исполнилось шесть лет, Олегу принесли запись из роддома о дате ее рождения. Месяц не совпал с датой, которую Олег Иванович считал днем рождения дочери, и у него не осталось шансов счесть Ольку своей. Он долго, муторно, грязно матерясь, избивал жену, потом сходил за пивом и водкой и, мешая бесконечные ерши, пил двадцать часов. Горькая водка не утолила горя от ставшей очевидной измены, в голове его заиграли и стали издеваться над ним пьяные голоса - они вошли в голову и глумились над ним, называя его 'рогачом и идиотом'. Он сидел и плакал, пел песню: 'Жена твоя, жена твоя, жена твоя и лучший из друзей'. Потом у него началась белая горячка - до этого он пьянствовал, совсем по другому поводу, месяц. К вечеру второго дня после постыдного для него известия он допился до того, что, как бы и протрезвев внезапно, молча пошел в соседний хозяйственный магазин и купил топор. Татьяна сходила с Олей на работу, вернулась домой. Она видела пьяного мужа из окна: Олег Иванович, шатаясь, шел по двору с топором за плечом. Татьяна подхватилась, взяла ребенка и убежала из дома, благо дом был фешенебельный и квартира соседей имела выходы в два подъезда. Татьяна и Оля, обогнув дом с другой стороны, бросились бежать. Олега не было видно. Татьяна умерила шаг (дочка ее уже задыхалась, но бежала молча), только когда завиднелось крыльцо коттеджа, в котором жила подруга Татьяны, через два двора от них. Нонна была женой академика.
  Женщины сидели в гостиной, просторной вытянутой комнате; в доме сильно пахло валерьянкой и корвалолом. Олю отправили в другую комнату, с глаз долой.
  Татьяна говорила:
  - Нет, Андрей не женится на мне, хотя Оля и его. Я буду жить с мужем, будь он неладен, подлец - и пьет, и бьет.
  - Что, опять руки прикладывал? - спросила Нонна.
  - Да, ты что, синяков не видишь? Он Ольку грозился изнасиловать. Белая горячка, что ты, Нонна, хочешь - пить так трое суток, а до того еще месяц.
  - Он сейчас дома? Давай к нему психушку вызовем и милицию.
  - А он откроет?
  - Татьяна, ну хоть в милицию, ментам позвони, а? А если он повесится спьяну?
  - Ладно, давай телефон.
  - Ноль-два номер, пусть номер вытрезвителя скажут, если сами не приедут. А Оля что, правда, Андреева?
  - Да, я тогда собиралась к нему уйти, и он обещал даже фамилию свою ей дать. Но потом как-то разошлось всё, разбилось и не склеилось. И Вовка тоже его. Он сейчас у бабки с деткой, родителей Олега.
  Оля, которую не спала, а сидела на кушетке в маленькой комнате, слышала весь разговор. Она поняла про вытрезвитель и что ее отец - какой-то человек по имени Андрей; поняла, что она не дочь Олега Ивановича. Она даже встала с постели и потянулась включить ночник на стене. Свет зажегся. Она внимательно, пристально посмотрела вокруг. 'Он - не папа. Он поэтому хотел меня убить и маму. И что с того? Надо маме сказать, что я подслушивала.' Сон слетел с нее совсем. В комнате, большой по размеру и с высоким, нехрущобным потолком, было много книг. Книги стояли на полках, еще - в двух шкафах, лежали на письменном столе. Оля подошла к столу и протянула руку за книжкой. На книге было написано непонятное слово - 'Библия'. Читать она научилась недавно, уже пошла в школу, и училась в первом классе. Открыла эту Библию в конце и ей сразу понравилось непонятное, но певучее начало: 'Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог'. Она посмотрела на часы - часы их уже научили считать. Было восемь часов вечера.
  Шел 1973 год, и про Бога ей никто еще не говорил. Она подумала и включила торшер у стола. От срезанного конуса лампы на потолке распустилось круглое пятно желтого света. Она снова легла и уставилась в одну точку - в круглом окошке света на потолке сидела муха. Муха была снулая, небольшая и только собиралась просыпаться. Был апрель-месяц, дело было к Пасхе, но в их доме Пасху не отмечали, как и в большинстве домов в этом сибирском городке.
  Внезапно резануло молнией. Гром раздался - Оля подумала, что в комнате, где она сидела. На самом деле началась апрельская, первая гроза. Сверкнула еще одна молния, и Оле показалось, что кто-то другой, живой появился в комнате. Электрическая лампа ночника погасла, на улице тоже погасли фонари.
  -Авария, что ли, - послышался голос Нонны из гостиной.
  - Да, наверно. Знаешь, я ее сейчас разбужу и домой пойду, - сказала Татьяна. - Его уже, надеюсь, в вытрезвитель увезли.
  - Завтра заберешь? Или его на трое суток оставят?
  - За хулиганство! За дебош! Хорошо бы. Заберу, впрочем, чтобы вшей не нацеплял больше, чем есть.
  Оля страшно испугалась и поэтому закрыла глаза. Она подумала: 'Б, О, Г. У мамочки спросишь. У нее нервы. Открывай глаза, не то умрешь. И иди к маме'.
  - Мама, мама, - закричала она. - Кто такой Б-О-Г?
  Глава 4
  После этой истории она заболела. Она сидела, как маленький гном, скорчившись, и думала, что отец теперь ненавидит ее, что он убьет ее или ссилит, как это говорили, пугая, дети в школе, и что она виновата в скандале, все не утихавшем между отчимом и матерью. Оля отказалась есть. Несколько раз она подходила к окну, залезала на подоконник, но страх высоты, который врожден многим людям, мешал ей шагнуть вниз с пятого этажа. Когда Татьяна поймала ее на окне, родители помирились и повели ее к невропатологу.
  - Стресс, - сказала врач. - Она у вас была на море? Нет? Свозите ее на море. Про самоубийство она откуда узнала?
  - Про Сенеку и Нерона прочла, она, знаете ли, читает все подряд. Во второй класс пойдет.
  - Вы что, с ума сошли - ребенку книги такие давать? Вот пусть Карлссона читает. Или про Пеппи Длинный Чулок. А вы, Татьяна, себя совсем запустили. Курить продолжаете? Где маникюр? У вас обеспеченный муж. Денег занять? Могу дать 50 рублей, - говорила Александра Петровна, пожилая и спокойная, уверенная в себе женщина, в дорогом бархатном платье. На шее у нее было ожерелье из гранатов, которые темно посверкивали в четыре ряда.
  - Оля, какие бусы! - сказала Рыжая Таня по выходе из поликлиники.
  - А у тебя таких бус нет?
  - Откуда! У Александры Петровны муж зубной врач, он с золотом работает.
  - С золотом? Я тоже буду зубным врачом и куплю тебе такие бусы.
  - Что же, я очень рада буду, - ответила, наконец улыбнувшись дочери, Татьяна.
  Летом они действительно поехали на море, и скандал в семье как-то замялся. Олег дал деньги на отпуск, сам оставался в городке, как-то сгорбился и притих.
  Оля подросла. Ей исполнилось одиннадцать лет. Она много и жадно училась, схватывая все на лету. Ей были интересны история, биология, иностранный язык и литература. Теперь Оля училась в шестом классе. С октября начались занятия по ботанике. Олег, ее отчим, имел на девочку виды: чтобы оправдать его ожидания, она должна была в будущем поступить в университет на биологический факультет. Поэтому на стол ей постоянно складывали учебники и пособия для старших классов и даже для естественнонаучных вузов, связанные с биологией. Тогда, лет через двадцать после гонений на генетику при Лысенко, в стране начался генетический бум. Отец заставил Олю проращивать и скрещивать горох. Ну, как заставил? Она прочла в книжке об опытах Менделя, рассказала Олегу Ивановичу, и он ее навел ее на мысль об опыте на бобовых растениях в домашних условиях. Но эксперименты, которыми несчастный ребенок занимался всю весну и часть лета, правоту Менделя не доказали - тогда в окрестностях их городка велись эксперименты по ядерной физике, и горох мутировал со страшной силой... Однако, поскольку ядерные испытания были секретными, провал опытов казался необъяснимым.
   У Оли была единственная подруга, Марина Несурова из 'седьмого Б'. Марина училась на класс старше и у нее уже были мальчики. Оля, между тем, находилась в контрах со всем своим классом. Одноклассников раздражало то, что Оля была высокой и крепкой, но не следила за собой и, по их мнению, кичилась своей грамотностью и успеваемостью. Несмотря на исцарапанные колени и обкусанные ногти, на вечно оторванный воротничок и полусжеванный на концах пионерский красный галстук - а за это все и тройка по поведению, Оля училась в целом хорошо. Правда, ей не давались физика и математика. А вот литературу и русский язык она сдавала всегда на 'отлично'.
  Скандал разгорелся на уроке ботаники. Пришла новая учительница, лет сорока с небольшим, Евгения Степановна. Строга она оказалась, вот что.
  - Мы думали, что домашних заданий не будет, - сказал ей Алеша, один из учеников. - И мы не думали, что учебник надо учить наизусть.
  - Вы бы поменьше думали, а побольше учили, - парировала Евгения.
  - Вот это да! Надо учить людей думать, а не зубрить, - встряла правдолюбивая Оля.
  - В угол! Оба в угол станьте. По разным углам, - среагировала Евгения.
   - Вы, наверно, из деревни приехали? У нас школа особенная, нас в угол нельзя ставить.
   - А ну пошла вон из класса, - зло сказала преподавательница. - Как твоя фамилия?
   В школе с третьего класса ко всем ученикам взрослые обращались на вы.
   Оля буркнула: 'На вы, пожалуйста,' и вышла из класса. Рядом был кабинет директора. И Оля пошла к директору и сказала:
   - Виктор Иванович, у нас притеснения. Нас заставляют учить наизусть учебник. Ставят в угол. Тыкают. Выгоняют из класса.
   - Вас, Оля, с урока выгнали? Ладно, разберусь, идите домой. Отпускаю, - сказал пожилой и плотный, лысеющий директор.
   Но дома ее не поняли.
   'Наябедничала?' - спросил отчим. - 'Настучала на учительницу пожилую, заслуженного человека? Еще и из школы директор отправил? Сейчас ремень возьму. Доносчику первый кнут'. Он сидел в гостиной, потягивая пиво прямо из горлышка коричневой с отклеивающейся по краю этикеткой бутылки пива. Сидел он перед новым цветным телевизором и любовался на это чудо электроники. 'Марш из залы, и за уроки', - добавил он. - 'А то ремнем'.
   Это была не совсем пустая угроза - в раннем детстве Олег пару раз выпорол ее - за то, что она взяла двадцать копеек на мороженое тайком и еще по какому-то случаю, может быть, просто со зла.
  .....................................
  На день рождения 22 июля он подарил ей одну пластмассовую белую скрепку. На обед в университет мать давала ей - иногда десятикопеечными монетами - 8-9 рублей, обед в столовой стоит 49 рублей, а чашка кофе без сахара и молока - 8 рублей. Вот на кофе, одну чашку в день, Ольге и хватало. На работе инженером она зарабатывала от трех до пяти тысяч в месяц; мать вынуждала Ольгу отдавать все деньги - и полторы тысячи аванса, и две тысячи основной зарплаты. Отчим денег не давал, куда тратил - неизвестно. Татьяна подозревала, что у него - 60-летнего старика с эмфиземой была любовница, возможно, даже молодая. Ольга же думала, что он просто все пропивает. На работу мать давала Ольге обед в старой пластиковой мисочке. Ну, котлета с хлебом - два раза в неделю, иногда - кукурузу из баночки, отварные польские овощи. Польскими овощами у них называли по старой привычке советских лет замороженные овощи, уже по происхождению относившиеся в 2004 году к московской фирме 'Белый город'.
  
  Глава 5.
   Оля не пошла в школку во вторник и среду, сказала, что у нее болит живот и упадок сил, переутомление. Она просто не смогла себя заставить пойти в школу. Была ранняя осень, впереди были долгие синие зимние вечера, когда можно сидеть и читать разные книжки. Олька страшно любила читать - в доме было около пяти тысяч книг, многие 'огоньковские' собрания сочинения (из 'Библиотеки журнала 'Огонек', тогда подписка на серии строгих и важных, как их определяла девочка, томов распространялась между научными сотрудниками).
   В чем было дело, она прекрасно понимала. Ей принесли 'черную метку' - она училась во вторую смену в седьмом классе, и на красной стороне склеенной из черной и красной 'цветной' бумаги 'метки' было написано: Темная. Это означало одно: ей собирались устроить 'темную' - то есть избить втихаря от учителей и родителей, возможно, даже в школьном туалете.
   Оля испугалась. В понедельник к ней после урока труда, где они шили юбки-шестиклинки, подошла мелкая тихоня и подлипала при тех, кто посильнее, Лариска, которую дразнили Крысой, подала ей руку, распустила пальцы и оставила после рукопожатия в ладони Сани черный кружок бумаги. 'Что это?' - удивилась Оля, хотя сразу поняла, что это значит. 'Черная метка. Не пОняла? Вот увидишь дальше,' - пробурчала Крыса. - 'Бойкот тебе. Пока не перестанешь с Игорем ходить и не пересядешь за последнюю парту'. 'К кому?' 'Ну, к Василисе, например'. 'У меня зрение плохое, я с задней парты ничего не увижу', - глупо сказала Оля. Девчонки захохотали. 'А сумку с бахромой я сама у тебя возьму и на фарцу продам', - продолжила Крыса. Оля резко развернулась, дала по морде Крысе и, повернувшись спиной, пошла вон из класса. Труд был последним уроком, время было семь вечера, еще не темно, и Оля направила стопы к дому. Дом ее стоял через два лесочка от школы, там еще мальчишки-хулиганы собирались 'на пиво и покурить', но после воскресенья там никого не было, и лес был зеленым и желтым, и воздух был прозрачен, морозен и чист.
   Эти деревья были высажены работниками Ботанического сада при зарождении Городка. Ботанический сад был законной гордостью этого научного поселения и выращен был он по прямому указанию Деда - того знаменитого физика, который и добился у Хрущева разрешения строить научный центр в Сибири, под Новском.
   В Ботсаду осталась черновая и южно-сибирская тайга - вековые стволы сосен, тонкие треугольники елей, рябины, березы и ольхи. Густо сплетенные ветви создавали глухую тень, подлесок был хилым, состоявшим из низкорослых кустарников; трава едва зеленела, пробиваясь сквозь подгнивший слой хвои и палых листьев. Но березы иногда брали свое - на прогалинах леса стояли они, по четыре-пять деревьев, одни белые, другие с желтоватой корой, все -с темными полосками, густые, кудрявые, прямо как в церкви на Троицу.
   Но в Городке тайги не было. И деревянных улиц-половиц тоже не было - под ногами расстилался асфальт, иногда битум. Битум местные дети называли 'вар', потому что, когда его заливали ремонтники-автодорожники, можно было потихоньку на палочку намотать немного этого вара, и он застывал, образуя черно-стеклянистую массу. Сквозь нее было видно палочку, 'основу', как это называлось среди детворы. Но Оле было уже 13 лет, и вар ее не интересовал: Олег привез ей из Ленинграда коробочку с геологическими образцами пород, и среди них был сильно напоминавший битум кусок камня-обсидиана, который так и хотелось положить в рот.
   Оля шла домой в понедельник, и ее одолевали горькие мысли. Ябедничать ей не хотелось - 'доносчику первый кнут', говорил папа. А если изобьют и одежду отнимут? Особенно ей не хотелось отдавать сумку из желтоватой замши с бахромой. Но не в сумке, в конце концов, дело! Почему ее не любят в классе? Из-за Кати из 8 'Б'? Из-за вечных пятерок и четверок? Из-за того, что с ней пацаны говорят как с равной и не заигрывают, как с другими? Из-за тряпок? О золотой медали ей мечтать было рано, да и не в том дело было. Дело было в чем-то очень простом, но совсем другом. Оля была 'Другой', 'не от мира сего', и это становилось ясно после первого же разговора. Но она этого еще не понимала, как не понимала и причин неприязни к себе своих сверстниц. Она не знала, что Блок писал и о ней, а не только о Любови Менделеевой. Она не знала, что ее бледный, узкий и длинный рот внушал мальчишкам из старших классов неслыханные надежды, а русые, с посекшимися концами завитки стрижке каре на средние волосы вызывали желание их потрогать и даже потянуть.
   - Косички заплести? - спросила мама. - Ты что же, ко второму уроку пойдешь?
   - У меня понос, - неуклюже соврала Оля. - И голова болит. А ты что, в институт не собираешься?
   - Ладно, отмажу тебя как-нибудь. Смотри, говори, что, и правда, расстройство желудка. Врать надо одинаково.
   В одиннадцать утра в среду позвонила классная дама, Ольга Леонидовна.
   - Можете не бояться, заговор раскрылся сам. И не врите, как ваша мама, что у вас живот болит. Дело ведь в девочках?
   - Нет, у меня правда болит живот.
   - Не врите. Мне мальчики донесли про черную метку. Они, кстати, за тебя. Да, Оля, в школу теперь разрешено ходить без черного фартука, остался, по распоряжению Министерства просвещения, только белый, и то на парадный случай. Так что завтра приходите, а с фарцовщицами мы разберемся.
   Оля продолжила выгораживать девочек:
   - Они не фарцовщицы, они просто меня не любят почему-то.
   - Ага, значит, я правильно все поняла. Хорошо, что не стучите, впрочем, я этого не люблю.
   Ольга Леонидовна была сорокалетней женщиной, пережившей блокаду Ленинграда, и е уважали в классе. Она, как и многие блокадницы, в 1943 году по Дороге Жизни была вывезена из Ленинграда, а потом эвакуирована в Сибирь, но нарушения обмена веществ - последствия девятисотдневного голода - остались. Ольга была полной и очень нервной, всегда носила черное или бордовое, похожие на школьную форму по покрою, платья. У обоих платьев были отложные, всегда чистые, белые кружевные воротнички.
  
   Глава 5
   ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ КАЗАЛОСЬ:
   Когда она вернулась в дом, то призраки наказали ее, как проститутку наказывает сутенер. Стоило ей сесть молиться или читать, или вязать, как ее подвергали сексуальному насилию. По крайней мере, ощущения были такими. Ощущения секса длились по несколько часов или пока она не вставала и не прекращала свои занятия, пока не уходила курить. За свою свободную жизнь у нее было мало мужчин, поэтому она не могла выдумать такой мерзости сама. Она думала, почему это происходит, и пришла к ряду соображений. Ее держит в плену гипнотизер, нанятый ее родственниками (и она его не видит, потому что сеанс); она умерла и в аду; у нее последствия изнасилования, возможно в детстве; у нее психическое помешательство; ее опоили; и - это происходит из-за психотропных средств, которые она принимает. Кроме того, ей постоянно говорили на ухо матерные слова, внятно и громко.
   Да, она действительно принимала психотропные препараты, но они ей были назначены. После их приема на пару часов становилось легче, но потом наказание возвращалось. Перед глазами у нее стояли сцены, как отчим целует ее маленькую и как ее мать спит с ним прямо на кухне.
   ...............................................................................................................
   Она увидела в видении, что ее усопший отец входит в воду, в большое и широкое море, совершенно тихое. Он шел и погружался все более, и соленая вода начала подступать к его подбородку, и разошедшиеся временно воды сошлись над его головой. Она сказала вслух: 'Так тебе и надо. Хоть вовсе утопни и умри навсегда'. Потом подумала: 'Так, наверное, происходит упокоение. Господи прости. Царствие небесное Олегу Ивановичу, вечный покой'.
   За 12 лет своего post mortem ее отчим замучил ее совершенно. Его тень подходила к ней, гладила по голове, а потом он начинал говорить. Как правило, он комментировал ее действия, а часто и осуждал ее за подработку переводами. Часто он матерился, иногда она чувствовала на своей спине удары, как от розог.
   Она стала материть его в ответ. Когда никого не было дома, она кричала Христу хульные слова. Гнев ее вызывался бессилием и беспомощностью; она обычно говорила: 'Иисус, Ты до сих пор не упокоил его? Ты - бессильный бог, ты бьешь меня и позволяешь обращаться со мной как с собакой или свиньей'. Далее шла хула с матерщиной. Потом она внезапно успокаивалась, что-то переключалось, перекоробливалось в ней, и она возвращалась к молитвам, переводам, секретарским обязанностям, часто - чтению книг.
   Ольга читала не то что бы много, но и не мало. В детстве она очень любила читать, но в юности как-то стало некогда, надо было работать на трех фирмах и в Информбюро, чтобы скопить деньги на квартиру, потом она заболела - или ее опоили, а? Каково ей было думать, что все подстроили ее родители, возможно, даже сговорившись с мужем!
   'Когда-нибудь я вернусь после болезни в свой реальный мир', - думала она. - 'Не к отцу родному умершему, а к матери и брату, больше у меня никого нет на белом свете'. И утешалась мыслью, что, как отец блудного сына, они примут ее. Но судьба уже решила иначе.
   Глава 6
   В двадцать три года она уехала из родного города и не возвращалась до тридцати трех лет. Если бы на ее месте был мужчина, то он счел бы этот срок знаменательным: и Христу к началу служения, и Илье Муромцу, и Владимиру Крестителю исполнилось в дни их славы тридцать три года. А женщина - что женщина? Она соревнуется с мужчиной, пока одна, а как только появляется реальный объект, она засыпает, скукоживает душу, а тело ее цветет.
   Она не вышла замуж за Вовку, ее московского ухажера - они разошлись до того. Кто кого бросил, сказать было трудно. Она никогда особо его не ценила, терпела как вынужденную необходимость, но свободна с ним не была. Иногда она его терпеть не могла, иногда - терпела, но он ей опостылел за четыре года. Кроме того, в 1995 году она встретила другого мужчину. Этот другой и связал ее своей любовью-нелюбовью на двадцать лет.
   ...........................................................................................................
  
   После очередного приступа Оля поняла, что действительно больна. Опыта этой болезни у нее не было, но она вдруг осознала, что помешалась. А почему? И кто виноват? И что теперь делать? Эти мысли роились у нее в голове - она уходящими остатками разума поймала себя, точнее, свою, на противоречиях. Если есть бог, то он не может лгать. Если она видит чертей, то только потому, что бог дает ей их видеть. У нее особый дар, данный богом - она начинала думать, что она ясновидящая. Но почему бог разрешил ей общаться не с Ним, а с чертями? Может быть, она ведьма, а не ясновидящая? Но она раньше - кроме единственного эпизода с чтением 'Мастера и Маргариты' М.А.Б. в пятнадцать лет - никогда и не помышляла ни о черте, ни о том, чтобы стать христианкой. И Оля, сходив в церковь и купив молитвослов, начала усердно молиться.
   Сначала она просто не понимала многих слов - молитвы были напечатаны на церковно-славянском языке. В Покаянном Каноне было написано: 'яко свиния лежит в калу, тако и я греху служу'. Оле крайне не понравилась эта фраза и она стала говорить: 'Прости Господи, я никогда не была такой свиньей. Это, наверное, мне в бреду кажется'. Вот тогда она и поняла, что не верит своим ушам, глазам - да и себе вообще. У Оли появились галлюцинации и голоса, и она рассказала об этом матери.
   Мать долго не верила, говорила: 'Ну что ты на себя наговариваешь? Как ты могла услышать, чтобы кто-то велел тебе убить меня или отца? Так не бывает, ты, наверное, переутомилась, вот и надумала себе лишнего'. Но голос - как-то она подумала, что с ней действительно общается сам бог, - настоятельно советовал ей убить отца - 'А у него рак будет, ему не жить долго, он тебе не нужен' и выброситься самой из окна или даже, допустим, повеситься.
   Перевирая непонятные слова молитвослова, заменяя их русскими и таким образом заменяя смысл фраз более подходящим, она сообразила, наконец, что бог в первую очередь велит не убивать. И она пошла в ближайшую церковь, чтобы покреститься.
   Стоял февраль, и было очень холодно, и храм был пустым и озаренным светом не свеч, а нескольких электрических ламп - некому их было тогда ставить, в мороз люди не пришли на службу, и в церкви был только молоденький священник, лет примерно тридцати... Оля сняла шапочку и надела принесенный с собой платок. Святой отец, - позвала она. - Святой отец!
   - Святой отец - это у католиков Римский Папа, а меня зовите отцом Валерием или батюшкой, - сказал звонко молодой священник.
   Ольга, путаясь в словах, сказала, что хотела бы окреститься, что она больна немного и может умереть - ну, совсем вранье это не было, и она верила себе, когда произносила эти слова. Действительно, слабость была страшная, просто ноги подкашивались.
   - Возможно, я была крещена раньше, но забыла. Я многое забыла с тех пор, как заболела. Скажите, Бог может хотеть, чтобы я убила человека или покончила с собой?
   У отца Валерия чуть очки не слетели с длинного носа от удивления. Он замахал тонкими ручками - он был очень худенький.
   - Ничто вам не препятствует креститься сейчас. Вас демоны мучат. Сейчас окрестим.
   - А я думала, что крещение по субботам.
   - И в четверг в самый раз будет.
   Когда Ольгу макнули лицом и руками в купель с холодной водой, вся церковь для нее заполнилась гулом. Она почти физически видела, как черные птицы - ну, просто вороны - кружатся над ее головой. Нехорошее что-то было в той церкви. Или от ее нечистоты? Но священнику она ничего не сказала и задала только один вопрос:
   - Вы Ольгой крестили, Олей?
   - А как еще? Да, конечно, - ответил отец Валерий. - К причастию завтра приходите. Курите ведь? Вот курить всю ночь нельзя будет, после полночи не есть и не курить. А молитвы пока не читайте к Причащению, рано вам.
   - А если я ночью закурю?
   - Покаетесь если, то причаститься можно. А курить бросьте.
   И она снова надела пальто, закутала горло толстым шарфом и побрела в изнеможении домой. Ноги у нее были ватные, земля уходила из-под ног.
   Раза три Ольга безуспешно пыталась причаститься, но закуривала и пила чай по ночам, к возмущению своей семьи, которой она просто мешала спать. На четвертой неделе она поняла, что действительно больна. Ей мерещилось, и она поначалу надеялась, что Бог научит ее как быть. Не закурив, наконец, она пошла к причастию. Идти до церкви было минут двадцать, но сугробов в Сибири Бог и правда много насыпал. Шел снег почему-то с дождем, или очень мокрый, и она, заплетая и молотя ногами по снежной каше с водой, добиралась более получаса. Она чуть не опоздала. И причастилась, и пошла домой с легким сердцем.
   Но к вечеру у нее опять начались приступы, чьи-то руки, ей казалось, сминали и рвали ее дневники, ее письма, ее фотографии. Тень креста лежала на ее кровати, и ей и правда показалось, что она вот-вот умрет.
   Мать спросила ее, не хочет ли та показаться врачу. 'Да и не ешь ты ничего. У тебя, наверное, депрессия, ты как думаешь?'
   - Только по профилю. Мама, мне нужно к психиатру. Я твердо решила сдаться врачам, - сказала Оля, закончив фразу полушутя.
   Врач Оле сказал, что она должна лечь в больницу на обследование, потому что голоса давали ей приказы. Потом добавил, что до больницы она не должна ни в коем случае повиноваться им. 'Это как бы не твои мысли, это мысли той искаженной личности, которая в тебе. То, что ты называла внутренним голосом, считала гласом Божьим, это на самом деле голос твоей болезни, твоей больной части'.
   Оля в психиатрическую лечебницу идти не хотела, чувствовала, что это ловушка и навсегда пятно на репутации, короче говоря, вход рубль, выход два. Молиться она продолжила и каноны - Покаянный канон Иисусу Христу, Молебный канон Пресвятой Богородицы, который верующие поют при несчастных обстоятельствах и Канон Ангелу-Хранителю - больше не перевирала. Она как-то поняла, усвоила церковно-славянский язык, на котором они были написаны, и редко теперь обращалась к Богу своими словами. Она внутренне была уверена, что к написанным молитвам нельзя добавлять ни слова, что тогда 'ключ', который они собой представляли, просто не подойдет к 'замку', который на небесах, и молитва 'не сработает', 'ключ не провернется', а значит, и время потрачено будет зря. Но легче ей не становилось. Часто она стала слышать вместо голосов хрюканье, кашель, лаянье, и она решила, что ее одолевают черти. Грешным делом Оля даже подумала, что про церковь ей просто примерещилось - потом она подумала, что такое наваждение было наведено ими, бесами, которые говорили, что ее так и не покрестили. Она сходила на исповедь, и священник - другой батюшка, не отец Валерий, а постарше, с густой черной бородой, в которой промелькивала ранняя седина, посоветовал ей повнимательнее относиться к своему здоровью, ходить к врачу и пить таблетки. Что она видит чертей реальных, это опасение он отмел сразу: 'Ну не можете вы, чадо, быть духовидицей, вы еще плотская, духовного опыта у вас нет. Галлюцинации у вас, это, дочь моя, по вам видно'.
   Между тем, она вспомнила, как 16 лет назад, когда ей было около пятнадцати лет, она прочла 'Мастера и Маргариту' Михаила Булгакова.
   Глава 7
   В тот душный, страшный майский вечер она лежала на раскладушке на балконе и читала эту книгу, которую ей под секретом принесла одноклассница и велела за три дня прочитать. Книгу ей дали в пятницу, в тот день была суббота, то есть Ольга читала уже второй день. Несмотря на полное отсутствие церковного воспитания - тогда в советских семьях и в советских школах проповедовали воинствующий атеизм, - про Иисуса Христа, Ольга, конечно, знала, причем из Евангелия. У ее мамы хранилась икона Божьей Матери Козельщанской 1898 года, доставшаяся по наследству от ее матери, а Ольгиной бабушки - Марии Викентьевны. Родители ушли на день рождения к друзьям, Макс - брат - уже жил с молодой женой в своей кооперативной квартире, и Оля могла читать спокойно, не пряча книгу.
   Тогда - то ли она помнила, то ли это было уже позднее наслоение, и она думала только, что это было, она ощутила в квартире присутствие какого-то существа или сущности, причем странной и враждебной. 'Тучи, пришедшие со Средиземного моря, скрыли ненавидимый прокуратором город. Исчез город Ершалаим, исчез, как его и не было'. Балконная дверь заскрипела, потом хлопнув, закрылась от сильного порыва ветра. Ночь над двором пронзила молния, и за ней раздался, как из бочки, ударенной по ребрам и покатившейся по камням, сильнейший удар грома. Ее пудель, до той поры лежавший тихо-мирно, бросился со всех четырех лап бежать с балкона в комнату. Электрическая лампа, стоявшая рядом с ее раскладушкой, мигнула и потухла. Во всей квартире - да что в квартире, во всем дворе - погас свет. Через минуту уже лило как из ведра, и черные потоки воды низвергались с грозового неба на двор. Ольга подумала невольно: 'Это знак мне, что книгу читать нельзя'.
   Но она заложила страницу закладкой, взяла книгу и пошла вслед за псом в квартиру зажечь свечу. 'Что-то будет со мной? Ладно, книги дают опыт и знания, буду читать дальше'. Двери и оконные рамы скрипели от порывов ветра, по квартире как будто кто-то ходил, стуча когтями по паркету. 'Ну, конечно, пудель Лео, - подумала она. И вдруг вспомнила из 'Фауста' Гете: 'Не ворчи, пудель'. Ей стало гадко на душе, как будто она кого-то предала, но ненадолго - история Иешуа Ганоцри увлекла ее, сюжет про чертей показался 'хохмой', то есть смешным и сатирическим. А потом, она впервые в жизни читала запрещенную книгу. 'Дали так дали на три дня. В понедельник надо отдавать. Буду читать, дельная книга, не макулатура'.
   А с Ленкой Ямковой, которая дала ей 'Мастера', потом случилось несчастье. Короче, с собой она покончила. Оля уже жила в Москве, когда узнала об этом по телефону - был звонок от матери. А дело было так. Лена, учившаяся в медицинском институте на третьем курсе, в двадцать лет вышла замуж за своего сокурсника Михаила Баснецова, и по большой сердечной склонности. У них долго не было жилья, но в 1992 году умерла воронежская бабушка Ленки, и родители обменяли доставшуюся по наследству квартиру на однушку в своем научном пригороде Новска. Дети - так называли их старшие - переехали и решили завести ребенка - наконец!!! Лена была глубоко беременна, когда муж Баснецов уехал в командировку - ну, неважно куда, в небольшой сибирский городишко.
   В тот вечер Лена сидела одна в своей квартире на втором этаже и боялась. Шел 1993-й год, времена были страшные, лихолетье. Она как раз читала про Смутное время 1600-1608 года в 'Истории государства Российского' Николая Карамзина (для юных невежд 21 века в возрасте 16 лет автор поясняет, что это была первый многотомный труд по российской истории от древнейших времен до Нового времени, и написан он был до 1825 года, и автор был другом Знаменитого Русского Поэта Александра Пушкина...) Но ближе к делу!!! Многие в стране Голгофе уже поняли, что наступили сверх-новые времена, и Лена сличала события и все думала, будут ее современники охотиться на других людей, которых они сочтут врагами, как на оленей в лесах и убивать их, и как поживает ее драгоценный муж Мишка. Было 12 часов ночи. Вдруг у ее двери послышалась какая-то странная возня, и ключ как будто стал проворачиваться в замочной скважине. 'Может, мой кот скребется?' - подумала Лена. Она прислушалась. Сомнений не было, кто-то пытался взломать дверь. Но английский замок выдержал, не поддался. Лена была совершенно одна, если не считать ребенка во чреве. Да, и кот еще был, большой, полосатый, теперь таких называют 'агути'.
   В дверь стали колотить. Она, страшно боязливая, подошла к двери и посмотрела в глазок. Там куражилась пьяная рожа. По ближайшем рассмотрении оказалось, что это сосед Коля Васильев с третьего этажа. Он перепутал этаж, видите ли, потому что? - Почему? Потому что опять напился. Спирт 'Роял', в большинстве случаев поддельный и относительно дешевый, продавали во всех киосках вместе с наркотой, жевательной резинкой и и отечественными сигаретами. Из российских сигарет самой дешевой была 'Прима' без фильтров, ее курил Миша.
   Но стук в дверь не прекращался. Зазвонил телефон. Лена отошла от двери, сняла трубку. 'Леночка, я уже в аэропорту, сейчас приеду'. Это был муж. В дверь снова застучали. Лену уже трясло. Милицию она вызывать, скорую тоже - мало ли что выйдет с ночными гостями. А женщина была уже на сносях... Оставалось ждать, когда приедет Мишка.
   Миша появился на такси через час. Нет, ничего не случилось с Леной страшного, кроме того, что у нее была истерика. Колька ушел, но Миша пообещал его наказать. На следующий день в пьяной драке Николай убил Мишку. Ну, сел, конечно, на десять лет, но что Ленке от этого, лучше, что ли? После похорон у Лены случились тяжелые роды, и младенец не выжил. Через месяц, выйдя из гинекологического отделения районной больницы, Лена просто купила в киоске опиат и ввела себе смертельную дозу. Ее родители - им сейчас под 80 лет - до сих пор живы. У них вырос прекрасный сын - брат Елены, которого тоже - как и Васильева - звали Николкой.
  
   Глава 7
   После седьмого класса всех школьников записали в летний трудовой лагерь. Ребята должны были помогать колхозу на полях. Новшеством было то, что колхоз собирался заплатить школе деньги, и частично эта сумма должна была быть распределена между детьми. Им сказали, что они смогут заработать до 25-30 рублей.
   И вот, к восьми тридцати утра 6 июня к школе подкатил страшненький, с горбатым носом колхозный автобус. Ребята, гордые своим грядущим трудовым подвигом, смеясь и пихаясь, залезли в автобус. Многие девочки были уже в платочках, большинство было одето в старенькие, ношеные тренировочные костюмы в прошлом синего или коричневого цвета, а теперь с вытянутыми коленями и серобуромалиновые. В нынешние времена таких костюмов и не сыщешь - они состояли из футболки типа водолазки из дешевого трикотажа и из трикотажных же штанов чуть пошире лосин и со штрипками. Вы не знаете, что такое штрипки? Это такие полосочки из двойной трикотажной ткани, которые снизу пришивались к каждой из брючин и протягивались под пяткой. Да, нынче таких не шьют, а вот тогда они - да, тоже были дефицитом. Их носили по два-три года, потом штрипки - за ростом ног - отпарывались, и штанины болтались на уровне лодыжек. В тренировочных костюмах, как и следовало из названия, ходили в спортзал заниматься на уроках физкультуры. У Огаревой была серая папина майка, очень большая и не стеснявшая движений, и треники синего цвета. Она страшно позавидовала Дашке, у которой был импортный черный, с ворсом костюм.
   Ольга села сзади, ее укачивало в транспорте, и она, зная это, не хотела привлекать к себе внимания. Ехать было с полчаса, а работать им предстояло до двух тридцати дня. 'По-ехали! Как сказал Гагарин,' - сказала Дашка, и все засмеялись. Дашка была девочкой крепкой, увертливой, очень маленького роста и с прекрасным чувством юмора. Еще она обладала абсолютным слухом, играла на пианино и превосходным чистым сопрано пела английские песни, вплоть до Джона Леннона. Их школа была английской, и они представляли на ежегодных фестивалях-конкурсах культуру разных стран, соревнуясь классами. Поэтому Леннона петь разрешалось, хотя и не очень охотно, а впрочем, даже иногда и поощрялось. Дашка, в отличие от Ольги, была душой компании и села впереди. Тут Ольга заметила новенькую. Она сидела недалеко от Ольги, на боковых креслицах, совершенно одна.
   - Как тебя зовут? - спросила Оля. - Вы новенькая?
   - Меня зовут Арина, - ответила та. - И мы действительно новичок. - И засмеялась.
   Арина невольно привлекала к себе внимание. Она была худощавой, высокой и имела мальчишеские очертания фигуры - узкие бедра и широкие плечи. Лицо ее, трапециевидной формы, имело узкий и острый подбородок и крупный курносый нос. Глаза были большие, миндалевидные и зеленого цвета, но с карими крапинками. Такие глаза в народе называют 'ведьмин глаз', и Ольга это знала. Лицо Арины было умненьким, а улыбка, обнажавшая крупные ровные зубы, - привлекательной.
   Арина сидела, поджав одно колено под себя. На ней был обычный тренировочный костюм и обычные черные полукеды, но лучше она не выглядела бы и в нарядном платье - настолько гордо она носила эту простую одежду.
   - А тебя как зовут? И не смейте называть меня на вы, не переношу!
   - Ольга. Можно Оля. Я хотела бы, чтобы меня звали Машей, как Деву Марию, но меня зовут Оля. К сожалению. - Ольга улыбнулась.
   - Ты веришь в Христа?
   - Иногда, да, немного.
   - А я атеистка. Родители у меня верующие иудеи, но они разрешают мне атеизм.
   Ольга крайне заинтересовалась, хотела развить тему, но не знала, как. В слове 'иудей' для нее было что-то запретное и интригующее. Ее отчим, Олег Иванович, имел друга-еврея, но в целом был антисемитом и любил - даже не спьяну - подшучивать по поводу иудейской веры и обычаев. Особенно он любил рассказывать про Исход, всегда подчеркивая, как еврейские женщины набрали украшений у египтянок и 'сдрызнули' (по меткому выражению Олиной мамы Татьяны) из Египта. А когда он выпивал, он говорил: 'О-о-о!', вытягивая указательный перст и потрясая рукой, и рассказывал историю про Мардохея. Только Олька никак не могла уловить ее смысла. Ей казалось, что и хорошо, что Мардохея не повесили, а повесили кого-то еще. А ее отец в этих повешенных вместо Мардохея видел знак его особого ума и особого еврейского умения устраиваться в жизни. Татьяна терпеть не могла эти разговоры и обычно уходила с кухни или из комнаты, где заседал Олег, потрясая пальцем и говоря: 'О-о-о!'.
  Тут автобус зафыркал и затормозил. Ольга поглядела в окно и увидела сарай и поле, черное поле, покрытое зеленью. Дети и вожатые вылезли. Ольга подошла к полю и нагнулась над грядками с растениями. При ближайшем рассмотрении это оказались всходы редиски, репы и свеклы - как подумала она, 'наверное... я где-то такое в саду у нас видела', - заросшие сурепкой и пыреем. Поле бороздили полосы грядок.
  Они с Ариной медленно ползли по второй и третьей гряде с правого конца поля. Работа подвигалась вяло, потому что они все время разговаривали. Речь зашла о книгах.
  - А ты Стругацких читала? - спросила Арина.
  - Да. "Трудно быть богом" и "Понедельник начинается в субботу". У нас антология фантастики есть дома.
  - Ну да! Орел наш дон Рэба - это Брежнев. Это сатира на наше время.
  - Как это? По-моему, это просто утопия.
  - Как-как? Что такое утопия? - задала вопрос Арина.
  - Утопия - это история про вымышленное идеальное общество, жанр известен с 16 века, - ответила многоумная и ученая Ольга.
  - Какое же это идеальное общество? - возмутилась Арина. - Это про наш советский строй. Про серость эту, нашего вождя.
  Ольга смутилась. Ее отчим часто говорил, что евреи только воду мутят, и она неожиданно подумала, что, может быть, он в этом и прав.
  - Ну, не знаю. Брежнев - по-моему, он хороший. Только цалуется много слишком.
  - У него слабоумие, и он серость, - упрямо сказала Аринка.
  Ольга промолчала и продолжала щипать сурепку и пырей. Некоторое время они работали молча. Вот и кончилась длинная гряда со свеклой у Арины и Ольги.
  Дашка Могер оказалась впереди планеты всей - она прополола уже две с половиной грядки. Потом их возили на прополку до субботы. Ольга и Арина все время работали вместе, непрерывно разговаривали и заработали по десять рублей, а ударница Дарья получила двадцать пять рублей, целое состояние.
   Глава 8
   Однажды Оля решила, что Олег Иванович, отчим - ее злой гений. На самом деле он был неглуп, не всегда пошл и мелок, хотя был в нем и свой личный мелкий бес. До пятидесяти лет он курил, потом бросил. Он всегда много выпивал, закусывал, и не только по праздникам, а каждую пятницу, а то и четверг. Мать сказала как-то Ольге, что он не ходит на работу, а сидит часами у любовницы Кати и ест и спит с ней; что же, возвращался он домой в одиннадцать вечера вполне довольный жизнью. С похмелья он пил квас, который делала из дешевой закваски, по 10 рублей пакет, его затравленная, забитая, бывшая его секретарша-жена... Пил рассол, хрумкая маринованными огурчиками-корнюшонами. Ольга поняла, что ненавидит его. Все стало в нем ее раздражать. И как он чавкает - а он не просто чавкал, он ел шумно как собака, по выражению, кажется, вычитанному у Салтыкова-Щедрина, 'сопел и шмурыгал' (ударение на -ры-). Он облизывал толстые, короткие пальчики с широкими рабоче-крестьянскими ногтями, ногти эти грыз и сплевывал при всех на пол, сморкался в раковину на кухне - опять же при всех, иногда зажимая красным морщинистым пальцем одну ноздрю. В общем, манеры у него были в 'противозачаточном' состоянии, то есть не было вообще никаких. Ольгу давно перестали брать с собой в гости: 'Зачем тебя брать, еще глупость какую-нибудь скажешь'. 'А почему глупость-то?' 'А потому, что ты дура. Ты только глупости одни говоришь. И готовить не умеешь', - отвечал Олег. К пятидесяти годам у него образовалась большая плешь, и это тоже - да, особенно редкие тонкие, зализанные наверх волосы - оскорбляло Ольгу.
   Иногда происходили перекрестные ссоры - ссорились то Ольга и мать, то отчим и мать, то Ольга и отчим. Отчим обычно, как все российские мужья, матерился - и ничего не делал по дому. В нередких случаях ссора продолжалась мордобоем: Олег был мастером отвешивать пощечины то жене, то падчерице. Тогда обе не разговаривали с ним по два-три дня. Короче, нехорошо было в семье, жизнь была нехорошая.
  ***
  В 2003 году Ольга вышла на ставку методиста на кафедру гуманитарных наук в том же университете, где преподавателем работал Олег Иванович. Тогда власти снова сделали ставку на церковь и много говорили о формировании исторической памяти и национальной идее. Увидев объявление на стене о встрече молодежи со священнослужителями. Она подумала, что это будет, наверное, полезно для души - как она мысленно выразилась, 'даже и душеспасительно', и пошла. В одной из школьных комнат на четвертом этаже столы были поставлены буквой Т, и за 'короткой перекладиной' этой Т сидели пять облаченных в рясы, и, казалось, только этим объединенных людей - настолько они были разные. За длинной перекладиной, то есть за пятью столами в линию по обеим сторонам сидели школьники и студенты местного университета.
   Я тоже была на этом собрании и знаю, что речь шла о духовных ценностях и о современной культуре. Слава Богу, рок не критиковали, эта мода в нашем государстве прошла с началом перестройки. Впрочем, вы не знаете... по юности своей. Западная рок-музыка в СССР считалась антисоветской, а церковь ее называла даже дьявольской, но с 1970-х годов ее слушали все.
   На вопрос о не выходившем из моды - нетленном? - романе Булгакова отец Константин, весь высохший и желтый от болезни, сказал: 'И не читал, и читать не стану, книга плохая, пустая, смехотворная. Вредная. И вы не читайте'.
   Ольга решила с ним познакомиться поближе. По своему состоянию здоровья она стала религиозна и теперь считала болезнь следствием своей греховной жизни до крещения. Она сказала об этом отцу Константину, подойдя к нему после встречи в университете, и он, закашлявшись и нервно улыбаясь, сказал: 'Может быть, вы и правы. Я на самом деле читал Булгакова кое-что, но не считаю его большим Мастером. А о его книжке о дьяволе и говорить нечего.'
   'Я прочла ее в 15 лет и мне, помнится, было знамение. Гроза разразилась тогда страшная', - призналась ему Ольга.
   'Знаете ли, знамения в наше время - точно от лукавого. Не ищите знамений, а просто выполняйте заповеди'.
   'Я вижу иногда чертей'.
   'Чертей? Да быть того не может. Их в нашем мире нет. Воображение ваше играет,' - сказал Константин Дмитриевич. - 'Лечились, наверно? Хотите, не отвечайте, но по вам видно. Чем-то еще могу помочь?'
   Оля застеснялась, поблагодарила и пошла к дверям. По пути она запнулась о стул, некстати вспомнила псалом 90-й 'Да не преткнеши о камень ногу свою', смутилась еще больше, и ей опять стало плохо, начался приступ ее болезни.
   Ей показалось, что вместо двери - открытое окно, а под ней вот-вот будет бездна, этаж этак пятнадцатый. И внизу стоит мама и машет ей рукой. Она помедлила, оглянулась и вновь увидела дверь, обычную школьную дверь, с заляпанной белой краской ручкой-квадратиком, стол рядом, порог. Ее подтолкнули к выходу. Чувствуя, что она совершает что-то страшное, она сказала: 'Только после вас', подумала, что рискует жизнью другого человека, и ее вытолкнули за дверь. На долгую минуту она как бы зависла в пространстве, то ли сна наяву, то ли болезненного бреда, но ступила на пол и пошла по галерее и вниз по лестнице к выходу. Отец Константин крикнул ей вслед: 'Олечка, приходите ко мне в церковь, я служу на улице Маслова, здесь недалеко'. Потом она услышала, как он говорит кому-то: 'Все бы так, как эта девочка. Она выздоровеет'. Оля вспомнила, что больна, что был приступ, и более уверенно пошла вниз. У выхода из университета стоял охранник, который почему-то проверял документы. Оля торопливо достала удостоверение сотрудника университета.
   Потом, обдумывая эту встречу с церковниками, Ольга поняла, что отталкивает ее от них. Это был обскурантизм, она даже такое слово вспомнила из прошлой советской-антисоветской жизни. Слово означало ненависть к знаниям и новшествам. Константин Дмитриевич привел цитату: 'Вечные истины стары. Только новое может претендовать на оригинальность'. В Константине Дмитриевиче проскальзывал, промелькивал бывший химик - педант и аналитик, вечно борющийся с хаосом частной, свободной жизни. А Что делать-то? С кем быть? Оле вдруг показалось, что ее обманывают. Болезнь - или история души ее - начала новый виток: она начала всюду видеть 'ковы' - козни, слово, которое она взяла из молитвослова и которое вычитала еще и в 'Истории государства Российского' Н.М. Карамзина. Она часто мысленно упрекала родных.
  Глава 9.
   В государственном информбюро, где она работала, начиная с опасного и раскольнического 1993 года, ее привыкли называть Машей. Хотя она и была по паспорту Ольга Олеговна Огарева, но называться Машкой ей сразу понравилось. Она работала переводчиком высшей категории в мировой службе, в английской ее редакции, и обязанности ее заключались в том, чтобы переводить ленту новостей на язык страны Ангелии, с листа, то есть, как она падает с принтера, причем с максимальной скоростью. Кроме того, она обеспечивала переводами совещания правительств и разнотравных комиссий страны Ангелии и страны Голгофы. В последней стране, точнее, в ее столице Москве (в странах третьего мира часто столицы называют этим именем), она и жила; в Москве, естественно, и находилось ее информбюро - министерство, и центральное, вещавшее на всю страну и еще на две трети мира.
   Она только что приехала с учебы на англиканского писателя из заштатного студенческого городка этой зарубежной страны... О, ей там сразу сказали, что обучение ее сведется к шести месяцам до января 19** года, поскольку она запятнала себя связями с правительством собственной страны. В Ангелии шла предвыборная кампания, и прежний лидер, идя на поводу у народа, обострил отношения с Голгофой.
   На диплом писателя ей рассчитывать не приходилось. Хотя ее сочинение на произвольную тему - она назвала его 'Евгений Онегин', а подписала 'А. Пушкин' - было признано лучшим на курсе, премию в 500 долларов ей не дали - из предвыборных, видимо, соображений, на ком сэкономить.
   Итак, со стыдным чувством свершившейся с ней несправедливости и презрением к ангельским ценностям и надоевшим дешевым гамбургерам, она вернулась в Москву, краснознаменную и Ордена Прежнего Руководителя столицу Голгофы.
   Позвонила Александру Ивановичу Кузькину, своему начальнику и шефу редакции в информбюро. Он был готов дать ей полную ставку. Устроилась на работу. Работа сменная, оплата сдельная - прямо как в песне поется. Она работала то с полудня до восьми тридцати, то с четырех тридцати до часа ночи; бывали ночные смены. В ночное сотрудников привозили к полуночи на правительственных 'Волгах' - и сиди тут, наевшись кофе с сахарином, и строчи себе с ленты, да без редактора.
   Тут я покурила, подумала, не назвать ли этот очерк модным в новейшие времена словосочетанием 'Поэма об информационных войнах' (а с вышеописанных событий прошло 15 лет), и продолжаю записывать свои грустнейшие и забавнейшие воспоминания про себя, Ангелию и Голгофу в 1993 году. Итак, мой потомок и ничего о Голгофе не знающий читатель, вперед!
   В информбюро, но в другой редакции, ей почти сразу дали на перевод - он оплачивался по 10 долларов в рублевом эквиваленте за 1600 знаков на компьютере с пробелами, текст с международной дипломатической ложью - снова шла встреча между нашими и англиканскими дипломатами. Она перевела его хорошо, по крайней мере, ей так сказали. Но тут-то, тут-то, тут-то, как говорили в наше время студенты в Москве.
   Надо сказать, что с 1992 года она успешно подрабатывала и в частном информагентстве 'Ох!'. Быть может, читателям известно - его директора во время оно в машине застрелил киллер; также в здании на восьмом этаже висел плакат 'При обстреле эта сторона опасна' - святыня, сохранившаяся с 1993 года; дом находился в десяти минутах пешком от злополучного здания, где был сожженный танковым огнем парламент Голгофы.
   В агентстве 'Ох!' сидела банда политологов, будущих имиджмейкеров. Само агентство тоже передавало новости на англиканском и русском языках на всю нашу страну и на ряд европейских и американских держав.
   Как я помню, вначале, еще до работы в Информбюро, она училась у практикующих переводчиков в агентстве 'Ох!'. Это было весной 1992 года. Разруха стояла страшная, разве что на пол, мимо унитаза, в туалете мочились редко. Инфляция зашкаливала, выписывая невообразимую спираль, до 100%, доллар резко набирал курс по отношению к рублю, и все мы хватались за любую оплачиваемую в англиканской валюте работу. Ее учили: в заголовках артикли не ставить, в них же менять время на будущее на англиканском по сравнению с настоящим на русском наречии, и многим другим, известным лишь газетчикам-переводчикам triffles с языком.
   Работу ей оплачивали в половинном размере. Однако она уже неплохо знала англиканский и хорошо переводила на русский. По крайней мере, лучше, чем с русского. Игорь Костяков, главред и основатель 'Ох', предложил ей перевести книгу о психотропном оружии, использовавшемся в КГБ в советские времена против диссидентов. Он пообещал заплатить 500 долларов, заработок неслыханный, если она переведет сто восемьдесят пять страниц за полтора месяца. Ей выплатили пятьдесят долларов авансом, выдали лэптоп (тогда так называли ноутбуки) и она с головой ушла в работу.
   Да что за книга-то была? А вона что.
  
   Глава 10.
   Была глухая ночь на 2 мая 1992 года. На Первомайскую демонстрацию она из принципа не пошла, зато залегла с распечаткой книги на диван и попыталась вникнуть. Это были слепые страницы плохой ксерокопии, на старых копирах еще из советских заначек.
   В предисловии было сказано, что этот манускрипт основан на рассказах нескольких жителей Голгофы, переданных ими в ЦРУ после того, как они, в результате преследований за инакомыслие, попали - видать, в качестве премии, - в Ангелию. Их пришлось там долго лечить уже в англиканских психушках, но с более дружелюбным лицом, чем на Голгофе. Они открыли англиканским разведчикам целую историю травли и пыток, произведенных с помощью психотропного оружия.
   Названия препаратов были зашифрованы. Рукопись выглядела так: номер, похожий на инвентарный номер или код, инициалы человека, которому давали лекарства, формальное описание состава препарата, описание его действия на психику и реальные последствия длительного приема.
   Однако в текст были вкраплены и явные басни. Так, англиканский комментатор гласил, что специалисты ГБ умели читать мысли и активно пользовались шапками-невидимками, компьютерными голограммами и ядами, губящими зрение и слух, а также методами нейролингвистического программирования, столь модно описанными Карлосом Кастанедой.
   После пяти лет терапии человек становился совершенно беспомощным, жалким как мокрый котенок или как увядающее растение. 'Растительная жизнь', 'вегетативное состояние' - эти слова часто слетали с уст на страницы автора. Он ссылался на исповеди пятерых или шестерых человек, приехавших в Англиканские Штаты как жертвы брежневских репрессий.
   Большинство препаратов вызывало спутанность сознания, половые извращения и приапизм, многие - амнезию. Люди высокой культуры и нравственности боролись с насильственной психической сменой пола, высказывали жалобы, не понимали, что с ними происходит. На жалобы был ответ: 'За гомосексуализм и педофилию вы пойдете под суд'. Одни вещества вызывали депрессию, другие - суицидальный синдром. Несколько человек покончило с собой в психиатрических лечебницах, писал автор со ссылкой на друзей этих несчастных. Часть препаратов производило в человеке подобие гомосексуальной близости.
   Общаться в психушке не разрешалось. Лежать днем - тоже. Койки должны были быть заправлены по-армейски. На одевание утром давали шесть минут. Были карцеры и 'холодные комнаты'. Так называемая трудотерапия была обязательной. Люди трясущимися от лекарственного тремора руками пришивали пуговицы к арестантским халатам под надзором медперсонала, на это у несчастненьких уходили часы. Производительность тупого труда была низкой, но работали все, и делали это под смешки санитаров.
   Три выдержавших этот мрак были мужчинами, а две или три - женщинами. Одна из них рассказывала, что после месяца инъекций препарата К-300 у нее появилось ощущение, что у нее вырос мужской половой орган. Чувствительность этого места была поразительная. У нее перед глазами постоянно мелькали как бы образы голых людей, бывали порнографические видения, сопровождавшиеся живым чувством физического изнасилования. Женщина была верующей во Христа и чувствовать себя жертвой сексуального принуждения было тяжело.
   Далее в книге рассказывалось, что верующих людей в СССР принуждают молиться молча, повторяя одни и те же слова православных канонов и акафистов с однообразием ветряных мельниц. Это те же медитативные мантры, которые человек произносит в тоталитарных сектах, доводя себя до безумия. Эти приемы применяли Лев Бронштейн (Лев Троцкий) и некоторые террористы из народовольцев, чтобы симулировать сумасшествие и выбить из судей легкий приговор. В книге приводилась цитата из С., агента ВЧК, боровшегося с УНА/УНСО в 30-е годы 20 века. Он начал голодовку в сталинской тюрьме, читал молитвы. Через две недели у него начали проявляться внешние симптомы безумия, через месяц он успешно избежал расстрела, имитировав душевную болезнь. Его положили в психиатрическую лечебницу и у него были видения - к нему являлись Богоматерь, ангелы и Господь Бог. Он чуть не умер. Он стал принимать пищу, перестал молиться, и его освободили как выздоровевшего.
   'Но бог не слышит мыслей, он видит действия и слышит слова', - говорилось в книге. С Ним надо говорить вслух. Автор рекомендовал молиться вслух, говорить правду вслух, хотя бы наедине с собой, не бояться огласки - она страшна для палачей, а не для осужденного, - и принимать мясную пищу. 'Прекратите молиться молча, не молчите. Палачи из КГБ боятся правды', писал он.' Иначе вы превратитесь в растение, вас доведут до вегетативного состояния'.
   Шестерых диссидентов, прошедших этот ад, обменяли на разведчиков из Голгофы. Их долго не реабилитировали.
   ***
   Она сидела на траве рядом с озером. Озеро находилось в парке, а сам парк был разбит прямо за оградой больницы, в просторечии именуемой 'Кащенка'. Оля вспоминала недавние события, и ей становилось все скучнее на душе. Вот она сидит под надзором в остром отделении и ей не дают ни денег, ни сигарет, а она курильщица заядлая. Ее запрещено навещать, а большую часть передач - да, эти пакеты с едой, кефиром и минералкой называются как в тюрьме, - так вот, основную часть передач забирают санитарки. Санитарки имеют уголовное прошлое, и если бы не больница имени Алексеева, их никто не взял бы на работу.
   У одной санитарки, Авдотьи Ниловны, в руках свернутая из газеты трубка. Время от времени она наказывает ударом газетной трубки непослушных, часто ей попадается Оля. Ольга узнала в курилке, что в трубу вложена бутылка с водой - сама Ниловна хвасталась своим коллегам-зэчкам, что у нее удар тяжелый. У Оли синяк под глазом и гематома на виске.
   Иногда ее соседка Катя, полулежа под одеялом, рассказывает всем, что Виктор Цой жив и что он любит ее. 'Я была с ним, мы собирались пожениться', - говорит она. Никто, кроме совсем уж дураков, не верит особенно, но от нечего делать ее байки все-таки слушают.
   - Витенька заберет меня отсюда, когда вернется из Парижа, - говорит она.
   - А пошла ты, - отвечает Настя по прозвищу 'Чупа-Чупс', очень полная, видная девушка, одевающаяся ярко, в облегающие джинсы с дырками и розово-оранжевые футболки. - Если будешь кричать про своего Витька, нам дискотеку запретят.
   По четвергам - банный день. По субботам - дискотека. В темном зале приемной играют пошленькие шлягеры. Все топчутся на месте. Бывает, что приглашают больных парней из 3-го, мужского отделения. Между сумасшедшими заводятся романчики, вполне безвредные.
   Когда Настя танцует, она обычно извивается всем телом и, извиваясь, сгибается до корточек. Губы ее уставлены прямо на низ живота ее очередного партнера.
   - Он на мне женится! И у нас будут дети! - говорит она после дискотеки. - Ты не представляешь, как он в меня влю-бил-ся...
   ***
   Нинка принесла ей на перевод статью новейшего английского философа науки о Декарте и Бэконе (Фрэнсисе, естественно; за давностью лет она изгладилась из ее памяти). Текст был дурен, обилен словами, но в нем была четкая, до античной ясности мысль. Она передала стиль философа - тоже толстовскими периодами. Нина в результате сказала, что текст понравился, и заплатила ей премию - 70 долларов. И шепотом сообщила ей, что проводится сбор средств на российских политзаключенных, чьи беды уже в зубах навязли у либеральной прессы в нашей стране. Она сразу отдала 70 долларов. А Нинка - ох уж ей эти провокаторы! - предложила ей собрать деньги в своем информбюро.
   Оля начала со своего друга Алекса - шепнула на ушко по секрету. Но он отказался. И посоветовал 'оставить пропаганду'. 'Не встанешь, костей не соберешь', - сказал он. Тем не менее, она обратилась ко всем (кроме начальства, естественно).
   Спектр реакций был весьма богатый: от прямого возмущения до сладких отказов и робких улыбок. Однако не подал денег ни один человек. Через два дня Олю согнали с ее обычного места рядом с Алексеем и посадили за сломанный компьютер, за которым она бездельничала три часа, пока не освободилось место за еще одним столом.
   Был день зарплаты, ей денег не дали, сказав, что в кассе их вовсе нет, кончились. Она пошла за 'деньгами за дипломатов', но их тоже не получила. Притом произошел следующий разговор.
   - Мы заплатим тебе по два доллара за страницу. В твоем тексте сорок ошибок.
   - Я его вычитывала, как всегда. Кроме того, я после загранки - и училась там писательскому мастерству. Я стала лучше.
   - Не факт. Позор! Сорок ошибок! Редактор нашел. А на что вы деньги собирали? Себе на квартиру?
   Она поняла, что терять ей нечего, и брякнула:
   - Нет, на политзаключенных. Их уже больше двух тысяч в стране.
   - Сама скоро сядешь. Туда тебе и дорога!...
   Нина ей тоже не доплатила - до главреда 'Ох!' дошел слух, что ее уволят в два дня.
   А через два дня на ее съемную квартиру в центре города позвонили, и официальный баритон произнес ей в ухо:
   - В пять дней из столицы. К вашим родственникам в Сибирь.
   Но в край каторги и ссылки она попала только через два года. Что я вам скажу? Природа тут красивая, правда. Да и воздух чистый, свежий... И народ почестнее живет. Правда, холодно да и скучно.
   Глава 11.
   В августе 1993 года перевод книги был закончен. Несмотря на задержку по срокам, я получила обещанный гонорар и купила на него компьютер - теперь лэптоп был ей не нужен. Она могла работать дома, на съемной квартире, и число рабочих часов в день резко возросло. По условию договора, нельзя было хранить копию книги у себя ни в каком формате и говорить о ней в течение пятнадцати лет. Сейчас годы прошли, и тайну можно раскрыть.
   Рубль продолжал падать, плавая в котле дикого рынка.
   Пятнадцатого сентября, после двух недель отпуска, Оля пришла на работу в 'Ох!'. И узнала, что переводчики начали забастовку. Зарплату не индексировали и платили по заниженному курсу доллара. На ленте работал только один человек - Таня. Она была готова на любой заработок, потому что была матерью-одиночкой, оставшейся с малолетним сыном и его бабушкой. Правда, она была москвичка и единственный из нас человек, кто жил в собственной квартире. Ее маме уже год как не платили пенсию. Тане было не до жиру. Оля присоединилась к забастовке.
   - Машка, пришла? - обрадовался коллега, Олег Кашин. - Ты у нас дипломатка, пойдешь в бухгалтерию?
   - Пусть Машечка идет к Лазаревой, у нее язык подвешен.
   - И скажет, что нам нужна зарплата по биржевому курсу, а не по самому низкому.
   - С ними невыгодно работать.
   - Они нашу зарплату воруют, у них большие суммы выделены на переводчиков.
   И ее послали разговаривать с главбухом Еленой Андреевной Лазаревой. Забастовка продлилась еще три дня, после чего всем были выданы зарплаты и корпоративные премии. Дело было в начале сентября 1993 года.
   В агентстве поползли слухи о конфликте в руководстве страны. Ельцин и парламент уже два месяца на ножах. Спикер парламента Хасбулатов объединился с Руцким. Готовился импичмент президента. В парламенте уже вынесли вотум недоверия. Новости в агентстве узнавали первыми журналисты и переводчики. Оля набралась опыта, и ее перевели на полную оплату в штат агентства. Ее очень хвалили за дотошность и внимательность. Словарный запас был небольшим, но емким. Оля старалась держаться Тани, которая ее и учила.
   Внезапно дверь отворилась. В комнату переводчиков зашел невысокий плотный человек в красном пиджаке и отглаженных черных брюках. Это был Осип Платонович, богатейший человек и совладелец агентства. На руке у него был 'Роллекс', часы, которые стоили около двадцати тысяч долларов. Говорили, что он близок к семье Ельцина.
   - Ну, работаете? Недолго осталось. Теперь будут работать только мужчины.
   - ?!! Что за сексизм? - удивилась я.
   - Скоро танки здесь будут. Парламент собирается отстранить президента от власти. Дальше что, неизвестно. Ваше здание стоит недалеко от парламента. Если Ельцин применит оружие и введет войска, то вы элементарно попадете под обстрел.
   - А компенсация за невыход на работу будет?
   - Сейчас же.
   И он достал из левого кармана кошелек, вынул из него четыре стодолларовых купюры и дал нам с Татьяной по две на нос.
   - Больше не могу. Когда прояснится ситуация, дам еще.
   - Уходить сейчас?
   - Да, уходите прямо сейчас.
   - А лента?
   - Мы вызвали Сашу Кашкина из Информбюро. Он, кстати, бывший военный переводчик и военнообязанный.
   - Ну знаете что! - сказала Ольга. - Я тоже хочу здесь работать. Мне интересно, что будет. Телик, скорее всего, отключат, если что-то случится.
   - Марш отсюда, - прорычал Платонов. - Слышала, обезьяна?
   - Ладно, сейчас пальто найду.
   Оля и Таня пошли до станции метро 'Баррикадная'. И увидели колонну из пяти, потом из десяти танков, которая шла по дороге мимо метро.
   - А куда это они? - задала глупейший вопрос Оля.
   Таня нервно ответила:
   - Неважно. Давай бежим отсюда.
   Танки, рыча и перекатываясь, шли по направлению к Белому Дому. Штатские прохожие сбились в толпу у метро. Мимо прошли несколько человек в цивильной одежде, но с военной выправкой.
   - Провокаторы? - спросила я. - Или из службы безопасности?
   - Я почем знаю, бежим скорее, - сквозь зубы ответила Татьяна.
   Дальнейшие события в Москве достаточно хорошо известны благодаря журналистам, которые снимали расстрел парламента. Я не буду их пересказывать здесь. Скажу только, что один раз в разгар событий на Красной Пресне я приехала в 'Ох!' во время обстрела парламента. Это был понедельник, а разговор с Осипом Ивановичем произошел в субботу.
   Ее впустили в здание, она поднялась на восьмой этаж и позвонила в дверь. Дверь открыл Сергей Журавлев, журналист лет тридцати пяти.
   - Чего приперлась? И не ходи сюда, убьют. Сюда попадают пули, окна выбило ударной волной. Как только снайперов миновала?
   - Сейчас отсижусь и пойду. Я не нужна?
   - Никаких 'отсижусь'. Брысь отсюда домой. Никто за тебя не отвечает.
   И она поехала домой.
   Глава 12.
   - Будь дурой, - послышался ей голос Олега Ивановича, отчима, прямо в ухо, там, где она стояла - прямо между лотками.
   Так началась ее болезнь в Москве, столице Голгофы. Маша - так называл ее любовник Вовка и так звала ее вся редакция в Информбюро - стояла в крытой части стадиона 'Динамовец' и рассматривала вещички, которые валом валились с лотков, так их было много. Внимание ее привлек стенд, точнее картонный щит, на котором висело много сережек, кулонов, цепей из серебра и 'желтого металла'.
   - Это мексиканское серебро, национальное богатство Мексики, - сказал бандитского вида, с помятым лицом алкоголика, торговец. - Покупайте. (И шепотом добавил: цены в условных единицах.)
   - Сколько стоит эта цепь? - спросила Оля, показав на аристократическое украшение из серебряных мелких, по сантиметру, слиточков, соединенных гранью - такой есть вид плетения. - А грань прочная?
   - Грань прочная, только она стоит 800.
   - Вовка, я прошу тебя, не покупай мне ничего больше, только эту цепь и поедем обратно. Ну пожалуйста, - попросила Оля своего спутника.
   - Я тебе спутник не на всю жизнь. Любовнице потом цепь подарю, - услышала она в ответ.
   - Что? Любовнице подаришь? - удивленно спросила Оля.
   - Да ну тебя, какая любовница? Ты у меня одна, и я надеюсь, что ты выйдешь за меня замуж. В качестве свадебного подарка - дарю. У меня подкожные на этот случай. И покупай любые вещи, деньги есть, - сказал Володя. - Где свадьбу справлять будем? В ресторане или в узком кругу?
   - Ой, Во-ва, - сказала Оля-Маша. - Ты же знаешь, что я не хочу замуж.
   - Передумаешь. Снимайте цепь.
   Оля и Володя ехали в метро. Вовка купил себе серый костюм в мелкую полоску и рубашку-косоворотку, только не русскую, а мексиканскую. Оля мысленно поразилась: 'Ну до чего аляписто, даже вульгарно.' Но вслух не осмелилась произнести.
   - Рубашка красивая? Сейчас мода такая, все так ходят, - сказал Володя.
   - Мода не мода, а надо так, скорей скапутишься, - сказал чей-то голос откуда-то сверху. Оля обвела глазами стоящих вокруг людей и поняла, что все молчат. 'Странно, у меня бред, что ли? И про любовницу он отперся, говорит - не говорил', - подумала она.
   - Ты мне правда про любовницу не говорит? - спросила Оля.
   - Ну-у ты даешь. У тебя грипп, наверно. Или шизофрения начинается?
   - У меня всю жизнь паранойя. У 80 процентов американцев, кстати, она самая. Я заболела американской болезнью.
   - Болезнью американских индейцев, - раздался чей-то смех. - Сифилитичка.
   Это начинало ей не нравиться.
   Так прошел первый в ее жизни приступ голосов, как впоследствии квалифицировали это врачи. Она запомнила этот день намертво. Это был день рождения А.С. Пушкина - 6 июня 1996 года.
   - Вот сидела и выражала бы себя так, - подумала Ольга, записывая среди приступов свою прозу через много лет. - Вместо того, чтобы мать материть и отчима злобно вспоминать.
   - Мертвые сраму не имут, - согласился голос, опять неизвестного собеседника. Раньше она принимала его за глас Божий, но, постепенно воцерковляясь, она поняла, что с тем же успехом она может слышать черта или свой личный фантом. Причем, скорее всего, фантом.
   А пока на улице пекло солнце, прошел слепой дождь, освеживший воздух. Небывало жаркий май перешел в не менее жаркий июнь.
   - Кстати, куда делась цепь? - пыталась вспомнить Ольга, уже больная, в 2005 году. И не смогла. - Вовка, правда, что ли, любовнице подарил? Мама отрицает, что я ей отдала. Или Юльке? Или Вове отдала при разрыве?
   Так или иначе, но цепь пропала.
   В метро она вспомнила, что бандит-торговец серебром дал ей закурить. - Может, в сигарете опий был? Или меня Вовка опоил?
   Она еще не знала, что больна.
   Глава 13
   В Больнице имени Алексеева, то есть в Кащенко, день больных начинался не с чашки кофе с апельсиновым соком и не с сигаретки. Для того, чтобы дали холодного чаю с аминазином промочить горло и выкурить хотя бы одну сигарету, - и до, и для (этот предлог неслучаен) этого, надо было, за минуту застелив койку, в половине пятого утра пойти и помыть полы в вонючей уборной, где стояла параша и два проржавевших унитаза с гнилыми бачками и текущими на пол канализационной водой вместе с мочой трубами и где всю ночь курили и писали на пол 'льготники' - те, за кого родные дали взятки (одной шоколадкой санитарке, как носила Маше мать, обойтись было невозможно), в аминазиновой комнате - то есть в святая святых, куда пол мыть даже пускали-то избранных, или в коридоре. В полседьмого утра, то есть уже после этой трудотерапии, выдавали одну, Машке теперь две сигареты. Машка заслуживала двух сигарет - своим терпением и постоянной подсобной работой. Ей было даже разрешено мыть пол в аминазиновке. Машка, не торопясь, с удобством устраивалась в клозете, подальше от параши и унитазов, у противоположной стены. Вонючая мочевая жижа натекала из труб и расколотых унитазов и лилась на пол, свежевымытый, кстати. Некоторые пациенты, страдавшие бессонницей, уже успели сходить в туалет. Там же и умывались, Настя-Чупа-Чупс подолгу, она пятнадцать минут только зубы чистила.
   Потом, без пяти семь утра, лучших работников - и Машу с ними - брали на улицу, нести мешки с хлебом. В каждый мешок сваливали по двадцать четыре килограммовых буханки самого дешевого хлеба-кирпичика, каждый мешок весил по двадцать четыре килограмма. Один мешок несла одна работница. Все они были одеты по-разному, но в тряпье и, как правило, в рваные пальтишки для детдомовцев. Машке всегда давали маленький и холодный, с дыркою на втачке рукава, ватник. По пути за хлебом - надо было пройти триста двадцать пять шагов туда, потом столько же, уже с мешком, обратно - давали сигарету. Машечка на улице не курила, экономила до теплого сортира.
   Если санитарская смена была 'хорошей', то давали две сигареты. Хранить пачки сигарет в тумбочках у кроватей могли только льготники. Больные называли их взяточниками. Но и у них 'плохая смена' санитаров сигареты экспроприировала и делила между собой.
   В восемь десять утра был завтрак - манная каша или пшенная каша, или овсяная каша - нет, не Геркулес, а просто проваренный овес, как Холстомеру из рассказа Льва Николаевича Толстого - это конь такой был... Давали кусок или два хлеба, иногда кусков на всех не хватало. В пост давали сало, кусок сала утром. Масло и сало медсестры и санитарки приворовывали, по вечерам дневная смена уносила сумки, как у челноков тогда были.
   В каком году это было, вы не знаете? - В 1998 году в стольном граде Москве. Оле казалось, что она попала в гитлеровский концентрационный лагерь. Или в сталинский, например. Разницы она не чувствовала, но предпочитала сравнивать медперсонал с нацистами. Или она ошибалась? Не знаю, а вы как думаете?
  
   Глава 14.
   Ольгин отчим никогда после 1991 года не был добрым человеком. До этого времени он часто был душой компании, средним, правда, отцом и неплохим мужем. Между нами говоря, он хвастался перед друзьями победами над несколькими женщинами и любил выпить. Пил он по праздникам, и напивался страшно. Он по профессии был инженером и человеком техники, не разбирался в литературе и не любил поэзию, за исключением Некрасова. Для него бога не существовало, он, по всей видимости, не был крещен или был крещен в младенчестве тайно, потому что родился на Украине в 1937 году. Он был черноволос, у него были маленькие, слегка косящие серые глаза уголками вверх, высокий лоб. Иногда он отпускал усы и бородку. Тогда в его в целом красивом лице появлялось что-то обаятельно-мефистофельское. И правда, чертыхался он постоянно.
   В 1990 году у него на счету было несколько тысяч рублей. С началом гайдаровских реформ лопнул Сберегательный банк Голгофы. Отчим, собиравшийся купить 'Волгу', потерял всё. Он верил в КПСС, сам был партийным, занимая одно из высших мест в партийной ячейке своего института. Жила семья Огаревых тогда в маленьком университетском кампусе в предместьях города N.
   А почему Голгофа, а не Россия, спросит читатель. По двум причинам - исторической и политической. За давностью лет я, автор, мог переписать их на свой лад, что-то забыв, а что-то переиначив. Авторы тоже зависят от идеологии, в настоящее время процерковной и патриотической. Сейчас все ругают АНБ, ЦРУ, Ельцина, Гайдара и 'вашингтонский обком'. Дальше будут ругать Путина, потом - очередного президента страны. Пресса выступит с новыми разоблачениями, и толпа, под воздействием краснобаев-журналистов и имиджмейкеров, понесется с ревом громить прошлое - от домов властей до культурной России в целом.
   Оля не кощунствовала. Но ее страна и ее жизнь показали ей воочию, что такое крест и смерть Христа, да и любого человека. Поэт Евтушенко или Вознесенский сравнивали похороны человека с уходом целого мира, целой вселенной. Человек - как населенный духом пункт, и жизнь человеческая не сравнится с любым раем. Хотя в последние 18 лет Оля переживала ад и иногда считала себя уже мертвой, обозревающей из ада или чистилища свою как бы прошлую, земную жизнь, она соглашалась с Алешей Карамазовым, героем Достоевского, что человек живет в земном раю и только произвол его воли превращают этот рай в ад - для самого себя или для других людей. Душа человеческая темна и обширна, в ней много драконовых ущелий, где гнездятся бесы. Их обычно не допускают в разум, но, когда они попадают в ум человека, то берегись - тебя ждут чудовищные сновидения и сомнения, многие из них - наяву. Она, прожив 46 лет, уже не ждет Страшного суда. Над Олей он свершился в 1998 году, в Москве. Вся жизнь пошла на слом, под откос. Оля пятнадцать лет молилась, но она не знает, есть ли Христос, или это ловушка воображения, идолов разума, кантианских времени и пространства. Бог, по всей видимости, вещь-в-себе и вещью-для-нас не станет, или станет, когда сам пожелает этого. Он недоступен, иррационален и вряд ли помогает людям в наши дни. Но - 'привычка свыше нам дана' - Оля продолжает читать утренние молитвы ежедневно. И я ощущаю дыхание древнего ветра Голгофы вокруг моей страны и рядом со мной.
   - Она то тут, то там, - говорил Олин отчим, Огарев. - Сколько веревочке не виться, конец будет. Ишь, вертится, поскакушка.
   Олег Иванович Олю возненавидел с первого взгляда. Особенно он ненавидел ее за ненаучно устроенные мозги. К физике и математике способности у нее полностью отсутствовали. Она в детстве хорошо рисовала, пела меццо-сопрано, у ее был почти абсолютный слух, и, хуже всего, она писала стихи.
   Отчим, за которого мать вышла из-за безденежья, чтобы поднять Олю, был крайне ревнив. Он сломал нос матери после того, как на домашнем party она два раза танцевала с новым Овидием - поэтом и бардом, в 1972 году приехавшим в кампус с концертом. Этот концерт оказался последним перед царской опалой; записи и фотографии незабвенны. Но Оля все не может забыть сломанный мамин нос, синяки и кровь на губе.
   'До чего ничтожный Олег Иванович человек! Бездарен был он, и абсолютно,' - услышала она после его смерти, произошедшей, когда ей было 30 лет. Отчим считался неплохим инженером, а идеи крал у учеников и писал льстивые письма рецензентам в ВАК. Иногда и коньячок подносил, и шашлычок иностранным приезжим ученым под очередной армянский коньячок... Виски - он называл его 'вискарем' - у него был всегда. Виски, кстати, мужского или среднего рода по-нонешнему, по учебнику? Удочеренную Ольгу и своего сына Макса он терзал задачками и химическими уравнениями. С похмелья он любил квас, приготовленный из дешевой и пахнущей дегтем и кислым хлебом закваски. Имел любовниц две, одну учительницу физики с соседней улицы, а другую - в Малороссии (если было у него детство, а не родился он сразу в старом чесучовом пиджачке и вечноголубых джинсах), и ее звали Риммой. На Римме его хотела женить его мамочка Мира, которая добивалась его развода с мамой. 'Леночка - дочь врага народа', - шептала она сыночку по приезде в родной Новоурюпинск. Но он знал, что только Ленка его и облагораживала, и отмывала следы его пьяных дебошей в подъезде. 'Дебошир', - так его и дети звали за глаза, и сама Елена. Раз в квартал, он, после получения премии за идеи, напивался до положения риз. Автопилотом пикировал в лужи, блевал в подъезде, ломился в запертую Ленкой дверь квартиры.
   Кроме этого, он порол детей. Он прикрывался учением святого 19 века, Феофана Затворника, о котором он прочитал в популярном журнале по педагогике, что тот, собака рыжая, велел применять розги к ученикам. Осуждения, выраженного в иносказательной форме, он не понял и не оценил, а ремнем бил, бил... Дети его ненавидели и боялись, особенно трезвого. По пьяни он мягчел, плакал, жалился - и жаловался, и жалил. А бил специальной, зэками в тюрьме сплетенной плеткой он стрезва, потом напивался.
   У него был и нож с плетеной ручкой, и нож с прозрачной, с красным цветом и цветком плексигласовой рукояткой-нарезкой. Они тоже были сделаны и заточены в тюрьме.
   - Откуда, - как-то спросила Оля.
   - Да брат у него был в тюрьме за убийство жены и дочери.
   Тогда Оля стала бояться холодного оружия и ждать смерти. Это был 1981 год.
   Ей нравилось представлять его смерть. То он думала, что после смерти он сразу сгорит как чиркающая серная спичка и раздастся запах серы, то приходила к выводу, что он попадет в ад - ну, это если бог есть. Иногда, когда под его атеистическим напором она сдавалась и переставала верить в Него, она видела перед глазами черную яму, в которой он сгинет, разложится, перестанет болтать. Он часто матерился, говорил такие слова, которые не знали даже ее знакомые мальчики - 'А что значит слово з...-а?' - 'Я первый раз его слышу.' 'Это грязнейший русский матерок', - ответил наконец один шпанец.
   ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ:
   Я загорала на лоджии в прекрасный летний день. Тогда к нам приехал его сын от первого брака, Максим. Олег Иванович был вдовцом, говорили, что он избивал жену, у которой начался рак. В соседнем общежитии, где он жил, ходили слухи, что он забил ее до смерти и что рак был только его выдумкой, отмазкой, так сказать.
   Макс был высок и статен, черноволос и кудряв. Он получал от отчима деньги и проявлял непоколебимую, вечную лояльность. Ноги у него были стройные, длинные, и он напоминал голливудского актера. Он работал шофером в такси. Университет он закончил, но не стал ученым. Началась перестройка, и материальное положение ученых сильно пошатнулось. Тогда Макс и ушел в водители такси.
   У Макса тоже был нож с нарезной плексигласовой ручкой, но не розовой, а зеленой с красными цветочками. Я почувствовала прикосновение чего-то холодного к своей шее и оглянулась. Рядом со мной стоял Макс, он сразу отвел нож.
   - Ну, дашь ей? Я тебя тогда не зарежу, не боись.
   - Я не поняла вас, Максим Олегович.
   Он поиграл с ножом еще. На балкон вышел отчим, подошел к ней сзади и заломил ей руку. Я согнулась. Макс ударил ее растопыренными пальцами в живот и она упала.
   Когда пришла мама, то я оттирала залитый моей кровью балкон.
   - Что здесь происходит? Боже мой, - спросила мать.
   - Мама, меня изнасиловали они оба, и отчим, и его сынок, - сказала я матери.
   - Что?!! Только никому не говори, а то засудят, глаз не сможешь поднять от стыда.
   - Мама, он будет безнаказанным? Ты не разведешься с ним?
   - У меня нет денег. Ты должна получить образование. Видимо, не разведусь. Но я поговорю с ним.
   - Мама?!! Не разведешься?
   - Видимо, нет. Дай я подотру.
   И мать взяла у нее из рук тряпку, потом принесла швабру и начала мыть лоджию.
   Больше ни он, ни его сын к ней не подходили. У отчима было злорадное, злое лицо, когда он смотрел на нее. Иногда глаза его мутились. Макс перешел в дальнобойщики и уехал в первый рейс. Отчим обзывал ее 'дурой' каждый божий день.
   Глава 15
   В 16 лет Ольге выдали паспорт. На паспортной фотографии она смотрелась плохо - фотограф назло ей растрепал ее темно-русые волосы, завитые накануне на бигуди. Обычно Ольга не красилась, отчим запретил матери давать ей деньги на косметику и на химическую завивку, о которой Оля мечтала. У нее от природы были слегка волнистые, вьющиеся на концах, тонкие и мягкие волосы. Глаза были серые, узкие, как бы лисьи. Густые, никогда не щипанные брови лежали уголком, что придавало ее лицу удивленное выражение. Особенно ей не нравился в детстве ее рот - вечно обветренные, вялые, какие-то неоформленные губы.
   В девятом классе Оля подрабатывала мытьем полов в школе. Официально ее на работу уборщицей никто не устроил, но старушка - тоже Шура, но Алексеевна, - отдавала ей 10 рублей в месяц за мытье этажа. Так у Оли появились свои деньжата.
   На нее всегда заглядывались взрослые мужчины. Они видели в ней что-то бесконечно привлекательное, чего не видели мальцы-ровесники. Как-то она услышала, как пьяноватый мужичок лет пятидесяти, сказал своему тоже пьяноватому корешу, когда она входила в магазин: 'Глянь-как, такая маленькая, а какой бюст!..' Глаза у второго, у дружка как-то замаслились вдруг, потом стали далекими.
   'Что ты понимаешь, дурак,' - крикнула им Оля.
   Они переглянулись и заржали.
   В тот день стало известно - и слухов-то никаких не было, никто и не подозревал, - что взорвался Чернобыль. Это случилось в день рождения Макса, сводного брата Шуры. Он пришел - да, все из того же магазина бакалейной торговли, что был на углу, ходил буквально за спичками, и сказал: 'Оль, мамань, говорят, авария на атомной электростанции на Украине. Чернобыль, говорят, звезда-Полынь, переводится'. 'Да тише ты, знаешь, что телефон прослушивается, у отца оборонная работа,' - зашептала мама Лена. -' Чо тише, чо тише, по радио уже передают. Включи 'Маяк',- ответил Макс.
   Они включили радио и через сбивчивое вранье о безопасности для Москвы и Ленинграда узналась правда - что шведы зафиксировали повышение уровня радиации у себя в Стокгольме.
   - Ну надо же, в Хельсинки еще ничего не настряпали? - спросил неизвестно откуда взявшийся отчим. Шура не знала его истинных убеждений - он состоял в коммунистической партии и был лоялен к власти.
  
   Глава 15
   Тогда Оля жила на съемной квартире, точнее в комнате у тети Зины, профессиональной портнихи, сидящей на пенсии. Зина поддежуривала на вахте в одной из средних школ, работая один день и два дня отдыхая. Когда она уходила на работу, Оля спокойно приглашала друзей, иногда своего ухажера Вовку на ночь, и Зинаида не возражала. Наступил 1994 год. Они с Володей сидели и читали по очереди 'Белую гвардию' Михаила Афанасьевича Булгакова.
   - Велик был год и страшен был год от Рождества Христова 1918...
   Шурка очиталась и прочла: год от Рождества Христова 1994-й. В ту ночь над Москвой висел ледяной туман, и они, приехав из новогодних магазинов после дня тяжелой, по-макулатурному бессмысленной работы, целовались и не собирались выходить из дома. Любую съемную квартиру в Москве она называла домом, приживаясь в каждом новом углу быстро, тем более что этих съемных коек, комнат и однокомнатных квартир было шесть или семь за последние два года.
   Тетя Зина жила в Чертаново, в старой десятиэтажке в двенадцати минутах ходьбы от метро. От станции надо было идти по безлюдной почти всегда улице, окаймленной срезанными, без верхушек тополями; там было страшновато. Рассказывали, что в расположенном неподалеку Битцевском парке, где мы раньше гуляли и смотрели на конноспортивные группы, начали пропадать люди. Подозревали маньяка. Так через 15 лет и выяснилось - битцевский маньяк заманивал людей под предлогом 'выпить за умершую, только что похороненную в леске недалеко собаку' и душил их, потом закапывал. Говорят, он убил около 150 человек, мужчин и женщин. Так или иначе, тогда только слухи ходили, но Оля перестала ходить гулять. А тетя Зина возвращалась с дежурства веселая, не всегда трезвая; своим быстрым говорком она приговаривала: 'Нужен он тебе, твой Вовка? Гони его в шею, мезальянс получится. Впрочем, если хочешь, живи с ним, мне ты не мешаешь'. Она платила ей 900 рублей в месяц за комнату с балконом в двухкомнатной квартире, и пела и курила по утрам на этом балконе.
   А телевизор и видеомагнитофон у нее были свои, и маленькая, верткая, говорливая Зина смотрела у нее в комнате концерты попсы. Тогда она сидела молча и с огромным вниманием смотрела на экран.
   ПОКАЗАЛОСЬ:
   Она уже пятнадцать лет живет в родном городе, и у нее есть всё: своя квартира, дача с большим домом, две кошки, компьютер, ноут; жива мама, слава Богу. И всё равно жаль той эпохи. Нет ни Москвы, ни здоровья, ни Вовки. Москва-матушка всю кровь выпила, развела ее с мужем и выгнала.
   - Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить, - грустно думала Оля. - И наш теперешний вождь тоже будет вечно жив, несмотря на преследования инакомыслящих.
   Но в 1994 году, 1 января, началась чеченская война. В Грозном были бомбежки, и Оля стала думать, что богу нужны человеческие жертвы. Наш бог в России после революции 1917 года превратился в бога войны Марса, и тогда пролилась первая кровь ни в чем не повинных, даже не военнообязанных жертв.
   Глава 16
   Оля находилась в съемной однокомнатной квартире на метро 'Профсоюзная'. Вокруг гремели взрывы школ. Жильцов дома обязали дежурить по полночи на улице. В эту ночь вышла одна Оля. Никого она не сменила и ее никто не сменил. Подъезжали машины, черные в ночи фигуры выгружали какие-то большие брезентовые мешки. В киоске в шаговой доступности от дома, рядом с метро из-под полы продавали наркотики, недорого, как они шептали нуждающимся в них посетителям.
   Раздался то ли плач, то ли стон. Оля пошла на звук, матеря себя за то, что вышла на опасное и никому не нужное дежурство. Позвала: 'Котя, котик, отзовись'. Плач оказался мяуканьем. В мусорном баке лежала маленькая трехцветная кошечка, а сейчас она выбралась на поверхность на мой зов. Девушка встала на нижний бортик мусорного бака и протянула руки. Взяв кошку, она пошла домой. Больше на дежурства она не выходила, и никто из соседей тоже не выходил.
   В тот год Оля вернулась из Колумбуса, штат Миссури. Поначалу в Ангелии она чуть не спилась, а потом чуть не умерла от голода, когда лимит банковской карты был исчерпан. Когда после прилета в местный аэропорт их группа ехала в микроавтобусе, вокруг расстилались ровные зеленые луга, иногда разрезаемые желтыми купами американских берез и лип. Стоял конец августа, и было бабье лето.
   Оля поселилась в гостинице 'Рамада Инн', которой владел зажиточный американец-индус. На первом этаже в холле стояли статуи Будды, Шивы, Вишну, Кришну, многоруких женщин, застывших в причудливом танце. В ресторане, который был слева от входа в гостиницу на первом этаже того же здания, фигуры индийских богов, драконов, монахов, слонов, женщин стояли в застекленных одностворчатых шкафах. Она попрощалась со встретившими ее американцами из колледжа, они указали ей на стойку Reception, и она пошла регистрироваться. За две недели Оля должна была найти себе комнату или квартиру. За эти две недели в гостинице платил колледж.
   После регистрации слуга подхватил два ее чемодана и отнес на третий этаж для курящих. Этажи для курящих и некурящих чередовались. На первом и третьем можно было курить, на втором и четвертом - нельзя. Холодильник с банками кока-колы и минералки ей показали на седьмом этаже, который следовал сразу за пятым - в Штатах боятся числа шесть. Она вспомнила зеленые луга по дороге в этот город и подумала, что там по ночам поют эльфы.
   *
   После приступа Оля вернулась в обычный мир и все не могла разрешить для себя вопрос, есть бог или нет. Когда приступ проходил легко, она в это время молилась и была уверена, что бог, если и не говорит с ней, то слушает и внимательно. 'Я - глаза и уши бога', - думала она иногда. 'Он послал меня в мир, чтобы я любила его и говорила с ним обо всем. Он знает все благодаря нам, верующим людям'.
   Когда приступы становились тяжелыми, то она была как на пытках и под гипнозом. Она ощущала присутствие своих врагов, которые были невидимы, но отчетливо слышны, прямо в своей квартире. Ее врагами были вампиры, черти, прочая мелкая нечисть, мать, отчим и сводный брат. Иногда они как бы приглашали гипнотизера и этот человек приказывал ей делать одно и не делать другое.
   - Нет, работать переводчиком ты не будешь, инвалид-третья-группа, - говорил чей-то голос. - И читать, и писать нельзя здесь.
   Запрещалось есть, пить, говорить, читать, писать, вязать, рисовать, не спать по ночам. Молиться в этом концлагере было можно, но когда никто не видит. Формально молитвослов у нее всегда был. Нет, когда ее увозили в больницу, его отбирали, а потом через неделю-две его опять приносила мама. В больнице крест сначала срывали, потом приносили на тоненькой ниточке.
   Тюремно-больничный режим был страшен.
   Парашечников поднимали в 4:15 утра, задолго до рассвета. Иногда давали покурить сразу, чаще - нет. Не умывшись, не выпив ни чаю, ни кофе, без сигарет, лишенные времени на молитву, сонные, они заправляли свои койки за две минуты, по-армейски. Шли по освещенному длинному больничному коридору к туалету, в котором стояло три унитаза и была одна, с холодной водой раковина умывальни. За решеткой в комнате рядом с туалетом стояли не запертые шкафы с метлами, веником, ведрами, тряпками и швабрами. Ей доставалась обычно противная работа - вытирать пыль с тумбочек и подоконников. Палат было шестнадцать, и труд занимал почти час. В это время остальные поднявшиеся на работы девушки мыли полы и переодевали то маразматичных старушек, то притворявшихся невменяемыми, то просто старых женщин, меняли им памперсы и протирали жидкостью с едким запахом от пролежней. Иногда она мыла, протирала старую пергаментную кожу, висевшую, как костюм, на костях исхудалых затворниц. Иногда ее заставляли подмывать их перед забором мочи с помощью катетера. Тогда Оля поняла, что больше всего боится растительного существования.
   Глава 17
   После приезда из Штатов она скоро оказалась в психиатрической лечебнице. Дело было так. Нет, впрочем, не совсем так. Вначале она сошла с ума. Или ее опоили. И хуже ей стало в Америке. Она до сих пор теряется в догадках, что именно послужило поводом для того особенного состояния ума, которое потом признали безумием, временным помрачением.
   Кофе с молоком в буфете Информагентства показался ей странным на вкус. И все. Ее затошнило внезапно и она выскочила на балкон второго этажа, чтобы затянуться сигаретой. Выкурила одну, вторую. Подошел начальник отдела, в котором она работала, достал из внутреннего кармана пиджака пачку 'Мальборо', протянул ей сигарету. Назад она не вернулась уже никогда. Она курила, а перед ней как бы плыл ровный зеленый, с голубыми волнами и белыми, как масляной краской нарисованными, гребнями, океан. Раздавалось пение. Появилась фигура ангела.
   - Я что же, с ума сошла? - спросила она себя. Раньше ей никогда не приходилось видеть ангелов.
   - Я аггел.
   - Кто?
   - Твоя жизнь подошла к концу. Теперь я заберу тебя в ад. Ты заслужила.
   - Корней Александрович, а мне только что ангел, то есть аггел сказал, что меня в ад заберут.
   - Машка, заберут, и обязательно, если сейчас же домой не пойдешь. Стой, ты что, видение видела?
   - Не знаю. Агел какой-то идиотский.
   - Ну-ну. Ты за ночь сколько страниц сделала?
   - Восемнадцать почти.
   - Ну иди же домой, выспись.
   И она пошла домой. Ее мутило от голода, недосыпания и сигарет, и она взяла такси. Заплатила 100 рублей, и ее довезли до подъезда ее квартиры на первом этаже многоэтажки в престижном районе Москвы.
   Так началось восхождение на Голгофу или нисхождение в ад. Но не Христа, а ее, простой русской переводчицы.
   ***
   - Да ты куда собралась? Со свиным рылом в калашный ряд?
   - Да ты писать собралась! - орал на нее голос усопшего отчима. Она осознавала, что на самом деле она не в аду (хотя иногда ей казалось, что ад уже окружил ее) и что отчим с ней говорить не может. По мнению ее знакомого батюшки, молодого православного священника, это был не он. Да и не черт тоже.
   - Вы же не духовидица? - ласково говорил он ей по телефону. - И не ловите чертей, это не черти, а галлюцинации. И лекарства свои пейте, пейте.
   - Только через мой труп, - вещал в ухо его голос.
   - Через твой труп и пошла, ты умер, негодяй, - вслух произнесла она, надеясь, что приступ кончится. Но приступ не кончился, раздались другие голоса - знакомых людей, врачей, пациентов.
  
   Глава 18
  
   ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ:
   Я вдруг вспомнила, с чего начался мой нескончаемый конфликт с отчимом. Ей было года два-два с половиной, и я училась завязывать шнурки на своих ботиночках. Рядом со мной стоял мой десятилетний брат, который увидел, что я делаю это левой рукой. Он наябедничал отчиму. Тот подошел, дернул ее за правую руку, сказал: 'Вот правая рука, ей всё делай!' и потом дал ей пощечину. Я поняла, что ее оскорбили. Все дальнейшее было развитием и следствием этого события.
   Вот еще один реальный случай. Я проснулась. Ночью ей снились ее бывшие мужчины, те, кто были со мной, когда я была относительно здорова. Потом, в другом сне, я ела сушеных рыб-игл - но эти рыбы были с китайскими драконьими головками. Я съела их ровно шесть - и во сне вспомнила-подумала, что ровно столько таблеток своих я приняла накануне. Итак, просыпаясь, я приняла образ десятилетней девочки, немного похожей на ту девочку, которой я была маленькой. Ей показалось, что кто-то перекрестил ей темя, это было болезненно, и мамин голос сказал: 'Дочка, я отпустила тебе грехи'. Она вскочила в ужасе, видимо, испугалась, что мама узнала ее тайные мысли - как на исповеди узнает священник, и выматерилась. Матеря отца и мать, пошла на кухню, кормить любимых - все равно, и мама любимая, и все остальные тоже - кошек и убирать за ними. Все еще во власти так называемого просоночного состояния, продолжая обзываться, убрала, налила себе кофе, пошла курить. Помолилась, поклялась Богу в том, что простила родителей и, помня, что ей еще разбирать перевод после расшифровки ленты-ролика, начала читать 'Нравственную философию' Эмерсона. Эмерсон писал о возмездии при жизни. Он, кажется, имел в виду, что глупо думать, что бог после смерти разделит людей на праведников и грешников - а он верующий человек, даром что американец! Итак, возмездие приходит при жизни. Грешник просто не видит бога во всем, теряет полноту. И если он думает, что его тайные замыслы не видимы, то глубоко его заблуждение - он во всем уже выдал себя, жестом, взглядом, словом. 'И то что вы говорите шепотом, будет провозглашено на кровлях', как сказал Иисус Христос.
   Позвонила маме. Мать перезвонила, она начала говорить об Эмерсоне и хотела сказать, что был период, когда она хотела смерти матери, хотела убить (но нет, это прошло и никогда не случится), но мама перебила ее: 'Сейчас Михалков по телевизору. Я смотрю'. Было 08:15 утра.
   Включила Вести-24. Михалков говорил о плане Алена Далласа 1948 года. Когда-то, когда я жила в Москве, я читала этот документ, но отнеслась к нему как к подделке из ГБ. Он сказал и об этом. Показали проклятие Каддафи и его страшную трагедию смерти, показали мигрантов... Но я не об этом. Мигранты - второй нацизм в Европе, только непонятно, с какой стороны фашисты. Сейчас я думаю, что это ИГИЛ. Но ей трудно сказать, как развернутся события. Завтра неисповедимо, под пленкой неизвестного, как пишет Эмерсон.
   Она работала, говорила с мамой минут 40 по телефону. Работала два часа, расшифровывала ленту. Переводила. Потом пришло вдохновение, стало получаться хорошо. А потом она вышла на улицу выносить мусор за три дня, которые она проболела гриппом, и из окна проезжавшей мимо машины услышала слова женщины: 'Дура какая-то. Одета как шизофреничка'. И все ушло. Может быть, ей послышалось? Да, бывает, что голоса входят в голову, тогда она срывалась или молилась. Но сердце упало. И хрупнуло опять что-то внутри.
   Глава 19
   Отчим в детстве назвал ее 'кукушонком'. Он говорил ее сводному брату, что она выбросит его из гнезда и что она - любимица матери, что он бы никогда не оставил ей наследства, а мать, если переживет, оставит все ей. Надо сказать, что Оля, не зная что сказать о наследстве, искренне желала отчиму не христианского упокоения, а ада и геенны. Есть матерное, но искреннее выражение неприязни и презрения: 'Срать не сяду рядом'. Оно часто не сходило с уст Олега Ивановича, но, если бы ему было суждено попасть в рай, она отказалась бы там находиться после своей смерти.
   'Она называла меня старпером при Максе',- жаловался Олег ее маме. - 'Мне всего 46, а ей 15 уже'.
   'Она и меня так называет, наверно, в душе', - отвечала мать.
   Она, подслушав этот разговор, сказала матери: 'Я не считаю тебя старой. Тебе всего 36 лет'.
   - Ты что, подслушивала?
   - Да нет, случайно. Вы говорили громко, а я вошла в дом.
   - Я беременна. У тебя и Макса будет братик или сестричка.
   - Здорово, - поразилась Олька.
  
  
   Но отчим напился, заявил, что ребенок не от него, замахнулся, ударил - и у мамы случился выкидыш. Через два дня в психозе Оля кричала: 'Бога нет, я стану воинствующим атеистом и врагом бога. Бог - палач и подлец, он - страшный враг рода человеческого, он ничем не отличается от сатаны. Я понимаю дьявола'. Присутствие бога в квартире, дома только мешало ей. Он всевидящ? Да он не вездесущ. Только его энергии, как говорят церковники, есть в нашем мире. А так - он в кантианской трансцендентности, то есть за пределами рассудка и мира. 'Я искала бога 18 лет, но нашла лишь и унижения, психические и физические', - кричала она уже не в шестнадцать, а в тридцать шесть: 'Бога нет!'
   - А знаешь МиМ? Это московское объединение верующих христиан. Фактически, это была секта. Люди молились до безумия, были страшные факты самоубийств. Говорили, что бог лижет их, что он насилует женщин-послушниц, что он впускает в душу - о да, 'выметенную и прибранную', - бесов. Он стравливает молодых людей с их неверующими родителями, и молодежь убивает своих стариков. 'Не мир я принес вам, а меч'. Их после этого заточают в психиатрические лечебницы, до суда и следствия - а суда не дождаться, - рассказывала Анна Львовна, санитарка. У нее была знакомая женщина, убившая так свою мать. Она лежит как овощ в психушке ?1 города Новосибирска уже двадцать лет. Она так и не дождалась разрешительного приговора суда. Раньше она еще мыла полы, созывала девочек-больных курить. Теперь у нее благостное лицо верующей и прощенной Богом, но не обществом. И она все время лежит на постели и улыбается. И больше она ничего не делает. И курить тоже бросила.
   Санитары из зэков. Эти тюремщики избивают своих узников, 'бабки так и летают по коридору - то одной дадут по уху, то другую собьют с ног', - рассказывала Ольга перед выпиской заведующей отделением Ольге Никаноровне. - Лицо ее искривилось, темные армянские глаза сузились, стали злыми. Она спросила:
   - Так кто бьет? Больные? Или домой не пойдешь.
   Ольга услышала угрозу и сдалась.
   - Да, избивают больные, - тихо сказала я.
   В тот же день ее выписали.
   Теперь МиМ распался. Или никто не знает? Были громкие дела сектантов, лидера арестовали еще в 1995 году в Москве.
   'Я видела их священников. Они толсты и сильны. У них козлиные или окладистые бороды и они носят красивые ризы на службах. Они носят джинсы и дорогие свитера. Им платят, им дают деньги 'на ребеночка и на жену' в конвертах в карманы, кто 500 рублей, а кто и больше.
   Я думаю: кто бы мне подал 500 рублей', - думала Оля.
   Кроме отчима и матери, никто ей никогда не помогал. Есть еще подруга Вероника, с которой до ее катастрофы с психикой мы были не-разлей-вода, но и Ника хотела отказаться от нее.
   Она прочла про себя Канон Божьей Матери и ей стало легче. Язык отчима, преследовавший ее в течение 10 лет после его смерти, через минут двадцать куда-то исчез - о, как он облизывал и дразнил ее тело, доводя до невольного исступления. В тот день она прокляла бога, небо, назвала Богоматерь преснодевкой, а Иисуса - не скажу как.
   - Ты это прекрати, - заорал голос охранника. - А то книжки выкину.
   Она оглянулась. Охранника нигде не было, зато рядом стояла цветная тень рыжего, тощего, с плешью молодого психиатра.
   - Ты, Оленочка, не больно-то меня описывай, - раздался голос отчима в ее голове. - Тебе запрещено работать на компьютере. Инвалидом еще не сделалась?
   Вся эта сцена произошла через три часа после приема утренних таблеток. А утро началось с того, что голос отчима сказал: 'Да ты с жиру бесишься, дура'. Доза входила в силу только через четыре часа.
   Глава 20
   Он обзывал ее каждый день. Она запомнила эти унижения, и мозг прокручивал их из-за болезни уже одиннадцатый год. Она не знала, что делать, и чувствовала себя абсолютно беспомощной перед лицом палача.
   Она пробовала молиться и подумала, что он, видимо, еще в раннем детстве изнасиловал ее. Этому насилию она подвергалась каждый день. Стоило ей попытаться отдохнуть от молитв, чтения, рукописей, переводов, как старый черт приходил снова и снова. Она терпела невыносимые мучения.
   То она просила ему упокоения, то, когда черт с рогами - Олег Иванович - одолевал и начинал показывать розги, проклинала его и небеса. Когда появлялся пук розог, она всем телом ощущала удары.
   - Бог - свинья или его нет, - говорил Олег. - И сын у него - свинья ненавистная. Впрочем, цитируя Ньютона, я в этой гипотезе не нуждаюсь. Так что бога для меня нет.
   Она уходила в открытый космос и ад психики - возможно, на этих психотропных препаратах, - и не видела ни бога перед собой, ни любящей матери, ни любимую собаку и котят. Но когда приступы прекращались, она снова как бы входила в дом, возвращалась, начинала узнавать оклеенные обоями стены, компьютер, кошек, себя. Иногда ей помогал фотоаппарат. Она делала селфи и понимала, как выглядит. Личность возвращалась на некоторое время, и она могла работать.
   Она хотела отравить отчима, мечтала, чтобы он подавился рыбьей костью за обедом, и не понимала, что с ней. Однажды она прочла в старой философской книжке, что мучения любви приносят сильнейшие страдания, и решила, что в прошлом сильно любила одного человека. В любом случае, у них был короткий роман. Она тогда уже заболевала, у нее уже появлялись голоса, но они не входили в голову, как говорят психиатрические больные со стажем, в который входит одна-две ремиссии. Она просто принимала голоса за реальные разговоры - ну, например, соседей за стенкой или крики и гудки машин на улице. И не задумывалась сильно об этом. Связь их была недолгой, и обоих кошмарило друг от друга. 'Любовь-ненависть, ненависть - тоже разновидность любви, это все сильные страсти, переплетенные и неразлучные, не-различные'. Это сказала потом, через пять лет ее мук, одна хорошая врач, которую звали Любовь Пантелеймоновна. 'Ты так любишь всех, кого любишь. Все у тебя - через ненависть. И бог твой -каратель, капо в концлагере. Твой бог ненавидит тебя.' 'А у вас какой бог?' 'Он, вообще-то, добрый и защищает меня. Твои голоса- это твои любимые собеседники, это образы и воспоминания. У тебя было две трагедии в жизни, даже три. Две неудачных любви и смерть отчима. У меня тоже были трагедии, но я не сошла с ума. И мама твоя не сошла с ума. Хотя могла бы. Но справилась. И я справилась. И ты - когда-нибудь - справишься,' - говорила Люба во время сеанса психотерапии. Но выглядела и говорила она как бы в сердцах, не стандартным тоном участливого психотерапевта, а разозлившись на Марию.
  
  ***
   Ольга теперь думала, что окончательно утратила веру врачам и родителям. Мысль, что ее опоили и сознательно сделали (объявили?) сумасшедшей, чтобы превратить в рабыню и служанку, что ее сознательно заставили верить в Бога и молиться, чтобы она и была тихой, спокойной, больной рабой, преследовала ее. Она уже давно считала, что мать опоила ее, подсыпает психотропные средства, дает серу с магнезией, от которого у нее ломки и температура. И действительно, у нее возникали такие симптомы. Она думала, что ее посадили на психоактивные вещества, как на наркотики. Один врач, к которому она пошла за независимым заключением, сказал, что у нее паранойя.
   ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ:
   Сексуальным отношениям ее научила мать, когда Ольге было лет двенадцать.
   - У тебя мальчики есть? Нет? У меня в пятнадцать лет уже были. И ты не знаешь, откуда дети берутся?
   - Нет, теоретически я знаю.
   - То есть знаешь, что не аист и не в капусте? Очень хорошо. Тебе показать?
   - Что, ты меня будешь трахать?
   - А почему нет? Все дети так учатся, тебе разве не рассказывали? Кто с папой, кто с мамой.
   - Ну покажи.
   И Ленка показала Ольге интимную жизнь.
   Разговор этот происходил на Юге, в Имеретинской бухте. Отчим беспрекословно давал деньги на летнюю поездку в поселок Веселое, где был огромный галечный пляж, уходившее за горизонт и сливавшееся там с небом темно-синее море и все это - просто дорогу перейти, и через две минуты пляж. Они жили на втором этаже каменного, построенного в 1950 году пленными немцами трехэтажного дома. В комнате стояли две кровати, стены были белые, потолок синеватый от побелки, на высоком окне с двумя створками - липучие ленты клейкой бумаги от мух.
   Их одолевали мухи и комары. Конец июня был ясный, жаркий, как печь, солнце пекло белые стены, и оно само было белое - страшный белый лик Бога-Солнца. В июле пошли дожди, и Ольга сиднем сидела дома, пережидая штормовую погоду, и читала в полном варианте Франсуа Рабле 'Гаргантюа и Пантагрюэль'. Шуточек про секс и про гастрономию было много, и теперь она понимала, что такое восьмирукое, с двумя спинами животное. Мать показала ей всё, что мужчины и женщины делают друг с другом.
   - Я просто хотела тобой обладать, чтобы ты была полностью моя. Это у взрослых называется 'лесбийская любовь'.
   - Да, поэтесса Сафо, знаю. Читала, в древней Греции была.
   - Все-то ты знаешь, Олечка, только с мальчиками не практикуйся. Я тебя ревную.
   **
   Молиться она уже не могла. Ей казалось, что покойница-мать до сих пор спит с ней. Ей всюду виделись змеи. Она знала, что по Фрейду змея означает мужскую силу и является ее символом. Она смеялась когда-то над Фрэйдом, но теперь ей сказали, что она 'не изжила' в двенадцать лет Эдипов комплекс. А как она могла его изжить, когда она тогда пережила - или ей казалось, что пережила - секс с матерью.
   - Я просто тебя слегка усреднила лекарствами, - сказала Львовна, ее ведущий врач.
   - А почему ты мне тыкаешь, - спросила Ольга сердито, намеренно говоря на ты. - Ко мне с шестого класса обращались на вы. У нас еще вечерняя смена была. Кольку - теперь его жена выгнала и он сошел с ума и ведет себя как юродивый, тогда на второй год оставили.
  
   Глава 21.
   Когда Олька уезжала в Город Колумбус страны Ангелии, она была уже тяжело больна. В тот день в 1988 году в Москве случился дефолт. Она не поняла, почему вместо тысячи долларов за ее рубли в обменном пункте валюты ей дали всего триста тридцать долларов. И почему таксист содрал с нее 700 рублей за поездку до Шереметево-2. Олька боялась опоздать, ей надо было успеть поменять деньги и она взяла такси. Еще сутки назад тачка стоила триста рублей, даже двести пятьдесят, она узнавала. 'Все ваш Кириенок, киндер-сюрприз,' - пошутил водитель такси. 'У нас что?' - 'Да с утра дефолт, вчера ночью слухи поперли'.
   В Шереметево-2 ее обыскали и изъяли деревянные иконы, хотя они и были новоделами. Искали почему-то наркотики - ее это удивило, она была чиста. Только много лет спустя она поняла, что у нее тогда были безумные, как у наколотой, глаза. А глаза у нее и в норме были чуть-чуть косыми.
   В самолете она не выдержала и над Атлантикой закурила. К ней подошел стюард и сказал, что курить нельзя. Она потушила сигарету и извинилась. Но час прошел и снова захотелось курить. Она вышла в тамбур, прошла по бизнес-классу и закурила в туалете. Завыла сирена. Она испугалась, бросила сигарету в ватер-клозет и вышла. Там ее уже ждали два стюарда. Она дала им денег, и они разрешили ей перекурить в туалете, что само по себе было чудом.
   - Ваши документы, - сказал черный полицейский, когда она прошла в зону досмотра. - А это что за таблетки у вас?
   - Я болела депрессией и у меня есть рецепт, мне надо их принимать.
   - Нужно официальное разрешение от российской таможни. Рецепт не подходит.
   И транквилизаторы, и антидепрессанты отобрали.
   - Я сообщу, что вы психически не здоровы. Куда вы едете?
   - В Миссурийский университет. Только не надо сообщать туда.
   - Я обязан. Ладно, проходите, честь имею, luna.
   Олька поняла, что ее оскорбили, по его смешку. Что luna значит 'сумасшедший', она как-то не сообразила сразу, но вспомнила курс английского через пару минут.
   В университете ей сказали, что из-за ее диагноза ей учиться не придется.
   Энтон Шмидт, ректор колледжа, разрешил ей присутствовать на лекциях и пользоваться федеральными средствами в размере пяти тысяч долларов в течение полугода, но сказал, что она непригодна по условиям договора, что это исключительный случай, и что после первого семестра или раньше, если ей будут недовольны, она должна будет уехать в Москву.
   Оля посещала все занятия, пока не сошла с ума. На этот раз - окончательно.
   Ей вспомнился прием по случаю приезда группы иностранных ученых в их кампус на окраине Голгофы. Ее отчим, Олег Иванович, пил с утра, но понемногу. Он пил сакэ, уже переданное ему японцами в начале конференции, подогрев его в джезве и приговаривая (то ли матерясь, то ли переиначивая название спиртного напитка:
   - Я-сака, я-сака.
   Он был изрядно захмелевшим, когда ему позвонили из первого отдела его института, и сказали, что за ним приедет уазик и что он должен собираться. На уазике отчим должен был привезти японских и немецких друзей из гостиницы 'Зеленая роща' к себе домой.
   Мама хлопотала по хозяйству, пекла рыбный пирог из домашнего, тяжелого теста. Тесто не поднималось, дрожжи дали ему сильную кислинку. Они просто были невсхожими, эти дрожжи, и Лена чуть не плакала, ее большие голубые глаза покраснели от кухонного жара и обиды. Кроме того, она сломала себе ноготь после вчерашнего маникюра. Кроме того, ее беспокоило, что Олег уже надрался. Демагогию на приеме ожидала вся семья, потому что нетрезвый Иваныч был очень говорлив.
   Он завязал синий недорогой галстук сам, он был уже в костюме (в косюте, в косюте, как он, нарочно ломая язык и коверкая слова, приговаривал) и, закурив еще в квартире, пошел домой вниз. Шел 1986 год, первый год после перестройки. Ольке было семнадцать лет, и она была яркой, видной, полноватой девушкой. Братец Макс был, как всегда, в стройотряде, и Олька с нетерпением ожидала, как она будет, без помощи брата, переводить с англиканского языка на русский и с русского на англиканский язык.
   В печати начали появляться разоблачительные статьи про Сталина и его время. Опубликовали стихи Бродского - правда, его знаменитое стихотворение 'Кораблик' было напечатано под фамилией Ольга Бродская. Олины друзья-евреи и она вслед за ними осмеивали этот казус. Были напечатаны в Новом мире рассказы Варлама Шаламова. Оля была в шоке. Появился в новом формате журнал 'Огонек'. В 'Аргументах и фактах', которую за лживость и приверженность правительству в шутку называли 'Артефакты и менты', была впервые напечатана сплетня про Берию: что Берия насиловал школьниц.
  
  
   Глава 22.
  
   В субботу вечером Оля села в междугородний автобус, который шел в Сен-Луи, большой город в 100 километрах от ее кампуса, признанный столицей американского джаза. Автобус не был переполнен. На автовокзале, где она садилась на маршрут, она за пять долларов купила три кружевных носовых платка и за пятьдесят центов взвесилась на больших напольных весах. Весы были автоматическими, то есть денежку надо было опускать в щель. Она весила ровно сто фунтов, около сорока пяти килограммов. К тому времени Оля потратила на звонки в Москву и в свой родной город около 700 долларов - льгот для иностранцев в Колумбусе не было.
   Оля сидела в автобусе и читала местную газету. Ангельский язык в изложении городских репортеров изобиловал сленгом, поэтому она многое не понимала. Оля подняла голову и ее озарило сияние, как будто включилась многоваттная люстра. Она оглянулась и увидела, что рядом с водителем стоит огромный черный человек, а вместо головы у него синий светящийся шар. 'Это черт. Или инопланетянин', - подумала она. К черту подошла пышная негритянка в ярко-розовом платье и штанах цвета фуксии. Негр купил для нее у водителя билет. Шарообразная светящаяся голова так и осталась на месте, никуда не делась. Она посмотрела на газету, потом на водителя. Рядом с водителем она увидела табличку: 'Не езди в Сен-Луи. Мест нет!'. Она удивилась: ведь она уже забронировала номер в гостинице. 'В ТОЙ ГОСТИНИЦЕ тоже нет мест. Бронь аннулирована', - гласила теперь надпись. 'Это водитель мне телепатирует, или я сошла с ума,' - подумала Оля. Рейсовый автобус ехал уже четыре часа, а Сен-Луи так и не приблизился. 'Сколько минут еще ехать?' - спросила она вслух, не обращаясь ни к кому. 'Ты, лесби, заткнис-а,' - сказал негр или черт. 'Я похожа на лесбиянку не более, чем ваша женщина!' - огрызнулась Оля. 'Сейчас высажу или поедешь назад на попутке', - проронил пожилой белый водитель. 'Сколько еще ехать, скажите, пожалуйста,' - сбавив тон, спросила Оля. 'Через десять минут будет автовокзал, там и сойдешь', - ответила ей какая-то пассажирка, сидевшая сзади. Через десять минут автобус остановился. 'Все. Конец рейса', - гласила табличка рядом с водителем.
   Оля вылезла и осмотрелась. Ряды мусорных баков. Вдали здание, напоминающее деревенскую станцию железной дороги. Она стояла в аллее из пальм. На пальмах висели грозди бананов. 'Как на необитаемом острове. Почему здесь нет людей?' - удивилась она. 'А я тебе говорил, не езди в Сен-Лу, мест в гостинице нет', - сказал в ухо голос водителя.
   Ей стало страшно. И она поняла, что не помнит названия той гостиницы, где она забронировала номер на ночь. Она пошла, потом пустилась бегом по пальмовой аллее. 'Амок,' - сказал голос водителя вслух.
   'Еще не хватало мне впасть в панику,' - четко подумала Оля. 'Надо немедленно ехать назад.'
   Оля влетела в здание вокзала. Подошла к табло расписания и увидела, что следующий рейс в Колумбус только в шесть утра следующего дня. Она обозначила мысль: 'На концерт я не пойду. Надо найти ближайший отель'.
   Она села в миниван и поехала в отель 'Сердце Сен-Луи', оказавшийся в двух остановках. Мест не оказалось. В отеле она взяла местную газету. Концерт джазовой группы был отменен.
   Оля пошла пешком по направлению к автовокзалу. Было около девяти вечера. В десять часов автовокзал закрывался до шести утра. Ночевать было негде, и Оля села на скамейку под пальмой. В ее сознании мелькнул негр с фонарем головы. Негр смеялся и некрасиво щурил свои большие карие глаза.
   Через три недели ей купили обратный билет на Голгофу, в Москву. И Бог привел ее в больницу имени Ганнушкина - она совершенно случайно перепутала станцию метро и пошла по дороге, показавшейся ей до странности знакомой. Дорога уперлась в железную ограду, она нашла ворота и увидела надпись над дверями. Оля уверенно вошла в вестибюль, сказала дежурному, что ей надо на прием к врачу, и пробилась к заведующей отделением... Ей предложили лечь в больницу. И она легла в больницу. Вернуться к нормальной жизни ей после этого события удалось только через 25 лет.
  
   Глава 23
  
   Ей показалось, что кто-то дал ей растолченное лекарство - какой-то странный привкус образовался во рту после того, как скрипнули зубы, разжевывая 'зубную мукУ'. Наверное, это мама дала мне препарат вместе с врачом, который меня гипнотизирует, подумала Огарева. 'Скрежет зубный', пронеслось в голове. 'Я попаду в ад. За что? Значит, я попаду в ад. Бог меня предупреждает, что дело и после смерти не кончится раем. Я читала об этом,' - думала Оля. - 'Кто терпит адские мучения при жизни, тот и после смерти попадает в ад,' - крутилась неотвязная мысль.
   Она пошла в гостиную, включила телевизор. По телевизору показывали нацистский концлагерь, речь шла о том, как людей - в основном женщин и детей - раздевали, стригли, разрешали написать открытки домой, а потом вели в газовую камеру. 'Я сегодня стриглась, ходила в салон. Теперь меня можно и в газовую камеру,' - подумала Оля. - 'А чем моя жизнь отличается от концлагеря?'
   Через полчаса Оля выключила телевизор и пошла на кухню принять свои лекарства. Она поняла, что проснулась минут сорок назад. Видимо, прием препарата ей все-таки приснился. 'Или ложная память. Да, прошло минут сорок, я смотрела на часы на стене'.
   Она проворонила момент приема препарата, проспала. Ей показалось, что мать опять привела гипнотизера-врача. Этот человек вытянул руки и обнял ее, погладил по бокам, провел рукой по попе. Она отшатнулась. Мать мысленно произнесла команду: 'А ну давай... Лекарство прими. И дай ему'. Оля мгновенно пришла в ярость. 'Если ты не уйдешь, я тебя убью. Зарежу. Ножом', - ответила она голосу матери. Чья-то мужская или женская рука гладила ее. Она взяла столовый нож, развернулась и ударила воздух. Кошка, сидевшая на столе, встала и, нервно поигрывая шерстью на спине, ушла с кухни. Оля одернула себя: 'Никого тут нет. Это галлюцинация'. Потом она медленно положила нож на место, в проволочный держатель. Напомнила себе: 'Я - больной человек. А если я вдруг мать зарежу, когда она придет? Ее тут нет. Я могу позвонить ей домой и убедиться, что она на том телефоне. Бешеные собаки.' Бешеными собаками назвал душевнобольных в разговоре с ней один кореец-священник. Она не поняла вначале тогда, подумала, что он говорит о бесах. Переспросила. Он сказал: 'Я имел в виду сумасшедших'. Они сидели в церкви, на скамеечке справа от двери, перед ними вдалеке виднелся деревенской, некрасивой, неграмотной росписи алтарь. 'И вы перед алтарем мне это говорите? Ну, знаете', - и она встала и ушла. К тому разговору они больше не возвращались. Оля нашла другого духовника, который говорил, что она не сумасшедшая, не похожа, точнее, на сумасшедшую.
   Жила она тихо и после смерти отчима, иногда плача, иногда выдумывая и выписывая его заново, уже другим человеком - спокойным, светлым, радостным, пусть пьющим и ревнивым. 'У нас столько пьют', - думала Ольга по этому поводу - 'что никто в рай и не попал бы, если б это был непростительный грех, как курение. А дрался - так мама же простила ему, говорит, что сама была виновата. И я прощу когда-нибудь'.
   Иногда ей казалось, что именно все зло, которое столько лет носил в себе и плескал им на других, как из полного ведра, Олег Иванович, и было придумано ей как бы в отместку за ее болезнь, за его эмфизему и смерть от асфиксии... За все годы мытарств, бездомности по существу, 'дурок'. И ей казалось, что он никогда не называл ее 'юроденькой', 'Колькой-бомжичкой' - по имени местного дурачка и профессионального в то же время лентяя Николая, который когда-то вовсе и дураком-то не был, но заболел, как и она, внезапно, и его выгнала жена из дому...
   'Читаешь? Ну, читай, дура. Ничего не поймешь все равно. Глядишь в книгу - видишь что? Фигу', - и отчим демонстрировал ей пресловутый кукиш из трех пальцев. Это она помнила хорошо, живо, но временами ей думалось, что, раз у нее голоса, то они и тогда были, и что это все ложная память и галлюцинации. И она начинала плакать, и мир снова перевертывался назад, на прошлые кадры памяти, близкой, по-видимому, к действительности прошлого мира, бывшей жизни.
   - А кто мой отец, мама? - спросила она один раз маму.
   - Ну, я же тебе говорила. Ладно, мы с ним и не расписаны были. Он, вообще говоря, был евреем по отцу, а не по материнской линии, то есть не настоящим иудеем, по их обычаям. Так, покрутили любовь и рассыпались в разные стороны. А Олег был хорошим, что пил, да и бил - так из ревности, я сама давала поводы...
   - Мама, у меня с ним ничего не было. Я читала, что многие пациенты с моей болезнью просто выдумывают связь, ну ты понимаешь, с близкими родственниками. И верят в это. Это ложная память, двойное прошлое.
   - Заткнис-а, - вдруг резко сказала мать. - Я все понимать должна? Я что, каменная баба и не человек? Ты мне так... сделала плохо, когда рассказала в первый раз! А теперь - взад-пятки.
   - Да, теперь взад-пятки, - ответила, грустно улыбаясь своим большим, растресканным, с белой каемкой герпеса на этот раз ртом Олька.
   Несмотря на весь опыт, она вечно и панически боялась приезда перевозки. Так на арго психиатрических пациентов в России называют рафики желтого или коричневого цвета, которые перевозят несчастных из дома в больницу, как бы скорая помощь. И сидят внутри врач и два дюжих мужика-санитара, тоже бывшие зеки. Врач, забрав больного, садится в кабину с водителем, а больной, со связанными 'вязкой' - брезентовой лентой - руками, - вместе с санитарами в салон (только слово 'салон' тут не подходит).
   Из-за чего ее забирали, никому в семье доподлинно известно не было. Говорили, что соседи донесли. Иногда врач в приемнике читал ей вслух 'жалобы'. Несколько доносов она запомнила на всю жизнь: 'Не ела еды, не пила лекарств. Доброжелатель'. 'Плясала на улице с кришнаитами босая, пела песни. Друг'. - В этом случае она прошла мимо кришнаитов и сказала одной женщине с крестом, весело скакавшей с ними, что это не по-православному. Ольга придерживалась правил церковного устава и не могла не встрять. Ее забрали через три часа. Естественно, ни о каких танцах с кришнаитами для нашей героини и речь идти не могло. Через 10 лет, к 2015 году, она наконец выздоровела - или у нее началось ослабление симптомов, на врачебном языке - 'ремиссия'. Сколько это улучшение продолжалось, я не знаю - в 2016 году я уехала из Новска в Москву. Эта книга записана со слов героини, которая является реальным лицом. Имена и фамилии героев и действующих лиц я, конечно, изменила.
   Глава 24
   После нее Ольга не могла прийти в себя двое суток. Ей все время казалось, что Частицу вкладывают ей в ее вульву, и что после этого ей обладает сатана. Она не могла отделаться от ощущения, что все это произошло на самом деле. Люцифер мерещился ей повсюду - она как раз видела в одной книгу, которую прочла запоем за неделю, его изображение, с гаерской, нагловатой улыбочкой под тонкой линией усов и русалочьим, заканчивавшимся головами гадов, хвостом. В голове ее звучало: 'Святой Бафомет, помоги'. Про Бафомета она слышала еще от отца в детстве - он часто говорил, будучи атеистом в целом, что Бафомету поклоняются масоны. Сам он иногда говаривал уже в старости, садясь за компьютер: 'Мефи, помоги мне'. Что за Мефи, думала тогда Ольга. После смерти отца Ольга поняла, что он призывал Мефистофеля.
   Когда психологические мучения достигли апогея, она поняла, что вот-вот повесится. Она достала бюст из решетки для нижнего белья в шкафу, неумело свернула петлю из лямки и обернула шею. Потом пошла к двери в библиотеку, и ее поразило количество книг в шкафах. Над дверью были прибиты два крюка для сумок. Внезапно к ней подошла ее собака, щенок дворняжки Ава. Ольга поймала взгляд щенка и прочитала в нем понимание, смысл и неподдельный ужас - собачка поняла Ольгу. Ольга заплакала и сказала: 'Ава, ты спасла меня. Я не повешусь. Да и текст жалко. Ради тебя и мамы не повешусь'. Она трясущимися руками сняла петлю с шеи и положила несчастный лифчик на место на решетку в шкаф. Погладила собаку, которая неотступно следовала за ней. Собачка заскулила отчаянно и бросилась под диван. Ольга зарыдала.
   Весь тот день у нее все валилось из рук. Она пыталась читать Достоевского, но выбор оказался тяжел - это оказались 'Записки из Мертвого дома', и она поневоле сравнивала свою жизнь в психушках с жизнью Ф.М. в остроге. Все сходилось. Все было так или примерно так. За свою жизнь в дурках она встречала убийц, воровок, хулиганок, просто сумасшедших, все категории людской шушеры - вплоть до женщин, смирившихся со своей жизнью до того, что они просто превратились в овощей. Были алкоголички, наркоманки, проститутки. Мать и отчим, скупясь на лечение, сдавали ее в государственную психушку, что на Нильской в Новске. Там лечили бесплатно, и за небольшие взятки врачам можно было поставить любой диагноз.
   Ее лечила вначале Любовь Иннокентьевна Огурцова, и условия в отделении были довольно приличные. Тем не менее, ее раза два били другие больные под довольное уханье санитарок, бывших зэчек, не переносивших интеллигентных дур, особенно с высшим образованием. Одна из больных неврологического отделения, Таня, возненавидела Олю с первого взгляда. 'Ты - стукачка, ты - иуда, ты - верующая ли?' - кричала она Ольге. Она и ударила впервые Ольгу по голове, когда та предложила ей кусок хлеба с сыром. Дело было в палате. Ольга выронила бутерброд и повалилась снопом на больничную койку.
   - Еще будешь ко мне лезть, получишь, - проронила Татьяна.
   - За что? Зачем вы били меня, Таня? - спросила Ольга.
   - Будешь лезть, еще дам. Иуда, - был ответ.
   Потом ей сказали, что Таня неадекватная после смерти ребенка. 'Она потому и дерется, что болеет душой,' - объяснила Марина, другая больная лет сорока. - 'Ты ее не знала раньше, а я с ней в одном дворе жила. Она тоненькая была, как тростиночка, а теперь вон видишь, как разъелась на лекарствах.' И правда, Танька была очень полной и сильной, налитой, но на лицо даже опухшей.
   - Она пьет?
   - Пьет водку, имеешь в виду? Нет, только пиво.
   Таня сильно походила лицом на девушку с обложки популярной тогда книжки о диггерах. Ольга подумала, что авторшу этой книжки тоже, наверное, упрятали в психушку. 'Ну не она же это, не авторша, эта Таня?' - у Ольги от удара по голове началось дальнейшее помрачение. - 'А вдруг это она? Тогда - желтый ГУЛАГ, и я тоже политическая преступница'.
   А потом всех повели на прогулку, и Таня первая взяла метлу - подметать двор. Стояла осень, и мести было бесполезно - желтые с прозеленью листья кленов и ольхи обильно сыпались на дорожки во дворике. У Ольги все не наступало прояснения, она не могла связать мысли. Жаловаться она не стала, но за нее пожаловалась Марина. Марина рассказала на обходе все.
   - Как вы себя чувствуете? Голова болит? Сознание спутанное? Надо вам к невропатологу, на сотрясение мозга проверить, - говорила молодая рыжая врач Евгения Петровна.
   - А что такое спутанное сознание? Может и спутанное, а я и не знаю, - почему-то простонародным, совсем не свойственным ей языком отвечала Ольга. - В голове темно, искры только. Скажите, это ангелы?
   - Вы что, верующая? Верьте, это полезно. А вот молиться вам много не надо. 'Сознание спутанное, подозрение на сотрясение мозга, направить к невропатологу', - продиктовала Женя студентке-интерну. - Никакие это не ангелы. Сосудистые явления. Сознание теряли?
   - Я упала на кровать и очнулась в темноте.
   - Значит, потеря сознания. Пиши: 'Потеря сознания при падении'.
   Ольга смутно поняла, что про удар Женя решила не фиксировать в карточке. 'И слава богу, я не настучала,' - подумала она.
   А Женьку Рыжую потом убили. Эта история потрясла всех, кто имел отношение к больнице. Ее задушил ее любовник. Потом он бежал в Узбекистан, откуда он был родом - а красавец был, породистый, из горных узбеков, - и его объявили в розыск, подозревать было некого. У Жени остался дневник, в котором она писала, что Раим ревновал ее, грозил зарезать. Вот и мотив - как я читала в одном детективе, 'мотив - это как украшение-вишенка на тортике, его может и не быть', - но тут мотив нашелся. А через месяц опухший от слез и почерневший от горя убийца вернулся в Новск и сдался с повинной. Ему дали семь лет.
   Женя была красавицей, или, по крайней мере, яркой женщиной. Густые, от природы рыжие волосы и раскосые карие глаза заставляли всех обращать на нее внимание. Чересчур, до слезливости добра она не была, но к больным старалась быть внимательной. Некоторые завистницы думали, что она способна и подсидеть, что она зря старается - и что все ее хитрости видны с первого взгляда. Думали, что она сама завидует и ревнует к Маргарите Николаевне, заведующей тринадцатым отделением. Маргарита Николаевна же была роскошной, полнотелой бакинкой, с темными, никогда не крашеными - и без седины волосами. Еще несколько лет назад она весила всего 72 килограмма при росте 175 см, и была просто статной и фигуристой. Но у нее открылось заболевание щитовидной железы, ее лечили стероидами, и она резко набрала вес. Теперь она пыталась похудеть, но это было невозможно.
   Марго рассказала моей маме, что в 26 лет ее спас бог. И врачи. У Маргариты Николаевны был рак и ее оперировали, а потом было два года химиотерапии. Она с полными слез глазами сказала, что - при советской-то власти - когда болезнь была побеждена, ей с кондитерской фабрики заказали ящик зефира, о котором она мечтала. Она говорила, что ела и плакала и была счастлива.
   Маргарита была, тем не менее, ведьма. Хоть ее и спас православный - или еврейский, ну уж не знаю, кто ее оперировал - бог. Она хромала - чуть-чуть - и слегка косила. Взгляд у нее был горячий, яростный, страстный, огневидный. Она видела всю ложь и придумки пациентов насквозь. Ее страшно боялись - и терпеть не могли - санитарочки, особенно молоденькие. Я думаю, они боялись сглаза по своей диковатости и деревенскости. А некоторые - но не все - медсестры, особенно из старшего персонала, немного заискивали, любили и никогда не мыли кости.
   Маргарита Николаевна на день рождения и на Новый Год приглашала всех медиков своего отделения, на 'сэкономленные' из подарков пациентов и их родителей деньги, в ресторан. Как-то раз, когда я, Маша Жиглова, тоже находилась в этом отделении - у меня был сильнейший реактивный психоз - так, по поводу развода с мужем, и я побила два телевизора и окна лоджии, напившись страшно пива с коньяком, - я видела, как они собирались в ресторан. Как они собирались в ресторан! Одна медсестричка из 15-го отделения сделала Маргарите и Елене Петровне, старшей сестре нашего отделения, маникюр. Ногти у обеих были довольно короткими, потому что иногда им приходилось применять физическую силу - не корябать же пациенток когтями и не ломать же красоту-то! А Елене иногда доставалось и мыть, и убирать.
   В больнице работали все. И санитарки, и медсестры, и больные. Утро начиналось с того,
   Ольга услышала смех - мама говорила по телефону, потом повесила трубку. Потом был шепот мамы: 'Он сейчас уедет на три недели. Сегодня, через два часа, у него машина в аэропорт. Вот отдохнем-то! Я деньги займу, он не оставит. Колбасы купим, икры...' Ольга обрадовалась, но спросила: 'А как отдавать будем?' 'Ничего, ты переведешь, я договорилась с Борисом Марковичем, а я на работе рукопись возьму перепечатать. И ты поможешь. За комп пустишь?' - 'Я у Аришки ноут возьму, он даст. Надеюсь, по крайней мере. Ну, выпрошу.' 'ОК,' - прошептала Таня. В двери повернулся ключ, и вошел Олег Иванович.
   Олег Иванович вернулся домой в ярости. Подойдя к жене, он отвесил ей оплеуху:
   - Мне сказали, что Ольга душевнобольная и что ты водила ее к психиатру. Почему я ничего не знаю?
   - А... - только успела сказать Таня, и он ударил ее ногой в живот. А потом кулаком в лоб.
   - Не позорь семью. Где Ольга?
   Ольга, услышав шум, выбежала из комнаты. Увидев мать с кровью на лице (она стояла согнувшись и держалась за спинку кресла, стоявшего в прихожей), она вскрикнула:
   - Ты что, пьяный? Ты что мать бьешь?
   Олег Иванович и правда был навеселе. Он стал снимать с себя ремень прямо в коридоре. И началась потеха. Он бил с размаху по голове то Ольгу, то жену, и матерно ругался.
   - Позорить семью взялись! Позорище. Блудница! Родила мне тут инвалидку!
   - Ты, пьяное зачатие, - заорала наконец Ольга. - Молчал бы, упырь! Не пил бы, так мать от тебя бы и родила!
   Олег опешил от такой наглости - раньше он считал Ольгу разве что бессловесным существом, ну, как домашнее животное, что ли. Да и к жене относился так же - хуже, чем к обслуживающему персоналу. Потом он осекся, лицо его сделалось как у юродивого и он сказал:
   - Ну, извини-подвинься, погорячился я...
   И пошел в гостиную, где он спал отдельно от жены, и разделся, и пошел мыться. Шел он, как всегда, не стесняясь двух взрослых женщин, в одних плавках, и его половой орган слегка выпирал из трусов. После поездки за границу он покупал себе в валютном магазине - в 'Березке' - шелковые шорты. И шутил, что в таких был в голландском борделе. Ольга и Таня не знали, верить ему или нет, потому что он говорил: 'Девки в Голландии знаешь каких денег стоят!' А он был страшный жмот, и даже на остекление балкона денег не дал, Ольга заработала необходимую сумму переводами медицинских статей для одной научной конторы.
   Часть 3. Морфий.
  
   Эпиграф: Время наших страстей - самое точное... (МГЖ)
  
   Глава 25. Аферистка
  Поступив в Новский государственный университет на естественнонаучный факультет, в 1988 году Марина его закончила. Жила она не с родителями, а в общежитии с девчонками, но студенческая любовь обошла ее стороной. После окончания вуза летом 90-го она закончила заочные высшие курсы ИН-ЯЗ, съездила в Москву на выпусные экзамены - их было два, письменный и устный, - и вернулась в N, чтобы стать лаборантом в Институте истории Сибири. Практики у нее не было, английский был очень 'bookish' (т.е., книжный)... Но наглости, как говорили злые языки, хоть отбавляй. Поэтому, сидя на зарплате 61 рубль (ставка), она бралась за любую работу, от перевода научных отчетов слева до машинописи. Печатала она, например, социологические анкеты для общесоюзного референдума 1990 года - заказ был от смежного и находившегося по соседству института экономики Сибири.
   Переводила отчеты химических институтов на английский язык. Тогда как раз была открыты границы, режим секретности с Городка сняли... Пошли иностранные гранты, а с институтами, конечно. Но контркультура не знает авторских прав - переводить что-либо, кроме резюме статей (так называемые abstracts) и этих отчетов мне не давали. Авторских прав ей и не давали, считая кем-то вроде обслуживающего грант персонала.
   За первый же отчет Марина получила 1000 рублей, 400 рублей отдала родителям, и смогла купить себе на барахолке зеленую зимнюю куртку на двойном синтепоне и страшно тяжелые, рыжего цвета сапоги из свиной кожи, на овчине. Кожаные, натуральные, - гордилась она.
   В один далеко не прекрасный день в институт приехал московский Лектор - восходящая звезда нашей новой науки политологии. Дело было в начале октября, было ненастье и ветер гудел в проводах.
   Послушав его с полчаса, Марина поняла своим неискушенным умом, что он читает теорию заговора. Причем в его интерпретации заговор выходил как бы двусторонний - и русско-советский, и еврейско-американский. Весьма любопытным казалось то, что, как говорил Лектор, революции рождались из заграничных заговоров и делались чужими руками. 'Потом прямых исполнителей обычно топят в крови', - задумчиво тянул Михайлов - так его звали.
   После лекции (Михайлов говорил почти три часа) всех приглашенных позвали на 'импровизированный фуршет'. Марина пошла. Еще в 1988 году в своем дневнике она записала: 'Ленинград или Москва-барыня? Нет, в этом году я все же должна уехать в Москву'.
   Марина подошла к Георгию Ивановичу, совершенно трезвая среди множества людей под-шафе - сам Михайлов мешал водку с шампанским, - и сказала: 'Я хочу работать у вас. В Москве. Переводчиком'. Он, разгоряченный спиртным и сильно раскрасневшись, тут же ответил: 'О, с радостью. Нам нужны молодые таланты. Квартиру дадим, прописку московскую'. После небольшой беседы он пообещал ей, что я буду 'купаться в золоте и пить 'Вдову Клико' по меньшей мере по воскресеньям', и дал свою вызолоченную визитку с адресом офиса и рабочим телефоном. Марина не успела уволиться с работы - ей предложили трехмесячную стажировку в МГУ в той же Москве. По социологии. 'Поступишь в аспирантуру там, не вернешься, - сказал грустно ее шеф. - Да и опасно сейчас в Москве'. Но Машку уже захватила будущая авантюра; муза дальних странствий уже пела над ней.
  
   Глава 25.
   В поезде меня мучили кошмары. Мне снился город, стыло было в этом городе и сумрачно. Он был населен достаточно густо, и прохожие попадались часто - и все незнакомые личности, - но они не делали здесь погоды. Главное, что в этом вечном полумраке притягивало взор, подавляя ум и как бы материально давя на него, была правильная геометрия строений и белые, неасфальтированные, засыпанные меловым щебнем улицы: куски и глыбки мела, меловая крошка, и так повсюду... и несколько высотных зданий, по ставшему нашим американскому выражению, скребущих небо. Эти высотки своими шпилями возносились в низкие, темные, кучевые облака. Во сне этот город и был Москвой, и в нем была Газета. В одной из высоток располагалось Издательство Газеты, где я в моем сне и работала. Газета почему-то называлась просто Times. И каждый раз, когда я засыпала, прикорнув на полке, мне снилось, что я прихожу (все время в разное время суток) на работу и мне не хватает места за пишущей машинкой. Или не было стульев. Или моя пишмашинка была сломана. 'Подожди, посиди немного, починят...' --- говорил мне усатый человек с печальными черными глазами. Он был начальником. Во сне проходил час, другой (минуты сна - вот она, реальная вечность!), а стула все не было, и машинка была кем-то непоправимо испорчена.
   Сон повторялся все двое суток, путешествие от N-ска до Москвы скорым поездом занимает 48 часов, и поезд приходит на Ярославский вокзал.
   О, эта площадь Трех Вокзалов! Как ты переполнена, сколько людей - приезжих, пришлых, беглецов из провинции, людей, приехавших на 'колбасных' электричках в 'колбасные очереди' из подмосковных сел! О, эта площадь! Над тобой вечно царят сурьмленые, строгие брови Казанской Богородицы. Нет, ее иконы там нет и в помине. Была ли - бог весть...
   Так вот, под этот незримый лик Пречистой прибывают поезда с самыми разными, непохожими друг на друга людьми, на вокзале дежурит милиция, но проституток никто не гоняет. Дешевые прячутся, дорогие, красиво одетые, выступают павами. Узкоглазые лица азиатов, редкие волосы, черные как смоль. Есть даже негры, они работают шоферами такси; а белокожие студенты подрабатывают грузчиками. Странно скованное какое-то место. Вот еще две фигуры - хилая, мужская, но в то же время как бы бесполая, и бледная, остроносая, во что-то посконное одетая девчонка. Оба сидят на корточках, ждут дозы... Это, как я потом поняла, наркоманы. У нас в Сибири их было мало, но тоже --- они были, несчастненькие, пилили себе вены, по-домашнему так, тихо. Но их уже не сажают в тюрьму, не высылают на выселки и из Города Москвы. А бомжей-то --- всех мастей люди собираются на Казанском, Ярославском и Ленинградском вокзалах. Вот и меня притянуло в Москву; судьба моя, недолго думая, вывезла... Что дальше? О мой читатель, мой неизвестный Друг, не дай бог тебе попасть в Москву 90-х годов двадцатого века!..
  
   Глава 26
   В начале 1991 года Новая Жизнь продолжилась. В Москве стоял метелистый, теплый январь. Я уже за безденежьем вовсю подрабатывала в Институте - набивала на компьютере анкеты, по рублю за штуку. Голодно было в Москве. В обедах я себе хронически отказывала, а зря... По утрам - не кофе, а растворимый цикорий с сахаром, две чашки. На ужин - знаменитый Марфин борщ из продуктов, купленных вскладчину, но, естественно, без мяса.
   Мы с Марфой жили в Доме аспиранта и стажера, кратко говоря, в ДАСе-1, что на улице Вавилова. Рассказывали, что здание это было примерно 1953 года и что в его строительстве каким-то загадочным образом принимал участие сам Лаврентий Берия. В любом случае, его возвели силами аспирантов и стажеров 50-х годов. Марфа потом смеялась, что нас обеих в первый московский ДАС - в убогую, зачумленную Москву 1990 - 1991 годов привела Госпожа Судьба.
   - Знаешь, дыхание Судьбы я ощутила, как только увидела тебя. Ты стояла в темно- синей вельветовой куртке и серой кепке, и спрашивала администратора, такую толстую рядом с тобой тетку, куда тебе поселиться.
   - Да, тут она углядела тебя и спросила: "Марфинька, к тебе можно?"
   - И я выступила вперед с, набравшись мужества перед лицом Рока, сказала: "Да".
   Однажды в Институте, часов эдак в двенадцать дня, когда в глазах моих уже мутилось от голода и перед ними замелькали то желтые, то зеленые круги, я решила-таки спуститься в институтскую столовую. О, этот запах еды! Я покачнулась и стала сползать куда-то в окончательную черноту.
   - Не видишь, девка сейчас в обморок упадет! Пропустите ее! - услышала я голос, принадлежавший, как выяснилось, высокому и очень худому, как и все тогда, мужчине.
   И меня протолкнули прямо к раздаче. Я взяла две сосиски, пирожное 'картошка' и стакан полуразбавленного, но когда-то натурального кофе с сахаром. Отдала последние тринадцать рублей с копейками.
   'Вот мой кот Нильс ел вырезку и свежеиспеченные мамины пирожки с картошкой и даже с солеными груздочками', - думала я. - 'Но теперь - Лукуллов пир.' Кто-то засмеялся. Я подняла глаза и поняла, что думала вслух. Смеялся очень красивый, высокий и синеглазый до фиолетовой черноты, парень лет на пять постарше меня. Волосы у него были русые, а одет он был, как и я, в старые фирменные джинсы и новый модный свитер.
   'Глаза их встретились', - как сказал в нетленной пьесе советский драматург Евгений Шварц. Парень отвернулся; он уже собирался уходить, но я услышала, как он говорил своему спутнику: 'Какое оригинальное лицо. Красотка'. Потом я писала Мадине в Городок, что мне впервые за много месяцев захотелось узнать, как целуется конкретный мужчина.
   Потом, уже через примерно полгода после начала нашей любви, Ефремище рассказывал мне, что на морфиновую иглу его в пятнадцать лет посадила одна врачица. Егор был красивым, физически развитым мальчикои; возможно, как предположила я, она просто захотела его удержать - и сделала ему порядка пятнадцати - нет, двадцати уколов. После этого мальчик, убоявшись (тут Ефрем поправляет: уже нахлебавшись, наевшись грязи) от нее ушел, но на сьэкономленные, как говорится, деньги (а я так покупала сигареты, говорю я) начал охоту за маком.
   В конце января все магазины по пути моему на работу были заколочены. На некоторых висели амбарные замки; три продуктовых лавки были забиты досками - крест-накрест. Я зашла в одну из них с черного хода. Там стояла очередь и давали селедку, по одной на нос.
   - Почему так? - спросила я.
   - Продуктов больше не будет. Нас закрывают, - ответила крашеная, очевидно, спивающаяся блондинка-продавщица сельди.
   - А институты работают? - вновь спросила я, решив, что началась революция.
   - А я почем знаю? Интеллигенты проклятые, всю страну прос...ли, - был ответ.
   Я, даже не огрызнувшись, пошла домой, в ДАС. Там меня уже ждала Марфа.
   Она всполошенно рассказывала, что теперь все будет по карточкам. Пообещала мне, что свои 'сигаретные' будет отдавать мне бесплатно.
   - А водочные будем на хлеб выменивать!
   - Да ты мой практичненький! - умиленно вымолвила я.
   - Пойдем в бухгалтерию, за карточками.
   И мы пошли на второй этаж. Лифт, конечно, не работал.
  
   Глава 27. Перед этим днем.
   **.сентября. *2 года.
   Я молилась: 'И славнейшая без сравнения серафим'. Ефрем вдруг нелепо рассмеялся и гаркнул:
   - Ты славная превыше всякого сравнения! Ешь икру, ешь, - запричитал он, внося двухлитровую банку с красной икрой, будешь помнить, чем кормил и угощал, когда я помру. Ему было двадцать девять с половиной лет, а мне - двадцать четыре года от роду. В его комнате все странно изменилось, прямо как во сне; мебель попереставлена, мусор, иконочки отвернуты ликами к стене, ковер на полу тоже засоренный, грязный. И над всем этим бардаком - высокая фигура Ефрема с лихорадочными фиолетовыми глазами. Более того, шифоньер тоже стоял теперь по другой стене. К икре я даже не притронулась. После акафиста, прочтенного прямо на ефремовом диване, на меня навалился сон, в котором я увидела ту же комнату, только прибранную. На полу в этой комнате лежало что-то беленькое и маленькое, рассыпавшееся в большом количестве. 'Так-то', - все повторял кто-то.
   На московскую брусчатку падал снег. Снег в январе ***2 года валил такой густой, падал такой пеленой, что за ним почти не были видны фонари - так, палевое и голубое, в зависимости от типа освещения улиц, марево какое-то. Снег падал не крупинками, как падает манна с неба, а хлопьями, ветер был косой, и я шла и шла от метро 'Бауманская' к Елоховской церкви, только приехав в Москву после шестнадцатидневного отсутствия с 22 декабря по 6 января, то есть по самое Рождество. Это уже не сон, а воспоминания, записанные в сентябре *2 года, думаю себе я.
  
  Глава 28. Снова Пушкин. Оля Парнина.
   А у нас во дворе стоит трансформаторная будка. С меньшего бока к ней построена прстройка с прямоугольным скатом от плоского квадрата посредине. Если разбежаться, уцепиться пальцами за шершавое бетонное покрытие ската и подтянуться немного на руках, то можно на будку и залезть. Вот так на будку и попали мы с Олей.
   Мы сидим на будке и смотрим внебо. Еле теплится холодное лето 1976 года, и нас не водят на пляж. Вода в Обском море хооная и грязная, рыба уже заражена описторхозом , и ее нельзя лоаить. Мы все лето валяем ваньку вл двлре. Вот одна из наших игр. Она называется "Ворон ловить". Мы сидим на трансформаторной будке и считаем пролетающих птиц. Тот кто первм увидел любую летяшую птицу, говорит, что умер. Потом он говорит, что снова родился, если увидит ворона или галку. Увидев следующую птицу, ты говоришь, что вырос, потом - стал взрослым, потом - снова постарел и опять умер". И круг начинается снова, ведя свои пропорции дальше.
  ***
  Я сижу и щелкаю задачи по физике. Мне 13 лет, и решила я их уже 590 штук. Интересно, в чем измеряются сами задачи? - думаю я. -- В штуках или нет... Сегодня из командировки на Полигон приехал мой отец - три месяца назад, в начале сентября, узнав, что я не справилась с большой физической контрольной, он - Педагог, написавший учебник для физико-математических классов, собственноручно принес мне его и сказл, что за учебный год я должна решить шестьсот задач. Иначе меня оставят на второй год, уж он-то постарается. Невзирая на протесты и даже истерику, и скандал, я вынуждена была двтъ Честное Пионерское Слово, что буду решать пять задач в день, кроме воскресений
   . Ничего не понимала. Пришлось влезть в учебники за седьмой, а потом и за восъмой класс. К приезду папы из командировки я за два часа делала уже по 12-15 заданий. Пока он приведет себя в порядок с дороги и поест, я успею закончить.
   - Хочешь в Литинститут? - внезапно спросил папа.
   - Я хочу быть переводчиком. Английский и немецкий. Романо-германское отделение.
   -- Сочинения вы, мэм, хорошо пишете. Показал тут одному настоящему фантасту.
   -- А я за десять недель 600 заданий выполнила. Все твои задачи решила, одна, кстати, в принципе нерешабельна, ибо основана на Теореме Ферма...
   Папа смутился и одновременно удивился. Да ты же гуманитарий, дочь. Я полагал, ты все бросила; я хотел тебя освободить от этого.
   Вот тут-то я расстроилась: - Все зря? зря весь подвиг? Ты не рад?
   - Марина, физика из тебя не выйдет... Один я физик в семье!
   - А нерешаемая задача? Она специалъно?
   -- Да. у ребят ум острый, авось подходы найдут, - ответил Папа грустно и пошел на кухню. К маминым блинчикам и пирожкам.
   В тот вечер на кухне спорили о Хрущеве. Короче, когда он побывал в Америке и отведал тамошней кукурузы, он положил под нож всю рожь, гречиху и пшеницу и велел засеять американским злаком свободные теперь поля.
   - А помнишь, как в магазинах ничего не было, просто хоть шаром покати?
   - А хлеб из ржи с горохом? Горох прямо виден был...
   - Да его есть нельзя было.
   - А мне до 11 лет шоколад и конфеты нельзя было. Да-а, а теперь их в магазинах днем с огнем... - вмешиваюсь я.
   - Конфеты ей! При Хруще пачка печенья была редкостью. По 100 человек очередь была за обычным, знаешь, в бумажных пачках, "Земляничным"!
   - А Сталина как продал-то¡
   Тише, - говорит мама. И мужчины идут курить на балкон.
   Глава 28.
  А в Кисловодске тем временем жила и росла совсем другая девушка - Анна Жукова. У нее была худая, но статная по костяку, высоконькая фигурка, и был ей 21 год. Мне же в ту пору исполнилось пятнадцать с половиной. У Анны были сильно вьющиеся и - ее отличительная черта - светло-рыжие, с медным оттенком волосы и яркие голубые глаза в огненных, лисьих ресницах. Брови тоже рыженькие-светленькие.
   Я увидела ее впервые на дискотеке в нашем с мамой санатории. На дискотеку меня, еще полуобросшую и страшненькую после операции, мама и отправила. Нос у меня торчал 'как шпингалет', как неоднократно говорила она. Весила я всего сорок восемь кило. Но ко мне сразу подошел какой-то то ли военный, то ли еще кто-то - впрочем, сразу выяснилось, что Олег - доктор-интерн из моего же санатория. Доктор не отходил от меня весь вечер, и у меня возникло подозрение, что все это каким-то образом подстроила моя мама. Но я смирилась и даже приглашала его на все белые танцы.
   Вальсировать я не умела, но Олег, казалось, не обращал на это внимания.
   - А эта девушка замуж выходит за орла-чекиста, который вокруг нее вьется, и в Москву уезжает, а там и в Германию, - сказал Олег, проводив глазами мой взгляд.
   - Вы ее знаете?
   - Ну а как же? В одном квартале росли. Она местная, ее все зовут Анька Рыжая, и она, как вернулась из Минвод, ни одной танцульки не пропускает. Вот теперь и жениха подцепила из соседнего санатория КГБ. Она медсестричка там, в Минводах три года училась.
   - И правда, красивая. Заметная. У нее лицо как алебастр.
   - Чи-во? - противным голосом пропел Олег. - Как что?
   - Ну, как гипс. И марля.
   - Ну сравнения у тебя, - сказал, засмеявшись, он.
   Последний белый танец кончился. Олег поцеловал мне руку, и я побежала делиться впечатлениями - и своими подозрениями - с мамой.
   В палате я и мама жили вдвоем. После операции прошло лишь пять месяцев, и я все вспомнила. Особенно меня воспоминания, впрочем, не мучили; про все ситуации, связанные с 'фрейдизмом', я и думать забыла.
   Мама сказала мне, что Олег - действительно врач-интерн - положил на меня глаз еще во время нашего обхода вокруг санатория, спрашивал ее обо мне и узнал мою историю. Так что она тут ни при чем.
   Больше в Кисловодске я Анну не видела, но мне было суждено встретиться с ней в будущем, когда волею провидения (!) я оказалась в Москве. Как сейчас помню, это было 13 февраля 1991 года.
  
   ***
   В санатории шла культурная жизнь. И весьма интересная! Так, через день после дискотеки мы с другими пациентами и врачами посмотрели по видику ставший впоследствии культовым фильм 'Унесенные ветром'. Текст читала за кадром одна женщина - и мужские, и женские роли - с легким еврейским акцентом. Я пожалела, что фильм переведен - английский к тому времени я знала порядочно.
   - Да что ты, - проронила мама. - А как же простые смертные?
   Я согласилась.
   Несмотря на мою страшную худобу, один пожилой мужчина, подойдя к нам после просмотра, сказал мне, что я похожа на Вивьен Ли.
   - То есть на маленькую Скарлетт, - сказал Олег, с нами сидевший на показе.
   Однако, замечу следующее: когда Бонни, дочь Скарлетт и Ретта, умерла (сцена с гробом, потом вырезанная), практически весь зал плакал и даже мужчины вытирали глаза.
   В той же библиотеке нашего, находившегося ближе всех к городу санатория 'Чайка', читали научно-популярные лекции и по утрам проводили политинформации - так работал осколок сталинского прошлого, 'культпросвет' (для не живших в то время: это культурно-просветительская работа в массах строителей коммунизма).
   Одну лекцию я запомнила на всю жизнь. Выступал маленький, кудрявенький человечек; он, бешено размахивая руками, с большим вдохновением рассказывал нам про структуру пушкинского 'Бориса Годунова'. Он говорил и про экологичность великого поэта ('Это он загнул,' - сказала шепотом мама), но это как-то прошло мимо, не сохранилось. Соль тут была в следующем: и 'Б.Г.', и дантовская 'Божественная комедия' оказались написаны по кольцевой, концентрической, циклической схеме. Так Пушкин вводил и описывал своих героев - симметрично, кольцами вокруг центральной сцены, уже не помню какой. Докладчик приводил цитаты из Гомера, Софокла и Еврипида и говорил, что следование закону циклов есть признак композиционной гениальности произведения. Еще он втолковывал нечто неудобопонятное про Фрэнсиса Бэкона и 'космическое яйцо', порождение Ночи и Хаоса и произведшее на свет День и Ночь, если я не ошибаюсь - сейчас трудно сказать.
  
   ***
  
   А в следующую субботу на дискотеку ни Олег, ни Анна не пришли. Олег, как выяснилось, поддежуривал, я встретила его потом рядом со столовой, где был сестринский пост и кефир - о, этот ритуал советских здравниц! Я спросила у него, где Рыжая. Он ответил, что они поехали расписываться в Москву.
   Глава 29.
  
   Джон, как звали его все, хотя его настоящее имя было Евгений, и вправду походил на Леннона. Сходство усиливалось тем, что у Джона были длинные, светло-русые волосы - иногда он делал из них небольшой хвост или даже заплетал в косу. Джон носил круглые, с фиолетовыми модными стеклами очки. Стекла были увеличивающие, для близоруких, и под тонкими дугообразными бровями его глаза казались еще больше. Джон умел неплохо бренчать на гитаре. Кроме того, хотя это мало кто знал, он закончил высшую школу КГБ, и жил в Москве. Его и выбрала в мужья Рыжая Анна.
   Фамилия Джона была Носов. Оставалось только догадываться, как ему в 1984 году разрешали такой прикид. Скорее всего, как мне объяснила мама, он был своим в богемных московских тусовках. Короче говоря, Джон поначалу был просто осведомителем.
   Ему легко давались языки. Он, еще учась в московской средней школке, выучил французский, а у преподавателя-репетитора дополнительно занимался английским и немецким. В школе КГБ он направил свои таланты и усилия на немецкий, и теперь должен был с молодой женой-медсестрой ехать в Германскую Демократическую Республику в качестве сотрудника по комсомольской линии. До падения Берлинской стены оставалось 6,5 лет.
   В ГДР я не была и сведений о том, как они там жили и чем занимались, у меня нет. Но, дорогой читатель, как я уже писала, мне суждено было встретиться с Рыжей Анной в Москве в 1991 году; а с Джоном, ее законным мужем, - только в 2003 году.
   Анна похудела, расцвела в Германии и в столице, куда они, заработав на кооперативную трехкомнатную квартиру, вернулись. У них появилась дочь Валерия, Лера. Но семья трещала по швам - Анна начала гулять, а муж, наслушавшись сплетен от сослуживцев, сильно выпив, прикладывал ручку.
   Спешу сказать, что Джон изменился не только внутренне, став походить на бюргера. Он слегка обрюзг, его худое некогда тело приобрело расплывчатые, мягкие формы; он теперь коротко стриг волосы. Прозвище 'Леннон' сменилось на 'Лаврентий Палыч Берия Вышел из доверия' или просто на 'Лаврентий' в глаза и 'Берий' за глаза.
   Чем Лаврентий занимался в своем отделе, Анна не знала. Отдел был засекречен, и муж не рассказывал дома о своей работе. О, как они пили, эти люди, когда приходили домой! На работе спиртное было табуированным продуктом... Архивы, в которых по долгу службы рылся бывший Джон, радости не доставляли. По секрету скажу, что он был погружен в уничтожение архивов КГБ, а иногда устанавливал связи с пострадавшими во время репрессий советского периода и членами их семей - вопросами реабилитации.
   В те же времена, уже около 1990 года, моя мама получила из органов документы о расстреле двух своих родственников и о смерти в Сиблаге тетки Анки. Оба молодых и красивых, усатых парня-поляка были (писала об этом, да?) обвинены и под давлением признались в контрреволюционной деятельности и были расстреляны в 1938 году. Анка, слабенькая и хрупкая 20-летняя комсомолка, умерла на лесоповале от голода в 1940-м. Впрочем, все трое были комсомольцами. Из их показаний известно, что первый наш предок был польским шляхтичем и в Сибирь был сослан в 1861 году за участие в антироссийском восстании. Вот такая ирония судьбы. Моего предка звали Казимир; до репрессий тридцатых годов наша семья хранила о нем память. Если бы не их документы-показания, оказавшиеся в нашей квартире, мы бы о нем ничего не узнали.
   А Джон - что Джон? - маленький винт в большой мясорубке... Но он тоже делал свое дело.
   Глава 30
   Ольга сходит с ума. Когда у нее дома ночуют приехавшие из Кисловодска отец и мама, она хочет убить их. На пути в их комнату она взглядывает в окно, там идет снег. Начало декабря, синий свет в окне. Там снежинки, там, среди снежинок, лик Христа. И безумная Ольга слышит голос, очередной голос: "Ты - Виктория! Ты носишь имя победы. Победи врага и станешь святой. Я говорю тебе: Не убивай их."
   Ольга, надломленная, несет топор в кладовку. Снег кончился, синяя ночь в пятнах окон и фонарей. Нет голоса больше, чудного, страшного. Вот тучи снова заволокли небо. Родители спят. Она спит и плачет во сне. Наутро, 13 декабря ее увозят в Алексеевскую больницу, в просторечии именуемую Кащенкой.
   Глава 31. Самоубийца
   Когда судьба по следу шла за нами,
   Как сумасшедший с бритвою в руке.
   А. Тарковский
  
   Я долго не могла дозвониться до Егора.
   - Я был в гостях - сонно и раздраженно ответил он, наконец сняв трубку на сто пятый, наверное, гудок телефона.
   - Если хочешь, я сейчас приеду. У тебя все нормально?
   - Нормально-то нормально, просто нормальней некуда. Только я спать хочу.
   - То есть приезжатъ не нужно?
   - Нет, пожалуй.
   - Знаешь, первый снег сегодня. Видел? Хочешь, я билеты в театр куплю? Имени Пушкина?
   - На Тверском, да?
   - По пороше-то хорошо как в театр сходить, а.
   - Ну покупай, если успеешь.
   И повесил трубку.
   В тот вечер Алексей внезапно от меня отстал - поехал домой к матери ночевать. Я ревновала его, как когда-то Егора к Рыжей Анне. Егора я жалела. Однако меня насторожила последняя фраза из разговора: 'Что это, чорт дери, значит - если успеешь'. Но, не найдя ответа, выкинула загадку из головы.
   Прошло три дня. Наступил понедельник, я пришла на работу, как всегда, без пятнадцати девять утра. В четверть десятого, с опозданием, в министерство явилась Маленькая Тома. Я хотела посадить ее сразу переводить письмо шефу, но она быстренько включила компьютер и лениво произнесла: 'Сейчас, только игру загружу'.
   - Знаешь, Марка, мы вчера в комп играли, в игру 'Deadman'.
   Я невольно поежилась - как-то неуютно мне стало.
   - Я принесла дискету с игрой.
   - Это стрелялка?
   - В общем, да. Знаешь, мы весь вечер стреляли и орали: 'Deadman!'
   И, яростно прошипев три раза это словечко, Томка стала загружать игру.
   Ека все не звонил. Я провела выходные в общаге на Каховке спокойно - моя соседка, Ольга, уехала с любовником на его дачу.
   Томка все бормотала: 'Deadman', и я наконец спросила ее с раздражением:
   - Ты хоть знаешь, что это слово значит?
   - Мертвец, труп, - уверенно сказала Тамара.
   Нервы у меня сдали, и я стала набирать номер Ефрема. Телефон был глухо занят.
   Смерть ходит повсюду - преступник или маньяк. И корни, и Чикатилу надо искать в Битцевском парке,
   Возможно, когда я выздоровею, я и вернусь к какой-нибудь вере. Сейчас, после смерти Ефрема, я понимаю, что бога нет, как нет и чорта. И на небесах - либо коммунальная квартира из богов разных культур и народов, либо ничего нет. Я ощущаю уже в себе великую силу природы - такую же, как ощущаешь в бурю на улице, когда ветер кличет и зовет метель... Как глубокое зеленое мое Обское море. Как майский душный день на Патриарших прудах - когда целуешься с Лешкой под чью-то дудку до на скамеечке под памятником Ивану Крылову. И мне сейчас поможет не бог, не бергсонианский порыв в вышину беспросветных небес, а врачи, мама, здоровый сон, простая здоровая еда.
  ...Как однажды сказала моя подруга детства Арина, продавщицы поражались ее стати и жалели ее.
   В будущем, в июле *8 года, я скажу маме: 'А сегодня праздник церковный, Торжество православия'. Она, развешивая белье, ответила тогда: 'У православных торжество, а у остальных - нет. Вот в Китае буддистские монахи погром устроили'.
   - Они же мирные, я всегда так думала.
   - Мирные они... Уже второй погром, еще больший. И в Венгрии погромы сегодня.
   - А кто громит?
   - А черт его знает, извини за выражение.
   Мама вздохнула. Ей надо было выпить валерьянки, чтобы идти к больной подруге.
   - Папочка был любимый режиссер Сталина, - сказала мама, сбиваясь с темы погромов. - А какой особняк она себе отгрохала! Нам такое и не снилось.
   Зависти в ней нет вообще, подумала я.
   Шерудят... Слышали слухи, ходящие по городу? Так я Вам, уважаемый читатель, перескажу.
   Приходим в магазин без десяти восемь утра...- к открытию, а там уже замок сбит и полно лиц страшноватой для неверных национальноти. Ограбили...
   Киргизка Настя сидит на следующий день опять возле магазина, она ментам натуральным, как Пушкин написал в своей нетленке - "простым продуктом", взятки дает... Вот и сидит без лицензии, торгует ядреными мятыми гранатами, сладкими маленькими ташкентскими помидорами, кислым и сладким, безумно дорогим виноградом.
   Пью таблетки - у них химическое сродство к опиатным рецепторам, да и к опухолям тож.
   Шерудят.. Развили сетъ бандитскую. Похитят человека, кормят его психотропами и растительными ядами; он слепнет, теряет божественный дар разума и свободу воли, и подписывает все бумаги, какие надо. Двое умудрились бежать, теперь менты - надеюсь, не те, что с Настей связаны, на ушах стоят. Ловят, значится-нда.
   Сттрашные боли. Если бы был рак, то в Голландии, например, можно было бы првести эвтаназию, запрещенную на Голгофе, как и смертная казнь.
  Глава 32
  Сегодня я ходила в издательство, говорить с В.И. Ве о будущем трудоустройстве в 'Экологический журнал' и отдать ему статьи и русско-англо-французско-немецкий тезаурус по экологии, геоботанике и еще чему-то для ксерокопирования. Он встретил меня достаточно тепло, дал кофе с 'Айриш Крим' из пакета ('ароматизированный', сказал он, 'придется Вам пить ароматизированный, а ведь другого нет!') и сделал мне комплимент: 'Такая старательная, постоянно повышающая свою квалификацию девушка нам нужна'. Он сказал, что не с 1 декабря, конечно, а с 1 января, если журнал выйдет, то я пойду на ставку. 'А возможно ли совместительство?', спросила я, имея в виду утренний, то есть состоявшийся сегодня с утра, разговор с В. А. Мининым. Возможно, у нас есть принцип, лишь бы работа сделана была, ответствовал он. А вот Минину я звонила по поводу ИНН. У меня никогда не было ИНН, индивидуального номера налогоплательщика, в Москве, где я прожила девять лет, или я его не запомнила, или, вернее, потеряла. Минин сказал мне телефон Татьяни, секретаря директора или начальника отдела кадров Школы (я работала там раньше, сразу после смерти отчима) и заговорил о работе. 'Машечкаа, нам надо созвониться перед Новым Годом, поздравить друг друга и, может быть, какая-то работа для Вас образуется, будет'. После долгих раздумий я спросила, а какая работа может быть. 'Ну, там гранты могут быть, или преподавательская, на ставку'. Странно, но об этом я мечтала несколько лет назад, во время моей работы в Школе (это физико-математическая школа такая в Городке). Я спросила Минина, а может ли в настоящее время, современный человек, продать душу чорту. И рассказала, что в детстве, еще с подругой Машей Тепасунотой, в возрасте 10 или 11 лет, мы читали роман Томаса Манна 'Доктор Фаустус'. 'Мощный роман', немедленно отвечал Минин. 'Да, великая вещь,' быстро сказала я. А мама не любит этот роман, думаю я сейчас. 'Нет, не может', это Минин. 'Нет, наверное, конечно же не может', это уже я. 'И мы решили тоже продать душу сатане. Но потом пришли наши мамы и нас страшно заругали.' Вот и Весь Рассказ.'Я сейчас после болезни, я еще, наверное, немного болею, то есть на голову, я впечатлительная очень'. И ошметки-остатки болезни до сих пор есть, например, со мной иногда заговаривает мой покойный отец. Иногда другие усопшие родственники, иногда вполне живая Мама дает мне советы. Иногда я в молитвах к Богу желаю зла людям, вот мне и приснился сон, что я читаю акафист (во сне, полностью!..) Божией Матери Казанской, а она мне показывается и говорит, что мама хочет меня отравить. 'Я хочу яду, Божия Матерь', вскрикиваю я во сне и просыпаюсь. Потом вспоминаю святых отцов, о том, что нельзя верить сонным видениям, и, весьма надеясь на то, что Мама не желает моей смерти, как и Божия Матерь ('а чтобы сохранились и очистились', вся Божия тварь), иду, смотрю на страшно усталую Маму, которая лежит на своем диване (а диван большой, голубой-голубой), и потом, вернувшись в комнату свою, снова засыпаю. Еще я хочу написать роман, детский роман, и издать его, и еще и прославиться. А деньги мне штука неважная. На сегодня заканчиваю. Про ворону и лягушку расскажу вам завтра. Да, Господь сегодня показал мне в маршрутке девушку с отвратительной желтой розой. И мальчика, похожего на юного Булгакова. Но мальчик сидел, немного развалясь в отсеке для пассажиров на боковом кресле, потом сел спиной к водителю и все время небрежно держал на коленях пакет с голубой тетрадью 'Химия'.
   Как-то раз, когда я работала, от меня со смехом откатился Бегемот, а моя Маргарита была психиатром в государственной клинике по оказанию врачебной помощи в том нуждающимся. Маргарита - высокая женщина с большими выпуклыми черными глазами; женщин и мужчин такого типа обычно называют 'лицами кавказской национальности'. Но чу! Не время об этом. Ведь всему свое время.
   Кот Бегемот в нашем случае был просто котом Антоном Григорьевичем, купленным 8 лет назад (также по случаю) на московской Птичке и всего за восемь рублей - вначале его торговали за триста целковых. Но потом дед Григорий полюбил нас, сбавил цену и дал коту Тоше на прощание поцеловать крест, точнее, быстро сунул коту под нос свой нательный, из-под тельника и кожаной куртки, крестик, и котик его лизнул. Или мне показалось, что лизнул.
   ***
   'А в пачке крышки нет. Не высыпется? - глупо спросила моя учительница музыки, полноватая женщина средних лет.
   Ее звали Гися Николаевна. Она была незамужней, может быть, даже старой девой. По возрасту я в таких вещах не разбиралась, но однажды спросила ее, не пасет ли она по утрам единорога и не кормит ли его, например, клюквой. Она страшно рассердилась, покраснела и хотела было пожаловаться на меня моим родителям (я так поняла), но природная смешливость взяла верх и мы пошли 'почайпить' - так называлось у нее чаепитие и полчаса вместо академического часа занимались музыкой.
   Так вот, я машинально сунула руку в карман, нащупала сигареты и сказала: 'Я всегда их туда кладу и ни разу не высыпались'. Мне было 17 лет.
   Потом я пришла домой и мы с мамой пили кофе с молоком и сахаром. Забыла сказать, что у меня дядя Володя - 'американец'. Подумав вдвоем об Америке, мы заговорили.
   'Родина есть родина. А чужая страна - это мачеха,' - сказала мама по поводу дяди Володи, уехавшего и вынужденного в эмиграции зарабатывать на пенсию. На наследство, мы, натурально, не надеялись.
   'Ты видишь, что все они в Штатах передвигаются на самолетах, как на самокатах,' - продолжила мама, говоря уже с сигаретой в руке. Она направлялась на балкон.
   В тот день она записала для меня стихи:
   Раз, два, три, четыре, пять!
   Надо всем учиться ждать.
   Не писать и не считать,
   А учиться ждать и ждать.
   Ждать единственного дня:
   Мне - тебя, тебе - меня.
  
   И еще:
   Сумасшедший? Или поэт?
   Он, танцуя, идет по лужам,
   Он сегодня дождем разбужен,
   А дождя уж три года нет...
   Правда, классно?
   'Здорово,' - заговорила я. И она продолжала говорить о сырах - 100 и 50-килограммовых - во Франции.
   Поезда да поезда,
   Да ничего хорошего.
   Повезли нас никуда,
   Да было припорошено...
   Вечером к нам пришла мамина подруга Валентина Тихоновна. 'Между ларьками были как вырванные зубы,' - так выразилась она о пустотах на небольшом вещевом рынке в небазарный день в соседнем городишке.
   Было поздно, кот копотил на моем разобранном диване, и я легла спать, а мама и Валентина Т. остались на кухне и иногда ходили на балкон курить, разговаривать.
   Наутро мама пересказала мне Валентинину историю.
   Звонит мне Валя, говорит:
   - Галка, мне надо прийти, тебе задницу надрать!
   - А что случилось? - спрашиваю я.
   - Да так, из твоего теста (а тесто Иерусалимское, Иерусалимский хлеб называется, принесла нам Марфа Иннокентьевна, и мы ели) я напекла тридцать пять оладий.
   - Они мелкие? - спрашиваю я маму.
   Мама отвечает:
   - Да нет, крупные надо было ей напечь (на всю сковородку, думаю себе я), штук пять.
   - А она что?
   - А она - мелкие. Я чуть не уписалась, так хохотала.
   - И вот, съела Арина пять штук, и Максим пять штук, и больше не могут. Думаю, большого греха не будет, если я его, этот иерусалимский хлеб, со сметаной съем.
   И пошла она в магазин за сметаной, в 11.40 вечера.
   - Прихожу, там только охранник и продавщица, магазин пуст: охранник спрашивает - вы за чем? Мы уже кассу сдали... Я ему - за сметаной. Они думают, тетка точно того, рехнулась. Без пятнадцати двенадцать ночи, и за сметаной, другого времени не нашла. Я бегу по магазину за сметаной, а охранник за мной копотит: 'Может быть, завтра купите?' - Нет, завтра нельзя, мне надо сегодня оладьи со сметаной съесть. Хватая сметану с полки, бегу к кассе. Деньги им оставила: - Утром заплатите? - 'Ну да, ага. Завтра пробьют,' - говорят, подумав, они. И пошла домой. Короче, ели иерусалимский хлеб до трех ночи. Арина уже все желания загадала, приносит две оладьи и говорит: 'Мама, я не могу больше, и желаний у меня больше нет, не думала, что так мало желаний'.
   Валька говорит: 'Ешь'. 'А можно каким-нибудь нищим отдать?' - Нет, мне Галка наказала все в семье съесть. 'А в будущем году ты тоже их испечешь?' - Это Арина у Вали. - Нет, Иерусалимский хлеб печется один раз в жизни'. - 'А тесто откуда?' - 'Из Израиля'. Арина взяла оладьи и ушла в свою комнату. Съела. Валька говорит, с утра у нее живот как барабан, у Арины - тоже. - 'Я даже в Пункт В поехала, растрясти'. Вот вам история про иерусалимский хлеб в Сибири.
  
   Глава 33
   Не дал мне Бог денег, а порчу вывел. Нет, не дал Он мне сегодня денег. Не дал, и все.
   Звоню в Сбербанк - там говорят: 'На счете пятьсот сорок рублей, как и было'.
   - Ну что, мама, снимать? (А должно было быть три тысячи.)
   - Нет. Тебе деньги сейчас нужны? Мне - нет.
   - И мне тоже нет, - замялась я.
   А осталось - сейчас скажу сколько. За тысячу сто продала кольцо без пробы, золотое; там сказали, впрочем, серебряное, а деньги дали как за золото. С собой взяла 1200 рублисов. А рябчики-рублисы вздорожали. На 1340 купила свои лекарства, за двести - биолактин от поноса кишечника; сорок р. - маршрутку назад; 205 - на блок сигарет; 110 - на кофе в кабаке, 30 сребренников - чаевые (та же милостыня, не правда ли?). Пятьсот осталось. Сто семьдесят потратила на хлеб. Он почти над-сущный, наш хлеб, серый и не слишком вкусный. Зато в доме был сыр, а где сыр - там и привидения. Ходит тут один усопший, то ли тень отца Гамлета, то ли 'Шаги Командора'. Но я не буду сейчас об этом.
   На следующий день мама купила за 70 рублей замороженную курицу-цыплю сине-страшную (так она выглядела почему-то потом на сковородке). Осталось, около того, 260, да с полтиною. Что с того?
   А Вы говорите, Бог не дал.
  
   Что со мною было, никто не знает. Врачи мои теряются в догадках: шизофрении нет, есть легонькое личностное расстройство по истерическому типу и богатейшее, переразвитое изобильным чтением и неуправляемой молитвой воображение. Мой хороший знакомый, отец Д., батюшка в местной сибирской церкви, говорит, что читать книги (Гете и Томаса Манна) и даже раз в жизни чортову мессу - не значит продать душу этому заклятому на все лады известному персонажу.
   "Не фиксируйтесь на этом" - говорит ДВ. - 'Это все эффекты психики". Он еще и доктор одной из гуманитарных наук, солидный ученый...Я ему верю. Но классическая итальянская и немецкая литература утверждает обратную возможность! Вот в чем антагонизм весь, и о том вся эта повесть.
   Глава 25. Стехин
   Да, его все зовут по фамилии. За глаза - Стехин, а при встрече - доктор Стехин. Он росточку метр с кепкой, печальные и лукавые карие глаза, полуседые, когда-то кашта6овые, сильно вьющиеся волосы. Он - врач, а я - его вечный и верный помощник, медсестра. Доктора зовут Иоанн, по-русски - Иван Абрамович. И мне, и ему - примерно по полтиннику; ему 52, а мне 49 лет. Фамилию свою я говорить не буду: не на допросе и не на бракосочетании...
   А Новый год мы праздновали 1953-й казенкой - спиртом из медицинских запасов. Один из наших офицеров принес нам "дождь" и прочую мишуру - Стехин ему зубы пломбировал. Так что и елочка у нас в "приемном покое", то бишь, во дворе избы, где живет Иван Абрамович, нарядненькая. Лесная красавица не срублена, а с еще двумя у ворот стоит.
   Вообще-то доктор Стехин у нас вроде после лагеря на поселении. Он родом из Киева, жил на Крещатике 9, как он рассказывал, рядом с домом Безумного архитектора. Он описывал его так. Отовсюду свешиваются страшные, ощеренные головы драконов, русалочьи или огромные рыбьи хвосты, серые каменные жабы... Дом то ли коричневого, то ли темно-серого цвета: впрочем, это зависит от освещения. А на эркерах - головы слонов с трубящими хоботами. Тяжелое производит дом впечатление, ох, тяжелое... Просто у архитектора перед свадьбой утонула дочь, а он и рехнулся. Дом начал строиться еще перед браком, и разноэтажность была задумана, чтобы молодая мать могла легче подыматься к ребенку на третий этаж. И с Крещатика чтоб светло было. А в30-е годы дом оставили в покое, не взорвали: памятник буржуазного зодчества...
   Эту историю Стехин рассказывает мне под Новый 1953-й год, как всегда страшно заикаясь - воспоминания о родном городе волнуют его. По его словам, нервы его расстроены с детства - именно, с 1905 года, когда здоровая, пухлявистая украинская нянька волокла его извилистыми сонными проулками от казаков, то подхватывая на руки, то отпуская. "Не семени! Ну что ты семенишь!'- при этом страшно и громко шептала она. В мозгу маленького Мати - ах, непонятливый какой! Когда доктор волнуется, то с трудом, через свист, кошачье кхаканье и шипение, выговаривает свою фамилию. Про него ходит байка, что по приезде в наши края, он, после восьми лет работ - нет, первые два года не врачом, а на каменоломне на реке Берди - вынужден был показаться в нашем НКВД. "У вас славная фамилия - как у моего пистолета. Стечкин", -- промолвил тогда чекист.
   В нашем поселке, где стоит гарнизон и где живут ссыльные, с восьми до четырнадцати, с пятнадцати до двадцати одного часа работает деревянный, крытый киоск чебуречной. Продаются беляши, жареные пирожки с луком и яйцом, с рисом, с капустой, чебуреки, естественно, красненькое и похожая на разбавленный спирт водка. Сидят мужчины и женщины, кто в зипунах-типа ватника, кто в жиденьких гражданских пальтишках. Все пьют, распаренные лица, расстегнутые воротники. Среди них - женщина лет сорока восьми, худенькая, она сидит здесь каждый день. Тоненькими пальцами лезет в кошелек, платит двадцать копеек за чебурек. Отходит от стойки с кассой и ждет - пока выпекут. В свое время ее спас Стехин. Дело было так.
   В синий мартовский денек 1953 года, почти перед самым 8 Марта, мы с доктором и конвойным на санной упряжке отправились в Новосибирск за лекарствами. В Большом городе мы должны были зайти в спецотдел НКВД отметиться, так как были ссыльными. Однако других медиков в нашем поселке не было, и нас уже второй год подряд отпускали в командировку "в аптеку".
   Итак, мы ехали на санной упряжке с сопровождавшим нас конвоиром. Лошадь бежала шибко (это наше сибирское местечковое слово, означающее 'резво'), весело. Колокольчики звенели. Конвоир, совершенно за нас спокойный, сидел на облучке рядом с кучером из местных, хорошо знавшим дорогу. Иван Абрамович держал на коленях свой медицинский чемоданчик, пузатый такой, из коричневой кожи. И слава Богу, что он его взял с собой! Ехать было часов пять-шесть. Мы быстро катились мимо безрадостных каменоломен находившегося от нас неподалеку лагеря из системы Сиблаг. Иногда сани подпрыгивали по ухабистой дороге. Нас часто встряхивало.
   Было утро морозное, яркое; снег еще даже не таял. 'Марток - одевай сто порток' - так учила меня еще бабушка в детстве, дворянка, опекавшая местную библиотеку, но не гнушавшаяся народных пословиц.
   Сибирскую великую степь здесь пересекали речушки, сейчас закрытые льдом. А птицы уже начинали свои вечные весенние песни - нет, не синицы, синицы живут при людях. Зяблики, клесты, еще кто-то с жалобной тонкой трелью; жаворонков еще нет, соловьи будут только в мае... Иногда на снегу виднелись следы зайцев и - более крупные, с отметинами когтей - лис и степных собак. Волков, на наше счастье, уже здесь выбили.
   Вдруг прямо с обочины на нас выскочил человек в форме. Замахал руками. Кучер, сматерившись, а потом испуганно покосившись на сидевшего рядом с ним конвойного, подал вожжи на себя. Лошадь присела, потом остановила бег. Конвоир - дядя Оля, как его звали все, он был пожилой и казался еще старше от сутулости и обильной проседи - что-то увидел и спокойно соскочил с облучка. Потом осмотрелся, тихо переговорил с 'форменным' и махнул рукой:
   - Выходите, Иван Абрамович. Таня, и ты тоже слазь, нужна помощь.
   Мы вылезли. В каком-то тряпье, сером и жалком, на обочине сидели две женщины. Одна, впрочем, не сидела, а лежала на шинели, очевидно, снятой с их конвоира. У нее из-под драного пальто были видны заломленные в неловкой, обморочной позе ноги в синих ватных штанах. Вторая, с очень породистым лицом, была тоже одета 'ни тепло-ни холодно', так себе, похуже, чем мы все.
   Утреннее солнце слепило глаза, как ночная фара.
   - У нас лошадь ногу сломала, пришлось застрелить. Коня-то жалко...
   - Жалко тебе, как же. Нас хотел пристрелить. Сказал бы, что при попытке к бегству, - произнесла довольно зло красивая. Я уже высмотрела, что лицо у нее худое, загорелое, а нос крупный, с горбинкой.
   - Скажите пожалуйста! А куда вас без лошади волочь? Эта еще, ..., беременная лежит. Кстати, гляньте, доктор, что с ней.
   Доктор Стехин и я подошли к лежащей. Она подплывала кровью.
   - На каком месяце? - спросил Абрамыч красивую. - Кстати, как Вас зовут?
   - Меня звали раньше Ева Казимировна Прочнинская. Теперь вот не знаю как - примут ли дома? Нас домой везут, срок вышел. А она, как мне говорила, на четвертом месяце от полковника. Ребенок ему даром не нужен, вот и поспособствовал, чтобы освободили. А у меня срок вышел 5 марта. А ее звать Анна Мелкина. Она молдаванка.
   Дальше, обезболив Аню морфином и влив 200 граммов медицинского спирта в полуоткрытый рот, Стехин прямо в телеге, в абсолютно антисанитарных условиях, засыпав всю полость снегом, сделал чистку. Я помогала.
   - Гони в ближайшую деревню, там оставить у хорошей хозяюшки, чтобы выходила, - сказал он конвойным, протирая руки спиртом.
   - Нет уж, поехали по месту жительства Прочнинской. Я обязан довезти.
   - Черт подери, - выругался доктор. - Если она не выживет, ее смерть - на Вашей совести.
   Но Аня выжила. Кстати сказать, как-то в частной беседе доктор сказал мне, что, несмотря на воинствующее атеистическое окружение, он сохранил веру в Бога. Но не обрядность. "Евреи едят мацу с медом, а русские - куличи с изюмом," - говаривал он, подшучивая надо мной по поводу религиозной розни между христианами и иудеями. Я же оставалась православной и в этот день, когда Анна открыла глаза еще в нашей телеге, воздала горячую хвалу Господу нашему Иисусу Христу. Похвалила ему и доктора Стехина за то, что у него такие искусные руки.
   - Слава Тебе, Господи, что мы попались им по дороге, - сказала я.
  
  (Продолжение следует)
  
  Богородичное правило
  
  Марфа была так хороша собой, что с нее решили писать Богородицу. Прямо в Ростове-на-Дону. И сочинили икону "Неопалимая Купина", где наша Марфинька предстала в красном платье - во время писания иконы ей в храме, где делали с нее наблоски, выдали шитый золотом старый бордовый цыганский платок с кистями, - и в окружении Ангелов и Архангелов. С тех пор Марфа - а это были восьмидесятые годы, конец брежневщины, - уверовала не то чтобы свято, но молилась по утрам и вечерам каждый день и читала "Богородичное правило": десять раз "Богородице Дево, радуйся", один раз "Отче наш" и один раз "Милосердия двери отверзи нам". Так - пятнадцать раз, и не раз в час, как по-писанному, а по полтора часа подряд или два раза в день по сорок-сорок пять минут.
  Прошло время, в конце восьмидесятых продолжилась перестройка. Марфа закончила школу и поступила в Ростовский государственный университет на филологический. Она любила стихи, прошла по конкурсу, ездила на практику собирать воспоминания о Шолохове - пресловутом авторе "Тихого Дона", гордости всего ростов-донского народца. Говорили уже, что лауреат Государственной и Нобелевской премии что-то, мол, у кого-то украл, но Марфуша этому не верила и старалась даже в курсовых работах, никогда так и не изданных, опровергнуть клеветников. Но перестройке что? Ей хоть бы что, она катит своим чередом. Но Богородичное правило не забыто - Марфа хотя и урезала вечерние молитвы до правила Серафима Саровского для мирян - о! он в Ростове-на-Дону после канонизации в 1991 году стал теперь очень почитаемым святым! - но сто-сто пятьдесят раз в день призывала и славила Пресвятую Богородицу. А акафист Неопалимой Купине читать почему-то стеснялась. В Софрино с ростовской иконы были сделаны маленькие списки, и Марфино лицо в цыганском платке появилось даже в Москве и вошло в церковную историю русского народа.
  В 1992 году Марфа переехала в Москву, в Дом аспиранта и стажера, сокращенно - ДАС, так как стала аспиранткой. Написав диплом по Шолохову, она, сдав экзамены, с этим дипломом поступила в московскую аспирантуру при МГУ.
  Отец ее, Николай Федорович, привез завхозу ДАСа большой, килограммов на тридцать, кусок шоколада с ростовской шоколадной фабрики, и Марфиньку поселили в большую общежицкую комнату с тремя кроватями поначалу одну. Правда, где-то заело, когда через две недели к ней подселили сибирскую девочку Машку, всю зиму ходившую в страшненькой вельветовой синей куртешке, самовязанной водолазке из черной смесовой нитки и в кепчонке набекрень под синим капюшоном. Машка приехала только на три месяца и была стажером в Институте социологии РАН.
  В общежитии всегда дурно пахло. В нем жило много вьетнамцев, приехавших по обмену, и они, за скудостью средств, постоянно жарили селедку, то ли сырую, то ли соленую, не разбери поймешь что.
  Вот и завязка. Машка уехала, к Марфе никого не подселили, и она сдала свою большую комнату вьетнамцам под склад: приезжие активно начали торговать дубленками, джинсами и куртками, а также блестящей кожей - сумками, ремнями и низкого качества плащами. Но в нищей рыночной Москве 1993 года и это годилось, и это шло.
  Однажды Марфа возвращалась в полученную взамен своей "трешки" от вьетнамцев убогую комнатушку в 5,5 квадратов на пятом этаже того же ДАСа, когда ей вдруг послышалось, точнее, в ее курчавой богородицыной головке отпечаталось слово "Казнь". Откуда пришло? Куда делось? Однако ей стало страшно и как-то не по себе.
  К тому времени она уже молилась редко. Но тут всплыла ее детская вера, и мысли сами по себе сложились в молитву: Марфа позвала Богоматерь. В тот же момент ее осветил луч фонарика.
  - Ах ты, вьетнамская давалка! Деньги давай.
  Марфа стояла одна, в темном коридоре никого не было. У двери ее комнаты развязно покачивался силуэт в черной кожаной курточке и черной шапочке. Рука у него была почему-то в кармане.
  Марфа, только что получившая от иностранных торговцев свои 300... рублей "погонных", достала кошелек и быстро и не суетясь протянула вору. Вор тихо что-то то сказал, взял мошну, когда-то принадлежавшую Марфиному отцу, Николаю Федоровичу, и вдруг молодая женщина увидела яркую вспышку света и склонившееся над ней лицо настоящей Богородицы, с горбатым, а не курносеньким, как у самой Марфы, носом. Падая, она услышала звонкий девичий голос:
  - Ой, убили девоньку-то!
  Но Марфа выжила. Пуля прошла по шее навылет, так и не задев сонную артерию. Рубец от операции остался. Вор, убив двух вьетнамцев, был пойман. А Марфа, выписавшись из Склифа, бросила своего Шолохова, вьетнамцев, аспирантуру в Москве и уехала обратно в зеленый-перезеленый, тенистый-претенистый Ростов-на-Дону. Она работает бухгалтером и, по совместительству, домохозяйков с тремя маленькими детьми, и молится утром полностью, по вечерам читает краткое молитвенное правило Серафима Саровского для мирян и обязательно акафисты иконам Пресвятой Богородицы "Смоленская" (Одигитрия) и "Неопалимая Купина".
  
  21 марта 2009 года
  
  
  
  Из цикла рассказов "Савские"
  
  Цезарь
  
  Мне довелось несколько раз лежать в современных "дурках", говоря по-нашему. Последний раз, например, меня положили туда, на улицу Венскую, за то, что я рассказала им о встрече со стукачом. Дело было во время очередного визита к психиатрам после первого за девять лет отпуска в Геленджике, Встреча моя произошла, по счастью, только в маршрутке. Это пока - думаю я сейчас.
  Тогда я собралась на обязательный для меня укол какого-то препарата (И правда больна, скажете? Ну нет, Вас с N там просто не было) - да, меня, автора нескольких книг, лечат от психопатии вроде бы (или от чего похуже? - молчат.) Теперь, впрочем, о стукаче.
  Я люблю разговаривать и умею хорошо говорить. Да, я умею и люблю это делать.
  В тот раз прямо передо мной в маршрутном такси сидел человек крупный, с перебитым носом боксера или драчуна и иуды. На коленях у него поместилась девушка, весьма, на мой вкус, хорошенькая. У нее был длинный хвостик на голове и греко-римский профиль.
  Мне надоело молчать и я, пытаясь перебить их шушуканье - о, не дай Бог, на мой счет, - почему-то мелькнула у меня мысль в этой проклятой маршрутке, сказала им:
  - А у меня предок Александр Пушкин. Царский негр.
  - К счастью или к сожалению? - последовал ответ.
  - К счастью. Дар свой он мне тоже передал.
  ...Они зашептались. Я расслышала слова драчуна: "Высечь бы этого Пушкина и на помойку".
  - Как вы думаете, Сталин новый придет? - по этому поводу спросила я. - Не бойтесь, я не стукач и не лагерник.
  - Сталин уже вернулся. - сказал драчун. И продолжил: "А я Цезарь, сексот, стукач по-вашему".
  
  Мне оставалось только замолчать, запутать в концы платка свой длинный неуловимый нос и ждать, когда парочка выйдет на вокзальной станции метро.
  
  
  2. Электра
  
  Я стояла, курила у входа в аптеку при дверях психиатрической лечебницы Љ6 славного города N. Кашляла и чихала, затягиваясь сигаретой. "Как паровоз, кашляешь," - сказала мне сегодня с утра моя мама, когда с утра я издавала на балконе очередной залп хрипов. "Ты хоть по одной кури, а то высасываешь по три," - мрачно произнесла она, выходя на нашу небольшую лоджию. Лоджия была вся заставлена желтыми от недостатка света пальмами и цветущей ярко-красной геранью. Было прекрасное апрельское утро, + 6 на улице, с холодным ветром и солнцем, светившим во все окна как Маяковский - "и никаких гвоздей".
  
  Я приехала за своими лекарствами и на ежемесячный укол. У меня, Маши, личностное расстройство, а по-старому-жесткому - психопатия, которую еще ни один врач в нашем Отечестве не смог излечить до конца. Но не в этом дело.
  
  А дело в том, что я вовсе не инвалид детства и не "дефектная", как говорят психиатры. У меня буйная фантазия и я иногда общаюсь (мысленно, конечно, и всегда осознавая, что это мои личные фантастический образы) хоть с Самим Творцом, а хоть и с Мефистофелем. Мефистофеля, как героя, я не люблю, но куда теперь, в наше-то время, деваться от "Фауста" Гете и Томаса Манна с его "Доктором Фаустусом". Я глубоко верующий и с детства много читавший книг человек.
  
  В детство, в пять примерно лет, я не различала смысла слов "начитанный" и "напичканный"... Первое слово появилось внезапно в речи моего столь же юного ухажера, четырехлетнего Петьки. Тогда же, волоча куклу по лестнице и поднимаясь по ступенькам за моим 13-летним братом Егором, я отвергла свое первое в жизни предложение руки и сердца - от того же красного, маленького, сопливого, постоянно промокшего лужах Петра. Так он и мотивировал свой выбор, то есть меня, носастую, с прямыми, черными как у индейца волосами: "Ты будешь моей женой? Ты ведь такая начитанная". "Толстая?" - обиделась я. Мой брательник Егорка неприлично фыркнул, потом разразился гомерическим хохотом: "А ты ему сопли вначале вытри, жениху-то!" Я обиделась еще больше, но думала я два дня. Встретив Петьку в подъезде в среду, это я точно помню, я как раз тогда учила с мамой дни недели, я ответила, что замуж я за него не пойду, потому что "женюсь на папе". Вот такой фрейдизм. Петечка тогда заплакал, стукнул меня по спине, кажется. Я потом помогала его маме учить его читать... А потом они переехали в другой дом.
  
  Итак, я стояла и курила у ворот больницы Љ6.
  Я заболела в первых раз в жизни 5 лет назад, после смерти мужа. Муж умер от цирроза печени, осложненного раком поджелудочной, в 57 лет. Мне было тогда 28. Да, он был на 30 лет почти старше меня, занимал пост в мэрии города и пил как последний сапожник. В запоях он, впрочем, был тихий - он принимал водочку и укладывался спать. Неделя-другая - день за днем - в отпуске; "красненькое" - на выходные, иногда и в отгулы - рабочий день у него был ненормированный. В. И. был спичрайтером и главным пиарщиком мэра. Ручек он никогда ко мне не прикладывал и в целом любил.
  
  Гуляя по славному N-ску, мы частенько обсуждали прохожих - простых и не очень женщин и мужчин, начиная с фигур и походки и заканчивая возможной биографией и тайными пороками. После его смерти я хотела отравиться газом, даже заклеила оконные рамы скотчем; до этого я успела выкинуть карниз со шторами из окна, и меня спасли соседи - они зашли узнать в чем дело, а узнав, тут же, как и положено, свезли в психушку. Там меня страшно материли медсестрички и не давали мне курить; и правда, у меня окончательно развился психоз, я называла соседей "негодяями" за то, что мне медсестры не разрешали выходить из изолятора, и недобрым словом поминала (попросту проклинала) несчастного покойника-мужа.
  
  Там я и встретила Негожую. Это была худая, костистая, а в прошлом рослая и статная женщина, с выпуклыми глазами в густых золотых ресницах. Если бы не коровий взгляд, покорный и замутненный препаратами, ее лицо было бы просто списанным с иконы века этак 17-го, сибирской школы. Волосы у нее были серовато-русые, либо заплетенные в рыхлую косу, либо затянутые в небрежный хвост. Ее звали Лена.
  
  Лена ко всем относилась ровно. Когда всех звали курить, она вставала с койки, где проводила все время, даже не читая, и, громко созывая всех - "Сигареты дают!", степенно шествовала к санитаркам. Ей всегда давали по две-три сигареты вместо одной - курение в больнице строго по часам даже собственных сигарет и строго на счет. Пять раз в день.
  
  Кроме того, Лену Негожую никогда и никто не трогал. Ее не пинала даже агрессивная Нинка Свова, и санитарки не давали ей, как мне, подзатыльники и промеж лопаток. Про нее говорили: "Она ждет суда".
  
  В больнице врачи занимались лечебным гипнозом. Гипнотизировали и меня, и Лену. Что внушали нам, кроме прелестных райских почти пейзажей, мы не знали и редко обсуждали вдвоем. Но мне не было страшно, пока в голову мне не пришла четкая до нереальности мысль: они же меняют мою личность, они же нашли к нам ходы. Так, только через 4 года после больницы я смогла снова поверить в Бога. Очень боюсь, мне заложили в подсознание, что Бога нет. Для того верующего человека, которым я была до "дурки", эта практика оказалась губительной. Я забыла, где и когда я была крещена, и через 4,5 года только перекрестилась заново - "по неведению о крещении" - в православии Марией. Отмечу, что раньше я, кажется, была католичкой, и католичество, с его мягким светом светской европейской культуры (без нашего вечного привкуса азиатчины и тошнотворной замкнутости на себе) показалось мне потом ближе и роднее. Святотатство? Нет, святотатство было совершено врачами...
  Я интуитивно боялась Лены. Правда, я знала, что суда ждут, если человек отказался подписывать добровольное лечение. И я спросила ее напрямик, сидя на корточках (в наркоманской или больничной "тесной" позе) за сигаретами - тогда мне тоже дали две штуки сразу, только теперь я поняла, какая это ценность - свобода и табак для курильщика. Лена долго сидела молча, как будто не слушала меня. "А я человека убила", - сказала помедлив она. - "Кого?" - "Родного человека. Я три года провела в Казанской психиатрической лечебнице для преступников, признанных умалишенными". - "Как там?" "О, мы там все работали на производстве - шили платья и халаты, пришивали пуговицы, делали искусственные цветы на продажу для монастырей; курили два раза в день, но пачку сигарет всегда давали в руки, и можно было курить хоть целую пачку враз; мы были бритые наголо. Видишь, теперь как волосы отрасли?"
  
  К тому времени меня уже давно перевели из изолятора в "сохранную палату", для людей с неповрежденной психикой. Лена была там давно, уже восемь месяцев после Казани. Суд да дело, а суда все не было. Лена надеялась на выписку и жилье у родных. Она была совсем здорова, только взгляд рабский какой-то. В Бога она верила, это в ней, в отличие от меня, не сломали.
  
  Когда меня выписывали через два месяца, я спросила главврача: "Что сделала Негожая?" "Она зарезала свою мать" - последовал ответ. "Я не могу убить свою мать?" - с ужасом спросила я. "Нет, это исключено, у тебя совсем другая болезнь", - сказала Ираида В. И долго мне мерещились страшные картины - как я превращаюсь в Елену и режу на куски собственную мать. Когда я уже решила, что, раз так, и я могу это сделать, я рассказала все матери и врачу. Врач посоветовал мне заткнуть свою чортову фантазию себе в одно место и выкинуть все из головы. А гипноз? Ведь Елена Негожая сильно походила на одну известную писательницу, фотографию которой я видела на ее книгах. Может быть, у нее творческий кризис? И она не помнит себя?
  
  Итак, я привезла Ленке конфеты. И вдруг услышала, как красивая медсестра Оксана, крупная русская молодая женщина, обычно мягкая и спокойная, обратилась к Лене: "Ну ты дуркО, не сверзись с окна". Лена как раз протирала раму. Это было очень странно, так как Оксана называла меня всегда по имени-отчеству, уважительно: "Мария Глебовна"...
  
  Лена провела в больнице после казанской спецлечебницы без суда и следствия 4,5 года.
  
  П.С. В основу истории не положены реальные события. Это - чистый вымысел, основанный на некоторых не всем доступных сведениях.
  
  Май 2010 года
  
  
  3. Крещение
  
  На моем веку было три государственных переворота и одно изнасилование. Поэтому я не помню, когда и как я была крещена. Одна из версий звучит так.
  Мой отец, из евреев-невыкрестов, не признавал таинства крещения, но не чтил и субботы - он работал денно и нощно, чтобы в советское время обеспечить жизнь нашей "семьи служащих". Он был заводским инженером в городе N-ске и грозил выдать меня замуж за хасида, когда я была маленькой. Мама моя, Карэна, была татаркой, принявшей в браке (о, конечно, тайно, религии тогда среди низов не жаловались) иудаизм. Ее лучистые карие глаза обладали воистину гипнотической силой для меня, их маленькой дочери Лены. Так, когда я отходила (в 9 лет) после аппендэктомии, проще говоря, аппендицита, я подолгу по вечерам - уже лежа дома, а не в больнице - мысленно разговаривала с матерью, и настолько живо, что начала верить и в гипноз, и в телепатию, о которых мне тогда рассказал мой просвещенный четырнадцатилетний брат. Он начитался Стругацких, Франкла (ходивших в сам - и тамиздате) и Гофмана, кажется, - в последнем авторе я не уверена. Меня даже показали детскому психиатру, но после него я вышла здоровой. Психиатр сказал: "Гипертрофированное, острое воображение, потом, может быть, пройдет". "Слава Богу, не шизофрения," - произнес тогда мой отец.
   В двадцать три года я уехала из N-ска в Москву, вначале получать диплом переводчика - раньше я училась в английской школе и легко поступила на заочное отделение иняза... И как-то в Москве и осталась: сняла квартиру, нашла работу - временную, а потом и постоянную. Мы организовывали международные научные и педагогические конференции, да и переписки было много. Вышла замуж и пока не родила.
   Москва оказалась самым поразительным городом в мире - для меня, убогой и нищей провинциалки и "лимитчицы", как поначалу нелюбезно называл меня бухгалтер нашего центра, начисляя мне деньги в сотнях тысяч инфляционных. В Москве 1990-х годов появились тысячи машин, включая иномарки; жители Города пошучивали: "А еще говорят, люди бедно живут!..."
   Я пережила развал Союза и два путча - бунт ГКЧП 1991 года и расстрел Белого дома в 1993 году. Я не пошла к месту событий ни в тот, ни в другой раз, но во время ГКЧП, когда танки уже шли по Москве, меня послали за зарплатой (своей и шести коллег) из гостиницы "Измайловской", где проходил митинг (встреча, англ.) на Академическую. Для не знающих Москвы сообщаю, что это другой конец Города.
   В метро люди тогда шли очень быстро и молча; два танка стояли прямо на площади Хо-Ши-Мина на выходе из метро "Академическая" в сторону гастронома. А для того, чтобы добраться до нашей конторы, нужно было пройти насквозь площадь и еще дворами, минут двадцать-пятнадцать. Меня уже в Измайлово предупредили, что ходят слухи и снайперах, но я, боясь и ругая своих сотрудников на чем свет стоит, благополучно получила нашу инфляционную зарплату. Выдали, впрочем, половину, и с опозданием - в Банк не съездили по трусости.
  Ну ладно, о путчах хватит. Хотя - вот еще: во времена расстрела Белого дома - драки нашего прежнего президента с парламентом (бой Терминатора с Сухэ-Батором, как пошутил по этому же поводу мой друг, теперь уже покойный), одной моей знакомой прострелили ногу, когда она сунулась к зданию Думы, оттоптали и сломали кисть руки - ей же. Тогда ее мужу позвонили и сказали: "Слушай, готовься к самому худшему. Твоя Лера была на площади". Бедняга сказал: "Ее убили?", а потом перед Лямой долго извинялись по телефону. А Лера Ч. попала в больницу и пробыла там месяц с огнестрельным ранением. В списках пострадавших ее как-то не зафиксировали... Вот теперь о путчах все.
   В 1995 году я вышла замуж. Мой муж носил хвостик из волос, ходил с тросточкой (он хромал) и имел лик благообразный, даже христоподобный слегка. Худощав, шатен, как я сказала уже, прихрамывал - у него было повреждение колена, и я подшучивала: "Меня укусила акула, Когда я стоял у штурвала" - это из студенческой песни тех лет.
   Вспоминаю я все это как бы в глубокой депрессии, которая началась - поначалу легкими приступами "плохих мыслей", как называют, стесняясь правды, в отечественной науке, - 13 лет назад, после одного случая...рокового стечения обстоятельств. Это был уже 1997 год.
  Мне надоело ходить некрещеной и искать смысл жизни в себе и муже. И я отправилась в С. монастырь - единственный, куда мне сказали дорогу. В монастыре кипела жизнь, мне там показалось очень красиво. Бегали люди в рясах, в церкви службы не было, здесь де, прямо рядом, снимали какое-то кино... Служка, узнав, зачем я пришла, сразу же отвел меня к отцу Артемию. Он был высоким, статным, с черной небольшой бородкой; стрижен, правда, под горшок. Правильные, русские черты лица, благообразен. Я высказала свою просьбишку, рассказала про семью, и он, ничтоже сумняшеся, велел мне прийти в субботу на обряд. Я и пришла.
   В церкви была свадьбы, обряд венчания. Стояли софиты, велась съемка. Я выбрала себе имя Мария - просто Ленкой мне быть надоело. Было 14 апреля, день памяти Марии Египетской. "Вот Вам и святая какая хорошая," - сказал по-доброму батюшка. В воскресенье я не ела, не курила, а сразу побежала к причастию. Сказала, что живу в невенчанном браке. Отец Артемий сказал, что надо венчаться, предварительно окрестив мужа. Я прилетела домой как на крыльях, но муж оказался, к моему ужасу, убежденным атеистом. Через два дня я поразила его своим решением отказаться от совместной жизни.
   Отец Артемий меня одобрил. Вскоре муж ушел от меня к родителям - я "не блудила", читала только религиозные книги и молилась по четыре часа в день. Отец Артемий подвел меня к мысли о постриге, только сказал, что мне надо поститься для испытания 40 дней. Я не подала на развод, но собиралась; с мужем не общалась. Взяв высокую планку, через три дня я прекратила есть и стала пить только сырую воду. Меня начали мучить блудные мысли и начались видения. Одно из них стало реальностью.
  
  ...................................................................................................................
  ...................................................................................................................
  ....................................................................................................................
  ...................................................................................................................
  
  Вдруг из сумки, как по мановению ока, появились яства. И икра - черная, маслянистая, и под стать ей - тарелка с водой, которую принес муж; в ней колыхались кусочки сливочного масла... Авокадо с выпиравшей из его разрезанного бочка круглой, коричневой костью; хлеб монастырский - да что я! "пеклеванный", из валютки. И, наконец, две бутылки - "Шампанское игристое" полусладкое, крымское плюс водки пол-литра. И почему-то желтоватая, крупитчатая, мокрая соль.
  - Ну, вставай, теперь можно, - сказал мне муж. - Есть, наверно, хочешь?
  Он развязал мне ноги и я, придерживая грудь, которая предательски выскакивала из разорванной поперек, еще недавно - сегодня утром еще - новой, кружевной сорочки, встала и подошла к окну. Поправила сорочку. Глянула вниз. С четвертого этажа было хорошо видно, что внизу паслось небольшое стадо бело-рыжих, чистеньких, с черными иззубренными холками, свиней. "Москва ведь, странно", - машинально как-то удивилась я. Дальше все было на автопилоте. Мы ели, пили. Я и думать тогда забыла про свиней и нанесенную мне обиду - видать, водка, смешанная с шампанским, помогла. Фужеров у меня не было, и мы делали ерш в чайных чашках из моего маленького, недобитого пока, китайского сервиза.
   И тут-то я увидела. Вот что, оказывается, смущало меня все время! Родинка у моего настоящего мужа была на правой щеке - как гадали ему, к богатству. А у пришельца - на левой. То есть, к счастью. "Кто Вы?" - хотела спросить я, но почему-то промолчала. А он уже собирался - снимал роскошный, сине-красный, с клетками "а ля-турок" халат, натягивал (прямо при мне) брюки, застегивал ремень, под ремень втискивал рубашечку в полосочку - "косоворотку". "Раньше такие называли антисемиточками," - подумала я. И он ушел. Окна моего дома выходили на противоположную от входа в подъезд сторону, так что при всем желании бросить ему прощальный взгляд или помахать, например, рукой вслед я не могла бы. "Изнасиловал неизвестно кто, потешился и ушел. Еще на мужа смахивает," - мысленно, еще слегка пьяная, пробормотала я. Убрала в холодильник жратву, вымыла оставшуюся посуду. Подошла к телефону. Набрала номер отца Артемия. "Родинка. Это не мой муж. А кто?" - сказала я, описав ситуацию. - Может быть, бес был?" К тому времени я уже поднаторела в православной литературе и в "Патериках" я читала, что к монахам - были достоверные случаи - приходили бесы... Бог наказывал таких обознавшихся, принявших их за людей, монахов болезнью, обычно временной потерей зрения или параличом.
   Об этом я тоже рассказала отцу Артемию. Говорила не сбивчиво. Он был уверен, что это был мой муж. "И зрительная иллюзия на фоне ерша?" - спросила я. "Возможно. Поститесь, молитесь и принимайте постриг. Вы с ним не венчаны", - ответил он. Я решила доесть еду из холодильника и продолжить пост. Через два дня я доела все и в магазин не пошла. Но стадо свиней под балконом исчезло, как не было. Муж мне не звонил, я ему - тоже. Я встала на весы: вес 38 килограммов.
   На субботу был назначен чин пострижения. Я приехала на известную мне улицу и не увидела монастыря. Вместо обилия деревянных строений я обнаружила глухой забор. На заборе висело приклеенное скотчем большое объявление: "Уважаемые члены массовки! Съемки закончены. Деньги за участие в фильме "Святая Русь" можно получить по адресу: Мосфильмовская 11."
   А если бы постригли? Меня долго лечили от анорексии, потом - от послеразводной депрессии. Хотя вся советская психиатрия не могла объяснить наличие в моей квартире большого, прямо-таки моцартовского парика с белыми, слегка растрепанными локонами, который мне - помните, в тот день с изнасилованием, свиньями под балконом и черной, маслянистой икрой, - принес мой "муж". Я, кажется, так и осталась некрещеной.
  17 октября 2010 года
  
  МОЛОЧНЫЕ РЕКИ, КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА
  Повесть
  Глава 1.
  6 октября 20* года
  Утром - три раза "Отче наш".
  Утром дали три сигареты, одна оставалась с вечера. Мыла пять палат, с перерывом. Водили курить, еще две сигареты. Итого уже шесть сигарет.
  Я - на положении раба, и дома, и в больнице. Свиданий с мамой не дают. Она приезжала вчера с передачей, забрала нечистое белье. Встречаться не хотела? А, мама? Или действительно не приёмный, "не гостевой" день?
  Я поняла, что лежу не в раковом отделении, где все это было бы как-то оправдано, и не нахожусь в заключении как-бы, а сижу в психушке. Девки вчера бились в кровь, одну сегодня повели на рентген руки, а другую, Ленку, - в наблюдательную палату, на вязки и на уколы.
  Вы все ..., однако, что матерящиеся больные, что безразличные и жестокосердные, ленивые медсестры.
  Ольга Ивановна, наша новенькая молоденькая врач, сказала, что поставила мне гинекологичка маточное кровотечение. Хотелось бы спросить, почему меня не переведут в другую больницу?
  Молоденький, как и Ольга Ивановна, человек в спецовке сказал мне, что в столовой он установит облучатель. Рак? Или ультрафиолет для дезинфекции? В любом случае, другой больницы для меня пока нет. Я все поняла. Сегодня шестое октября 20* года.
  
  7 октября
  Три-пять "Отче наш". Одна сигарета. Мытье полов, унитазов, раковины. Еще одна сигарета, в поощрение. Дали полстакана "кипятка" - так, водичка градусов 30. Кровотечение с божьей помощью остановилось. Десять "Богородице, Дево, радуйся", один раз "Отче наш", один раз - "Двери милосердия".
  Вчера не удалось дозвониться до дома. Где она?
  "У Тани больше рака нет", - слышится мне, что ли? Или это действительно говорит медсестра, глядя на рентгеновские снимки.
  Прибор стоит в сестринской, чтобы следить за наблюдательной палатой. И еще один - смотреть, кто в дверь стучит с улицы. Настоящая шпиономания, то ли у меня, то ли у них.
  Сегодня пятница, и мне опять удалось воздержаться от скоромной пищи. Кроме 10 граммов масла и крошечного кусочка сыра на завтрак, с толстым ломтем хлеба.
  Мыла стены. Плохо мыла, оставались белые разводы от известки. "Как ты моешь, я знаю", - сказала санитарка Лариса (врага надо знать по имени).
  А кололась ли я раньше, тогда? Или это бред и вранье, ерунда обыкновенная? У меня после длительного лечения провалы в памяти. Например, я не помню, что произошло в точности в 20* году, то есть пять лет назад. Тогда, если не ошибаюсь, я позвонила в реанимацию местную одному знакомому и спросила в открытую, прямо по телефону, есть ли у него морфий.
  - Да, а тебе нужно?
  - Пожалуй.
  - Ладно. Адрес давай.
  И мы дружно повесили трубки.
  Через два или три дня на пороге моей квартиры появился невысокий, грубо одетый и потому показавшийся мне коренастым молодой человек. В руках у него был пакет.
  - Что это?
  - Это лекарства для Галины Афанасьевны.
  - Какие лекарства и сколько я вам должна?
  Он шепотом сказал:
  - Морфий, героин, экстази, спайс.
  - На героине я сгорю, не хочу. Я возьму морфий и спайс. Не переношу кислотные. Да, сколько я вам должна?
  - Семь тысяч.
  - А у меня всего пять. Могу дать три.
  - Ладно, давайте три, и я побежал.
  Я отдала ему свои антипсихотические лекарства - пусть ему сгодится, деньги, взяла ампулы в коробочках.
  - Кстати, я не знаю, что такое спайс.
  Мальчик нетерпеливо поморщился и ответил:
  - Курительная смесь, новинка.
  - Наркотик?
  - Нет, пока не признали официально.
  Так было или не так? Никто не знает...
  
  8 октября 20*.
  Сегодня с утра девчонка (Лена) дала три глотка кофе, но вообще не удалось покурить. Рослая больная Катерина обозвала меня "подонком". На мой вопрос, почему она так думает, она сказала, что сегодня вообще ни с кем говорить не хочет. Встретившись с бабой Валей, которую я знаю по прежним "отлежкам", я спросила:
  - Баб Валь, я похожа на подонка?
  - Все, знаешь, на людей похожи, - отвечала она.
  "Иисус Христос впереди, Мать Пресвятая Богородица по бокам, Ангелы-хранители позади. Господи, спаси и сохрани мя". С этой молитвой в столовую вошла немолодая женщина.
  - А ничего, что неканоническая молитва?
  - Ничего, бог простит.
  - А крест у вас есть?
  - Здесь нет. Раньше крестов много было.
  - У меня тоже. Но я много крестов продала, да, когда денег не было.
  - Нехорошо. Надо было уборщицей устроиться.
  Я подумала, что нынешнее мое приключение (с больницей-то) как-то связано с недавней продажей крестика и иконки серебряной Богородицы, "Милующая" называлась, греческая была.
  Сульфидин вчера и резкое ослабление памяти сегодня. Колола насильно Елена Федоровна. Не забыть английский язык. Устроить грандиозный скандал матери и завотделением. После выписки, естественно.
  ...
  ...
  ...
  Опять же - ссора с богом. Я упрекала его, что Он - Владыка всего - устроил мне такую жизнь. Говорила, что и всем нам в России тоже.
  ...
  ...
  ...
  Здесь поют такие песни:
  Отец и мать стоят, рыдают:
  - О, дочка, дочка, поднимись!
  Тебя все судьи оправдают...
  Это все ни в какие ворота не лезет. Впрочем, ложь-то с умыслом, а правда-то - с вымыслом.
  "Говорили с умыслом, мешали правду с вымыслом". Тоже вариант.
  
  9 октября 20* года
  За минимальное благо мы готовы поверить, что бог есть. Опять я рыдала сегодня и жаловалась медсестре Ольге Дмитриевна, что мама не разговаривает со мной месяцами. Теперь в дурку спихнула.
  Врач, Ольга Ивановна, говорит, что на психиатров слово "ФСБ" производит магическое действие. Я была поражена такой ее интеллигентностью.
  ...
  ...
  Честное слово, больше не буду красть из старых поэтов.
  ...
  ...
  Папа Римский прав, говоря о культуре. Он даже призвал "нести культуру в массы". А я стала некультурной, и весьма.
  Завотделением, Зурабовна, не смогла прочесть мою "Исповедь в порядке бреда", где я описала последствия моего звонка в реанимацию в том, страшном году. Почерк нечитабельный? Или спасла от открытого дела о наркомании? Ей-же-ей, я наркотиков никогда не распространяла.
  Анночка, недокормыш 26 лет, кричит:
  - Геть-геть от цветов!
  И гоняет всех в столовой.
  Мне дали две сигареты, одну обломанную, а другую целую. Говорю выдавшей сигареты санитарке:
  - Это любовь.
  - Это все, больше не дам.
  И она застеснялась, порозовела и чуть не заплакала.
  Как это мне говорили: "Кто курит, всегда в прелести". Любовь, тексты, стихи, радость - всегда прелестно. Даже сигареты, когда их не дают. А как без этого? Хотя это к делу не относится.
  - Спасибо, санитарка, тоже Аннушка!
  Я стараюсь не "тыкать".
  
  Глава 2.
  От того кровотечения я чуть не померла. Пять дней подтекала кровь. Отвели к специалисту только в понедельник, а началось все в субботу, когда я лежала в палате номер "ноль", то есть изоляторе. За попытки отказаться от принудительного лечения живо перевели в наблюдательную палату, держали три или даже четыре дня, не помню уже - были опоясывающие боли.
  Маме не разрешали свидания со мной; первая передача - на 10-й примерно день.
  Любовь, не физическая, не плотская, оказывается, придает сил, укрепляет тело, дает мысли.
  Не хочу славить бога в раю. Хвала противна моему духу. Во-первых, я застенчива была раньше. Во-вторых, если и хочется кого-то славить, так славь, пока жив. А с другой стороны, так можно и тирана прославить... В общем, непонятки.
  Однако уже написала свой труд - 178 страниц стихов на Псалтырь. Хотелось бы издать.
  Неужели только бог может сказать: "Простил"? Я вообще разучилась кланяться: максимум - полупоклон или кивок.
  
  ...
  
  Стоят за решеткой две девки, курят. И санитарка, бывшая учительница, с ними. Тоже курит.
  - Ты, это, отойди!
  - Дайте мне сигарету, они же курят.
  - Потом. Иди-иди, терпение надо иметь.
  - На меня что, настучали?
  Кивает.
  - Я потом дам. Я буду у себя.
  Почерк не мамин на передачах. Испугалась, перекрестилась левой рукой - вдруг мама умерла? Да как она ездит, раз в два дня? Везде теракты; пробки, как минимум.
  10 октября 20** года
  Курить уже неохота. Только физическая болезнь табачного пристрастия мучит.
  Стоит покурить, тянущие боли внизу живота. Дали покурить в 12.20, с трудом нашли зажигалку.
  Поссорилась с Ольгой Ивановной, требую встречи с завотделением и свидания с мамой. Самое главное - видела здоровую, с детский кулак, опухоль у одной больной, на груди.
  Я записана к психологу. Нинель (это заведующая) сказала, что все зависит от моего состояния и закрыла входную дверь перед моим носом. "После психолога - домой или в домашний отпуск".
  Медсестра тихо сказала в спину мне, как театральную ремарку, санитарке:
  - Смотри-ка, эта ... все-таки выжила. Чудо!
  Я курила дома до трех пачек в день. Теперь - семь-восемь сигарет дают.
  11 октября 20** года
  Сегодня мне сказали, что в прошлую смену этих зверей я якобы материла мать. Это клевета и ложь, как написали бы в старых газетах. Видимо, им требуется взятка, особая оплата, чтобы они перестали врать про меня.
  Честно говоря, я думала, что на меня стукнула ближайшая подруга. Теперь сомневаюсь в этом.
  Да, может быть, в бреду материла? Нет-нет, бреда не было, вряд ли был.
  Прочла у Солженицына про аконит. Вдруг его давали и мне? Вдруг у меня рак?
  Медсестры сказали в разговоре между собой о ком-то, что она - не жилец.
  - Автоматной очередью одной вас всех, и дело с концом. - Это говорила санитарка, глупая злая бабенка, на улице, когда нас вывели на прогулку.
  Плакала я сегодня сильно, не хотела умирать. Никого ко мне не пускают, свиданий нет.
  - Я пока на свободе, - говорю я.
  - А мы тебя и за решетку посадим. - Это Надежда Николаевна.
  - Как это? А кто донос напишет?
  - А я и напишу. - Н.Н.
  Кто нарисовал на меня дома? Родные думали, что говорили, этому наркоману-врачу? "Говорит, что у кот антенны, а не усы". А я всегда, когда смущаюсь, говорю, что у кота вибриссы, которыми он пространство измеряет. Биологию не проходил. Сегодня семь сигарет дали с утра уже.
  Потом нас мыли в другом отделении, там икона в столовой и палаты больше.
  Потом гуляние за решеткой в садике. Пока тепло.
  12 октября 20** года
  Вечером - два укола, весьма болезненные. За просьбы покурить - угроза положить в наблюдательную. Дают препараты К и К. Жду психолога, чтобы попасть наконец домой.
  Местные девки умеют только материться, врать и воровать. Правда, редкие исключения все-таки есть. Кто больше прислуживает, тому больше благ. Мена, столь строго запрещенная в хорошем обществе. Интересно, мне какую болезнь шьют?
  Ольга Ивановна обещала просить обо мне психолога. Выписка едва, но светит. Или домашний отпуск? Не дадут сигарет в 18.00 и в 21.00. Подлость их не знает границ.
  Ночью был пожар; нас не эвакуировали, затушили сами. Как назло.
  На сем дневник заканчивается. Начинаю прилагать перо к бытописанию.
  Дозвонилась до мамы. Донос она отрицает, а врачи не говорят.
  Сигарет пока не дали. Я уже могу терпеть. Хотя и за решеткой.
  И пусть это список с иконы, но меня вчера разбудил Христос-младенец, слетевший с рук Богоматери.
  14 октября 20** года
  Десять сигарет. Все молитвы.
  По-моему, под видом антибиотика шпарят аминазин два раза в день.
  У Нинели умерла мать. Если Наша Нина свихнется, я, кажется, буду злорадствовать. Поживи с мое.
  Дурею здесь. Общество матерится. Я к ним - как к людям, а они - как бесы какие-то. Правда, чертобесами стали называть азиатских гастарбайтеров, но они приторговывают, как говорят, наркотой.
  Я спрашиваю себя: "Интересно, они здесь читают мои тексты?" Сумасшествия в себе не нахожу. Почему меня здесь держат? За матерок в И-нете в адрес властелина? Вряд ли. Иначе - 37-й год.
  Ольга Ивановна говорит, что врачей вызвали родные. "Родные заметили что-то странное в вашем поведении и позвонили".
  Тогда я кричала, чтобы мне вернули мою квартиру, что из-за них я лежу по психушкам, и что они приходят домой пьяные с улицы. От брата сильно пахло водкой. Я сказала ему, что он спаивает меня. И что его жена - стукачка.
  И я опять в дурдоме. Так у нас надо почитать ближнего.
  Одна больная говорит мне, что родные не могли сдать меня сюда. Врач, мол, ссорит.
  Скажи еще спасибо, что живой. Слава Богу, от ихтиоловой мази кровотечение через пять дней прекратилось.
  Стала есть. Рассольник был совершенно постный (о, ненавижу рассольник!) Это враки, что в нем была тушенка.
  Да, еще эпизод. Ходила с Мариной выбрасывать мусор. Вернулись - все поели и даже покурили. Маленькая малахольная Анна напала на меня, они уже убирали столовую. Обматерила, замахнулась рукой - бить. Но пока не ударила. Я говорю, кажется, с усмешкой: "Ну, бей, что же ты? Думаешь, я тебя боюсь? Потом пожалела, что не на Вы сказала. Короче, а-ля психическая атака. Моя фамилия - от парафраза слова "еврей", в обществе не принятого. Они, видать, и реют за спиной, черносотенцы эти. Обзывали "животным", передала Ленок санитарке мои слова, что им лень *** поднять - покурить сводить. Да переврала еще. Пожилая Валентина кактовна обиделась.
  Да, Анна не ударила.
  - Что о тебя руки марать? Сидит, королева, ест.
  Странно, когда я работала в посольстве, меня там охрана называла принцессой...
  
  Глава 3.
  Рак - не дурак. Если есть и мне гуманно лгут, то кранты, каюк, конец виден.
  И что сделалось с моим почерком в этой больнице-тюрьме? Так и скачет, так и прыгает по странице. Мне поставили "психическое переутомление и нервный срыв". Если, конечно, в мозге "органики" (так на медицинском жаргоне называют поражение органа, например, киста или опухоль) нет.
  С утра Анна Большая ударила меня в грудь. Да так, что кашель возобновился.
  Анна маленькая стала меня материть, потом - мою мать и покойного отца. Я непроизвольно дала ей пощечину, на автомате просто. Анна принялась бить меня лицом об стол. Санитаркам - все равно, не разнимали. Драки, впрочем, с моей стороны не было.
  До этого снился Александр Сергеевич Пушкин. Про любовь был сон. В конце его А.С. спросил меня:
  - Может, за иностранца тебя выдать?
  С того, видно, утром и драчка.
  Умирать рано - и жалко, конечно. А думать об этом слишком часто - сентиментальность, как Вы полагаете, читатель? Это все назову "Записка из сумасшедшего дома", наверное.
  Нам опять с мамой не дали свидания. Вначале гуляли, курили на улице всем отделением. Пришли назад в половину первого, дня, разумеется. Входит-вбегает Лариса, санитарка с крашеными черными волосами и длинным, портящим личико, носом. Сует мне в руки пакет с вещами. Я сразу увидела стержни для ручки и померещилась мне как-бы какая-то книжка в коричневом переплете с красным обрезом.
  - А можно ли мне на свидание?
  - Свидания закончены, уже половина первого.
  Им наплевать на то, что маме моей добираться полтора-два часа в одну сторону, что ей 70-й год, что я не видела мать две недели.
  
  ***
  Из местной песни:
  О, до чего же хочется на волю,
  На волю бы на несколько минут,
  Забыть колонию, забыть ее законы,
  Только волю эту больше не вернуть.
  Я мысленно дописываю:
  Говорят, моим губам только целоваться,
  Говорят, точеный нос нюхал кокаин.
  Воля вольная моя, за тебя сражаться.
  Только я не сплю совсем, или сплю не с ним.
  
  Всем нравится, когда я прочла вслух.
  
  Да что мне за диагноз шьет эта Ольга Ивановна? Нина Зурабовна говорит, психопатия, нервный срыв, переутомление.
  Как тут тускло на таблетках. Прописали препарат К-2, да и К-1 никак не отменят. С К-2 плохо, а без К-1 лучше или хуже, не знаю. От препарата А., который мне шпарили 10 лет назад, по аналогичному поводу, лежишь в лежку трое суток, как сейчас помню. И ночью не спишь - побочный эффект такой.
  "Ну где ж мне правду отыскать,
  Скажи мне, мать?" - это из местного фольклора. Поет Ленок. Ленок сидела за поджог четыре года в Казанской психушке тюремного типа. Теперь поет любимую мною когда-то песню:
  "За что вы бросили меня, за что?
  Ведь я ваш брат, я человек". Из "Генералов песчаных карьеров" песня, не слышали, дорогой читатель-современник? На это: "Ничей я не был современник". Это уже Осип Мандельштам.
  "Вы вечно молитесь своим богам,
  И ваши боги все прощают вам."
  Я почему-то думаю, что мой личный бог мне ничего не простил. Может быть, и самоубийца так думает? И потому кончает с собой? Я слышала от одного человека такое мнение: бог, мол, создал его затем, чтобы он послужил примером божьей кары. Меня что, тоже карает? Или карают? Кто? Власти? Родные? Соседи? Кто настучал так, что я здесь?
  Я назвала в день перед Покровом бога "лагерным", в смысле почти что - "тюремщик". Теперь не то что бы страшно, а как-то неловко. И до этого ведь девять лет - покаяние, икона внутренняя выскоблена уже до досточки, новую рисовать можно... А была-то такая красочная...
  Глава 4.
  Говорят, что у меня еще будет любовь. И четверо детей. И проживу 111 лет. Сомнительно - ведь кресты на руках обеих. Погадала у полуцыганки, короче.
  И оправдываюсь, и оправдываюсь... Что Анну по морде двинула - объясняюсь, что не настучала, а наоборот, просила, чтобы всем по утрам давали сигареты - опять объясняюсь. Одно благо - Анна битая перестала теперь на меня орать. Говорят, она слабоумная. И мне же грозят наблюдательной палатой, где вообще лишенцы, даже в туалет по команде и в очередь ходят. (Нет, не то пишу, не то, а вычеркивать, по всей видимости, не буду.)
  Я хочу умереть. Зачем я выжила? Чтобы по стуку каждого соседа направляться в дурдом? Родственники? Зачем я работала так последние пять лет? Зачем? Любви взаимной вообще не было, стихи некому продать, квартиры своей нет. Все разорено.
  По телевидению все, кажется, смеются над самим словом "любовь". Так же, как и над словом "Литература".
  Если меня ненавидят, то зачем я живу? Того, кто служил примером кары, либо убили, либо он сам был самоубийца. Написала про Пушкина стихи. Кому надо? Кто ответит? Никто.
  Что-то должно произойти. Я устала от безденежья, от денежных махинаций - мы не тратим столько, сколько получаем в норме. От лжи. Я была благодарна Богу за все. Меня никто не поблагодарит ни за любовь, ни за заработки, ни за молитвы.
  Я и правда люблю бога. Ставила Его превыше всего. Не исполнила Его волю о себе? За что? Как знать, крест непосильный. Скорей домой, после выхода на службу Нины Зурабовны - она отведет девять дней по своей маме и выйдет снова.
  Нет, раз санитарка Лиля выкинула иконы в мусорное ведро, а маленькая Аня вытащила и поставила к себе на тумбочку, еще не все кончено. Даже с теми, кого называют здесь слабоумными.
  Я проснулась на ежевечерние сигареты от того, что кто-то во сне над моим ухом прокричал: "Горим!" Бегемот или Коровьев какой-то. Повторился еще мой детский кошмар, что мама или бабушка зовут меня, а у нас пожар. Так. Они удивляются, как я еще хожу. А в чем, собственно, дело. Попросила сегодня выбрать другой объект для издевательств. Не смеялись.
  16 октября 20** года
  Нет, с собой кончать не хочется. Хочется кофе и сигарет, на балкон, за компьютер. Кто-то один раз сдал мои черновики сюда, в дурку. Какая подлость! В адрес родных тоже хочется сказать полушутя:
  - Все, все,все. Уезжаю. Расстаюсь.
  Ложь, ложные мысли.
  - А мы в барачке жили. Знаете профилакторий летчиков? Там рядом бараки были. (Из обрывка разговора в туалете.)
  Потом санитарка Вера Павловна говорит мне, что меня уважает, что я - хорошая девушка.
  Этой девушке уже 36 лет. Всем буду врать, что 30. Или 28 даже. Боялась умереть в 28, в 30, в 33, теперь в 37 - что за глупый, дикий, самохвальный страх?
  Величия во мне нет. Гордость храню, что я человек. Как я однажды в письме написала: "Всему виной моя гордость..."
  А этот дневник кто первым читать будет? Если удастся его пронести на свободу, то отдам в печать.
  Тетя Надя Я. рассказывала о покойном сыночке. У нее вообще умерли все. Остались только сноха и брат. Я плакала, соседка по палате Ира - тоже. Молилась - слезами умылась.
  В полдесятого дали сигарету. Курить уже вроде не надо, а бросать не хочу.
  Вера Павловна говорит, что мама меня заберет. Ну и когда я прощу их, своих близких? То мама, то бог виноват. А для мамы виноват мой ранний отъезд в Америку и мой тамошний муж.
  Вера Павловна грубовата. Говорит:
  - Мама тебя заберет отсюда, не бери в голову. Бери в живот.
  Нет. Теперь про ипотеку:
  - Эй, граждане, подтягивайте штаны!
  Страна строится, как после войны.
  
  ***
  
  Иногда мне кажется, что я участвую в противоестественном и страшном эксперименте на людях. Например, пью плацебо (обманки, а не таблетки), меня не лечат. Когда меня водили к врачу по женской части, я четко увидела на своей карточке надпись "плацебо". И как Ольга Ивановна, будем все-таки называть ее по имени-отчеству (из субординации, что же), собирается искать "органические нарушения" в моем мозге. Мне кажется, что я перенесла воспаление мозга, повторное. И чуть не подохла дома. Все кончилось после приема бисептола 5 дней, по 2-3 таблетки.
  Помню, что я ждала вызова врачей из психиатрички. Сама сняла накануне лак с ногтей, сама их остригла. Сама назвала кого-то стукачкой. Сама лежала и просила бога (или прослушку? После США у нас, наверное, есть) забрать меня туда, где меня спасут от смерти. На что жаловаться?
  
  ***
  
  Моя квартира теперь продана, зато есть в городишке N, номер 13, нехорошее число.
  Проклинала тех, кто на меня настучал, до седьмого колена.
  Одна местная полу-ведьма (коммунистка, кстати) говорит, что это "грех простой", видимо, легко снять.
  Да здесь одни сумасшедшие! Вожу который раз одну бабулю обедать, под руку - у нее ноги плохо ходят. Сегодня она косится на меня сердито:
  - Первый раз вижу.
  Еще одна:
  - Вы живете в Городке?
  - Нет. Я живу с родителями.
  - А Вам сколько лет? (Вижу, что пожилая.)
  - Сейчас скажу. Пятьдесят восемь.
  - А родителям сколько? Под сто, наверное?
  - Нет, папе 60.
  Я сейчас же в ужасе ушла.
  Да, а я кто? А как мой папа ко мне шесть лет после смерти ходил? Все в ад звал? Я и правда сумасшедшая была? Кроме этого, симптомов никаких. Но и этого хватит, одного симптома.
  Да что за наказание на меня было! Сколько времени потрачено на молитвы? Восемь с половиной лет, ежедневно. Сохранил ли бог мой разум? Все же сохранил. Только жаль этих лет немного. Работы творческой было мало; контракты переводить? Однако легко давалось все.
  "Прямо в руки легло,
  Только этого мало". Арсений Тарковский.
  Глава 5
  Иногда мне кажется, что я участвую в каком-то противоестественном и страшном эксперименте: пью плацебо аки-бы или психотропы, и меня не лечат. Когда меня водили по женской части, я четко увидела на своей карте подпись "плацебо". И как Ольга Ивановна, будем все-таки называть ее по-имени (из субординации, что же), собирается искать "органику" в моем мозге? Я полагаю, что я перенесла воспаление мозга, повторное. И чуть не сдохла дома. Все кончилось с приемом бисептола 5 дней по 2-3 таблетки.
  Помимо того, что я ждала вызова, как дурак. Сама сняла накануне лак с ногтей, сама остригла. Сама назвала мать стукачкой. Сама лежала и просила бога и прослушку забрать меня туда, где меня спасут от смерти. На что, спрашивается, жаловаться теперь? Лишь бы мать не выкинула меня из квартиры - парень, продала же она мою бывшую московскую квартиру и записала на себя. Квартира теперь продана, есть в городочечке, на Смирной улице.
  Сумасшедшей быть страшно. Остатки разума соберешь в кулачок, как облачко, сожмешь и как слезами обольешься.
  А как меня взяли-то? Меня угораздило матерно выразиться в адрес большого человека действующего, в сети. И сердце сразу почуяло неладное; сразу масленая медвежья болезнь (слава богу, хоть понос при его имени и виде начищенных ботинок ламинированных прекратился!) Так ведь мучилась. И "творческий кризис" закончился, и с уколов моих психопатологических тогда сняли. Временно, видимо. Точно, так и получилось.
  Снизу полилась кровь. Положила прокладку, молчу. Видела в окне огромную, прекрасную Вифлеемскую звезду. Она взошла на севере или северо-востоке, хотя здесь не сориентируешься. Опять - "помигать, не в помигушки играть". Видела сон о Булгакове, кой это и написал. Он будто бы дал мне прочесть диалог о человеке, на что я сказала раздраженным таким тоном: "Чорт бы побрал Вашего, Михаил Афанасьевич, человека тогда. Эти актрисульки из**няли мне этого человека."
  И то правда: актрисульки вначале матерятся и блеют, а потом шибко умные грешки отмаливают. Слава Богу, Зина в отпуске. Говорить ничего не буду. Нет, все-таки, кажется, сказала?
  О.А. ввела мой "антибиотик".
  17 октября ** года; там же.
  Слуги моют полы. А я: можно ножки опустить? И не ноги, а именно ножки. Странные предчувствия овладели мной. Умру-не умру в 43 года? Хоть бы до 47 дожить.
  И курить опять не дают. Верно, вчера не дали вечером. Сегодня я с утра в 6.30 нас впятером водили на улицу. Воздух - как бы хорошо. Не ценили свободы и времени вы, Николай вторый. И природы - тоже. Все - плач, смех, игры.
  Ладно, пойду сигареты ждать.
  Покрова не было. Одни полотна в уме вижу. Простынь, небеленое полотно. Я буду премьеру смотреть и премьеру жаловаться. И сложено, как в магазине, рулоном.
  Я против дворцов
  И против садов.
  Сводили к женскому мастеру: воспаление теперь придатков. Дали сигарету. Белка: звонок маман по поводу лекарств, сегодня днем. Рассказала ей о своих предчувствиях. Смеется, говорит, ерунда.
  На обед: хлеб, рататуй, рис, компот. Печенку тушеную с луком отдала этим девкам. Я хотела бы перейти на вегетарианство. Удастся ли? Разрешит ли мама? Дадут ли врачи? Странно, нам вместе с мамой 111 лет, а я все разрешения у всех спрашиваю. Звонок в дверь - к кому-то пришли, и это хорошо.
  
  Глава 6
  Москва. Ветер ходит кругом. Богатые ходят в шубах, не переломятся. А курят-то! - в Москве по полсигаретки, и на пол бросают. А в Сибири моей - до фильтра. И не знает Москва, что перестройка-то кончилась, пришел Попов-мэр, пришли гайдарики - сыны полка, внуки то есть.
  Метель. Иду из Университета домой. Для меня дом - то место, где я прожила три дня. Пьяненькие тоже рядом идут, я их обгоняю, качаются. Одного другой подопрет, второй в канаву тянет. И дерево - все в сосульках, из такого дерева на Синае Бог говорит, знаю.
  Я, конечно, не Моисей ветхозаветный, но в такую метель, видать, Гоголю Пацюк и примерещился. Сняла шапку перед деревом - оно маленькое, с меня ростом. Говорю дереву, как иконе Неопалимой Купины в церкви: "Бог, что будет со мной в Москве?"
  Метель. Снег заволакивает луну, звезд не видать. Вот и дерево скрылось.
  - А ты душу продашь в Москве. Одиннадцать лет проживешь в Стольном городе только.
  Вот какие мысли приходят, когда круговерть во всем свете. Снег кругОм, а голова - крУгом. Как там один из классиков говорил (простите, читатель, обратитесь к школьному учебнику литературы, а у меня нет его, потеряла давно!): "Нет ответа". То и страшно, что ответа нет. А если есть - то ты сумасшедшая.
  Кто там в дереве сидит? В любом случае - конец коммунизму.
  Черт выскочил из-за дерева и мяучит: "Держи талант свой краденый и домой беги, у тебя температура". Да, японский грипп сейчас по Москве, я - один из первых случаев оказалась.
  ***
  Ну вот, покурили что бог послал, погуляли в больничном саду за решеточкой. Сегодня смена хорошая. Юная санитарка Алена говорит, что я не похожа на сумасшедшую. "Интересная, - говорит, - Вы женщина".
  Пока болела кровотечением да боялась помереть (да ничего уже не боялась, нет! Просила, чтобы бог забрал), поняла кое-что о крестной смерти Христа. Ибо сказано оттуда: Где моя мать? Кто мой отец? И: Вскую Ты Меня оставил?
  Не каждая смерть - крестная. А вот каждого ли христианина, верующего вообще человека смерть крестная - не знаю.
  Мне все равно стало, когда я выжила, временно. Как после Воскресения жить? Да в небо уходить надо, в небо... И разочарование в молитве и в людях.
  Это слабо сказано - разочарование. Горе, горечь, слезы на глазах все время. Все время думаю, думаю. И это уже не помыслы - уже мысли, как говорил мой отец. Да все о смерти ранней - да их отсекло тогда, когда я просила Бога-Отца помочь выздороветь. Чернота, мрак больницы. Нет ответа. Но утром, после двухчасового примерно сна, я проснулась здоровой и нормальной.
  "Помигать - не в помигушки игать". Да, Най-Турс из М.А. Булгакова, да, все верно. И в проборе - седина через волос.
  Звонок маме, разрешенный врачом. Здесь звонят в 18-19 вечера, после ужина и сигарет. И только по предварительной договоренности с дежурным по отделению врачом. Поговорили хорошо, но нас медсестра оборвала...
  ***
  Нет для меня слова "вкусно". Вкусно, говорят, жить, писать, любить. Для меня слово "жадность", "жадно" - как дышать. Раньше всегда это от себя скрывала. И все мне кажется - как по-первости в этой больнице психиатрической, - что мои вещи носят другие люди, что у меня - украли, что меня - обобрали. Жадно - жить, жадно - дышать.
  Кланялись мне Пушкин - 37, Лермонтов - 27, Цветаева - 49, Булгаков - 49 лет. Все рано померли. Опять назойливые мысли о смерти. А Солженицын, Ахматова и Пастернак со мной, видимо, даже не поздороваются. Да-а, мания величия, скажете?
  Да что я вошкаюсь с этими мыслями? Кто я такая вообще? Маша Жеглова с ее вечными переводами и психопатией и нервными срывами раз в несколько лет без отпусков? Думаю, что уже чуть все-таки поболее.
  Кто ты, пророк? - Нет.
  Христос? - Нет.
  Нет, не пророк, хотя планы мои и сбывались, и нет. А прогнозы были точны! И пожить хочется, и писать хорошо, и с мамой не ссориться, и с кошками моими домашними поиграть... Кошка Шейла по вечерам лапками тук-тук по груди. Кот копотит - играет, топчет подушку.
  Да куда весь этот дневник девать-то? Хотела создавать красоту. Красота спасет мир. Но я - в больнице, среди пациентов психиатрического профиля. Они дерутся, матерятся. Бабки старые - в маразме. От кого-то отказались родственники, просто не берут домой годами; многие даже не навещают. Где здесь красивое-то?
  Пусть будет в комментарий к роману "Хронос и Хтон", еще не дописанному.
  Страшная тоска, когда приступы неврастении, когда все мятется внутри. Потом либо стихи пишешь, либо на душе скверно. Страх есть - перед окончательным безумием, ведь это значит - потерять все.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"